Когда я начал выступать с концертами, мой творческий диапазон расширился. Телевидение расширило его еще больше. Первым крупным телепроектом стала «Богема», которую Пи-би-эс транслировала из «Метрополитэн-Опера» в 1977 году. Я испытал тогда удивительное чувство: казалось просто невероятным, что я пел в своей любимой опере не для нескольких тысяч зрителей в зале театра, а для многих миллионов по всей стране.

Вскоре я принял участие в рождественском концерте, проходившем в соборе Монреаля. Концерт был записан той же телекомпанией, и на протяжении нескольких лет под каждое Рождество его показывали на экране. На телевидении было записано еще несколько моих выступлений, участвовал я и в ток-шоу. Вскоре друзья стали надо мной подтрунивать, говоря, что я слишком часто, особенно для оперного певца, появляюсь на телеэкране и могу просто надоесть зрителям. Даже Рудольф Бинг из «Метрополитэн-Опера» высказался неодобрительно — что-то вроде того, что мое лицо на экране ему уже приелось.

На это могу ответить так: уж если ты согласился записаться на телевидении, то нечего возмущаться, что тебя часто показывают. По телевидению могут показать запись, сделанную и четыре года назад. Зрители ведь не знают этого, у них создается впечатление, что идет прямая трансляция. И они могут пребывать в таком неведении еще долго. Например, тот рождественский концерт из Монреаля показывали в течение нескольких лет, и зрителям, конечно же, лишь по прошествии определенного времени стало ясно, что тот грузный певец (еще с копной волос) моложе меня сегодняшнего.

Что касается моих телеконцертов, то мне нравится их записывать. Но при этом я чувствую себя не так уверенно, как при записи оперных спектаклей — здесь я в своей стихии. Меня неплохо научили петь в опере лучшие мастера своего дела, да и выступаю я на сцене вот уже тридцать с лишним лет. Сниматься в телеконцерте — совсем другое дело, и здесь я полагаюсь на помощь профессионалов. Но даже с опытными в этом деле людьми следует быть осторожным, чтобы не выглядеть смешным, когда их «заносит».

Например, однажды в Буэнос-Айресе один режиссер из Европы снимал телефильм с моим участием. Он прослышал о монахинях, известных в Аргентине своим пением, и повез меня в монастырь, чтобы я спел вместе с ними. Все шло превосходно, но он привез с собой какое-то устройство, чтобы мы с монахинями пели в тумане. Это выглядело странно и искусственно. Потом через эту завесу я протягивал розу одной из монахинь. Пытался ли я похитить ее из монастыря? Не уверен…

В городском парке Буэнос-Айреса режиссеру понравился один пруд. Он посадил меня в лодку, где я должен был петь арию из «Лючии ди Ламмермур». Заработало специальное устройство, опять напустили туману, из дымки появилась лодка, зазвучала ария Эдгара. Насколько мне известно, Эдгара лодки не интересовали: в опере «Лючия» не было никаких лодок. В конце концов пришлось топнуть ногой, но было поздно — дело было сделано.

На мой взгляд, самой большой моей ошибкой был голливудский фильм «Да, Джорджио», который мы снимали в 1981 году. Недавно на одной пресс-конференции репортер спросил меня об этом фильме: «Верно ли, что некоторые критики отозвались о фильме несколько отрицательно?» Я ответил ему: «Вы неточны — они отозвались о нем очень отрицательно. Фактически они меня просто уничтожили».

И я согласен с мнением критиков. Юмор в фильме был топорный, слишком прямолинейный, Джорджио (персонаж, роль которого я исполнил) ходулен. Его хотели сделать похожим на меня, но он вовсе не похож на меня: мне бы и в голову не пришло в кого-то бросаться снедью. Никогда! А этому отведена в фильме целая сцена. Характер Джорджио немного напоминает мой, но это только внешне. В главном он — совсем другой.

Думаю, режиссеру надо было сделать следующее: либо персонаж должен был быть максимально похож на меня, либо нужно было сыграть совсем другого человека. А получилось, что мой герой вроде бы и похож на меня, но в то же время настолько другой, что, исполняя эту роль, я чувствовал фальшь и ощущал себя обманщиком. Допускаю, что при съемках фильма режиссеры проявили хороший вкус, но сценарий был написан плохо. К тому же во время съемок я был очень-очень грузен (полагаю, тогда у меня был наибольший вес) — еще одна причина, чтобы фильм не понравился.

Но вообще-то мне нравились съемки. Как и все в группе, я должен был вставать очень рано и работать целый день. Петь было не нужно, так как звук записывался отдельно. Для меня все это было похоже на каникулы. Но даже если не все получилось хорошо, я доволен, что участвовал в создании фильма. Буду ли я сниматься еще? Не уверен. Хотя все может быть… Мне уже кое-что предлагали… Но одно знаю наверняка: г; и щей бросаться не стану. Даже в фильме.

Некоторые телевизионные передачи, в которых я участвовал, представляют собой длинные интервью. Например, наша беседа с Питером Устиновым в моем доме в Пезаро. Были сняты также документальные ленты, такие, как «Далекая гармония» (о поездке в Китай) или фильм Пи-би-эс «Паваротти возвращается в Неаполь». Другие телепередачи представляли из себя нечто среднее. Было особое телевизионное шоу в рубрике «Итальянский тенор». Здесь я был ведущим и немного пел. В передаче много рассказывалось о великих тенорах прошлого, были показаны редкие кинокадры с такими певцами, как Джильи, Скипа и Карузо.

Я люблю участвовать в телефильмах, особенно если в них не нужно петь, так как в противном случае требуется много подготовки. Так было с фильмом «Паваротти возвращается в Неаполь», где были использованы уже готовые фонограммы и где мне нужно было только сняться на фоне неаполитанского пейзажа. В некоторых кадрах я не говорю и не пою — просто камера показывает, как я брожу по городу. На таких съемках мне не нужно беспокоиться, как будет звучать мой голос. Фактически неделя-две такой работы — хороший отдых для него.

Когда в мае 1987 года я приехал в Неаполь на съемки этого фильма, режиссеры Пи-би-эс Дэвид Хорн и Керк Браунинг находились здесь уже несколько недель и занимались подготовкой к ним. Сценарий фильма был написан Биллом Райтом. Билл целый год после демобилизации из армии жил в Неаполе и хорошо знал этот город. Втроем они выбирали места для съемок. Мне оставалось только появиться там в соответствующих костюмах и делать то, что мне скажут.

Не всегда это получалось так, как хотелось бы. После моего приезда, на следующий день утром мы поехали на моей машине в одну из намеченных точек. Это было высокое место на мысе Позиллипо в северной части Неаполя, откуда открывался дивный вид на залив и на город на фоне Везувия. Здесь мы договорились встретиться со съемочной группой. Так как я всегда стараюсь быть пунктуальным, то мы приехали как условились. Не было никого и ничего: ни съемочной группы, ни юпитеров. Мы подождали несколько минут в машине, размышляя, что же нам делать. Потом к машине подбежал Керк Браунинг.

— Скорей, Лучано! — заговорил он вдохновенно. — Мы нашли чудное место для этой сцены. Надо только спуститься по дорожке на несколько сот метров.

Я вышел из машины и посмотрел туда, куда показывал Керк: мощеная извилистая дорожка сбегала вниз по склону к террасе над морем. Там уже стояли кинооператоры с камерами. Вниз к ним вели также и ступени. В то время меня очень беспокоило колено, и мне было трудно ходить даже по ровному месту, а уж лестницы были для меня просто непреодолимым препятствием. На машине же туда проехать было невозможно.

Я сказал об этом Керку:

— Сожалею, но с моим коленом я не смогу одолеть эти ступени.

— Можно пойти не по лестнице, а по мощеной дорожке.

Я взглянул и понял: обратно к машине по этой длинной дороге мне не подняться.

— Если я спущусь, то потом вам придется нести меня назад на носилках, и прямо в больницу.

Керк расстроился.

— Но, Лучано, это место просто потрясающее. Такая панорама Неаполя на фоне Везувия! Именно тот вид, который представляется всякому, когда он думает о Неаполе. Все оборудование установлено, мы готовы снимать. Это займет минут двадцать.

— Неужели нельзя найти другое место?

— Мы искали. Другого такого красивого нет. Нигде поблизости.

— А нельзя ли снять пейзаж, а потом показать, как я выглядываю из машины?

— Нет. В кадре должны быть вы.

Пока мы с Керком спорили, собралась толпа: неаполитанцы любят всякие происшествия, а тут еще меня узнали. Один очень любопытный юноша приехал на мопеде. Он сидел на нем совсем близко от нас.

Меня вдруг осенило. Я повернулся к юноше и попросил его одолжить свой мопед на часок. Обещал заплатить ему 20 000 лир (тогда это было около 12 долларов). Парень удивился, но согласился.

Керк только раскрыл рот, когда я влез на мопед, проверил акселератор и поехал вниз по дорожке. Пусть некоторые думают, что из-за своего веса я не способен на такое, но я хорошо езжу на велосипедах и мопедах. Нужно родиться в Италии, чтобы чувствовать себя уверенно на мопеде или на мотороллере. Съезжая под гору, я не спешил и был осторожен на поворотах — все это не стоило мне большого труда.

Наверное, кто-то уже успел сбежать вниз и предупредить операторов, что я отказался спуститься. Подъезжая, я видел, какой у них был расстроенный вид и как они обрадовались при моем приближении. Нет, они не просто обрадовались — они изумились: можно было подумать, что я приехал чуть ли не на слоне. Последние метры дорожки у террасы были прямыми, и вся группа быстро выстроилась по обе стороны и приветствовала мое появление аплодисментами. Оператору удалось снять мой приезд на террасу (потом мы включили его в фильм). Керк прибежал следом, обнимал меня, целовал. Я тоже радовался, что не подвел его: ведь из-за моей ноги у постановщиков фильма появилось столько проблем. По-моему, я справился с ними наилучшим образом. Раз машина не могла здесь проехать, а сам я не мог спуститься, просто пришлось придумать другой вид передвижения. Это оказалось несложно.

Меня удивляло только, как это юноша решился одолжить мне свой мопед? Наверное, он был уверен не только во мне, но и в своем мопеде, который сможет выдержать такого грузного человека.

Из-за занятости у меня было не больше пяти дней для съемок. Несмотря на такую спешку, мы наслаждались работой. Погода стояла чудная, каждый день мы снимали в разных местах Неаполя. Все они были прекрасны. Южная Италия весной, когда цветут лимонные деревья, а море опять синеет, — одно из прекраснейших мест на земле.

Нашим шофером был Джузеппе, неаполитанец лет шестидесяти. Работал он не от компании, а сам по себе. На его белом «мерседесе» мы разъезжали по всему Неаполю. Джузеппе был забавным человеком, веселым, разговорчивым, но немного странным. Втроем мы ездили с ним каждый день: мой секретарь Джованна, а также Джуди Ковач, венгерка, выросшая в Вене (она поступила ко мне на работу недавно, чтобы заниматься вопросами моего питания и лечения колена).

Очень скоро мы были без ума от Джузеппе. Он много рассказывал о Неаполе, о непростой жизни в этом городе. Нам очень важно было знать это, потому что в окно автомобиля мы видели: все на улице vivace и аllergo (оживлены и веселы), как и подобает неаполитанцам.

Билл вспоминал, что когда он жил здесь и было холодно, шел дождь, то люди казались ему угрюмыми и несчастными, но стоило выглянуть солнцу, как неаполитанцы загорались, «как гирлянда рождественских огней». Мы были в Неаполе в мае, и эти «огни» всюду «горели».

Когда мы ехали по Неаполю на съемки, то меня так захватывала красота города и чудесная солнечная погода, что я начинал напевать какую-нибудь неаполитанскую песню — из тех, что должны были звучать в фильме. Джузеппе при этом всегда кивал головой, показывая, что знает эту песню, но никогда не высказывал одобрения. Более того — у него при этом было этакое снисходительное выражение на лице. Наконец я не выдержал и спросил, отчего он меня никогда не похвалит? Разве ему не нравится мой бесплатный концерт?

Он ответил: «Маэстро, вы великий певец, но наших неаполитанских песен петь не умеете». Я знал, что он говорит искренне, и хотел услышать его критические замечания.

Наконец наступила очередь Джузеппе петь для меня неаполитанские песни, и так, как он считал их следует петь. Голоса у него не было, но пел он потрясающе. Разумеется, он знал в песнях каждое слово и указывал мне те места, где я неправильно произносил слова на неаполитанском диалекте (хотел бы я, чтобы только неверное произношение было моим единственным недостатком в глазах Джузеппе). Он столько чувства вкладывал в каждую фразу, так точно знал, какую именно ноту надо выделить, какую подержать подольше! Его пение стало для меня откровением.

Неаполитанские песни пели все великие итальянские певцы — Джильи, Скипа, Карузо. Но моя любимая запись — это пластинка Джузеппе ди Стефано. Уверен, что самые хорошие исполнители этих песен, — неаполитанцы, поющие в кафе и ресторанах. У многих, как у нашего водителя Джузеппе, нет голоса. Но он лишний раз укрепил меня в моем мнении: хотя у таких певцов нет хороших голосов, в их исполнении много чувства.

Существует целое направление, своего рода школа исполнения неаполитанских песен такими певцами. Они очень гордятся ею. Когда слушаешь их, создается впечатление, что хороший голос мешает настоящему исполнению — он отвлекает от смысла песни и от выражения чувства. Подозреваю, что у многих из этих певцов в молодости были хорошие голоса, но теперь осталась только проникновенность исполнения.

Их пение просто замечательно, и звучит оно каждый вечер в ресторанчиках на набережной Неаполя, особенно у Санта-Лючии — как раз перед отелем, где я остановился. И в трактире романтичной рыбацкой деревушки Марекьяро. Когда эти певцы умрут, с ними умрет и замечательная манера пения: заменить их будет некому. И это меня очень печалит.

Само собой разумеется, что одна из неаполитанских сцен фильма снималась в Марекьяро. У Керка была идея снять меня на террасе дома над морем, откуда я окликал рыбаков, выходивших в лодке на ловлю. Утром он нашел рыбаков, договорился, и теперь они ждали в лодке у берега, когда я появлюсь на террасе. Увидев их, я махнул им рукой, они замахали в ответ.

Керк объяснил мне эту сцену и сказал, что именно я должен прокричать. Мне было нужно взглянуть вниз на уходящих в море рыбаков и крикнуть: «Эй, ragazzi (парни)! Хочу порыбачить с вами!» Но сказать это я должен был не по-английски или по-итальянски, а на неаполитанском диалекте. Мне сказали, как надо это произносить. Я повторил фразу несколько раз, пока не запомнил.

Заработали камеры, я махнул рыбакам рукой и прокричал свою реплику. Они должны были улыбнуться в ответ, позвать меня жестом и крикнуть: «Конечно! Давай!» Но вместо этого рыбаки в лодке ничего не ответили — у них был ошеломленный вид. Вдруг они захохотали и смеялись все громче. Керк остановил съемку.

Несколько человек из съемочной группы были в другой лодке — за кадром. Они подгребли к рыбакам спросить, в чем дело. Оказалось, что я перестарался — на своем неаполитанском наречии я крикнул: «Эй, парни! Я хочу на вас пописать». Да, неаполитанцы любят пошутить, но всему же есть предел.

Некоторые сцены снимались в самом сердце Неаполя. Когда мне предстояло пройтись по рынку у центрального вокзала, я чуть не свихнулся, глядя на изумительно красивую свежую рыбу, на всевозможные дары моря, разложенные на прилавках. А мужчины и женщины, их продававшие, были просто великолепны. Все они узнали меня и дружески приветствовали, но не устроили шума, как это обычно бывает, — они были заняты делом: продавали рыбу и не собирались терять голову из-за оперного певца.

Биллу и Керку захотелось снять, как я иду по улице Спакка Наполи. Эта знаменитая улица больше похожа на аллею, разрезающую надвое сердце города. На ней расположено много магазинов и разных киосков. После войны здесь был центр «черного рынка», и полиция не отваживалась сюда заходить. Даже и теперь эта улица считается не вполне безопасной, поэтому Кёрк и другие члены нашей группы были настороже, когда мы бродили там с нашими дорогими видеокамерами.

Нам передали, что можно не беспокоиться: у группы была договоренность с муниципалитетом о натурных съемках в городе. Но нас везде сопровождал какой-то человек — очевидно, он представлял другие местные «власти». Как нам сказали, это благодаря ему у нас не будет никаких проблем на Спакка Наполи или еще где-либо в городе. Napoli e sempre Napoli (Неаполь всегда Неаполь).

Последний наш съемочный день мы провели в Сорренто — необыкновенно красивом городке на высоких утесах в южной части Неаполитанского залива. Мы хотели заснять природу для двух песен, которые я часто исполняю в концертах «Torna surriento» («Вернись в Сорренто») — это одна из наиболее известных неаполитанских песен, и «О sole mio» («О мое солнце») — возможно, самая известная из них.

Неделя съемок проходила успешно. Я сел на новую диету и уже были видны результаты. Чувствовал я себя прекрасно, если бы не колено. Из-за него и было решено, что я не поеду вместе со всеми в Сорренто на машине. Добираться туда надо было больше часа. Дорога с крутыми поворотами вьется среди скал, ехать быстро нельзя, а когда навстречу попадается грузовик, то вообще приходится останавливаться, чтобы пропустить его. Когда я долго сижу в машине, нога потом совсем не разгибается, и мне становится еще хуже.

Дэвид Хорн договорился доставить меня в Сорренто на катере — это займет в два раза меньше времени.

Через час после отъезда группы Дэвид, Джуди, Джованна и я пришли к причалу в Санта-Лючии — катера не было. Дэвид расстроился и начал выяснять, что случилось, но каждый на пристани рассказывал что-то свое: катер сломался, у владельца катера случилось дома несчастье, нет топлива… Порой Неаполь становился вдруг очень непонятным городом. Дэвид попытался нанять другой катер, но никто не хотел идти в Сорренто. Об автомобиле не могло быть и речи: тогда мы вообще опоздаем или можем угодить в дорожную пробку.

На него было жалко смотреть: он заплатил операторам и статистам, они ждут нас в Сорренто. Но сейчас он не мог ничего сделать. Для съемок у нас оставалось всего несколько часов, потому что на следующий день у меня был концерт в Неаполе, а через день утром я вылетал в Лондон, и изменить ничего было нельзя. Солнце клонилось к горизонту, мы сидели на пристани в Санта-Лючии, а катера все не было.

Дэвид велел нам устроиться в тени, а сам пошел узнавать, что можно сделать. Прошел целый час. И вдруг огромный катер — двухпалубный, метров пятьдесят в длину — входит в гавань и направляется к нам. Это был один из прогулочных катеров, которые нанимают новобрачные на один вечер, чтобы пообедать и потанцевать. С причала Дэвид, подзывая нас, махал руками и кричал: «Прогулочный катер до Сорренто. Объявляется посадка!»

Мы поднялись на борт и увидели бар, ресторан и небольшой танцевальный зал. На катере легко могли разместиться человек сто, нас же было четверо: Дэвид, Джуди, Джованна и я. Наконец-то мы отплыли в Сорренто. По сотовому телефону Дэвид сообщил, что мы в пути. Катер шел медленно, и Дэвид без конца упрашивал капитана прибавить ходу. Но катер был для влюбленных, а не для тех, кто спешит.

Из-за этих злоключений мы, конечно, опоздали в Сорренто. Керк Браунинг и его помощники должны были ждать нас у отеля. Оставалось снять всего несколько сцен, и мы все понимали, что они там сходят с ума от неизвестности. Когда мы причалили, нас встретил Керк. Да, действительно, все просто извелись, ожидая нас. Он попросил меня быстро переодеться прямо в лифте, который доставлял пассажиров с моря на террасу гостиницы: одежда для первой сцены готова, а секретарь мне поможет. Керк и остальные поехали в машине.

Я быстро сменил рубашку и торопился застегнуть брюки. Только я успел с этим справиться, как двери лифта раскрылись: меня встречали хозяйка гостиницы и большая толпа гостей, которые целых три часа ждали, что мы прибудем с минуты на минуту. Я выходил из лифта, все приветствовали меня, а оператор снимал мое появление… Случись все это несколькими секундами раньше, то получилась бы весьма интересная сцена для телефильма: Паваротти застегивает штаны, выходя из лифта с хорошенькой секретаршей.

Хозяйка гостиницы, привлекательная дама, была очень взволнована. Она сказала, что особенно счастлива, что я приехал в ее гостиницу, ведь здесь часто останавливался Энрико Карузо. Она добавила, что в его номере теперь музей. Я тут же спросил, нельзя ли его осмотреть. Дэвид и Керк сникли — нет времени. До сумерек оставалось всего два с половиной часа, а нам предстояло снять большие сцены.

Позже я случайно узнал, что они умоляли хозяйку и всех присутствующих не рассказывать мне о Карузо. Они знали, как я почитаю Карузо, и боялись, что, узнав, что в гостинице сохраняется память о его пребывании, сделаю что-нибудь такое, что может помешать нашей работе.

Они оказались правы: я решил осмотреть его комнату. Кто знает, может, мне вообще больше не суждено сюда попасть. Но до этого надо было снять первую сцену — прямо здесь, на террасе гостиницы. На мне уже был необходимый костюм, говорить мне не надо, поэтому съемка не заняла много времени. Все, что от меня требовалось, это пройти к краю террасы, откуда открывался вид на залив. Светило солнце, пейзаж был чудесный. Из-за легкой дымки Неаполь вырисовывался нечетко, но все же просматривался. Рядом прекрасные горы, утес, открытое море.

Мы все же пошли в номер, где жил Карузо. Когда я вошел туда, то разволновался и сказал Керку и Дэвиду, что хочу, чтобы меня здесь сняли, — как я хожу и смотрю на его фотографии, на его рояль, на другие свидетельства его пребывания здесь.

Они страшно рассердились — времени было в обрез, солнце быстро садилось, а надо было еще снять сюжет для песни «О мое солнце». Я обещал, что очень быстро закончу эпизод в комнате Карузо и у нас еще останется масса времени для заключительной сцены. Они согласились. Керк сразу же стал снимать, как я хожу по комнате Карузо, а Дэвид и другие спустились на набережную готовить все для съемки последней сцены.

Керк объяснил мне содержание этой, последней сцены в Сорренто. И тут возникла проблема посерьезнее, чем заходящее солнце. По сценарию Билла Райта я должен был сидеть один в маленькой лодке посреди Неаполитанского залива и петь «О мое солнце». Билл настаивал именно на этом замысле, потому что для него в этом заключался главный символ песни: одинокий рыбак в море поет прекрасную песню — без оркестра, без гитары, звучит только голос певца. Еще за несколько месяцев до поездки в Неаполь я прочел сценарий, но тогда у меня не болело так колено: я как-то не задумывался над тем, что мне нужно будет забираться в маленькую лодку.

Была еще одна сложность. На следующий день у меня должен был быть концерт, и если я выйду в море, то может заболеть горло. Сырой воздух для него почти так же опасен, как и холод. Мне вовсе не хотелось заболеть.

Я сказал Керку, что не могу сниматься в этой сцене. Он ответил, что я должен, что это последний день съемок, что завтра я уезжаю из Неаполя сразу после концерта и не смогу вернуться, что сцена эта — кульминация фильма… Керк говорил, говорил… Выхода не было. Солнце почти село, воздух посвежел, а в открытой лодке да на воде я обязательно схвачу ангину…

Обычно с Керком легко договориться. Если он видит, что вы в затруднении, он старается все уладить. Мне приятно думать, что я такой же. Обычно он быстро находит выход из положения или я нахожу способ ему помочь — как это было с мопедом в Позиллипо. Но сегодня все иначе. Керк сурово взглянул и сказал:

— Вы сядете в эту лодку, Лучано!

Это было на него не похоже. Я посмотрел на него и спросил:

— Почему я должен это делать?

— Потому, что вы ко мне хорошо относитесь. — Он произнес это очень медленно.

Я знал, что он шутит и говорит так, чтобы подчеркнуть, как важна для него эта сцена. Но мне тоже было очень важно не заболеть. Когда речь идет о моем голосе перед выступлением, я не поддаюсь никаким уговорам. Многие люди ждут, что я завтра вечером буду хорошо петь. Если я не буду беречь свой голос, то кто же мне поможет?

Терпеть не могу все время дрожать за собственный голос. По натуре я импульсивен и часто поступаю по первому порыву. В конце концов, я — итальянец. Но слишком часто мне приходилось сожалеть о таких порывах, из-за которых приходилось отменять выступление, как было с «Богемой» в Буэнос-Айресе… Но у Керка был такой несчастный вид, да и Дэвид Хорн расстроится, а Билл вообще будет чувствовать себя самым несчастным человеком на свете, если мы не снимем эту сцену.

Я напомнил себе, что съемки этого телефильма намечались задолго до назначения концерта, — собственно о концерте договорились уже по приезде в Неаполь. Конечно, для меня такие выступления важны, их нельзя перенести. Но будет так же несправедливо, если из-за этого концерта, назначенного в последнюю минуту, пострадает фильм, который планировался заранее…

Я не улыбнулся и ничего не ответил Керку — мы просто продолжили снимать в номере Карузо. Керк снял все, о чем я его просил. Я видел, как он нервничает. Никто из нас больше не произнес ни слова. А я лихорадочно думал о том, что же делать?

Как только съемки в гостинице закончились, я сразу вышел, а Керк еще остался, чтобы снять крупным планом некоторые экспонаты музея Карузо. Спустившись к месту парковки, я увидел, что один из нашей группы садится в машину, и попросил его подвезти меня в порт. На пирсе Дэвид Хорн показал на маленькую гребную лодку и сказал, что мне нужно просто сидеть в ней у самого дока, чтобы снять крупный план. Нашли дублера, одели его, как меня, чтобы использовать его для съемки дальних планов на воде.

Я так люблю лодки, воду… Сев в лодку, я велел Дэвиду забыть о дублере — решил сам сниматься во всех кадрах. Вытащил из кармана пиджака сигару и закурил — если уж подвергать опасности свое горло, то почему бы не позволить себе одновременно все запретные удовольствия?

Я немного погреб, держа во рту сигару, и вдруг увидел машину с моим водителем: она стремительно неслась от гостиницы вниз к пирсу. Я подумал, что сейчас она влетит прямо в воду, но на пирсе машина вдруг остановилась, и из нее выскочили Керк и Билл. Когда они увидели меня в лодке, то забегали по пирсу. Керк кричал своим операторам, чтобы они начинали снимать, а я помахал ему и стал грести в открытое море.

Керк кричал: «Grazie, Лучано. Grazie, grazie!..»

Было совсем темно, когда мы поднялись на борт прогулочного катера, чтобы вернуться в Неаполь. Все были довольны: мы сняли все, что наметили. Митч Оуганг, режиссер из Пи-би-эс, договорился, чтобы на катере работал буфет. Все, за исключением нескольких человек (водителей автобусов), возвращались вместе с нами на катере.

Мы ели, пили вино. Получилась настоящая вечеринка. Кто-то в танцевальном зале нашел выключатель, и под потолком завертелся зеркальный шар, отбрасывая светлые блики. Многие пошли танцевать. Мы сидели на корме с Биллом и Дэвидом, наслаждаясь приятным бризом и глядя на приближающиеся огни Неаполя. Мне было слишком хорошо, чтобы тревожиться о сыром воздухе.

Дэвид Хорн попросил меня спеть. Я ответил «нет» — ведь в моем контракте не сказано, что в фильме я должен петь. Пусть поет сам. Он согласился и запел песню Фрэнка Синатры «Незнакомцы в ночи».

— Неплохо, — прокомментировал я. — Теперь моя очередь. — И спел «Мой путь». Дэвид ответил мне «Туманным днем»…

И началась наша дуэль из песен Фрэнка Синатры. Каждый должен был спеть один куплет и не пропустить слов. Первый, кто пропустит слова, считается проигравшим. Дэвиду было легче — он родился в Америке, а для меня английский язык — чужой. Но все-таки я победил. Синатра — мой друг, но не поэтому я выиграл дуэль: просто я старше Дэвида и знал все эти песни задолго до личного знакомства с Синатрой. И слова его песен выучил раньше, чем выучил английский.

До окончания работы над фильмом в Нью-Йорке оставалось больше месяца. Дэвид и Керк провели много дней, редактируя отснятый материал. Они сообщили мне, что должны вернуться в Неаполь, чтобы доснять еще натуру. Наконец Билл Райт и Керк Браунинг прилетели из Нью-Йорка в Пезаро, чтобы показать законченный фильм. Мы сели в гостиной, поставили видеокассету. Я видел, как они волнуются в ожидании моей реакции.

В общем, фильм получился замечательный. Ведь многие песни были настолько «запеты», что, используя их, трудно выстроить фильм и избежать шаблонов. Тем не менее Биллу и Керку удалось создать нечто оригинальное и интересное. Виды Неаполя были прекрасны, да и я не выглядел ужасным, когда меня показывали гуляющим по улицам и паркам.

Но все-таки что-то меня беспокоило. Это было в начале фильма, где звучит песня «Chista paese di sole» («Это страна солнца»). Билл построил сцену так: после долгих лет отсутствия человек возвращается в Неаполь, и его волнение возрастает по мере приближения поезда к городу. Керк снял меня в поезде: я выглядываю из окна и смотрю на прекрасные виды Неаполя — знакомые здания, кусты бугенвиллеи, лимонные деревья, залив с островом Капри вдали…

Не знаю, что именно, но что-то меня не устраивало и хотелось вырезать этот эпизод из фильма. У Керка же был такой вид, словно он был готов убить — себя? Или меня? «Но, Лучано! Эта сцена — одна из лучших!»

Я сказал, что не знаю почему, но она не годится. Керк объяснил мне, что фильм как раз нужной продолжительности — на один час. Если мы что-то вырежем, возникнут проблемы: придется возвращаться в Неаполь, чтобы что-то доснять. Я ответил, что это невозможно, — у меня все расписано на ближайшие полтора года. Мы так ни до чего и не договорились. Но я чувствовал, что эта сцена не так хороша, как остальной фильм, и предложил Керку и Биллу сходить в ресторан пообедать, пока я буду думать. Может быть, стоит еще раз посмотреть эту сцену? Они ушли, а я включил видеомагнитофон. Прокрутил начало фильма два-три раза, и тут до меня дошло, что именно мне здесь не нравилось. Мне не нравилось, как я спел песню!

Может быть, потому, что шофер Джузеппе сказал мне что-то или я сам что-то понял в Неаполе? Как бы там ни было, но в моем исполнении этой трогательной песни чувствовалась фальшь. Я вспомнил, что для озвучания фильма мы использовали старую запись, сделанную в «Лондон Рекордз» задолго до этого фильма. В то время запись мне понравилась, и ее выпустили. Но в то же время я отдавал себе отчет в том, что будет несправедливо задерживать выпуск фильма только потому, что у меня изменилось мнение об исполнении песни.

Когда Керк и Билл вернулись, вид у них был мрачный, пожалуй, даже несчастный. Они почти ничего не ели и были молчаливы.

— Веселей, ragazzi — воскликнул я. — С фильмом все в порядке! Мне не понравилось мое пение в этой сцене. Но ведь это мне не впервой.