Ночная вылазка

— А сегодня что принести? — спросил разбойник Грабш у жены, выходя поздним вечером из пещеры с мешком за спиной.

— Пачку стирального порошка, зубную пасту, баночку горчицы, пять спиц номер три с половиной и три клубка шерсти, — ответила Олли.

— И это все? — проворчал он. — Стоило вообще на разбой выходить…

— И не вздумай грабить слабых! — крикнула она ему вдогонку. Он перешел болото по собственной потайной тропке и зашагал по Воронову лесу. Спустя два часа, в полночь, он подошел к опушке. Дождавшись, пока в Чихенау погаснут все фонари, он вышел в город. За тридевять земель обошел полицейский патруль на улице Широкой. Возле кондитерской «Бэккерли» он постоял в нерешительности. Только на прошлой неделе он слопал у них половину всей выпечки.

Значит, подошла очередь кондитерской «Лакомка». Потому что разбойничать надо по-справедливому.

Он высмотрел в подвале открытое окошко и протиснулся в него. Через пятнадцать минут он вылез оттуда со взбитыми сливками на бороде и шоколадной глазурью на носу и тут же спрятался за углом супермаркета «Первый сорт». Как только полицейский патруль прошагал мимо, Грабш подтянулся и шмыгнул в вентиляционный люк на крыше.

Он сгреб в мешок охапку стиральных порошков, горчицу, зубную пасту и клубки шерсти, поискал спицы номер три с половиной, но не нашел, вынул старые батарейки из фонарика и поменял на новые, откатился на магазинной тележке обратно к вентиляционному люку и скрылся с добычей, потому что уже послышались шаги патруля.

Теперь выхода не было: спицы придется добывать в лавке Агаты Клейн, единственном на весь Чихенау магазине товаров для рукоделия. Но только он толкнул дверь в магазин, как зазвенел колокольчик. Тут же показалась старая фрейлейн Клейн в байковой ночной рубашке, вооруженная зонтом и портновскими ножницами. Ножницы он легко перехватил, но зонтиком дама так хлестнула его по носу, что у Грабша выступили слезы.

— Второй раз, небось, не сунетесь, хулиган! — негодовала она.

Повезло ей, что он недавно поел и сыт был под завязку. Поэтому настроение у него было доброе. Он отобрал у фрейлейн Агаты зонт, усадил ее на стул и собирался связать настоящими брюссельскими кружевами.

— Только не кружевом, — визжала она, — вы не имеете понятия, сколько оно стоит! Дешевая тесьма тоже крепкая!

Тогда он заткнул ей рот клубком шерсти и привязал к стулу крепкой тесьмой. Потом поискал спицы «три с половиной», нашел и сунул к себе в мешок.

Перед уходом он еще раз позвонил в колокольчик над дверью, чтобы разбудить соседей. Не сидеть же связанной старушке до утра в магазине в ночной рубашке. Все-таки осень на дворе.

Он торопился домой. Скорей бы увидеть Олли! Летом, в сезон черники с голубикой, похитил он эту рыжеволосую кудрявую толстушку небольшого роста и унес к себе в Воронов лес. Она не сопротивлялась, потому что он ей понравился, хотя и был он здоровенный великан с длинной и нечесаной черной бородой. Теперь наступила осень, и он все еще нравился Олли — а ведь его, разбойника, боялись все жители Чихенбургской округи!

Конечно, они с Олли частенько ссорились. Но каждый раз мирились, и вечером, если не было дождя, спускались на край болота посидеть рядышком: Ромуальд Грабш сидел на большой печной дверце, которую они однажды вместе украли с фабрики, а Олли — у него на коленях, подложив под голову его бороду. И они говорили о том, как будет у них десять детей, и слушали лягушачий концерт.

С тех пор как в пещере поселилась Олли, разбойник старался есть аккуратнее: чавкать потише и не прихлебывать. Он больше не заводил разговор ни с собственными пальцами, ни с летучими мышами на потолке, не говорил даже с самим собой. Теперь у него была жена, с которой, если захочется, всегда можно поговорить. Но особенно разговорчивым он и раньше не был.

А Олли? Она привыкла к летучим мышам, бесшумно скользящим ночью над их постелью из сена. Она уже не пугалась до смерти, когда Грабш чихал. И к паутине на стенах пещеры она придиралась не так, как в первые дни. Конечно, иногда Грабш сердился на нее, потому что она была намного умнее и то и дело оказывалась права. Но долго сердиться не получалось. Просто она ему нравилась.

На рассвете разбойник Грабш с тяжелой ношей вернулся домой. Из мешка он вытряхнул целую гору коробок со стиральным порошком, тюбиков зубной пасты, баночек горчицы, вязальных спиц и разноцветных клубков.

— Куда нам столько? — недовольно спросила Олли. — Шкаф и так забит всякой всячиной!

— Один тюбик пасты и пяток спиц — это курам на смех, то есть не для меня, — проворчал Грабш. — Какой же это разбой! В Чихенау, чего доброго, и не заметят. Нет, я способен на большее, они это знают, и незачем обманывать ожидания. Не забудь, они боялись еще моего дедушку!

— Прекрасно, а зачем нам семьдесят пять тюбиков пасты? — спросила Олли.

— В крайнем случае ее можно есть, — предположил Грабш.

— А горчица окаменеет, пока до нее очередь дойдет! — не унималась Олли.

— Ну, это дело поправимое, — сказал Грабш, открутил крышку у одной банки и толстым указательным пальцем зачерпнул горчицу. Он съел и дочиста облизал одну за другой три банки, а потом и четвертую, надколотую. Несколько осколков он случайно проглотил и облизал налипший на банку стиральный порошок (одну коробку он раздавил). Олли смотрела на него с ужасом. Но с ним ничего не случилось. Если не считать того, что на глазах выступили слезы, а из ушей и ноздрей поползли мыльные пузыри.

— Жаль, что я в городе так наелся, — икнул он, — а то бы умял еще больше.

— Опять заходил в кондитерскую? — сердито спросила Олли. — Ну что с тобой делать! И пятьдесят спиц, все на три с половиной, это ни в какие ворота не лезет. Я умею вязать только на пяти!

— Ты умеешь только ругать, — недовольно отозвался Грабш. — Раз я, по-твоему, разбойничаю неправильно, в следующий раз пошли со мной. Мы же собирались заводить десять детей? А если все они захотят вязать носки, и ты вместе с ними — тогда еще пяти спиц не хватит!

Тут уж Олли не могла удержаться от смеха. Она подтянулась на бороде и поцеловала разбойника, а он заурчал от удовольствия.

Прошло три дня, и Грабшу снова захотелось устроить ночную вылазку. Он опять поинтересовался у Олли, что нужно ей по хозяйству.

— Две пачки маргарина, — сказала она, — и небольшую лопату. Хочу, знаешь, посадить цветы перед входом в пещеру, как у тети Хильды на клумбе.

Он грозно склонился над ней, качая головой:

— Ты что, издеваешься? Просишь каждый раз все меньше и меньше!

— Ну, принеси еще ночной горшок, зимой пригодится, — добавила она. — Не очень-то приятно сидеть на корточках в снегу.

Он сердито закинул мешок за спину и побрел из дома.

— Только не приноси опять тонну маргарина и двадцать лопат, — крикнула она ему вслед, — и десяток горшков!

— Принесу с разбоя столько, сколько захочу, — басом отозвался он, — потому что ты мне не указ!

— Да что ты говоришь, — пробурчала Олли. Но ему послышалось «Люблю тебя, малыш», и такая нежность его растрогала.

— Я тебя тоже! — крикнул он в ответ.

На рассвете он вернулся с полупустым мешком. Вытряхивать было нечего, кроме двух пачек маргарина, лопаты и ночного горшка с узором из незабудок и розочек. Но потом он выудил из мешка шубу. Элегантную женскую шубку.

— Чтобы у них в Чихендорфе опять был повод подергаться, — объяснил он и улыбнулся шире некуда. — Правда, шум поднимут только зимой, когда жена капитана Штольценбрука полезет в шкаф за шубой и не найдет! Вот будет пропажа! Понимаешь, чья это шуба? Так приятно было ее украсть! Это тебе. Вчера вечером я вроде как рявкнул на тебя…

— Да не нужна мне чертова шуба! — закричала на него Олли. — Я-то надеялась, что ты перестанешь разбойничать! Я же тебя почти отучила, и вот тебе на!

Грабш уставился на нее, совершенно сбитый с толку.

— Ничего не понимаю, — сказал он. — А я хотел тебе сделать приятное…

Тогда ей стало жалко разбойника. Он ведь хотел как лучше. И она надела шубку. Олли была такая маленькая, что шуба оказалась до пят.

— Ландыш мой лохматый, — прошептала она, — большое спасибо!

Тут он просиял, обнял ее и осторожно погладил по голове.

— Кстати, если я перестану разбойничать, мы просто умрем с голоду, — сказал он. — Забыла, что ли?

Правда, об этом она и думать забыла.

И они закопались в постель из сена. Но когда Грабш захрапел, Олли сняла шубу, сунула ее поглубже в сено, влезла на один из двенадцати стульев и задумалась.

 

Ежевичный сок в бороде разбойника

Она размышляла: «Как нам жить, чтобы не разбойничать, но и не голодать? Что, если Грабшу устроиться на работу? Но на какую?»

Ей пришло в голову, как хорошо он умеет обращаться с топором. Когда он рубил дрова, полешки так и отлетали в разные стороны. Может быть, он стал бы работать дровосеком в Чихенау за десять или двенадцать марок в час? Хватало бы на все, что им нужно. Нет, грустно подумала она и покачала головой. Ничего из этого не выйдет. Стоит ему показаться в Чихенау, как его сразу схватит полиция. Она снова задумалась. Теперь ей пришла на ум работа в цирке. Грабш мог бы работать там силачом, тягать гири, а она — смешить публику. Бродячий цирк все время переезжает, и нужно будет просто пересидеть в фургоне дорогу по Чихенбургской округе. Но и эта мысль оказалась неподходящей. Разве Грабш уедет из Воронова леса? Без этого леса он будет страшно скучать, подумала Олли. «В нем ему и жить!»

Неужели нельзя оставаться в лесу и не разбойничать? Она вздохнула, сварила себе кофе, а потом взяла лопату и занялась клумбой у пещеры. Перед носом у нее запорхала бабочка, потом отлетела подальше и села на ползучую ветку ежевики, полную спелых ягод. Олли захотелось попробовать их, она бросила копать и стала собирать ежевику. И спелая ежевика навела ее на грандиозную мысль: а что, если жить за счет леса? Ведь лес — это не только дрова и зайцы, это еще ягоды, орехи, грибы, душистые травы и дикий мед. Конечно, им придется жить поскромнее. Но это ее не пугало. И она немедленно побежала в пещеру и подергала разбойника за бороду.

— Пора вставать, — сообщила она. — Клумба подождет. Мы идем за ежевикой.

Грабш так удивился, что не успел ничего проворчать и отправился вместе с Олли. Он собирал ягоды в большое ведро для мытья полов, а она — в суповой котел. Они начали прямо у пещеры и постепенно удалялись в сторону водопада. Она собирала гораздо быстрее, ведь это была ее привычная работа. А ему приходилось нелегко: толстыми пальчищами он давил большую часть ягод, и ужасно мешалась борода. Она все время застревала в колючих зарослях, да так крепко, что Олли приходилось бежать домой за ножницами, чтобы освободить мужа. В третий раз вырезав кусочек бороды, застрявший в колючках, Олли аккуратно разделила бороду на две пряди, закинула их Грабшу за спину справа и слева и подвязала на затылке. Теперь борода не мешала, и можно было собирать в свое удовольствие. Но когда она набрала полный котел, у Грабша было только полведра ежевики, так что Олли помогла ему, и скоро они вместе набрали полное. А потом она отвязала бороду.

— Брр, какая липкая, — сказала она. — И сам ты весь фиолетовый, от носа и до колен.

— Дело поправимое, — буркнул разбойник и шагнул под водопад, так что брызги от него полетели во все стороны.

— Ты же забыл раздеться! — вскрикнула Олли.

— Зато разделаюсь со всем сразу, — довольно ответил он, — так гораздо удобнее. Давай-ка и ты становись!

Он протянул руку, схватил Олли за шиворот и тоже подставил под струю. Визгу было! Но вскоре он превратился в смех, тоненький и басовитый — на два голоса. Грабш подбрасывал Олли и ловил, а сверху ему за пояс стекал водопад и вытекал из штанин. Вода в крохотном пруду стала фиолетовой. А еще больше она потемнела, когда Грабш принялся оттирать рот и колени песком. Мокрые до нитки, зато чистые, они возвращались в пещеру. Он нес ведро и котел, а она, довольная, семенила за ним.

— Теперь варенья наварим! — говорила она. — На всю зиму. Ромуальд, сегодня ночью надо еще награбить банок с крышками и сахару — чем больше, тем лучше.

— У тебя семь пятниц на неделе, — проворчал разбойник. — Вчера сердилась, что я притащил слишком много. А сегодня, видите ли, надо как можно больше.

— Всего один разок, распоследний, — объяснила Олли. — Подумай, как мне еще получить сахар и банки? А нам ведь нужно варенье на зиму.

— Да принесу я тебе варенье с разбоя, сколько угодно, — сказал Грабш.

— А варенья как раз не надо! — замахала руками Олли.

Грабш уставился на нее, качая головой и разинув рот.

— Да уж, — согласилась она, — пока моя идея не работает на все сто. Я думала, мы сумеем жить за счет леса, но нужно же с чего-то начать!

— Главное, не надейся, что я и дальше буду каждый день собирать ежевику, — предупредил Грабш и с грохотом поставил ведро и котел на пол, потому что они с Олли как раз зашли в пещеру. — Наклоняться, рвать по ягодке, кидать по одной — это не для меня. Проще выкорчевать десяток деревьев или украсть Чихендорфскую колокольню.

С этими словами он повалился на сено и захрапел.

 

Собирать — это обязательно?

Когда наступила ночь, Олли растолкала разбойника.

— Пора на вылазку, — сказала она. — Да-да, прямо сейчас. А то ежевика прокиснет, и все труды насмарку.

Этого Грабш, конечно, тоже не хотел. И, потирая усталую спину, пустился в путь. Вернулся он еще до рассвета, притащив центнер сахара и сотню больших и маленьких банок. Банки он гордо выстроил в ряд на дубовом столе.

— Но ведь это полные банки… — озадаченно протянула Олли.

— Между полными и пустыми банками разницы почти никакой, — сказал Грабш. — Где было взять пустые? Я выгреб из продуктового магазина все, куда можно класть варенье, а что в них сейчас — не важно. Смотри: пустые они будут в два счета.

И он стал уминать содержимое банок и опустошил девять банок маринованного сельдерея, семь — с рольмопсами, пять — с ореховым кремом и одиннадцать — с солеными огурцами.

— Остановись, — уговаривала его Олли, — ты же сейчас лопнешь!

— Ерунда, — промычал Грабш с набитым ртом, — я растягиваюсь и стягиваюсь на свое усмотрение. Я потом неделю могу ничего не есть.

— На сегодня мне банок хватит, возьму еще вчерашние из-под горчицы, — постановила Олли и повязала фартук.

— Наконец-то моя женушка довольна, — выдохнул Грабш, повалился на сено и захрапел.

А под котлом вскоре заплясал огонь. По пещере разнесся запах ежевики, привлекая бесчисленных ос, последних осенних ос, еще не впавших в спячку.

Ближе к обеду Олли растолкала мужа:

— Ромуальд, просыпайся! Мне надо, чтобы ты съел еще пару банок чего-нибудь. А потом опять пойдем за ягодами.

Грабш вскочил, словно его подбросило.

— За ягодами? — сипло повторил он. — Нет. Тут я тебе не помощник. А борода-то? Вспомни, как мы вчера намучились.

— Ну ладно, — согласилась Олли, — давай тогда ты будешь собирать грибы. Для этого надо много ходить, и борода не цепляется.

— Грибы? — изумился Грабш, вылизывая десятую банку смальца со шкварками, — разве их едят?

— Грибы можно так приготовить — пальчики оближешь, — заверила Олли. — Бабушка Лисбет в Чихау-Озерном, когда я приходила в гости, всегда жарила мне грибы. А мы насобираем и насушим столько грибов, что хватит до следующей осени. Еще наберем орехов, а еще…

— Хватит, черт побери! — перебил ее Грабш, который теперь принялся за банки с паштетом, рядком стоявшие наготове. — «Наберем, наберем…» Тебе что, поговорить больше не о чем?

— Ты будешь только трясти орешник и нести урожай, — сказала Олли, — а собирать с земли буду я. Мне ведь гораздо проще, я ближе к земле. Согласен?

— А вообще собирать — обязательно? — вздохнул он.

— Обязательно! — решительно закивала Олли. — Чтобы ты больше не разбой… — в этот момент одна из ос, гудевших над котлом, ужалила Олли в нос. А осы в Вороновом лесу водились изрядные.

— Ах ты, тварь бесстыжая! — заорал Грабш и пристукнул ее одним махом.

При этом, конечно, он стукнул Олли. Удар получился такой силы, что она отлетела от очага и шлепнулась на кучу сена. Он растерянно склонился над ней.

— Чего ты подскочила-то? — спросил он. — Всего-навсего прихлопнул осу. Ты вообще жива?

— Варенье помешай, подгорит, — еле слышно всхлипнула она. Через четверть часа нос у нее раздулся, как свиной пятачок, а глаза опухли. Остались узкие щелочки, и через них почти ничего не было видно. Лицо превратилось в настоящую поросячью мордочку. Но Олли выбралась из-под сена, отобрала у Грабша длинную поварешку и продолжила мешать варенье. Глядя на нее, разбойник не мог удержаться от смеха.

— Еще и смеешься надо мной? — возмутилась Олли. — Иди отсюда, собирай грибы и не возвращайся, пока у меня отек не спадет. Набери полные сумки с верхом, нужно запастись как следует, пока не выпал снег.

Она вручила ему две большие хозяйственные сумки и ножик и крикнула вслед:

— С корнем не выдирай, а срезай аккуратно, пеньки оставляй в земле, а то на следующий год не вырастут!

Грабш бродил по лесу в паршивом настроении, срезая все грибы, какие попадались ему на глаза. Несколько самых красивых и ярких ему захотелось попробовать, и он целиком закинул их в рот и пожевал с аппетитом. Но вкус оказался дрянной, совсем не то, что ежевика, оленина или пирожные. В надежде, что ко всему привыкают, значит, ко вкусу грибов тоже, он съел парочку точно таких же, но совершенно без аппетита.

Домой он вернулся с туго набитыми сумками. Банки с ежевичным вареньем в несметном количестве уже выстроились на дубовом шкафу. Олли как раз высыпала в котел над очагом ведро свежесобранной ежевики. Нос у нее был по-прежнему распухший, красный и блестящий, как помидор, а глаза — те же щелочки.

— Слава богу, — сказал Грабш, — ты опять на себя похожа. Вылитая ты.

— Недавно меня знобило, — призналась Олли. — И голова раскалывалась.

— Олли, смотри, не заболей, — расстроился Грабш. — Здесь, в лесу, болеть нельзя. Тут тебе никто не поможет. От доктора Тукерпульса, если даже приволочь его из Чихенау, никакого толку. Старика самого от страха хватит инфаркт. Тут если заболеешь, либо выживешь, либо помрешь. Так что даже и не думай, Олли, поняла меня?

— Можешь не волноваться, — сказала Олли. — Когда меня не шлепают по носу и не пытаются задавить во сне, то я на здоровье не жалуюсь.

Она наклонилась и стала перебирать грибы в его сумках.

— Половину из них можно было спокойно оставить в лесу, — сделала вывод она. — Ты что, собираешься есть вот это? — и она вынула из сумки мухомор.

— Таких я уже съел несколько штук, — ответил он. — Но они невкусные. Только выглядят аппетитно.

— Ромуальд! — ужаснулась Олли. — Ты правда ел красные грибы с белыми точками? Они же страшно ядовитые! Ты отравился до смерти! — и она разрыдалась.

— Ерунда, — отмахнулся он. — Чего я только не глотал: и стиральный порошок, и осколки стекла, однажды проглотил целиком коленку оленя. И ничего, жив! Так что от трех маленьких грибочков тоже не помру!

 

С метлой в глотке

Но не прошло и четверти часа, как взгляд у разбойника помутился, а потом грива его встала дыбом. Даже борода оттопырилась. Уши у него побледнели, нос позеленел.

Грабш катался по полу пещеры и так стонал, что слышно было по всему лесу. Старый лесник Эммерих, бродивший по опушке, остановился и сказал собаке: «Слышишь, Чапа? К нам в Чихенбургскую округу уже забредают волки. Невеселые времена».

А Олли в отчаянии хлопотала вокруг разбойника и причитала:

— Вызови рвоту! Надо, чтобы тебя вырвало, засунь палец глубоко в рот!

Он попытался, но чуть не задохнулся — вот и весь результат.

— Палец слишком короткий, — выкрикнула она, сбегала в пещеру за метлой и засунула ручку метлы разбойнику в глотку. Тогда вторую порцию мухоморов удалось выплюнуть. Но первая уже успела перевариться, и яд растекался по организму.

Отрава действовала, и Грабш начал сходить с ума. Он кусал стол, выдергивал клочки бороды, бодал землю. Называл Олли капитаном полиции, а вместо можжевелового куста видел Олли. В конце концов он повалился на сено, руки и ноги у него онемели, и больше он не двигался.

Чего только Олли с ним не делала! Прикладывала холодные и горячие компрессы — то к голове, то к пяткам. Примочки грязевые, с пометом летучих мышей, даже с ежевичным вареньем.

Она растирала ему уши, делала искусственное дыхание «рот в рот», дергала разбойника за волосы, массировала пятки крупной теркой, делала массаж живота, щекотала под мышками, вылила на него ведро воды и столько же воды залила ему в рот — но все без толку! Он лежал неподвижно, уставясь в потолок стеклянными глазами.

В конце концов Олли сдалась. Села на кучу сена рядышком с Грабшом и заплакала. И в отчаянии проплакала до самого утра. А когда рассвело, заварила себе крепкий кофе. Потом взяла лопату и стала копать могилу прямо у входа в пещеру — там, где собиралась разбить клумбу.

Она копала весь день. Разбойник Ромуальд Грабш был как-никак двухметрового роста, так что яма нужна была огромная и достаточно глубокая, чтобы ее не смогли разрыть лисы. Кучи земли вокруг могилы росли, а Олли опускалась все глубже. Наконец яма получилась такой глубины, что Олли еле выбралась на поверхность. Пришлось карабкаться по черенку лопаты. В болоте уже отражалось заходящее солнце, а разбойник все лежал в той же позе, как застыл накануне вечером.

Но как перетащить великана из пещеры в могилу? Он весил раза в три-четыре больше, чем сама Олли. Она дергала, тянула и толкала его, но не сдвинула его ни на сантиметр. Может, позвать на помощь кого-нибудь из Чихенау? Но тогда ее тут же посадят в тюрьму. Ведь она соучастница в краже железной дверцы от печки на фабрике свиней-копилок «Труд и Спрут».

— Ох, Ромуальд, — всхлипнула она и наклонилась над неподвижным разбойником, — что теперь с нами будет? Вот ты умер и не можешь попасть в могилу, а я овдовела и не могу выйти из лесу. Мы так мало побыли вместе и уже никогда, никогда не посидим с тобой на дверце в болоте, и я не закутаю голову в твою бороду. И не послушать нам с тобой вместе, как квакают лягушки!

Она бросилась ему на шею, зарыдала в голос и стала целовать куда попало, от лба до подбородка, от уха и до уха. И тут ее рыжая кудряшка попала разбойнику в левую ноздрю. Грабш вдруг расправил грудь и чихнул с такой силой, что Олли подлетела чуть не до потолка. А со шкафа свалилась куча банок с ежевичным вареньем.

— Ромуальд, Ромуальдик, — выдохнула Олли, приземлившись обратно на своего мужа, — ты жив, Ромуальд! Ромашка бородатая, цветик мой вишневый! А я-то уж собиралась тебя хоронить…

— Похоронить? — еле слышно переспросил Грабш. — Ты — меня? — он захохотал, и она засмеялась вместе с ним. Они хохотали изо всех сил и так выдохлись, что скоро оба уснули. Да и было от чего устать! Они проспали три дня и три ночи.

На четвертое утро Олли проснулась от холода. Она удивленно подняла голову и огляделась. Все вокруг — и сами они — было усеяно пометом летучих мышей. Давно погас огонь в очаге, зато снаружи что-то ярко сверкало.

— Ромуальд, — толкнула она мужа, — там снег!

Грабш хотел поднять голову, но не смог.

— Уже? — вздохнул он. — Значит, зима тяжелая будет. Плохо нашему брату. По снегу на разбой не походишь. Следы, понимаешь?

 

Кто лежит пластом, как коровья лепешка?

Как только вышло солнце, снег, конечно, сразу растаял, но листья опали, и лес оголился. Дикие гуси и журавли с грустными криками улетали на юг. Ос давно уже не было. Да и лягушки не квакали.

— Грибы прокисли, — заметила Олли и вытряхнула обе сумки в болото, дрожа от холода. — Но после того ужаса я их видеть не могу, во всяком случае, первое время.

Она разожгла огонь в очаге и доварила варенье. Одновременно вскипятила воду на краешке очага и приготовила чай для разбойника. Он был еще очень слаб. Даже не мог жевать. Несколько дней он питался одним супом — ничего больше не мог проглотить.

Знаменитый аппетит возвращался очень медленно. Грабш лежал на куче сена и не обращал внимания на летучих мышей, заляпавших его пометом. Олли хлопотала по хозяйству одна: разлила варенье по банкам, нарубила дров и подбросила их в огонь, приготовила еду, выбросила старое вонючее сено и соорудила постель из сухих листьев и папоротника, принесла воды из ручья и постирала белье. Если у нее выдавалось свободное время, она собирала лещину и буковые орешки, приносила домой и очищала от скорлупы. Постепенно у нее в буфете набрался целый ящик лесных орешков и второй ящик — буковых. А вечером она садилась около Грабша, зажигала свечу, включала радио и вязала мужу маскировочные носки в серо-коричневую полоску, как он давно мечтал.

Теперь почти каждый день шел дождь, и от ненастья гнулись деревья. За ночь заросли ежевики и запутавшиеся в них волоски бороды Грабша (а также его отца и деда) покрывались инеем, а иногда падал редкий снежок. Чтобы в пещеру не задувало, Олли завесила вход огромным разбойничьим мешком Грабша. Он все равно был пока не нужен. Теперь внутри было темно. Свет шел только от очага. Олли часто мерзла. Иногда тайком плакала. Особенно грустно ей было, когда огонь за ночь успевал прогореть и наутро с потолка свисали сосульки. Тогда она с нежностью вспоминала свою теплую комнатку в домике тети Хильды в деревне. А еще она с каждым днем становилась толще и толще!

— Я и раньше была не худышка, а теперь превращаюсь в шар, — жаловалась она.

— А я не против, — отвечал Грабш, — будь хоть шариком, хоть кубиком, ты нравишься мне все равно.

Но унывать было некогда. Дел всегда было по горло.

— Кончай возиться с дурацкими орехами, — ворчал разбойник, не вставая с листвяной постели. — Вот поправлюсь, за одну ночь добуду больше еды, чем ты тут собираешь за неделю.

— Поправься сначала, — отвечала Олли. — Лежишь пластом, как коровья лепешка.

Эти слова его разозлили. Его, средь бела дня (хотя уже вечерело) снявшего сапоги с капитана полиции Фолькера Штольценбрука, его, водившего за нос всю Чихенбургскую округу, сравнили с жидкой коровьей лепешкой!

Он приподнял голову. Опустил и поднял еще десять раз. Двадцать раз. Повертел головой туда-сюда. Потом упал на подушку, накрылся до самого носа розовым одеялом, которое стащил с бельевой веревки у одной пожилой дамы, и проспал до самого вечера и с вечера до утра. Так сильно устал от упражнений.

Зато на следующий день он уже поднимал руки под прямым углом.

Он делал зарядку с железным упорством. Через три дня смог сам сесть в постели. А еще через три дня поднял Олли на вытянутых руках. Раньше об этом и говорить не стоило, подумаешь, какие мелочи. Но теперь у него даже пот выступил на лбу.

— Вот видишь, — ликовала Олли, пока он держал ее над собой, — все получается!

— Только ноги не слушаются, — вздохнул он. — Делают вид, будто они не мои.

Тогда на ноги она надела ему новые носки — мягкие, пушистые шерстяные носочки, находка для тех, кто зимует в пещере. И болезнь отступила.

— Теперь дело за аппетитом, — подбадривала его Олли, — ешь как следует и скоро будешь как новенький!

И она нажарила ему целую сковородку картошки со шкварками и велела доесть все подчистую.

 

В могилу и обратно

Аппетит возвращался, особенно во время еды. С каждым днем Грабш съедал все больше, и скоро припасов, которые он натаскал с разбоя за лето, почти не осталось. Наконец, в последний ноябрьский день он собрался с силами и, шатаясь, вышел из пещеры — сделал несколько шагов по свежему снегу.

Олли сияла, хотя выглядел разбойник неважно: бледный и такой худой, что кожаные штаны можно было дважды обернуть вокруг него. Все мускулы у него ужасно ослабли, и он еле-еле добрел до ямы, которую выкопала Олли.

— Мастерская работа! — похвалил он. — Никогда бы не подумал, что ты так здорово копаешь.

И Олли засияла еще ярче.

— Ура! — выкрикнул разбойник, — еще несколько дней, и пора на разбой!

И тут Олли заплакала. Она закрыла лицо фартуком и зарыдала, повторяя сквозь слезы:

— Ты столько дней прожил без разбоя. Зачем опять привыкать?

— Да у меня просто был перерыв, — мрачно сказал он. — А если кому и надо здесь от чего-то отвыкнуть, так это тебе. От того, чтобы вечно меня поучать и отучать. С ума сойти можно!

— Тебе все равно нельзя много ходить, — ответила она, — ты ослаб.

— А есть мы что будем, скажи на милость, когда у нас припасов осталось до послезавтра? Орехи с ежевичным вареньем?

— Почему бы и нет? — сердито сказала она. — А хочешь — подстрели нам зайца или оленя.

— А где мне взять дробь и патроны, если не грабить? — спросил он. И она не знала, что на это ответить.

На следующий день он доковылял до болота. Снег еще не растаял и сверкал на солнце.

— Олли, выходи, — покричал он в сторону пещеры. — Давай посидим у болота, как летом. Помнишь, как хорошо было?

И он смел снег с печной дверцы.

— В такую погоду? — удивилась Олли. — Холодно сейчас. Застудишься. Схватишь воспаление мочевого пузыря.

— Кто — я? Да я в жизни ничего лишнего не хватал, — проворчал Грабш.

— Кроме мухоморов, — пошутила Олли. — Я сейчас варю клецки. Если их не снять с огня вовремя, разварятся в кашу.

— Все равно я их съем, — мирно отозвался Грабш. — Иди-ка сюда.

Тепло и уютно было сидеть на коленях у разбойника, обернувшись его бородой, и она увидела, что болото и зимой бывает красивым. Снег лежал на камышах и осоке, как сахарная пудра.

— Да, хорошо здесь, — ласково сказала она. — Посидели — и хватит. Тебе надо беречься.

— Беречься? — заревел он. — Да я уже могу бегать!

Он поставил Олли на землю, помчался к пещере, не заметил могилу и провалился. Выбраться оттуда у него не хватило сил. Пришлось Олли лезть к нему в яму с лопатой и делать ступеньки. Она замерзла и промочила ноги, потому что выбежала из дома в тапочках.

— Что мне стоило сразу закопать могилу, — сокрушалась она.

— Нет уж, — ответил он, — жалко. Такая могила всегда может пригодиться. А уж второй раз я не провалюсь, будь спокойна.

Он хотел было помочь ей делать ступеньки, копнул два раза и с трудом перевел дух. Пришлось покориться и отдать лопату жене.

— Надо было поесть клецок, сил было бы больше, — пробормотал он.

— Невезучая была осень, правда? — вздохнула она и чихнула три раза подряд. — Да и зима неважно начинается.

— Это еще почему? — удивился он. — Мне, например, очень повезло. Я же от мухоморов мог окочуриться. А только что, когда провалился, я же мог шею себе свернуть!

Наконец Олли вытащила своего Ромуальда из ямы, а сама продрогла до костей — от промокших ног холод дополз до колен, а от колен по спине к затылку. В пещере разбойник первым делом набросился на суп и на клецки, а она с головной болью закопалась в постель из листвы. К вечеру у нее начался озноб, и каждые пятнадцать минут Олли бегала на горшок.

— Я же говорила, — сказала Олли, — застудиться зимой ничего не стоит.

— И все ради меня, — виновато сказал Грабш. — Залезай ко мне в бороду.

На следующее утро Олли стало хуже. Он сам приготовил завтрак. Вывалил на сковородку все продукты, какие оставались: последнюю банку горчицы, тринадцать брикетов для пудинга, пару ломтиков копченого лосося, две дюжины марципановых шариков, три баночки йогурта и килограмм гусиного смальца, — и перемешал. Запах от горячего месива шел своеобразный. Грабш предложил позавтракать Олли, но у нее аппетита не было. И очень болел живот.

Грабш доел, облизал сковородку, а потом сел рядом с Олли и загрустил. Каждую минуту он спрашивал:

— Теперь тебе лучше?

Но лучше ей не становилось. Совсем наоборот. Температура весь день росла. К вечеру Олли уже стонала от боли.

— Мне нужен лекарственный чай, — чуть не плакала она. — Лекарственный сбор «Доктор Шнуффель»! Он и тетушке Хильде всегда помогал. Он бывает только в аптеках.

— Ну если дело за чаем, — сказал разбойник и поднялся с кучи листьев, — я тебе его раздобуду.

— Ты что, пойдешь за ним на разбой? — испугалась Олли. — Сам едва стоишь на ногах.

— Не забудь, что я плотно позавтракал, — сказал он. — И потом, это совсем не трудный разбой. Коробочка чая — и все. Аптекарь — человек тонкий. Будет сопротивляться, я его одним мизинцем утоплю в его же каплях и мазях.

— У меня плохое предчувствие, Ромуальд, — вздохнула Олли. — Что я буду делать, если ты не вернешься?

— Ты же знаешь, меня еще ни разу не поймала полиция, — ответил он.

 

А все из-за травяного чая!

Он не стал снимать мешок, закрывавший вход, — сунул в карман фонарик и оба пистолета и вышел в лес.

— Там же снег! — напомнила Олли. — Тебя найдут по следам.

— Уже теплеет, неужели не чувствуешь? — ответил он снаружи. — Пока пройду лесом, все растает.

С этими словами Грабш и отправился. В пути он часто останавливался и отдыхал и наконец дошел до опушки. Ветер сменился на северный, похолодало. Снег и не думал таять.

До аптеки разбойник добрался к полуночи, выбиваясь из сил. Ему повезло. Аптекарь не запер черный ход. Незачем было — до сих пор Грабш ни разу не грабил аптеку. А других разбойников и воров в Чихенбургской округе не было. Он осветил фонариком все ящики, шкафчики и полки. Все они были аккуратно подписаны. Но Грабшу это не помогло: цифры-то он знал, а вот буквы читать не умел. Он же никогда не ходил в школу. Ни его родители, ни бабушки с дедушками не учились читать и писать.

Ничего не поделаешь: надо было будить аптекаря. С фонариком в одной руке и с пистолетом — в другой разбойник поднялся по лестнице и поискал господина Эдуарда Пигулку-Лекарского. Первая дверь вела в ванную, потом он ткнулся в чулан, но в конце концов Грабш нашел спальню, щелкнул верхним светом, рявкнул «Руки вверх!» и согнал аптекаря с женой на первый этаж.

— Лекарственный сбор «Доктор Шнуффель»! — приказал он.

— Эдуард, отдай, что он хочет, — испугалась фрау Пигулка-Лекарская, — а то он, чего доброго, нас убьет.

Аптекарь трясущимися руками надел на нос очки, выдвинул ящик с коробочками и достал упаковку чая «Доктор Шнуффель». Грабш сунул ее в карман, загнал Лекарских обратно в спальню и вышел на улицу. От слабости у него дрожали колени, и на обратном пути он завернул в «Золотого кабана» подкрепиться. Вломившись в кладовку, он снял с крючка три круга колбасы, повесил их на шею и потопал дальше.

А полиция уже неслась по улицам Чихенау, и сирена перебудила весь город. Жители испуганно выглядывали из окон и перешептывались: «В городе бродит Грабш».

Сапоги Грабша сорок девятого размера выдавали его с головой. Полицейские нагнали его на опушке. Метким выстрелом он сбрил усы капитану Фолькеру Штольценбруку. Но, когда он из последних сил схватил двоих полицейских за шкирку и стукнул лбами, третий подкрался сзади, потянул за круг колбасы и чуть не задушил разбойника. Задыхаясь, тот упал на колени. Полицейским удалось одолеть и связать его. С победными криками его отвезли обратно в город и посадили в тюрьму при полицейском участке. Чай, колбаса и сапоги были изъяты при аресте.

— Ах вы подлец! — брызгая слюной, кипятился капитан Штольценбрук с пластырем на верхней губе, — вот я вам покажу, как отбирать у моей жены шубу, у меня — сапоги, а главное — как наносить мне телесные повреждения!

— Олли! — до утра ревел Грабш, тряся решетку на окошке. — Олли, моя Олли!

Слышно было по всему городу.

На следующий день в округе устроили праздник и жителям наливали бесплатное пиво. Полицейскому, задержавшему разбойника колбасой, вручили орден под звуки гимна Чихенбургской округи в исполнении городского духового оркестра.

А через несколько дней в Чихенау состоялось большое судебное заседание.

Народу набилось — яблоку негде упасть. Посмотреть хотели все жители города. Больше часа судья зачитывал все злодейства разбойника. А когда он строго спросил:

— Признаете, что все это совершили вы, Ромуальд Грабш? — разбойник нетерпеливо ответил:

— Черт побери, ну конечно, кто же еще?

Приговор гласил — двенадцать лет тюрьмы. Все аплодировали судье и одобрительно свистели.

— Погодите у меня, — крикнул Грабш, — вот силы вернутся, я вам покажу. Если бы не подвели проклятые мухоморы, не видать вам меня как своих ушей!

— Ясно, — сказал капитан Штольценбрук, — значит, позаботимся о том, чтобы силы к вам не вернулись. Посадите его на хлеб и на воду.

На одном хлебе и воде никому еще не удавалось окрепнуть. И Грабш не исключение. Он ходил по камере туда и сюда, как тигр в клетке. Он снова разговаривал сам с собой. Он даже говорил с мухоморами:

— Если бы я не ел вас, красные твари, я бы так не ослаб! И разнес бы камеру в щепочки, что это у них за тюрьма? Курам на смех!

Тюрьма действительно была ветхой пристройкой к полицейскому участку, от которого она оттопыривалась, как задний карман на рюкзаке. В ней была одна-единственная камера. Некого было сажать в тюрьму в Чихенбургской округе, кроме Ромуальда Грабша.

Он разговаривал и с носками, которые связала Олли. Иногда он снимал их, прижимал к щекам и называл «любименькие». Но чаще всего он разговаривал с Олли.

— Держись! — говорил он, поднимаясь на цыпочки и высматривая в окошке белеющий вдалеке его заснеженный Воронов лес. — Держись, Олли, и смотри у меня — выздоравливай, хоть и без «Доктора Шнуффеля». Гадюки его у меня отобрали. Но я только поджидаю случая, чтобы сбежать. Я вернусь. Кутайся потеплей и не падай духом.

 

Рождество в пещере разбойника

А как же Олли? Да, она выздоровела и без «Доктора Шнуффеля» и знала, что приключилось с ее Ромуальдом. Это передавали в новостях. С тех пор она целыми днями не выключала радио, надеялась, что сообщат о побеге. Потому что она была уверена: Грабш воспользуется любой лазейкой, чтобы сбежать. Но через две недели в приемнике сели батарейки, и теперь она слушала только, как шумит лес и как потрескивает огонь. Слух у нее обострился. Она замечала каждый шорох в пещере и каждый раз надеялась, что это Грабш. Иногда, в безветренные дни, она выходила из пещеры размять ноги и повторяла: «Не бойся за меня, Ромуальд. Я справлюсь и одна. Я не вернусь к тете Хильде. Не дождется она. Впрочем, она и не захочет со мной иметь дела. Потерпи! Ты выберешься на свободу. Во всяком случае, мы с тобой можем положиться друг на друга, правда?»

Она все полнела и полнела, и ей даже показалось, что в животе у нее что-то шевелится. Сначала она испугалась паразитов, которых видела в тетином справочнике. Но потом, когда она колола орехи, ей пришла в голову другая мысль.

— Мамочки! — воскликнула она. — Кажется, я жду ребенка!

От радости она совсем потеряла голову, выбежала из пещеры на снег и крикнула во все горло:

— Ромуальд, мы ждем ребенка!

Когда еще немного похолодало, она перестала ходить к ручью за водой, а просто отламывала по утрам сосульки с потолка и растапливала в котле. Все дрова, которые она нарубила осенью, она занесла в пещеру, завесила вход розовым стеганым одеялом, а сама надела шубу госпожи Штольценбрук. И было у нее всего четыре дела: топить печку, есть, спать — и вязать. Она вязала кофточки и штанишки, связала даже чудесный спальный мешочек. Она поддерживала огонь, и он больше не гас. По утрам она ела буковые орешки, в обед — ежевичное варенье, вечером — лесные орехи, и один раз в неделю у нее был разгрузочный день. Ах да, вот еще что: она отмечала дни на календаре. Двадцать третьего декабря она постирала платья и развесила их у огня. Закутавшись в шубу, она подмела в пещере пол и вымела из углов паутину. За пещерой она срубила малюсенькую елочку, поставила ее на стол и украсила одной свечкой.

В канун Рождества она надела свежевыстиранное платье, подкинула в огонь толстое полешко, зажгла свечу, закопалась в листвяную постель и стала смотреть на маленькое пляшущее пламя. Незаметно она запела «Рождество Христово, ангел прилетел…»

— и подумала о Грабше. Она так соскучилась по нему, что вдруг набралась решимости, вскочила с постели и обула ботинки.

— Мне сейчас все равно, — громко объявила она. — Мне надо к нему! А может быть — может быть, меня посадят прямо к нему в камеру?

Снега насыпало по колено. Каждый шаг давался Олли с трудом. Она дошла до болота. Его тоже засыпало снегом, и Олли не понимала, куда ступить, чтобы перейти на ту сторону. А проверять, достаточно ли промерзла трясина, чтобы по ней ходить, она не решилась. Поэтому она развернулась, доковыляла до пещеры, упала на кучу листьев и накрылась шубой с головой.

 

Приковать его к снежному плугу!

Грабшу больше повезло в канун Рождества. В камере у него было тепло и сухо. Капитан Штольценбрук, на Рождество всегда благодушный, послал подчиненных спросить, какую еду разбойник желает на праздник.

— Пол-оленя на вертеле, — ответил Грабш, не задумываясь. — С салатом и кнедликами. И на десерт торт с кремом.

Нагловатый заказ, подумал капитан полиции и дал разрешение на жаркое из кролика и шарлотку. Грабш, конечно, не наелся, но подкрепился достаточно, чтобы сразу после еды разогнуть прутья решетки и выглянуть на улицу.

Окно все равно было слишком маленькое, он бы в него не пролез. И ему пришло в голову пробить потолок. С потолком перекосилась и треснула крыша. Дьявольский грохот! Тотчас в камеру сбежались трое полицейских, а Грабш уже выбирался по обломкам на крышу тюрьмы.

Подняли общую тревогу, разбойника за ноги стянули на пол, а потолок и крышу починили в спешном порядке. Грабша в наказание опять посадили на хлеб и воду. А капитан Фолькер Штольценбрук пригрозил:

— Я вас заставлю слушаться, да я вас!..

— А не дождешься, — отвечал Грабш.

Недели тянулись. Разбойник мерил шагами камеру и думал о своей Олли. На улице лежал снег. На окне за решеткой наросли длинные сосульки.

— А если бы мне дали оленя на вертеле, — вздохнул он, — я давно уже был бы дома.

В конце января снег валил три дня и четыре ночи — над Чихенбургской округой разыгрался буран. Когда погода наладилась, жителям пришлось прокапывать ходы сквозь сугробы. На улицах завалило и машины, и витрины магазинов. В школе отменили занятия. Объявили выходной на фабрике «Труд и Спрут», и ни один магазин не работал. Бургомистр велел чистить улицы специальным бульдозером. Но у того барахлил мотор. Пришлось всем мужчинам браться за лопаты. Улицы были длинные и широкие, уборка двигалась медленно, а мороз только усиливался.

— С такой скоростью мы не управимся и за неделю, — поделился бургомистр с капитаном полиции. — Может, вы что-нибудь посоветуете?

Штольценбрук тоже не знал, что делать. Он сбегал домой и посоветовался с женой.

Она сказала:

— Отцепите ржавый снежный плуг от бульдозера и впрягите в него Грабша. У него сил, как у дюжины полицейских.

— Не годится, — вздохнул Штольценбрук. — Грабш может сбежать.

— Надо приковать его, — сказала жена капитана. — С плугом в лесу не пройдешь, так что сбежит он самое большее до опушки.

Капитан посоветовался с бургомистром. Тот пришел в полный восторг.

— Наконец-то будет польза от хулигана! — сказал он.

Штольценбрук, проваливаясь в снегу, добрался до полицейского участка. Там он велел отпереть камеру Грабша. В ней было темно, хоть глаз выколи, окошко совсем завалило.

— Собирайтесь, Грабш, — проворчал он. — Пора на работу.

— Работать я не против, — довольно отозвался разбойник, — но только после еды. Сперва кормежка — потом дела. И конечно, верните мне сапоги.

Полетели приказы. Полицейские забегали во все стороны, разыскивая сапоги и еду.

— Дам тебе еще один совет, — сказала жена капитана Штольценбрука. — Не давайте ему еды, пока не прикуете к снежному плугу. А то он сбежит, как только проглотит первый кусок.

Поэтому капитан велел сначала принести цепь и приковать разбойника к плугу от бульдозера, а потом подвинуть ему еду, чтобы он мог дотянуться. Грабш в мгновение ока проглотил двух жареных поросят, целую супницу картофельного салата, головку швейцарского сыра и торт. А потом он, жмурясь от непривычного света, потащил плуг по улицам, отбрасывая снег направо и налево, а люди с лопатами только и успевали отскакивать. Жилы у него на лбу вздулись, мускулы напряглись. За ним тянулась ровная и свободная для проезда дорога.

— Замечательная мысль, — похвалил бургомистр капитана, который чуть не лопнул от гордости. — Думаю, теперь у нас всегда найдется работа для этого Геркулеса. Паровоз, а не человек!

 

Не пускайте Грабша в лес!

Пройдя главную улицу Чихенау из конца в конец, Грабш не свернул на соседнюю, а потащил снежный плуг дальше, к лесной опушке. Десять полицейских ухватились за плуг, пытаясь остановить его, но все напрасно. Нескольких постовых, преградивших ему путь, он бесцеремонно сдвинул на обочину.

— Я иду к тебе, Олли! — ревел он.

Но жена капитана полиции оказалась права: на опушке он остановился. Снежный плуг — штука широкая и в лесу между деревьями не пролезает. Заметив это, Грабш попытался разорвать цепь. Но ее выковал хороший кузнец, она выдержала бы и слона.

— Да-да, уважаемый Грабш, — злорадно заметил капитан, — боюсь, вам не удастся погулять в лесу.

Разбойник в ярости развернул снежный плуг и направил его прямо на капитана. Которому не оставалось ничего, кроме бегства! И началась бешеная погоня с одной улицы на другую, по всему городу, вдоль и поперек, пока капитан, задыхаясь и обливаясь потом, не догадался спрятаться за памятник графу фон Чихену-Чихенбургскому.

Не найдя капитана, разбойник разозлился еще больше и со всей силы шарахнул плугом в полицейский участок. Стена рухнула, и крыша провалилась. В Чихенау не стало тюремной камеры. А Грабш, уставший от волнения и погони, повалился на снежный плуг и захрапел. Полицейские накрыли его одеялами, чтобы он не окоченел. А на почтительном расстоянии стояла толпа и с ужасом наблюдала, как одеяла поднимаются и опускаются.

— Что же делать? — вздохнул бургомистр. — От него и теперь нет покоя. Сущее наказание, что в тюрьме, что на свободе. Хотел бы я от него избавиться.

А капитан Штольценбрук, вернувшись домой, накинулся с руганью на жену:

— Советы твои никудышные! Он расчистил нам улицы, но сломал тюрьму!

— Бесплатно ничего не бывает, — спокойно заметила жена. — И потом, чего жалеть эту старую конуру? Не знаешь, куда девать Грабша? Может быть, посадить его в вашем участке в подвал?

Новый совет опять воодушевил капитана. Он поправил галстук, выпил чашку кофе и поспешил в участок. Грабша расковали и затащили в подвал, где он проспал до утра. Снять с него сапоги никто не решился.

Проснувшись, он снова принялся шагать из угла в угол. Полутемный подвал нравился ему больше пристройки, потому что напоминал родную пещеру. Но в крошечное окошко проглядывал не Воронов лес, а только ботинки прохожих. Это его расстраивало.

Зима подходила к концу. В Чихенау и окрестностях готовились к карнавалу. В этом году самым модным костюмом у мужчин Чихенау стал костюм разбойника Грабша. Город кишел Грабшами: высокими и низкими, толстыми и худыми, желавшими попугать маленьких детей и старушек. Только им это редко удавалось. Все ведь знали, что настоящий Грабш — в тюрьме.

Напротив полицейского участка устроили ярмарку с аттракционами — тиром, каруселями, пещерой ужасов; установили качели-лодочки и киоски с жареными сосисками и сахарной ватой. С утра до вечера там гремела музыка, из тира доносились выстрелы, из комнаты страха — вопли и визг, а с каруселей — смех. Ромуальд Грабш очень скучал по тихому лесу.

 

Как пожарный стал акушером

Карнавал кончался во вторник. А в воскресенье в пещере ужасов вдруг начался пожар. Толпа бросилась врассыпную. Завыла сирена, примчались пожарные и потушили огонь. Вжавшись носом в решетку, Грабш наблюдал. Ну-ну, пожарная команда. Раз в году, а то и чаще они приезжали и к нему в Воронов лес: спасать полицейских, провалившихся в болото во время поисков разбойника и его пещеры. В прошлый раз один пожарный сам чуть не утонул в трясине. Грабш вытащил его, а на следующий день они с Олли проводили его до опушки. Приятный человек. Никому не проболтался, где пещера разбойника, хотя полиция дала бы немало, чтобы это узнать.

Скоро пожар потушили, и только дымок поднимался над кучей золы. Пожарные сворачивали шланги. Вдруг к подвальному окошку склонилось лицо в пожарной каске — симпатичное мужское лицо.

— Вы не узнаете меня, господин Грабш? — спросил пожарный. — Помните, летом в лесу вы спасли мне жизнь, а я потом починил ваше радио.

— А, это ты! — поразился Грабш.

— Честно признаюсь, мне так жаль, что вас поймали, — сказал пожарный. — Вы заслуживаете лучшего, чем собачья жизнь тут в подвале. Со мной вы обращались очень хорошо. А как поживает ваша уважаемая супруга?

— Плохо, — вздохнул Грабш. — Осталась в лесу одна с того дня, как меня замели. Может быть, уже умерла. От голода. Или холода.

— Боже мой! — ужаснулся пожарный. — Кто-то должен о ней позаботиться! Я схожу проведать ее прямо сегодня. Прямо сейчас. Но как дойти до пещеры? Я страшно опасаюсь болот!

Грабш оживился и очень заволновался. Он кивнул пожарному, жестом подозвал его поближе и зашептал:

— Они в это время промерзают насквозь. Можешь спокойно идти, не провалишься. Только не говори никому. Заходишь в лес, идешь прямо, у большого дуба — направо. Как перейдешь болото — позови ее. Если жива, она отзовется. И ты поймешь, где пещера. И скажи ей, что я думаю о ней почти все время. Передай ей, что я скоро приду. Передай еще…

Но пожарный уже отошел от окна. Его команда собралась, пожарная машина сигналила, пожарный вскочил в нее, помахал на прощание и уехал. А как только машина вернулась в гараж, он побежал домой, снял форму, отмылся от сажи, сложил полный рюкзак съестного, надел самую теплую куртку, зимние сапоги и толстую шерстяную шапку и отправился в лес.

Три часа он шагал по сугробам, по заснеженному черничнику, мимо большого дуба и наконец заскользил по льду на болоте. Перебравшись на ту сторону, он оказался в густых зарослях ежевики, где на колючках застряли пучки волос из бороды Грабша. Не успел он подать голос, как услышал, что кто-то жалобно стонет.

— Госпожа Грабш? — позвал пожарный. — Это вы? Я иду к вам! Вы только не бойтесь, я тот пожарный из болота, помните, прошлым летом?

Ему пришлось повозиться, пока он нашел лаз в зарослях ежевики. А оттуда уже виднелся вход в пещеру, он вошел и оказался в полутьме. Горела одна-единственная свеча. На куче листьев, бледная, с ввалившимися щеками и растрепанными волосами, лежала Олли и корчилась от боли.

— Что это у вас происходит, госпожа Грабш? — спросил пожарный. — Живот болит?

— Я рожаю, — прокряхтела она, — но ребенок никак не вылезает.

— Это мы мигом, — решительно сказал он, скинул рюкзак, снял куртку и засучил рукава.

— А разве вы знаете, что надо делать? — слабым голосом поинтересовалась Олли.

— Настоящий пожарный готов помочь в любом положении, — сказал он. — И потом я вырос на ферме. И всегда смотрел, как наши коровы телились.

И он принялся за работу.

— Ваш уважаемый супруг передавал вам привет, — сообщил он. — Раз-два, взяли! Головка уже снаружи. Головастый!

— Бедный Ромуальд, — заплакала Олли. — Как он там? Ему хватает еды? Он не мерзнет?

— Не мерзнет. А что еда не такая вкусная, как полагается, он и не замечает. Он ведь думает все время о вас. Опля, а вот и ручки — а на них и пальчики!

— А полицейские его не замучили? — стонала Олли.

— Это ему все нипочем, — уверил пожарный. — Такой великан все выдержит. Он скоро сам к вам придет, так и просил передать. Фокус-покус-филипокус: а вот и наша малышка! У вас девочка. И какая красавица!

Он поднял крошечного, розового младенца за ножки и покачал его у Олли перед глазами. Потом дал ему шлепка, и ребенок заорал, пока весь не покраснел. Пожарный перевязал пуповину зеленой шерстяной ниткой и передал ребенка в объятия Олли.

— Уши как у него, — счастливо прошептала она.

— Теперь помывка, — скомандовал пожарный, нагреб в котел снега и развел под ним огонь. Когда согрелась вода, он искупал ребенка в ведре.

И снова пошел за снегом. Несколько раз он нагребал снега в котел и подбрасывал поленьев в огонь, потому что горячей воды нужно было много: сначала помылась Олли, потом сам пожарный, а потом он приготовил чай для себя и для Олли и распаковал гостинцы. Олли не могла отвести от них взгляда, а потом набросилась на хлеб, колбасу и сыр.

— Потому что мои припасы закончились, — объяснила она с набитым ртом.

Все трое так устали, что глаза у них стали слипаться. Олли с ребенком зарылась в листвяную постель, а пожарный уронил голову прямо на стол, на бутерброд с колбасой, и заснул сидя. Проснулся он, когда на улице сияло полуденное солнце. Олли с малышкой спали. Он надел куртку, закинул рюкзак за спину и выбежал из пещеры. К его лбу пристал ломтик салями. А шерстяную шапку он забыл на столе.

 

Двадцать семь Грабшей — и все ненастоящие

Пожарный вернулся в город в разгар карнавала. По улицам проходило праздничное шествие. Собрался весь Чихенау: кто участвовал сам, кто глазел и кричал «карнавалу — ура!». Приехал народ из Чихендорфа и Чихау-Озерного. В центре города было не протолкнуться. Пожарный с трудом пробился к подвальному окошку полиции. Но Грабш уже разглядел ноги пожарного среди множества ног прохожих и подзывал друга радостным свистом.

— Я все время стою жду тебя, — сообщил он и потряс оконную решетку. — Как она там? Живая?

— Конечно, жива-здорова, — ответил пожарный, приседая на корточки перед окошком. — Супруга у вас очень стойкая. Мое вам почтение.

— Ах ты моя Олли, — шмыгнул носом Ромуальд и насухо вытер глаза и нос бородой. — Если бы я только мог к ней попасть!

— Сейчас вы должны попасть к ней, — зашептал пожарный. — Вы ей очень нужны. Именно сейчас необходимы. Вам обязательно надо как можно скорее пойти к ней! Сегодня удобный случай. В толпе вас не сразу заметят. К тому же вся полиция ушла на праздник, кроме часового у вас за дверью. А он довольно худенький юноша. С ним вы легко расправитесь.

— Но дверь-то моя заперта на замок и на задвижку, — вздохнул Грабш. — У меня не хватит сил ее выбить. Откуда у меня взяться силам? Я тут на хлебе и на воде.

— Это дело поправимо, — решил пожарный и побежал через дорогу на ярмарку. Там он купил у разносчика двенадцать крупных пончиков с джемом. И тут на площадь вышла карнавальная процессия с тамтамами, трещотками, хлопушками и бубенчиками. Духовой оркестр, возглавлявший шествие, внезапно преградил путь пожарному, и он уронил один пончик в тромбон. Но и одиннадцать пончиков здорово подкрепили силы разбойника. Пожарный расплющивал их и по одному просовывал между прутьев решетки.

Грабш жадно глотал их, почти не жуя. Потом разбежался и бросился на дверь камеры, так что она слетела с петель и тяжело грохнулась на пол. Но грохот заглушила музыка с улицы.

— У вашей супруги будет для вас сюрприз! — прокричал пожарный Грабшу в окно.

Но тот уже выбежал из подвала, отшвырнул испуганного часового, бросился вверх по лестнице и скрылся в толпе. Когда полицейский поднялся на ноги, пришел в себя и доложил о побеге, разбойник уже протискивался через карнавальную вереницу. Объявили тревогу, и все полицейские рассыпались по городу в поисках Грабша.

Но разбойник успел смешаться с сотнями других Грабшей. Кто же мог отличить его среди ряженых? Полиция арестовала двадцать семь Грабшей и заперла их в подвал, провонявший запахом настоящего разбойника. Когда выяснилось, что все они были не те, кто нужен, полицейским стало стыдно, и они растерялись.

Пришлось капитану Фолькеру Штольценбруку лично приносить извинения каждому из двадцати семи порядочных граждан Чихенбургской округи.

 

Сладко склеены навек, или На третьем стуле кто-то есть

А Грабш тем временем приближался к окраине города. По дороге ему попалась девушка в белой одежде — продавщица сахарной ваты. Он выхватил у нее ароматное, пушистое, розовое облако и сунул себе за пазуху, вырвал розовые клубки из рук двоих матросов, лакомившихся ватой возле продавщицы, сунул туда же, сверху прикрыл бородой и прибавил ходу, потому что девушка завопила. Разбойник бежал все быстрее. Добравшись до опушки, он едва переводил дух. Он не наелся пончиками, и силы кончались. Но к сахарной вате он не притронулся. Ее надо было беречь для Олли.

Первый раз пришлось сделать привал у черничника, второй раз — у большого дуба, третий раз — у болота. Когда он переходил болото, пошел снег. Следы исчезали под крупными хлопьями. На той стороне болота он просунул голову в лаз меж зарослей ежевики. У входа в пещеру на веревке сохло посудное полотенце Олли в бело-голубую клеточку.

— Олли! — закричал Грабш и бегом побежал к пещере. — Ты дома?

В проеме пещеры что-то зашевелилось. В самом деле, это Олли, просто в шубе! В рыжих волосах у нее застряли сухие листья. Она неуверенно вышла наружу с широко раскрытыми глазами.

— Ромуальд! — обрадовалась она, выскочила из шубы и оказалась на руках у мужа, которого стала целовать в бороду и в нос. — Зайчик мой усатый, блинчик мой черничный, земляничный, любимый разбойничек — наконец-то вернулся!

Он осторожно прижал ее к груди. От радости они оба плакали, и слезы их, смешиваясь, ручьем текли ему за пазуху.

— Я всю зиму боялся, — прошептал он, — что ты, может быть, уйдешь из пещеры. Бросишь меня и уйдешь к своей бабушке Лисбет в Чихау-Озерный или к тете Хильде. А иногда я боялся, вдруг ты вообще умерла? Как ты жила, что ела?

Она погладила его по ушам.

— Лесные орехи, конечно. И буковые орешки с ежевичным вареньем, — ответила она. — Но в последнее время почти одну зубную пасту. Хорошо все-таки, что осенью ты притащил ее полмешка.

— Все, хватит есть зубную пасту, — сказал он. — Смотри, что я тебе принес.

Он хотел аккуратно поставить Олли на землю, но не смог отлепить от себя. Она приклеилась к его груди, к промокшей сахарной вате. Наконец, когда Олли отъела кусочки ваты и оторвалась, он наклонился над дубовым столом, расстегнул рубашку и соскреб остатки угощения с груди.

— Ешь сколько влезет, — щедро предложил он.

— Только вместе с тобой, — ответила она. — Ты такой бледный и худой, тебя почти не узнать.

Он радостно закивал и обеими руками потянулся к розовым комочкам. Но она нежно остановила его.

— Погоди-ка минутку, — сказала она. — Сначала мне надо тебе кое-что показать. Ты ахнешь!

Она подвела его к кровати из листьев, осторожно разгребла кучу и приложила палец к губам.

Сначала Грабш ничего не мог рассмотреть. В пещере было темно. Он наклонился поближе. И тут он увидел маленький вязаный спальный мешок, а в нем — крошечное личико с рыжими кудряшками и большими розовыми ушами.

— Это еще кто такой? — изумился он.

— Наша дочка, — гордо ответила Олли. — Родилась немного до срока. Может быть, поэтому она такая кроха. Но здоровье отменное, сосет как миленькая. Аппетит как у всех Грабшей! Еще девятеро таких — и ни одного пустого стула за столом не останется.

Грабш без слов склонился еще ниже и легонько, осторожно потрогал маленький кончик носа.

Потом он вдруг выпрямился и испуганно переспросил:

— Ты что, и ее зубной пастой кормишь?

— Что ты говоришь, Ромуальд, — возмутилась Олли, — это ты у нас питаешься мухоморами, а я не такая глупышка!

Разбойник тяжело опустился на стул и вгляделся попеременно в жену и в ребенка. Наконец он озадаченно спросил:

— И что нам теперь делать?

— Думаю, первым делом съедим сахарную вату, — сказала Олли. — А там посмотрим.

Так они и сделали.