Екатерина Тютчева родилась в Нью-Йорке в семье русских эмигрантов. К русскому поэту XIX века она не имеет никакого отношения. Изучала историю искусств в Швейцарии. В Советском Союзе никогда не была. После возникновения новой России приехала на родину своих предков и стала работать смотрителем музея Льва Толстого в Ясной Поляне. Опубликовала в Туле сборник рассказов «Я вернулась со снегом», а в петербургской «Азбуке» книгу «Фамилия не уходит вместе с мужем». Кроме того, ее издавали «Амфора» и «Зебра Е». Писала монодрамы для радио, две из которых («Праздничная постель» и «Голубь, превращенный в ласточку») изданы как аудиокнига в исполнении Дарьи Мороз. Больше всего внимания она уделяла театру, ее интерактивные драмы «Ловушка для вас» и «Последний среди известных» шли на сцене МХТ имени Чехова, а также в Санкт-Петербурге, Воронеже и в Сибири. В интервью журналу «Иностранная литература» она сказала, что, живя в Америке, много читала Александра Гениса, а начав работать в Ясной Поляне, полюбила Б(ориса) Акунина. Умерла в 2003 году, в лесу, собирая землянику, и с ее кончиной связана одна небольшая история — свидетели смерти этой старой дамы говорят, что если бы кто-нибудь догадался проследить за взглядом ее широко открытых мертвых глаз, то увидел бы ангела, возносящегося к вершинам деревьев. Но никто не догадался.

 

КАРТИНЫ

Я родилась в Псковской губернии царской России, неподалеку от известного села Михайловское. Здесь в начале XX века у моих родителей было небольшое имение. Тот дом на берегу пруда, с колоннами по фасаду, я едва помню. Помню, что большую часть года там было полно крикливых ворон, которые гнездились в окружавших дом деревьях, и что летом дом этот наполнял настолько сильный запах цветущих лип, что казалось, они о чем-то спрашивают, и если не получат ответа, то своим ароматом грозят свалить на пол какую-нибудь вещь в доме. Еще помню развешенные по стенам картины и железную кровать. Некоторые из картин были в гостиной, другие в остальных комнатах, еще одна висела над камином. Их я запомнила, лучше всего запоминаешь то, что в детстве у тебя каждый день перед глазами.

Вкус у моих родителей и у бабушки был довольно странным. Они не любили подписанных картин. Проще всего повесить у себя дома подделку, под которой накорябано какое-нибудь звучное имя. Поэтому наши картины были анонимными. Покупала их по большей части бабушка, а позже и родители, которым она привила свой вкус. Иногда они ездили в Брюссель или в Вену и оттуда, из магазина редких вещей, привозили какую-нибудь новую картину. Под конец, уже в мое время, в доме было пять работ иностранных художников и одна русского. Этот русский был самым необычным из всех. Но пойдем по порядку.

1

Наверное, стоит начать с самой старой картины. Она висела в гостиной, над канапе в стиле необарокко, которое могло превращаться в кушетку, если опустить один из подлокотников и в горизонтальном положении закрепить снизу крюком. Как я уже говорила, подписи на картине не было. Написал ее, видимо, какой-то испанский мастер, скорее всего в XV веке, на границе готики и Ренессанса. Это была Мадонна с маленьким, до самого горла застегнутым на пуговки Христом. Ее голову венчали короной ангелы. Во время давней — непрофессиональной — реставрации ангелы остались без ног, которые теперь оказались где-то под рамой картины. И Мадонна, и Младенец были в одежде с большими кружевными воротниками. Настоящие испанцы. Христос — испанец! В руке у Него была нераспустившаяся роза. Богородица не касалась Младенца руками, но была готова в любой момент удержать Его от падения или защитить от любой другой опасности. Мой отец говорил, что такое положение рук называется иерархическим. Плащ Богородицы был усыпан мелкими вышитыми цветами, что вообще характерно для готики. Два ангела, парящих над головами Марии и Младенца Христа, были маврами. Я чаще всего рассматривала именно ребенка на коленях Богородицы. В отличие от мавров, которые заботливо смотрели на Него, Он был бледен, а Его взгляд был так выразителен, что остался в моей памяти, хотя все остальные детали картины поблекли. Еще мне запомнилось, что волосы у Него были темными, очень короткими, а залысины слишком большими для ребенка.

2

Следующая картина висела над камином в самой большой комнате. Это была работа итальянского мастера эпохи Ренессанса — «Мистическое венчание святой Катарины». Скорее всего, художник был венецианцем и принадлежал к школе Тициана, потому что одежда одного из персонажей картины была «тициановского» золотистого цвета. Я имею в виду святую Цецилию, она вместе с Богородицей и святой Катариной стояли вокруг Младенца Иисуса. Этот же цвет, правда несколько иного оттенка, просматривался и в волосах святой Цецилии. Она была настоящей рыжеволосой, а точнее говоря, золотоволосой красавицей. Картина была овальной, но в прямоугольной резной раме, с углами, заполненными позолоченными цветами. Раму украшали и крупные деревянные листья. Тоже позолоченные. Богородица держала красивого маленького Иисуса со светлыми волосами. По одну сторону от Нее стояла уже упоминавшаяся святая Цецилия с пальмовой ветвью в руке, по другую — коленопреклоненная святая Катарина, которая принимала от Младенца обручальное кольцо. Она была в монашеском одеянии пепельно-серого цвета. Я этой картины боялась, что, вероятно, было предзнаменованием моего неудачного брака (относящегося к значительно более позднему времени).

3

Больше всего я любила маленькую картину (все остальные были гораздо больше ее, предметы и люди на них были почти в натуральную величину). Ее автором был какой-то французский художник XVIII века, а оборотная сторона была забрызгана чем-то похожим на кровь. Кровь я обнаружила, когда в доме делали ремонт и картины составили на полу в комнате, повернув лицом к стене. Изображала картина семейную сценку в галантном стиле. За круглым столом, уставленным чашками, сидел господин (бритый, но по-старому, то есть так, как брили в те времена, когда еще не умели устранить растительность с лица до полной его гладкости). Сейчас про такого мужчину сказали бы, что он недостаточно хорошо выбрит. Рядом с ним расположились две дамы, сильно декольтированные, в широких шелковых юбках. Одна молодая, одна старая.

Самым прекрасным было нечто такое, чего я до конца понять не могла и потому постоянно возвращалась к этой детали. Сидели они за столом возле открытого окна. Через окно был виден изумительный зеленый лес. Прямо чувствовалось, как он шелестит. Художник очень искусно выписал раму окна: она была прозрачной, сделанной как будто бы из стекла, а не из дерева, и у зрителя создавалось впечатление, что лес через оконный проем проникает в комнату, что его запахи смешиваются с запахом чая или какого-то другого напитка. Из леса в небо взлетало нечто неясное, вроде клочка тумана или пара от реки, но очень компактное, напоминавшее расплывчатую фигурку. Когда бы я потом ни попадала в лес, я всегда видела эту картину. И вижу до сих пор.

4

Меньше других картин я любила мужской поясной портрет в натуральную величину, который из флорентийской рамы тыкал пальцем в комнату и в каждого, кто на него смотрел. Лицо мужчины было красным, он был в парике, с горностаями на плечах, под подбородком у него белел пластрон священника. Властный и требовательный, он нарушал покой небольшого салона для рукоделия. И всегда казалось, что он куда-то спешит. Это был какой-то немецкий курфюрст в парике XVIII века, хмурящийся уже триста лет. Я прозвала его «Торопыга». Одним словом, я гораздо больше любила позолоченную раму, из которой он выглядывал, чем его самого. Помню, что его реставрировали и, к общему изумлению, оказалось, что картина написана на квадратном куске холста, хотя выглядела овальной и была заключена в овальную раму. Он был из тех, кому нельзя доверять.

5

И наконец, русский художник. На его картину я смотрела дольше всего в жизни. Быть может, даже все мое детство. В доме моих родителей у меня была своя комната, и я спала на железной кровати, одна из спинок которой (та, что оказывается перед глазами, когда ляжешь, то есть та, что в ногах) была расписана. И тоже без подписи. Но картина, изображенная на спинке кровати, была просто волшебной, волшебной она кажется мне и сейчас, когда я ее вспоминаю. Там была зима, был лес и маленькая заснеженная деревенская церковь, внутри которой горел свет. Казалось даже, что оттуда, через распахнутую настежь дверь, доносятся пение и запах ладана. Виднелись горящие под иконами свечи. Перед входом только что остановилась тройка разгоряченных гнедых лошадей, запряженных в сани, где сидели двое. Он был в цилиндре, она — в шубке с поднятым воротником, над которым в морозном воздухе блестели глаза. Я всю свою жизнь была влюблена и в нее, и в него, больше чем в кого бы то ни было из реально существовавших людей.

* * *

А теперь я расскажу, что было с этими картинами позже, по ходу течения моей жизни. Я выросла и жила отдельно от родителей, когда они расстались. Мать забрала с собой «Мистическое венчание святой Катарины», и эту картину я никогда больше не видела. Как и свою мать. Началась война, потом революция, потом опять война.

Когда вспыхнула революция, большевики отобрали наш дом, и некоторые картины пропали — на барахолках, в сараях. Так случилось с курфюрстом, который хмурился с XVIII века, и его мне не было жалко. Но меня приводило в отчаяние, что где-нибудь в сарае или на чердаке пылится, портится от сырости и в конце концов пропадет испанская Богородица с Младенцем Христом и ангелами-маврами. Прежде чем в наш дом сразу после экспроприации ворвались соседи, мне удалось спасти самую маленькую картину, единственную, которую я смогла завернуть в шаль и вынести, — ту, французского художника, с лесом, заглядывающим в комнату через окно.

Когда во время Второй мировой войны немцы оккупировали Украину, мне пришлось бежать из городка, бросив свое жалкое пристанище с висевшей на стене картиной. Вскоре после войны я туда вернулась, но не нашла ни картины, ни дома, в котором когда-то жила.

Железную кровать с нарисованной церковью и с той парой, в которую я была влюблена, я долго искала по барахолкам и помойкам. Но и эту картину я не нашла. Она вместе с другими сохранилась только в моих воспоминаниях.

Но и мои воспоминания скоро угаснут, поэтому память обо всех наших картинах я передаю читателю — пусть бережет их, покуда жив.