Обед в Пезаро

Раз в году Паваротти прерывает нескончаемую череду спектаклей, концертов, грамзаписей и уезжает отдохнуть на собственной вилле в Пезаро. Эти каникулы, которые поначалу длились не один месяц, а теперь исчисляются только днями, — единственное время за весь год, когда Лучано перестает быть оперным певцом и вновь делается мужем, отцом, другом, гостеприимным хозяином, спортсменом, живописцем, лентяем.

Только здесь, в Пезаро, Паваротти удается расслабиться и действительно отдохнуть, делать лишь то, что ему хочется. Главное событие дня в жизни обитателей виллы — обед, на который обычно собирается не менее двенадцати человек. Родственники, друзья, сотрудники проводят застолье, наслаждаясь беседой и четырьмя или пятью превосходными блюдами. Обеды эти — для Паваротти нечто вроде ежедневного ритуала, который позволяет ему не оторваться от мира, который создал его и вскормил.

Приобретение виллы произошло совсем «по-павароттиевски», при обстоятельствах, когда переплелись тоска по собственному дому, опера, дружба и увлечение. В январе 1969 года Лучано пел «Пуритан» в Болонье вместе с Миреллой Френи, и среди поклонников, пришедших в грим-уборную поприветствовать его после спектакля, оказался некий синьор Чезаре Кастеллани, приехавший в театр на автобусе, который

«Друзья оперы» в Пезаро наняли специально для поездки в Болонью. Его товарищи хотели послушать Миреллу Френи — она в отличие от Паваротти уже тогда прославилась в Италии. А Кастеллани больше интересовал молодой тенор: голос его, услышанный по радио, поразил этого синьора.

Выступление Паваротти в партии Артура превзошло ожидания Кастеллани, и он, оказавшись лицом к лицу с тенором, принялся рассыпаться в похвалах. Паваротти заговорил с этим пожилым человеком, как всегда поступает со своими поклонниками, не только из дружеских чувств, но и для того, чтобы снять налет обожествления, какой возникает при подобных встречах. Когда Лучано узнал, что Кастеллани из Пезаро, то пришел буквально в восторг.

— Я очень хорошо знаю ваш город, — воскликнул он. — Родители часто возили меня туда в детстве. Но уже много лет, как не бывал там.

В ответ на эти слова Кастеллани предложил ему возобновить знакомство с Пезаро, уверяя, если тот с семьей захочет посетить его, он предпримет все возможное и сделает их пребывание в городе приятным.

Последовав его совету, Паваротти на следующее лето повез Адуа и детей в Пезаро, где они остановились в одной из гостиниц на берегу моря. Разумеется, Лучано сразу же разыскал Кастеллани, и дружба их стала крепнуть.

Все знают Пезаро — старинный город, несколько отодвинутый от пляжа внушительным строем гостиниц и жилых домов на набережной. Здесь в 1792 году родился Россини, и сюда каждое лето наезжают целые орды немецких и скандинавских семей.

Для Паваротти и его близких каникулы в Пезаро очень скоро вошли в привычку. Лучано так полюбил этот адриатический город, что попросил своего друга Чезаре сообщить ему, не продается ли где-нибудь хороший дом. Случай представился почти сразу же: старый деревенский дом на склоне холма в северной части города, где берег освобождается от высоких бетонных надстроек, а зеленые холмы плавно спускаются почти к самой воде.

От побережья грунтовая дорога ведет сквозь густые заросли к ограде, делает за нею крутой поворот и поднимается прямо к дому — крепкому, удобному строению, прочно стоящему на высоком фундаменте.

Паваротти купил этот дом в 1974 году и тотчас же начал ремонт, оставив по возможности нетронутым фасад, но основательно все перестроив внутри. Теперь, когда подъезжаешь к зданию со стороны моря, видишь новую ограду с надписью «Вилла Джулия». Это имя дали в честь бабушки по материнской линии, которую Паваротти обожал в детстве и для которой всегда оставался любимым внуком.

Если вход заперт, гость должен позвонить в колокольчик, связаться по переговорному устройству с обитателями, после чего с ним познакомятся с помощью телекамеры… Продуманы меры предосторожности, которые, впрочем, находятся в разительном контрасте с летним настроением моденского тенора.

Паваротти велел заасфальтировать крутой подъем к дому. Дорога огибает стоящее фасадом к морю здание, и каждый, кто приезжает сюда, появляется на машине, как правило, на виду у гостей, располагающихся на террасе, в саду, либо возле бассейна.

Сейчас здание сияет белизной, жалюзи и оконные рамы выкрашены в приятный синий цвет, а на крыше — красная черепица. Голубой простор Адриатики довершает панораму, но если пройти подальше, к краю сада, который террасами спускается к побережью, то можно увидеть внизу городской пляж, а правее, несколько современных шестиэтажных зданий. Зато слева простираются только море и холмы до горизонта.

В части дома, обращенной к морю, находится просторная гостиная, в ней рояль, восемь мягких кресел, стол для игры в карты и какие-то сверхсовременные флюоресцентные светильники на потолке. Стеклянные двери ведут на большую крытую террасу с обеденным столом, за которым могут свободно расположиться двадцать четыре сотрапезника.

Возле дома между террасой и местом для парковки машин находится фонтан, сооруженный по рисунку самого Паваротти — с четырьмя конями, поддерживающими чашу, из которой стекает вода. Дальше разбито несколько клумб, а рядом — бассейн с невысоким трамплином и плавающими на светло-зеленой воде двумя синими надувными матрасами. Вокруг бассейна растут белые олеандры, календула, красная герань, трава, которую надо бы подстригать, а также немало всяких сорняков.

Общее впечатление — здесь царят комфорт, красота, достаток. Несколько запущенный сад — свидетельство того, что если в нем и поддерживают порядок, то для себя, а не напоказ.

На вилле постоянно обитает экономка Анна Антонелли, которая жила здесь еще до того, как Паваротти приобрел дом. По счастью, она оказалась превосходной кухаркой, даже лучше многих других в этой части Италии, где почти все женщины прекрасно готовят. Компанию ей круглый год составляют три пса и целое кошачье племя, насчитывающее примерно двадцать две особи.

С тех пор как закончен ремонт, Паваротти каждое лето приезжает на «Виллу Джулия» с женой и дочерьми на отдых, который с годами становится все короче и короче из-за очень важных предложений, настолько важных, что их невозможно отклонить. К примеру: в июле 1979 года он отправился в Израиль как почетный участник концерта, посвященного памяти Ричарда Таккера, который проходил в «Аудиториум Фредерикман» в Тель-Авиве. 22 августа Лучано согласился петь в честь Марион Андерсон в Филадельфии в открытом амфитеатре «Робин Гуд делл», сбор от концерта предназначался для фонда ее имени в Пенсильванском университете.

Выходит, в этом году каникулы Паваротти продлятся не больше месяца, причем на «отдыхе» он обязан завершить подготовку двух партий: ужасную партию тенора в «Вильгельме Телле» Россини и партию Энцо в «Джоконде». Этой оперой в сентябре откроется театральный сезон в Сан-Франциско.

Он должен работать и над своей автобиографией, подготовить с журналистами и фотографами материал для обложки «Тайм», прослушать запланированных и незапланированных начинающих певцов, съездить на машине в Модену, чтобы разобраться в своих финансовых делах, принять на «Вилле Джулия» множество друзей и родственников. Вот каковы его каникулы.

Но главное, чем занят Паваротти в дни отпуска, это общение с дочерьми, а они уже совсем выросли, почти не видя отца. Именно здесь, в Пезаро, Паваротти может вникнуть в поведение девочек и дать свои отцовские указания.

Именно поэтому в отличие от отца девочки не любят бывать на «Вилле Джулия». Бассейн, пляж, возможность спастись от жары, которая мучает в Модене, — все это не привлекает их. Они огорчены вынужденным расставанием с подругами по школе и знакомыми молодыми людьми. Кроме того, гости, каждый день приезжающие на виллу, это же люди взрослые, друзья, сотрудники или поклонники отца, а красивые девушки, как известно, предпочитают сами быть в центре внимания.

Стоит жаркий августовский день 1979 года, Паваротти любит подниматься поздно. Около десяти часов он «выплывает» из спальни и выпивает чашечку кофе. На нем кроссовки, белая полотняная шапочка, светлые шорты и оранжевая футболка.

Ярко светит солнце, жарко. Море усеяно парусниками. Паваротти разговаривает о том, о сем с дочерьми, с тестем Гвидо Верони, веселым и сердечным человеком, перенесшим три инфаркта. Отец и мать Паваротти только что покинули виллу, пробыв тут неделю. Осталась сестра жены Лоредана с мужем и двумя детьми — мальчиком и девочкой.

Приехали погостить ненадолго и несколько сотрудников тенора, проделавших долгий путь, чтобы провести с ним каникулы. Один из них, ассистент дирижера из Метрополитен, Джильдо Ди Нунцио. Лондонская фирма «Рекорд» приняла его на службу специально для того, чтобы он помог Паваротти подготовить партию в «Вильгельме Телле», которую ему нужно записать в конце августа прежде, чем отправиться в Филадельфию.

Ди Нунцио и другие сотрудники разместились в соседней гостинице, но на «Вилле Джулия» их неизменно ждут к обеду.

На вилле в Пезаро.

Приобретение виллы произошло совсем «по-павароттиевски», при обстоятельствах, когда переплелись тоска по собственному дому, опера, дружба и увлечение…

Так заведено раз и навсегда, это даже не дискутируется, разве только кто-нибудь не вздумает вдруг отсутствовать. На пустое место за столом в Италии смотрят с предубеждением.

Куда бы ни пошел тенор, рядом всегда оказывается тот, с кем можно перекинуться парой слов: на террасе, в гостиной, возле бассейна, на крытой веранде, где стоит его мольберт. Сегодня утром он задержался возле него минут на двадцать, накладывая яркие мазки на венецианский пейзаж с видом на канал. Некоторые друзья, приехавшие из Модены, смотрят на полотно из-за его плеча.

— Что это, Лучано? — спрашивает один из них. — Нью-Йорк?

— Конечно, — объясняет другой, — вид подземки.

— Вы, провинциалы, не понимаете искусство, даже когда тычетесь в него носом, — ворчит Паваротти, не отрывая взгляда от картины. Белая шапочка низко надвинута на лоб.

Ди Нунцио уже и не пытается зазвать его к роялю. Присутствие здесь аккомпаниатора — немой укор. Внезапно Паваротти спохватывается:

— Джильдо, пошли работать!

Не успел он договорить свою фразу, как Нунцио уже проигрывает вступление к одному из трех пассажей, над которыми еще нужно как следует поработать. Паваротти садится на ручку мягкого кресла возле инструмента так, чтобы читать ноты из-за плеча Ди Нунцио. Они проходят все три пассажа. Паваротти поет в полный голос и грудное «до» и все остальные ноты. Возникли кое-какие трудности с последним пассажем, и они повторяют его четыре раза.

Ровно через шесть минут после начала работы Паваротти объявляет:

— А теперь я пошел плавать!

Около одиннадцати приезжает фотограф из «Тайм» — Энрико Ферорелли, который снимает тенора в бассейне и во многих других местах возле дома — сначала одного, потом с тремя дочерьми. По мере приближения обеда все больше гостей заполняет террасу, собираясь группами там и тут, о чем-то беседуя — кто сидит в кресле-качалке, кто за большим обеденным столом, пока экономка и молодая служанка не начинают накрывать стол. Среди вновь прибывших Чезаре Кастеллани, тот самый пезарский друг, что помог приобрести дом для моденского тенора. Кастеллани служит в банке и всегда старается приурочить свой отпуск ко времени, когда Паваротти отдыхает на «Вилле Джулия».

Недалеко от стола находится металлический холодильник, открывающийся сверху, такие когда-то стояли на каждой станции обслуживания в США. Холодильник всегда полон минеральной воды, пива и безалкогольных напитков, главным образом, без сахара, которые привык пить Паваротти. Время от времени кто-нибудь из гостей поднимает крышку, обслуживая сам себя.

У американского гостя однажды спросили, как он провел время на «Вилле Джулия». Тот, подумав немного, ответил:

— Мы целыми днями занимались пустой болтовней в ожидании следующего застолья.

Фотограф Ферорелли заставил певца надеть точную копию костюма эпохи Возрождения, в нем он будет петь в «Джоконде». На голове Лучано высится черный вышитый золотой toque [12]Круглая шапочка без полей (фр.).
, а могучий торс облачен в длинное черное одеяние. Ферорелли использует для съемки металлический отражатель лучей солнца. Под таким ярким светом кажется, будто находишься в киностудии.

Джильдо Ди Нунцио подходит к позирующему Паваротти. Лучано насвистывает ему три такта из Россини, с которыми у них нелады. Ди Нунцио в ответ напевает их, слегка поправляя ритм, а фотограф продолжает снимать свою модель.

Ферорелли объявляет, что они достаточно поработали, продолжат после обеда. Паваротти снимает toque, но остается в кафтане. Из кухни, которая тоже выходит на террасу, доносятся аппетитные ароматы. Лучано направляется туда, его приветливо встречает экономка.

— Добрый день, синьор тенор!

— Добрый день, Анна. Что сегодня на обед?

Он запускает деревянную ложку в дымящуюся кастрюлю и пробует. Адуа, экономка и молодая служанка замирают в ожидании приговора.

— Прекрасно! Может быть, стоит добавить чуточку перца…

Сияя от счастья, Анна трясет над кастрюлей перечницу.

Кто-то зовет Лучано: возле ограды остановилась незнакомая машина. Приехала молодая женщина из Виченцы, начинающая сопрано, которая утром, отыскав в телефонном справочнике номер Паваротти, позвонила и попросила прослушать ее. С этой целью она специально приехала сюда, в Пезаро. Может ли она попасть на его виллу? Конечно, немедля приезжайте, ответил он. И она прибыла с мужем и двумя друзьями. Паваротти тепло встречает их и ведет в гостиную к пианино. Под аккомпанемент одного из приехавших молодая женщина отважно принимается петь арию Леоноры «Тасеа la notte placida» из «Трубадура» Верди. Материал, вне всякого сомнения, выше ее возможностей.

Когда женщина умолкает, остальные гости, незаметно собравшиеся в гостиной, вопросительно смотрят на Паваротти.

— Очень жаль, но мне трудно оценить ваш голос, — произносит Лучано, — звук не опирается на диафрагму, весь идет вот отсюда… — объясняет он, показывая на горло. — Возможно, у вас очень красивый голос, но вы еще не нашли способ, который помог бы высвободить его.

Молодая женщина благодарит Паваротти за внимание. Поговорив еще немного о пении, Лучано приносит свои извинения. Незадачливые гости пожимают руки всем присутствующим и удаляются восвояси.

Наконец, вся компания, а набралось уже семнадцать человек, приглашается к столу. Паваротти все еще облаченный в черный кафтан, садится на том конце стола, откуда открывается вид на море. Адуа занимает место слева от него, остальные

располагаются по своему усмотрению, кроме нескольких особо почетных гостей, иностранцев, которых тенор просит сесть справа от себя.

Среди постоянных посетителей установилось нечто вроде правила, согласно которому самые близкие друзья и родные скромно удаляются на противоположный конец стола. Это делается с единственной целью — так Паваротти легче общаться с людьми, не владеющими итальянским языком. Царит обстановка превосходного дружеского застолья.

Экономка подает большую фарфоровую супницу с клецками. Лучано, не церемонясь, принимается за еду — перед ним уже давно стоит тарелка с диетическим блюдом, состоящим из холодной курицы и овощей. В то время как многие щедро подливают себе белое и красное вино из стоящих на столе бутылок, Паваротти наливает в свой большой бокал совсем капельку ламбруско и разбавляет его минеральной водой.

— От вина ужасно толстеешь, — объясняет он соседу справа.

Остальные хвалят клецки и продолжают разговоры, начатые еще до обеда. Явно довольный, что за столом у него столько друзей, Паваротти широко раскидывает руки и поет, как на пиру, далеко не профессиональным голосом: «Смейся, паяц, над разбитой любовью», но не на музыку Леонкавалло, а на мелодию куплетов тореадора Бизе.

Общий разговор заходит о главной новости дня — ходят слухи, будто семь марок виски оказались канцерогенными. И сотрапезники — итальянцы и американцы — начинают гадать, что же окажется следующим канцерогеном. Большинство убеждено, что это будут, вне всякого сомнения, витамины в таблетках.

Все, кроме Лучано, с удовольствием опустошают свои тарелки с клецками. Тенор передает хлебницу Ди Нунцио, но тот отказывается:

— Нет, благодарю тебя, я стараюсь обходиться без хлеба.

— Без хлеба? — изумляется Паваротти. — Как же тогда вкушаешь причастие? Пьешь одно вино без просвирки? — и решительно сбрасывает на тарелку маэстро кусок хлеба. Сам же он не взял в рот ни крошки.

Отсмеявшись, они снова возвращаются к пассажу из «Вильгельма Телля», который еще недостаточно прочувствован тенором. Паваротти негромко напевает мелодию. Кто-то из американских гостей возражает:

— Нет, Лучано, это место надо петь вот так… — ив свою очередь выпевает пассаж, изменив лишь последнюю ноту.

— Вот бесстыжий! — восклицает Паваротти, обращаясь к присутствующим. — Ведь даже не музыкант… Нет, дорогой мой, ты поешь пассаж так, как он звучит поначалу, а он-то ведь в партитуре повторяется ДВАЖДЫ.

И Лучано снова воспроизводит мелодию, но уже с закрытым ртом только для себя и сразу же отвлекается на разговор, который доносится с другого конца стола — о ките-убийце.

— «Орка, орка»… Что бы это значило? Неужели тоже кит? Я не знаю такого итальянского слова…

Никто толком не знает. Высказываются разные соображения, кит это или еще кто-то. Конец спорам решительно кладет Адуа, которая своим красивым контральто вдруг заявляет:

— Орка мадонна!

Каждый старается внести свою лепту в беседу. Кто-то замечает, что накануне прошел небольшой дождь. А еще кто-то добавляет, что в конце июля такое весьма необычно для Пезаро. Один друг Паваротти из Модены сердито заявляет, что во всем виноваты атомные испытания. Общий смех. Но он настаивает:

— Нет, я серьезно. Так считают крестьяне, и думаю, они правы. Прежде у нас никогда не бывало столько дождей.

Паваротти, покончив со своим диетическим блюдом, принимается выуживать клецки из тарелки жены.

Служанка, которой помогают еще две-три женщины, меняет посуду и приборы для следующей перемены. И экономка немедля подает большое блюдо с котлетами по-милански, украшенные дольками лимона. Гарнир состоит из превосходно приготовленных стручков перца.

Разговор становится серьезным, когда речь заходит о кризисе школы. Деликатный Чезаре Кастеллани кратко излагает свое мнение о качестве обучения.

— Молодежь сегодня получает лишь третью часть того, чему учили двадцать лет назад, — сокрушается он. — Посмотрите на выпускников школы, которые приходят к нам в банк в поисках работы. Они не знают ничего, а хотят получать жалованье втрое больше.

Пока Кастеллани произносит свой монолог, Паваротти шепчет соседу справа:

— Удивительный тип… Совсем другое поколение…

Один из гостей между тем принимается ругать Герберта Маркузе, который способен лишь призывать к восстанию и презрению всяческой власти.

— Подобную позицию может отвергнуть взрослый человек, — горячится он, — но для молодых людей это просто погибель! Какой может быть у молодого человека стимул чему-то учиться, если он только и слышит кругом, что все пожилые люди — это коррумпированные, сбившиеся с пути истинного старики! Если будем и дальше потворствовать мальчишкам, то скоро не сможем научить детей даже ходить в туалет. Они заявят, что это насилие над личностью.

В разговор вступает Адуа:

— Я считаю, хорошо было бы, если бы при рождении Герберта Маркузе кто-нибудь заявил ему: «Уходи отсюда. Ты не нужен нам».

С другого конца стола старшая дочь певца произносит тихо, но отчетливо, так, что слышат все:

— Это великий человек.

В разговоре возникает другая тема, менее огнеопасная: как лучше делать воздушную кукурузу. Спорят по-итальянски, и Паваротти старается перевести смысл беседы американскому гостю, который ни слова не разумеет в языке Данте.

Наконец, обратившись ко всем сотрапезникам, Паваротти пытается объяснить метод пения, который разработал сам, проводя немало экспериментов. Адуа перебивает мужа, просит уточнить, что именно он считает самым важным для успеха вокалиста. Когда же она перебивает его в третий раз, Паваротти выдает классическую реплику, подобающую супругу:

— Короче, ты говоришь или я?

Кто-то спрашивает Лучано, читал ли он в одной итальянской газете рецензию на «Волшебную флейту», поставленную в Зальцбурге, в которой Джеймса Ливайна просто стирают в порошок. Паваротти пожимает плечами:

— Знаете, некоторые наши критики… Нечего их и слушать. Пусть себе болтают, что им вздумается, особенно если у тебя солидная репутация.

Кто-то из гостей напоминает, какие восторженные статьи появились после «Любовного напитка» в Ла Скала.

— Да, в тот раз — да, — подтверждает Паваротти, — но я не ждал бы от них подобных восторгов вторично, даже если бы пел так же, как в феврале. Ливайн дирижировал «Волшебной флейтой» несколько лет назад, и, представьте, те же самые критики превозносили его до небес.

Убираются тарелки из-под котлет и подается салат из дикого латука. Затем появляется поднос с восемью сортами сыра и с двумя огромными вазами фруктов. Впервые после начала обеда Лучано скромно разделяет трапезу с другими гостями и ест то же, что и они.

Звонит телефон, стоящий на подоконнике. Паваротти сообщают, что его вызывает Нью-Йорк. Тенор берет трубку и, находясь в шаге от стола, беседует через Атлантический океан.

Одним из самых любимых увлечений Паваротти была живопись. В 1986 году он выставил коллекцию собственных произведений в Нью-Йорке вместе с другими художниками из родной Модены.

— Герберт, как дела? Да, здесь все в порядке. Мы готовим снимки для «Тайм».

Когда Лучано вышел из-за стола, разговоры, даже те, в которых он не принимал участия, затихают. У семнадцати сотрапезников как-то вдруг полностью иссякла энергия, словно погасли сразу все свечи на новогодней елке.

В наступившей тишине Паваротти слушает, что ему говорит агент на другом конце провода. Потом решительно заявляет:

— Нет, у меня другая программа концертов. Арии Беллини, романсы Тости. Слушатели постоянно требуют, чтобы я весь вечер пел большие арии! Ничего не поделаешь. Спою на бис «Никто не спит, Слеза, упавшая украдкой». Этого достаточно. Скажи им, что моя программа вот такая. Как хотят — либо соглашаются, либо нет.

Очевидно, Бреслин не настаивает, потому что Паваротти снова заговорил шутливым и добродушным тоном.

— Ну, Герберт, как поживаешь? Бываешь ли на Лонг-Айлэн-де? — спрашивает он, пародируя свое собственное английское произношение.

Наконец, Лучано кладет трубку и снова водружается во главе стола. Разговор опять становится оживленным.

После сыра и фруктов появляется блюдо со сладостями: вафельные трубочки с кремом, слоеные пирожные, миндальные пирожные. Вслед за ними возникает еще один поднос — уставленный кофейными чашечками, его сопровождают Анна с большим кофейником и молодая служанка с миской чего-то похожего на взбитые сливки.

— Это домашнее фирменное блюдо, — поясняет Паваротти гостям. — Когда кофе начинает выплескиваться из носика кофеварки, его переливают в глиняный горшок, наполненный сахаром. Напиток, уже вспенившийся, перемешивают с сахаром, пока не образуется коричневый соус, который в праздничные дни наливается на дно каждой чашечки для суперкофе.

Когда же с поразительной быстротой исчезают со стола все пирожные, гости начинают передавать друг другу бутылку ликера амаретто.

В это время Адуа что-то оживленно рассказывает сидящим слева от нее друзьям. Слегка повернувшись к мужу, одной рукой она жестикулирует, а другой легонько придерживает свою рюмку с ликером. Не участвуя в разговоре, Паваротти не спускает глаз с замершей руки жены, словно кот, сторожащий мышиную норку.

По мере того как история, описываемая женой, подходит к кульминационному моменту, рука, отдыхающая на рюмке, начинает чуть-чуть вздрагивать, как бы подавляя желание помочь другой руке, сопровождающей рассказ. Наконец пальцы отрываются от рюмки и включаются в жестикуляцию. И как только это происходит, Паваротти подхватывает ее и мгновенно опустошает.

— Она же итальянка, — объясняет он кому-то свою игру. — Я знал, что она не сможет закончить рассказ, жестикулируя только одной рукой!

Далее разговор заходит о «трудных тенорах», и тут слово берет Паваротти.

— Френсис Робинсон рассказал мне по этому поводу прекрасную историю, которая случилась однажды за обедом в Риме в пятидесятых годах. Жена Леонарда Уоррена, знаменитого баритона, долго распространялась на тему, какие ужасные чудовища — итальянские тенора, высокомерные, наглые, грубые, никогда никому не помогут, тут же за столом сидел Пиппо, то есть Джузеппе ди Стефано, который, в конце концов, не выдержал:

— Извините, но мне кажется, не очень-то любезно с вашей стороны говорить подобные вещи. В конце концов, я — сицилиец!

На что легендарная сопрано Зинка Миланова, не поднимая глаз от тарелки с супом, бросила:

— Еще хуже!

Оживленный разговор продолжается еще некоторое время. Но вот дочери Паваротти извиняются и встают из-за стола. Однако никто не собирается следовать их примеру. Паваротти начинает рассказывать новый анекдот:

— Один старик взял себе в жены молодую и красивую девушку…

— Ты что, хочешь изложить нам сюжет Дона Паскуале? — перебивает его кто-то из моденских друзей.

— Старик ненавидит жену, — продолжает Лучано. — Он убежден, что она хочет извести его и отправить к праотцам. Он спрашивает у приятеля, что ему предпринять, как избавиться от юной супруги. Приятель, а он врач, советует в течение шести месяцев заниматься с нею любовью по десять раз в сутки. Срок почти прошел, когда другой приятель навестил старика и обнаружил, что от того уже почти ничего не осталось. А жена, напротив, пышет здоровьем. Приятель делает мужу комплимент, восхищаясь, как прекрасно выглядит его жена. А старик, хитро прищурившись, отвечает: «Тише! Она об этом не знает, но ей осталось жить всего три дня!»

Прошло уже два с половиной часа, как сели за стол, обед явно окончен, но гости, отяжелев после обильной еды и выпитого вина, которого хватило бы на целую свадьбу в Сицилии, не хотят подниматься. Вдруг прибегает экономка:

— Синьор тенор! Идите посмотрите!

Она ведет Паваротти в другой конец террасы и показывает на небо. Все следуют за ними, задрав голову кверху. В голубом небе над пляжем висят сброшенные с самолета пять разноцветных парашютов. С изумлением глядя на них, экономка без конца крестится и шепчет: «Господи, вот чудо-то какое!»

Все в восхищении, а огромные зонты — красный, голубой, желтый, зеленый и фиолетовый — плавно опускаются на пляж, где собралась большая толпа. Терраса дома Паваротти — идеальный пункт для наблюдения.

Когда приземляется последний парашют, гости «Виллы Джулия» начинают расходиться. Кто-то возвращается в город, кто-то уходит в свою комнату, двое или трое остаются на террасе с газетой или книгой. Паваротти с женой усаживаются в большой гамак, висящий между деревьями. Адуа оказывается в объятиях мужа, и через несколько минут супруги уже крепко спят.