Я сидел на ступенях Доганы , Ибо цена за гондолу в тот год подскочила, и « тех девчонок » уже не было больше – одно лишь лицо , Да Бучченторо в двадцати ярдах, с воплями « stretti ». Светом залитые балки, ах, тот год, в Моросини , И павлины в доме у Коры , да возможно, все так и было. Боги плывут в воздушной лазури , Светлые боги этрусков, когда еще не было слез, И луч, первый луч, когда вообще не знали про слезы. Паниски , а возле дуба – дриада , Мелиада под яблоней, По всей роще – листья полны голосов, Заросли шепота, и облака опустились над озером ниже, А на них восседают боги. И на воде тела купальщиков белые, словно миндаль, В небо глядя их соски, покрытые серебристой глазурью влаги , Как заметил однажды Поджио . Бирюза, и в ней зеленые жилы, Или нет, это ступени тускло ведут к подножию кедров. Мой Сид подъехал к Бургосу, Прямо к воротам, обитым гвоздями, между парой башен, Тупым концом копья он ударил, вышла девчонка, Una nina de nueve anos , На галерейку, что над воротами, между парой башен, И указ прочитала, voce tinnula : «И чтоб никто не говорил с Руй Диасом,                             не делился едой или помогал иначе, Не то вырежут таковому сердце, на конец копья насадят, И вырвут оба глаза, и все имение отнимут». «И здесь, Мyo Cid, есть печати, Вот большая печать, а вот и сам пергамент». И выехал он из Бивара , Myo Cid, Ни сокола на жердях не оставил, Ни рубахи по шкафам, что устроены в стенах, И отдал он сундук свой Рахилю и Иуде , Короб большой с песком он оценщикам оставил, Чтоб ссудили они денег ему для дружины, Когда отправился в путь он, к Валенсии прямо. Иньес да Кастро убита, а стенка Местами осыпалась, там еще подмазана, видно, Запустенье унылое , краска шелушится на камне, Падает штукатурка, Мантенья расписывал стенку, Словно шелковые лохмотья, «Nec Spe Nec Metu» .