Тошнотворный запах паленого мяса так и бил в нос. Мишка, стараясь делать вдохи ртом, глядел на деда, с нетерпением ожидавшего доклада Стерва, и с беспокойством замечал, как нервно подергивается краешек рта Корнея и и от приступа фамильного бешенства медленно буреет лицо. Наконец, охотник прекратил разглядывать следы, почти смытые ночным дождем, и подошел к стоявшим на опушке леса ратникам:

— Было нападавших чуть поболе десятка. Вроде как пешие все. Кто такие неведомо, но на простых татей непохоже — сразу хоромину Игнатову запалили, не посмотрели, что в ней весь зажиток сгорит. Зато вот холопов всех и скотину собрали и увели…

— Значит, быстро они идти не смогут! А у нас конные все, догоним и перебьем, как цыплят, — Мишка искренне не понимал, с чего остальные хмурятся и не спешат организовывать погоню. — Поторопиться бы, и так почти день у них в запасе.

— Цыть, Михайла! — Корней в гневе чуть не отвесил старшему внуку заслуженную оплеуху. — Один ты умный такой, а все другие так… Своей головы не жалко — порожняя совсем, остальных пожалел бы.

— Да я… — Мишке хватило ума вовремя прикусить язык, все же излишне раздражать деда не следовало.

— Вспомни, как мы сами на такую наживку врага за Болотом ловили, — слава Богу, в разговор вмешался молчавший доселе Алексей, — показали, что напали малым числом да слабосильные. Те и купились, потому и сами в ловушку залезли. Как бы нам сейчас так же не опростоволоситься.

— И впрямь похоже, — поддержал старшего наставника Лука, — бросаться сломя голову в погоню не след.

— Вот-вот! Значит, сделаем так, — воевода снова взял бразды правления в свои руки, — впереди пойдет десяток Луки со Стервом. Возьмите еще десяток опричников в подмогу, да чтоб у них самострелы заранее заряжены были. Остальные позади, в перестреле примерно. Алексей, ты возьми пару ратников и тройку опричников, поглядывай, чтобы в спину нам не ударили.

А ты, Буреюшка, возьми, вон Илюху, да пару ребятишек, и здесь оставайтесь. Надо бы мужиков вытащить, да в Ратное свезти, чтоб уж упокоились по-христиански. Ну, и, может, кого из холопов не увели все-таки, тоже с собой прихватите. Понял ли? — он дождался подтверждающего кивка обозного старшины и зычно прокричал, — По коням!

Рысью, шагом, рысью, шагом, рысью, шагом.

Монотонность движения убаюкивала, притупляла внимание, тем более, что от передового отряда пока ничего тревожного не исходило. Лесная дорога, хоть и была изрядно попорчена ночным ливнем, но все же хранила полусмытые следы лошадиных и коровьих копыт. Однако неприятеля, чей путь все больше отклонялся к закату, настичь все не удавалось. Виной тому была размокшая дорога, да многочисленные ручейки и речушки, вздувшиеся от обилия дождевой влаги.

Но следы становились все свежее, и Мишка видел, как ехавших рядом ратников охватывает возбужденно-нетерпеливое предвкушение встречи с ударившим в спину врагом.

Дорога выскочила из лесной тесноты на простор. Очередная разлившаяся речушка преградила путь всадникам, за ней примерно на полверсты протянулась сырая, поросшая высокой травой луговина. Отчетливо видимые следы копыт уходили по ней еще дальше, туда где виднелась темно-зеленая стена матерого ельника. Наверное, у Луки еще была свежа в памяти предыдущая засада, потому он и придержал своих, поджидая основные силы.

— Что, Стерв, — подъехавший Корней в первую очередь хотел знать мнение охотника, — давно ли прошли они тут? А то гляди, день уже почти на исходе — сможем ли до темноты догнать?

— Я бы сказал, что здесь они скотину поили, да привал делали — вон как земля вся по берегу изрыта. А дальше — вон к тому лесу — тронулись часа три назад, не больше.

— Не нравится мне эта дорога, Корней Агеич! — Лука не приминул встрять в разговор.

— Думаешь для засады, там подальше, место подходящее?

— Один раз им в таком же месте удача была, не хочу чтоб и сейчас повторилось.

— Тогда вся надежда на твоего пса, Стерв, — воевода кивком указал на собаку, жавшуюся к ногам хозяина. — Сможет он чужого издалека учуять?

— Должен смочь. Как в лес въедем я его вперед пущу, чтобы предупредил. Но вы все же невдалеке будьте, чтобы в случае чего на выручку ударить.

— А мои все с луками да самострелами наготове будут, — добавил Лука.

— Добро. Так и порешим…

Узкая лесная дорожка позволяла двигаться только двум всадникам в ряд, поэтому комонные растянулись по луговине длинной вереницей. Не успели еще последние втянуться в лес, как послышался отчаянный лай пса. Ехавшие в середине отряда Корней с Алексеем переглянулись и воевода, призывно махнув рукой, пришпорил коня. Старший же наставник чуть приотстал, обернулся к Михайле и негромко распорядившись:

— Самострелы к бою! — помчался вдогонку.

Ратники двух оставшихся десятков устремились за ними, а Мишка, сдержав первый естественный порыв своих опричников лететь следом, скомандовал:

— Самострелы наизготовку. Рысью за мной, да глядеть в оба, чтобы по своим невзначай не вдарить! Пошел!

Однако вскоре, когда весь отряд собрался на большой прогалине, выяснилось, что никакого неприятеля поблизости не наблюдается. Пес не ошибся, он действительно издали почуял человека, но такой картины никто увидеть не ожидал!

Стоявшая чуть в стороне от дороги старая сухая береза приютила у своих корней огромный, когда-то достигавший высоты человеческого роста, муравейник. Обиталище маленьких лесных тружеников было наполовину разворошено, а в центре этого погрома угадывалась человеческая фигура, привязанная к дереву. Кто этот человек различить было совершенно невозможно — он весь с головы до ног был покрыт сплошным рыже-черным муравьиным ковром. Нескольких опричников от подобного зрелища вывернуло наизнанку, да и Мишка с трудом сдерживал позывы рвоты, подъезжая к застывшим на прогалине ратникам. Тем временем Петька Складень со Стервом остервенело полосовали ножами кожаные ремни, которые удерживали несчастного в стоячем положении. При этом ратники яростно стряхивали атакующих со всех сторон насекомых и уже почти в полный голос матерились. Наконец, ремни поддались, безжизненное тело было выдернуто из муравейника на край поляны и Алексей быстро смахнул муравьев с лица.

— Не наш! — с облегчением выдохнул он, закрывая вытаращенные в предсмертной муке глаза покойника.

— Постой, — подошедший Егор вгляделся в черты мертвеца. — Вроде я такого под Яругой видал. Михайла, иди сюда, глянь!

Спешившийся Мишка с трудом заставил себя подойти к трупу.

— Похож, — согласился он. — Вроде как из тех христиан, что мы отпустили тогда. Так, выходит, его за это приговорили?

— Бог весть! — десятнику совсем не хотелось задумываться о причинах. — Только он уж пару дней как здесь. Вон, в некоторых местах аж до костей съедено.

— Глядите, глядите, на елке доска с буквицами, — донесся мальчишеский крик с другого конца поляны. — Сейчас я ее сниму…

— Не трог… — бросившийся на голос Стерв, не добежал всего каких-то два шага. Хитроумная ловушка сработала — потянутая доска освободила спуск настороженного самострела. Спас опричника Фому только низкий рост — вместо того, чтобы вонзиться в грудь, тяжелый болт пробороздил щеку и, зацепив ухо, полетел дальше. Стерв же, бросившийся к пацану, получил намного более серьезное ранение и теперь только скрипел зубами от боли, зажимая ладонью пробитое плечо.

— Матюху сюда, — спешившийся Корней подковылял к раненому охотнику и заглянул в глаза. — Ты как, живой? Ехать сможешь?

— Не знаю, сначала бы стрелу вытащить, — прохрипел тот, не отрывая руки от раны, — да перетянуть покрепче.

Подошедший Матвей тем временем что-то торопливо разыскивал в своей лекарской сумке. На помощь ему пришел Лука:

— Давай, малой, я стрелу выдерну, а ты сразу тряпицу с травой наготове держи, чтобы кровь из раны останавить. Готов? Раз-два, терпи!

Последний возглас относился к Стерву, который аж побелел от боли во время этой не шибко гуманной "операции". К счастью узкий граненый наконечник болта, предназначавшийся против окольчуженных воинов, легко вышел из тела. И хоть кровь, прекратившая было течь, хлынула с новой силой, но Матвей, сноровисто перетягивающий повязками плечо, заверил, что особой опасности нет, ни кость, ни важные жилы не задеты.

— Господин сотник, разреши обратиться? — все сгрудившиеся вокруг Стерва обернулись на сбивающийся мальчишеский голос.

— Тебя что, поганец, не учили команды старших слушать, едрена-матрена? — Корней собирался уж было наградить Фому увесистой оплеухой и только жалкий вид отрока, зажимающего одной рукой разодранную щеку, не дал совершиться экзекуции. — После похода явишься к старшему наставнику Алексею, чтобы он тебе десять плетей всыпал. Впредь наука будет. А сейчас говори, чего там?

— Есть, после похода явиться к старшему наставнику! — судя по виду Фомы, он ожидал для себя куда большего наказания. — Вот та самая доска с буквицами.

— Михайла! — Дед дальнозорко отодвинул ее от себя, силясь прочесть процарапанные острым писалом письмена. — Михайла, у тебя глаза поострее, погляди, что здесь такого написано.

Подошедший Мишка с недоумением посмотрел на распахнувшего крылья журавля, бьющего острым клювом залезшую в кувшин лисицу, перевернул доску и медленно, с трудом осмысливая каждое слово, прочитал вслух:

— И запомни, падла, с тобой то же самое будет!

Следующие два часа тяжелого пути, когда несколько раз приходилось преодолевать завалы из срубленных деревьев, тоже не дали результата — татей настигнуть так и не удалось. Солнце уже совсем склонилось к горизонту, когда передовой десяток выскочил на пологий берег Горыни и остановился в недоумении. Подъехавшие Корней с Алексеем тоже не смогли определить — куда делся неприятель: следы оканчивались на этом берегу и напрочь отсутствовали на противоположном. Лишь подъехавший последним Стерв (из-за раны он с трудом держался в седле) разрешил загадку.

— Вот здесь они на насады грузились, — показал он здоровой рукой на плоский отпечаток. — И теперь их уже не догнать, потому как в темноте никаких следов не разберешь — куда поплыли, вверх, вниз ли. А может просто на пару-тройку верст сплыли, а дальше снова берегом. Теперь ищи ветра в поле.

— И никак этих поганцев не прихватить? — помрачнел Корней, не хотевший смириться с мыслью, что враг оказался хитрее и предусмотрительней его самого.

— Что ж, с рассветом можно попытаться найти след, да вот только сомнение меня берет. Уж больно хорошо у них каждая мелочь продумана была. Думаю и надежное укрытие тоже заранее приготовлено.

— Ладно, располагаемся на ночевку на берегу. Лука, Егор, разводите костры, да отрядите дозорных вдвое. Остальным спать вполглаза, не дай бог ночью припожалуют. Алексей и ты, Михайла, пойдем со мной, надо все хорошенько обмозговать.

Дождавшись, пока опричники роськиного десятка разведут костер, Корней знаком велел им удалиться, пристроился на пригорке и спросил у Мишки:

— Ну, что скажешь, боярич? Из чьих рук эта поганая доска вышла?

— Так ясно же все, деда! Эти пришлые не зря ж знак оставили — из-за Болота гостинец.

— Кхе-кхе, а ты, Леха, что скажешь? — дед помассировал колено увечной ноги и перевел взгляд на Рудного воеводу.

— А вот я уверен, что это рук местных лесовиков дело — больше некому!

— Похоже, Леха, мы об одном и том же подумали. Говори дальше…

— Деда, дядя Леша, ну какие местные? — Аж задохнулся от возмущения Мишка. — Зачем им это? Мы с этими дальними который год в мире живем. Да и знак на доске явно на Журавля указывает, и замученный этот человек с Яруги. Все ведь об одном говорит — из-за Болота вороги пришли и зубы нам показывают.

— Мало ли что там на какой-то доске было. Местные это были, и все тут. Только так и ДОЛЖНО БЫТЬ, — рубанул рукой воздух Алексей.

— Но ведь несправедливо же…

— Цыть, сопляк! Раскудахтался! — взревел было Корней, но оглянувшись по сторонам — не услыхал ли кто, сбавил тон и продолжал. — Вот в чем болезнь твоя, Михайла… не боярич ты! В душе у тебя боярства нет! То-то мне Алексей жалуется: "Михайлу мечом опоясали, а он то за самострел, то за кистень хватается, про меч забывает". А дело-то не только в мече! Мало все правильно делать! Надо еще и понимать правильно, а ты не понимаешь!

— Да что не понимаю-то?

— А то! Забыл, как еще зимой приговорили — воеводству Погорынскому быть? А какое ж воеводство, если местные сами по себе живут, да воеводу стороной обходят? А тут случай такой дорогой — мужей княжеских убили, холопов да скотину увели, а все следы именно здесь обрываются. Это ж какую виру на них наложить можно!

— Это что, деда, с ними также как с Куньим поступим?

— Зачем? — пожал плечами Рудный воевода. — Наехать мы на них наедем, и виру дикую наложим. А затем выбор дадим — либо все сразу за побитых княжих мужей имать будем, либо они согласны воеводе Погорынскому все дани да кормы давать и людишек присылать в войско.

— Тут четыре дреговичских селища в ближней округе. Вот их всех завтра с рассвета объезжать и начнем. Первая очередь — вон там на полуночи селище Трески, его род самый большой и хозяин он справный — ему есть что терять. А еще его можно старшим даньщиком сделать, чтобы ему лично часть от собранного шла, тогда он сам нашу руку держать будет. Вот поэтому я тебя, Михайла, и позвал. У тебя память покрепче — давай вспоминай, чего по Правде Русской за убийство да увод холопей полагается.

— Деда, я за ночь припомню, но ведь доказательств никаких, значит обман это, не по совести…

— Ты — боярского рода или нет?! Ты знаешь то, что другим не ведомо, ты в праве вершить то, что другим невместно, ты выше других, и это не требует доказательств! Но все это проистекает из одного: ты сам себя так ощущать должен! Слышишь? Не мыслить, а ощущать! А ты не ощущаешь!

Да еще запомни, Михайла Фролыч, все что воеводству Погорынскому и роду Лисовинов на пользу, то и хорошо, и честно, и справедливо! И никак иначе! А теперь иди и накрепко запомни, что сейчас услышал.

Только в третьем по счету селище нашлось, кому сказать слово против облыжных обвинений. В первом, самом большом из них — Уньцевом Увозе, где большаком был хитрющий, вечно себе на уме, Треска, все прошло совсем гладко. Поглядев на окольчуженных ратников и понимая, что слова бессильны, там где говорят мечи, он почти сразу согласился платить княжую дань через боярина Корзня и самому свозить ее в Ратное. А уж после назначения старшим данщиком и вовсе пообещал давать людей в воеводскую дружину да уговорить остальные селища заложиться за новоявленного воеводу. Заминка вышла только с определением полагающейся ему доли от собранных кормов и даней. Вполне осознав свою нужность Корнею Треска торговался как заправский купец на восточном базаре. Сидя за столом в хозяйской хоромине стороны спорили до хрипоты, приводя каждый свои примеры того, как это полагается быть по старине и обычаям, не по раз стукались кубками с медом в знак согласия, чтобы буквально через минуту разойтись в какой-нибудь новой мелочи. Наконец, почти через час торговли, когда скромно сидевший в уголке Мишка уже совсем перестал что-либо понимать, ударили по рукам.

Довольный Треска, велев младшему сыну седлать коня, отправился собираться в поездку, а Корней, допив налитый в кубок мед, ударил пустой посудиной по столешнице:

— Кхе, силен лесовик торговаться! Семь потов согнал! Нашего Никифора с Осьмой вместе переторгует и не почешется!

— А что такое, деда?

— По обычаю даньщик берет себе двадцатую часть от прибытков. Чтобы его рвение подстегнуть я хотел ему пятнадцатую предложить. А он ни в какую. Понимает, поганец, что сильно он нужен — десятину запросил. Уж так торговались и этак — сошлись на двенадцатой части. Но зато и людей в войско он почти вдвое больше обещал — не пятнадцать, а два с половиной десятка, да другие селища помочь уговорить.

— Пусть его пока. Нам бы сейчас побольше людей к себе привлечь, чтобы власть воеводскую признали, а выгоду мы и по-другому поимеем. — Михайла хитро подмигнул деду. — Если здесь наша власть будет, то всю торговлю под себя подгребем. Кроме как в лавке Осьмы торга поблизости нет. С этого нам намного больший прибыток получится.

— Кхе-кхе, ладно, рано пока еще прибытки делить, пошли, еще дел невпроворот.

Жители следующего, расположенного на небольшой возвышенности, селения быстро уступили уговорам Трески, подкрепленными видом оборуженных ратников. А вот в третьем нашла коса на камень. Небольшая весь была совершенно пуста — ни жителей, ни скотины, ни даже собак. Лишь перед входом в самый большой дом недвижно замер, опершись на плечо маленького мальчонки ветхий старец. Он безмолвно, не отрываясь взирал на то, как спешившиеся ратники бесцеремонно врываются в дома, прихватывая что приглянется. Светлые, выцветшие от времени, очи старика не выражали ровным счетом ничего, лишь рука, лежавшая на плече мальчишки (небось уже пра- или пра-правнука!) судорожно сжималась и разжималась.

— Домажир, воевода Погорынский, коего князь Туровский поставил, пришел с жалобой к нам. Мужей его невдалеке отсюда побили, хоромы их пожгли, холопов да скотину свели. А следы татей сюда ведут, — видно было, что Треска обескуражен отсутствием жителей и всерьез опасается за свое новое положение, если здесь его постигнет неудача.

— По Правде Русской, что великим князем Ярославом Владимировичем заповедана, коли не сыщется тать, то вся вервь в ответе, — вступил в разговор доселе молчавший Корней. — Михайла, ну-ка, скажи точно, что в Законе написано!

— Аже кто убиет княжа мужа в разбои, а головника не ищут, то виревную платити, в чьей же верви голова лежит то восемьдесят гривен; паки ли людин, то сорок гривен, — Мишка облизал пересохшие губы и продолжал.

— Не будет ли татя, то по следу женут, аже не будет следа ли к селу или к товару, а не отсочат от собе следа, ни едут на след или отбьются, то тем платити татьбу и продажу… — немигающий прищур старца, казалось, замораживал слова во рту, а презрительная усмешка била не хуже плети.

— Михайла, говори дальше, чего умолк?! Сколь дикой виры на эту весь причитается?

— А след гнати с чужими людьми, а с послухи; аже погубят след на гостиньце на велице, а села не будет, или на пусте, где же не будет ни села, ни людии, то не платити ни продажи, ни татьбы, — перебил Корнея старец, чье презрение к нежданным находникам стало еще явственней. — А след сюда только един ведет, твой Треска, да твой воевода. Опричь них нету никоторого. Вот на себе виру да продажу и взыскивайте. А дани-выходы князь Туровский в свой срок получит, по старине, по обычаю.

— Так ты, значит, супротив самого князя идешь, что меня воеводой поставил?! Заложиться за князя брезгуешь?! — Корней даже побурел от гнева.

— Мы — вольная людь! Что по старине, по пошлине положено князю отошлем, и нас боле не замай! А ты, Треска, гляди, с огнем играешь! Так и спалить ся невдолге! — видно было, что старому Домажиру с трудом даются слова, но он стоял прямо и уверенно, лишь еще больше оперся на плечо внучонка, что с беспокойством было взглянул на посеревшее лицо старца, но, повинуясь движению дедовой длани, снова застыл в молчании.

— Эй, Лука, Егор, велите своим брать все что есть, в счет виры с веси этой. А ты благодари всех своих богов, старик, что я крови сегодня не хочу! А то б напомнил тебе про Кунье!

— Берите! Не по закону творишь, Корзень! Хоть прозвался ты ныне воеводою княжеским да сила твоя теперь, а не по закону! И молить Богов буду, чтобы побыстрей спознать тебе — "Не говори, что силен — встретишь более сильного!" — он замолчал, отступил на шаг и только безмолвно смотрел, как ратники и опричники зорили дома, выискивая по скрыням береженое добро, да вьюча все, что можно увести, на заводных коней.

Последнее селение, видно прознавши об участи соседей, безропотно согласилось на все требования Корнея. Треска сиял — хоть он и пошел под чужую руку, но зато эта рука подарила ему толику власти над окрестными людишками, да и доходы обещали вырасти чуть ли не вдвое. Потому он с поклонами провожал ратнинцев и клятвенно обещал, что не замедлит придти с охочими людьми сразу же, как свалят полевые работы.

Неплохая добыча и отсутствие потерь сильно скрашивали в глазах ратников основную неудачу похода. Потому никто среди возвращавшихся не поминал о погибших на Выселках, наоборот все были веселы и оживленны, как после выигранной вчистую битвы.

Лишь только Михайла до самого порога с содроганием ощущал спиной холод от той поистине ледяной ненависти, застывшей в домажировых глазах. И с тех пор он не по раз ночью просыпался с криком, пронзенный материализовавшимся клинком-взглядом, а ломящихся от боли висках бухенвальдским набатом стучало: "Не говори, что силен — встретишь более сильного!"