Глава 1

Усевшись поудобнее в ржавом кузове грузовика-качалки, угнездившегося наверху стены, Модесто запахнул на груди куртку, надвинул шапку на лоб и, прищурившись, приготовился наблюдать. Конечно, в это время следить-то было не за кем, но парень любил забираться сюда и просто наблюдать за перемещениями внизу. Так, для поддержания формы. Внизу и слева раскинулся район Южных ворот, непривычно безлюдный из-за недавнего дождя, а дальше на юго-восток — ветхие хибары и раскисшие проезды Догтауна, затянутые пеленой дыма от горящего в канавах мусора.

По продавленной крыше кабины мальчишка перебрался вперед, устроился на капоте и посмотрел на север. Раздолбанный древний грузовик, словно приросший к стене, на которую его некогда затащили, даже не шелохнулся под его весом.

На тускло-серой северной стороне небосклона черные мазки башен, и на ажурной, чем-то напоминающий скелет верхушке Крокер-Тауэр он разглядел оранжевые точки — факелы. Ночной дозор заступил на дежурство раньше обычного, и Модесто знал, что все бинокли и подзорные трубы обращены сейчас на восток, ведь именно оттуда могли появиться передовые отряды сан-бердусской армии. И хотя сам Модесто дозорных отсюда не видел, он знал, что верховые патрулируют дороги Золотого Штата от шоссе Берду на севере до Помоны на юге.

Внизу, под стеной, он заметил причудливый экипаж и заулыбался: полувосхищенно, полунасмешливо. Повозка принадлежала Грегу Ривасу, знаменитому палильщику на пеликане. Модест, как и большинство его сверстников, считал пальбу немного шумноватой исторической причудой. Причуду, напоминавшую родителей в те времена, когда те были молоды и глупы. Модесто куда больше интересовали ритмы скрэпа и такие новые танцы, как скрэппинг, джим-скрю или баг-уок.

Под скрип осей и цокот копыт повозка свернула на запад, на бульвар Шерстяных Рубах. Модесто понял, что Ривас торопится пораньше приехать к вечернему выступлению у Спинка.

Впрочем, он тут же выкинул его из головы и снова принялся наблюдать за волнительно-зловещими огнями на Крокер-Тауэр.

Повозка представляла собой старый, но отполированный до блеска кузов «шевроле», поставленный на запряженную двумя битюгами деревянную телегу, прошедший днем дождь освежил краски, и на бульваре Шерстяных Рубах не было в этот час экипажа шикарнее. Но древние предрассудки насчет того, что дождь, мол, отравлен, разогнали толпы пешеходов по домам, и только двое мальчишек вынырнули из обшарпанного подъезда с несколько вялыми криками: «Ривас! Ура, Грегорио Ривас едет!»

Ривас отдернул узорчатую занавеску, висевшую на месте давным-давно отсутствующей двери, вышел на дощатый настил телеги, поморщился, ощутив на лице моросящий дождик, и ухватился за переднюю стойку, когда кучер со скрипом остановил повозку перед домом.

Как и большинство сооружений в этой части города, это здание представляло собой неплохо сохранившийся бетонный остов с аккуратными деревянными заплатами на месте проемов, которые, если верить преданиям, некогда были забраны стеклом. В высоту здание имело три этажа, и, что опять же было характерно для этого района, верхняя часть стены, ныне украшенная рисованными орнаментами и вылинявшими на солнце флагами, обрывалась рваной линией по месту древнего излома. Надпись над дверью, искусно выложенная металлическими полосками и битым разноцветным стеклом, гласила: «У СПИНКА».

— Ну вот, — крикнул Ривас мальчишкам. — Несмотря на выходной, вокруг ни души. Пожалуй, пара новых промоутеров мне не помешает: последнее время даже чертовы попугаи — и то выражают больше энтузиазма, чем вы, парни.

Словно в подтверждение его слов один из попугаев на верхушке ближней к ним пальмы заверещал: «Р-ривас! Р-ривас!»

— Ур-ра! — откликнулся другой с верхушки соседней пальмы.

— Слыхали? — хмыкнул Ривас, залезая обратно в экипаж за шляпой и виниловым футляром от пеликана. — Думаю, это все потому, что они работают бесплатно. Искусства ради. — Он нахлобучил на голову шляпу, огляделся по сторонам в поисках клочка мостовой посуше и спрыгнул туда.

— Зато мы не задаром, чувак, — весело возразил один из мальчишек, и оба протянули руки ладонью вверх.

— Вот поганцы корыстные, — буркнул Ривас. Он порылся в жилетном кармане, выудил оттуда пару маленьких белых карточек и вручил по одной каждому. — Тут по мерзавчику, и вам должно быть стыдно, что берете столько.

— Еще как стыдно, чувак. — И оба исчезли в своей подворотне.

Ривас задержался перед входом в ресторан, чтобы сдвинуть древнюю шляпу под залихватским углом и расчесать пальцами темную вандейковскую бородку. Только после этого он толкнул качающуюся дверь и вошел.

Правда, он тут же в досаде прикусил губу, потому как его тщательно отрежиссированное появление осталось незамеченным: люстры, опущенные на пол после дневного наплыва посетителей, до сих пор стояли внизу не зажженными, и было весьма затруднительно хоть что-то разглядеть. А если бы не запашок прокисшего пива и подгоревшего масла, тут было бы точь-в-точь как в церкви — в перерыве между службами.

— Вот черт! — взвыл он, больно стукнувшись ногой об одну из люстр и едва не полетев через нее. — Эй, Моджо, где шляешься? Как так вышло, что эти штуки до сих пор не горят?

— Так ведь рано еще, Грег, — послышался голос из кухни. — Ща займусь.

Лавируя между деревянными колесами люстр, Ривас подошел к барной стойке, поднял поворачивающийся на петлях кусок крышки и прошел внутрь. В полутьме, на ощупь, он нашел поднос с чистыми стаканами, потом послышался нетерпеливый стук рычага, когда он накачал в стакан пива.

— Там есть открытая бутылка валюты Бёрроуза, — крикнул ему с кухни Моджо.

Ривас изобразил кислую улыбку.

— Сойдет и пиво, — нарочито беззаботно откликнулся он, повернул кран, и в стакан ударила пенная струя холодного пива.

Старина Моджо с коптящей керосиновой лампой в руках, хромая, проковылял из кухни к ближайшей люстре и принялся зажигать свечи.

— И то верно, — с отсутствующим видом согласился он. — Ты ведь у нас не любитель этого бёрроузова зелья, ведь нет?

— Я все больше пиво да виски, — ухмыльнулся Ривас. — Что, Фанданго или близнецы здесь?

— Ага, Фанданго. Вон его барабаны на сцене. Он за остальными вышел.

Из дальней двери послышались шуршание и стук.

— Эй, Грег, это ты? Поможешь мне с этими, ладно?

— Сколько уместится в руке, Томми, — отозвался Ривас. Сунув чехол с пеликаном под мышку, потягивая на ходу пиво, Ривас пробрался в заднюю комнату, взял у Фанданго один из барабанов поменьше и вернулся в зал.

Фанданго осторожно поставил свои барабаны на пол и вытер пот с круглого лица.

— Ф-фух, — выдохнул он, облокотившись на край сцены. — Спинк спрашивал меня нынче утром, когда ты будешь, — сообщил он, понизив голос.

Ривас опустил барабан и покосился на ударника.

— И что?

— Ну, не знаю, только он вроде как был здорово зол.

— С чего ты взял? У него, поди, и во сне рожа злобная.

— Он сказал, он хочет переговорить с тобой о чем-то. — Фанданго избегал встречаться с Ривасом взглядом, делая вид, будто проверяет свои барабаны. — Ну, может, насчет этой девицы.

— Что? Этой штучки Хэммонд? — Ривас нахмурился, вдруг вспомнив, что именно Фанданго встречался с этой девчонкой прежде; собственно, Фанданго их и познакомил. — Послушай, да она же на поверку совсем шалой оказалась.

— Тебя послушать, они все такие.

— Ну, если не все, то уж большинство точно, — буркнул Ривас, забираясь на сцену. — Тут уж ничего не поделаешь. — Он развязал шнурки футляра, поднял крышку и достал из него инструмент.

Этот инструмент не поражал размерами — не больше двух футов в длину, но он заслуженно считался самым красивым в Эллее — с грифом, вырезанным из красного дерева, с медными струнами и колками из полированных медяков; полукруглая же дека его, отделанная разными породами дерева, блестела как стеклянная. Смычок из конского волоса крепился к грифу с тыльной стороны, так что в профиль инструмент напоминал голову пеликана.

Он поставил футляр на пол сцены, сел на стул, положил инструмент на колени и пробежался пальцами по струнам. Инструмент откликнулся коротким, резким аккордом. Ривас вскинул его к плечу, отцепил смычок и осторожно, на пробу провел им по струнам. Звук вышел негромкий, но на редкость печальный.

Удовлетворенно кивнув, он спрятал инструмент обратно в футляр и положил смычок рядом, потом взял с пола свой стакан с пивом.

— Как бы то ни было, — заметил он, сделав хороший глоток, — Спинк не стал бы беспокоиться из-за такой ерунды. Черт, нынче у нас одиннадцатый год Седьмого Туза — все эти верность с целомудрием сгинули через ворота Догтауна еще до нашего с тобой рождения.

Как это случалось довольно часто — особенно в последнее время, — Фанданго не смог определить, говорит это Ривас серьезно или в шутку, поэтому он не стал развивать эту тему, а вместо этого принялся расставлять и развешивать барабаны вокруг своего стула.

— Эй, — не выдержал он после нескольких минут молчания. — Не знаешь, что это за парень там, у окна?

К этому времени Моджо уже засветил несколько люстр, и их света хватило, чтобы показать крепко сложенного мужчину, сидевшего у окна недалеко от входа. Несколько секунд Ривас приглядывался к нему, не в состоянии решить, смотрит тот на него, в сторону или вообще спит; потом пожал плечами.

— Сойер его знает.

— А если знает, то не скажет, — согласился Фанданго. — Скажи, мы сегодня больше палить будем? Я тут прорепетировал немного, кой-чего нового, пару баг-уоков, вот мне и кажется…

Ривас допил свое пиво.

— Лови! — крикнул он и бросил пустой стакан по крутой параболе в сторону Моджо. Тот опасливо оглянулся, поставил лампу на пол и в самое последнее мгновение успел схватить стакан в воздухе.

— Чтоб тебя, Грег… — пробормотал он, поднимаясь на ноги и ковыляя к бару.

— Угу, — кивнул Ривас, хмуро глядя ему вслед. — Будем палить. А что?

Нам платят не за то, чтобы Ривас лабал какие-нибудь баг-уоки, нет, подумал он. Для такой музыки нужны эти дикие юнцы с юго-восточной окраины Догтауна. Юнцы, полагающиеся на громкость своих глоток и раздолбанных инструментов, возмещая ими отсутствие музыкальных навыков.

— Я все никак не могу поймать ритма, — пожаловался Фанданго. — Ну, там, когда бы ты мне позволял просто поддерживать ритм твоего аккомпанемента или даже пения, ну, это еще туда-сюда, но уж эти третий и четвертый слои, и чтоб при этом акценты совпадали…

— Мы будем палить, — твердо заявил Ривас.

— А ты «Одинокого пьянчугу» будешь петь? — спросил Фанданго, выждав несколько минут. — Она самая сложная.

— Бог мой, Томми, — раздраженно вскинулся Ривас. — Это же твоя работа. Да, я буду ее петь. И если тебе лень учиться этому ремеслу, никто не мешает тебе отпустить бороду и побираться на улице.

— Ну да, Грег, только…

— Думаешь, я вернулся из Венеции, потому что плохо работал?

— Да нет же, Грег.

— Вот и верно. А теперь, может, прорепетируем до начала? Тебе не помешало бы.

Прежде чем Фанданго успел ответить, в углу скрипнул стул.

— Мистер Ривас! — Мужчина, сидевший у окна, встал и повернулся к нему. — Мне хотелось бы переговорить с вами, пока вы не начали.

Ривас подозрительно покосился на него. Что это, подумал он, вызов из-за чьей-нибудь попорченной жены или дочери? Впрочем, одет незнакомец был вполне пристойно: в белую фланелевую рубаху и белые же брюки с темным кожаным ремнем. Весьма, весьма пристойно, особенно по контрасту с красным синтетическим жилетом и широкополой шляпой Риваса.

— Идет, — помедлив, ответил Ривас. — Валяйте.

— Вопрос личного характера. Не могли бы мы обсудить его здесь, за столом? Хотите выпить?

— Ну…

Моджо вынырнул с кухни с полным стаканом пива в руках, стоило Ривасу спрыгнуть со сцены.

— Спасибо, — сказал Ривас, принимая стакан. — И еще стакан того, чего пожелает гражданин.

Моджо повернулся к незнакомцу.

— Стопку валюты Бёрроуза, пожалуйста.

Ривас подошел к столу незнакомца, держа пиво в правой руке, чтобы левая, с ножом, оставалась свободной. Стул он подвинул себе ногой.

Тут появился Моджо с бренди, поставил стакан перед незнакомцем, отступил на шаг и кашлянул.

— За мой счет, Моджо, — сказал Ривас, не сводя взгляда с незнакомца. Тот оказался совершенно лыс — ни волос, ни бровей, ни даже ресниц.

— Нет, я настаиваю, — возразил мужчина. — И пиво мистера Риваса тоже. Сколько?

— Э… Полпинты.

Незнакомец достал из поясной сумки пухлый кошелек, щелкнул замком и протянул Моджо талон-стопятидесятку. Моджо взял ее и устремился на кухню.

— Сдачи не надо, — крикнул ему вслед незнакомец. Моджо чуть сбавил шаг.

— Спасибо, — отозвался он удивленно.

— Ну? — произнес Ривас.

Незнакомец одарил Риваса откровенно ледяной улыбкой.

— Меня зовут Джо Монтекруз. Мне хотелось бы нанять вас.

Все еще изрядно озадаченный Ривас чуть расслабился и сел.

— Ну конечно. Вы хотите только меня или еще и аккомпанирующий состав? Я стою двадцать полпинт за вечер, а моя команда обойдется дополнительно в семь полпинт. Конечно, если я наберу музыкантов получше, это обойдется дороже. И еще, я занят до…

Монтекруз поднял руку, останавливая его.

— Нет. Боюсь, вы меня не поняли. Меня интересуют вовсе не ваши музыкальные способности.

— О… — Мог бы и сам догадаться, сказал он себе. — Тогда что? — спросил он уже так, на всякий случай: убедиться, что не ошибся.

— Мне нужно, чтобы вы провели избавление.

Значит, не ошибся.

— Мне очень жаль, но с той работы я ушел.

Улыбка Монтекруза — правда, не самая дружелюбная из всех возможных, — осталась по-прежнему лучезарной.

— Мне кажется, я могу сделать вам предложение, которое вернет вас на работу.

Ривас покачал головой.

— Поймите, я не шучу. Я завязал. Я хорошо зарабатываю музыкой — и потом, мне уже тридцать один как-никак. И рефлексы не те, и энергия… — Да и удача, мрачно подумал он. — К тому же со времени моей последней операции прошло три года. Страна изменилась. Так всегда бывает.

Монтекруз подался вперед.

— Ривас, — негромко произнес он. — Я говорю о пяти тысячах эллейских полтин.

Ривас уважительно кивнул.

— Славное предложение, — признал он. — Во всем Эллее не найти и пятидесяти людей, способных хотя бы надеяться занять такую сумму. — Он сделал большой глоток пива. — Но я завязал. Я не хочу больше рисковать своей жизнью, своим рассудком ради незнакомых мне людей. Есть ведь и другие избавители. Черт, да ведь пять тысяч в десять раз больше того, что берет обычно Фрейк МакЭн.

— А что, МакЭн не хуже вас?

— В настоящий момент бесконечно лучше, потому что я этим вообще не занимаюсь. Спасибо за пиво… А теперь мне все-таки пора наконец показать этому олуху-барабанщику, что мне от него нужно. — Он встал из-за стола.

— Подождите-ка, — поспешно сказал Монтекруз, поднимая веснушчатую руку; вид у него уже был не такой уверенный. — Вы единственный, провернувший восемь избавлений…

— Шесть. Двое попали в Священный Город прежде, чем я их нагнал.

— Ладно, шесть. Все равно рекорд за вами. Отец девушки хочет лучшего, и, послушайте, это дело будет проще остальных. Все, что от вас требуется, — это найти ее, а уж похищением и всем прочим займется ее семья, и…

— Вот пусть ее семья все и провернет, — сказал Ривас, выпрямляясь. — Я не шучу насчет ухода из бизнеса. Можете нанять меня в качестве пеликаниста или песенника — на сегодняшний день это моя единственная профессия.

Он повернулся и двинулся, было обратно к сцене, но Монтекруз с ловкостью, неожиданной для довольно тучного человека, обогнул стол и схватил его за локоть.

— Мы заплатим десять тысяч! — прошипел он. Ривас устало повернулся к нему.

— Вы уже слышали мой ответ.

Еще пару секунд лицо Монтекруза оставалось бесстрастным, до странного детским.

— Песенки? — выпалил он с неожиданной жалостью. — Вы бросили спасать жизни ради того, чтобы сидеть в баре и петь песенки? Ах да, вы же занимались этим только ради денег, верно? А теперь, когда они и так текут к вам, любого можно… можно выпотрошить и освежевать, и вам до этого не больше дела, чем до морщинки на вашем бесценном костюме, так? Здорово, должно быть, не заботиться ни о ком, кроме себя, любимого!

Кривая, недобрая улыбка появилась на лице пеликаниста.

— Ступайте-ка домой, — произнес он, дождавшись, пока Монтекруз договорит. — И займитесь тем, в чем хоть немного разбираетесь. Мутант проклятый.

Он говорил совсем тихо, но Моджо с Фанданго услышали и беспокойно посмотрели на него.

Оскорбление, совершенно уже смертельное с учетом монтекрузовой лысины, зависло в воздухе на несколько секунд. Монтекруз так стиснул зубы, что его внезапно побелевшее лицо показалось еще шире.

Ривас выдернул локоть и отступил на два шага; левая рука его зависла у ножен.

Наконец Монтекруз, тоже дернувшийся было за своим ножом, сделал глубокий вдох, потом выдох.

— Я не принимаю этого, Ривас. Я попридержу это. На время. — Он повернулся и зашагал к выходу.

Когда двери, скрипнув, закрылись за ним, Ривас поднял взгляд к потолку и присвистнул. Да, подумал он, совершенно не владеешь собой. Поосторожнее с пивом, старина, — ты и дома, и здесь перебираешь. Тоже мне смазка…

— Боже, Грег, — произнес Фанданго, и в голосе его звучал неподдельный ужас. — Ты с ума сошел, да? До меня только дошло: я ж никогда тебя таким не видел — ну, там, ворчишь разве, если что не так. Что он такого сказал? Что-нибудь про твое пение? Или одежду? И кого он хотел, чтобы ты…

— Ох, да заткнись же, Томми, — устало буркнул Ривас. Моджо уже зажег фонари рампы, поэтому он не позволил раздражению слишком уж проявляться на лице. — Вовсе я не сошел с ума, понял? Мне просто осточертели все, кто считает, будто у них есть право отнимать у меня время, вот и все. И не хотел я вызывать его. — Он взял свой инструмент, смычок и не без досады заметил, что руки его дрожат; ему пришлось поспешно опустить их и подозрительно покоситься на барабанщика. Впрочем, Фанданго все еще покачивал головой. Потом тот выбил короткую дробь на одном из своих барабанов — в общем, явно ничего не заметил.

— Но ты обозвал его мутантом, — произнес наконец барабанщик. — Ну, то есть меня-то ты так обзываешь, когда я облажаюсь, но этот-то парень точно из этих. Я даже отсюда видел, какой он лысый.

— Я все-таки решу, что ты умственно отсталый, если до сих пор не поймал этого темпа, — заявил Ривас. — Давай сначала и как следует.

Он трижды притопнул ногой. Фанданго обиженно насупился — и начал играть.

Им пришлось сделать перерыв всего через несколько минут, когда Моджо принялся вертеть старые скрипучие лебедки, поднимающие люстры на нужную высоту. Несмотря на свое недавнее решение, Ривас опустил свой пеликан и подошел к бару за новой порцией пива. Он вернулся на место, сел на стул, вытянул ноги и отсутствующе уставился в потолок, где висели по углам паутиной пыльные гирлянды бумажных кукол.

Всего несколько клиентов вошли и уселись за столы ко времени, когда Моджо закончил возиться с лебедками, и Фанданго вопросительно покосился на Риваса; впрочем, пеликанист, похоже, забыл свое недовольство его игрой. Зал постепенно заполнялся, и мало-помалу люстры кончили раскачиваться, а шум разговоров и звон стаканов сделались громче и настойчивее. Только Ривас оставался безразличен ко всему этому, и когда двое близнецов-китайцев — один гитарист, другой перкуссионист — появились и полезли на сцену, приветственный взмах его руки автоматизмом не отличался от взмаха конского хвоста, отгоняющего слепней.

Фанданго пришлось даже толкнуть его в бок и прошипеть: «Очнись, Грег!» Потому как в зале появился владелец заведения.

Стив Спинк с Ривасом были примерно одного возраста и сложения — тридцати лет с небольшим, подтянутые, уже с намечающейся складкой поверх пояса, — но Спинк с его копной белокурых волос и ослепительной улыбкой буквально излучал юношеский оптимизм, тогда как у Риваса был несколько театрально-драматический облик: темные волосы, борода и резкие черты.

Спинк облокотился о сцену. Словно очнувшись, Ривас поспешно вскочил со стула, схватил свой инструмент и с удивлением заметил, что зал уже полон.

— С тобой все в порядке, Ривас? — с отеческой заботой поинтересовался Спинк.

— Э… что? — Ривас шагнул к рампе, наступив на забытый стакан с пивом. Тот разбился, обрызгав пивом дорогую кожаную куртку Спинка.

— Черт возьми, я спросил, все ли с тобой в порядке. Ты какой-то не такой, как всегда. Выступать-то сможешь?

Ривас нахмурился и выпрямился во весь рост.

— Разумеется, могу! Что ты хочешь этим сказать? Бог мой, из-за какого-то копеечного стакана…

— С каких это пор стекло стало дешевым? Тут один старикан говорил со мной днем. Сказал, что ты был когда-то Сойкой. Это правда?

— Да, — буркнул Ривас. — И я никогда не делал из этого секрета. За свою жизнь я много кем побывал.

— Ты говорил обо всем, о чем угодно, но не об этом. Ты часто принимал причастие?

Второй раз за этот вечер Ривас испытал приступ жгучего гнева.

— Что ты хочешь этим сказать, Стив?

Спинк позволил своей неизменной улыбке поугаснуть немного.

— Прости, Грег. Но ты же можешь понять мою тревогу. Я не могу позволить, чтобы кто-то из людей, на которых я полагаюсь, вдруг оцыплячился.

— Начнешь беспокоиться об этом, когда я перестану набирать тебе этот твой чертов зал под завязку.

— Ты прав, Грег. Прости. Мне не надо было слушать этого старого хрыча. — Он повернулся к залу, и Ривас успел увидеть вспыхивающую вновь на его лице улыбку. — Леди и джентльмены, — объявил Спинк в полный голос. — Сегодня вечером нам вновь выпало удовольствие принимать у себя Грегорио Риваса из Венеции.

Аплодисменты последовали незамедлительно, и по громкости и продолжительности вполне соответствовали желаемому, так что Ривас, кланяясь в ответ, как всегда снисходительно ухмыльнулся — но в душе ощущал себя неуютно. Как бы звучали эти аплодисменты, подумал он, если бы я не приплачивал клакерам? И как долго еще будет цепляться ко мне ярлык гастролера из Венеции? В конце концов, я уже пять лет, как уехал оттуда, и хотя это стандартное спинково заявление заставляет пока еще новичков потрясенно перешептываться, Моджо не далее как вчера искренне удивился, когда я упомянул о том, как работал в баре «Бомбежище» в Венеции. Сказал, он думал, что вся эта история — всего лишь приманка для туристов вроде бутафорских черепов на карнизе.

Когда хлопки и свист начали стихать, Ривас повернулся к Фанданго и близнецам и подал им знак начинать «Всем охота посмолить мой бычок» — его коронный номер, который он обыкновенно приберегал для того, чтобы расшевелить вялую публику. Фанданго отбарабанил ураганное вступление, зрители откликнулись неподдельным восторгом, и на следующие несколько минут Ривас забыл все свои тревоги и сомнения, позволив мелодии и словам совершенно поглотить его.

Однако во время довольно продолжительного гитарного проигрыша под дробь ударных — с чем, насколько знал Ривас, у них не должно было выйти особых затруднений, — он вгляделся в публику. Вышло это у него немного нервно, поскольку он опасался, что эта девчонка, Хэммонд, заявится сюда, чтобы закатить ему сцену. Спинк даже обрадовался бы такому, потому что это послужило бы наглядным доказательством, какой бесшабашный сердцеед этот его пеликанист из Венеции, но сам Ривас остерегался таких встреч, хотя избегать их совершенно у него все равно не получалось. Он вглядывался в одно лицо за другим и к облегчению своему не нашел ее среди зрителей.

Уж наверняка она уселась бы туда, где я ее точно увидел бы, подумал он, и его пробрала дрожь. Ну и черт с ней. Ну почему эти девчонки никак не поймут, что для того, кто является инициатором разрыва, это вовсе не является трагедией? Одно дело, каким все это представляется той, которую выбросили, но для того, кто выбросил, это… глоток свежего воздуха, гора с плеч, пружинящий шаг и песня на губах. Все что угодно, только не трагедия.

И — черт, подумал он, можно подумать, это все моих рук дело. Не я ли по наивности потратил столько времени — эта штучка Хэммонд вряд ли стоила того, — и я ли виноват, что все еще живу с этим чувством потери, отделаться от которого могу не больше, чем от своего собственного скелета… и подобно древней нержавеющей стали она не окрашивается от времени в защитные цвета, но всегда сияет как новенькая, беспощадно отражая окружение…

Ривас повернулся к близнецу-перкуссионисту и шепнул: «Напомни потом — нержавейка — ржа — защитный камуфляж». Тот кивнул.

Да, подумал Ривас с каким-то странным удовлетворением, славный образ. Из этого выйдет неплохая песня: каким-то драматическим образом потерянная девушка… возможно, смерть… или даже самоубийство. Класс…

…Все что угодно, только не то, как я на самом деле потерял Уранию…

Он отогнал от себя воспоминание о себе самом, восемнадцатилетнем юнце, скорчившемся под кустом в остатках взятого напрокат костюма, от которого разит бренди и блевотиной, и в довершение всего — к своему же собственному ужасу — лающего по-собачьи.

Раз или два за годы, прошедшие с того вечера, в редкие моменты особенной искренности с самим собой, ему казалось, что когда-нибудь он сможет посмеяться над этим воспоминанием. Пока такого еще не произошло.

Так или иначе, он обрадовался тому, что эта девчонка Хэммонд, похоже, согласилась отчалить безболезненно. Некоторое время он находил ее занятной, но все-таки она была не Урания. Никто еще не стал для него Уранией.

Гитарное соло подошло к концу, он взялся за гриф, смычок завис над туго натянутыми струнами — и тут он заметил у барной стойки хорошо одетого пожилого мужчину. Его пробрал озноб даже прежде, чем до него дошло, кто это такой… и он пропустил свое вступление.

Гитарист удивленно оглянулся на него, но, быстро среагировав, повторил свою фразу.

Впрочем, ему пришлось проделать это еще раз, и самые внимательные слушатели поняли, что не все ладно, потому что Ривас наконец сообразил, кто такой этот пожилой тип, и сам уставился на него с изумлением, злостью и — несмотря на десять с лишним лет, прошедших с тех пор, — с изрядной долей страха.

— Грег! — настойчиво прошипел Фанданго. — Да очнись же!

Ривас зажмурился, как мог сконцентрировался на музыке и все-таки ударил смычком по струнам в нужный момент, после чего песня продолжалась как обычно.

Однако по окончании последнего куплета он дал музыкантам знак укоротить обыкновенно замысловатый финал. Фанданго послушно отбарабанил короткую завершающую дробь, и Ривас, значительно трезвее, чем был минуту назад, опустил инструмент и шагнул к краю сцены.

— Небольшой перерыв, — коротко объявил он, спрыгнул со сцены и подошел к барной стойке. Это удалось ему быстрее обычного, ибо даже самые набравшиеся завсегдатаи, похоже, ощущали исходящую от него угрозу и поспешно убирали с дороги ноги и стулья.

Когда Ривас остановился перед пожилым типом, он уже пришел в себя настолько, что начал догадываться, зачем этот тип здесь.

— Тут за кухней есть комната для приватных разговоров, — сказал Ривас голосом, который противоречивые чувства напрочь лишили выражения. — Подождите с объяснениями, пока мы не окажемся там вдвоем. Виски, — добавил он уже громче, обращаясь к Моджо. — Два двойных, живо!

Моджо поспешно наполнил два стакана, Ривас забрал их у него и повел пожилого типа от барной стойки к неприметной двери в углу.

— Возьмите где-нибудь лампу и принесите, — рявкнул пеликанист на своего пожилого спутника, держа стаканы в одной руке и открывая дверь другой. — Ну, быстрее — марш-марш!

Лицо старика перекосилось так, будто до него дошло, что обед его состоял из оставшихся от прислуги объедков и что от него требуется изъявлять благодарность даже за это. Однако он молча повернулся и принес лампу с углового стола.

Ривас стоял у двери и закрыл ее, пропустив в маленькую комнату старика с лампой. Собственно, это была даже не комната, а каморка, вся обстановка которой состояла из пластикового стола и нескольких стульев. Ривас сел на один из них и поставил виски на стол перед собой.

— Вам стоило сказать Спинку, кто вы, когда говорили с ним сегодня днем, — заметил он. — Он был бы польщен знакомством с человеком, который гонит эллейские деньги.

Старик со стуком поставил лампу на стол, пламя разгорелось чуть поярче, и на стенах закачались их искаженные тени.

— Нам обоим не пошло бы на пользу, — хрипло возразил он, — если бы люди узнали, что Ирвин Бёрроуз ведет дела с Грегом Ривасом.

Ривас отхлебнул виски и запил его большим глотком пива.

— Верно, — холодно кивнул он. — Собственно, зачем даже самому Ривасу знать об этом, а? Кого это вы подослали мне сегодня для переговоров — такого чувствительного? Он вел себя не слишком-то по-деловому: почти вызвал меня на дуэль.

Ирвин Бёрроуз задумчиво посмотрел на него.

— Не хотелось мне тебе этого говорить, — произнес он наконец, — но скажу, потому что мне кажется, это способно повлиять на твое решение. Монтекруза можно простить за некоторую горячность: видишь ли, он ее жених. Они должны… должны были пожениться в следующем месяце.

Ривас даже сам удивился тому, как больно задело его это известие. Он постарался отстраниться от эмоций и устало отметил про себя, что боль, которую он заботливо окучивал и культивировал тринадцать последних лет, свыкнувшись с ней как с чем-то ручным и домашним, снова одичала и вырвалась из-под контроля.

А в следующее же мгновение он испытал чувство глубокого омерзения к самому себе за то, что все его чувства и переживания сосредоточились на одной-единственной персоне: на нем самом, Грегорио Ривасе. Боже мой, подумал он, ведь прав этот сукин сын Монтекруз: для тебя все существует только до той степени, пока это ублажает или раздражает тебя, любимого.

Черт, и все равно я не буду выдергивать ее ради него.

Он поспешно опрокинул в рот остаток виски, но вместо блаженного помутнения, на которое он рассчитывал, пойло придало его мыслям неприятную ясность, и он с отчаянием осознал, что не позволит Сойкам заполучить ее.

Если бы я не знал, подумал он, если бы я сам, своими глазами не видел, как Сойер методично режет человеческое сознание на кусочки, пожирая души как огонь хворост, я бы, возможно, смог бы плюнуть Бёрроузу в лицо и выйти отсюда, гордо хлопнув дверью. Классный бы жест получился. Вы запретили мне возвращаться тринадцать лет назад — а теперь я не верну ее вам. Как, нравится? Вот так, щелчком по царственному носу… посылая Его Алкогольное Величество куда подальше, через ворота Догтауна… чтобы он умолял меня о помощи и не получил ее…

Если бы я только не знал!

Он еще раз проиграл в уме последнюю мысль, и еще раз, и обдумал то, что это означает для него самого, и с трудом удержался от дрожи, потому что она разом превратила его в простого, напуганного Грегорио Риваса.

В конце концов, он поднял взгляд.

— Вы правы, — произнес он, надеясь, что голос его не звучит хрипло от волнения. — Это не повлияет на мое решение. Я сделаю это.

Бёрроуз опустил голову.

— Спасибо.

— Когда они сцапали ее?

— Вчера поздно вечером. Она поехала на вечеринку — к северу отсюда, на углу Третьей и Фиговой, — и каким-то образом оказалась одна перед входом. Шайка этих ублюдков заговорила с ней — полагаю, тебе их вонючие трюки и фокусы известны не хуже, чем другим, — а когда ее безмозглый и ныне безработный телохранитель опомнился, Урания уже лезла в фургон Соек, а те нахлестывали лошадей.

— В каком направлении те уехали?

— На восток по Третьей.

— Один-единственный фургон?

— Так, во всяком случае, говорит телохранитель.

Ривас откинулся на спинку стула и рассеянно побарабанил пальцами по краю стола: он уже начал планировать новое избавление, первое за несколько лет.

— Вам стоило бы идти прямо ко мне, — сказал он наконец, — а не тратить время на то, чтобы пытаться подкопаться под мою работу здесь или подсылать ко мне этого своего клоуна. Но то, что фургон был всего один и что двинулся он на восток, это хороший знак. Это означает, что пастырь хотел набрать еще двух-трех рекрутов, прежде чем возвращаться в лагерь к своему каравану. Они могут все еще находиться поблизости. Стоят лагерем в одном из заброшенных кварталов за стеной.

— Можешь найти их сегодня вечером?

Ривас даже улыбнулся наивности этого вопроса.

— Исключено. Нельзя же просто так спросить первую попавшуюся Сойку, куда поехал один из их фургонов. И даже если они поблизости — даже если бы сегодня было полнолуние, а не дождь с облаками, — вы хоть представляете себе, сколько квадратных миль развалин нас окружает?

— Ну тогда завтра утром. Как уже начал объяснять тебе Монтекруз, все, что от тебя требуется, это…

— Найти ее. Да, он говорил это, но так не выйдет. Я найду ее, выкраду, и восстанавливать тоже буду я.

Глаза Бёрроуза сощурились, а лицо окаменело. Ривас хорошо помнил это выражение.

— Нет, — твердо заявил он. — Об этом не может быть и речи.

Ривас отодвинул стул и поднялся из-за стола.

— Фрейк МакЭн живет над «Мистером Лу» на Сандовал-стрит. Только не говорите ему, что это я послал вас к нему, — это настроит его против вас. И не теряйте времени, — добавил он, наставив палец Бёрроузу в грудь. — Некоторые из их вербовочных караванов направляются прямиком в Священный Город. — Он взял со стола недопитое пиво и потянулся к дверной щеколде. Бёрроуз поднял руку.

— Ладно… — устало произнес он. — Не торопись, сядь. Будет тебе все. С начала до конца, как ты хочешь.

Ривас отворил дверь и выглянул наружу.

— Моджо! — крикнул он. — Еще пива сюда! — Он закрыл дверь и сел на место. — Раз так, давайте договоримся. — Он непроизвольно взъерошил волосы рукой. — Десять тысяч полтин вашей валюты: банковский перевод на пять тысяч сейчас же и еще один, когда… если мне удастся доставить Уранию обратно в стены Эллея.

— Ты чего-то не понял. Все вместе стоит пять тысяч.

— Монтекруз поднял цену до десяти.

— Монтекруз, должно быть, одурел от беспокойства. Я могу его понять. Но нет…

— С ним вы можете разобраться потом, — сказал Ривас. — Я принимаю то предложение, которое мне сделали.

— Цена, которую я предлагаю, — сердито возразил Бёрроуз, — в любом случае больше всего, что тебе платили прежде.

Дверь отворили снаружи. Моджо проковылял к столу, поставил на него новую порцию пива, убрал старые стаканы и исчез.

— Судя по всему, — заметил Ривас, — для вас она и правда стоит пять тысяч, но никак не десять. Адрес МакЭна запомнили? Над «Мистером Лу», на…

Бёрроуз смерил его взглядом, полным ненависти.

— Занятно, — перебил он. — Я-то думал, многократное причастие у Соек приводит к простому разрушению рассудка, но теперь вижу, что все обстоит куда хуже. Я вижу, оно разрушает саму человеческую основу, оставляя вместо нее… дошлую, ненасытную насекомую тварь.

Ривас понимал, что Бёрроуз только и рассчитывал разозлить его. Поэтому он откинулся на спинку стула и рассмеялся.

— Неплохо, Бёрроуз, неплохо! Мне понравилось. Пожалуй, это стоит записать, чтобы использовать потом в песне. — Он подался вперед и позволил улыбке померкнуть. — И, надеюсь, вы понимаете, что «дошлая, ненасытная насекомая тварь», как вы с присущей вам дипломатичностью это назвали, — именно то, что вам нужно сейчас. Да, я пробыл в Сойках почти три года после того, как вы выставили меня из своего поместья, и я действительно принимал их причастие, и не один раз, — что, возможно, проделывает в эту самую минуту Урания… как вам эта мысль, а? Хотя я очень скоро нашел способ подавлять его эффекты, защищать от него свой рассудок. Это так, но именно поэтому я единственный, кто добился хоть какого-то успеха в деле выдергивания людей из рук Сойера… скажем точнее, с его обеденной тарелки. Не сомневаюсь, последнее понравится вам больше, ведь вы у нас поклонник цветистых метафор, не так ли?

Дверь снова отворилась, но на этот раз в ней показалась угрожающая ухмылка Стива Спинка.

— Ты не собираешься назад, на сцену, Грег? Народ начинает расходиться, а я ведь не забыл, что ты говорил насчет переполненного зала.

Ривас вдруг представил себе, каково это будет — остаться вдруг без работы… Немолодой уже человек, пиликающий на углу где-нибудь в Догтауне, с нечесаной, патлатой бородой — вместо старательно ухоженной бородки, которая служит символом классового отличия… Впрочем, он как мог непринужденнее отхлебнул пива.

— Я вернусь через минуту, Стив. За это время они еще не успеют забыть, кто я такой.

— Надеюсь, ты сам в это веришь, Грег, — сказал Спинк, и улыбка его при этом оказалась шире обыкновенной зуба на два, не меньше. Тут он заметил собеседника Риваса. — Ба, да это ведь тот самый старикан, что…

— Знаю, знаю, Стив. Еще минуту.

Дверь снова затворилась, заглушив шум из зала, Ривас повернулся к Бёрроузу и вопросительно приподнял бровь.

— Ну?

— Ладно, — тихо произнес старик. — Десять. Пять сейчас и пять, когда привезешь ее обратно.

— Идет. Дождитесь конца выступления, и мы обсудим детали.

Бёрроуз кивнул, встал из-за стола и сделал шаг к двери, но задержался.

— Да, кстати… — неуверенно произнес он. — Э… Я все… тринадцать лет ломаю голову над одним. Может, и спрашивать не стоит.

Ривас боялся, что уже знает, что это будет за вопрос, но все же небрежно кивнул.

— Ну?

— Скажи, зачем… извини, я вовсе не настаиваю на твоем ответе… зачем в тот вечер, когда я приказал тебя выгнать… зачем ты стоял в кустах на четвереньках и лаял, как собака?

Ривас ощутил, что краснеет, и ощущение это было для него унизительно. Ну почему, подумал он, почему бы и мне, и ему не забыть этот чертов инцидент?

— И вы ломали над этим голову тринадцать лет? — спросил он.

— Да.

Ривас мотнул головой и махнул рукой в сторону двери.

— Ну так поломайте еще.

* * *

После того, как Бёрроуз вышел, Ривас сел обратно за стол, допил свой стакан и тут наконец с горечью сдался и позволил себе вспомнить ту ночь катастрофы — первый и последний раз, когда он пробовал валютное бренди Бёрроуза.

Это случилось осенью — Ривас сосчитал годы по пальцам — шестого года Шестого Туза. Урании Бёрроуз исполнялось семнадцать лет, и ей вздумалось пригласить Грегорио, своего тогдашнего деревенского любовника, на вечеринку по этому поводу. При том, что он был всего лишь сыном фермеров-арендаторов в поместье Бёрроуза, восемнадцатилетнему Грегорио удалось накопить кой-каких деньжат — полтину с мелочью, немалую сумму для батрака. В общем, когда вечеринка началась, он, хоть и ощущал себя не в своей тарелке в окружении богатеев, производил очень даже неплохое впечатление… до тех пор, пока не подали бренди.

Юный Грегорио пил вино с малых лет, но вот к крепким напиткам не привык, так что не знал, что их пьют медленнее и осторожнее. В конце концов до него дошло, что он пьян как полено и что это действует Урании на нервы, поэтому вышел из-за стола. Стоило ему оказаться на свежем воздухе, как его начало тошнить.

Чтобы не попасться никому на глаза, он, шатаясь, добрел по парковой дорожке до ближайших кустов и там, за ними, опустившись на четвереньки, принялся освобождать свой желудок от этого чертова бренди.

Он мучительно давился, зажмурившись, потом затих, переводя дыхание, и тут услышал со стороны дорожки женский голос, спрашивающий, что это за странные звуки такие доносятся из-под кустов. Мужской голос ответил, что это, должно быть, собака.

Ривас вздрогнул и допил пиво. Он вспомнил, как отчаянно хотелось ему, чтобы те, на дорожке, забыли про эти звуки и ушли. Неизвестно почему в голову ему втемяшилась мысль, что они сделают это быстрее, если он убедит их в том, что это и правда только собака, не заслуживающая внимания. Поэтому он залаял.

Он встал из-за стола и открыл дверь, но так и не смог стряхнуть остаток воспоминания о последних своих сознательных мгновениях того ужасного вечера — когда он наконец открыл глаза и увидел в шести дюймах от своего лица башмак Ирвина Бёрроуза.

Он вышел из каморки, хлопнув за собой дверью, и, пошатываясь, побрел обратно на сцену. Алкоголь уже изрядно пробрал его: глаза его только наполовину видели полутемный бар, сцену далеко впереди и неуверенно косящиеся на него взгляды; на все это прозрачным изображением накладывалось видение шоссе Один-Один, казавшееся в густом тумане единственной в мире дорогой. Тогда на рассвете, тринадцать лет назад, он тащился по нему пешком. Его трясло от холода, его тошнило от похмелья и сотрясения мозга, потому что разгневанный Ирвин Бёрроуз, прежде чем выволочь его из кустов и приказать кухонной челяди унести его и выкинуть где-нибудь за границами его, Бёрроуза, земель, отвесил ему хороший пинок башмаком в голову.

Он шел весь этот день, и когда солнце поднялось и разогнало туман, он впервые увидел впереди заросшие руины старого большого Эллея, где можно было услышать лишь крики попугаев и обезьян. Разрушения придали этим все еще впечатляющим зданиям отпечаток трагического величия, которого они лишены были при жизни. Одно их количество — они тянулись до горизонта рядами неухоженных могильных камней — привело юного Грегорио в ужас. Несколько раз любопытство его брало верх над самочувствием, спешкой и тупой болью от утраты, и он забирался по угрожающе проржавевшим лестницам в заброшенные комнаты. Когда он увидел, наконец, высокую западную стену Эллея, красное вечернее солнце освещало уже только верхний ярус зубчатых городских стен. Пересохшей по летней жаре реки за городом не было видно в темноте, так что страх перед мародерами и хемогоблинами заставил его забыть про головную боль и одолеть последнюю пару миль бегом.

До сих пор ему еще не доводилось проводить ночь не под отцовским кровом. Поплутав по улицам часа два, он устроился на ночлег в углу какого-то сарая в Догтауне. Он был не единственным, кто искал прибежища в этом месте; несколько раз он просыпался, ощущая чужое присутствие. Кто-то воспринял его с раздражением, кто-то оказывал знаки внимания. Какой-то парень, оскорбившись на недвусмысленно высказанный отказ, спросил Грегорио, не хочет ли тот сию же минуту выйти из города через Догтаунские ворота. Ривас вежливо отказался… и очень порадовался этому, когда позже, через несколько лет, узнал, что таких ворот вовсе нет в природе и что фраза «выйти через Догтаунские ворота» означает на деле исчезнуть, фигурально или даже буквально, в одной из зловонных помойных ям Догтауна.

На следующее утро, совсем уже одурев от голода и усталости, он продолжил свой путь и на Сандовал-стрит, у Южных ворот, повстречался с группой сектантов, известных в народе как Сойки. С восхитительно заботливыми, участливыми и улыбчивыми Сойками.

Прав был Стив, со вздохом подумал он, забравшись обратно на сцену и окинув взглядом толпу. Народа в зале стало заметно меньше. Сколько я проторчал в той комнате, разговаривая с Бёрроузом? Спросить? Нет, это было бы ошибкой: признать, что сам я этого не знал. Чтоб его, это виски. Ни капли больше сегодня — ни пива, ни чего еще, понял, парень?

Он собрался было дать знак играть «Всем охота посмолить мой бычок», но вспомнил, что ее сегодня уже исполняли, и начал вместо этого «Пьян один».

Фанданго тяжело вздохнул. Да посмотри ты на это с другой стороны, Томми, подумал Ривас: следующий исполнитель, которого они затянут сюда, скорее всего не сможет играть ничего, кроме скрэпа или баг-уока.

 

Глава 2

Каким-то непонятным образом небо, синевшее сквозь неостекленные окна, делало комнату Зубовещательницы еще запущеннее. Да и сама Зубовещательница, решил Ривас, мало чем отличалась от загромоздившей ее комнату рухляди, не натыкаться на которую требовало изрядной ловкости. Да, подумал он, в окружении всех этих картин, склянок со снадобьями, истлевших книг и деталей, недоступных пониманию древних машин она кажется маленькой иссохшей мумией. Нижняя челюсть ее словно по небрежности таксидермиста отклячилась от остальной части лица, словно застыв в беззвучном крике.

Мумия, в которой, как он добавил про себя, услышав ее булькающий голос, поселилась говорливая мышь. Несмотря на владевшие им раздражение и усталость от почти бессонной ночи, Ривасу пришлось сделать над собой усилие, чтобы не засмеяться. От этого голова его заболела еще сильнее.

Он покосился на соседний стул. Ирвин Бёрроуз сидел, подавшись вперед и с волнением вглядываясь в неподвижную, брызгающую слюной старуху. Это удивило Риваса: он полагал, что настойчивое требование Бёрроуза перед выходом Риваса на поиски посетить Зубовещательницу было всего лишь формальностью, данью традиции — вроде того, как «прогревают» телегу холодным утром, прежде чем тронуть лошадей. Однако старый финансист явно верил карге с истовостью безмозглой деревенщины, выслушивая невнятные рассуждения о том, какие окрестности благоприятнее, а какие бесполезны для поисков, судя по расположению звезд.

При мысли об этом Ривас ощутил себя так, будто его подставили. Ну же, думал он, ты ведь один из богатейших людей в Эллее, можешь видеть всю фальшь происходящего, если я могу…

Он откинулся на спинку стула и выглянул в окно. День выдался солнечный, но лужи от ночного дождя еще не просохли. На западе зеленела лента южных ферм, но южнее уже не было ничего, кроме пустых полуразрушенных зданий, чего-то среднего между городским пейзажем и пустыней. Единственными движущимися объектами здесь были подгоняемые ветром шары перекати-поля да редкие фигуры мародеров, слишком слабых, чтобы далеко уходить от городских стен. Еще южнее поблескивала полоска порта Сан-Педро. А дальше, как он знал, находился Лонг-Бич-Айленд и открытое море, по берегу которого не было ничего вплоть до устья Санта-Аны, где располагался Ирвайн.

Надеюсь, подумал он, мне удастся найти ее прежде, чем они заберутся так далеко в том направлении. Он поежился, вспомнив одно неудачное избавление, когда он оказался совсем близко от высоких белых стен Священного Города Сойера в Ирвайне. Никогда, с уверенностью подумал он, ни за что не хочу снова оказаться в этом распроклятом месте. Все было бы и вполовину не так хреново, если бы я и вправду почти не верил в то, что он кто-то вроде мессии. Папаша, помнится, клялся и божился, что собственными глазами видел, как в ночь сойерского озарения, тридцать с гаком лет назад, небо украсилось фонтаном звездного дождя. Даже враждующие с ним религии признают, что он, прежде чем удалиться от мирской жизни, несколько раз воскрешал людей из мертвых… хотя, конечно же, эти враждующие с ним религии утверждают, что без помощи Сатаны тут не обошлось.

Луч утреннего солнца протянулся полоской по стене, и когда Ривас снова посмотрел на старуху в углу, он увидел, что лицо ее теперь освещено, а в открытом рту поблескивают приклеенные к зубам кусочки металла. Ривас понимал — а Бёрроуз, похоже, нет, — что это всего лишь дешевая имитация, что настоящее зубовещание достигается только с помощью маленьких металлических пломб. Время от времени люди с такими пломбами заявляли, что слышат у себя во рту чьи-то слабые голоса, но, по их же словам, это происходило очень редко и только на горных вершинах; к тому же Ривасу не доводилось слышать ни об одном подобном подтвержденном свидетелями случае на протяжении последних десяти лет.

Зато на людской вере в зубовещание можно было хорошо нажиться.

Ривас не удержался и зевнул — вышло так, что они со старухой зевали в унисон, — но поспешно закрыл рот, поймав на себе свирепый взгляд Бёрроуза, и заерзал, пытаясь устроиться на стуле поудобнее. Минувшей ночью он отказался от попыток заснуть после того, как приснившаяся ему Урания заставила его едва ли не выскочить из постели. Только-только пробило три. Остаток ночи он провел на крыше своего дома, выдумывая и репетируя на пеликане самые безумные импровизации на тему «Пети и Волка».

Возможно, именно из-за явного его безразличия к происходящему старая Зубовещательница немного прикрыла рот, шаркая ногами, проковыляла к шкафу и, уронив в нем несколько предметов, достала оттуда желтый пластмассовый телефон. Она пару раз встряхнула трубку, и в ней что-то зажужжало и защелкало. Хмуро косясь на Риваса, она зашептала что-то в трубку.

Несколько минут он пытался прислушиваться к ее бормотанию — интересно ведь, что сообщают о тебе миру духов. Однако прерванный сон не отпускал его подобно слабому, неприятному запаху, на который можно не обращать внимания, но который напоминает о себе, стоит тебе пошевелиться. В конце концов он со вздохом сдался и перестал отгонять воспоминание.

Урания приснилась ему стоящей на коленях в длинном ряду людей. Судя по окружению, дело происходило в типичном гнездовье Соек — в небольшой комнате какого-то полуразрушенного здания, заваленной не представлявшим интереса для мародеров хламом. Священник — известный как сойер, ибо при исполнении причастия тот превращается в подлинное, буквальное воплощение Мессии, самого Нортона Сойера, — шел вдоль цепочки коленопреклоненных людей, задерживаясь перед каждым ровно настолько, чтобы дотронуться до его или ее лба.

Каждый из тех, до кого он дотронулся, реагировал на его прикосновение, по меньшей мере содроганием; многие же падали, корчась в судорогах. Ривас очень отчетливо помнил свое собственное первое причастие — как двигался вдоль цепочки, приближаясь к нему, священник, как он думал про себя, что означает такая реакция: истерию или просто кривляние… а потом сойер подошел к нему и дотронулся до его лба, и физическое потрясение оглушило его. Он очнулся, лежа на полу, только через полчаса — с больной головой, весь разбитый, ничего не соображающий.

Ему приснилось, как сойер подошел к Урании и прикоснулся к ней, и она закашлялась кровавыми брызгами и не прекращала кашлять даже тогда, когда воздуха у нее в легких не могло уже оставаться ни капли, и когда Ривас бросился к ней и подхватил на руки, он ощутил, как плоть ее истончается под одеждой. Долго-долго держал он захлебывающуюся кашлем девушку, и когда она наконец затихла и он, оторвав лоб от ее плеча, заглянул ей в лицо, он увидел только уставившийся на него пустыми глазницами череп.

И еще, вспомнил он с ясностью, от которой его едва не стошнило, это открытие никак не повлияло на его решение вернуть ее в Эллей и жениться на ней. Он потер руками глаза и смахнул упавшую на них прядь волос.

— Ага, — произнесла старуха, разгуливая взад-вперед с прижатой к уху телефонной трубкой. — Нейтроны, говорите? Черт возьми. И… блок цилиндров? Боже сохрани! — Она скосила глаза на Риваса — убедиться, что ее эзотерическая терминология произвела на него впечатление. Он обратил внимание на то, что шнур от трубки не был подключен ни к чему и конец его волочился за ней по полу. Интересно, подумал он, запутается она в нем или нет. — Десять-четыре, — произнесла она наконец, положила трубку на подоконник — наверное, остывать, — и повернулась к своим посетителям. — Ну, духам есть что сказать. Вот вы, сэр, — она ткнула скрюченным пальцем в сторону Риваса, — являетесь средоточием неясности. Видите ли, во всех измерениях присутствует неизвестный фактор — икс, как сказали бы математики. Поэтому для того, чтобы распутать вовлеченные в это линии жизни и увидеть, которые из них ведут к благополучному исходу, необходимо…

Она пустилась в пространные рассуждения, полные терминов вроде «личностных резонансов» или «периода орбитального обращения души», время от времени тыча рукой в сторону своих запыленных, явно собранных без всякого намека на систему книг — как бы в подтверждение своих слов. В завершение она извлекла колоду игральных карт и, перетасовывая их, сообщила, что Матт Сандовал, легендарный Первый Туз Эллея, изобрел эти пятьдесят две карты на своем смертном ложе исключительно для того, чтобы люди могли обращаться к нему со своими проблемами и после его отхода в мир иной. Четыре «туза», пояснила она посетителям, названы так потому, что представляют четыре стороны самого Туза. Перетасовав карты, она принялась раскладывать их перед собой на столе в некотором подобии порядка, хмурясь или, наоборот, кивая с каждой новой открытой картой.

Ривас перестал обращать на нее внимание. На протяжении нескольких последних лет он потратил много сил на то, чтобы обучиться древнему письму с его безмолвными буквами и до безумия непонятными словами, так что прочел несколько книг и журналов из тех, что украшали полки достаточно уважаемых домов. И хотя ему так и не удалось понять до конца этот яркий, людный «электрический» мир более чем столетней давности (даже тогдашние карты показывали побережье южной Калифорнии, которого просто-напросто не существовало), он по крайней мере убедился в том, что большинство тех, кто зарабатывает на жизнь, утверждая, будто хорошо разбирается в древних чудесах, на деле знают о них куда меньше, чем он.

Ее рассказ, например, о том, как Сандовал изобрел игральные карты, и о том, как тот назвал тузы в честь своего собственного титула, был вывернут с точностью до наоборот. Ривас читал один журнал, издававшийся в правление Первого Туза, и узнал из него, что люди хотели провозгласить человека, основавшего валюту, отстроившего городскую стену, беспощадно прижавшего к ногтю банды каких-то «мотоциклистов», известных как «ухари», и возродившего сельское хозяйство, своим королем. Сандовал принял обязанности, но не титул. «Королей много, — говорил он, если верить журналу, — а Королева, или Валет, или Джокер не подойдут. Я буду первым Тузом».

Тем временем старуха, похоже, устала разглагольствовать.

— Я вижу успех для вас обоих, — сказала она. — Духи говорят, ты готовишь на газовой плите. — Она ткнула пальцем в Бёрроуза. — Я вижу рост твоего богатства, я вижу, как эти старые бутылки с бренди так к тебе и катятся.

Ривас покосился на Бёрроуза. Да, одно упоминание бренди заставило того с потрохами заглотить наживку: старый козел выпучил глаза, а костяшки пальцев его побелели — с такой силой стиснул он подлокотник кресла.

— А для тебя, — продолжала она, тыча пальцем в Риваса и не сводя глаз с его безымянного пальца — без кольца, конечно, — я вижу… воссоединение с давно потерянной подругой… и шестерых здоровых детишек.

Ривас зажмурился. Дура старая, подумал он в приступе паники, что ты несешь, ведь этот идиот верит твоим дурацким предсказаниям! Музыкант с опаской покосился на старика — и точно, Бёрроуз холодно смотрел на него, покачивая головой.

— Интересно, — пробормотал Бёрроуз, — насколько велик риск.

Собственно, Ривас уже решил для себя, что за Уранией отправится и бесплатно, и без чьей-либо просьбы — если придется, — однако отлучиться ради избавления сейчас почти наверняка означало бы для него остаться без работы, а гонорар от Бёрроуза или его отсутствие означали, с одной стороны, год-два безмятежной, сытой жизни, на протяжении которых подыскать себе заработок не составило бы труда, а с другой — нищета, голод, распродажа нажитого имущества и в довершение всего унизительное выспрашивание хоть какой-нибудь работы. И уж меньше всего ему хотелось, чтобы Бёрроуз нанял другого избавителя, который наверняка только замутит воду и взбудоражит Соек так, что впредь они будут уже начеку.

— Послушайте, — как мог спокойнее сказал он. — Эта пожилая леди — мошенница и способна предсказывать будущее не лучше, чем я. Только из-за того, что она…

— Как ты можешь говорить такое, Ривас? — вскинулся Бёрроуз. — После того, что она о нас рассказала…

— Она сказала только, что у вас уйма денег! Это обычное заявление прорицателей, черт подери, такое же, какое сказала она про меня! Не знает же она, что вы и есть тот тип, что их гонит!

Зубовещательница, явно сбитая с толку тем шумом, который поднялся из-за ее невинного замечания, прислушалась и при последних словах Риваса просияла.

— Конечно, знаю, — поспешно перебила она его. — Вибрационные измерения рассказали мне все. Грег Ривас и Ирвин Бёрроуз, вот вы кто.

Чертыхнувшись, Ривас вскочил со стула, подбежал к окну и схватил лежавшую на подоконнике телефонную трубку. Стихнувшая было трубка снова зажужжала, когда он встряхнул ее.

— Черт подери, — крикнул он Бёрроузу. — Все это сплошное надувательство. Смотрите! — Он отвинтил перфорированную крышку микрофона, и из трубки вылетела здоровенная оса, описавшая в воздухе у него перед носом восьмерку и больно ужалившая его в щеку. — Ох, черт!

— Вот видите? — торжествующе вскричала Зубовещательница. — Вот к чему приводит неосторожное обращение с научными инструментами! — Оса нашла наконец окно и вылетела вон. — Послушайте, вы лишили меня моего… высокочастотного рецептора.

Ривас видел, что на Бёрроуза, явно не имевшего представления о принципе работы телефона, способности Зубовещательницы производили теперь еще больше впечатления, чем минуту назад.

— Дым Господень! — ахнул старый дурень. — Но Ривас ведь не умрет, нет?

Ривас открыл было рот, чтобы возмущенно спросить: «От укуса осы, что ли?» — но старуха с ловкостью затейника-ветерана сцены, привыкшего справляться со сложной публикой, выхватила из-под юбки детский водяной пистолет и брызнула ему в лицо струей крепчайшего джина. Ривас охнул, зажмурился, на ощупь шагнул к окну и повис на подоконнике, моргая и отплевываясь.

— Умер бы, — со всей серьезностью заявила она, — если бы я не дала ему этого. Радиоликер, настоянный на изотопах. Ему повезло, что он оказался у меня под рукой: оса-то была не обычная.

Ощущая себя побежденным, Ривас выпрямился, сделал глубокий вдох и повернулся к Бёрроузу.

— Послушайте, — сказал он. — Я обещаю вернуть ее к вам в дом — если, конечно, мне удастся отбить ее у Соек, — если вы пообещаете отпустить ее со мной, если она будет в состоянии понимать, что делает… и если она сама захочет этого — через столько лет. Как вам такое предложение? Предоставим Ури самой решать, верно ли предсказание этой леди. — Бёрроуз открыл было рот, но Ривас перебил его, сжав еще сильнее телефонную трубку — он, оказывается, и не выпускал ее из рук — и со всей силы шмякнув ее о бетонный подоконник. Трубка разлетелась брызгами желтых пластмассовых осколков. — И, конечно же, — добавил Ривас, — учтите еще, что я единственный избавитель, у которого имеются реальные шансы вытащить ее.

Несколько секунд Бёрроуз хмуро смотрел на него, и Ривас даже удивился, заметив, что старик и правда колеблется, и ему даже не по себе — словно плата за возвращение начала включать в себя нечто большее, чем его валюту.

— Ты усложняешь все нам обоим, — негромко произнес Бёрроуз.

— Я просто как следует все взвешиваю, — возразил Ривас, хотя так до конца и не понял, что тот имел в виду. Он подошел к сидящему Бёрроузу и протянул руку. — Договорились?

Бёрроуз вздохнул.

— Искренне надеюсь, что она не захочет к тебе. Да, договорились. — Он поднял руку и с видом усталого судьи, поднимающего свой молоток, сжал ладонь Риваса.

Вряд ли кто из богемных друзей Риваса узнал бы его в задрипанном типе, который ошивался на площади у Южных ворот. Время после приема у Зубовещательницы он с пользой провел у цирюльника и портного. Укоротив бороду раза в два, зачесав волосы назад и заплетя их в просмоленную косицу, сменив свои буйные одежды на скромный фланелевый костюмчик, он являл теперь типичный образчик страдающего от похмелья юнца из пристойной семьи, забредшего без гроша в кармане в эту самую зловещую часть большого города.

Разумеется, он ошивался здесь не один. На деле Южные ворота не ограничивались собственно воротами, сквозь которые Сандовал-стрит попадала в огороженную стеной часть города, а включали в себя несколько прилегающих кварталов. Возможно, это было самое бойкое, людное место во всей южной Калифорнии. В описываемую минуту, например, удачливый торговец дровами вез в город несколько подвод, доверху нагруженных деревянными балками — большинство которых посерели от времени и налипшего на них цемента, но некоторые все же сияли своей древней покраской. Смолистый запах пиленого дерева мешался в утреннем воздухе с ароматом горячих tacos, которыми торговали на каждом углу, вонью из Догтауна — когда ветер задувал с той стороны, дымной гарью восточной части Вулшерт-стрит. Эхо городской жизни — скрип колес, крики торговцев и развозчиков — отражалось от стен старых домов западной стороны Сандовал-стрит. И без того больная голова Риваса гудела от скороговорки аукционера в большом деревянном складе напротив, где располагалась Рынок Древностей, от звона молотков многочисленных кузниц, а также, подозревал он, от стука и ругани железокопателей под улицами, откапывавших и поднимавших на поверхность куски огромных стальных конструкций, ржавевших под слоем почвы восточного Эллея. И уж конечно, нашелся здесь, как с ехидной ухмылкой отметил про себя Ривас, уличный музыкант, игравший на пеликане и не слишком музыкально певший «Всем охота посмолить мой бычок». Ривас потер непривычно гладкую щеку и подумал, что, возможно, на этот раз он оставляет в городе больше себя самого, чем берет с собой.

И поскольку маленькие белые карточки — талоны на бренди — переходили в этом квартале из рук в руки чаще, чем где-либо еще, толпа здесь тоже состояла из старьевщиков куда менее почтенных, чем торговцы дровами или шахтеры. Продолжая разыгрывать из себя напуганного юнца, оказавшегося в непривычной обстановке, Ривас со скрытым любопытством наблюдал замысловатый танец карманного воришки — до странного напоминающий движения насекомого: серию опасливых прикосновений, завершающуюся решительным броском руки, при том что тело оставалось напряженным как пружина, готовым в любое мгновение броситься наутек, — и походку несколько перезрелой проститутки, отлично осознающей свой возраст, но справляющейся с ним с помощью уличных теней и платья, умело выставляющего напоказ ее прелести. Ривасу пришло на ум, что и сам он в эту минуту схож с пауком, как и они терпеливо сплетающим свою сеть.

Очень скоро он увидел довольно много таких, кого изображал. Совсем недалеко от него скрючился в дверном проеме тощий паренек лет пятнадцати, сердито разговаривавший с воображаемыми собеседниками. Интересно, подумал Ривас, что довело мальчишку до такого состояния? Спиртному или сифилису требуется не один год на то, чтобы разрушить рассудок, а вот наркотик — особенно венецианская Кровь — или причастие Соек делают это почти мгновенно, лишая непривычного к этому человека возможности видеть своих также почти невменяемых собеседников.

Шаталась поблизости и пьяная девица — поначалу Ривас решил, что она заодно с бездарем-пеликанистом, однако в конце концов ее увел один ухмыляющийся лысый тип, промышлявший, как по чистой случайности было известно Ривасу, торговлей Кровью. Что такого стряслось, мрачно подумал Ривас, неужели дела в бизнесе на Крови так плохи, что ты подрабатываешь сутенерством? Пожалуй, я даже выдернул бы ее из твоих лап, если бы не знал, что она тут же прибьется обратно к одному из вас.

Некоторые люди, подумал он, просто-напросто лишены воли к выживанию; все, на что они способны, — так это ждать, пока у кого-нибудь найдется время поглотить их. И раз уж так вышло, что какое-то малопривлекательное качество — будь то эгоизм или просто тщеславие — помогает мне избегать подобной… катастрофы, значит, и жизнью своей, и способностью ясно мыслить я обязан именно этому. Придется мне уж и дальше продолжать в том же духе.

Ривас улыбнулся, вспомнив свою реакцию на первое причастие у Соек: пока остальные причащенные, приходя в себя, славили Господа Сойера и спрашивали, когда причащение повторят снова, словно боялись пропустить его, юный Грегорио Ривас, пусть оглушенный, изможденный — и радующийся возможности обрести кров и общество, — уже пытался осмыслить ситуацию. Он не сомневался в том, что загадочный Нортон Сойер если и не бог, то, уж во всяком случае, больше, чем человек. Однако возможность лишиться своей личности ради того, чтобы «слиться с Господом», представлялась ему совершенно отвратительной.

Стая Соек, которая подобрала его тогда, привела его в «гнездо» — лагерь в одном из заброшенных сооружений за городской стеной — и посвятила в заведенные у Соек ритуалы. В тот же самый первый день он стал свидетелем того, как несколько изрядно уже продвинутых сектантов начали «вещать». Помнится, тогда его смутила не столько неразборчивая тарабарщина, которую они несли с абсолютно бессмысленными выражающими лицами, сколько то, что делали они это абсолютно в унисон — так, словно (Ривасу навсегда врезался в память пришедший ему тогда на ум образ) каждый из них был видимым витком какого-то огромного червя. У Риваса не было ни малейшего желания становиться таким же, и очень скоро он обнаружил, что затуманенный алкоголем рассудок неподвластен причастию. После этого он, несмотря на наложенный Мессией строжайший запрет на спиртное, принимал все меры к тому, чтобы принимать причастие только в нетрезвом виде. Это помогало ему справляться с лишающим разума ритуалом… хотя наносить ответный удар он научился только после того, как в голову ему пришла мысль применить в ритуале Соек свои музыкальные навыки.

И уж тогда он расстался наконец с Сойками и отправился в Венецию. В Венеции он нашел Кровь.

Венеция — город, постоянно живущий в ритме безумного карнавала. Подобно кристаллам в насыщенном растворе разросся он по берегам полукруглого залива, известного как Бывшая Эллейская База. В центре залива находился провал, в котором лежала подводная лодка; поговаривали, что ночной порой вода там светится всеми цветами радуги. Обладатель толстого кошелька, умеющий постоять за себя, мог, если верить слухам, найти в номерах у набережной или в барах на берегах городских каналов экзотические развлечения на любой вкус. Ривасу доводилось слышать о «парных», где желающие могли забить насмерть людей, подрядившихся на это добровольно ради денег, которые выплачивались потом их родным; о «гимнастических залах» — борделях, штат которых состоял из мутантов, деформация которых была в той или иной степени связана с эрогенными зонами; о ресторанах с кухней из морепродуктов, давние клиенты которых практически утратили способность передвигаться самостоятельно, оглохли и ослепли, но требовали, чтобы их везли туда вновь и вновь ради смертоносных, безумно дорогих блюд. И конечно же, до него доходили передаваемые шепотом слухи о самом экзотическом, самом проклятом ночном клубе. Ни одна из рассказанных об этом заведении историй не повторяла другую, но все до одной сходились в том, что равных ему по жуткому, порочному великолепию не найти. Называлось это место Дворец Извращений.

Как молодой бродяга без гроша за душой, Ривас, разумеется, не имел возможности проверить ни эти слухи, ни даже само существование таких мест. Даже тортилья с завернутыми в нее несколькими фасолинами стоила целого дня нелегкой работы — но Кровь стоила сущие гроши.

Наркотик представлял собой ржаво-коричневый порошок, который можно было нюхать, подмешивать в питье, курить или просто есть, и он погружал пользователя в полукоматозное состояние, в котором он покачивался на иллюзорных волнах наслаждения от сознания хорошо выполненного нелегкого дела, тепла и покоя; давние пользователи утверждали, что ощущают также заботливую ласку, словно сам Господь Бог качает их в колыбели.

Употребление Крови было в Венеции не самым модным занятием — возможно, потому, что самые давние пользователи Крови превращались в отталкивающих уродов. Многие из них просто-напросто умирали от голода, поскольку жалели на еду денег, которые можно было потратить на новую порцию наркотика. Почти не думая о еде, все они и не вспоминали про необходимость мыться, или бриться, или вообще ходить куда-либо, разве что доплестись до первого же встречного, у которого можно будет выклянчить талон или два, чтобы вернуться с ними в лавку, где торгуют Кровью.

Найдя себе более-менее постоянную работу мойщика посуды в одном из здешних ресторанов и подзаработав немного, Ривас наведался в маленькую, темную лавочку Крови на берегу одного из каналов. Наркотик влек его к себе, как запретный плод: в Эллее он был вне закона и стоил бешеных денег. Лавочник и сам пристрастился к зелью, а потому разразился таким восторженным панегириком в адрес Крови, что Ривас, послушав его, повернулся и ушел: чувства подсказывали ему, что этот во всех отношениях восхитительный порошок лишит его с такими усилиями вылепленного самомнения, болезненных, но неприкосновенных воспоминаний об Урании, амбиций как музыканта — в общем, всего, что делало его Грегорио Ривасом.

— Славное утро, а?

Ривас вполне правдоподобно подпрыгнул и с опасливой надеждой покосился на типа, что остановился рядом с ним. Ростом тот уступал Ривасу, но сложение имел покрепче. Лицо его — за исключением носа и глаз — пряталось под густой рыжей бородой.

— Э… ага, — осторожно согласился Ривас, поправляя на плечах лямки мешка. — Ну, разве что немного свежо.

— Ага, и то верно. — Мужчина зевнул и прислонился к стене рядом с Ривасом. — Что, ждем кого, а?

— Ну да, — быстро ответил Ривас. — Я… — Он осекся и пожал плечами. — То есть нет.

— Ясно, — усмехнулся тот. — Послушай, я как раз перекусить собрался. Ты не голоден?

Ривас надеялся, что быстрое движение рукой к карману вышло у него естественным.

— Э… да нет…

— Уверен? Там, куда я собрался, нам подадут по большой тарелке machacha conjuevos — домашних, на халяву. — Он подмигнул. — И я могу сделать так, чтобы нас посадили у огня.

Ривас нахмурился. Все это ему не нравилось.

— Правда? И где же это?

— Ну, славное такое заведение на Спринге, принадлежащее моим друзьям. — Тип снова зевнул, потянулся, вытянув руки вверх, и опустил их; при этом одна рука как бы невзначай легла на плечо Ривасу.

Губы Риваса сжались в жесткую линию.

— На Спринге… а точнее?

— А? Ну, это всего пара кварталов отсюда. На углу Спринга и Главной. Всего ходьбы пять ми…

— Ясно. — Ривас сделал шаг назад, высвобождаясь из-под руки незнакомца. — Выходит, это у нас будет Мальчиковый Клуб. Нет уж, спасибо. — Он перешел улицу и прислонился к стене противоположного дома.

Впрочем, тип последовал за ним.

— Так ты знаешь, что это за место, а? Слушай, парень, не задирай ты так нос. Позволь мне хотя бы…

Ривас повернулся к нему лицом так, чтобы тот увидел торчавшую из-под правого рукава рукоять ножа.

— Я могу всадить его тебе в сердце так быстро, что ты и ойкнуть не успеешь, — заметил он вполне благожелательным тоном. — Vaya.

— Бог мой, парень, — воскликнул тип, отступая на шаг. — Ладно, ладно! — Он попятился дальше и, оказавшись вне досягаемости ножа, вновь приобрел свой непринужденно-развязный вид. — Мы ведь могли подружиться! — бросил он на прощание через плечо.

А, пожалуй, мне даже нравится, почти удивленно думал Ривас, пряча нож обратно в рукав, что все на свете убеждены в том, будто их дружба чего-то стоит. Бог мой, если бы я и правда был заблудившимся, голодным пареньком, я, пожалуй, подумал бы, прежде чем отказываться от завтрака.

Ривас давно уже заприметил компанию молодых людей, гревшихся у костра в подворотне рядом с Рынком Древностей. Посмотрев в том направлении еще раз, он увидел, что одна из девушек улыбаясь направляется к нему.

— Поссорился с дружком, да? — спросила она, оказавшись на расстоянии негромкого разговора.

— А-а… — Ривас неопределенно махнул рукой. — Мы с ним и не знакомы. Он просто подошел и заговорил со мной.

— Ты голоден? Пошли позавтракаешь с нами.

Сердце у Риваса забилось чаще, ибо это весьма походило на тот крючок с наживкой, который он искал. Однако он изобразил на лице неуверенность.

— Ну… у меня ведь денег нет…

Девушка положила руку ему на плечо и заглянула ему в глаза.

— Деньги — это всего лишь пешки в игре неразумных, не знавших счастья детей, — убежденно произнесла она, и он даже отвернулся, опасаясь, что охвативший его хищный, охотничий восторг отразится на его лице. Фраза, которую она произнесла, входила в стандартный набор Соек и не менялась с тех пор, как он впервые услышал ее в то утро тринадцать лет назад. Позже он и сам пользовался этими словами во время своих вылазок, изображая вербовщика.

— Может, оно и верно, — отозвался он точно такой же накатанной фразой, — но как же жить-то без денег?

— Нет, — мягко возразила она, ненавязчиво подталкивая его к подворотне. — Ты совершенно не прав. Деньги нужны, только чтобы умереть. Для того, чтобы жить, нужна любовь.

Он усмехнулся с наивно-юношеской горечью.

— Ну, уж ее-то найти еще трудней.

— Все нелегко искать, — заметила она, — если не знать, где искать или что ты ищешь.

Ловко орудует девочка, подумал Ривас, позволяя вести себя к группе Соек. Те повернулись к нему и встречали его улыбками. Шею и запястья девица, конечно, давно уже не мыла, да и по платью видно было, что в нем спали, но фигурой она вполне вышла, и держалась она с серьезной доброжелательностью. В общем, несмотря на неровные зубы, улыбка ее яркостью не уступала окошку, светящему в ненастную ночь, а ведь изголодавшийся путник ничего другого и не заметит.

Сидевшие в кругу огня Сойки потеснились, освобождая место для Риваса. Садясь на влажную землю, он внимательно оглядел сидящих, но Урании среди них не было. Похоже, это была совершенно типичная стая: преимущественно молодежь, тут и неуемный оптимизм новых рекрутов, и спокойная убежденность тех, кто прожил некоторое время с этой верой. Впрочем, встречались здесь и пустые лица давних обращенных — дежурная улыбка смотрелась на них как коврик с приветственной надписью у входа в заброшенный дом.

— Это наш новый друг, — объявила его провожатая, садясь рядом с ним. — Он был настолько добр, что принял наше приглашение разделить с нами трапезу.

В ответ со всех сторон послышались негромкие, но вполне радостные возгласы, заверявшие Риваса в том, что с его приходом день несказанно просветлел. Ривас старался отвечать именно так, как от него ожидалось.

Как-то вдруг до него дошло, что он обменивается с ними рукопожатиями и улыбается во весь рот, причем делает это совершенно непроизвольно — по меньшей мере последнюю минуту он вовсе не играл. Ему стало слегка не по себе — да что там, он просто-напросто испугался, ибо до сих пор такое случалось с ним только дважды. Этот теплый, счастливый отказ от самого себя он испытал тринадцать лет назад, когда он — перепуганный изгой — впервые повстречался с Сойками, и второй раз — всего три года назад, во время последнего избавления. Он тогда как раз обнаружил наконец девушку, вернуть которую его нанимали, окончательно обдумал план ее похищения и позволил себе непростительную роскошь на час расслабиться в гнезде у Соек. Оба раза эта слабость проходила довольно быстро, да и уязвимость объяснялась крайней усталостью — но что могло послужить оправданием на этот раз?

— В чем дело, брат? — Худенькая девушка-Сойка заметила его внезапное смятение, прижалась к нему и погладила его по щеке; краем глаза Ривас заметил, как другой рукой она подала остальным знак захлопнуть капкан. Все остальные разом придвинулись к нему с озабоченными лицами, словно бы ненароком перекрыв все пути к бегству.

Ривас огляделся по сторонам и решил, что самое время выяснить, кто из них здесь главный.

— Я… это… просто подумал… — пробормотал он. — Мне правда нужно домой, к родителям.

Он знал, что теперь его обступят еще теснее и что тот, кто подаст им знак, и будет их вожаком. Как он и предполагал, вожаком оказалась сестра Сью — девушка, которая привела его сюда; сейчас она стояла перед ним на коленях и, взяв его за руки, приблизила лицо словно для того, чтобы поцеловать, но вместо этого пристально заглянула ему в глаза.

— Поверь своему внутреннему голосу, — произнесла она негромким, вибрирующим голосом, отдававшимся, казалось, у него в зубах. — Ты же ведь и сам понял уже, что они не настоящая твоя семья, верно? Ты же знаешь ведь, что в душе твоей столько такого, чего они не способны ни разделить с тобой, ни распознать? Вопросов, на которые они не то что ответить, но даже понять не могут? Потому ты и ушел от них — нет, не перебивай меня, — подумай сам, и ты поймешь, что я права. С минуты, когда я тебя увидела, я поняла, что душа у тебя настоящая и что ты ищешь семью, в которую можешь вступить целиком. Я не прошу тебя довериться ни мне, ни им, ни кому другому; я говорю только, что единственный, кому ты можешь довериться, — это себе самому. И куда привели тебя поиски любви? Ко мне. К нам.

Глаза ее блестели от слез, а другие Сойки, даже самые продвинутые, кивали ему и гортанно мычали что-то — половина низко-низко, а половина высоко, почти пронзительно, и это утробное двутонное жужжание, казалось, вонзается ему прямо меж глаз, заставляя вибрировать весь его мозг.

Трудно было вспомнить хоть что-то… почти невозможно удержать мысль дольше секунды или двух… но он знал, что это ему и не нужно. Самосознание, сдерживавшее его в рамках его личности, могло и отдохнуть немного.

Он ощущал себя усталым — отдохнуть ночью ему почти не удалось, да и стоять ему не было никакой нужды. Его окружали люди, которым он мог доверять.

Он сознавал, что память его расходится с тем, что говорили ему глаза: помнится, эта стая Соек состояла вроде как из других людей, и сидели они, кажется, на другом углу, и серый туман куда-то делся, и одежда его каким-то странным образом была уже не грязной, мятой, в пятнах запекшейся крови, но чистой и выглаженной. Впрочем, его личные воспоминания и чувства не казались ему больше жизненно важными.

Он улыбнулся в эти глаза, заполнившие, казалось, целый мир, и он понял, что ему уже полегчало. Должно быть, он потерял Уранию уже много лет назад, потому что и боль, которую причиняла ему эта утрата, и даже синяки и ссадины от той трепки, что задали ему Бёрроуз со своими людьми вчера вечером, в день рождения Урании, исчезли.

— Ты ведь нашел свою настоящую семью, правда? — мягко спросила сестра Сью.

Если какая-то часть его рассудка и визжала отрицательно, она находилась где-то совсем глубоко.

И Ривас, впервые за много лет ощутивший полный покой, блаженно выдохнул единственное слово: «Да».

Когда стая Соек покидала город, она захватила с собой и Риваса. Один из стражников у Южных ворот, седовласый ветеран, за долгие годы службы понавидавшийся подобных картин, устало вышел из своей будки и, вытянув жезл, остановил их.

— Alto, — произнес он. — Вы, все.

Сестра Сью лучезарно улыбнулась ему.

— Что-нибудь не так, друг?

Стражник мотнул головой в сторону Риваса — когда их маленький отряд остановился, тот врезался в спину шедшего перед ним типа, но продолжал блаженно улыбаться всем и каждому.

— Кто этот обдолбанный парень? — строго спросил стражник.

— Один из нас, — отвечала сестра Сью. — Его зовут брат Боуз.

— Это так, сынок? — спросил тот громче. — Эй, сынок! Боже, да вы над ним хорошо поработали, да? Надо же… Эй, послушай, ты правда хочешь уйти из города? Это ведь не обязательно.

— Я хочу идти туда, куда идут эти люди, — объяснил Ривас.

— А куда они идут?

— Не знаю.

— Как тебя зовут?

— Э… мне говорили, только я забыл.

— Ну что ж, — горько вздохнул стражник, опуская жезл; окованный железом конец стукнул о мостовую. Он поднял взгляд на девушку. — Вид-то у него до сих пор пристойный. Уж с ним вы не теряли времени даром, так ведь?

— Некоторые более других готовы отдаться Господу, — наставительно ответила она.

Тот открыл было рот, но явно не нашел подходящей отповеди, поскольку просто буркнул «vaya» и побрел обратно в будку.

— Vayamos, — отозвалась сестра Сью и повела свой отряд вперед, под высокую арку городских ворот и дальше, по булыжной дороге, спускавшейся по склону на запад, в сторону порта. День выдался ясный и солнечный; по всему склону там и здесь были разбросаны шатры и навесы, словно это повылезали из земли после вчерашнего дождя разноцветные грибы. Некоторые торговцы окликали пилигримов.

— Эй, сеньора! — кричал сестре Сью жирный лоточник. — Позволь мне отмыть тебя немного и губы накрасить, и, Сойером клянусь, ты запросто будешь заколачивать по три полтины в день!

Остальные торговцы рассмеялись, и смех сделался только громче, когда другой добавил: «По мерзавчику за раз!»

Некоторые из новообращенных Соек возмущались или даже злились подобной развязности, но улыбки на лицах сестры Сью, Риваса и продвинутых вещателей не померкли ни на мгновение.

Какой-то тип выскочил из-за прилавка своей лавки, подбежал к Ривасу и помахал у того перед носом листком бумаги. Это оказалась выцветшая черно-белая фотография голой женщины — будь она почетче, больше размером и цветная, за нее можно было срубить в городе целый ящик полтин.

— Что, нравится? — хихикнул торговец.

Взгляд Риваса скользнул по изображению, задержался на нем и — в первый раз за несколько последних часов — сделался чуть осмысленнее, а улыбка сменилась на лице хмурым, озабоченным выражением.

— Ого, да ты у нас, выходит, не охоч до девочек! — вскричал торговец, явно потешая своих приятелей. — А раз так, то уж до этого точно, верно? — И он, вытащив из кармана бутыль дешевого джина, торжествующе помахал ей в воздухе.

Ривас остановился, и идущий за ним ткнулся ему в спину, когда он нерешительно потянулся к бутылке. Зрители-торговцы визжали, колотили кулаками по прилавкам и катались по земле от хохота.

— Ну, не совсем еще оцыплячился! — кричал торжествующий торговец. Он начал выдергивать пробку, но тут резкий удар выбил бутылку из его рук. Перед ним возвышалась сестра Сью, и улыбка ее сияла так ослепительно, что тот даже зажмурился, как от яркого света.

Она что-то прошептала ему на ухо, потом, произнеся громко: «Мы еще за тобой вернемся, брат», повернулась к Ривасу.

— Ступай за мной, брат Боуз, — сказала она. Он кивнул и вместе с остальными двинулся дальше между притихшими торговцами. Теперь сестра Сью следила за ним внимательнее, поскольку брови его так и остались чуть хмуро сведены.

Торговец, всхлипывавший с той минуты, когда сестра Сью отвернулась от него, тяжело осел на землю; вырезанный из древнего журнала листок выскользнул у него из пальцев и улетел куда-то по склону.

 

Глава 3

Все утро маленький отряд шел на юг вдоль берега большого морского залива, который, хоть и простирался теперь на север почти до самых городских стен Эллея, до сих пор продолжали называть Сан-Педро-бей. Хотя Ривас почти не тормозил их движения — он перебирался через уличные завалы, переходил вброд затопленные участки улиц и брел через наносы мелкой серой пыли так же неутомимо, как все остальные, — походка его оставалась механической, а взгляд пустым.

Они углубились в Иглвудскую пустошь — полосу пустынной земли, тянувшуюся на восток до самой Венеции. Растительности здесь и правда было небогато, но называли эту местность так больше из-за почти полного отсутствия населения, ибо те, кто пытался поселиться здесь, страдали от разных заболеваний, да и дети здесь рождались только уродами. Несколько раз за время их путешествия из-за мутных стекол или из канализационных решеток на них смотрели чьи-то голодные глаза, но сгорбленные, исхудавшие, мало напоминавшие людей создания, напавшие бы на любого другого путешественника, не трогали стаю сестры Сью, ибо только в городах и ближайших окрестностях Сойки изображали пацифистов.

Обитатели пустоши давно уже научились держаться подальше даже от самых безобидных на вид Соек.

Они миновали несколько причалов, построенных сравнительно недавно: постоянно поднимающийся уровень воды еще не успел поглотить их. Можно было только догадываться, что за промыслом занимаются те, кто швартовал у этих причалов свои лодки, поскольку ни один из моряков не помахал им, зато каждый без исключения был вооружен длинным ножом или рогаткой.

Зато земли, прилегающие к причалу у Гейдж-стрит, похоже, стали чем-то вроде поселка Соек. Здесь стояло несколько шатров, и каждый месяц новая группа пастырей выполняла обязанности держать в порядке лодки, на которых новообращенных рекрутов переправляли через залив.

Стая сестры Сью добралась до причала без проблем. Вместе со всеми остальными Ривас послушно доплелся до конца пирса. Собственно, пирсом своим Сойки были обязаны не столько строительному мастерству, сколько случаю. Пирс представлял собой большой древний грузовик, лежавший на боку; верхняя часть его, бывшая раньше кабиной, наполовину ушла в песок, намытый зимними наводнениями, а дальний конец выступающей в море боковины длинного металлического трейлера почти скрывался под волнами. Поверхность этого пирса проржавела кое-где насквозь, но даже так на ней можно было разглядеть большой крест, который некогда, возможно, был красного цвета, и обрывки каких-то слов. В нормальном состоянии Ривас непременно попытался бы прочитать надписи и разобрать их смысл, но сегодня они были для него не более чем узор на мостовой. За краем причала темнел на фоне сверкающей водяной глади силуэт пришвартованной парусной лодки.

Прямо напротив них, по ту сторону залива, на горизонте виднелась иззубренная линия белых как кости зданий, но пастырь на конце пирса, прищурившись, смотрел на юг, где залив расширялся, где в этот ясный день можно было разглядеть полоску земли — остров Лонг-Бич. Дойдя до конца причала, Ривас вдруг остановился и попятился назад, словно перспектива морской прогулки пугала его. Однако пастырь нетерпеливо шагнул к нему и с силой толкнул в спину. Ривас полетел в лодку и относительно благополучно приземлился на одной из скамеек на палубе; впрочем, оказавшись на борту, он держался тихо и хлопот больше не доставлял.

Сестра Сью внимательно посмотрела на него, потом повернулась к пастырю, пожала плечами и продолжила погрузку своей стаи.

Часа в три пополудни лодка ошвартовалась у причала Соек в Серритос. Место это, отстоявшее от южных границ пустоши, казалось с залива почти тропиками: высокие деревья в цвету, буйные заросли у самой воды. Воздух был наполнен резкими криками попугаев и обезьян, а из воды высунулись морды нескольких рептилий, явно в ожидании поживы. Однако пастырь благополучно переправил всех паломников на берег, после чего оттолкнул лодку от причала и направил ее обратно к пирсу у Гейдж-стрит. Стая сестры Сью поднялась тем временем по напоминавшей зеленый туннель тропе на холм, откуда им открылся, наконец, вид на стадион Серритос. С севера и юга к нему стекались другие стаи Соек, так что у ворот собрались изрядная толпа. Сестра Сью повела своих подопечных туда же.

Над входом на стадион какой-то не столько искушенный, сколько исполненный религиозного рвения художник изобразил Мессию Нортона Сойера, с раскинутыми руками приветствующего все человечество; при этом нарисованная толпа, на которую он смотрел сверху вниз, сливалась с живой толпой улыбающихся Соек, вливавшейся через ворота на стадион. Все молчали, так что единственными звуками было шарканье подошв или покрытых мозолями босых ног или невольные охи тех, кого в толчее прижали к бетонной стене.

Оказавшись внутри изрядно обветшавшей от времени чаши стадиона, Ривас механически отметил про себя новинку: восемь хлипкого вида деревянных башенок, с равными интервалами расположенных по периметру поля. На верху каждой башни стоял бородатый мужчина, каждый держал в руке посох. Пробившись сквозь царившую у входа давку, стаи Соек снова разъединялись, собираясь в кружки у основания башенок.

Стоявшие на башнях бородатые пастыри в капюшонах были почти неотличимы друг от друга; странное дело, но именно безмозглые, разложившиеся члены каждой стаи вели своих спутников через заросшее поле каждый к своей башне. Та, к которой брела стая сестры Сью, находилась в дальнем конце стадиона, и когда они, наконец, добрались до своей цели, остальные уже отдыхали в благословенной тени.

Словно по команде пастыри на башнях разом открыли рты и испустили низкое, ровное гудение; через пару секунд им начали вторить «продвинутые» Сойки, но уже пронзительно-высоким визгом. Это был тот самый двутонный звук, который совсем недавно, утром, подчинил Риваса воле его новых покровителей… но теперь он только увеличил его замешательство. Он покосился на сестру Сью, увидел, что та следит за ним, и поспешно отвел взгляд.

Звук оборвался так же внезапно, как начался, и стоило стихнуть эху в обветшалых бетонных конструкциях, как Ривас непроизвольно шагнул вперед, словно вырываясь из опутавших его невидимых уз.

Пастыри сунули свои посохи за пояса и по шатким лестницам слезли с башен. Ривас не сводил глаз с того, вокруг которого столпились их стая и еще пара других. Оказавшись на земле, тот выпрямился, снова высвободил свой посох, подошел к сестре Сью и вполголоса заговорил с ней о чем-то.

В ответ она мотнула головой в сторону Риваса и добрых полминуты продолжала шептаться с ним. Выражение лица загорелого, бородатого пастыря не изменилось, но он медленно поднял голову и посмотрел на Риваса, а когда сестра Сью договорила, он подошел к новому обращенному.

— Добро пожаловать в твою истинную семью, брат Боуз, — произнес он звучным голосом.

Ривас неуверенно оглянулся, потом кивнул.

— Э… спасибо.

— Сколько тебе лет?

— Э… восемнадцать? Кажется, восемнадцать.

Пастырь пристальнее пригляделся к нему, к его лицу и шевелюре.

— Гм. Будь так добр, сними свой мешок и дай мне.

Ривас покосился на сестру Сью; та улыбнулась и кивнула. С явной неохотой он все же скинул с плеч брезентовые лямки и протянул мешок пастырю.

Тот взял мешок и, отступив на шаг, принялся расстегивать пряжки. Остальные пастыри тем временем хлопотали с новыми рекрутами. За исключением их негромких голосов единственным звуком оставался шум ветра в бетонных руинах.

— Ну или тридцать один, — заявил вдруг Ривас. Пастырь оторвался от мешка.

— Что?

— Может, мне и тридцать один год.

Тот уже откинул клапан заплечного мешка, но, нахмурившись, посмотрел на него.

— Может, и тридцать один, а? Тебе приходилось… быть с нами прежде?

— Нет, сэр. Я только вчера из дому сбежал. Мой отец батрачит у Бёрроуза. На виноградниках в поместье.

— Дай-ка разобраться, — мотнул головой пастырь, доставая из мешка какой-то объемистый, завернутый в тряпицу предмет. — Ты ушел из дома в тридцать один год и называешь это «сбежал»?

Ривас сделал глубокий вдох, пытаясь справиться с подступающей паникой.

— Да нет, восемнадцать, — выпалил он. — Нет, точно восемнадцать.

Пастырь открыл было рот, чтобы спросить что-то еще, но тут же закрыл его, ибо увидел, что именно было завернуто в тряпку: запасной Ривасов пеликан.

Взгляд, который он бросил теперь на Риваса, был полон подозрения.

— Это еще, черт подери, что?

— Чей-то пеликан, — почти шепотом отвечал Ривас после довольно долгой паузы.

— Чей-то? Это не твой?.. Да отвечай же, чтоб тебя!

— Нет, сэр. — Ривас в замешательстве провел рукой по губам. — У меня есть пеликан, только не такой красивый, как этот.

— Что ж, брат Боуз, музыка — это то, что нам приходится запрещать. — Он разжал пальцы, пеликан с жалобным «дзынь» упал на землю, и тот растоптал его тяжелым башмаком.

Пастырь повернулся и собрался было уходить, но вдруг застыл и резко повернулся к Ривасу:

— Скажи-ка, как тебя зовут?

Хмурое выражение, уже довольно долгое время царившее на лице Риваса, на мгновение исчезло куда-то.

— Брат Боуз, — ответил он, не скрывая гордости за верный ответ.

— Да нет, черт возьми. Я имею в виду, как тебя звали до того, как…

Тут вдруг послышался звонкий звук трубы, и чей-то голос с дальнего конца стадиона рявкнул в рупор: «Приготовьтесь встречать Господа нашего!»

Пастырь вытянул шею и увидел выходящего на поле пожилого мужчину в белой рясе.

— Сойер пришел, — сказал он. — Ступай на середину поля. А после причастия поговорим еще. — Он подтолкнул Риваса вперед и повернулся к остальным стаям, собравшимся у его башни. — Все новички — идите за этим братом. Я лично поздороваюсь с каждым после.

Ривас брел по раскисшему полю, из которого повылезали после дождя там и здесь зеленые ростки, и хотя плелся он так же медленно, как сотня с лишним других новичков со всех концов стадиона, мысли его метались в голове как бешеные.

Это ведь не мой пеликан, думал он. Свой-то я хорошо помню. Я накопил деньжат и купил его, когда мне исполнилось шестнадцать — о'кей, но тогда откуда же я помню тот, что он растоптал? Черт, я помню даже, что колок у пятой струны разболтан, так что ее приходится подстраивать после каждого номера…

Номера?

Какого еще номера? Ну да, я ведь выступаю в… как там это место называется? «Бомбежище» — вот как, в Венеции. Ну да, конечно, и мне двадцать пять лет… тогда чего же, черт подери, я думал про восемнадцать или тридцать один?

И что, скажите на милость, я делаю в компании Соек? И почему прусь принимать причастие в трезвом виде?

Он задержался на мгновение, но смутное подозрение, что он здесь вовсе не случайно, только забыл, с какой целью, заставило его неохотно двинуться дальше. Он с опаской ощупал запястье и к облегчению своему убедился в том, что нож на месте. О'кей, подумал он, доиграем эту сцену до конца, только самого причастия попробуем избежать. Это, судя по всему, стадион Серритос, и по своим давним дням у Соек я помню, где здесь служебный выход с кухни. В общем, полагаясь на внезапность, быстроту и нож, я смогу выбраться отсюда и смыться в холмы за пару минут.

Облаченная в белое фигура сойера двигалась к центру поля быстрее, чем сужающееся кольцо причащаемых, и он проскользнул внутрь его за мгновение до того, как те остановились, коснувшись друг друга плечами. Десять долгих секунд он вглядывался в лица окруживших его людей.

— На колени, — произнес он голосом, напоминающим скрежет трущихся друг о друга бетонных блоков.

В наступившей тишине особенно громкими показались шорох и кряхтение, с которым все на стадионе подчинились его команде. Ривас, прищурившись, смотрел на сойера — белая ряса его сияла так ярко, что небо за ним казалось фиолетовым. Тот снова окинул взглядом свою паству, потом пересек круг и остановился перед девушкой человек за шесть справа от Риваса.

— Слейся с Господом, — произнес сойер, протянул руку и коснулся ее лба.

Она охнула, словно ее ударили под дых, и, выпав из круга, покатилась в грязь.

И вдруг Ривас все вспомнил: Бёрроуза, нанимающего его для избавления Урании, кошмар, в котором он видел ее, собственное беспокойство по поводу неожиданной восприимчивости к этой чертовой хищной религии…

Надо делать ноги, подумал он, инстинктивно потянувшись к спрятанному в рукаве ножу. Если уж примитивные трюки вербовщика с такой легкостью превратили его в улыбающегося зомби, что будет после причастия?

Но ты не можешь бежать, сообразил он в следующую же секунду, — не можешь, не пустив псу под хвост с таким трудом заработанную легенду дурачка-новообращенного, а вместе с ней и все шансы найти Уранию.

Но ведь и принимать причастия трезвым я тоже не могу, в отчаянии подумал он. Сердце его колотилось в похолодевшей груди, и, покосившись вправо, он увидел, что до него осталось всего два человека. Еще он заметил, что негромко всхлипывает, и ему стоило большого труда прекратить это.

— Слейся с Господом, — произнес сойер, дотрагиваясь до лба следующего паренька. Тот мешком осел в грязь, и Ривас услышал лязг зубов, когда голова его стукнулась о землю.

Ривас сунул руку в рукав, вытянул нож из ножен примерно на дюйм и прижал палец к режущей кромке. Потом сделал глубокий вдох и зажмурился.

— Слейся с Господом. — Ох. Шлеп.

Услышав, как шаги сойера замерли прямо перед ним, Ривас резко выдохнул…

…и с силой нажал пальцем на лезвие. Сталь прорезала ноготь и уперлась в кость. Боль пронзила его горячей, ослепительной вспышкой, и он заставил себя цепляться за эту боль, выкинув из головы все остальное.

Он даже не слышал, как сойер произнес положенное «Слейся с Господом».

Последовал бесшумный, оглушительный удар, и он провалился в ледяную бездну — такую холодную, что любое движение в ней (а он откуда-то знал, что в ней все-таки что-то шевелится и это «что-то» обладало разумом) казалось лишенным жизни. В какой-то древней книге он вычитал, что жидкий гелий закипает при температуре около абсолютного нуля… Все тепло его тела словно разом выдернули куда-то, но новое тепло вливалось в него через левую руку — через большой палец.

Тепло и холод словно раздирали его на части, и хотя он и сам разрывался между ними, остаток разума его тянулся к теплу, и он ощутил, как всплывает. Правда, то, что находилось в противоположном конце его души, оторвалось от него и теперь преследовало. Однако оно отставало, и скоро он уже не беспокоился ни об этом, ни о черном, ледяном разуме внизу.

Зато теперь его раздражали боль в бедре и липкая, в мелких камешках грязь на щеке. Он сел и огляделся по сторонам. Сойер ушел, хотя толпа по периметру поля никуда не делась, и все они стояли на коленях. Потом взгляд его упал на соседей по цепочке, причащенных.

Только двое-трое из них оправились от причастия, а может, просто и не теряли сознания, и теперь они глупо оглядывались по сторонам, словно пробудившись от глубокого сна. Большинство же оставались лежать в грязи. Некоторые дергались, остальные валялись как мертвые. У нескольких из тех, кого он мог разглядеть, шла кровь из царапин, полученных от падения или судорог; что ж, так его порезанный палец вызовет меньше вопросов.

Только тут он заметил, что голова его осталась ясной — такой же, как всегда, с нетронутыми памятью и личностью. Ба, его импровизация с болевой блокадой работала даже лучше, чем алкоголь, тем более что та, защищая от причастия, оставляла потом пьяным.

Эта мысль напомнила ему о пинте ячменного виски, спрятанной в клапане мешка, и он поспешно встал. Старательно изображая оглушенный вид, он побрел через поле к своей стае Соек.

Сестра Сью, не скрываясь, наблюдала за его приближением, но пастырь не поворачивался до тех пор, пока Ривас не оказался в нескольких футах от него. Только тогда он обернулся, держа в руках пинту виски.

— Ты быстро оклемался, — заметил пастырь.

Ривас отозвался на это глупой ухмылкой и смахнул со лба прилипшую прядь волос; при этом на лбу его остался мазок крови.

— А Мёрфи все во дворе играет, — тоном заправского ябеды протянул он, — хоть мамка звала его. — Отходя от причастия, чаще всего говорят именно такую ерунду.

— У тебя кровь идет, брат Боуз, — встревоженно сообщила сестра Сью, одновременно подавая пастырю знак, смысла которого Ривас не уловил.

— А? — Ривас покосился на окровавленный палец с видом, как он надеялся, безмозглого удивления. — Ба, правда!

— Должно быть, упал на какой-нибудь стеклянный осколок, — предположил пастырь. — Скажи-ка, брат, что это? — Он помахал в воздухе плоской бутылкой.

Ривас старательно наморщил лоб в мысленном усилии.

— Виски, — ответил он наконец. — Кажись, это мое.

— Было твоим.

Пастырь разжал пальцы. Бутылка не разбилась, упав на землю, но удара тяжелым каблуком уже не выдержала. Ривас как мог постарался скрыть свое огорчение.

— Спиртное — другая вещь, которую мы вынуждены запрещать, — объяснил ему пастырь. — Тебе еще повезло, что она была непочатой, а сестра говорит, что подобрала тебя нынче утром трезвым. И все-таки и спиртное, и музыкальный инструмент у одного новичка… — Он многозначительно покачал головой. — Так как все-таки тебя зовут?

— Джо Уили, — наугад выпалил Ривас. — То есть нет, извините, я хотел сказать, брат Боуз.

— А сколько тебе лет?

— Я… это… не помню.

Пастырь кивнул, потом улыбнулся.

— Тебе понравилось причащаться?

Ривас зажмурился и принюхался к запаху вылитого виски.

— О да, сэр. Очень.

— Это хорошо, потому что я назначаю тебе особый режим. Большинство людей причащаются не чаще раза в день, но тебе мы позволим проделать это сегодня дважды — здорово, правда? Мне кажется, ты сможешь рассказать мне больше… после этого. Как тебе это нравится?

Ривас открыл было рот для ответа, но пастырь перебил его:

— Да, и мы позволим тебе на этот раз сидеть, чтобы ты больше не упал и не расшибся.

Ривас округлил глаза.

— Вот здорово, — сказал он, но тут же нахмурился и перешел на шепот. — А другие… они не будут завидовать?

— Нет. Это будет нашей маленькой тайной. Иди за мной.

Осторожно ступая по грязи, он провел Риваса к маленькой двери в стене стадиона. За ней оказались полутемный коридор и дверь с железной задвижкой.

— Извини, — сказал он Ривасу, — здесь нет ни окна, ни лампы. Но теперь ведь сам Господь Сойер следит за тобой, так что тебе нечего бояться темноты. Там есть стул — найдешь его и сможешь сидеть.

Ривас поколебался немного. Даже сейчас, подумал он, я мог бы заколоть его и удрать. Даже проще, чем прежде. Но опять-таки это лишит меня легенды.

Вот интересно, я и правда так хочу вернуть Уранию? До такой степени?

— Да, — вздохнул он и шагнул в комнату. Дверь за ним сразу же захлопнулась. Затхлый воздух подтвердил, что комната и правда лишена окон и мала по размерам. Должно быть, бывшая кладовка. Секундой спустя он услышал лязг задвигаемой щеколды.

После нескольких минут осторожных поисков его порезанный палец болезненно соприкоснулся с обещанным стулом, и он уселся. О'кей, сказал он себе, уговоримся раз и навсегда: тебе нельзя больше пройти ни одного этого чертова причастия. Даже думать забудь об этом. Если придется, я укокошу сойера… но, может, мне удастся засвистеть его, а потом растянуться на полу — так, придя в сознание, он решит, что уже причастил меня.

Он надул губы и насвистел первые шесть нот «Пети и Волка» — живой, задорной мелодии, звучавшей в этом месте совсем уже дико. Потом, довольный, уселся поудобнее и принялся ждать.

Ему вспомнилось, как он впервые обнаружил это особое свойство музыки вообще и «Пети и Волка» в особенности.

В холмах к северу от пустоши Сил-Бич стая Соек, с которой он странствовал тогда, увидела на горизонте столб дыма. Пойдя в том направлении, они обнаружили разбитые, догорающие, разбросанные по дну пересохшей реки останки купеческого каравана из Санта-Аны. Скорее всего купцы стали жертвой банды так называемых ухарей. Ухари разъезжали на причудливых самодельных велосипедах и название свое унаследовали от легендарных древних мотоциклистов вместе с наводившими ужас ухающими мечами — благодаря особой форме те издавали громкое уханье, когда их быстро вращали в воздухе. Как бы то ни было, налетчики забрали все самое ценное и скрылись, но Сойки не спешили, да и требования у них были поскромнее. Они терпеливо перебирали окровавленные ошметки поклажи, и наградой им стало довольно много металлических предметов и проволоки… но Ривас нашел чудом оставшийся целым пеликан.

Вот так и вышло, что девятнадцатилетний Ривас на несколько минут забыл про царивший вокруг разгром, услаждая слух валявшихся трупов старыми мелодиями, которым его обучил отец. Рваные ритмы пальбы вспугнули ждавших своей очереди стервятников, которые на всякий случай принялись кружить чуть выше.

Неизвестно почему, никому из спутников Риваса не пришло в голову, что он и раньше умел играть на таком инструменте, так что они сочли это божественным чудом. Ривас не стал разубеждать их в этом, и, вернувшись вместе со всеми в их тогдашнее гнездо, принялся сочинять новые, набожные слова к тем нескольким мелодиям, которые умел играть.

Примерно через месяц их стаю посетил совершавший обычный обход сойер, и Ривас без всякой задней мысли вызвался сопровождать радостный ритуал причастия своей музыкой. Сойер не имел особых возражений и двинулся по кругу причащаемых под звуки «Голубой луны», «Тебе не угодить» и прочих традиционных мелодий, исполняемых Ривасом в обычном ритме. Однако когда, устав от подобного старья, тот начал играть изрядно паленую интерпретацию «Пети и Волка», случилась странная вещь.

При первых же задорных нотах сойер застыл, глаза его закрылись, а протянутая было для причастия рука безвольно упала. Ривас, разумеется, заметил это, хотя и не заподозрил, что причиной этому стала его музыка. Оглядевшись по сторонам, он увидел, что и все продвинутые тоже перестали вещать свою тарабарщину и отключились. Стоило музыке смолкнуть, как сойер вышел из оцепенения и двинулся дальше по цепочке, а продвинутые снова принялись нести свою чушь в наводящий ужас унисон. Юный Ривас задумчиво спрятал свой инструмент — до вечера.

В следующие пару недель он опытным путем установил, что мелодия эта, исполненная в темпе пальбы, приводит безмозглых сектантов в состояние, близкое к полной потере сознания, а когда их навестил следующий сойер, Ривас изыскал возможность подтвердить свою теорию и на нем.

С тех пор это стало его тайной, последней линией обороны против причастия, а позже, после нескольких лет жизни в Венеции и возвращения в Эллей, сделалось профессиональным секретом, сделавшим его лучшим избавителем из всех, промышлявших этим бизнесом.

Однако, напомнил он себе не без досады, сидя в темной каморке, теперь они запретили и музыку. С чего бы это — для большей святости или они разгадали мой фокус?

Просидев в темноте довольно долго, он услышал в коридоре шаги, а в щели под дверью появилась трепещущая полоска желтого света. Лязгнула щеколда, и дверь открылась. За ней стоял сойер с факелом в левой руке; спутанная седая борода и ряса придавали ему сходство с ветхозаветным пророком. Несколько секунд он просто стоял молча — должно быть, смотрел на Риваса, хотя лицо его оставалось в тени и сказать наверняка было трудно. Ривас воспользовался этой возможностью, чтобы оглядеть помещение. Толстые нити паутины по углам предполагали наличие крупных пауков, но мебели — за исключением его стула, конечно, — не было.

— Тебе оказывается великая честь, — объявил сойер.

— Да, сэр, — отозвался Ривас, стараясь придать голосу максимум нетерпения. — То есть отец. Или как там положено. Я очень рад, что вы сочли меня достойным ее.

Фигура в белой рясе вступила в комнату, вставив факел в ржавое ведерко, приколоченное гвоздями к стене слева от входа. Покончив с этим, сойер воздел вверх правую руку, средний палец которой был выставлен вперед словно жало огромного насекомого.

Ривас надул губы и насвистел первые такты «Пети и Волка».

Рука оставалась поднятой, а палец продолжал целиться в него.

Он насвистел еще несколько нот — фальшивя от волнения. Потом сшиб стул назад, перекатился и, забыв про пауков, вскочил на ноги у задней стены.

Еще одна фигура в рясе возникла за спиной сойера и положила руку ему на плечо. Старик отступил назад, повернулся и вышел. Ривас слышал, как удаляются по коридору его шаги, а в комнату тем временем вошел уже знакомый ему пастырь, улыбаясь и уставив ему в живот пистолет.

Даже страх не помешал Ривасу удивиться тому, что тот выбрал столь опасное и ненадежное оружие: древние пистолеты, переделанные для стрельбы отравленными дротиками, были в моде у городских леди из высшего общества, но выстреливаемые пружинами дротики часто застревали в стволе, да и не отличались ни дальностью, ни точностью. Ривас напрягся, прикидывая прыжок.

— Он глух, — пояснил пастырь, поднимая ствол пистолета чуть выше. — А теперь — ничего личного, но нам плевать, будь ты хоть МакЭн, или Бейли, или Ривас, или просто какой-то дурак, пытающийся украсть у нас обратно свою жену. Мы не потерпим тебя здесь.

— О Боже, мистер, не стреляйте! — захныкал Ривас, припадая на колено и одновременно ныряя левой рукой в правый рукав. Затем, резко распрямив согнутую ногу, он взвился вверх, устремив выхваченный нож в грудь пастырю.

Пистолет оглушительно грянул у него над ухом, и что-то горячее рвануло его плечо за мгновение до того, как он сшибся с пастырем. Сцепившись вдвоем, они врезались в стену и уронили факел, забрызгавший их горячим воском. В наступившей темноте Ривас оторвался от противника, потерял равновесие и рухнул на пол. Он слышал, как пастырь рванулся вперед, споткнулся о стул и, хрипя, свалился где-то в углу.

Боже, лихорадочно думал Ривас, шаря руками по полу в поисках ножа, этот чертов пистолет стрелял пулями… стрелял в меня… может, как раз сейчас этот гад целится на звук… да где же этот чертов нож…

Все тело его напряглось в безнадежном ожидании следующей пули, и даже после того, как он услышал из угла резкий всхрип и дробный стук пастырского башмака о стену и понял, что это означает, ему потребовалась почти целая минута, чтобы хотя бы подняться на ноги.

Настоящие патроны, поразился он. Где, черт возьми, он их раздобыл? Я-то думал, они все протухли еще полвека назад…

Через некоторое время он перестал задыхаться. Факел погас при падении, так что комната освещалась только слабыми отсветами из коридора, но, приглядевшись хорошенько, он все же разглядел на полу свой нож и подобрал его. Нож был скользким от горячей крови. Ривас сунул его обратно в ножны, пообещав себе, что позже промоет его.

Стараясь не обращать внимания на неприятную пустоту в животе и струившийся по лицу пот, он заставил себя обойти упавший стул, опуститься на колени и поискать пистолет.

Он надеялся, что глаза его привыкнут к полумраку, но почему-то с каждой минутой видел все хуже. От сведенного смертной судорогой тела омерзительно воняло, так что Ривас, обыскивая тело, так и не знал, во что именно вляпывался руками. Под пальцами его в темноте натягивались и лопались нити паутины, палец снова начал кровоточить, пачкая кровью все, до чего он дотрагивался, а мертвое тело, казалось, увеличилось в размерах: куда бы ни двинулся Ривас, он везде натыкался то на руку, то на ногу… а может, оно подобно пауку отрастило себе еще несколько конечностей… или трупов здесь было больше, чем один, — никак не меньше дюжины, и все потихоньку поднимались в темноте на ноги, и зыркали своими незрячими глазами, и тянулись к нему холодеющими руками…

Что-то — паук или еще какая-то тварь — пробежало у него по руке, но вместо того, чтобы взвизгнуть, Ривас погрузился в какое-то умственное оцепенение. Зубы стиснулись до боли в висках, колени прижались к подбородку, руки охватили лодыжки.

Вот так, вяло думал он, так и держись, поддерживай ступор, пока сойер не разгребет всю эту гадость. Не нужно ничего: ни движения, ни зелья, ни людей… он скоро придет и заберет эту падаль.

И все-таки совсем абстрагироваться от окружения ему никак не удавалось. Он понимал, что лежит как опрокинутая бочка на полу, что локоть его нестерпимо болит. Он ослабил хватку, колени оторвались от подбородка, и он чихнул.

Стоило ему подняться на ноги, как ступор сменился тревогой. Коридор осветился: кто-то приближался к нему с факелами, и голоса звучали все громче. Он метнулся к двери и устремился по коридору в направлении, противоположном свету.

Жаль, конечно, что он так и не нашел пистолета, но зато теперь он не сомневался, что найдет отсюда дорогу на кухню — и к выходу!

Час спустя он скорчился на балконе полуразрушенного жилого дома в нескольких милях к югу от стадиона, жутко жалея о том, что лишился пинты виски: вот где пригодились бы антисептические свойства этого напитка, да и в качестве болеутоляющего виски бы не помешало. Хотя оцарапанное пулей плечо перестало кровоточить, болело оно от этого не меньше, и он опасался, что его так лихорадит из-за инфекции.

Сейчас никак нельзя расползаться, сердито убеждал он себя. Сойки — во всяком случае, стая сестры Сью, — меня раскусили, и припасы тоже пропали. Любой здравомыслящий избавитель в такой ситуации отправился бы прямиком домой, вернул бы клиенту половину полученного аванса, извинился бы и посоветовал обратиться к услугам одного из коллег. А уж избавитель, у которого имеются все основания полагать, что он начинает выживать из ума, — тем более.

Однако Урания у них. Если я не хочу рискнуть своим рассудком ради нее, на кой черт он вообще мне сдался?

Он встал и подергал своим раненым, обжигающе-горячим плечом, на которое, казалось, навалился дополнительный вес. Единственное, что я могу еще, вяло думал он, — это двигаться дальше на юго-восток вдоль пролива Лонг-Бич, в глубь пустоши Сил-Бич. Будем исходить из худшего — если Уранию везут прямиком в Священный Город в Ирвайне, мне лучше опередить их и не пропускать мимо себя без тщательной проверки ни одной, даже самой маленькой стаи Соек.

То, что задача эта была практически невыполнима, не поменяло его решения.

Ривас вздохнул, выбрался из тени к парапету чуть покосившегося балкона и совсем было собрался перебраться через него на пожарную лестницу, когда краем глаза увидел на стене свою тень.

Забыв про дурноту, он с испуганным воплем перевалился через перила, рухнул на землю, перекатился и принялся колотиться раненым плечом то о шершавые стены, то о землю: поверх силуэта его тени, четко пропечатавшегося на стене, ясно виднелся еще один, угнездившийся у него на плече — небольшой, полупрозрачный, но определенно напоминающий человеческую фигуру.

Спустя несколько отчаянных секунд Ривас, хрипя и задыхаясь, поднялся на ноги и с опаской огляделся по сторонам. Сброшенная им с плеча тварь вполне могла оставаться где-то совсем рядом, чтобы прыгнуть на него и присосаться обратно.

Наконец он увидел ее в дюжине футов от себя. Ее полупрозрачное тело было измято и порвано о камни, пока Ривас катался по двору, но она оставалась на ногах, и хотя разглядеть ее было не легче, чем медузу в прозрачной воде, на маленьком, чуть тронутом розовой краской личике играла идиотская ухмылка.

Ривас лихорадочно пытался вспомнить все, что слышал — и по наивности считал бреднями! — о тварях, известных как хемогоблины. Чаще всего их встречали в южных холмах. Они рождались почти невидимыми, похожими на целлофановые пакеты пленками, летавшими по ветру до тех пор, пока им не удавалось присосаться к чьей-нибудь открытой ране; тогда они начинали расти, приобретая человеческие очертания, краснея, напитываясь кровью своего хозяина, до тех пор, пока они не обретали способности ходить и охотиться целенаправленно, а не летать наугад, как семя одуванчика. Ривасу даже приходилось слышать рассказы о говорящих хемогоблинах.

Сначала тварь просто негромко шипела, потом прошептала:

— Ривас…

— Убирайся к черту! — отозвался он срывающимся от напряжения голосом.

— Хоть капельку крови! — умоляла тварь.

Ривас вынул из ножен окровавленный нож и кинул его на землю — так швыряют корку хлеба бродячей собаке, чтобы та отстала.

— Для начала хватит с тебя и этого, — хрипло произнес он. — Я подожду, пока ты не разделаешься с этим. — В нескольких ярдах справа от себя он заприметил осыпавшийся кусок стены и решил, дождавшись, пока тварь не начнет обгладывать нож, прыгнуть туда и забросать ее камнями до тех пор, пока не изорвет ее настолько, чтобы она не смогла больше собраться воедино.

Однако стоило хемогоблину коснуться окровавленного ножа, как очертания его стали более отчетливыми, и Ривас увидел, что лицо того, как это ни невероятно, является точным, хоть и карикатурным отображением его собственного лица. Мгновением спустя он, забыв про боль и усталость, про нож и свои планы, в слепой панике несся прочь.

Еще через пять минут он, выдохшись, скатился вниз с обрыва в том месте, где залив пересекал очередную улицу. Паника его сменилась простым страхом, и он впервые с неудовольствием заметил, что некогда белая его одежда сплошь заляпана грязью.

Он сел, как мог вытер руки и оглянулся на склон, по которому только что скатился кувырком. Черный, обугленный слой земли ясно виднелся на откосе, и он вспомнил, как отец говорил ему, что зола всегда, куда бы ты ни пошел, находится в двух футах ниже уровня земли. Поэтому Ривасу не составило труда высчитать, сколько он катился: футов двенадцать, решил он. Мне еще повезло, что я не сломал ногу, подумал он, вставая с болезненным стоном, — или шею.

До него вдруг дошло, что он голоден, и он окинул взглядом водную гладь, подернутую золотой рябью в лучах заходящего солнца. Он зашел уже достаточно далеко на юг, чтобы пресная вода реки Эллей изрядно смешалась с морской, так что здесь вполне могла попадаться морская рыба; он не настолько проголодался, чтобы пытать счастья с пресноводными рыбами, попадавшимися в Инглвудской пустоши. Впрочем, ловить рыбу ему все равно было нечем.

Тут он увидел к северу от себя парус. Прищурившись, он разглядел замысловатую оснастку, какую использовали обыкновенно Сойки. Разом порадовавшись тому, что одежда его из-за грязи сделалась почти маскировочной, он осторожно, но быстро двинулся вдоль берега. В конце концов, он нашел промоину в илистом берегу, где вода плескалась о скругленные временем обломки бетона. По ним он поднялся обратно наверх, задержавшись по дороге пару раз, чтобы полюбоваться на ленту декоративной плитки, украшавшую бетон. Выбравшись на уровень городских улиц, он двинулся к заросшим буйной зеленью полуразрушенным зданиям в надежде отыскать там чего-нибудь съестного.

Впрочем, похоже, ему плохо удавалось сосредоточить мысли на насущных проблемах: когда он в очередной раз остановился поглазеть на древний орнамент разрушенной каменной стены, он прикрыл глаза рукой от солнца и обвел взглядом карнизы и балконы, на которых грелись теперь только ящерицы, птицы и редкие кошки. Он улыбнулся, представив себе послеполуденный пикник на одном из этих балконов с Ури на обратном пути. Он не думал сейчас ни о шансах найти ее, ни о том психологическом поединке, который требуется, чтобы хотя бы частично освободить рассудок от соичьих штампов. В конце концов, ему удалось найти дерево авокадо и сбить два плода. Потом он по пожарной лестнице вскарабкался на крышу трехэтажного здания, уселся там и, глядя на неспешный заход солнца, поужинал. На юге, в стороне Лонг-Бич-Айленд, тянулись в небо два столба дыма, а когда небо начало темнеть, ему показалось, что он видит у их основания и мерцающие желтые точки далеких пожаров.

 

Глава 4

Следующее утро выдалось холодным, туман, похожий на изваянный из серого камня призрак, наложил на и без того окутанный дымкой древний пейзаж дополнительный слой, так что дом, в котором Ривас укрылся на ночь, казался в этом сером безмолвии последним шпилем погребенного песками города. Он стоял, поставив ногу на парапет, а восходящее солнце окрашивало туман на востоке в розовый цвет, а потом пробилось сквозь него и начало рассеивать. Ривас изучал открывающиеся взгляду клочки пейзажа и пытался представить себе, где застанет его вечер.

В конце концов он решил, что туман достаточно поредел для того, чтобы двигаться дальше, и повернулся было к пожарной лестнице, но тут заметил краем глаза какое-то движение вдалеке и вернулся на свой наблюдательный пост.

Далеко справа, то есть к северу от него, медленно двигалась торчащая из тумана вертикальная черточка. Приглядевшись к ней пристальнее, он решил, что это корабельная мачта и что она приближается. Какое мне дело до нее, подумал он и снова двинулся к лестнице, когда его осенило. Как, интересно знать, она передвигается, если на ней нет парусов? Течение в реке так далеко к югу никак не могло сообщить ей такую скорость, и — по крайней мере во время последнего его пребывания в этих краях — морские течения направлялись в противоположную сторону.

Невольно заинтересовавшись этим странным феноменом, он на затекших ногах похромал по крыше к парапету и снова посмотрел на мачту, которая за это время заметно приблизилась — до нее оставалось теперь не больше мили. Она раскачивалась из стороны в сторону, проваливалась и подпрыгивала гораздо чаще, чем делала бы это на морских волнах, и до Риваса наконец дошло, что мачта, должно быть, прикреплена к крыше повозки, которая движется по разбитой дороге вдоль залива.

Он смотрел на нее до тех пор, пока не убедился, что она сейчас проедет мимо. Тогда он скатился по пожарной лестнице на улицу, еще не решив, что делать дальше: напроситься в попутчики, угнать лошадь или просто удовлетворить свое любопытство. Оказавшись на мостовой, он спрятался за кустом бугенвиллеи, не сомневаясь в том, что пышный куст в сочетании с туманом послужат ему надежным укрытием.

Не услышь он цокота копыт, он решил бы, что выбрал неверное место для засады, и спустился бы ближе к берегу. Однако повозка вскоре вынырнула из тумана: вначале неясный, похожий на тень силуэт, который по мере приближения обретал цвет и детали. Как оказалось, четверка лошадей тащила не фургон, а поставленный на колеса небольшой корабль. Широкий корпус выпирал над утонувшими в нишах колесами наподобие раздутой ветром юбки, а шест, торчавший вверх перед подобием рубки, и впрямь оказался мачтой. Из своего убежища Ривас разглядел за ней горизонтальную рею, болтавшуюся над крышей.

Сам корпус был деревянным, крепким, как вербовочные фургоны Соек, и Ривас заподозрил, что знает, каким промыслом заняты эти ранние странники. Подозрение его сменилось уверенностью, когда повозка приблизилась настолько, что стали видны свежие щербины и пробоины в бортах и пара оборванных вант на рее.

Наскоро прикидывая легенду, которая могла бы изобразить его полезным попутчиком, он внимательно изучал ездоков, угнездившихся на высокой кучерской скамейке. Сзади и с боков скамейка прикрывалась алюминиевыми листами, такими щербатыми, как будто по ним долго молотили кувалдами. Оба мужчины производили впечатление не менее бывалых, чем их фургон-лодка: изрядно поизношенных жизнью, но вполне даже дееспособных. Фургон подъехал уже совсем близко, так что медлить дальше было рискованно.

Ривас сделал глубокий вдох, скрестил пальцы и выступил из-за своего куста.

— Доброе утро, — весело произнес он.

Кучер натянул вожжи, повернул рычаг тормоза, и повозка с печальным скрипом остановилась, качнув напоследок мачтой.

— Что нужно? — поинтересовался второй ездок, глядя на Риваса без особого энтузиазма. — Попутчиков не берем. — Голову его украшал котелок, водруженный поверх окровавленной повязки. Загорелое лицо под ним казалось столь худым, словно он в жизни не ел досыта, да и улыбаться даже не пытался.

— Рисковое это дело, — согласился возница, седой старик в бейсболке и спортивной майке. Как и его спутник, он был перевязан в нескольких местах.

Ривас улыбнулся в ответ.

— Я только хотел спросить, не на ту же ли шайку Соек вы напоролись, что напала на меня вчера вечером. Мне-то удалось улизнуть, но мой фургон они захапали — со всем… ну, товаром.

Старик посмотрел на него с интересом.

— С товаром? — задумчиво переспросил он.

— А вы, джентльмены, чем вы промышляете? — поинтересовался Ривас.

Прежде чем ответить, старик с опаской огляделся по сторонам.

— Мы, сынок, избавильщики.

Его спутник с отсутствующим видом кивнул. Знаю я, что вы за избавильщики, подумал Ривас.

— Ясно, — произнес он вслух. — Что ж, почтенное занятие. Я и сам, скажем так… аптекарь.

— Ты торгуешь Кровью, — сказал старик.

— А вы сутенеры, — с улыбкой кивнул Ривас. Старик снова помедлил, потом кивнул.

— Угадал, сынок. И — да, была там шайка Соек. Чертовы пастыри, не желавшие поделиться с нами парой пташек из своей стаи. Так ты говоришь, они заграбастали всю твою Кровь?

— Все, что у меня было с собой. И фургон с лошадью. Мне еще повезло, что головы не лишился.

— Ага. Жаль, жаль. Нет лучше Крови успокаивать их, как они цыплячиться начинают.

— Тоже верно. — Ага, заглотил наживку, подумал Ривас. — Знакомы с Ретти Фрейзи?

— Ясное дело, — ответил худой. — Слыхал, его нет в живых?

— Слухи доходили. А что случилось?

— Да на одного чертова избавильщика напоролся.

— На одного из этих, наемных, — уточнил старик. — Говорят, это был Грег Ривас, тырил какую-то девку обратно к родителям. Так ты был знаком с Фрейзи?

Ривас пожал плечами.

— Провернул с ним пару делишек.

Двое мужчин на козлах, похоже, немного успокоились. Худой снял свой котелок и заглянул в него.

— Ну и куда ты дальше за новой Кровью? — спросил он, явно обращаясь к своей шляпе.

— Да есть у меня еще запасец, припрятал в канализации у Ханнингтен-тауна, — Ривас предполагал, что внутри фургона заперты по меньшей мере две девушки — иначе с какой стати Сойкам было бы так яростно обстреливать повозку, а то, что эти двое остались живы, говорило о том, что пастыри Соек их все-таки упустили. Похищенных у Соек девиц почти всегда привозили в Ханнингтен-таун, откуда морем переправляли в Венецию, ибо уж там-то умиротворяющей Крови было в достатке. Возможно, главной проблемой у сутенеров было то, что продвинутые женского пола — в отличие от менее популярных у клиентов мужчин — никогда не доходили до отрешенного от всего состояния вещателей, так что использовать их можно было, только постоянно успокаивая дозами Крови.

Худой напялил свой котелок обратно на повязку.

— Ханнингтен нам по пути.

— Угу, можем подвезти, коли хочешь, — сказал старик.

— Спасибо, — улыбнулся Ривас, забираясь на колесо и стараясь при этом не задеть свой больной палец. — Я расплачусь, когда мы приедем туда.

— Садись ко мне, сынок, — пригласил его старик. — Найджел посидит и на крыше.

— Не возражаю, — согласился Ривас, усаживаясь на козлы на место перебравшегося назад Найджела. Остатки тумана сползли в залив, и в воздухе разлился запах нагретого солнцем эвкалипта. Старик встряхнул вожжами, и фургон тронулся с места.

— Нужно пополнить запас товара, — заметил старик, — можешь сплавать с нами на север, в Венецию. Лишняя пара рук на борту никогда не помешает, и потом, сдается мне, чертовы пастыри повредили шварты и половину такелажа.

— Что ж, звучит соблазнительно, — отозвался Ривас, напомнив себе мысленно, что никакая сила на земле не заставит его прибыть в Венецию с моря — на берег, где ковыляли, ползали и плавали по каналам отравленного Инглвуда самые ущербные обитатели этого города… или на узкие, то и дело меняющие очертания пляжи, разноцветный песок которых был усеян пузырями спекшегося стекла и древними, но почему-то упорно не желающими разлагаться осколками костей… и уж менее всего под кров сооружения, известного как Дворец Извращений.

Все годы в Венеции Ривас гордился своей репутацией самого отъявленного сорвиголовы, плавая при луне по каналам, которые многие и днем-то обходили стороной, участвуя в самых безрассудных дуэлях. Но даже тогда он сознательно не приближался ко Дворцу Извращений ближе, чем на несколько кварталов. Однако и историй, что доходили до него об этом месте, хватало, чтобы по ночам ему снились кошмары. Рассказывали о фантастических башнях и шпилях, оставлявших на небе черные царапины, так что даже ясным днем сквозь ажурные ребра его верхних этажей светили звезды; о потерявших человеческий облик существах, плачущих в зарешеченных окнах его закоулков. Порой подобных чудовищ находили умирающими в каналах, вытекающих из высоких дворцовых арок, и некоторые из них даже говорили по-человечески. Рассказывали о деревянных водостоках-горгульях, корчившихся в невыразимых муках дождливыми ночами и кричавших голосами, в которых многие узнавали голоса своих пропавших друзей… Место это считалось самым злачным из всех ночных клубов города. Ривас вдруг вспомнил девицу, с которой крутил роман — разумеется, недолгий. После того, как он по обыкновению бесцеремонно порвал с ней, та, плача, заявила ему, что наймется официанткой во Дворец Извращений. Он так и не заставил себя поверить в то, что она выполнила это свое обещание, — даже, несмотря на то, что в один прекрасный день рыбаки вытащили на берег похожее на моржа чудище и принялись его разделывать, а оно уставилось на него своими глазищами и, умирая, прошептало прозвище, которым называла его в свое время только та девица…

Фургон-корабль катился на юг по старым улицам. Солнце поднялось выше, и они поехали немного быстрее, потому что старик кучер теперь лучше видел бугры и рытвины на дороге. Первые полчаса Ривас не задавал вопросов насчет девиц внутри фургона, стараясь не выдавать своего интереса к этому промыслу. Однако мысль о том, что Ури может в настоящий момент находиться прямо под ним, не давала ему покоя, так что в конце концов он не выдержал.

— Сколько вам удалось набрать на этот раз? — с деланным безразличием спросил он, ткнув вниз своим порезанным пальцем.

— Четверых, — сказал старик. — А может, их уже только три. Найджел иногда глушит их слишком сильно.

— Сука, — откликнулся сзади Найджел.

— Найджел у нас не слишком церемонится с дамами.

— Угу, особенно с оцыпляченными, — согласился Найджел.

— Ясно, — кивнул Ривас.

Господи, подумал он, ну и парочка. Если мне удастся придумать способ вывести их из строя, прежде чем отчалить, я это сделаю. А если Ури здесь, я их убью. А если Ури здесь и она мертва, я…

Он отвернулся словно для того, чтобы посмотреть в глубь побережья, потому что испугался, что его обаятельная улыбка сменилась менее приятным выражением лица. Несколько шаров перекати-поля катились параллельно их фургону, напоминая скелеты каких-то шарообразных животных; когда они докатились до бугорка и на мгновение подлетели в воздух, Ривасу показалось, будто он видит на одном из них розоватое пятно… но тут старик снова заговорил, и Ривасу пришлось повернуться и слушать его.

— Меня звать Леденец, — сказал старик.

С десяти попыток, подумал Ривас, я и сам догадался бы.

— А я Пого Поссум, — представился он по наитию: вряд ли кто-нибудь из этих двоих читал книги. — Давно в этом… бизнесе?

— С шестого года прошлого Туза. И Найджел, и я, оба. Мы шатались по этим местам, когда молодой Сойер начал собирать последователей. Черт, да я ведь жил в Ирвайне, в доме, который нынче за белыми стенами остался… то бишь оставался до того большого взрыва в последний год того Туза.

Ривас кивнул. Слухи о ночной вспышке и оглушительном грохоте из-за белых стен — и неизбежные домыслы насчет того, что сам Сойер погиб при этом взрыве, поскольку сразу после этого он удалился от мира, запершись в Священном Городе, — потрясли самые основы веры. Именно тогда Ривас, которому исполнился двадцать один год, воспользовался замешательством и без лишнего шума слинял от Соек в Венецию.

— А самого Нортона Сойера видели? — поинтересовался Ривас.

— Еще бы, черт меня возьми, не видел. До тех пор, покуда он не заперся в своем чертовом городе, он был повсюду. — Леденец восхищенно покачал головой. — Но знаешь, сынок, я не виню тех, кто за ним пошел. С этим парнем трудно было тягаться. Да и нынче, поди, тоже, только ему не нужно больше ничего доказывать. Да-а, я сам видел, как мертвый человек встал и заговорил с родными — взаправду мертвый: уж раздулся и вонял весь.

— Деревья гнулись, будто кланялись, когда он проходил, — сказал Найджел. — Сами видели.

— Самым обычным делом было сотне птиц разом кружиться над его головой, будто карусель какая, будто чертов нимб, — и хоть бы одна ему на голову обделалась!

Ничего себе соперничек в борьбе за привязанность Ури, невесело подумал Ривас. И кстати, некогда и мой духовный отец тоже. Хорошо еще, не лично, а через посредников, суррогатов. Вряд ли у меня хватило бы… чего, кстати? Силы воли? Самосознания? Ладно, чего бы ни было, этого не хватило бы на то, чтобы отречься от веры, имей я дело лично с мистером Мессией Сойером. И уж наверняка я не осмелился бы ослушаться его так дерзко: взять и отправиться прямиком в Венецию. Сойер ведь всегда если и упоминал это место, так только затем, чтобы проклясть.

Тут воспоминания его были прерваны быстрым ритмичным топотом откуда-то снизу, из фургона. Он продолжался до тех пор, пока Найджел не стукнул по крыше своим тяжелым кулаком.

— А ну цыц, шлюха! — рявкнул он. — Вот ужо тебя научат новым танцам!

Только тут до Риваса дошло, что это был за звук. Одна из девушек, судя по всему, несколько утратила веру в то, что все в порядке и весь мир находится в руках у Сойера, ибо причудливое притаптывание, сопровождаемое взмахами рук, известное как Просветляющий Танец, рекомендовалось пастырями как идеальное средство очистки мозгов от неуютных мыслей. Подобно вещанию оно никогда особенно не интересовало Риваса.

Он знал, что это не может быть Ури: она всего три дня как обратилась в веру, и Просветляющему Танцу ее просто не могли еще научить. Однако если она и правда находилась в фургоне, интересно, какое впечатление произвело на нее это зрелище. Его самого, помнится, пугало, когда кто-то вдруг пускался в этот танец, топчась на месте, задыхаясь и идиотски размахивая руками, крепко-накрепко зажмурившись, словно в испуге от всего окружающего.

Он вспомнил, как кошка Ури как-то приползла к ней во двор с перебитым позвоночником, волоча задние лапы. Ривас с Ури резвились на зеленой травке за сараем на задах усадьбы Бёрроузов, и Ури вскочила и бросилась к кошке — взгляд все еще затуманенный, губы опухли от поцелуев — и попыталась поднять ее, а та завизжала и завертелась как волчок, заставив Ури отпрянуть с расцарапанной в кровь рукой.

Ривас избавил несчастную тварь от страданий ударом лопаты, а потом попытался утешить потрясенную, рыдающую Ури. Сейчас ему вспомнилось: ее потрясла не столько кровь повсюду, не столько боль в оцарапанной руке, сколько внезапность случившегося, то, как причудливый, разрушительный ужас вторгся в их жизнь, словно кусок ледяного металла упал на них с безоблачного летнего небосклона.

Еще несколько миль фургон-лодка мирно катил по дороге. Начало пригревать. Краем глаза Ривас уловил какое-то движение над одной из развалин… и похолодел, увидев, что это пикирует на них с верхушки дерева бой-шершень размером с хороший кулак; даже отсюда, с расстояния в пару сотен футов, видно было радужное облако его вибрирующих крыльев. Раз ему довелось видеть, как такая тварь ужалила человека: бедолагу сшибло с ног ударом, но умер он, еще не коснувшись земли, отравленный ядом из трехдюймового жала, угодившего ему прямо в глаз.

Ривас готов был спрыгнуть с фургона и бежать, когда услышал за спиной щелчок, что-то просвистело у него над правым ухом, а спустя долю секунды шершень разлетелся на мохнатые клочки, только бесформенные пластины крыльев оседали на дорогу осенними листьями.

Ривас очень медленно повернулся назад. Сидевший на крыше за его спиной Найджел вложил камень в кармашек здоровенной рогатки, потом смотал резинку, спрятал оружие в шляпу и насадил ее обратно на голову. Взгляд его оставался холодным и невозмутимым, как у каменного изваяния.

— Лихо он с этой штукой управляется, Найджел-то, — заметил Леденец.

— Угу, — согласился Ривас, прикидывая свои шансы поскорее нейтрализовать эту парочку и посмотреть на девушек в фургоне.

Когда фургон проезжал мимо дерева, Ривасу пришлось зажать нос, ибо в воздухе стоял металлический запах убитого шершня.

В нескольких сотнях ярдов за ними шар перекати-поля зацепился за металлический столб, с которого еще свисали остатки проволочного заграждения, которое лет сто назад перегораживало улицу. Из сплетения ломких ветвей вынырнула полупрозрачная розовая голова, щурясь, огляделась по сторонам и принюхалась. На лице ее обозначилась улыбка, розовая рука эфемернее сброшенной змеиной кожи протянулась и не без труда отцепила куст от колючей проволоки. Потом голова и рука спрятались обратно, а куст покатился дальше на юг.

Часа в два пополудни Леденец свернул с относительно наезженных прибрежных дорог и направил фургон на восток по одному из старых шоссе, пересекавших полосу тропических зарослей и нырявшему в засушливые холмы в глубине материка.

— Почему свернули? — поинтересовался Ривас, глядя на то, как синяя полоса воды перемещается с правого борта за корму и начинает постепенно уменьшаться в размерах.

— Нынче вдоль берега движется чертовски большое войско, — объяснил Леденец. — Пришли с севера, захватили Санта-Ану и Вестминстер, а теперь спускаются к заливу — вдоль берега и морем. Жгут все на своем пути.

Ривас вспомнил пожары, которые видел на Лонг-Бич-Айленд прошлой ночью. Должно быть, они уже у входа в залив, подумал он.

— Надо же. Откуда они взялись?

Некоторое время старик не отвечал, осторожно направляя лошадей между угрожающего вида ямами в мостовой.

— Ну, — произнес он наконец, миновав опасное место, — мы были в Ханнингтен-тауне пару дней назад, так там говорили, это войско откуда-то с севера. Вроде как с Сан-Берду. — Он пожал плечами. — Что ж, может, и так.

— Надо же, — повторил Ривас, усаживаясь поудобнее и наслаждаясь приятной прохладой на правой щеке, которую всю первую половину дня поджаривало солнцем. Что получается, думал он: Эллей держит своих солдат у западной и северной границ, а Сан-Берду наступает с другой стороны. Уж не рассчитывают ли бердусские ребята застать их врасплох? А что, может и получиться. Почти все, кто странствует по Инглвудской пустоши, не отличаются особой разговорчивостью: Сойки, ухари, сутенеры вроде этих двух моих приятелей. Может, и получится.

Ко времени, когда Леденец завел фургон в похожее на гараж сооружение, достаточно высокое, чтобы в него уместилась торчащая мачта, девушки внутри начали беспокоиться. Ривас пытался услышать их голоса, поскольку не сомневался в том, что голос Ури узнает даже по прошествии тринадцати лет. Последние несколько часов он обдумал возможность попросить показать ему пленниц и неохотно отказался от нее — даже попытка изобразить внезапный прилив похоти была бы рискованной. Настоящий торговец Кровью вряд ли обратился бы с такой просьбой, к тому же подозрительности его спутникам бы не занимать. Впрочем, когда фургон остановился, голоса внутри понизились до неразборчивого бормотания, так что Ривас спрыгнул на землю и огляделся по сторонам.

Они находились в просторном, гулком помещении. Судя по длинным прямоугольным ямам в полу, оно и впрямь служило когда-то чем-то вроде гаража или ремонтной мастерской, однако имелись здесь свидетельства и того, что его использовали и с другой целью, и не так уж давно. В одном углу были грудой свалены полу истлевшие койки и носилки, а пригнувшись к полу, чтобы поискать себе оружие, Ривас наткнулся на маленькую пухлую бутылочку с резиновой диафрагмой вместо пробки. От прикосновения диафрагма раскрошилась, а содержимое бутылки испарилось давным-давно.

С улицы доносились приглушенные, похожие на скрип несмазанных осей крики возвращавшихся на ночь попугаев; впрочем, крики эти становились оглушительными, когда те пролетали зелено-оранжевыми стаями перед окнами гаража. Тени заметно удлинились, а небо окрасилось в розово-оранжевый цвет, когда Найджел, шаркая подошвами, направился к выходу с мотком бечевы и мешком жестянок — ставить сигнализацию на случай непредвиденных ночных гостей.

— Вы как, обычно в фургоне спите? — спросил Ривас у Леденца.

— Ага, — откликнулся старик, сбрасывая на землю несколько холщовых мешков и спрыгивая вслед за ними. — Девицы внутри, мы с Найджелом на крыше. — Он уселся и принялся развязывать мешки. — Надеюсь, ты ничего не имеешь против свинины, — сказал он. — Да, кстати, — добавил он, покосившись на Риваса. — Попутчики ночуют сами по себе.

— Разумно, — согласился Ривас, ожидавший именно такого ответа. — Пожалуй, пока не стемнело, мне стоит осмотреться на предмет змей и скорпионов.

— Неплохая мысль, — кивнул старик.

Ривас двинулся в глубь здания, оглядываясь по сторонам в поисках любого предмета, способного сойти за оружие. То, что маршрут их отклонился от побережья, играло ему на руку, но он понимал, что дальше на восток его спутники не заберутся: начиная с этого места, они начнут сворачивать на запад, в сторону залива, прочь от Ирвайна. Поэтому, если он хочет выяснить, находится ли Ури в этом фургоне, это нужно делать этим же вечером, так как в случае, если ее там нет, ему нужно идти на юг.

У одной из стен высилась груда древнего хлама, в основании которой лежали ржавый двигатель и такая же ржавая пружинная кровать. Он подошел к ней и с лязгом выдернул из нее несколько предметов: старый стул, ящик из-под ти-ви, автомобильный капот и корпус холодильника, настолько изъеденный ржавчиной, что он без труда поднял его одной рукой.

Теперь ему удалось расчистить надпись, сделанную маркером на кирпичной стене. Поначалу от нее виднелось только слово «ЗДЕСЬ», но когда он со звоном и грохотом отодвинул металлический стеллаж, с которого полетели на бетонный пол стеклянные осколки, он смог прочитать всю надпись:

МНОГО ХОРОШЕЙ ЕДЫ ЗДЕСЬ…

Поверх надписи маркером виднелись следы мела, однако единственным сохранившимся дополнением к этой надписи были три слова, накарябанные на кирпичах кончиком ножа: больше не будет.

Ривас оглянулся через плечо на Леденца: тот набрал хвороста, развел небольшой костерок и теперь раскладывал на решетке куски свинины. Что ж, подумал Ривас, тот, кто это выцарапывал, поторопился с выводом.

В конце концов он нашел более-менее подходящий предмет — длинную алюминиевую полосу с тяжелым, ржавым болтом на конце — и сунул ее себе в рукав так, чтобы болт угнездился у него у сгиба локтя, а другой конец полосы не торчал из-под манжеты. И все это время в голове его вертелось слово, значения которого он не знал, но которое слышал много раз: севативидам, произносимое гортанно, прижимая кончик языка на «т» и «д» к зубам.

— Что ж, никаких кусачих гадов вроде нет, — громко сказал он, возвращаясь к фургону. Он заметил, что руки его заметно дрожат. — А спиртного у вас, ребята, ничего не найдется?

— А как же, полтина валюты на козлах, под скамьей, — сказал Леденец. — И кружка там же. Больше кружки не наливай.

Ривас открыл было рот для ответа, который за долгие годы сделался у него чисто рефлекторным, но спохватился и просто кивнул. Забравшись на козлы и шаря под скамьей в поисках бутылки и кружки, он рискнул шепнуть: «Ури?» Ответа не последовало, так что он наполнил кружку, закупорил бутылку, вернул ее на место и ухитрился спуститься на землю, не расплескав ни капли и не потревожив больной палец.

Старик тем временем поставил мясо на огонь. Ривас подсел к костру и не без трепета сделал глоток валюты Бёрроуза — первый за тринадцать лет с тех пор, как пытался прикинуться лающей собакой.

Он был даже немного разочарован, поскольку не испытал ничего особенного, никакого прилива воспоминаний. Просто глоток крепкого спиртного, непривычно ароматного и жгучего, без чистого ячменного вкуса виски. Ну ладно, сказал он себе, все лучше, чем джин. Он немного расслабился и, отказавшись от попытки найти в этом драматизм, принялся смаковать напиток.

— Ну и как тебе? — поинтересовался Леденец.

— Корень вселенского зла, — с довольной ухмылкой отозвался Ривас. То-то бы Моджо удивился, подумал он, узнай он, что я швыряюсь его словечками…

А кстати, интересно, чем сейчас занят Моджо? Отпускает пиво редким клиентам и извиняется направо и налево по поводу отсутствия легендарного пеликаниста из Венеции? Или мечется как угорелый, не успевая обслуживать толпу, собравшуюся на какого-то нового исполнителя? Да нет, Стив не успел бы найти кого-то еще… пока.

Ривас покатал на языке еще каплю бренди — эта штука начинала ему даже нравиться — и попытался представить, выйдет ли он еще на сцену у Спинка. Зажмурившись, он попытался вспомнить, как выглядело это место: высокий зал с баром с одной стороны и дверьми слева, люстры, столы, гирлянды бумажных кукол под самым потолком… Он пожалел, что так и не удосужился как следует разглядеть эти цепочки маленьких фигурок, взявшихся за руки и соприкасающихся носками ног. Они всегда занимали его, даже прежде, чем он узнал, что это последняя работа одного гениального скульптора — Ривас даже запомнил его имя: Ноа Олмондин — который сошел с ума и покончил с собой в последний год Шестого Туза. Вообще-то Ривас плохо помнил имена всех гениальных живописцев, поэтов, врачей и инженеров, даже политиков тех лет. Шестой Туз считался лучшим правителем Эллея со времен самого Сандовала. Ривасу шел семнадцатый год, когда вся эта толпа гениев канула сквозь ворота Догтауна — примерно тогда же, когда убили Шестого Туза. Впрочем, музыкантов в этой толпе вроде бы не было, подумал Ривас. Спасибо Сойеру и на этом: конкурентов меньше.

Вскоре далекий стук и лязг сменились шарканьем ног возвращавшегося Найджела. Ривас отставил кружку и с бьющимся сердцем пригнулся словно для того, чтобы присмотреть за шкворчащей свининой.

Найджел вышел из-за угла.

— Как долго вы, ребята, таскали эту свинину с собой? — спросил Ривас, стараясь говорить не слишком быстро и не слишком пронзительно. — На мой взгляд она, ребята, залежалась, право слово, залежалась. Мне на фиг не нужно этих, как их, глистов, а? Знавал я одного парня, так он поел раз лежалой свинины, и по сравнению с тем, что он подцепил, даже глисты показались бы божьей милостью. А заполучил он…

Найджел уже приблизился и слушал его галиматью скорее раздраженно, чем подозрительно.

— …севативидам…

Как и надеялся Ривас, пленные девушки, услышав этот бессмысленный набор звуков, мгновенно завизжали, а застигнутый этим врасплох Найджел повернулся к фургону.

Ривас распрямился, как сжатая пружина, одним движением выхватив из рукава металлическую полосу и замахиваясь ею; когда его правая нога коснулась бетона, он уже набрал приличную скорость. Найджел услышал это и оглянулся, но Ривас уже налетел на него. Со всей своей силы, помноженной на энергию разгона, он ударил тяжелым болтом Найджелу в переносицу. Голова Найджела только еще начинала запрокидываться назад, когда Ривас отпустил свою импровизированную палицу и, врезавшись в тело противника, вместе с ним повалился на пол. Первым делом он сорвал с Найджела его шляпу, и когда он, перекатившись за безжизненным телом, вскочил на ноги, рогатка уже была в его руке, и он целился в Леденца — тот выхватил нож и сделал пару шагов вперед, но застыл на месте, увидев, что Ривас натянул резинку до отказа.

— Брось нож, — задыхаясь, приказал Ривас. Нож лязгнул о бетонный пол.

— Что ты сделал с Найджелом? — всхлипнул старик.

— Возможно, чуть переусердствовал, — сказал Ривас, успокаивая дыхание. — Открой фургон.

Старик не пошевелился.

— Так вот что значила твоя белиберда? Вещание?

— Вот именно. Я могу убить тебя и открыть его сам.

Старик сделал шаг к фургону.

— Выходит, ты избавильщик.

— Из тех, наемных, — согласился Ривас. Он медленно поворачивался, продолжая целиться рогаткой в старика, но отступил на пару шагов назад и на мгновение опустил оружие, подобрав с пола нож. Он успел сунуть его в ножны и снова натянуть резинку с камнем прежде, чем тот успел хотя бы обернуться на движение.

Когда Леденец снова повернулся к фургону, Ривас скосил взгляд на Найджела. Один глаз того остался широко открытым и смотрел куда-то в потолок, другой зажмурился, а между ними темнела глубокая вмятина. Вытянутая рука Риваса начала трястись, и ему остро захотелось оказаться как можно дальше от этого места.

Леденец забрался на корму фургона, повозился с замком и отворил дверь. Ривас подошел ближе. Внутри стояли, щурясь на оранжевый свет костра, три девушки. Все трое неуверенно улыбались, все еще веря в то, что Ривасова имитация продвинутого, вещающего после причастия, была настоящей.

Он вгляделся в их лица. Ури среди них не было.

— Выходите, девушки, — устало произнес он. — Вы свободны.

Улыбки исчезли с их лиц, но они все же спустились и бесцельно побрели к костру.

— Лезь туда, — приказал Ривас Леденцу. — И медленно, осторожно приведи сюда четвертую.

Старик скрылся в темноте. Спустя полминуты оттуда послышалось робкое: «Она мертва».

— Тащи ее к двери.

— Ты меня убьешь.

Может, и убью, подумал Ривас. Однако вслух он сказал только: «Не говори ерунды. Для меня это только работа».

Из темноты послышались шорох, возня, сопение, потом он разглядел тело, подталкиваемое к порогу. Темные волосы…

— Покажи мне ее лицо.

Леденец приподнял ее за волосы и повернул лицом к Ривасу. Это была не Ури.

Ривас даже не подозревал о том напряжении, что сковало его, пока оно не отпустило немного.

— Не та, которую я ищу, — сказал он Леденцу. — Лезь обратно внутрь и закрой за собой дверь.

На лице старика блестели слезы.

— Но ты же не можешь запереть меня здесь! Стены сколочены на совесть. Я умру с голоду, лучше уж застрели сразу…

— Успокойся, я не собираюсь запирать дверь. Так, навалю какого-нибудь хлама перед ней, чтобы слышать, если ты выйдешь. Мертвую девушку можешь выкатить наружу или оставить с собой — как знаешь.

Леденец потащил ее обратно.

— Не могу быть один, — буркнул он, закрывая дверь.

Ривас ослабил резинку, потом смотал ее и убрал рогатку в карман. Из кучи хлама у стены он притащил старую кровать и прислонил ее к двери.

— Вот так, — громко произнес он. — Если она упадет, пока я буду поблизости, я услышу, вернусь и уж тогда точно убью тебя, идет?

Старик что-то бормотал внутри, но, возможно, он обращался к мертвой девушке. Во всяком случае, прямого ответа Ривас не услышал.

Ривас забрался на козлы, забрал бутылку валюты и спрыгнул обратно на пол. За время поездки он обратил внимание на то, что упряжь лошадей отличается от обычной: помимо обычных пряжек она застегивалась кое-где шпильками, а каждая лошадь была оседлана легким английским седлом. Осторожно, чтобы не разбить, он поставил бутылку на пол и подошел к правой передней лошади изучить упряжь внимательнее.

Каждая из шпилек имела на шляпке металлическое кольцо; он выдернул шпильку из гнезда, и постромки упали на землю. Он улыбнулся почти сочувственно. Вы, ребята, были готовы ко всему, подумал он: и к пастырям Соек, и к бой-шершням, и к необходимости переправляться вплавь… и даже, как видно, к возможности бросить свой фургон и удирать верхом, не перепрягая лошадей. Впрочем, уверен, впредь старина Леденец будет разборчивее в выборе попутчиков. Ривас выдернул еще одну шпильку и попытался вспомнить, на какую длину ему лучше отпускать стремена.

— А где сойер? — послышался голос у него за спиной. Он вздрогнул, едва не врезался в лошадь и обернулся.

Девушка была высокого роста, светловолосая. Силуэт ее вырисовывался на фоне догорающего костра, так что выражения ее лица он не видел. Впрочем, будучи хорошо знакомым, с Сойками, не сомневался в том, что ничего такого особенного он и не увидел бы.

— Мне очень жаль, мисс, — сказал он. — Поблизости таких нет. — Он посмотрел поверх ее плеча. — А куда пошли двое остальных?

Она пожала плечами.

— Что ж, удачи им. — Он вернулся к бутылке и сунул ее в карман, потом выдернул последнюю шпильку, отпрягая лошадь от фургона. — И тебе тоже, — добавил он, прикидывая, можно ли от нее добиться, чтобы она его подсадила в седло.

— Куда ты собираешься?

Он раздраженно повернулся к ней. Ну почему она не умотала со своими подружками?

— На юг.

— На юг? — спросила она, внезапно оживившись. — В Шатер Переформирования?

— Нет, черт подрал, я… — Он осекся. А почему бы и нет? Можно ли мечтать о лучшей легенде, чем роль Сойки, которую оторвали от стаи и которая только и жаждет, чтобы ее вернули обратно или определили в другую стаю? Тем более в обществе самой что ни на есть настоящей Сойки? — То есть да, конечно, — поправился он.

— Тогда, может, отправимся в путь сейчас же? — предложила она. — Я чувствую себя ужасно одиноко без остальных.

— Да, — согласился Ривас, обводя свою лошадь за повод вокруг соседки, чтобы отпрячь еще и ту. — Мне хотелось бы убраться отсюда как можно быстрее.

Девушка равнодушно огляделась по сторонам, уделив мертвому телу Найджела не больше внимания, чем забытой свинине. Совершенно очевидно, домом для нее служило место, где были Сойки, а все остальные места не имели для нее никакого смысла, поскольку их там не было, так что годились разве на то, чтобы миновать их, не оглядываясь. Ривас вычитал где-то, что жабы различают только два типа объектов: муху и все, что нельзя считать мухой. Похоже, восприятие у этой девицы точно так же ограничивалось двумя категориями.

— Потому что здесь никого нет, — устало пояснил он. Она улыбнулась и кивнула, так что он решил развить мысль. — И потом сейчас еще достаточно светло, чтобы сократить расстояние между нами и Шатром Переформирования на милю-другую. — Он протянул ей повод второй лошади. — Верхом ездить умеешь?

Улыбка исчезла с ее лица.

— Да, — коротко ответила она, принимая повод.

Он сообразил, что этому она, должно быть, научилась прежде, чем сделалась Сойкой, в отвергнутой прежней жизни, и что, хотя она использует это свое умение, чтобы вновь вернуться в лоно своей церкви, она не испытывает по этому поводу ни радости, ни гордости.

— Ладно, — сказал он. — Если я упаду, вернись за мной.

Не удостоив его ответом, девушка задрала вверх левое колено, сунула обутую в сандалию ногу в стремя и без видимого усилия взлетела в седло; Ривас обратил внимание на то, что ноги ее под грубым холщовым балахоном длинные и стройные. В Венеции за нее дали бы неплохие деньги, подумал он, — а хорошо все-таки, что я спас ее от этого… Тьфу, какого черта я глазею на девчачьи ноги, когда мне нужно искать Ури?

Сам Ривас сел в седло со второй попытки.

— Езжай за мной, — буркнул он и выехал на улицу.

Когда негромкий цокот копыт стих, в гараже стало совсем тихо… нет, не совсем. Лучи заходящего солнца стали краснее, и пятно света, переползавшее по бетонному полу, быстро слабело. Две оставшиеся лошади время от времени переступали копытами. С улицы вплыла в гараж бестелесная тень, почти невидимая глазу, ибо цветом она почти не отличалась от закатных лучей. Она повернулась неспешным движением пловца и застыла на мгновение, увидев сырую свинину, но оживилась еще сильнее, когда взгляд ее упал на труп Найджела. Она подобрала под себя ноги, и когда гравитация медленно опустила ее на пол, ее нематериальные пальцы пробежали по лицу и рукам Найджела в попытке найти открытую рану.

И тут наконец отворилась дверь фургона, и ржавая кровать с лязгом повалилась на пол. Прозрачная тварь испуганным пескарем метнулась прочь, и когда взмокший от натуги Леденец, шаркая ногами, выбрался наружу, тварь уже прицепилась вниз головой к одной из балок и висела там, напоминая летучую мышь из бледно-розового стекла.

Старик сел на пол рядом с мертвым телом и принялся что-то нашептывать ему. Пятно света, бледнея, ползло все дальше в глубь гаража, тварь под потолком моргала своими глазищами, а одна из девушек-соек на улице лязгала жестянками, запутавшись в Найджеловой сигнализации, но голоса так и не подала.

В конце концов Леденец поднял тело Найджела с пола и отволок его к фургону. Потом, отдуваясь, залез внутрь, вытолкал мертвую девушку на пол, осторожно затащил Найджела на ее место и закрыл за собой дверь.

Прошло пять минут. Наконец висевшая под потолком тварь отцепилась, растопырив руки и ноги, осенним листом спланировала вниз и бесшумно опустилась на лицо мертвой девушки.

Внутри гаража все затихло. Чуть позже и девушка-сойка на улице выпуталась из веревок и бесцельно побрела куда-то в ночь, а потом ничто больше не нарушало тишины.

 

Глава 5

Когда неожиданный стук копыт вырвал Риваса из паутины сна, он подумал, что накануне поспешил, решив, что жар его улегся. Кожа пересохла и горела, каждый вдох отдавался в голове неприятным шумом, а яркий утренний свет окутывал все предметы легкой радужной аурой. Голова налилась этакой неописуемой депрессией, какая бывает с глубокого похмелья или после самых жутких ночных кошмаров.

Он перевернулся на другой бок, съежился на охапке картонных упаковок, служившей ему постелью, и, щурясь на свет, окинул взглядом двор. Рядом с ним стояло прислоненное к ограде ржавое кресло-качалка, и напиханные под него картонки напомнили ему, что, когда он ложился спать вчера вечером, девушка-сойка спала там. Тогда куда она делась? Он встал, ощущая себя опасно высоким и хрупким, и вышел со двора к дереву, к которому накануне привязал лошадей.

Одна из них так и оставалась под деревом. Ривас, моргая, огляделся по сторонам, остро желая, чтобы нос его либо уж разразился чихом, либо перестал свербить. Наконец он увидел ее в пятидесяти ярдах дальше по улице. Она ехала верхом на второй лошади.

— Эй! — завопил он. — Э… — Черт, почему он не удосужился узнать, как ее зовут. — Эй, девчонка!

Она оглянулась через плечо, натянула поводья и повернула лошадь обратно к дереву. Он стоял, прислонившись к стволу.

— Что? — спросила она.

— Куда ты собралась? — Ему пришлось прищуриться, чтобы смотреть на нее против света.

— В Шатер Переформирования, — нетерпеливо отозвалась она. — А ты думал куда?

— Ну… Бог мой, ты что, не собиралась подождать меня?

— Я думала, ты болен.

— О! — возмущенно кивнул он. — Ясно. Ты решила, я буду тормозить тебя?

— Да.

Он подавил приступ злости, напомнив себе, что она — важный реквизит в отведенной им себе роли блудной Сойки… и на короткое мгновение, прежде чем бесцеремонно подавить эту мысль, признался себе в том, что немедленно вышвырнул бы ее, заболей она или перестань представлять собой какую-то ценность для него.

— Так вот вовсе я не болен, — сказал он. — Это просто аллергия. У меня аллергия на этих… на эту сою. Ясно? Поэтому подожди меня. И не вздумай больше уезжать одна, слышишь?

Она посмотрела на него с легким удивлением.

— Долг каждого отбившегося от паствы последователя Господа как можно быстрее вернуться к своим.

— Ну да, конечно, — согласился он; легкий акцент уроженки Эллея заинтриговал его. — Но не настолько поспешно, чтобы ухудшить свои шансы вообще вернуться. Одинокая девушка… ба, да ты и двух миль не проедешь, чтобы не наткнуться на змею, или бой-шершня, или насильника, или еще парочку сутенеров.

Это удивило ее еще сильнее.

— Но душа-то моя будет в руках Господа. Почему же это беспокоит тебя?

Он развел руки и широко раскрыл глаза, показывая всю искренность своих намерений.

— Потому, что мне не безразлично, что с тобой происходит, вот почему.

Она подождала, пока он седлал свою лошадь и садился в седло — забравшись предварительно на дерево.

Выезжая на залитую солнцем улицу, девушка не проронила ни слова, но вид у нее был слегка встревоженный.

— Разве не я спас тебя от тех двух типов, что убили твою подругу? — напомнил он ей, выждав пару минут.

— Ты, — сказала она. Вдоль левой стороны дороги стояли с интервалом в несколько сотен ярдов телефонные столбы, и с некоторых перекладин свешивались еще петли истлевшей веревки; кое-где в них еще виднелись пожелтелые кости запястий. Примерно на каждый двадцать пятый щелчок подковы по асфальту лошади проезжали тень следующего столба. — Но… — произнесла девушка, помолчав еще немного, — разве нам положено заботиться друг о друге вот так?.. Спасать нас — дело пастырей… и даже если они и делают это, то не ради нас, а ради Господа, которому мы нужны.

Ривас покосился на нее с некоторым уважением. Неплохо, сестричка, подумал он. Для оцыпляченной птички у тебя острый взгляд. Она перехватила его взгляд и неуверенно улыбнулась, прежде чем отвернуться.

Ривас перевел взгляд на дрожавшие в мареве здания — они напоминали искрошенные, бесцветные зубы, торчащие из зеленых десен, но если сощуриться, они превращались просто в мазки краски. Солнце начало припекать, он пожалел, что не захватил вместе с Найджеловой рогаткой и его шляпу. Жара стояла такая, что ему казалось, будто его горячка заразила весь окружающий мир — так пролитое пиво постепенно пропитывает всю книгу, и страницы рвутся или слипаются. Очень постаравшись, он мог вспомнить, кто он, сколько ему лет и зачем он здесь, но на протяжении этой монотонной поездки на юг он не нуждался в этом, поэтому просто покачивался в седле в такт лошадиной поступи и — за исключением коротких мгновений, когда что-то привлекало его внимание, — не думал вообще ни о чем.

Только не вешай мне лапшу на уши, старина. Уж я-то знаю, ты ненавидишь всех, всех до единого.

Он нахмурился и попытался прояснить зрение. Где он слышал это в последнее время? Кто говорил ему это? Должно быть, он был пьян тогда, а то бы он запомнил. Или он просто был до ужаса сонный?..

Ты любишь только меня. Меня одного.

Да это же было сегодня ночью. Сон? Ну да, конечно, это был сон — сон, навеянный лихорадкой. Он попытался вспомнить его подробнее, но не смог.

Ближе к полудню ему удалось подстрелить из Найджеловой рогатки двух голубей, и пока он не слишком умело разделывал их, в памяти всплыла еще одна фраза из этого сна. Тебе слишком стыдно признаться в этом, говорил голос.

Ривас застыл с окровавленным ножом в руке и снова попытался вспомнить хотя бы, о чем был тот сон и кто говорил ему эти слова. Помучавшись немного, он вспомнил, что вроде как видел во сне кого-то… человека… себя самого? Он что, в зеркало смотрел? И почему, черт возьми, он видел себя самого, сосущего палец?

Он тряхнул головой, разобрался с разделкой птиц и развел огонь, оторвав клок материи от своей рубахи, намочив его в валюте и поколотив первой попавшейся железякой о камень до тех пор, пока какая-то искра не воспламенила пары спирта. Тогда он нанизал голубей на металлический прут и изжарил на костре, который развел из трухлявых деревяшек. Его спутница не выказала никакого удивления, когда он предложил ей одну из птиц, с показной роскошью сервированных на крышке капота от древнего «форда». Впрочем, и радости она тоже не выказала.

— Как тебя зовут? — спросил ее Ривас за едой, прислонясь спиной к здоровенной деревянной вывеске, в тени которой они укрылись. К тому же ему понравилась древняя надпись, выполненная большими рублеными буквами:

ВСЕ КАННИБАЛЫ ПОДЛЕЖАТ НЕМЕДЛЕННОМУ РАСПЯТИЮ — БЕЗ ИСКЛЮЧЕНИЯ!

Несколько секунд она продолжала обгладывать подгоревшую грудку.

— Сестра Уиндчайм, — осторожно ответила она наконец.

Он улыбнулся.

— Красиво. Мне нравится. А я — брат… — Тьфу ты, не Пог же! — Томас.

— Твое отношение к моему имени несущественно, — чуть раздраженно заметила она. Ривас припомнил, что «несущественно» является у Соек выражением довольно сильного неодобрения. — И зачем тебе эта бутылка денег?

— Дезинфицировать раны и разводить костер, — совершенно искренне ответил он. — А что? Уж не думаешь ли ты, что я пью это, ведь нет?

— Ты давно следуешь за Господом?

— С восемнадцати лет, — опять-таки сказал совершеннейшую правду Ривас.

— Ха, — поморщилась она. — Нечасто, должно быть, ты принимал причастие, если в твоем возрасте еще разгуливаешь сам по себе.

Он не нашелся, что ответить, поэтому только пожал плечами.

Она тоже откинулась на столб вывески и бросила обглоданную кость в огонь.

— Я не… что случилось? — спросила она встревожено, потому что он вдруг вскочил с застывшим, посеревшим лицом.

— А… — Он повернулся и, сощурившись, посмотрел назад, в ту сторону, откуда они приехали. — Ничего. Но мы теряем время. Поехали — если поспешим, вечером уже можем добраться до Шатра Переформирования.

Напряжение не отпускало его до тех пор, пока они не двинулись дальше на юг по довольно хорошо сохранившемуся шоссе, но даже тогда он продолжал беспокойно оглядываться, ибо вдруг вспомнил свой сон и не сомневался теперь в том, что это ему вовсе не приснилось, что глубокой ночью, когда он лежал в полубреду, с ним и, правда, разговаривал хемогоблин, чье лицо напоминало карикатуру на него самого.

И еще в одном он был уверен: в том, что картина, которую он вспомнил еще раньше, вид его самого, сосущего палец, на деле была воспоминанием о том, как эта тварь сосала жизненные силы из пореза, который он нанес себе во время причастия.

Когда солнце поднялось к самому зениту, небо на юге прочертили два дымных столба, а еще через полчаса к ним присоединился третий. Ривас и сестра Уиндчайм не слышали ничего, кроме стрекота кузнечиков и шороха ящериц в сухой траве, но всякий раз, когда прямой отрезок улицы давал возможность заглянуть вперед, Ривас привставал на стременах и вглядывался из-под руки вдаль, пытаясь разглядеть сквозь марево, что за неприятности ждут их впереди, на пути к Шатру Переформирования. Впрочем, он полагал, что это так или иначе связано с приближением сан-бердусской армии.

Спустя некоторое время улица, по которой они ехали, резко свернула на юго-восток, так что им пришлось срезать напрямик, через поля и сровнявшиеся с землей фундаменты зданий. В конце концов им посчастливилось найти извивающееся в южном направлении русло пересохшей реки, по которому они и ехали почти час до тех пор, пока звуки впереди не заставили Риваса вполголоса скомандовать сестре Уиндчайм: «Стой».

— Что там? — спросила она чуть обеспокоенно.

— Не знаю точно, но уверен, это люди, и направляются они в нашу сторону. Кто бы это ни был, нам они не нужны. Быстро. — Он соскользнул с седла на пыльное речное дно. — Забираемся наверх.

Сестра Уиндчайм спешилась, и они повели лошадей вверх по осыпающемуся склону. Несколько первых минут они карабкались почти на четвереньках, но потом оказались в тени деревьев, а наверху холма обнаружилась узкая, но мощеная дорога, покрытие которой сумело пока выстоять против буйной, сокрушающей асфальт растительности и ежегодных паводков.

— А теперь тихо! — шепнул Ривас. — Пропустим их мимо и поедем дальше.

Сквозь шорох листвы до него донеслись всплески странного завывания и негромкий металлический лязг — но только когда первый вопль вспугнул птиц с деревьев, до Риваса дошло, наконец, что происходит. Шайка ухарей, сообразил он.

Хотя ему доводилось несколько раз говорить с людьми, пережившими нападение ухарей, и пару раз натыкаться на тех, кому не повезло при такой встрече, самому ему видеть ухарей не приходилось, да он и не жаждал этого. Он порадовался тому, что они с девушкой успели найти укрытие, и надеялся только, что тем, внизу, будет недосуг обращать внимание на ведущие вверх по склону следы подков.

Снова, на этот раз отчетливее, донеслись до них ухающие звуки.

— Это ведь ухари, да? — прошептала девушка.

— Угу, — буркнул он, еще раз пожалев о том, что не захватил шляпу Найджела. Переход от движения на солнцепеке к неподвижности в тени снова сбил его с толку, и удержать мысль было не проще, чем скользкую рыбину в банке с наживкой. Все же он уцепился за одну. — Должно быть, гонятся за какими-то невезучими беглецами от смуты на побережье.

В просвете между ветвями хорошо просматривался отрезок речного дна, и, когда хриплые вопли, топанье и лязг велосипедов приблизились, Ривас вгляделся в том направлении. Почти инстинктивно он достал рогатку с вложенным в кармашек камнем и раскатал резинку. Он почувствовал, как пальцы сестры Уиндчайм впились ему в плечо, но не мог повернуться, чтобы увидеть выражение ее лица.

— Что ты намерен делать? — прошептала она.

— Ничего. Не беспокойся. Это, — он поднял рогатку, — на случай, если они заметят нас.

С каждой минутой шум делался все громче. Пот стекал по его лбу и шее. Черт, с досадой подумал он, неужели обязательно все препятствия разом? Нам всего-то нужно добраться до Шатра Переформирования, дабы вернуться в объятия Господа. Мирские дела — суета, я ведь и сам верю в это, а Божьи — важны, в это я тоже верю. Так почему же мирские дела обязательно должны быть такими… шумными?

Особенно истошный вопль послышался совсем недалеко от них — такой громкий, что казалось, от него вздрогнула листва над головой. Кто-то устало ругался, заплакал ребенок.

— Надо им помочь, — прошептала сестра Уиндчайм.

Ривас все-таки повернулся и смерил ее суровым взглядом.

— Уж не богохульствуешь ли ты, сестра? Все умирают, и если это приверженцы Господа, это повод скорбеть, а если нет, смерть их значит не более смерти комара. — Хотя шуму от нее больше, подумал он про себя. — Совершенствуйся сама, прежде чем возьмешь на себя заботу о других.

В глазах ее блеснули слезы.

— Все это… — она всхлипнула, — все это верно, конечно, и правильно… только вот это, — она махнула рукой вниз, — это — взаправду. По-настоящему.

— Мир кажется настоящим, — мягко возразил он. — И своими хитроумными иллюзиями совращает нас с пути истинного, заставляя принимать в них участие. Вот именно, это сегодняшнее представление, возможно, только испытание, ниспосланное нам Господом, дабы проверить силу нашей веры. Будь храбра и поступай правильно.

Он повернулся к ней, но движение внизу заставило его посмотреть обратно. В русле реки показалась лошадь; в седле тряслась маленькая девочка, а рядом, держась за стремя, бежал мужчина, которого мотало из стороны в сторону от усталости. Все трое были покрыты пылью и запекшейся кровью.

Потом внимание его привлекла показавшаяся в поле зрения причудливая, сверкающая конструкция. При виде ее мужчина со всхлипом упал на колени, камни под ним окрасились кровью…

И в это мгновение сестра Уиндчайм ударила свою лошадь пятками по бокам и лавиной понеслась вниз по склону.

Ривас, чертыхаясь от страха и злости, устремился за ней.

В облаке пыли, которую они подняли, скатываясь вниз, трудно было что-то разглядеть, но слева от себя Ривас услышал лязг и скрежет поворачивающего ухарского велосипеда, и он поднял рогатку и повернулся в ту сторону. Потом из пыли возник силуэт: два высоких колеса, посаженных под сходящимся вверх углом, так что они напоминали глаза какого-то исполинского насекомого; под соединявшей их поперечной осью виднелся сам пригнувшийся к педалям ездок. Велосипед еще не выпрямился после крутого поворота, и его правое колесо подпрыгнуло, коснувшись земли.

Ривас вытянул левую руку вперед, а страх придал ему сил натянуть резинку аж до самого своего подбородка. Он выпустил камень и сразу же, не глядя, попал или нет, выпрыгнул из седла и зашарил по земле в поисках подходящего снаряда. Камень нашелся сразу же; он вложил его в кожаное гнездо и оглянулся, было в поисках сестры Уиндчайм, но тут услышал впереди перед собой ритмичное завывание и снова взял рогатку наизготовку.

Один из мародеров соскочил с велосипеда и бежал в их сторону, вертя меч над головой; именно это вращение и издавало тот странный, почти музыкальный звук. Однако прежде, чем Ривас успел прицелиться, между ними вынырнул велосипед первого ухаря, в которого он стрелял. Он накренился до такой степени, что правое колесо почти скребло по земле осью, а левое вращалось в воздухе словно тарелка, которую раскрутили на конце палки. Велосипедист куда-то делся. Когда велосипед проехал мимо, Ривас увидел блик света на мече, который, кувыркаясь, улетал куда-то в сторону, а только что державший его в руках человек почему-то садился; зад его коснулся земли за мгновение до того, как об нее ударился и его затылок. Потом Ривас увидел и сестру Уиндчайм — она соскочила с лошади — и уже выпрямлялась, опуская правую руку словно бейсболист после подачи.

Скрежет гравия заставил его посмотреть вправо. Еще один велосипед несся пересекающимся с ним курсом. Его седок яростно крутил педали, отводя меч назад для атаки — либо на девочку на застывшей в оцепенении лошади, либо на сестру Уиндчайм. Обе потенциальные жертвы казались застигнутыми врасплох этой атакой.

Понимая, что времени перезарядить рогатку у него уже не будет, Ривас осторожно повернулся на пятках и поднял рогатку, стараясь целиться в точку, чуть опережающую седока, и остро жалея, что не потренировался в стрельбе. В самый последний момент, когда промедление оказалось бы непоправимым, он выстрелил и торжествующе завопил, увидев, что седок рыбкой полетел с велосипеда. Несколько ярдов тот катился по камням рядом со своим потерявшим управление механизмом, потом отстал.

Ривас поспешно пригнулся и сунул в рогатку новый камень, потом медленно повернулся на месте, вглядываясь в берега и дорогу в обоих направлениях. Первый велосипед тем временем завалился набок ярдах в пятидесяти от него, а через секунду он услышал, как и второй с лязгом врезался в береговой откос. Он увидел трех распластавшихся на земле ухарей, и сестру Уиндчайм, и девочку, так и застывшую верхом на своей лошади, и мужчину, так и стоявшего рядом с ней на коленях… а больше вроде бы никого и ничего. Ривас выпрямился и ослабил резинку, а ветер, сносивший в сторону поднятую пыль, вдруг прохолодил его вспотевшие лицо и грудь.

Он смотал рогатку, сунул ее за пояс и побрел к мужчине на коленях. Тот дергал подол своей грязной рубахи, пытаясь оторвать лоскут, чтобы перевязать рваную, сильно кровоточащую рану ниже локтя.

— Сейчас, — прохрипел Ривас, потом обрел какое-то подобие контроля над своими голосовыми связками. — Ножом будет сподручнее.

— Спасибо, — пробормотал мужчина.

Отрезая кусок ткани отобранным у Леденца ножом, Ривас поднял взгляд на девочку. Та смотрела куда-то вдаль, чуть нахмурившись, словно пытаясь вспомнить, не забыла ли чего-то. Он решил, что говорить с ней или просто привлекать ее внимание не имеет смысла. Он отрезал широкую полосу ткани и перевязывал ею руку незнакомца, когда сестра Уиндчайм негромко, но испуганно взвизгнула.

— Этот еще жив, брат! — опасливо позвала она Риваса.

Ривас перехватил нож покрепче и оглянулся. Второй ухарь, в которого он стрелял, поднялся на четвереньки и захлебывался кашлем, забрызгивая камни кровью. Профиль его лица казался странно прямым от лба до подбородка, и до Риваса дошло, что своим камнем он снес тому все лицо вместе с носом. Ривас встал, добрел до ближайшего меча, подобрал его и посмотрел на двух других мародеров. Один — тот, которого он застрелил первым, — лежал бесформенной грудой у большого камня; ему явно перебили позвоночник. Тот, которого сбила камнем сестра Уиндчайм, лежал на спине, глядя широко раскрытыми, немигающими глазами в небо, и подвоха с его стороны Ривас не опасался. Он подошел к раненому.

Хотя лицо того являло собой жуткое, бесформенное месиво, глаза оставались ясными и осмысленными. Он прокаркал что-то, что Ривас понял как: «Валяй же».

Ривас повиновался. Потом с усталым, тошнотворным отвращением он отшвырнул окровавленный меч подальше от себя и вернулся к раненому мужчине. Он отчаянно боролся с ощущением, что этот жаркий полдень, эта лезущая в глотку пыль, липкие от крови пальцы… все это никогда не кончится.

Мужчина поправил повязку, и хотя казалось, что это стоило ему половины его сил, встал и уцепился за луку седла.

— У меня с собой деньги, — сказал Ривас. — Бренди. Дезинфицировать рану.

— К черту, — буркнул тот. — Дай лучше… живот продезинфицирую.

— Идет.

Краем глаза Ривас отметил, что сестра Уиндчайм не выказала никакого неодобрения, когда вернулся к своей лошади, достал бутылку и отнес ее раненому. Он откупорил ее и сунул тому в руку.

— Ваше здоровье, — сказал Ривас.

— Будем, — отозвался тот и поднес бутылку ко рту. Уровень янтарной жидкости в ней заметно понизился, но на землю он не пролил ни капли. Он вернул бутылку владельцу, смачно выдохнул и почти бесшумно произнес: «Спасибо».

— Уверены, что не хотите побрызгать этим на повязку? — спросил Ривас. — Это убьет микробов.

— Микробов… — с сомнением в голосе повторил мужчина. Он встряхнулся и огляделся. — Они все мертвы?

— Похоже на то.

Сестра Уиндчайм неслышно подошла и стала за спиной у Риваса.

— Почему они за вами гнались? — робко спросила она и ткнула пальцем в сторону лошади, у седла которой болтались ремни для поклажи, но самой поклажи не было и в помине. — У вас же ничего с собой нет.

— Больше нет, — согласился тот. — Они сели к нам на хвост севернее Стентона. Все бегут от сан-бердусского войска — и ухари, и простые горожане. У нас поначалу были с собой припасы, но нам пришлось все повыбросить — и лошади легче, и мы надеялись, эти парни отстанут, подбирая жратву. Мы держались холмов и бездорожья, но эти гады всегда находили параллельную улицу и нагоняли нас в крайнем случае за полчаса. А нынче, когда они наверняка знали, что нам жрать нечего, а все не отставали, вот тут я и понял, что они голодны, как все остальные, и что наши жалкие пара фунтов солонины им не нужны. Что они хотят свежатинки.

— Что ж, — заметил Ривас. — Теперь они сами — свежее мясо.

Мужчина как-то странно посмотрел на него.

— Нет уж, спасибо. — Он осторожно отпустил луку седла, за которую держался, чуть пошатнулся, но устоял. — Они убили мою жену — мать малышки — в сотне ярдов отсюда. Пойдем-ка мы вернемся и похороним ее как положено, а там двинем дальше. Спасибо вам, что спасли нас.

Ну да, беспомощно думал Ривас, глядя на то, как тот ведет лошадь под уздцы обратно. Можно ручаться, мы купили тебе и твоей малышке еще пару дней жизни. Тебе часов на шесть меньше, ей — на шесть больше, но в среднем все равно выйдет два дня. Боже праведный.

Сестра Уиндчайм неуверенно дотронулась до его локтя.

— Мне очень жаль, брат, — сказала она. — Нет, правда ужасно жаль. Конечно же, ты доложишь об этом дисциплинарному комитету.

Поначалу Ривас решил, что она жалеет о том, что врезала камнем в лицо спешившемуся ухарю, но, посмотрев на нее, понял, что она переживает из-за того, что вмешалась в мирские распри; более того, сделала это даже после того, как он напомнил ей о том, какой путь истинный.

— Это было исключительно тяжелое испытание, — ответил он ей с отеческой строгостью, имитируя тон, которым прежде говорил искренне. — Я доложу им все обстоятельства.

— Спасибо, брат, — с чувством откликнулась она. Подавленно, маленькими шажками вернулась она к своей лошади и с легкостью, вызвавшей у Риваса приступ черной зависти, вспрыгнула в седло.

После того, как ему удалось взгромоздиться на свою лошадь, они двинулись дальше по речному дну. Обгоняя клячу с сидевшей на ней девочкой и ковылявшего рядом раненого мужчину, Ривас помахал им рукой. Ответа не последовало, но сестра Уиндчайм, как он заметил, горько нахмурилась и отвела взгляд.

Через несколько минут они миновали бесформенное, изрубленное женское тело. Хода они не сбавили.

— Они ведь погибнут? — спросила сестра Уиндчайм, помолчав немного. — Скоро?

Ривас покосился на нее.

— Так или иначе — да. До города им не добраться.

— Тогда в этом не было смысла? В нашем вмешательстве? И мы только… оттянули им ненадолго путь до ворот Догтауна?

Ривас тщетно пытался найти ответ, достойный Сойки-ортодокса, так что даже ее сленг, подтвердивший его догадку насчет ее эллейского происхождения, не заставил его разговориться.

— Верно, — коротко ответил он. — Чертовски глупая трата времени.

Примерно полмили они ехали молча. Солнце начало окрашивать светло-зеленым заросли слева от них и превратило в темный силуэт заросли справа. Потом сестра Уиндчайм снова заговорила:

— Почему мне хочется делать что-то, помогать, чем могу? Даже если понимаю, что это лишено смысла?

— Потому, что ты грешна, — устало буркнул Ривас. — А теперь заткнись, ладно?

— Ты не будешь против, — несмело предложила она, — если мы задержимся на несколько минут? Мне кажется, мне помогло бы немного Просветляющего Танца.

Ривас застонал.

— Мы ведь спешим, ясно? Займись этим в седле.

После этого они ехали молча: сестра Уиндчайм — застыв от обиды, Ривас — от страха. Страха того, во что он превратился, и того, что творилось у него в голове.

Они старательно избегали встреч с другими группами беженцев и ранним вечером добрались-таки до места своего назначения. С вершины последнего, поросшего густым кустарником холма огромный Шатер Переформирования напомнил устало мотавшемуся в седле Ривасу исполинского костлявого зверя, свернувшегося калачиком под лоскутным одеялом, размеров которого хватило бы, чтобы укутать самого Господа. Стоявшие наверху Ривас и сестра Уиндчайм все еще жмурились на красное закатное солнце, садившееся в Тихий океан, но шатер уже накрыло тенью, и в долине мерцали светлячками фонари и факелы.

Ривас против воли медленно повернул голову на юго-восток, хоть и знал, что находится в том направлении. И конечно, там, в дальнем конце пустоши Сил-Бич, виднелась маленьким бледным прямоугольником стена Священного Города. Он поежился — не столько от свежего ветра с моря, сколько при мысли об этом месте.

Без особого облегчения опустил он взгляд в темную долину, простиравшуюся у копыт его лошади. Он вспомнил, с какой легкостью он без остатка покорился подавляющей рассудок методике сестры Сью и с каким трудом далось ему возвращение собственной личности. Черт, я ведь даже не помнил, сколько мне лет, подумал он со смешанным чувством досады и страха. И вспомни: сегодня я проповедовал этой девице их вздор совершенно искренне!

Только ради тебя, Ури, думал он, пуская лошадь вниз. Только ради тебя иду я на это.

Не прошло и минуты, как холодный морской ветер, и заходящее солнце, и вид на океан остались позади и выше. Снизу струились тепло и вонь подгоревшего растительного масла.

— Не так быстро, брат Томас, — окликнула его сзади сестра Уиндчайм. — Твоя лошадь может оступиться в темноте.

— Помнить мое имя для тебя несущественно, — огрызнулся он, не оглядываясь.

До сих пор Ривас бывал в Шатре Переформирования только однажды, больше десяти лет назад, так что с тех пор успел забыть, насколько тот огромен. Теперь, пока его лошадь, вздымая облако серой, подцвеченной сверху красным пыли, спускалась по тропе вниз, он начал припоминать детали: то, что внутри стоял целый палаточный городок с улицами, и что разглядеть снизу верхнюю часть шатра почти невозможно из-за дыма от готовки, и что по ночам, особенно после жаркого дня, можно услышать негромкий свист вытекающего через миллионы швов нагретого внутреннего воздуха.

Дорога сделалась более пологой. Ривас натянул поводья и подождал отставшую сестру Уиндчайм. Было бы просто идиотизмом вышвырнуть ее сейчас, обругал он себя, после того, как всю дорогу тащил ее с собой.

Поравнявшись с ним, сестра Уиндчайм посмотрела на него.

— Странный ты, брат Томас. В тебе столько горечи, и все равно я не видела еще, чтобы кому-то так не терпелось вернуться к Господу.

Он натянуто улыбнулся.

— Вся горечь моя от того, что я так долго не был с ним. Прости меня. Со мной все будет хорошо, как только мы вернемся.

— Нам, наверное, обоим стоит причаститься сразу по приезде, как ты считаешь?

— Ну… конечно же, — ошарашено ответил он. — Едем же. Поезжай первой — мне кажется, я чуть сбил ногу лошади.

Она послала свою лошадь вперед, а он позволил своей трястись следом, взвешивая при этом свои шансы на успех. Что ж, признал он, если я сразу же начну просить причастить меня, это произведет хорошее впечатление. Проблема в том, что они вполне могут пойти мне навстречу. А раз так, какую защиту избрать: алкоголь — у меня еще треть бутылки валюты осталась — или недавно открытую защиту с помощью боли?

Впрочем, учитывая его усталость и не до конца спавший жар, а также то, что пронести спиртное в шатер ему все равно не удалось бы, ответ напрашивался сам собой. Он достал бутылку из кармана, опустил ее пониже, чтобы сестра Уиндчайм не увидела ее, случайно оглянувшись, и здоровой рукой выдернул пробку, которая с шелестом упала в сухую траву. А потом всякий раз, когда было ясно, что на несколько секунд все ее внимание сосредоточится на лошади, он поднимал руку, словно указывая ей на вечерние звезды — на случай, если их кто-нибудь увидит, — и делал пару глотков из горлышка. Теплый душистый бренди не лез в горло, но он заставлял себя глотать его, и когда понял, что еще один глоток разом перечеркнет все его труды, выкинул почти пустую бутылку, которая без шума упала в густые кусты. Он проехал еще несколько ярдов, прежде чем до него дошло, что кусты эти — дикий анис. Он остановил лошадь, повернул ее назад и, вскрикнув, чтобы обратить на себя внимание сестры Уиндчайм, спрыгнул с седла в куст. Он зарылся лицом в листву и под приближающийся стук копыт ее лошади торопливо рвал листья, совал их рот и жевал, жевал…

К удивлению своему он ощутил на плече ее руку: она и впрямь спешилась помочь ему, а может, просто из любопытства.

— С тобой все в порядке, брат Томас?

Он, пошатываясь, поднялся на ноги — собственно, ему и не нужно было особенно притворяться, поскольку алкоголь в крови уже начинал действовать.

— Да… спасибо… голова закружилась… — Он выбрал из волос зелень и выплюнул пару листиков. — Сильнее, чем я думал. Наверное, не стоило ехать весь день… Уснул в седле, вот и свалился. Здорово головой стукнулся.

Он ухмыльнулся ей глупой улыбкой. Здорово, подумал он. Одним махом убрал запах бренди изо рта и заполучил алиби на случай пьяной походки или бормотания. Вот бедолага: наверняка сотрясение. Ну и под мухой тоже.

— Остаток пути пойдем пешком, — решила сестра Уиндчайм. — Подожди, сейчас лошадей только заберу.

Небо окрасилось в густо-синий цвет, когда они наконец спустились вниз, и, взглянув верх, Ривас увидел звезды, повисшие над самой выступающей вверх частью шатра. Он нарочито вяло уронил голову и разглядел несколько корявых башен вроде тех, что окружали стадион в Серритос, а чуть ближе их приближающуюся к ним фигуру — темный силуэт на фоне костров. Фигура была высокой, плечистой, в руке ее виднелся посох, и на короткое мгновение Риваса охватила пьяная паника: ему показалось, что это тот самый пастырь, который растоптал его пеликан и стрелял в него и которого он убил — неужели это было всего позавчера?

— Дети мои, — пророкотал пастырь, — добро пожаловать домой. Из какой вы стаи?

— Я от брата Оуэна, — ответила сестра Уиндчайм.

— Я… я не помню, — сказал Ривас. Сестру Сью он помнил более чем отчетливо, но хотел раз и навсегда утвердить версию с сотрясением.

Тут на помощь ему очень кстати пришла сестра Уиндчайм.

— У брата Томаса весь день был жар, — извиняющимся тоном объяснила она. — И совсем недавно, уже на подъезде, он упал с лошади и ударился головой.

Умница, девочка, с нежностью подумал Ривас.

— Нам очень хотелось бы причаститься, прошу вас, — сказал он.

Пастырь хлопнул его по плечу.

— Разумеется. Могу представить, как вам недоставало слияния с Господом.

Когда все трое подходили уже к шатру, он наконец повернулся к свету, и Ривас разглядел в его бороде добрую улыбку. Поосторожнее, напомнил он себе, он применяет сейчас улыбку «вот-ты-и-дома». Будь начеку.

Дюжины костров, на которых готовилась пища, наполняли долину пеленой дыма, множество ламп и факелов горели как в тумане, и пока пастырь вел Риваса и сестру Уиндчайм по петляющей тропе к шатру, из темноты и дыма до них то и дело доносились приветствия невидимых людей: «Добро пожаловать, заблудшие овцы», «Слейтесь с Господом!» или «Желаем вам поскорее попасть в Священный Город!»

Ну, уж нет, спасибо, думал Ривас, нервничавший, несмотря на бренди. Он пытался определить, что изменилось здесь со времени его прошлого посещения. Чего-то недоставало — какого-то запаха или звука.

Вход в шатер представлял собой двадцатифутовую арку, желтым треугольником светившуюся в темноте. Приблизившись, Ривас разглядел внутри ярко раскрашенные брезентовые палатки и суетившиеся вокруг них фигуры в балахонах. Наконец до него дошло, какого предмета обстановки не хватает: продвинутых вещателей. В прошлый раз, когда он был здесь, вся долина днем и ночью гудела от их белиберды.

— Сойер начнет ритуал причастия довольно скоро, — поведал им пастырь, заводя их внутрь. — Поэтому, возможно, вам не стоит набивать желудок прямо сейчас. Однако я могу найти для вас палатку, где вы могли бы отдохнуть… с вами все в порядке?

Заглядевшись на ряды разноцветных палаток и паутину тросов высоко над головой, Ривас оступился и упал на колени. Однако когда он, бормоча извинения, поднялся, он не увидел на лицах спутников ничего, кроме сочувствия и заботы.

— Слияние с Господом прояснит твою голову, — заверил его пастырь.

Ривас хмуро кивнул, пытаясь восстановить чувство собственного достоинства.

— Церемония сегодня будет людная, — продолжал пастырь. — Здесь у нас собралось, чтобы подобрать отбившихся, сразу несколько стай, и одна из них отправляется отсюда прямо в Священный Город!

— Наконец-то их призвали домой после долгих блужданий в потемках, — пьяным голосом процитировал Ривас.

— Аминь, младший брат, — откликнулся пастырь.

Если бы кому-нибудь вздумалось забраться наверх, на переплетение тросов и растяжек, думал Ривас, вглядываясь в подернутую пеленой дыма верхушку шатра, он увидел бы эту вереницу Соек огромным, свернувшимся в спираль червяком.

Он привстал на цыпочки и вытянул шею, но сойера в белой рясе больше не видел. Старик молча вошел в шатер и по спиральному проходу двинулся к центру. Ривас опасливо опустил взгляд, когда тот прошел прямо перед ним, но когда спустя несколько минут сойер проходил вдоль следующего ряда, он осмелился посмотреть… и в очередной раз убедился в том, что различить сойеров почти невозможно. Как и у остальных, кого ему доводилось видеть, у этого было смуглое, морщинистое лицо и борода цвета слоновой кости.

Со стороны центра спирали до него вдруг донесся полный боли вскрик и шум тяжелого удара, и он сообразил, что далекое бормотание, на которое он поначалу не обратил внимания, на деле оказалось ритуальным сойеровским «Слейся с Господом!». Теперь он слышал и шорох одежды, и участившееся дыхание соседей — люди в спирали застывали в напряженном ожидании. Многие зажмуривались и, казалось, впадали в транс, и Ривас понял, что если кто-нибудь из продвинутых мужчин — женщины, разумеется, никогда не доходили до такой степени распада личности — и начнет вещать, то это произойдет именно сейчас. Этакий блюз «Севативидам», подумал Ривас.

Так оно и вышло. Двое мужчин, стоявшие в следующем перед ним ряду, заговорили совершенно одновременно — даже короткие вдохи между фразами следовали в унисон.

— Гм? — произнесли они. — Гм! — Теперь к ним присоединилось еще двое. — Да, да, варево удалось на славу… Посмотрим, да, густо, густо, вкусно… Помогите же мне разогреть его, детки, ну-ка уделите мне каждый своего огня…

Бесшумным, но решительным шагом в спираль вступили несколько пастырей. Они шли, задерживаясь перед каждым из вещателей ровно настолько, чтобы без малейшей злобы, но со всей силы врезать тому под дых.

Под конец вещал только один:

— Новички… новички всегда желанны… о, что за стайка, как вкусно, вкусно… да, детки, посмотрим, хватит ли у вас сил встряхнуться, а? Призовите тритона, пусть приготовит горячий ужин для вашего морского царя, хо-хо… — Тут гулкий удар оборвал и этот голос. Несмотря на эти помехи, монотонно повторявшееся «Слейся с Господом» и следовавший за ним шум падения очередного тела продолжались, как ни в чем не бывало.

Ривас пожалел, что не трезв: как раз сейчас ясность мысли была бы как нельзя кстати. Боже мой, подумал он, да они же говорят по-английски! Это поражало еще сильнее, чем простая тарабарщина. Как все-таки им это удается: говорить с такой потрясающей синхронностью? Может, они репетируют? Да нет, это невозможно: большинство продвинутых даже есть сами не могут…

И почему пастыри начали их глушить? Раньше, когда те несли тарабарщину, они никогда не делали этого.

Уж не боятся ли они того, что те могут открыть?

— Слейся с Господом. — Взвизг, удар. Интересно, подумал Ривас, где сейчас сестра Уиндчайм? Кое-кто из новеньких плакал: для человека непривычного причастие — зрелище довольно жутковатое. Интересно, глубоко ли она загнала точившие ее сомнения и какой эффект произведут на нее сегодняшние события и разговоры? Он оглянулся настолько, насколько позволяли приличия, но ее не увидел. Ну и пусть, подумал он. В конце концов, я за нее не отвечаю. Он зажмурился, словно впав в транс, и принялся ждать, пока сойер доберется до него.

Когда он снова открыл глаза, он к удивлению своему заметил, что прошло довольно много времени. Прямо перед ним в толпе образовался довольно большой просвет, усеянный телами — как безжизненными, так и дергающимися, будто им снился дурной сон. Несколько человек даже сумели уже подняться на ноги и остолбенело оглядывались по сторонам. Сойер находился совсем близко: от Риваса его отделяли всего два человека, — и тот пожалел, что не остался в трансе или в чем он там находился, чтобы не видеть приближающегося причастия.

— Слейся с Господом. — Юноша метнулся вперед и с таким стуком врезался лбом в утоптанную до каменной твердости землю, что Ривас не удивился бы, если бы тот убился. Он постарался сконцентрироваться на том, как предпочитает упасть сам: подогнув колени, чтобы сначала сесть, или попробовать охватить голову руками. Однако женщина за его спиной плакала так громко, что он никак не мог заставить свою одурманенную алкоголем голову работать.

Сойер перешел к пареньку, стоявшему рядом с Ривасом.

— Слейся с Господом, — произнесла фигура в белом балахоне и протянула руку. Парень зашипел, когда рука коснулась его лба, сделал попытку остаться на ногах, потом из носа его хлынула кровь, и он рухнул на землю словно оброненная вязанка дров. Красные брызги попали сойеру на рясу; впрочем, на ней и без того хватало кровавых пятен.

— Нет, — хныкала женщина за спиной у Риваса. — Я не хочу в Священный Город. Не так скоро.

Что-то в ее голосе показалось Ривасу знакомым, и он повернулся посмотреть на нее. Ей было около тридцати, чуть полновата, спутанные черные волосы свисали на покрасневшие от слез глаза.

Он услышал, как сойер остановился перед ним, и в то же мгновение узнал в этой женщине Уранию Бёрроуз и открыл было рот, чтобы заговорить с ней, и тут холодные, костлявые пальцы сойера коснулись его загривка.

Он не был пьян, хотя смутно догадывался, что только что был и что скоро снова будет — как только вернется назад, в свое тело. Пока что он наслаждался возможностью видеть в темноте и двигаться, не напрягая мускулов… впрочем, он остерегался перемещаться слишком быстро или слишком далеко, ибо знал, что запросто может улететь в небо и не найти дороги обратно.

Большой шатер находился далеко внизу под ним. Он поравнялся с вершиной холма, где совсем давно стоял с девушкой, и продолжал подниматься — должно быть, сильно ударился о землю там, внизу, и его отбросило сюда, — но так медленно, что знал: повода беспокоиться нет. Было так славно парить здесь в одиночестве, смутно помня об остальных, направлявшихся на юго-восток. Все они были связаны теперь с холодным, разумным предметом, который до него не мог дотянуться; каждые несколько секунд он ощущал, как еще один из них уходил туда… нет, не уходил, скорее, оказывался там, переставая существовать в шатре… А еще дальше, в темноте на севере и на востоке, ощущалось несколько независимых друг от друга встревоженных сознаний… одно из них, кстати, слегка подозрительное…

Вдруг он ощутил, что что-то в этой темноте знает о нем, наблюдает за ним. И он понимал, что может увидеть это, если захочет, ибо смотрел сейчас не глазами…

Но он испугался и захотел обратно, вниз, пытаясь отгородиться холмами от того, в темноте; одного желания было достаточно, чтобы двигаться, и ему пришло на ум, что страх в чистом виде, очищенный от гормонов и рефлексов физического тела, оказывает парализующее действие и что, если бы он не находился в своем теле совсем еще недавно, он, возможно, вообще не смог бы двинуться с места.

Эта тварь в темноте знала, что он отступает, и он чувствовал, какое удовольствие это ей доставляет.

Скоро, произнесла она без слов. Ты всегда любил меня больше всех. Только меня.

Он не пытался разглядеть ее, но понял, что это ничего не меняет, ибо и так прекрасно знал, на что она похожа. На него самого.

И за мгновение до того, как вершина холма заслонила ночное небо, он уловил слабую… нет, не мысль, а скорее эмоцию: лежавшее под ним, в шатре, физическое тело медленно, но верно изнашивалось, разлагалось, тогда как физическое тело там, в холмах, крепло. Неужели кровь, переданная одним другому, являлась символом связи, перехода? Неужели эта тварь превращалась в него? Неужели настанет день, когда она сложится окончательно и уйдет, оставив его, Риваса, лежать бездумным полиэтиленовым пакетом или кататься по ветру с шарами перекати-поля?

Уже почти нырнув обратно под оболочку шатра, который приближался, вырастая в размерах, он сообразил, что уловил еще одну полумысль-полуэмоцию этой твари: та была довольна, что он выбрал алкогольную блокаду, а не болевую. Потому что ей не хотелось… чего? Ущерба своему… своему двойнику? Мы теперь вроде братьев, решил он, оказавшись внутри дымного шатра и позволяя себе вернуться в свое тело. Или соперников.

Звук обрушился на него так резко, что он подпрыгнул перепуганным котом, и его пропитанные алкоголем органы пищеварения возмущенно отозвались на это движение. Стиснув зубы, он поднялся на ноги, шатаясь, ни на кого не глядя, выбежал из шатра и там, на дороге, избавился от большей части бренди и неожиданно большой дозы дикого аниса. По счастью, подобная реакция на причастие не была редкостью.

Чуть позже он вернулся обратно и прислонился спиной к стенке шатра, упершись пятками в пыль. Брезент прогнулся под его весом, и он отдохнул так немного в полулежащем положении, повернувшись лицом к востоку. Что ж, подумал он, по крайней мере на этот раз я не стоял на карачках, тявкая как бродячая шавка. Он зажмурился и набрал полную грудь свежего предрассветного воздуха.

Вдруг до него дошло: рассвет? И впрямь, небо за черным холмом начинало светлеть. Боже, подумал он во внезапной панике, неужели я вырубался на всю ночь? Значит, группа Ури уже выехала?

Он выпрямился и огляделся по сторонам. Несколько фигур в капюшонах еще суетились на поляне перед выходом из шатра, и он, шатаясь, устремился к одной из них и схватил ее за плечо.

— Послушайте, — пролепетал он. — Я… Мне полагалось быть… Понимаете, я из той группы, что должна была отправиться в Священный Город, но я только сейчас оправился от чертова причастия. Они ведь еще не отправились, нет ведь?

Фигура — в темноте Ривас не определил, мужчина это был или женщина, — вырвала плечо.

— Я… я не знаю, — всхлипнул голос. — Спроси кого-нибудь у входа. — Фигура отшатнулась от него и тут же растворилась на фоне темного холма.

Ничуть не ободренный таким ответом Ривас повернулся ко входу, до сих пор ярко освещенному изнутри.

— Скажите, группа, направляющаяся в Священный Город, еще не отправлялась? — хрипло спросил он у полудюжины людей, столпившихся там. — Я… э… должен быть… ну, типа с ними, ясно? — Он умоляюще оглядывался по сторонам.

Темные капюшоны повернулись в его сторону, но лиц против света он не видел.

— Они выехали несколько часов назад, брат, — произнес не самый дружелюбный мужской голос. — И их пастырь лично присмотрел за посадкой в фургон и убедился, что не забыли никого, даже тех, что не пришли еще в сознание. — Мужчина шагнул ближе. — Как тебя зовут, брат? Пытаться с помощью лжи попасть в город нашего Господа — грех, и весьма серьезный.

Еще одна фигура в рясе с капюшоном выступила из толпы.

— Его зовут брат Боуз, — сказала сестра Сью. — Хватайте его, он…

Ривас повернулся и бросился в темноту по тропе, ведущей вверх по холму. Он не слышал ничего, кроме топота тяжелых башмаков за спиной и стука собственного сердца в ушах. Он успел пожалеть, что за годы спокойной жизни в Эллее не заботился должным образом о физической форме, а потом чья-то рука толкнула его меж лопаток, и он, потеряв равновесие, полетел вперед, проскользил на пузе по земле и застыл в облаке пыли, отплевываясь и пытаясь вздохнуть.

Сильные руки рывком вздернули его обратно на ноги; он бы упал, если бы двое мужчин не подхватили его и не развернули лицом к шатру. Сестра Сью приблизилась к их задыхающейся троице, и в неверном рассветном освещении Ривас увидел на ее лице широкую, хищную улыбку.

— Он избавитель, — объявила она своим спутникам. — Тот самый, что убил нашего пастыря на стадионе в Серритос. Ему известен способ сопротивляться причастию. — Она остановилась перед ним, и ее полный свирепой радости взгляд заставил его зажмуриться. — Но и он у нас… уязвим, верно, ведь, братец? Его тоже можно заставить забыть кое-что — вроде того, кому принадлежит музыкальный инструмент или сколько ему лет. Да, — она негромко рассмеялась, протянула руку и провела пальцами по его исцарапанной, окровавленной щеке. — Да, я полагаю, после пары причастий в крепко связанном виде и последующего семидесятидвухчасового бодрствования под песнопения ты станешь значительно податливее — тебе не кажется? — и с радостью поведаешь нам все свои грехи в мельчайших подробностях.

Ривас подумал, что до сих пор ни разу еще не боялся по-настоящему.

— Послушайте, — залепетал он, изо всех сил стараясь при этом не разреветься или намочить штаны. — Послушайте, не нужно ничего такого. Я и так все скажу, все. Господи, обещаю вам, пожалуйста…

Сестра Сью снова рассмеялась, на этот раз почти ласково.

— Нет, нет, братец. Мы сделаем это по-нашему — как велит Господь. — Она повернулась к стоявшим за ней четырем фигурам. — Страх придаст ему сил. Держите его все четверо, свяжите его покрепче… только на шею веревку не надевайте. Очень скоро он будет счастлив слиться с Господом, но пока что наверняка предпочел бы покончить с собой.

Крепкими кожаными ремнями его привязали к двум перекрещенным деревянным брусьям. Сплоченные болтами друг с другом, они образовывали поставленную вертикально X-образную фигуру, поверх которой была нахлобучена в качестве своего рода крыши бамбуковая циновка. Буква X стояла рядом с шатром со стороны моря, рядом с помойными и выгребными ямами. Обыкновенно сюда избегали заглядывать без нужды, однако вид кого-то, подвергнутого наказанию, возбуждает любопытство даже у Соек, так что пастырям пришлось огородить это место веревками, чтобы удерживать толпу на некотором расстоянии. Ясный рассвет сменился пасмурным днем; время от времени тучи разрождались мелким дождичком, оставлявшим в сухой пыли круглые темные оспины.

Стоять с растопыренными ногами и руками было неудобно с самого начала, однако с течением времени это особенно болезненно отдавалось в спине и плечах. Руки онемели бы совсем, если бы он не сгибал и не разгибал их, насколько это позволяли ремни, и не шевелил пальцами… хотя ближе к полудню ему пришлось вытягивать шею, чтобы удостовериться в том, что они и, правда, слушаются его. Более всего его донимал зуд, с которым он ничего не мог поделать, а еще свербящий нос, он то и дело собирался вроде бы чихнуть, но так и не смог. Ну и конечно, жажда с похмелья. Кровь и пот медленно стекали с него на землю или впитывались в дерево, и он никак не мог отделаться от мысли, что с каждой капли крови, которую он теряет, хемогоблин где-то там, в глуши, набирается сил и становится материальнее и что с каждым часом его, Риваса, способность разумно мыслить все уменьшается, тогда, как эта тварь делается все разумнее.

В полдень дождь пошел, наконец, как следует, и вскоре заряды его уже разлетались брызгами на грязной земле и барабанили по брезенту шатра, по склону холма и циновке у Риваса над головой. Мокрые волосы лезли в глаза, одежда прилипла к телу, а дыхание казалось обжигающе горячим, так он замерз. Толпа Соек неохотно рассеялась, и вскоре все до одного попрятались в шатер.

К этому времени Ривас почти успокоился. Он знал, что не так силен — и духовно, и физически, — как в двадцать один год, так что, если снова станет Сойкой, он вряд ли сумеет вновь бежать от этой жуткой веры. Но знал он и то, как недолог век продвинутого — а у него имелись все основания подозревать, что он продвинется, и еще как далеко — в рекордно короткий срок. Сестра Сью верно угадала этим утром, когда говорила, что он с радостью убьет себя, только бы не сдохнуть здесь безмозглым человеческим обломком… хотя теперь он не видел особой разницы. И потом, ему казалось, что глупо умирать, не использовав до конца все, что тебе отпущено… это все равно, что выкидывать недопитый стакан. Где-то он слышал насчет испытания на разрушение: чтобы узнать, какую пытку может человек вынести, не сломавшись, надо сломаться…

…Черт, сколько классных рифм можно придумать к слову «сломаться»…

По крайней мере, думал он в полубреду, я не сдохну дряхлым стариком.

— Я никогда не хотел сдохнуть дряхлым стариком, — хрипло выкрикнул он в дождь.

И тут он испугался еще больше, хотя сам попытался убедить себя в том, что это бред, ибо ему показалось, он услышал далекий голос хемогоблина: «Что ж, тогда это сделаю за тебя я».

Он вздрогнул и тряхнул головой, пытаясь избавиться от этой гадкой жалости к себе. Опять ты думаешь об одном Ривасе, сказал он себе. Да ты просто балдеешь от истории Грегорио Риваса, скажешь, нет? Особенно от финала…

А что с Уранией Бёрроуз? Ну конечно, она не последняя актриса в твоей драме, но что с ее собственной историей? Или, кроме твоей, не существует больше ничего, и люди существуют, только пока ты на них смотришь, а в остальное время исчезают или убираются в сундук, как театральные костюмы в промежутки между спектаклями? Что ж, ты нашел себе интересную роль, Ривас: может, если тебе каким-то образом удастся выбраться из этой переделки, ты заделаешься главным творческим наследником Ноа Олмондина по части вырезания бумажных кукол.

Сквозь шум дождя он не слышал приближающихся шагов, но ощутил их через глубоко врытые в землю деревяшки, к которым был привязан. Он зажмурился: вдруг они поверят, что он без сознания… Конечно, сойер может дотронуться до него и так, но попытаться все же стоило.

— Брат Томас! — послышался громкий шепот. Ривас открыл глаза. Перед ним стояла фигура в капюшоне, с ножом в руках.

— Сестра Уиндчайм? — поперхнулся он.

— Да. Не хочу, чтобы волосы промокли, а то они поймут, что это сделала я. — Она ловко сунула нож между его правой рукой и деревяшкой и, пока он стряхивал липкие от воды и крови обрезки ремня, проделала то же самое с его левой рукой. Правда, ей сразу же пришлось поддержать его свободной рукой, потому что он начал бессильно заваливаться вперед. Наклонившись, она освободила его ноги, и Ривас механически отметил про себя, какая она сильная.

— А теперь беги, — сказала она. — Никого нельзя принуждать силой принимать причастие.

— Спасибо, — прохрипел Ривас. — Я…

— Да беги же, черт подрал!

— Ладно, ладно.

Шатаясь, Ривас сначала поплелся, а потом побежал в сторону прибрежных холмов. Ноги скользили по жидкой грязи, и, добежав до начала подъема, он съежился за кустом и полежал там немного, восстанавливая дыхание и способность видеть мир не в радужном мареве.

Отдохнув несколько минут, он перебрался за следующий куст, потом за валун, потом перебежал к небольшой промоине… Через полчаса ему показалось, что ветер донес до него крики, но это могло и послышаться, и к этому времени он уже обошел шатер кругом и находился довольно далеко от моря.

На всякий случай он остановился и оглянулся назад. Шатер Переформирования казался отсюда серым грибом, почти неотличимым за пеленой дождя от окружавших его холмов.

Он ухмыльнулся. Избавитель, занимающийся собственным избавлением. Что ж, прощай, сестра Сью.

Через пару часов он наткнулся на дом — когда-то в нем, судя по всему, размещался офис — и решил, что дым на фоне серого неба не будет представлять особого риска, поэтому развел костер из обломков деревянных стеллажей и древних счетов, согрелся и высушил одежду. О еде и спиртном он старался не думать, хотя жажду утолил дождевой водой. Наконец, обогревшись, просохнув и уж, по крайней мере, не ухудшив своего самочувствия по сравнению с минувшим утром, он признался сам себе в том, что ничего больше пока сделать не может, разве что без особой радости (и без капли спиртного) оценить свое положение.

Итак, сказал он себе, Ури потеряна, но все, что ты мог сделать, ты сделал. Ты не просто получил пять тысяч бёрроузовых полтин, ты их честно отработал: ты дважды принимал причастие, в тебя стреляли — по-настоящему, без дураков, хотя в это никто не поверит. Дважды к тебе присасывался хемогоблин; тебе пришлось убить четверых людей, и если бы не невероятное вмешательство этой девочки, сестры Уиндчайм, ты бы уже сейчас превратился в ухмыляющегося, бормочущего вздор идиота. Ну да, и еще тот козел здорово двинул тебя сегодня утром. Чертовски здорово. И еще ты к чертовой матери порезал палец. И одному Богу известно, сохранил ли ты работу у Спинка.

Он окинул взглядом ржавые, покрытые толстым слоем пыли стеллажи с папками у стен, и у него мелькнула мысль, не имелось ли случайно у кого-нибудь из умерших много поколений назад людей, которые здесь работали, привычки прятать где-нибудь здесь спиртное. Такое случается иногда.

Внезапно его оглушило сознание самой большой муки, которую он испытал за время этого последнего, неудачного избавления: потери самой Ури! Тринадцать лет он все собирался отыскать ее сразу же, как накопит приличную сумму, чтобы обеспечить ей такую жизнь, какую она заслуживает, а последние три дня буквально рисковал жизнью, чтобы найти ее… а теперь она потеряна, выдернута у него из-под носа в самый последний момент — надо же, каков сюжетец, — в тот самый момент, когда его трехдневные поиски… нет, тринадцатилетнее паломничество отделяли от успешного завершения какие-то вшивые несколько секунд и дюймов!

Он не сомневался, что из всего этого выйдет отменная баллада.

И тут ему с нежелательной отчетливостью (вот бы память работала так, когда это действительно нужно) вспомнились слова Бёрроуза, произнесенные тем каких-то четыре ночи назад: «Дошлая, ненасытная насекомая тварь». И хотя тогда он только посмеялся над ними, сейчас его поразило, как точно понял Бёрроуз его сущность. Боже мой, думал теперь Ривас, и ты собираешься делать песню из этого, да? Может, сестра Уиндчайм и оцыплячилась, но даже так она в два раза человечнее тебя, парень.

Ну и что, отвечал он сам себе обиженно, я же профессиональный песенник — что же мне еще делать, притворяться, будто я не черпаю материал для своих песен из того, что со мной случается?

Нет, шут гороховый, тебе надо сделать то, что от тебя требовалось вчера. Иди и ищи Ури.

Но ее же увезли в Священный Город.

Ну и что?

А то, что из Священного Города никто еще не выходил — сойеры и пастыри не в счет. Даже самого Нортона Сойера не видели уже лет десять. Всем известно, что попытка избавления кончается, как только цель ее оказывается там. И, ясное дело, что-то сомневаюсь я, чтобы такая неслыханная попытка оправдывалась неслыханной ценой, какую я выбил из старика Бёрроуза (хотя как, черт подери, я вообще мог торговаться из-за души Ури?).

Память сразу же услужливо напомнила ему слова, которые говорил он Бёрроузу в тот вечер: «для вас она стоит пять тысяч, но никак не десять». А что ты скажешь себе, а, парень? Ну, уж конечно, она стоит порезанного пальца плюс несколько минут страха, но уж никак не того, чтобы добровольно ложиться в гроб, верно?

В противовес этому вопросу ему невольно вспомнились совсем другие образы: его квартирка на Первой у Северных ворот, дождливая ночь за окном, уютный свет, трубка, выпивка и любимая книга; долгие летние вечера, когда он сидел закинув ноги на перила балкона, друзья, холодное пиво, стоящее как раз так, чтобы до него было удобно дотянуться; приятная уверенность в том, что всегда найдется хорошенькая девица, чтобы вешать ей лапшу на уши, вертеть перед ней хвостом и, возможно, затащить в постель, и не менее приятная уверенность в уютном одиночестве в этой же постели, но позже.

И, подумав, он признался в том, что всего этого маловато, чтобы положить на весы. Во всяком случае, не тогда, когда на другой чаше этих весов лежит жизнь Ури. Придется ему идти в Ирвайн, пробраться в Священный Город и вытаскивать Ури оттуда.

Чтоб ей, с чувством подумал он, за то, что втянула нас во все это.