Прибудь во мне, как настроения вечные              сурового ветра, а не Как приходящие вещи –               нарядность цветов. Оставь меня в полном одиночестве               утесов угрюмых И вод седых.               Пусть о нас говорят боги ласково В дни после этого               Тенистые цветы Орка Заполнили его.

“Благодарю тебя, что бы там ни сталось,” – и она отвернулась, и, как только солнца луч, на цветах повисший, пропал, когда ветер поднял их в стороны, поспешно покинула меня. Нет, что бы там ни сталось, час солнцем освещен, и самые могущественные боги не могут похвастаться ничем лучшим, как наблюдать за тем, как этот час прошел.

Неожиданно узнаю в глазах очень красивой   Нормандской кокотки Глаза очень ученого помощника Британского музея.

Идите, песни мои, ищите поклонения у молодых и нетерпеливых Живите своей жизнью среди поклонников совершенства. Всегда стойте в твердом софокловском свете И с радостью принимайте от него раны.

Маленькие Миллвины на русском балете, Розово-лиловые и зеленоватые души маленьких Миллвинов Видели лежащими вдоль верхних рядов Как множество неуместных боа. Взлохмаченный и недисциплинированный вожак студентов художественного училища – Суровая делегация из “Слейда” – Предводительствовал ими. С поднятыми плечами, с руками Скрещенными в большом футуристическом иксе, студенты Радовались, они созерцали достоинства Клеопатры. И маленькие Миллвины наблюдали за этим Своими большими и анемичными глазами, они вглядывались в форму. Позволь же в таком случае упомянуть факт, Так как он представляется достойным упоминания.

Прохладная, словно бледные, влажные лепестки                                                  ландыша Она лежала подле меня на рассвете.

 Я перестарался в подготовке события,  Было зловеще.  С аккуратностью человека средних лет  Я отложил только нужные книги.  Я почти закрыл страницы.             Красота – это такая редкость.             Так что, не многие из моего фонтана пьют.  Так много бесполезного сожаленья,  Так много времени растрачено впустую!  И теперь я смотрю из окна на  дождь, суетящиеся автобусы. “Их микрокосм потрясен” –  воздух дышит сим фактом.  В их части города  они игрушки враждебных сил.  Откуда мне знать?  О, я зная достаточно.  Их ждет что-то.  Что ж до меня;  Я перестарался в подготовке события –             Красота – это такая редкость.             Так что, не многие из моего фонтана пьют.  Два друга: глоток леса…  Друга? Станут ли люди меньше друзьями  всего лишь потому, что один в конце концов нашел их?  Дважды обещали прийти. “Между вечером и утром?”  Красота будет пить из моего разума.  Юность тем временем позабудет,  моя юность простилась со мной. II (“Не молчи! Ты танцевал как деревянный?  Твои работы нравились кому-то,  и он был так искренен.             Ты нес чепуху  В первую ночь?  На следующий вечер?” Но они вновь обещали:  “Завтра в пять.”) III  И вот уж третий день –  ни от кого не слова;  Молчат и он, и она,  Только записка другого человека:  “Дорогой Паунд, я уезжаю из Англии.”

С тобою заключаю договор, Уолт Уитмен – Тебя достаточно я ненавидел. К тебе идут как выросший ребенок, Отец которого до глупости упрям; Теперь достаточно для дружбы я подрос. Ты новую сломил ветвь, Теперь пришла пора резьбы. Мы одной крови и корня – Пусть между нами будут отношения.

I  Одному, возвращаясь спустя несколько лет.  У тебя все та же тщательно подобранная одежда,  Ты не участвовал в моих победах,  Вокруг тебя все тот же воздух снисхождения,  Смешанный с странным страхом  Того, что я сам, возможно, и пользовался ими.  Te Voila, mon Bourrienne, ты тоже станешь бессмертным. II  Другому.  И с тобой мы тоже прощаемся,  Потому что ты, видимо, так и не понял,  Что твое отношение – полностью паразитическое;  В наши праздники ты не вносил ни  Остроумия, ни хорошего настроения, ни любезного отношения   последователя. III  Но тебя, bos amic, мы оставим,  Потому что перед тобой мы в долгу:  Несмотря на твои явные недостатки  Ты когда-то нашел скромный дешевый ресторанчик.

The apparition of these faces in the crowd; Petals on a wet, black bough.

Внезапно появление в толпе этих лиц; Лепестки на черной от влаги ветке.

Видение этих лиц в толпе; Лепестки на влажном черном суку.

Все время, пока они говорили о новой морали, Ее глаза изучали меня. И когда я поднялся, чтоб уйти, Ее пальцы сделались как шелк Японской бумажной салфетки.

Сей человек познал тайные стороны любви – Несведущий писать так не способен. Теперь её – его распутницы – уж нет, Здесь вы, которые мне “острова”.        А вот и то, что всех переживет:        Со мною говорят этой мертвой дамы глаза.

I Успокой меня китайскими цветами, Потому что я считаю, что зеркало – зло. II Ветер летит над пшеницей – С серебряным треском, Тонкое сопротивление метала. Я познал золотой диск, Я видел, как он растворился надо мной. Я знаю место яркое из камня,            Зал чистых цветов. III О, искусное стеклянное зло, о, смешение цветов! О, свет, вогнутый, о, душа пленника. Почему меня предупреждают? Почему меня выслали? Почему твое блистание полно странного недоверия? О, стекло, тонкое и коварное, о, тленное золото! О, нити амбры, двуликая радужность.

Your mind and you are our Sargasso Sea, London has swept about you this score years And bright ships left you this or that in fee: Ideas, old gossip, oddments of all things, Strange spars of knowledge and dimmed wares of price. Great minds have sought you- lacking someone else. You have been second always. Tragical? No. You preferred it to the usual thing: One dull man, dulling and uxorious, One average mind- with one thought less, each year. Oh, you are patient, I have seen you sit Hours, where something might have floated up. And now you pay one. Yes, you richly pay. You are a person of some interest, one comes to you And takes strange gain away: Trophies fished up; some curious suggestion; Fact that leads nowhere; and a tale for two, Pregnant with mandrakes, or with something else That might prove useful and yet never proves, That never fits a corner or shows use, Or finds its hour upon the loom of days: The tarnished, gaudy, wonderful old work; Idols and ambergris and rare inlays, These are your riches, your great store; and yet For all this sea-hoard of deciduous things, Strange woods half sodden, and new brighter stuff: In the slow float of differing light and deep, No! there is nothing! In the whole and all, Nothing that's quite your own. Yet this is you.

Ваш ум и сами вы – наше Саргассовое море, Лондон пронесся мимо – два десятка лет, И корабли чудесные оставили вам то и се, спасаясь бегством: Идеи, сплетни старые, остатки всех вещей Странный рангоут знаний и тусклые бесценные предметы. Искали вас великие умы – за неимением другого. Вы на вторых ролях всегда. Трагедия? Нет. Вам это предпочтительней, чем обычная роль: Один скучный мужчина, тупеющий и чрезмерно привязанный к жене, Один заурядный ум – с каждым годом одной мыслю меньшей. О, вы терпеливы; я видел, как сидите вы Часами там, где сделалась бы буря в других обстоятельствах. Теперь вы платите. Да, в оплате вы щедры. Вы – личность интересная, приходят к вам И с собой уносят добычу странную: Улов трофеев; какое-то любопытное замечание; Факт, не ведущий никуда; историю иль две, Чреватые мандрагорами или еще чем-то, Что могло бы оказаться полезным, но никогда таковым не оказывается, К уму никакому не подходит и остается бесполезным иль своего не дождавшись часа на закате дней; Тусклая, безвкусная, чудесная старинная работа; Кумиры и серая амбра и редкая инкрустация, – Это богатства ваши, ваш впечатляющий багаж; и тем не менее, Ради всего этого судового запаса преходящих вещей, Необыкновенные дрова наполовину отсырели, а новый, свежий запас: В степенном течении разных цветов и глубокий Нет! Ничего здесь нет! В целом и во всем Ничего нет вашего. И все же это вы.

Вещь сия, у которой набор моральных норм, но нет сути, Завела знакомство там, где могла быть любовь. И ничего теперь                 не нарушает ее размышлений.

О, поколение безупречной самоуверенности                  и безупречно стеснительное, Я видел рыбаков, пикник устроивших на солнце, Я видел их и их неопрятные семьи, Я видел их улыбки во весь рот                  и слышал некрасивый смех. И я счастливей вас, А они счастливее меня; И рыба в озере плывет                  и даже без одежды.

Я знаю, что то, о чем говорил Ницше, – правда, И все же, На улице я видел лицо маленького ребенка, И оно было прекрасным.

У Северных ворот ветер несет песок, Один с начала времен до ныне! Падают деревья, с осенью желтеет трава. Я взбираюсь на башни и башни                    следить за чужою землей: Заброшенный замок, небо, бескрайняя пустыня. От деревни не осталось ни стены. Покрылись холодным инеем кости, Высокие кучи, все в деревьях и траве; Кто причиной того? Кто причина пылающей императорской ярости? Кто привел войска с барабанами и тамбурами? Чужие цари. Добрая весна превратили в алчную к крови осень, Суматоха солдат, разбросанных по среднему царству, Триста шестьдесят тысяч, И тоска, тоска словно дождь. Печальный поход и печальное, печальное возвращение. Безлюдные пустые поля, Нет на них детей войны,                    Нет больше людей ни для наступления, ни для обороны. О! Откуда вам знать про эту тоску у северных ворот, Когда имя Рихаку забыто, А нас, стражников, скармливают тиграм.

“Меня успокаивает пребывание в окружении красивых женщин. Почему о таких вещах всегда нужно лгать? Я повторяю: Меня успокаивает беседа с красивыми женщинами, Даже если мы несет полный вздор, Мурлыканье невидимого усика Одновременно возбуждает и радует.”

Как моток свободного шелка, разбросанного по стене, Она проходит у ограды дорожки в садах Кенсингтон, И она умирает постепенно                        от некоего вида амнезии эмоций. И прямо вокруг там толпа Грязных крепких неистребимых детей бедняков. Они наследуют землю. В ней конец рода. Ее скука утонченна и чрезмерна. Она хочет, чтоб кто-нибудь заговорил с ней, И почти боится, что я                       совершу это неблагоразумие.

Через плоский склон Сен-Алуа Широкая стена мешков песка. Ночь, В тишине дезорганизованные солдаты Колдуют у костров, опорожняя котелки: Раз-два, с фронта, Люди возвращаются, будто это Пиккадилли, Прокладывая в темноте тропинки Через груды мертвых лошадей, По мертвому пузу бельгийца. У германцев ракеты. У англичан ракет нет. За фронтом – пушка спряталась, расположилась в милях позади. Перед фронтом – хаос: Мой разум – это коридор. Коридоры в головах вокруг меня. Ничто за себя не говорит. Что остается делать? – Продолжать.

Девушка в чайной      Не так уже красива, как раньше, Август поизносил ее. Она не поднимается по лестнице так нетерпеливо: Да, она тоже повзрослеет,      И сияние юности, исходившее от нее,      Когда принесла нам мафины,      Исчезнет.      Она тоже повзрослеет.

Давай, посочувствуем тем, кто богаче нас. Давай, мой друг, и не забывай,                что у богатых есть лакеи, и нет друзей, А у нас есть друзья, и нет лакеев. Давай, посочувствуем женатым и холостым. Неслышной поступью входит рассвет                 как какая-то прозрачная Павлова, И я подле своего желания. Нет лучшего в жизни ничего, Чем этот час прозрачной прохлады,                 час пробуждения вдвоем.

Фу И Фу И любил высокие облака и холмы, Увы, он умер от пьянства.

Ли По И Ли По тоже умер по-пьяни: Попытался обнять луну В Желтой реке.