Первые дни в Гамбурге Янна-Берта удивлялась, насколько обычно протекала жизнь вдали от Графенрайнфельда.

У Хельги, если не замечать траурной одежды, подавленного настроения, обоих Фримелей и ежевечернего отключения электричества, всё было как во времена прежних посещений. Янна-Берта получила отдельную комнату, достаточно белья и добротную тёмную одежду. Даже проигрыватель, не из дешёвых, поставила Хельга в её комнату, а к нему набор пластинок: классическая музыка от Баха до Орфа.

В гамбургских школах возобновились занятия, прерванные на три недели из-за аварии на АЭС. Хельга, преподавательница математики и химии, уходила утром и в полдень возвращалась домой. После обеда она часами сидела за письменным столом, готовилась к завтрашнему дню, писала письма или проверяла тетрадки. Много времени у неё уходило на поиск продуктов. Когда Янна-Берта попросила взять её с собой, та отказала: выведывать, выискивать, носиться туда-сюда и таскать тяжести — это ей пока ещё не по силам. Первым делом надо как следует отдохнуть.

Но отдых был недолгий. Хельга воспринимала свою ответственность очень серьёзно, бесконечно водила Янну-Берту по врачам — известным специалистам, подчёркивала она. После чего Янне-Берте пришлось проходить курс лечения, глотать лекарства и часами просиживать в клиниках. На все её вопросы доктора лишь пожимали плечами.

— У нас ведь нет почти никакого опыта в лечении лучевых заболеваний, — говорили они. — Вполне возможно, твои волосы снова отрастут. Но гарантировать этого мы не в состоянии.

Может быть, может не быть. Вечная неизвестность, которая так нервировала, так напрягала, так изматывала!

Много времени Янна-Берта проводила одна. Фримелей она избегала. Не знала, о чём с ними говорить. Между ними и Хельгой она ощущала нарастающее раздражение. Да она и сама его испытывала, прежде всего от безукоризненной Хельгиной самодисциплины, которой не желала подражать, и от высоких требований в том, что касалось образования, поведения и традиций. И Хельга так давила своей ответственностью!

Не прошло и недели, как Хельга заявила:

— Пора бы тебе снова в школу. А то столько пропустишь, что потом уже не нагнать.

Янна-Берта ужаснулась. Школа? Она о ней совсем забыла. И всё ещё чувствовала себя такой слабой и утомлённой. Даже ночи не приносили желанного отдыха, изводя её безумными и мрачными снами.

Но Хельга настаивала на посещении школы, и Фримели с ней соглашались. У Янны-Берты не было сил противиться. И Хельга записала её в ту школу, где преподавала сама.

Уже на следующее утро, с замирающим от страха сердцем, Янна-Берта отправилась на урок. Она оказалась не единственным новичком в классе. После возобновления занятий в него влились ещё трое беженцев. Практически в каждом классе было не менее двух новых учеников, большинство из которых потеряли своих близких. Таким образом, Янна-Берта не была исключением и, естественно, постаралась прибиться к группе эвакуированных.

В первый же день девочка из Бад-Брюкенау спросила её недовольно, если не сказать угрожающе:

— Чего это ты в таком виде красуешься?

Она показала на голый череп Янны-Берты.

— Мне что, стыдиться этого надо? — ощетинилась Янна-Берта.

— Стыдиться не надо, — ответила девочка. — Просто незачем свои проблемы выставлять всем напоказ.

Парень из Бамберга мрачно кивнул.

— Ты не одной себе вредишь, нам всем тоже, — добавила очень бледная девочка. — Надень хотя бы шапку, что ли! Мы ведь хибакуся, но не надо, чтобы это сразу же всякому было видно.

— Хибакуся? — удивилась Янна-Берта.

Она узнала, что так называли выживших после бомбардировки Хиросимы, а теперь — выживших после аварии в Графенрайнфельде.

— Я хибакуся, — сказала она своему отражению в зеркале и изучающе посмотрела на себя.

Даже без лысого черепа это было сразу видно — из-за её худобы и болезненности. На улице встречные старались обходить её стороной, впрочем, как и всех других, в ком подозревали лучевую болезнь. Эти свободные коридоры, открывавшиеся перед ней и перед всеми, кто посреди лета ходил в шапке или косынке! Эти бросаемые искоса любопытно-жалостливые взгляды!

Она быстро усвоила: никто над ней не насмехается, никто не ухмыляется злорадно, никто не кричит ей вслед гадости. Но также никто не хотел сидеть с ней рядом ни в школе, ни в автобусе. А Фримели рассказали о знакомых, которых в принудительном порядке пришлось вселять в квартиру, потому что её хозяйка наотрез отказывалась принимать эвакуированных.

— Им от нас становится не по себе, — объяснила девочка из Бад-Брюкенау. — Боятся, что мы их облучить можем. Наверное, так и есть.

Янна-Берта украдкой взглянула на корни её волос. На девочке явно был парик.

— Думаю, тут всё гораздо сложнее, — сказал парень из Бамберга. — После войны беженцев тоже не очень-то жаловали. Хотя они ничего не излучали. Моя бабушка из Силезии часто об этом рассказывала. Тому, кто спасся, видно, не очень приятно вечное напоминание, что другим повезло меньше. Что им без помощи не обойтись. И что они имеют право на помощь!

Вскоре Янна-Берта заметила, что в Гамбурге не всё так благополучно, как ей казалось в первые дни. По дороге в школу попадались длинные очереди перед продуктовыми магазинами. Это её удивляло. Однажды она поинтересовалась, за чем стоят.

— Сухое молоко из Штатов, — ответили ей.

— Принято хватать, когда попадается что-нибудь незаражённое, — объяснила ей тётя Фримель.

— Хватай, если денег хватит, — вставил дядя Фримель. — Сейчас все страны третьего мира, у кого есть хоть что-нибудь съедобное, ликуют. Последние крошки выгребут для нас. Не бесплатно, конечно!

— А наши крестьяне? — спросила Янна-Берта.

Дядя Фримель устало отмахнулся.

— Можешь забыть. Большинству пришлось забить свой скот. А мясо никто не выкупил. Молоко производят лишь у нас на севере да в приальпийском Альгое. Но оно противопоказано детям и молодым людям.

— Мы тоже его не пьем, — вставила тётя Фримель.

— Чернобыль показал, что такое молоко вообще никому нельзя продавать, — высказался дядя Фримель. — А крестьяне по-любому разорены.

— Ах, а мой славный огород, — тяжело вздохнула тётя Фримель, — даже вспоминать больно. Скоро вся Германия зарастёт сорняками.

По дороге в школу Янна-Берта замечала и многое другое. Она проходила мимо бывшего складского ангара и кинотеатра. Оба здания были заняты беженцами и эвакуированными. Школьный спортзал тоже служил пристанищем для беженцев. Между школьным двором и спортзалом соорудили дощатый забор. Янна-Берта порой наблюдала через его щели, как играют дети. Взрослые стояли, прислонясь к стене, или сидели на импровизированных скамейках на солнышке. Одеты они были кое-как. Одни дремали, прикрыв глаза, другие тупо смотрели перед собой. Многие выглядели больными и измождёнными. Виднелось лишь несколько лысых голов, почти сплошь мужчины. Некоторые женщины носили платки, многие ребята — шапки. И это в разгар лета! Дети-беженцы залезали на забор поглазеть на то, что творится на школьном дворе. А сторож гонял их оттуда.

— Как же они живут? — спросила Янна-Берта парня из Бамберга.

— Кормят из походной кухни, — сказал он, — одевает Красный Крест. Сразу после ЧП прошёл массовый сбор одежды. Текстильные фабрики тоже сделали пожертвования. Неходовой товар плюс то, что пылилось на складе. Как у них там с медицинским обеспечением, не знаю. Но мать-Германия, скорее всего, поможет чем может. На прочие расходы выдадут карманные деньги, временно, пока всё не образуется. Это мне рассказал один из четвёртого «В». Он там вместе с ними живёт. У него не было денег даже на спортивные штаны и кроссовки. Всем классом ему собирали.

Помолчав, он добавил:

— Сейчас в парламенте обсуждают вопрос об инвалидной пенсии для тех, кто совсем на мели.

В один из следующих дней Янна-Берта встретила на переменке Эльмара из их Фульдской школы. У него тоже был почти голый череп и серое лицо.

— Эльмар! — окликнула она радостно. Он обернулся. Его лицо просветлело. Они провели всю перемену вместе. Об остальных одноклассниках он тоже ничего не знал.

— Думаю, кое-кто концы отдал, — сказал он. — Большинство слишком поздно пустилось в бега. Эвакуацию надо было начинать гораздо раньше. Типично для наших политиков! Никто не способен взять на себя ответственность за непопулярные меры.

Эльмар… Он всегда знал, что можно было бы сделать лучше, и выражался по-взрослому.

— Мы сами тоже выехали, когда дороги намертво закупорились. Видите ли, отец всё никак не мог найти какие-то документы, а мать не хотела расстаться с барахлом. Теперь она лежит в больнице, ни жить не может, ни умереть. Мы с отцом приютились у родственников. Тошно. Бьём поклоны день и ночь — от благодарности. Но уж лучше так, чем обретаться в спортзале. С поклонами можно смириться. Заражённые только на то и годятся, чтобы получать милостыню да сочувствие. Мы — национальные инвалиды.

Когда раздался звонок на урок, он проводил её до класса. По дороге, среди гвалта и толчеи, он рассказал, что его отец порвал с церковной общиной.

— Раньше он каждое воскресное утро гонял меня к мессе, — сказал Эльмар. — Теперь обижается, что боженька ему этого не засчитал. Чувствует себя несправедливо обиженным. Лучше бы сердился на политиков, которых сам же и выбрал, или на самого себя!

Уже перед классной дверью он торопливо произнёс:

— После Графенрайнфельда я думал о многом, и об этом тоже. И пришёл к убеждению, что уравнение корректно, только если исключить его.

— Кого? — не поняла Янна-Берта.

— Кого же ещё? — сказал Эльмар и поднял указательный палец кверху.

Янна-Берта была обескуражена. Неужели это тот самый Эльмар, невозмутимый, насмешливо-покровительственный? А сама она тоже стала другой с тех пор, как они виделись последний раз?

Она теперь часами лежала на кровати. Почти всегда ощущала усталость. С большим трудом заставляла себя что-либо сделать. Обычно она являлась в школу без домашних заданий. После двух, от силы трёх уроков у неё начинала раскалываться голова. Придя домой, она с отвращением запихивала в себя какую-нибудь еду.

Потом валилась на кровать, предварительно защёлкнув дверь изнутри, чтобы никто не беспокоил.

— Честно говоря, могла бы немного и по хозяйству помочь, — заметила Хельга, и между её бровями снова появилась тонкая морщинка, обычно выражающая упрёк. — Мы ведь семья всё-таки, ты и я.

Янна-Берта испугалась. Вот уж нет, семьёй они не были и никогда не будут. Она относилась к своей тёте как прежде, когда они приезжали сюда в гости.

Она неохотно заполняла грязной посудой посудомоечную машину, пока Хельга корпела над планами или писала письма. Фримели взяли на себя покупки.

Хельга всегда выполняла роль информационного центра. У неё можно было узнать, как поживает дядя X или тётя Y. Сейчас она прилагала массу усилий, чтобы получить достоверные сведения о судьбе родственников, оказавшихся на момент катастрофы в зоне бедствия. Письма обычно возвращались с пометкой: «Получатель выбыл в неизвестном направлении». Но Хельга не отступалась. Она выяснила, что отец Янны-Берты погиб в Швайнфурте, вероятно, в то же утро, когда случилась авария. Мама с Каем умерли в палатке Красного Креста в Верхнем Кинцигтале: сперва Кай, четыре дня спустя мама. Про Йо она узнала лишь, что её нет в живых. Она не считала Йо членом семьи. И контакт с Альмут её тоже не очень-то интересовал. Янне-Берте пришлось самой добывать адрес в поисковой картотеке. Там значилось: «В наст. вр. начальная школа, Висбаден-Бирштадт». Но письмо по этому адресу вернулось обратно. «Получатель выбыл в неизвестном направлении».

— В картотеке ты теперь числишься по моему адресу, — сказала Хельга Янне-Берте. — Альмут при первой возможности объявится у нас.

Янна-Берта слышала, как Хельга до глубокой ночи печатала на машинке. Она писала всем родственникам. Она просила их ничего не сообщать бабушке Берте и дедушке Хансу-Георгу о смерти их сына, невестки и обоих внуков. Сама она постаралась успокоить родителей.

— Я им написала, что твой отец вместе с семьёй находится в клинике, — поделилась она с Янной-Бертой, — и что это связано с временным ухудшением их здоровья.

— Понятно, сплошное враньё, про которое ты мне ещё в госпитале рассказывала, — оборвала её Янна-Берта. — Им пока будто бы писать запрещено, а клиника строго отгорожена от внешнего мира, так, что ли?

— Да, я лгу, — сказала Хельга раздражённо. — Но делаю это ради их же блага.

— Поверят ли они в твою историю? — усомнилась Янна-Берта. — Лично я не стала бы её слушать.

— Они в неё поверят, — возразила Хельга, — ибо хотят верить. То, что твои родители с Каем были в Швайнфурте, им не известно. Я им посоветовала задержаться на Майорке насколько это возможно, пока здесь всё не нормализуется. Потом я заберу их к себе. Не могут же Фримели жить тут до бесконечности. Разумеется, я перевела им деньги. Действительно, на Майорке для них сейчас самое лучшее место.

Янна-Берта почувствовала, как слабеет и покрывается потом. Она снова легла в кровать, чтобы собраться с мыслями.

Она увидела перед собой бабушку Берту, вяжущую, скорее всего, выходную курточку для Кая или яркую полосатую шапку с помпоном для Ули. Она сидит под разноцветным зонтиком от солнца, перед ней неизменная чашка кофе, а дедушка Ханс-Георг по её просьбе читает вслух, так как она уже не очень хорошо видит. Ей не так важно, кто автор книги, зато она очень ценит, когда история заканчивается благополучно.

— Для трагедий мы уже староваты, — привычно приговаривает она.

И Янна-Берта видела, как дед одобрительно кивает.

Она уже не раз пыталась представить себе деда офицером, капитаном тяжёлой артиллерии во время Второй мировой войны. Иногда его прорывало: «…Помню, летом сорок первого на Днестре…»

Альмут однажды рассказала Янне-Берте, что бабушка Берта принимала участие в работе Союза женщин — была такая нацистская организация, объединявшая женщин. И не в качестве рядового члена, а кое-кого повыше. Когда Янна-Берта спрашивала бабушку об этом, та неизменно резко отвечала:

— Ах, слышать об этом не желаю! С тех пор столько воды утекло. Мне поручали организовывать для раненых солдат разнообразные развлекательные вечера, в этом ведь нет ничего предосудительного?

Во всём, что касалось гитлеровского времени, бабушка Берта была очень скрытна. Зато дедушка Ханс-Георг, напротив, любил поговорить на эти темы. Ули всегда слушал его с горящими глазами.

— И нужно тебе всё это ворошить, Ханс-Георг? — недовольно вмешивалась бабушка. — Лично я о войне и обо всех этих жутких вещах больше слышать ничего не желаю. Ты ведь, извини меня, в своей жизни ещё кое в чём преуспел, кроме как из пушек палить!

Бабушка Берта и дедушка Ханс-Георг определённо никаких новостей о последствиях катастрофы на немецкой атомной электростанции не читали. Скорее всего, они даже не обсуждали эту тему. У Янны-Берты в ушах звучал мягкий бабушкин голос:

— Прекрати, Ханс-Георг, слышать больше не желаю об этих ужасных историях!

Но за утренним бокалом пива дед Ханс-Георг уж наверняка излагал в пространных монологах перед майоркскими пенсионерами свою теорию о причинах катастрофы: разумеется, вредительство. А тайные подстрекатели засели на Востоке.

Янна-Берта распахнула окно. Гардина прошелестела по лицу. Ей вдруг неодолимо захотелось увидеть море. Или хотя бы какое-нибудь водное пространство. Она выбежала из квартиры, не ответив на удивлённый вопрос тёти Фримель: «Куда ты так понеслась, детка?»

Она почти бежала мимо обращённых на неё сочувственных или неприязненных взглядов, мимо бетонного цоколя, на котором кто-то огромными буквами вывел баллончиком-распылителем: «За это скажите спасибо политикам!» И вдруг прочитала в одном из газетных киосков заголовки: «Наконец отбой тревоги!» и «Реактор больше не излучает!».

Янна-Берта опешила. Хельга ведь не могла об этом не знать. Но во время обеда ни словом не обмолвилась. Может, это показалось ей недостаточно важным?

Янна-Берта поняла, что Хельга никогда не говорит о текущих политических событиях.

Направляясь к озеру Альстер, Янна-Берта проходила мимо школы. Там, к своему удивлению, она наткнулась на Эльмара. На фоне тёмной стены, к которой он прислонился, его лысый череп выделялся особенно резко.

Он кричал вслед прохожим дерзости. Янна-Берта устремилась к нему, словно к спасательному кругу.

— Ты что тут делаешь? — спросила она.

— Скажем так: болтаюсь, — ответил он. — А где — мне без разницы.

Она спросила про домашние задания.

Он ответил, что больше никаких уроков не делает.

— Если у тебя других планов нет, — предложила она, — давай сходим к Альстеру.

— У меня нет никаких других планов, — хмуро сказал он, — кроме как поскорее покончить с этой жалкой жизнью.

На одном из перекрёстков им пришлось задержаться у светофора. Кто-то за их спиной тихо произнес:

— Вот это да, ребят конкретно зацепило.

Но, видимо, недостаточно тихо.

Эльмар развернулся и заорал:

— А вас разве нет? Здесь тоже были осадки! Везде были радиоактивные осадки! Не такие сильные? Не опасные для жизни? Кто это сказал? Министр внутренних дел? Политики? Верьте им больше: всё заражено: земля, воздух, продукты! Даже если ваши головы не выглядят так, будто с них сняли скальп, вам в будущем рак обеспечен! Что значат четыреста-пятьсот километров для такой глобальной аварии? Вопрос лишь в том, какой вид рака у вас обнаружат. А среди ваших внуков будут резвиться фантастические уродцы. Они уже запрограммированы. Лучше бы задумались над вопросом, как подобное могло случиться!

Никто ему не отвечал. Те, кто перешёптывались между собой, уставились в противоположную сторону. Когда загорелся зелёный, все устремились на переход. Лишь Эльмар не тронулся с места.

— Они вас просто прикончат! — проорал он им вслед. Янна-Берта осталась стоять рядом с Эльмаром. Она почувствовала приступ слабости. Колени готовы были подогнуться. Она прислонилась к столбу светофора.

— Пошли, — сказала она, — поворачиваем назад. У меня всякое желание пропало.

— Желание? — переспросил он. — Ты сказала — желание?!

Янна-Берта застала Фримелей перед телевизором. На дяде Фримеле был спортивный костюм для бега, хотя он никогда не бегал. Молния на куртке была приспущена. Из-под неё выглядывала майка. Наметившийся животик нависал над брючной резинкой. Дядя Фримель курил, хотя Хельга табачный дым на дух не переносила.

— Садись к нам, девочка, — сказала тётя Фримель. — Они наконец снова что-то весёленькое показывают.

На ней было традиционное баварское летнее платье. На сей раз красно-фиолетовое. Она почти всегда носила такие платья. В Хасфурте они держали магазин национального костюма: народные баварские платья, пальто и куртки в таком же стиле.

Они отодвинулись на диване друг от друга, и тётя Фримель приглашающим жестом указала на свободное место.

— Вы были за или против ядерной энергии? — спросила Янна-Берта, продолжая стоять.

— Ну как… — начал дядя Фримель. — Мы ничего не знали о возможных рисках. Так ведь, Бербель?

Его жена неохотно кивнула.

— А после Чернобыля? — спросила Янна-Берта.

— Чернобыль, — произнес дядя Фримель, пожимая плечами. — Чернобыль — русский реактор.

— Да прекратите же вы! — повысила голос тётя Фримель. — Замолчите и успокойтесь!

Янна-Берта ушла к себе в комнату, хлопнув дверью. На неё напала такая слабость, что она с трудом добралась до ближайшего стула. Не вставая, вытянула полотенце из бельевого шкафа. Это было старинное льняное полотенце из приданого бабушки Берты, с инициалами «БЛ». Берта Лотхаммер. Так звали бабушку до замужества. Полотно было ветхим, но таким замечательно прохладным, что Янна-Берта набросила полотенце себе на лицо и голову. Она откинулась на спинку стула и какое-то время сидела не шевелясь, с закрытыми глазами, пока ей не вспомнились выкрики Эльмара у светофора. Она уткнулась лицом в ладони. Ощутила под пальцами лён, вспомнила про полотенце и рывком стащила его с головы.

Вечером к ней в комнату зашла Хельга.

— У тебя скоро день рождения, — сказала она. — По-моему, несмотря ни на что, его следует отметить. Пригласим родственников, тех, кто живёт неподалёку, и…

— Тех, кто ещё жив, — вставила Янна-Берта.

Хельга пропустила реплику мимо ушей.

— Дядя Фред с тётей Кэтэ из Гамбурга приедут с Маргрет и Миа, — сказала Хельга. — Они уже пообещали. Из Ольденбурга приедут Вернер, Макс и Tea. Шноррманны из Билефельда…

— Я никаких гостей не хочу, — отрезала Янна-Берта.

— А они хотят показать тебе, что ты не одинока, — сказала Хельга с подчёркнутым спокойствием. — Только у меня к тебе просьба: хотя бы в этот день выйди к людям в парике.

— Думаешь, они за эти недели не видели облысевших? — спросила Янна-Берта.

— Конечно, видели, — ответила Хельга. — Но это были не их близкие. Огромная разница!

— Ты считаешь, не близкие тебя волновать не должны? — спросила Янна-Берта.

— Сегодня ты какая-то раздражённая, — сказала Хельга. — Поговорим об этом в другой раз.

И покинула комнату.

Ночью Янне-Берте снова приснилось гигантское цветущее поле рапса, над которым набухало облако. А посреди рапса стоял Эльмар, маленький, потерянный, и что-то кричал.