1. Не теперь!

Сентандрея — это местечко на Дунае, от Будапешта примерно час езды верхом в сторону севера. В тот год зима в Сентандрее обещала быть здоровой и чистой. Последние листья каштанов опадали медленно, нерешительно выбирая место, куда упасть, как птицы, садящиеся на снег. В те времена Сентандрея была местом, где обосновались шайкаши. Так в годы, близкие к 1717-му, называли в Австрии тех, кто служил в пограничных отрядах, а были это в основном выходцы из Сербии, умело управлявшиеся с шайками — узкими быстрыми лодками, на которых они охраняли тогдашнюю границу с Турцией. Хорошо известные как опытные пограничники, шайкаши в мирное время строили дома в Сентандрее на берегу Дуная, а если шла война, патрулировали на своих лодках по реке, готовые нанести удар и веслом, и быстрой саблей. Они умели так ловко зарубить человека, что на сабле не оставалось и следа крови, и ее не надо было вытирать. Принадлежавшая некогда одному венгерскому графу, Сентандрея превратилась к тому времени в довольно важный торговый узел, связывавший Будим и Вену, здесь было много и сербских, и лютеранских, и католических церквей, чьи колокольни возносились над городом и отражались в реке.

И в то утро сентандрейские колокола звонили как обычно, от их звона иеромонах Гавриил, пострижник храма Святого иконописца Луки, проснулся с отчетливым чувством, что с ним что-то не так. Он протер глаза и вскрикнул. Что-то твердое резко кольнуло его в глаз. Он посмотрел на свою левую руку и увидел то, что причинило ему боль. В холодной колокольне, где жил иеромонах, зимой он ложился спать в черных перчатках без пальцев, которые грели руки, но при этом не мешали ему писать. Сейчас на нем были чьи-то чужие перчатки, красные, тоже без пальцев, а к одной из них был пришит перстень. Перстень был из камня, и на его руке ничего подобного раньше не бывало. Иеромонах Гавриил не любил украшений, перстень этот видел впервые и точно помнил, что накануне вечером, когда он отправился спать в верхнюю часть своей колокольни над Дунаем, ни перстня, ни чужих перчаток у него на руках не было. Теперь он снял чужие перчатки без пальцев вместе с перстнем и положил их на подоконник, где перстень сверкнул каким-то мутным блеском. Изумленный иеромонах не мог объяснить себе, что все это значит.

Его растерянный взгляд, вырвавшийся из окна, как пущенная из лука стрела, обогнав колокольный звон, перелетел через Дунай и через леса на том берегу, которые верхушками своих деревьев вспарывали туман. И пока этот взгляд несся на юг, в сторону Будима, Гавриил позавтракал горстью сушеного винограда, хлебом и ракией-траварицей, которую налил из бутыли, полной растений. Потом надел перчатки, предварительно садовым ножом отпоров от одной из них перстень, и сел дописывать воскресную проповедь. Был первый вторник декабря. От ветра из Поморишья подрагивала крыша колокольни и морщинилась поверхность монашьих чернил, изготовленных из пороха. Поглядывая время от времени на перстень, монах писал, постоянно шевеля при этом губами, потому что имел привычку произносить про себя то, что пишет:

Слова пророческих зорких высказываний, которые и камень разбивают, мы собираем, как капли из морской бездны, и в сей малой книге, как в малом колодце, сохраняем. А невозможно, как и сами вы знаете, все море в колодец перелить и плавать в челне по шири воды, в колодец заключенной…

На этом месте Гавриил остановился, отложил перо и взял перстень, чтобы разглядеть его повнимательнее. Он попытался по порядку вспомнить все, что с ним происходило. Вчера вечером его позвали выслушать предсмертную исповедь и причастить Исидору Балеари, швею с Ослиного холма. Он отправился туда, постучал в хорошо знакомую дверь, ему открыла молодая дочь умирающей, Аксиния, ее коса пахла тмином. К своему изумлению, он услышал от старой Исидоры не исповедь, а нечто совершенно другое.

— У тебя сабля в языке, отче. И ты слишком говорлив. Напасть на тебя нашла проповедовать. За это кто-то хочет тебя убить. Берегись! Я знаю его имя. У моей одинокой дочки Аксинии целая империя врагов, и только один ты, поп, ей защита. Поэтому я тебе это и говорю. Лучше тебе знать! Того, кто тебя убьет, звать Ружичка.

«Это что ж, мужское или женское имя?» — спросил себя Гавриил, а Аксиния, поняв, что священник услышал и расслышал имя, которое ему и должно было услышать, заплакала.

Это было все, что он помнил. Никакого объяснения появлению перстня по-прежнему не было. Видимо, он попал на его палец по ошибке. Ведь, войдя в дом лежащей при смерти женщины, он снял и плащ, и перчатки. И должно быть, пока он разговаривал с умирающей, кто-нибудь из находившихся в доме, из тех, что пришли помочь в трудную минуту, положил свои красные перчатки рядом с его черными. Выйдя из дома на снег, он в темноте натянул их, не заметив, что они чужие. И что к одной из них пришит перстень. Поэтому и заснул в них, как обычно и делал в зимние месяцы…

Немного успокоенный таким объяснением хода событий предыдущего вечера, Гавриил собрался и пошел на похороны на сербское кладбище шайкашей. Колокола звонили, и он невольно искал на снегу тени звуков. Увидев Аксинию, невыспавшуюся, с невыплаканными глазами, он затрепетал.

«Никого в Сентандрее не знаю по имени Ружичка. Ни мужчину, ни женщину», — подумал он, впервые со вчерашнего вечера вспомнив это имя.

К своему изумлению, он понял, что об этом же думала и Аксиния, потому что она пробормотала:

— Еще появится! Берегись, он появится. А как появится, об этом все узнают…

Тут он подумал о перстне и снова глянул на Аксинию, но ничего не сказал, решив: не сейчас!

— Не сейчас! — шепнула ему Аксиния.

 

2. Митрополит едет

Стоило колоколам отзвонить мясопустную неделю, как несколько парней спустились к Дунаю и, выбрав место, расчистили на берегу снег. Потом выкопали четыре ямы, наложили в них сухой виноградной лозы и подожгли. В реке, на глубине трех саженей, набрали глины и обмазали ею четырех заранее приготовленных поросят, а потом обложили их прошлогодними виноградными листьями. После того как лоза потеряла красный цвет, поросят положили в ямы и забросали землей. Земля вскоре начала дымиться, и, когда запахло жареным мясом, сбежались собаки и принялись обнюхивать и лизать землю над ямами, пачкая языки. В это время на кухне патриаршего дворца вспороли животы трем крупным сомам, из тех, что по ночам выскакивают на берег ловить кузнечиков, выпотрошили их, зашили в каждого по откупоренной бутылке красного вина, а потом поставили запекаться, и вино, испаряясь внутри рыбин, придало им нужный вкус. За приготовлением угощения следили пономарь и церковный сторож, а духовник отец Киприян и иеромонах Гавриил, проветрив трапезную, вышли встречать митрополита Викентия Поповича, прибытия которого в тот день ожидали в Сентандрее. Колокола звонили особым образом, приветствуя торжественную процессию, приближающуюся по дороге со стороны Пешта. В карету митрополита было впряжено шесть лошадей, ее сопровождали два форейтора в бархатных камзолах, а перед ними вели прирученного оленя с колокольчиком на шее и насаженными на рога яблоками. Правда, в тот чудесный солнечный день в Сентандрее колокола звонили не на всех колокольнях. Когда торжественная процессия проследовала мимо одной католической и двух лютеранских церквей, ни одна из них не огласилась звоном. Далее на пути была еще одна сербская церковь, а потом еще две, и колокола Архистратига Михаила радостно приветствовали митрополита. Затем процессия проследовала под укрепленными стенами Клиса, мимо католической приходской церкви Святого Иоанна Крестителя и наконец остановилась у входа в сентандрейский собор. Пока митрополита приветствовали в зале для гостей патриаршего дворца, на кухню доставили испеченных в ямах поросят, разбили запекшуюся на них панцирем глину и извлекли готовое горячее мясо, которое тут же сбрызнули пивом из Пожуна. Теперь можно было начинать. Поросят и рыбу подали в трапезную, митрополит благословил трапезу, прочитал молитву, и все уселись за стол. После обеда снова перешли в зал выпить немного токайского вина из Эгера, где протяженность галерей винных погребов всегда намного превышала протяженность улиц на поверхности земли, как заметил один из дьяконов.

Тут к митрополиту обратился сентандрейский духовник, отец Киприян, который вынес на рассмотрение тот самый вопрос, который долго и старательно подготавливался к этому случаю. Речь шла о необходимости попросить и получить от митрополии в городе Карловцы средства на ремонт сербской церкви в расположенном неподалеку Джуре. И для этого отец Киприян передал слово иеромонаху Гавриилу, чтобы тот обосновал просьбу перед высоким гостем, его преосвященством. Потому что иеромонах Гавриил хорошо знал, к кому он обращается.

Митрополит Викентий Попович был младше, чем можно было предполагать, он носил вышитую мантию с пурпурной подкладкой, золотой крест и серебряный медальон на груди, а в руке — четки из голубого ионического камня. У него был исключительный бас, и в церкви он пел на греческом лихорадочно и трепетно, а на сербском протяжно, словно созывая овец в горах. Короче говоря, он носил две души в одной и, как говорят на Афоне, красиво старился. Свой жизненный путь, который теперь заканчивался здесь, в Венгрии, он начал монахом на Святой горе в монастыре Святого Павла, потом был послушником в патриархии в Пече, а много позже оказался в роли монаха при дворе в Карловцах. Он служил при одном патриархе и одном митрополите, постоянно сохраняя репутацию человека «из двух империй», который знает больше, чем окружающие. Ему удалось остаться высоким церковным иерархом и в римско-католической Австрии, и в исламской Турции, хотя его ортодоксальная «греческая» вера — восточное христианство — не была признана государственной религией ни в одной из этих противоборствующих империй. И та и другая с трудом терпели ее на своих территориях. К тому же митрополит служил скитающемуся народу, который переселялся из одной империи в другую, преследуемый бедами, но упорно не теряющий последней надежды. И сейчас, когда Гавриил обратился к нему, это был человек с крепко сжатыми губами, хорошо просеянным взглядом и небольшими кистями рук, в которых он вертел бокал так, словно точно не помнил назначения этого предмета. Его руки никогда не соприкасались друг с другом.

— Вы знаете, ваше высокопреосвященство, что у нашего нищего народа в стране мадьярской нет ни пяди собственной земли, — начал иеромонах Гавриил. — Нас унижает и гонит всякий. И теперь, по прошествии всего того времени, как мы здесь поселились, мы здесь ни граждане, ни крестьяне, и никаких у нас прав нет, просто если кому что дадим, тому мы милы, а не дадим, они на нас войной. И одно только есть, что нас всех держит, — Церковь наша, но и ее содержать нам не по силам. Мучит нас бедность, нужда, стена в храме Святого Николая в Джуре того и гляди развалится, потолок весь прогнил и рухнул, так что тамошний настоятель Петар Еней и братья мои священники тамошние, большие и малые, научили обратиться к вам, отец наш высокопреосвященный, с просьбой помочь отремонтировать джурскую церковь. Потому что сербы там все бедняки и мало нас там, а мастера дорого стоят…

Митрополит с улыбкой и кивая головой выслушал сказанное и ответил, разглядывая свои голубые четки так внимательно, словно впервые их видит:

— Мой ответ вам не нужен, вы и сами, братья во Христе, знаете, как обстоят дела. Трудно все идет, весьма трудно, не знаю, каково-то нам после будет… Одно — это то, что бедны мы, другое — неучены, третье — мира нет между нами, четвертое — в чужой державе, под чужой властью живем, где всяк нас ненавидит, всяк нас поносит, словно злодеев и воров. Так как же мы можем хоть что-то получить или содержать или что-то дать, когда руки у нас пусты и связаны?..

Понимая, что эти красивые слова означают отказ, иеромонах Гавриил решился на другую попытку:

— Есть здесь и еще одно обстоятельство, если вы мне позволите, ваше высокопреосвященство: если наша мать Церковь не поможет в ремонте сербского храма Святого Николая в Джуре, деньги на это дадут греки, и церковь перейдет к ним. Хотя в Венгрии мы саблей своей воздвигли наши сербские церкви, не деньгами, как греки, да только после каждой войны они у нас покупают все новые и новые храмы, утверждая, что хозяин от этого не меняется, потому что и сербы греческой веры.

— Виноваты мы сами, — ответил на это митрополит. — Кто не умеет оценить ни свою выгоду, ни свой убыток, далеко не пойдет. Наша сербская сабля служит австрийскому двору, а греческие деньги служат грекам и Греции… Так-то вот… Однако следует иметь в виду и кое-что еще...

Тут митрополит встал и поднес к губам палец так близко, что мог бы коснуться его языком. Дальше он говорил совсем тихо, продолжая держать палец перед губами:

— Не все так мрачно, и всякий раз, как сербы и греки друг с другом в Австрийской империи сцепятся, в конечном счете нам это выгодно. Отделится греческий храм от сербского, построят греки свою церковь рядом с сербской, а в результате в этой римско-католической империи православных храмов становится больше…

Упорно не желая сдаваться, иеромонах Гавриил попытался использовать самые сильные доводы. Он обратил особое внимание на то, что Джур — это город неподалеку от Вены, что в церковь, бывает, заходят столичные немецкие господа, и стыдно, что церковь в таком запустении. К тому же, добавил он, кальвинисты в Джуре начали строить свою церковь, но стоит она недовершенной, иезуиты запретили закончить работу.

— Если сербская церковь в Джуре останется полуразрушенной, — закончил иеромонах Гавриил, — то все будут думать, что она, ваше высокопреосвященство, стоит в таком виде из-за запрета папистов.

— Что до папистов, — закончил разговор митрополит, — не стоит особо беспокоиться. Их здесь меньше, чем кальвинистов, так что кальвинисты для вас опаснее. Поэтому с папистами надо поддерживать связь. Их новый настоятель, который получил назначение в Риме и вскоре прибудет в Сентандрею, человек нам известный и порядочный, такой же христианин, как и мы. Скоро вы с ним и сами познакомитесь. Зовут его Франьо Ружичка…

 

3. Улыбка Кибелы

В мрачной башне колокольни при храме Святого Луки, на постели, устроенной в лодке, в темноте виднелась худая мужская фигура. Лодка была одной из тех, что входили во флотилию шайкашей на Дунае; в одном из сражений с турками кто-то из ее экипажа погиб, и после этого никто больше не хотел ею пользоваться. Теперь она служила кроватью. Вокруг на деревянных балках под потолком были разложены яблоки, айва, бутылки с ракией, пучки базилика и неочиненные гусиные перья.

Лежащий в лодке слышал, как кто-то тихо поднимается по деревянным ступенькам башни. Он слушал эти шаги и, дрожа, шептал: «Блажен тот, кто как облако, весь в слезах, гасит пламень похоти и тела…»

В полной темноте, которая пахла задутыми свечами и бывшим светом, в лодку рядом с иеромонахом Гавриилом опустился некто горячий, невидимый и дрожавший так, что лодка под ними закачалась.

— Все это вне природы и разума, Аксиния! Он действительно существует, — прошептал Гавриил, — и его действительно зовут Ружичка. Не могу поверить. И что самое страшное, он действительно направляется сюда. Затем ли, чтобы предать меня смерти? Похоже, слова твоей матери сверхъестественным образом подтверждаются. Это превосходит мое разумение… Итак, он скоро будет здесь.

— Неужели, отец, вы сомневались? Об этом все уже знают. Его ждут завтра около полудня, в доме священника уже сделали уборку и приготовили гусыню, откормленную кукурузными клецками. Нужно и нам поразмыслить на случай, если отец Ружичка начнет готовить то, что задумал.

— О чем это ты?

— Неужели вы, отец Гавриил, и вправду считаете, что он собирается с вами шутить? Нет! И мы должны найти способ позаботиться о вас, если он захочет воплотить свое намерение.

— Какое намерение? Меня прикончить?

— Вам это предсказано.

— Аксиния, Аксиния, да кто же ты?

— Я дождь, я та, с которой нельзя разминуться, — сказала она и поцеловала его так, словно этим поцелуем хотела накормить. — А вы, отец, кто вы? И не можем ли мы сделать что-нибудь, чтобы облегчить вам душу? Хотя бы наполовину.

С этими словами Аксиния извлекла из-за пазухи крохотную лепешку, еще горячую от тепла ее груди. Показала Гавриилу и крепко поцеловала его еще раз.

— Теперь я понял, что у тебя на уме, — сказал он. — «Привой»? Я тоже об этом подумал.

Девушка кивнула.

— А что другое? И сами знаете, отец, то, что есть между нами, долго длиться не может. Как черный буйвол, велик тот дьявол, что угнездился в наших сердцах. Мы должны изгнать его из себя! Я знаю, что эта ночь — ночь нашего расставания. Наша последняя ночь. С завтрашнего утра я больше не смогу любовью пить вашу душу. Ваша душа монаха должна после этого вечера очиститься. Стать чистой для дороги на тот свет, если того захочет Бог и если у Ружички получится, что он задумал. Но скажите, неужели наш с вами грех нельзя смыть исповедью у духовника Киприяна, вместо того чтобы травить себя «привоем»?

— Можно, но «привой» это нечто другое. Более действенное. Для тебя, раз ты не монашка и не должна, как я, строго следовать нашим правилам, наша любовь не такой уж большой грех, а вот мне придется подвергнуться более сильному и трудному испытанию.

— Что значит — более сильному?

— Есть разница между отпущением, которое после исповеди может дать мне отец Киприян, и тем освобождением от греха, которое происходит в результате «привоя». Если верно то, что говорят наши старики, передача растению своих воспоминаний означает, что платить приходится вдвое дороже. Потому что в том случае, когда человек прибегает к «привою», на земле остаются не только его грехи, но и все хорошее, что он совершил. А значит, на том свете, во время Страшного суда, при нем не будет не только плохих, но и хороших дел. Кроме того, это совсем не то, что покаяние на исповеди, потому что на словах каяться легко. А вот отдать и добрые дела, и грехи за то, чтобы все стереть, отдать это дереву, чтобы оно унесло все под землю, совсем другое дело. Только так достигается полное очищение и духа, и тела.

— Так что же, вы, отец, отдадите все добро, которое сделали, за то, чтобы стерлась память о нашей любви?

— Да. Но и ты должна мне помочь, и ты должна после этой ночи стереть меня из воспоминаний.

— А если вы сотрете в вашей памяти все свои грехи, то Бог их тоже забудет?

— Нет. Но я смогу начать жизнь сначала и меньше грешить.

— Этот яд растений, который стирает воспоминания, он очень силен? Сможете ли вы меня потом узнать, отец?

— Смогу, но я перестану помнить самое лучшее из всего, что между нами было…

Они лежали в лодке, прижавшись друг к другу, посреди темноты и слушали ночь. И тут он сказал, словно размышляя вслух:

— Что же это за другой закон, более сильный, чем Божий закон? Это людское желание и злонравие, которое ни плетки, ни морской глубины, ни долгой болезни, ни несчастий, ни даже вечных мук не боится!

Аксиния повернулась к нему и начала целовать его так страстно, словно поцелуями хотела заставить замолчать. И вместе с каждым поцелуем шептала какую-то фразу. Всякий раз одну и ту же.

— Что это ты делаешь своим языком? — спросил он между поцелуями.

— Смеюсь.

Он посмотрел на нее изумленно. Она лежала красивая и в сумраке словно незнакомая. И пахло от нее хлебом. Ему показалось, что сейчас он с ней впервые.

— Смеешься?

— Да. Это улыбка Кибелы.

— Значит, ты ворожишь?

— Ворожу. Конечно, ворожу. Мать научила меня волшебным словам. Она сказала однажды: когда ты выберешь мужчину, от которого захочешь родить, произнеси эти слова вместе с поцелуем, который дашь ему. Они помогут тебе забеременеть.

— Зачать ребенка? — спросил он и поцеловал ее, в ответ на что она в поцелуе повторила волшебные слова. Гавриил смог прочитать эти слова с ее языка. Улыбка Кибелы гласила: Mille dugento con sessanta sei.

— А могут ли эти волшебные слова помочь в зачатии другого тела?

— Какого другого тела?

— Духовного тела.

— Не пугайте меня, отец, лучше любите, пока еще можно, — ответила девушка, прижимаясь к Гавриилу.

Тогда он потянулся к кувшину, полному воды. Этот кувшин, из тех, что делают на Халкидиках, стоял рядом с лодкой, горлышко у него было в виде мужского члена. Гавриил наклонил его, отпил глоток, а потом влажным горлышком вошел в Аксинию, продолжая наклонять посудину до тех пор, пока из нее в девушку не вылилось немного жидкости.

— Сейчас я хочу тебя, — прошептала она.

И Гавриил наконец погрузился в любимую женщину.

Над ними царила ночь, снаружи были слышны звуки воды, тихо гудели колокола, они напоминали об их грехе и нашептывали в уши:

Как море, что иногда с рокотом вздымается и волнами о берега бьется, но позже, утихая, всегда возвращается в самое себя, так и сердце человеческое, взметнувшись в любови, ударяет в берег, а после к себе самому уходит…

Они помнили, что так же было и с ними, помнили вес времени, пока тихо спускались с башни и шли к берегу реки, унося на губах вкус улыбки Кибелы. Аксиния на груди грела лепешку, а иеромонах держал в руке нож. Такой, какими пользуются садовники для прививки фруктовых деревьев. Острый, как свист кнута. Когда они дошли до Дуная и нашли там цикуту, Аксиния протянула Гавриилу лепешку, а он, одаривая растение, вложил ее в одно из разветвлений. Сияла луна, было видно, что туман течет вниз по Дунаю быстрее, чем вода.

— Будем надеяться, что эта цикута не из самых сильных. Но действительно ли после того, как ты предашь забвению половину своих воспоминаний, тот грех, что лежит у нас с тобой на душе, останется в растении и не будет больше отягощать нашу совесть?

— Мы этого не знаем. Знает Бог, а народ просто верит в это. Народ верит, что, когда растения и люди обмениваются соками, они обмениваются и своей памятью.

— А сможешь ли ты после этого снова любить?

— Кого?

— Кого угодно. Меня?

— Если такое случится, мне придется снова пройти через «привой».

— Но говорят, что во второй раз это губительно. Может стоить жизни.

— Говорят.

Тут Гавриил подошел вплотную к цикуте и ножом сделал на ее стебле крестообразный надрез, как на фруктовом дереве, когда его прививают. Подождал, пока надрез заслезится, засучил рукав, рассек лезвием мышцу и прижал рану на руке к ране на теле цикуты, так что его кровь смешалась с ее ядовитым соком. Голова у него закружилась, в ушах застучало. Потом он почувствовал, что бег времени замедлился. Словно где-то поставили запруду и она не дает ему струиться с той скоростью, к которой Гавриил привык в прежней жизни. Был такой момент, когда ему показалось, что время и вовсе остановилось, его руки медленно скользнули вниз, и он упал навзничь. Аксиния обхватила его тело и с трудом перетащила в стоявшую поблизости лодку. Всю ночь она бдела над ним, лежащим в лодке, словно над больным в постели. А на заре он очнулся и поднял на нее глаза.

— Ты узнал меня?

— Да. Ты Аксиния, дочь покойной Исидоры Балеари… Что ты делаешь здесь, в лодке, рядом со мной?

— Вам было плохо, отец. Если теперь полегчало, то я помогу вам добраться до вашей колокольни.

И они, словно чужие, побрели к колокольне храма Святого Луки. В дверях башни он огляделся и спросил ее:

— Так ты та, что работает прислугой в приходском доме?

— Нет. Я там работала до вчерашнего дня. А с сегодняшнего больше не работаю.

— Почему?

— Неужели, отец, вы не знаете почему?

— Нет, почему?

— Не важно. Теперь у меня другая работа.

— Где?

— Далеко от вас. На Клисе. Меня наняли в дом священника, к падре Ружичке. Экономка у них совсем состарилась, и им нужна помоложе.

 

4. Бог и Матерь Божия в сентандрейском храме Святого иконописца Луки

Отец Киприян сидел возле окна приходского дома в церковном дворе сентандрейского храма Святого Луки и ел хлеб, испеченный со сливами, чтобы унять боли в желудке, которые напоминали о его возрасте и былых скитаниях. Перед ним лежал недоконченный список стихотворения монахини Ефимии, которая во времена гораздо более далекие, чем наши воспоминания, была известна как мудрая правительница и сочинительница стихов. Прервав свои занятия, отец Киприян встревоженно смотрел, как церковный двор заполняет всевозможный люд, как прибывают дриняне, шокци, венгры, швабы, немцы, шпаньори, поляки, тотови, рашане, хохлы из Украины, сербы из Рачи и греки. Они замирали, уставившись как завороженные на окна приходского дома, на который спускалась ночь. Все дожидались начала того, что должно было произойти и чего духовник Киприян всякий раз так боялся. И ему хотелось положить конец этим представлениям, которые все называли «прозрачницы» и которые устраивал пострижник отец Гавриил, собирая целые толпы народу. Он не решался на запрет только потому, что, в сущности, «прозрачницы» служили набожным целям. На пороге был праздник Благовещения, и иеромонах Гавриил с одной из послушниц по имени Аксиния подготовил праздничное представление. Вот почему люд валом валил в этот вечер во двор храма Святого Луки…

Духовник отец Киприян помнил Гавриила еще с тех пор, как тот безбородым пареньком появился здесь, в Сентандрее, вместе с другими беженцами с Дрины и поступил к нему в ученики. Отец Киприян готовил его в иконописцы и переписчики книг. Он же и постриг его здесь, в этом храме Святого Луки. С тех пор прошло много лет, и младший дьякон, а позже иеромонах Гавриил уже давно служил в разных городах вдоль Дуная, на год или на два нанимаясь к пастве. Сейчас он был широко известен своими проповедями по всей Венгрии, он читал их и в Коморане, и в Острогоне, и в Джуре, и в Помазе, и вот теперь в Сентандрее. Будимский владыка Василие Димитриевич состоял с ним в переписке, а народ, невзирая на то что проповедник говорил на рачском или греческом, валом валил в церкви, в которых он обращался к пастве с амвона. В дни войны храмы заполняли по преимуществу греки, которые сабле предпочитали торговлю, а в дни мира — сербы, потому что тогда возвращались с поля брани шайкаши, переполненные восторгом и надеждой и награжденные венским двором за пролитую кровь. Отец Киприян, учитель Гавриила, гордился славой своего воспитанника, которая распространялась и вверх и вниз по Дунаю, но вместе с тем чувствовал и ответственность за все его дела.

А славный проповедник Гавриил делал сейчас, и не впервой, нечто такое, что приводило его духовника в трепет. Он зажег в трапезной фонари, и, когда ярко осветились два больших окна, народ в церковном дворе разом восхищенно выдохнул. Надевая костюмы для представления, Гавриил и Аксиния перешептывались.

— Что слышно в городе о Ружичке? — спросил Гавриил, прилаживая к спине два огромных крыла, на что Аксиния ответила:

— Говорят, он был миссионером на Востоке, в Индиях и Хинейском царстве, если я правильно поняла его служанку. Но у него, похоже, не совсем все в порядке, и тут уж нам надо полагаться на Бога, как он распорядится. Из Рима падре Ружичку сюда направили в наказание. Поговаривают, что он занимается колдовством и склонен к суевериям. Слышала я, любит гадать с перстнями и заклинания всякие произносит, волшебными словесами торгует и покупает безгрешную воду из Азии, добытую под храмом Кибелы. Чего только не говорят про него. И воспользовавшись этим, мы можем нанести ему удар.

— Да. Сначала делом. А потом и словом.

— Что значит — делом?

— Все мы стоим посередке между смертью и жизнью, между адом и раем. Ты говоришь, он гадает посредством перстней. Заманим его в ловушку с помощью того, что его влечет к гаданию.

— Что это?

— Вот, — ответил Гавриил и из волос, завязанных узлом по монашескому обыкновению, извлек каменный перстень, тот самый, который тогда ночью оказался у него на руке вместе с чужой перчаткой. — Сегодня вечером, когда мы будем, как в театре, представлять здесь благовещенское чудо невиданное, мы подбросим ему приманку. Когда архангел Гавриил начнет втираться в доверие к Деве Марии, она будет, как и обычно, сопротивляться, но на этот раз потребует от него залог небесной любви и получит его.

— Получит?

— Да. И то, что она получит, захочет получить и монсиньор Ружичка.

— Вы, отец, считаете, что хорошо все продумали, что так оно у нас и получится?

— Получится. Отец Ружичка наверняка пошлет кого-нибудь смотреть представление, и ему, конечно же, сообщат и о перстне, которым архангел одарил Деву Марию. Против этого он не устоит. И попробует перстень купить. А мы уже к такому готовы. Схватим его за руку, возьмем с поличным, на колдовстве.

— А второе?

— А второе на второй день. В воскресенье. За ворожбу и суеверия я обрушусь на него с амвона! Перед всей паствой…

* * *

В освещенном правом окне приходского дома, что при храме Святого Луки, в тот вечер появился сам Господь Бог. Он был с бородой и нимбом вокруг головы. Но предстал он только в виде тени, потому что за его фигурой светил фонарь. Ни один человек во дворе не мог разобрать, кто же: дьякон, звонарь, пономарь, монах или кто-то еще — выступал в этой роли. В роли Бога. И, как всегда, все задавались вопросом: кто же это мог быть Богом?

Как только Бог в правом окне хлопнул в ладони, в другом окне возник архангел Гавриил, похожий на удальца из тех, что пока молоды — деньги спускают, а в старости кладут зубы на полку; разряженный и с мечом по последней моде, словно прибыл сюда прямо из Будима. Но и он был виден народу во дворе только как «прозрачница», как тень. Через раскрытое окно был ясно слышен их разговор:

Бог . Ну-ка, подойди ко Мне, архангел Гавриил, хочу, брат, послать тебя на Землю, в одно место, чтобы ты Мне там верой и правдой, но сокровенно службу сослужил! Ступай вниз, к девице Марии, в Назарет Галилейский, к той, что с плотником Иосифом обручена. Иди в Мой рай словесный, к восточным воротам Моим, и смиренно приготовь Мне твое слово к Ней. Предвести и объяви манну Моего сошествия!

Архангел Гавриил . Страшное это дело, и уразуметь никак не могу сие удивительное действие. Как так? Тот, перед Кем трепещут херувимы и Кто непостижим серафимам, обещает девице слабой в удел то, над чем не властны силы небесные ангельские! Сам, Собственной персоной, хочет прийти и в нее вселиться, да к тому же еще соделать сие через слово! Да может ли вместить ее чрево Того, Кто все превосходит?

Бог . А что Мне недоступно, скажи ты Мне, Мне, Который все словом Своим создал? Что изреку, то тут же и будет! Два тела ей дам вместо одного.

Архангел Гавриил . Но девице безмужней родить — это же вне телесного обычая и закона, сверх природы! Все чудеса пред этим меркнут!

Бог . Неужто какую пакость причинил огонь купине на Синае? Так и Марии не навредит Мой приход…

После этих слов свет в окнах погас, но тут же осветились два других. В одном сидела одетая Девой Марией Аксиния и читала книгу. Она тоже предстала перед толпой в виде тени, потому что и за ней стоял горящий фонарь. Точно так же было и с иеромонахом Гавриилом, когда он появился в обличье архангела Гавриила, — тень была с крыльями и напоминала расфуфыренного молодца, который спешит обольстить Деву Марию. Через открытые окна каждое их слово ясно доносилось до зрителей во дворе и потом откликалось звонким эхом.

Архангел Гавриил . Радуйся, веселись, Мария! Господь с тобой! Радуйся и веселися, свет идет во тьму! Велик чертог царский! И услышь дивную и прекрасную весть: что со дня сего понесешь ты, и родишь сына, и наречешь его Иисусом. Так приготовься теперь к приходу Его к тебе…

Дева Мария (решительно). Обходи меня стороной, парень, да держись подальше! Иди отсюда поскорее, чтоб духу твоего здесь не было! Отойди от моих дверей! Как со мной такое случиться может, когда я мужа не знаю? Странны мне слова твои, которыми зачатие и рождение мне сулишь не по обычаю человеческому, не по естеству! Показываешь на виноград, а где лоза его? Ищешь проросшую пшеницу, а где семя? Хвалишь цветок, а где его корень? И как мне знать, что ты тот, за кого себя выдаешь?

Архангел Гавриил . Вот, приношу тебе залог, небесный перстень обручальный. (Передает из своего окна в ее окно перстень. Из этого можно заключить, что находятся они в разных комнатах.)

Дева Мария . Что это за перстень? (Надевает его на палец.)

Архангел Гавриил . Каменный перстень, который всякий раз, как посмотришься в гладь своего колодца, будет другим, всякий раз будет в новую драгоценность обращаться. И цвет его, и свет от него будут меняться. Может сей перстень обратиться в синий камень сапфир, что любовь предвещает и в ночи светится. А может стать драгоценным камнем бериллом зеленым, коль долговечную жизнь и здоровье несет. И может превратиться в камень агат, что от змеи оберегает красным своим цветом и исполнение счастья сулит… (В окне, за спиной архангела, неожиданно появляется старец Иосиф. Архангел и Иосиф смотрят друг другу прямо в глаза, и архангел поспешно исчезает.)

Иосиф (кричит, потрясенный тем, что застал в своем доме юношу). О ты, молодая жена моя, вот уж не ждал я, что срамом меня покроешь и опозоришь! Чистой девицей непорочной, нетронутой оставил я тебя в своем доме, и что же вижу я теперь? Мать ненадежную, а не девицу. И велю тебе: из моего дома пойди вон! С глаз моих долой ступай поскорее! Отправляйся к своему любовнику, с которым страстью распалялась! (Выгоняет Деву Марию, та выбегает из приходского дома и исчезает в темноте.)

 

5. На море галеры

В то утро небо было в морщинах, пахло перезимовавшим медом. Стояла Вербная неделя, и иеромонах Гавриил, собираясь произнести в церкви проповедь, которая вызывала у него во рту горький-прегорький вкус, спускался с колокольни. Он решил не ждать нападения от отца Ружички, а напасть на него первым. Без промедления обрушиться на тех, кто споспешествует мраку сего века. Аксиния встретила его при выходе из башни и сообщила новости, которые узнала из окружения падре. А новости эти были странными. Первым делом она рассказала, что тот не только обещал, но уже и выдает по одному талеру всякому, кто в Сентандрее посадит дерево. И каждого, кто приходит за вознаграждением, расспрашивает о неслыханных вещах. Говорит, что купил бы за хорошие деньги какое-то заклинание. Он называет его еще заговором или магическим словом и обещает заплатить за него целый дукат.

— Но что самое важное, — добавила Аксиния вполголоса, — он спросил меня, у вас ли, отец Гавриил, каменный перстень и что вы с ним собираетесь делать.

— И что ты ему сказала?

— Спросила: какой такой перстень? «Сама знаешь какой, — отрезал Ружичка, — тот, что Гавриил дал тебе во время представления, когда он изображал архангела Гавриила, а ты Деву Марию! Где перстень? Ты его вернула ему?» — «Да», — соврала я ему. А он тогда пригрозил, что если я лгу, то за ложь накажет меня. «Ложь это грех, — добавил он к угрозам, — кто лжет, тот и украсть может. А кто крадет, тот от Бога отступает…» Вот как он со мной говорил.

— И что ты после этого сделала?

— А что я могла сделать? Принесла перстень назад, вам.

С этими словами Аксиния протянула Гавриилу каменный перстень, а он запрятал его под своим монашеским пучком волос. Потом спросил:

— Ты знаешь, почему он интересуется перстнем? Купить его не предлагал?

— Нет.

— Зачем же тогда Ружичке нужен этот перстень?

— С помощью таких перстней колдуют. Нужно выпить немного святой воды, произнести какие-то волшебные слова, и тогда перстень покажет, будет ли в твоей жизни счастье, любовь или здоровье, как вы и говорили в благовещенском представлении. Цвет перстня изменяется. Зеленый означает здоровье, синий любовь, а красный счастье…

— Это нам известно. Но вот почему он не попытался перстень купить?

— Вы и сами знаете, отец. Потому что в колдовстве с перстнем он хочет обвинить вас.

— Прекрасно! — воскликнул Гавриил и поспешно направился в сторону церкви.

Он был доволен. И ему было ясно, что приманка, которую он подкинул падре Ружичке во время благовещенского представления, оказалась соблазнительной. Рыбка попалась на крючок. Теперь ее оставалось вытащить из воды. Быстрым и резким движением, чтобы не успела сорваться.

Скорыми шагами вошел он в переполненный храм Святого иконописца Луки. С амвона окинул взглядом всех, кто теснился перед ним, а были здесь: офицеры; шайкаши, расставшиеся на этот день со своими веслами; крестьяне, оставившие скотину и поля; женщины, покинувшие кухни и стоящие в своей части храма с грудными детьми, сосущими замотанный в тряпочку и усыпляющий их мак; торговцы и ремесленники, оплачивающие в церкви свои постоянные сидячие места, отмеченные прикрепленными к спинкам эмалированными табличками с их именами; сборщики налогов; и совсем в стороне от всех, отдельно, греки, которые надеялись услышать от проповедника хоть какое слово на родном языке, что часто и бывало. Правда, не в этот раз. В тот день язык у иеромонаха Гавриила был острым и быстрым, как сабля.

— Братья мои во Христе, в светлый сей день скажу вам то, о чем ранее умалчивал, а теперь открою, так как следует вам услышать сие ради спасения душ ваших.

Все мы как воинство, что сражается темной ночью при слабом свете луны и ничего вокруг себя не различает. Ежели столкнутся ночью в море две галеры военные во время сильной бури, то слышны возгласы, шум, треск, стоны, удары весел по воде, рев волн, грохот от столкновения галер, выстрелы из ружей и пушек, крики дерущихся и рулевых, вопли раненых и всплески от падающих в воду тел. Вот так и мы изнуряем друг друга ненавистью, грыземся и стараемся столкнуть ближнего вниз в жестокой борьбе и распрях наших…

Но мнится мне, что исполнилось сегодня древнее писание и проклятие: каковы люди, таковы будут у них и пастыри. Те, что приходят к нам прямехонько из Рима. И не кто-нибудь, а самые видные, избранные и богатые, — но они-то хуже всех и есть, судьи, мытари, старейшины, церковные старосты, которые закону противятся и против закона восстают. Все их знают как самых уважаемых людей, а они занимаются ворожбой, торгуют святой водой, колдуют перстнями и волшебными словами, продают ни на что не годные заклинания. Всем известно, кто они и в каких церквях служат… Шли бы они туда, откуда приехали, недаром говорится: все дороги ведут в Рим. Скатертью дорожка!.. Говорю это священникам, а не камням. Хотя они скорее лавочники и трактирщики, чем лица духовного звания!.. А вам скажу, чтобы не оставались вы во тьме: ничего не стоят все их волхвования и помазания без чистой воды Богородичного источника здоровья, счастья и любви! Две ее груди — как две кисти виноградных! А в руках ее блюдо со сладкою пищей для нас! Обратимся же к ней…

Проповедь иеромонаха Гавриила вызвала столь же оглушительное эхо, какое могли бы произвести две галеры из этой самой проповеди, столкнувшись и пропоров друг друга посреди главной площади в Сентандрее. Слухи о ней облетели город и поплыли вниз по Дунаю, к Будиму и Пешту. Одни потом считали, что слухи эти на полпути завязли где-то в придунайской грязи, как и бывает обычно с вестями и слухами из небольших местечек, когда они, устремившись к большим городам, пропадают незнамо где. По мнению других, они распространились даже дальше. Но в одном были уверены все — в самой Сентандрее дело без нового зла не утрясется. Так оно и получилось.

На следующее утро оказалось, что храм Святого иконописца Луки осквернен. Кто-то забросил в окно над алтарной частью две овечьи головы и кости. Храм пришлось освящать заново. После этого духовник Киприян позвал иеромонаха Гавриила в приходский дом на разговор. Вопреки ожиданиям иеромонаха, учитель был очень краток.

— Не знаю, сын мой, виновен или нет тот, на кого ты обрушился в церкви с амвона и перед Богом, но ради твоего блага скажу только одно: никогда не выступай против тех, кто хуже тебя. С такими тебе не справиться. Такие всегда сильнее. Если уж ты и должен против кого-то выступить, то пусть это будет тот, кто лучше тебя. Такой с тобой не справится, такие не умеют побеждать тех, кто хуже их. А сейчас, сын мой и брат во Христе, тебе придется проверить, хуже тебя или лучше монах Ружичка.

 

6. Прием

Следующие несколько дней иеромонах Гавриил с нетерпением ожидал, каким будет следующий шаг падре Ружички. И долго ждать ему не пришлось. Казалось, что падре прислушивался и знал, что у людей время бежит быстрее, чем у птиц. Однажды утром Аксиния нашла Гавриила в церкви и вручила ему совершенно необычное приглашение из приходской канцелярии отца Ружички: это был роскошный пакет с печатью из ароматного воска, на котором стояли инициалы:

г. m. CR

Его преподобие монсиньор Карло Ружичка, сентандрейский настоятель прихода, приглашал на обед иеромонаха Гавриила, пострижника храма Святого иконописца Луки. В ближайший вторник, в четыре часа. В доме священника на Клисе.

Новость была необычной по нескольким причинам. Иеромонах ждал от своего врага чего угодно, но только не приглашения на обед. Кроме того, было крайне необычно, чтобы римско-католический священник звал к себе на неофициальный обед одного из монахов греческого вероисповедания. И наконец, хотя, казалось бы, это обстоятельство имеет несравненно меньшее значение, имелась и явная разница в возрасте между молодым иеромонахом и пожилым священнослужителем, который в иерархии своей Церкви занимал гораздо более высокое положение. И вот теперь эти двое должны были встретиться лицом к лицу и беседовать за накрытым столом. Кроме того, в голове иеромонаха Гавриила мелькнула тревожная мысль, что этот обед может оказаться весьма удачной возможностью для осуществления пугающего предсказания матери Аксинии.

Словно прочитав его мысли, Аксиния заметила, что на этот счет беспокоиться не следует, потому что готовить угощение будет она сама, своими руками, и он может быть уверен, что ничего угрожающего жизни его не ждет. Таким образом, Гавриил решил принять приглашение, но, правда, предварительно посоветовавшись с отцом Киприяном.

Тот заметил, что это благородный жест со стороны падре Ружички, который протягивает руку примирения после всего, что сказал о нем Гавриил в Вербное воскресение в храме с алтаря. Отказать ему было бы не по-христиански.

— Кроме того, — добавил Киприян, — митрополит отрекомендовал нам монаха Ружичку как доброго христианина и прекрасного человека, так что твой шаг в его сторону и встреча с ним дадут возможность загладить недоразумение…

Таким образом, в назначенный день иеромонах Гавриил отправился в сентандрейский дом священника на Клисе.

* * *

Было это в день поминовения святого апостола Симона Зилота. Прекрасное венское утро, спускаясь вниз по Дунаю, в Сенандрее превратилось в жалкий больной день. Проснувшись, отец Ружичка удивленно осмотрел из постели свою еще незнакомую ему сентандрейскую комнату. Наконец он нашел взглядом все свои вещи, они были вынуты из дорожных сундуков и расставлены и разложены по новому жилищу, что же касается приглашенного из Вены часовщика Антона, то его еще не было. Отец Ружичка спустился вниз и позавтракал в новой для себя столовой за столом под светильником со стеклянной шляпой-абажуром, с обода которого свисали украшавшие его серебряные вилки и ложки. Время текло медленно, и он принялся внимательно рассматривать свои ногти, покрытые белыми пятнышками.

Наконец появился и Антон Брак вместе с двумя помощниками, которые внесли в столовую какой-то тяжелый запакованный предмет. Они поставили его на сундук с тремя висячими замками и по знаку Антона Брака освободили от упаковки. Перед глазами отца Ружички предстало прекрасное творение человеческих рук: из огромного ящика, сплетенного из ивовых прутьев, извлекли тяжелые настольные астрономические часы — табернакль. Дерево, бронза, стекло, позолота, латунь, эмаль. Два маятника — с солнцем для дневного времени, с луной для ночного… На циферблате значилось:

ANTON BRACK IN WIEN

AD 1715

— Работают от пружины и зубчатых валиков, благодаря которым звучат две мелодии, — с гордостью сказал мастер Брак. — Музыку для часов написал некий господин из Зальцбурга, по инициалам которого — L. М. — можно предположить, что это тамошний капельмейстер Леопольд…

— А то, о чем мы говорили, Dominus vobis cum — Да пребудет Бог с вами? — быстро проговорил отец Ружичка, оглянувшись на присутствовавших в столовой.

При этих словах Брак махнул рукой, и его люди вышли. Они остались вдвоем — заказчик и часовой мастер.

— Скажи, Антон, Dominusvobiscum, вставил ли ты устройство, о котором мы уговорились?

— Да, ваше преподобие, оно здесь. Часы в часах. Отмеряют секунды…

И вот теперь, после полудня, именно перед этими часами и застал иеромонах Гавриил отца Ружичку. Тот был в огромном парике из кудрявых чужих волос, с румяными губами, руку его, которой он чуть позже благословил трапезу, украшали перстни. Его левый глаз был заметно быстрее правого. Держа самого себя в объятии, он с гордостью провел гостя через большую столовую к одному из высоких окон и открыл его. Окно оказалось заполнено книгами, которые стояли внутри на полках. За книгами виднелась Сентандрея со всеми своими башнями и парящими в воздухе птицами. Священник достал одну книгу в прекрасном переплете из кожи ящерицы и показал ее гостю.

— Возможно, вы знаете этого автора.

Иеромонах Гавриил раскрыл книгу и прочитал название:

ILLYRICUM VETUS ЕТ NOVUM [10]

— Это труд весьма образованного человека, Яна Томки Сасского, — тут же заметил отец Ружичка. — Не исключаю, что вы имели возможность встретить его во время вашего служения в Джуре. Я с ним познакомился именно там, он был ректором евангелистского лицея. Меня очень заинтересовала та часть сочинения, где говорится об истории вашего края. Я слышал, что вы прекрасный каллиграф, и знаю, что и здесь, и в Будиме есть люди, которые заказывают вам списки с тех или иных книг. Могу ли и я попросить вас, Dominusvobiscum, переписать для меня отмеченную главу из этой книги? Можно скорописью.

С этими словами отец Ружичка положил свои ладони поверх рук Гавриила, которые держали раскрытую книгу, и так, четырьмя руками, захлопнул ее, а потом снова открыл уже на другом месте, где между страницами блеснула золотая монета.

— А это за ваши труды, — подвел черту под разговором отец Ружичка и еще до того, как они перешли к обеду, передал гостю книгу, завернутую в красивый полосатый платок.

Усевшись за стол, хозяин спросил гостя, что ему налить: мускат из Будима, вермут из Фрушкагорья или венгерский токай.

Заметив на лице монаха сомнение, священник улыбнулся и, налив два бокала муската, предложил ему выбрать любой бокал, а себе взял оставшийся. Отпив глоток, отец Ружичка вздохнул:

— Не бойтесь, Dominusvobiscum, несмотря на то что обо мне говорят, я прибыл в Сентандрею вовсе не затем, чтобы положить конец вашей жизни, мой дорогой друг и брат во Христе. Правда, не скрою, среди моих прихожан есть такие, кто после той вашей проповеди мечтает, чтобы вы оказались на дне реки, особенно если бы я закрыл на это один глаз, а Господь Бог оба. Но даже если бы я это и допустил, Бог, и мы это знаем, этому бы не попустительствовал, и ничего страшного бы не случилось. Так что у вас нет причин опасаться. Другое дело, и об этом я открыто говорю перед вами, но, правда, исключительно перед вами, что мне хотелось бы извлечь пользу из вашей смерти, когда бы и по какой бы причине она ни наступила. Правда, с этим я, заметьте, вовсе не спешу и не имею намерения что-то умышленно подстраивать или ускорять. Кстати, возможно, Бог захочет, чтобы я покинул этот мир раньше вас, Dominusvobiscum! Кто знает? Тогда вы извлечете пользу из моей смерти… Все в руках Божьих. Но я вижу, что, может быть, было бы лучше продолжить наш разговор не на немецком, а на греческом, он для вас более привычен.

И между двумя священниками завязалась беседа на греческом, которую отец Ружичка вел свободно, непринужденно складывая слова в фразы и произнося их с прекрасной дикцией. Разговор сам собой распадался на небольшие фрагменты, наподобие того, как и поданная к столу рыба, приготовленная на молочном пару, была разделана на небольшие порции.

I. Хлев для агнца Божьего

— Мне бы хотелось кое-что спросить у вас, — начал падре Ружичка. — И как у представителя восточного церковного обряда, и просто как у мыслящего человека, о чьем уме несомненно свидетельствуют его проповеди. Как, по вашему мнению, сотворен человек? Задавая вам этот вопрос, я не имею в виду то, что нам известно из Библии и святых отцов. Там написано, что человека создал Бог, и мы даже знаем, в какой день это произошло, но мой вопрос состоит в том, как именно?

Иеромонах Гавриил решил отложить в сторону все свои страхи и сомнения и, улыбаясь, показал на табернакль из Вены:

— Что отмеряют эти маленькие часики внутри больших часов? Из них постоянно слышится «тик-так»…

— Секунды, Dominusvobiscum!

— Вот именно, секунды. А теперь ответьте мне, знаете ли вы, что такое эти его «тик-так»? Что такое эти секунды?

— Простите?

— Сейчас объясню. «Тик» это прошлое, «так» будущее. И тут возникает самый главный вопрос: а что между ними? Ответ недвусмысленный — между ними настоящее, то есть наша жизнь. Можем ли мы согласиться с утверждением, что оно, это настоящее, представляет собой последовательность мгновений, которые постоянно проскальзывают между прошлым и будущим? По святому Иоанну Дамаскину, они не поддаются измерению, так же как не поддается измерению точка или число «один».

— Да, можно было бы сказать именно так, — задумчиво заметил отец Ружичка.

— Вот, понимаете, я считаю, что Господь Бог и Дух Святой могли создать человека потому, что обеспечили ему условие для жизни. Своего рода хлев для агнца Божьего. Это условие, этот хлев для агнцев Божьих и есть настоящее мгновение. Вот это, между прошлым и будущим. Между «тик» и «так». Оно дано нам Духом Святым. Иисус нам говорит: «Если кто не родился от воды и Духа Святого, не может войти в Царство Божие».

Тут иеромонах Гавриил обмакнул палец в вино и начертал на деревянном столе, за которым они сидели, Духа Святого в виде голубя и крест. И рядом с крестом, не прерывая речи, дописывал все, чего его речь касалась.

— Если предположить, — говорил монах, согнувшись над столом с рисунком, — что вечность исходит с Неба и дана Богом и Духом Святым, а время исходит от дьявола и движется слева направо, то вечность и время могут пересечься. Если это происходит, там и когда это происходит, в месте золотого сечения вечности и времени, и находится настоящее мгновение нашей жизни. Этой жизни нет ни в предыдущем, ни в последующем мгновении. Жизнь человека и всего живого существует только в тот один-единственный настоящий момент. Между «тик» и «так» ваших венских часов.

Это золотое сечение вечности и времени даровано нам великой милостью Вседержителя и Его Святого Духа, ибо следует иметь в виду, что во Вселенной должно существовать и некое время, которое не пересекается с вечностью и где отсутствует настоящее мгновение, в котором только и может существовать жизнь. Отсутствует золотое сечение. Отсутствует благословение Духа Святого. Таким образом, можно предположить, что во Вселенной существует еще и какое-то другое время, отличающееся от нашего, благословленного вечностью, то есть время бесплодное и лишенное милости Божьей, время, в котором нет Святого Духа, а поэтому нет и быть не может жизни.

— Следовательно, вы, Dominusvobiscum, считаете, а по сути дела верите в то, что во вселенной имеется много разновидностей «настоящего»?

— Да. Христос говорит: «…в доме Отца Моего обителей много». И именно через эти «обители», через эти разновидности «настоящего», Христос, словно перебираясь по камням через воду, вознесся на небо.

II. Пища для агнца Божьего

— Значит, по вашему мнению, Dominusvobiscum, существовал хлев, в который был помещен человек, agnus Dei. Но можно ли жить только за счет хлева, другими словами, за счет настоящего? Агнца до́лжно и накормить. В словах Иисуса, которые вы только что привели, говорится и о воде. О воде крещения, которая означает вхождение в Царство Божие. Вхождение в жизнь вечную. Что вы на это скажете?

— Некоторые истории о Богородице помогут нам сделать определенные предположения, отец Ружичка, — произнес монах, засмотревшись в окно, заполненное книгами, испускавшими запах переплетного клея и разноцветных чернил, которые он различал нюхом, так что ему не нужно было открывать рукопись или типографскую книгу, чтобы определить, какие цвета использовались в оформлении… — Есть одна прекрасная легенда о звездах, — продолжил монах. — Тому, кто ее внимательно выслушает, она расскажет о недоступном нашему опыту наблюдения золотом сечении, о тех самых, других, разновидностях «настоящего» во Вселенной и о каплях жидкости, которая там, в далеких пределах, обеспечивает выживание. С вашего позволения я хотел бы пересказать вам эту легенду.

Есть на небе среди звезд скопление маленьких звездочек, которые зовутся каплями или слезами из глаз Богородицы, а по-другому — слезным путем на небе. По этому слезному пути, по капающим из глаз Богородицы слезам в небо бесконечной толпой поднимаются мертвые детки и легко избегают встреч с черными князьями небесными…

Те слезы из очей Богородицы суть указатель пути умершим детям, то есть миллионам душ, которые движутся по Вселенной от золотого сечения до золотого сечения, от одного «сейчас» до следующего «сейчас»… А каждое такое «сейчас», так говорит легенда, если к ней чутко прислушаться, это капля питательной жидкости. Потому что там, где есть питательная жидкость, есть и жизнь. Давайте вспомним: «Если кто не родится водой и Духом Святым, не может войти в Царство Божие».

— Да, — заметил здесь падре Ружичка, — молитва ангелу воды Сахиелу гласит: «Ангел воды, войди в мою кровь и дай воды жизни моему телу».

— Именно так, вода жизни — это вода из Богородичного источника, который и есть источник здоровья, любви и счастья. Вселенная усеяна каплями «настоящего» и каплями воды. Усеяна хлевами и пищей для Божьих тварей. Любое «сейчас» — это временная дефиниция жидкости! Везде, где произошло золотое сечение и капнула капля слез Богородицы, то есть капля питательной жидкости, возникает жизнь.

— А как вы полагаете, Dominusvobiscum, куда и почему летят эти души?

— Святой отец Григорий Нисский говорит: «В природе существует необходимость того, чтобы бессмертная душа излечилась и очистилась, и если она не сделала этого в жизни земной, исцеление произойдет в будущем и в следующих жизнях».

III. Тело

— Что ж, Dominusvobiscum, мне ясно, как вы видите этот вопрос. А как вы тогда посмотрите на наше тело, которое создано для того, чтобы жить только в настоящий момент?

— У хазар, остатки которых все еще сохранились здесь, на Паннонской низменности, упоминается некий плод под названием «ку». В наше время он больше не существует. Так что можно считать, что из существа он превратился в несущество, в слово. Хазары уверены: это слово — единственное слово их языка, которому шайтан позволил сохраниться. Только это слово по воле шайтана осталось в воспоминаниях хазарской принцессы как зародыш. Следовательно, Он сохранил возможность снова воссоздать существо из несущества. Это путь, который, как говорит Библия, ведет к воплощению посредством Слова. Библия говорит, что «слово стало плотью», а хазары считают, что «плоть стала словом», из которого снова может родиться плоть. Хазарская легенда словно говорит нам, что и нечестивый не всевластен, что и он покоряется возможности возобновления жизни из сохранившегося зародыша, зерна, то есть слова, которое обновит жизнь. Итак, нечестивый знает, что не может или не смеет полностью положить конец жизни. Он знает, что слово может получить новое воплощение.

— Вот именно, вот именно, Dominusvobiscum! И он боится Творца! В связи с этим я бы хотел вам кое-что показать.

И отец Ружичка позвонил, потянув за позолоченный шнур, висевший возле стола. Появился огромный лакей в голубой ливрее, обшитой серебряным кантом, под париком, щедро посыпанным блестящей пудрой. На поясе у него висела короткая сабля. Хозяин указал ему на подсвечник, тот взял его и подошел к небольшой двери в стене. Ружичка подвел к ней своего гостя, за дверью виднелись ведущие в подвал каменные ступени. Впереди шел лакей со свечами, за ним Гавриил, в затылок ему дышал падре Ружичка. Они спустились на выложенный каменными плитами пол подвала и оказались перед огромным колодцем, украшенным плетеным железным орнаментом, над которым возвышался мощный ворот. Тяжелая крышка колодца была закрыта, а на его мраморном крае лежало несколько камней. Отец Ружичка мигнул лакею, и тот поднял крышку, которая жалобно скрипнула, словно ей больно. Звук пересек помещение и откликнулся эхом где-то далеко, под какими-то невидимыми сводами…

Иеромонах Гавриил вздрогнул, словно его ранили. Он вдруг почуял опасность и затрепетал, поняв, что находится в полной власти человека, на которого он, думая, что защищается, напал с амвона, оскорбил его и про которого предсказание говорило, что тот убьет его. К тому же рядом его вооруженный слуга. Тут, к ужасу монаха, Ружичка опять сделал лакею знак, и тот взял с края колодца один из камней. Гавриил замер, но лакей, вместо того чтобы наброситься на гостя, как тот ожидал, бросил камень в колодец. Трудно было понять, то ли лакей выбрал для нападения неподходящий момент, то ли планировалось что-то другое. Во всяком случае, падре прижал палец к губам и прошептал:

— Тсс! Слушайте!

Камень падал долго, наконец послышался всплеск, на что падре радостно всплеснул руками и сказал своему гостю:

— Дунай! Камень упал в Дунай, который течет под Сентандреей. Если бы камень падал три дня, вы знаете, на кого бы он упал!

После этих загадочных слов они по прогнившим деревянным ступенькам спустились еще глубже и шагнули на влажный песок. Тут лакей поднес подсвечник к сводчатому потолку, и они увидели старую каменную плиту, использованную в качестве строительного материала при сооружении здания, в котором они находились.

— Это надгробная плита одного грека, — сказал Ружичка, беря из рук слуги подсвечник и разъясняя то, что было выбито на камне. — Этот человек жил за пару веков до Христа. Вот здесь можно прочитать и как его звали.

Иеромонах Гавриил начал по буквам складывать имя покойного, и у него получилось:

Δεμοκλειδης

В свете свечей, трепещущем на плите, была хорошо видна выбитая в мраморе сцена: каменный гроб и прислонившаяся к его краю душа в виде прекрасной девушки, которая плачет над телом лежащего в гробу покойника, оставшегося без души. Гавриил понял, что хотел показать своему гостю хозяин: душа покойного, изображенная на плите, имела тело, и это тело было красивым, стройным, женским и молодым.

После того как они рассмотрели плиту, падре Ружичка снова дал знак лакею. Тот взял у него подсвечник, опустил его на стоявшую рядом скамью, из ниши в стене достал два прозрачных стеклянных бокала и подал их гостю и хозяину. Потом извлек из этой же ниши бутылку токайского и налил им. Когда они выпили, оказалось, что вино окрасило бокалы в фиолетовый цвет.

IV. Другое тело

— Что скажете на эту историю о другом, новом теле нашего Демоклеидеса? — спросил отец Ружичка, пока они поднимались по лестнице в столовую дома священника на сентандрейской Клисе.

Когда оба снова заняли свои места за столом, младший из них наконец-то с облегчением вздохнул и пробормотал:

— Разумеется, мы с вами не можем не согласиться, что духовное тело существует. Это слова святого Павла. Но еще Христос, после того как восстал из гроба, имел два тела. Может быть, мы можем назвать это «две природы». Этого мы не знаем. Одно Свое тело Он предъявил Своим последователям, чтобы те Его узнали, потому что Его другое тело они узнать не могли. Итак, Христос иногда являлся им в Своем другом теле, которое глаз человека не узнаёт.

Так каким же было то Его другое тело?

Оно, как мы видим из фрагмента о путешествии в Эммаус, на первый взгляд ничем не отличается от тела человека, но оно не похоже на первое тело Христа, которое Он имел во время своей земной жизни, именно поэтому ученики приняли Его за какого-то путника, который ближе к вечеру присоединился к ним. Когда Христос хочет убедить их в том, что Он это Он, Ему приходится показать им руки, ноги и ребра Своего первого тела (пробитые гвоздями на кресте). В Евангелии от Иоанна Иисус из Своего гроба обращается к Марии Магдалине, «но она не узнала, что это был Иисус». Судя по этому Евангелию, Мария Магдалина, увидев Иисуса, подумала, что это «садовник», то есть и здесь Его другое тело было таким же, как у людей. Только когда Иисус окликнул ее по имени, она узнала Его, узнала тогда, когда Он обратился к ней так же, как обращался в Своем первом теле. На Тивериадском море Иисус явил Себя ученикам в Своем другом теле, «и ученики не узнали, что это Иисус». Только когда Он спросил их: «Дети, есть ли у вас какая пища?» и совершил чудо, в результате чего они поймали огромное количество рыбы, Иоанн сказал Петру: «Это Господь!» То есть они узнали Его по делам и по голосу, а не по тому, каким было Его лицо и тело. И никто не решился спросить Его: «Кто ты?»

— Значит, мы можем сделать вывод, что Спаситель мог являть Себя то в одном, то в другом Своем теле, — заметил падре Ружичка и подлил вина в их бокалы. — Этим и объясняются Его слова, обращенные к апостолу Фоме: «Когда Меня увидел, уверовал, блаженны те, которые не видели и уверовали». Они относятся и к другому, и к первому телу Господа нашего Иисуса Христа. Во всяком случае, так говорится в Евангелии. Но скажите вы мне, почему ваша легенда говорит о душах усопших, которые несутся во Вселенной, как о душах детей?

— Знаете, отец Ружичка, — объяснил Гавриил, — есть свидетельства того, что не один только Христос, но и кое-кто еще имел другое тело, тело души. И именно здесь кроется ответ на ваш вопрос. В наших монастырях можно найти изображения этого «духовного тела». На некоторых фресках в Сербии и в Греции видно, как Христос в сцене Успения Богородицы несет на руках душу Своей Матери в виде ребенка, завернутого в плащ или в пелены, в то время как земное тело Богородицы покоится на одре. Так что и тут душа после смерти является в новом воплощении. Причем в виде детского тела. Это, как я думаю, и есть некое другое «сейчас» нашей жизни.

— Что вы имеете в виду, Dominusvobiscum?

— Давайте вспомним, что мы говорили сегодня о хлеве для агнца Божьего, о золотом сечении на месте встречи вечности и времени, давайте вспомним, что человек имеет и некое другое «сейчас», где-то во Вселенной, а значит, имел его и Христос. Но в случае Христа, в отличие от нашего случая, это «сейчас» было соединено с его земным «сейчас». Человек по-прежнему не может, подобно Христу, воскреснуть в своем земном теле, его душа уносит по ту сторону гроба какое-то другое его и свое тело, потому что человек еще не принял на себя миссию Христа и не соединил во времени, подобно Христу, свое земное тело и духовное тело в одном мгновении, в одном «настоящем», как Христос. Но Христос Своим примером нас учит: посмотрите, это можете и вы. Если пойдете Моим путем, вы сможете иметь оба тела в один и тот же момент времени! А это означает призыв идти не только путем духа Христа, но и путем Его тела…

Когда иеромонах сделал паузу, в столовую внесли и подали на стол пирожные, тесто которых было сделано из смолотой в муку фасоли. И какое-то красное вино. Падре Ружичка этим вином ополоснул руки над небольшой мисочкой, взял одно пирожное и положил его в рот, а потом предложил их и гостю.

— Означает ли это, Dominusvobiscum, что, по вашему мнению, духовным телом, тем самым, развитым, очистившимся, идеальным телом могло бы стать любое земное тело, если бы в достаточной мере устремилось к совершенству еще при жизни? Устремилось к очищению, к какому-то другому «золотому сечению», как вы назвали это в нашем разговоре, к какому-то другому «сейчас» за пределами нашего земного измерения? А так наше неразвитое земное тело остается после смерти просто останками на дне тела души. Земное тело, умирая, перестало ощущать свою связь с космической жизнью, поэтому оно прервало связь с «духовным телом», которое эту связь по-прежнему чувствует и хранит. Но неужели мы, Dominusvobiscum, не являемся частью изливающейся космической жизни, несмотря на все эти недостатки? Человек — это малый космос, так говорят. Если я вас правильно понимаю, вы считаете, что здоровье (разум), счастье (интеллект) и любовь (страстные желания) все же остаются в душе, ибо она несет с собой образ физического тела и этот образ и есть то самое новое, принявшее иной облик духовное тело. Другое тело. Можно сказать следующее: если человек, то есть микрокосмос, — это зеркало, отражение Вселенной, макрокосмоса, то и во Вселенной тоже отражается человеческий лик и влияет на космос. Так же как и космос на него. Каждый человек изменяет Вселенную в той же мере, в какой Вселенная изменяет его… Или я слишком далеко зашел в своем усердии?

Сказав это, Ружичка, казалось, обессилел. И отпил такой большой глоток вина, что оно как будто заполнило весь его рот до самых ушей.

V. Сладости на десерт

— Я, дорогой мой гость, — заметил падре ввиду того, что визит подходил к концу, — утомил вас своими историями и вопросами. Признаю, такой грех за мной водится. Слишком я словоохотлив usque ad vicium… Но я пригласил вас, брат мой во Христе, не только для разговоров. Есть еще одна причина. Я давно наслышан, причем в самых превосходных степенях, о вашем вдохновенном мастерстве проповедника. Ваши орации, Dominusvobiscum, или, как вы называете их, — проповеди далеко разнесли слух о вас, во всяком случае по всей Паннонии, где мне довелось бывать. И я, так же как и окружающие, люблю слушать ваше слово, произнесенное с амвона, и вслушиваюсь в него с самым большим вниманием. Те, кто имел счастье слышать вас, рассказывали, что в той вашей проповеди в Вербное воскресенье вы упоминали Богородичный источник. Сколь значительны и вдохновенны были ваши слова! И именно поэтому, а точнее — еще и поэтому, мне бы хотелось, чтобы этот обед мы закончили некоторым подобием причащения. Вы, конечно, заметили, что все блюда были постными. Как и подобает нам, посвятившим себя Богу. И сегодня это связано не только с праздником святого апостола Симона Зилота, этому есть еще одна, более важная причина. Я бы сказал, превосходящая причина. Служа Господу Богу, я бывал и распространял Его Слово во многих местах, и однажды Провидение Божие и дорога привели меня в некое село на берегу моря, где ранее был большой греческий город. Там сейчас имеются источники, которые молва некогда связывала с языческой богиней Кибелой, а позже с одной из множества греческих богов и богинь Артемидой, ибо здесь находились храмы, посвященные этим идолам женской природы. Однако, как все знают, эта вода, все три источника, на самом деле является святым кладезем нашей Богоматери, Блаженной Девы Марии, о чем вы и упоминали в той вашей проповеди. Итак, этот кладезь, как вы знаете, одаривает нас из одного источника здоровьем, из второго любовью, а из третьего счастьем. Никому не известно, какой именно источник несет в себе ту или иную благодать, но я набрал воды из одного и теперь предлагаю вам разделить со мной эту святую воду и выпить ее, с благодарностью Святой Деве за те дары, которые она нам посылает, именно в той интенции, о которой вы и говорили тогда с амвона…

Тут, к изумлению своего гостя, падре Ружичка перешел с греческого языка на сербский, который капал с его губ медленно и густо, но точно:

— Душа моя как земля безводна… но толмо и едино этими слезами я утоляю свою жажду… Прошу тебя, припади к моему источнику… а ты меня, неизвестного, издалека пришедшего утомленного путника, из твоего кладезя напои…

С этими словами, которые гость тут же узнал, потому что они были цитатой из какой-то его старой проповеди, отец Ружичка извлек из стенного шкафа глиняный флакончик, перекрестился и налил из него немного воды в свой бокал, а потом в бокал гостя. Они выпили, перекрестились, некоторое время сидели молча. Словно приветствуя это действо, венские часы отзвонили полный час, напоминая, сколько времени прошло с того момента, как они встретились. Перед самым уходом гостя хозяин отпустил из столовой всю прислугу, и они закончили разговор с глазу на глаз.

Прощаясь, падре Ружичка помолчал, потом из его губ, как сбегающий суп из кастрюли, выползла какая-то особая улыбка, и он спросил своего гостя шепотом:

— Скажите, а не будет ли однажды слишком поздно для доказательств того, что переселение, о котором мы говорим, переход из одного «сейчас» в другое «сейчас», действительно существует? Я спрашиваю самого себя, сможем ли мы получить подтверждение того, что у нас в настоящее время оно уже есть и что в далеком будущем мы сможем и на земле иметь то, другое, новое тело в другом «сейчас», в другом золотом сечении, которое Христос показал и пообещал нам через Свое Воскресение? О том, другом, истинном теле человека нам с вами надо еще поговорить. Сможем ли мы продвинуться в подражании Христу?

— А вы, отец Ружичка, вы смогли придумать, каким образом получить такие доказательства существования другого тела, тела души? — спросил в ответ на это иеромонах Гавриил. — Есть ли способ познакомиться с такими свидетельствами еще в этой, земной жизни? Возможно ли еще из этого нашего тела вступить в соприкосновение с другим нашим телом?

Некоторое время эти вопросы Гавриила парили в тишине, а потом падре откликнулся:

— Может быть, лекарство, как говорили древние, in aquam, in verbis et in lapidibus? В воде, слове и камне?.. Богородицыны слезы мы выпили. Если случайно вам встретится живой перстень и если вы его наденете на палец умирающему, пусть даже по воле Господа и мне, то живой перстень покажет вам, есть у человека другое тело или его нет.

— А слова?

— Какие слова? «Улыбка Кибелы»? — спросил падре Ружичка, провожая гостя.

— Не знаю, как они называются. Магические слова! — пробормотал иеромонах словно про себя.

— Mille dugento con sessanta sei? — спросил падре.

— Подождите, подождите! Откуда я это знаю? Mille dugento con sessanta sei? А откуда их знаете вы?

— Поверьте мне, гораздо важнее, что эти слова знаете вы! А что касается меня, то вспомните, что говорят крестьяне: когда бы ты ночью ни встал, позаботиться о конях, позаботься и о своей жене… Теперь мы, Dominusvobiscum, отцы одного ребенка…

 

7. Беда никогда не приходит одна

В 1717 году, как только флотилия сербских шайкашей переместилась с верхнего течения Дуная под Белград, сербские церкви в Сентандрее опустели, из прихожан остались только греки, не решавшиеся в беспокойные времена передвигаться по своим торговым делам. Вода в Дунае была высокой, в мутных пятнах. Настолько высокой, что его притокам больше не удавалось впадать в него и они в изумлении остановились у устий. Иеромонах Гавриил сидел у себя на колокольне и шептал: «Мир всем! — призываю других, а в самом себе его не имею…» Его духовника Киприяна в живых больше не было, и теперь старшим над ним оказался духовник Кирилл, он и стал тем человеком, который по распоряжению митрополии решил перевести инока Гавриила в Коморан. С этого начались его бесконечные скитания.

В одной корчме в Острогоне ему подбросили в рюмку с ракией отгрызенные ногти и заявили, что таким, как он, то есть всем его соплеменникам, запрещено покупать недвижимость и продавать вино. В Коморане Гавриил не успел толком и поселиться, как сменить его приехал поп Рафаил. Иеромонаху заплатили изрядно, но, как сообщили будимскому владыке: «Все вещи его на улицу вышвырнули». Поп Рафаил после его отъезда сказал: «У него к людям подхода нет! Всегда все прямо в лоб. А к человеку надо сзади подбираться, если хочешь, чтоб толк был!»

В 1732 году, служа в приходе в Джуре, Гавриил перевел свою фамилию — Стефанович — с греческого языка и начал подписываться как Венцлович. Пока он был здесь, вышел указ о том, что ему и его землякам в Австрийской империи запрещено оставлять завещания. На следующий год, в Коморане, он начал писать книгу «Разглаголник», недоконченную, он привез ее в 1733 году опять в Джур, куда был перемещен после смерти тамошнего священника Пахомия. Прежде чем войти в дом, где ему предстояло поселиться, он отправился на кладбище, на похороны отца Пахомия, и там ужаснулся легкомыслию прихожан, которые во время погребения его предшественника «веселились как на свадьбе, не хватало только скрипачей». Вот так мало-помалу за ним закрепилась репутация «странствующего проповедника». С 1734 года он вел книгу записей крещений и отпеваний в коморанской церкви Святого Введения Богородицы во храм, и записи его рукой продолжаются до 1746 года, хотя в 1735 году он успел побывать и в Джуре, где писал свою книгу «Пресадженица», вел переписку с будимским владыкой Василие Димитриевичем и подписывался как «капеллан джурский». Декретом австрийских властей ему тогда запретили как православному священнику участвовать в похоронных процессиях и отпевать покойных на кладбище.

Здесь, в Джуре, он в задумчивости проходил иногда мимо замысловатого здания, которое на солнце походило на фруктовое пирожное, а ночью на венский торт. Он рассматривал его окна и двери, металлическое приспособление в форме серпа для очистки обуви перед входом возле лестницы и серебряную ручку звонка. В этом доме жил Ян Томка Сасский, из книги которого «Illyricum vetus et novum» он когда-то в Сентандрее по заказу падре Ружички переписывал одну главу. Иногда он думал, а не позвонить ли ему в эту дверь, но тут же взгляд его падал на собственную пыльную монашескую рясу, которая свидетельствовала о нищете. У него не было денег даже на наперсный крест. И он понимал, что дальше серпа для чистки обуви его просто не пустят.

Когда в 1737 году началась новая австрийско-турецкая война, иеромонах Гавриил бежал в Сентандрею и там впервые увидел своего ребенка. Аксиния привела показать. Мальчик, бледный и черноглазый, ударил его ногой в голень. Он был крещен сначала в сербской, а потом в Римско-католической церкви и хорошо одет. Заботился о нем падре Ружичка, в доме которого на Клисе Аксиния по-прежнему работала. В то утро разнеслась новость, что Белград эвакуирован и возвращен туркам и что в Вене, не оставив наследников мужского пола, умер австрийский император Карл IV. В проповедях Гавриил теперь поминал имя новой императрицы Марии Терезии. И в Сентандрее, и на окрестных дорогах было много беженцев, которые спасались от турок вместе с австрийской армией, а среди них оказался и патриарх сербский Арсение IV Шакабента.

Гавриил слушал, как он, бледный и усталый, чинодействует во время вечерни в сентандрейском соборе. В черном облачении с черной каймой, с наперсным крестом на пурпурной ленте, патриарх носил под подбородком бороду, напоминавшую серп. Стоя на службе, Гавриил во время пения повторял в мыслях стихи патриарха, которые теперь воплотились в жизнь:

А вскоре и сам иеромонах оказался перед отверстыми вратами.

Его духовник, а за ним и владыка будимский начали снова уговаривать его оставить приходскую службу и проповеди в церквях и удалиться в какой-нибудь монастырь. Он тогда отправился в Коморан, и там местный молодой дьякон, столкнувшись с ним на улице, остолбенел, не веря своим глазам, а потом бросился к перу и бумаге и внес в коморанскую летопись фразу, которая пережила их обоих: «Появился у нас иеромонах Гавриил Стефанович, прославленный проповедник из Сентандреи…»

Возле села Помаз, где сваты останавливаются перед каждым домом, чтобы выпить по стакану вина, есть источник, который в народе называют Сулеймановац… Вместо того чтобы сразу идти в монастырь, Гавриил несколько ночей провел здесь, в шалашах сторожей виноградников. Отдыхал, устремив взгляд в бесконечность Вселенной, бабочки садились ему на открытую ладонь, а он думал: «Смотрю в звездное небо, как глухой слушает музыку…»

Как-то утром он неожиданно проснулся, почувствовав, что кто-то стоит у его изголовья, но не в шалаше, а снаружи. Выйдя, он увидел парня с черными глазами, выше себя ростом, с веснушками на руках и лице. При его появлении парень прошептал с каким-то присвистом:

— Падре Ружичка приветствует тебя. Спрашивает, что есть Воскресение и что такое «черные князья»? Когда сможешь, напиши ему письмо… А моя мать Аксиния послала меня, чтобы ты хоть что-нибудь уделил нам на пропитание… Она каждый день ходит сидеть под цикутой на берегу Дуная, сидит там и плачет… Теперь ты знаешь, кто я такой. А если ты нам ничего не дашь по-хорошему, я возьму силой…

Изумленный Гавриил, толком не очнувшийся ото сна, с трудом узнал парня, схватился за узел волос у себя на шее, развязал его, достал тот самый дукат, что много лет назад дал ему Ружичка за переписанную главу из книги Яна Томки Сасского, и протянул со словами:

— Когда и если разбогатеете, вернете. Это все, что у меня есть. Теперь я с пустыми карманами.

Парень ударил Гавриила ногой по лодыжке, схватил дукат и побежал вниз по дороге.

В тот день жизнь Гавриила свилась клубком, как змея вокруг посоха. Он принялся улаживать все свои дела и заботы, словно они у него последние. И решил не идти в монастырь, а вернулся в свою башню в Сентандрее. Собрался еще раз в корне изменить свою жизнь.

Сентандрея его изумила. Владыка, архиерей Будимский, Стольнобелградский, Сигетский и Мохачский, Василие Димитриевич времени не терял. Одну за другой возводил он по Сентандрее церкви. Церковь Святого Николая, которую Гавриил помнил деревянной, было не узнать. На ее месте возвышалась каменная, с новой колокольней.

Войдя в Преображенскую церковь, Гавриил залюбовался иконостасом, особенно же привлекла его внимание икона Вознесения, которую написал какой-то украинец. Звон колоколов новых церквей выманил его на улицу. Он не узнавал этого города. Не понимал, что произошло. На стене одного из новых торговых домов он увидел знак:

Он знал, что означает такой крест: якорь был символом надежды и речного могущества на Дунае, двойной крест — это христианство восточного обряда, а четверка означала фиксированную торговую прибыль в честных четыре процента… Но дом с этим торговым знаком был прекрасным, построенным по новой моде. Тут его осенило. Все это произошло благодаря четырем процентам прибыли от торговли. Прежние его прихожане теперь разбогатели, занимаясь торговлей на границе двух враждующих империй: Австрии и Турции, на границе трех религий с двух континентов. Следуя за колокольным звоном, он направился в Збег и обнаружил там новехонькую церковь Святого Духа. Все вокруг менялось к лучшему…

Он ходил смятенный и словно окосевший, потому что взгляд одного его глаза был живым, а другого мертвым. Он думал, что, может быть, тоже мог бы начать все сначала. Но прежде нужно порвать со старой, грешной жизнью. Полностью порвать. Очиститься и умом, и телесно. Еще раз. Он поднялся к себе на колокольню, посмотрел в окно и увидел, как птицы, тесно сбившись на льдинах, плывут вниз по Дунаю. Он нарисовал на стекле маленькую икону и написал два письма. Одно падре Ружичке, по-гречески, второе на сербском церковном языке тому, у кого был в подчинении, духовнику Кириллу. Оба письма были найдены в башне после смерти Гавриила неотправленными.

 

8. Письма того, кто больше ничего не напишет

I.

Письмо падре Ружичке (в переводе с греческого).

Получив сообщение от Вас, хотел бы пояснить то, в чем я, возможно, был недостаточно ясен.

Вы спрашиваете меня, мой брат во Христе, что такое «черные князья», о которых я упомянул Вам в тот день в легенде о Богородицыных слезах.

1. Легенда гласит: «По этому слезному пути, по капающим из глаз Богородицы слезам в небо бесконечной толпой поднимаются мертвые детки и легко избегают встреч с черными князьями небесными…» Еще тогда при встрече с Вами мы прояснили для себя, что «детки» — это души умерших людей. Итак, души умерших движутся в своих других телах по Вселенной, где их подстерегают опасности. Ибо вечность одна, а времена многочисленны и некоторые текут параллельно вечности, никогда не пересекаясь с ней. Такие опасности легенда и называет «черными князьями». В сущности, это пространства во Вселенной, где вечность и время не пересекаются, именно так образуются бесплодные времена, в которых невозможно золотое сечение вечности и времени, поэтому там не может возникнуть «настоящее», а вследствие этого и жизнь. Такие времена, как я уже сказал, текут параллельно вечности, но в отличие от вечности, которая течет в обоих направлениях, они, названные в легенде «черными князьями», текут только в одном направлении, чтобы никогда не соприкоснуться с вечностью, разве что только в бесконечности, где они, вероятно, погружаются в нее и ею уничтожаются. Если души умерших окажутся в руках таких «черных князей», то есть в потоках бесплодного времени, они не попадут в свой «хлев», то есть в свое «настоящее», и у них не будет условий для жизни. А если их время пересечется с бесплодным временем, это будет означать смерть. Избежать встречи с «черными князьями» (то есть избежать пересечения твоего времени с бесплодным временем) означает продолжить путь, продолжить жизнь в другом теле.

2. Воскресение означает синхронизацию двух различных действительностей.

Вы спрашиваете меня, как я представляю себе, что такое Воскресение? Существует одна вечность и бесчисленное множество «настоящих». Давайте подумаем, что могло бы означать «преломление хлеба». Это, как нам известно, описано в Евангелии от Луки. Там сказано: когда они сели за трапезу, Он «взял хлеб, благословил его, преломил и дал им его, тогда у них открылись глаза, и они узнали Его, но Он исчез у них на глазах». Хлеб — это тело Христово. Он говорит: «Я есмь хлеб живой, который снисходит с неба», и преломление хлеба означает, что Христос для того, чтобы ученики узнали Его, отделил Свое другое тело, тело души, от Своего земного тела. Что это значит? Вспомним, отец Ружичка, наш разговор о пересечении вечности и времени, в золотом сечении которых возникает «настоящее», то есть жизнь. Вспомним и то, что во Вселенной огромное множество таких «настоящих», которые означают жизнь и предлагают ее. На Земле находится и делает возможной наши жизни лишь одно из таких «настоящих». Другие рассыпаны по Вселенной и недоступны нам. Иисусу они были доступны, и Он через них вознесся на небо подобно тому (помните, мы говорили об этом), как по камням переходят через воду. Но еще на Земле, в качестве исходной позиции, Он привел в соответствие Свое земное «сейчас» со Своим следующим «сейчас», шагнув к Отцу Своему, синхронизировал реальность своей земной плоти и своего другого, духовного тела, которые вообще-то не обитают на одном временном уровне. А теперь вспомним, что ученики Его не узнали. Это означает, что в тот час, когда Он с ними встретился, оба Его тела, и земное и другое, духовное, были соединены. В таком состоянии Он был незнаком ученикам. Непостижим. Только после того, как Он отделил Свое земное тело от тела Своей души, от Своего небесного, духовного тела, то есть тогда, когда Он «преломил хлеб», они узнали Его, во всяком случае, узнали по крайней мере одно из Его тел. Таким образом, Он видимым и вознесся на небо. Это и есть, по моему мнению, Воскресение.

Что же касается нас, наши два тела, тело земное и тело небесное, духовное, другое тело души, не имеют для нас одного «сейчас». Для Него — имели. Он в один и тот же момент имел оба Своих тела и оба Своих «настоящих», как два глаза на лице. Он умел в одну и ту же душу вместить оба Своих «настоящих», обе Свои действительности.

К этому я хотел бы добавить еще кое-что. Душа не только помнит свое земное тело, но она, и находясь в нем, несет энергию своего будущего тела, которое она смутно, неясно видит через страстную жажду Вечности и которое будет носить ее после смерти земного тела. Здесь и кроется для нас шанс и возможность подражать Христу. Вы, отец Ружичка, называете это De imitatione Christi. Это на самом деле не два тела в истинном смысле этого слова, это одно тело, которое существует в двойственном состоянии. Наше другое тело, тело души, существует в потенциальном виде еще при нашей жизни, просто мы его не умеем развить.

Это другое тело, тело души, состоит из воспоминаний о земном теле и из надежды этого земного тела на то, что оно не умрет совсем, что оно уподобится Христу, который укрепляет в нас эту надежду своим Воскресением. Раз душа взяла с собой как воспоминание оттиск или картину своего физического тела, которое мертво и обратилось в прах, она может его снова оживотворить.

При таком понимании дела нам будет яснее, что имел в виду Христос, когда обращался к Марии Магдалине со словами, которые мы уже упоминали: «Не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не вернулся к Отцу Моему…» Это могло бы означать: Мое другое тело, в котором Я вернусь к Нему, еще не вполне подготовилось. То есть Он словно еще не привел в соответствие, не синхронизировал эти два тела. Он находился между воспоминанием о старом теле и надеждой на новое, другое тело. Оба Его тела еще не в одном и том же «сейчас». Позже, при вознесении, у Иисуса синхронно были оба Его тела. Он соединил оба Своих тела, тело земное и небесное тело души, в одном настоящем… Поэтому смог воскреснуть видимым своим ученикам, видимым человеческому глазу, хотя и был Некто, кто воскресает.

II.

Письмо главному духовнику Кириллу (в переводе со старого церковного языка на современный).

Честному отцу и главному духовнику сентандрейскому, Кириллу.

Честной отче, я в эти дни нежданно к концу жизни своей приблизился и ослабел, и глаза мои мне отказывают, плохо вижу, а живя от самой своей молодости по своей воле, невозможно мне было со многими пороками не оказаться. Коли мне теперь конец настанет, то всуе и напрасно был я иноком и приносил обеты… Давно уж одолевает меня бес, и со временем все больше и больше, так что надо бы мне искать исцеление, да вокруг меня все чужое… Горе мне. Горе мне на воде, горе мне от разбойников, горе мне от родни моей, горе мне из-за языка моего, горе мне в городе, горе мне в пустыне, горе в душе грешной, горе от братьев лукавых, горе среди людей лживых… И вдвойне горе писать все это Вам в грязной тетради, на плохой бумаге (как оно и видно!) и испорченными чернилами… Если сегодня с грехами своими распрощаюсь…

На этом месте письмо прерывалось.

Оба письма были найдены на полу в колокольне Святого Луки после смерти Гавриила. Есть две версии его смерти. По одной, более вероятной, он был найден мертвым в своей лодке. У него, говорят, отказало сердце. Пересказ второй версии потребует больше времени. По ней, мертвым иеромонаха Гавриила нашли лодочники, он лежал на берегу Дуная, возле цикуты, с ножом в руке и небольшой раной на мышце. На цикуте был обнаружен след крови. Некоторые удивились, а другие закивали головами, словно о таком слыхали и раньше. Между одной веткой и стеблем нашли кусок хлеба. Стебель был надрезан садовым ножом, словно кто-то хотел цикуту привить. Привить чем-то, чем не прививают…

Гавриила перенесли в башню; постольку поскольку духовника Кирилла в городе не было, сообщили Аксинии, она прибежала вся в слезах и увидела Гавриила в лодке, которую она помнила как его постель. Аксиния закрыла ему глаза, перекрестила и поцеловала в лоб, и тут на лестнице башни послышались чьи-то приближающиеся тяжелые шаги.

Аксинии эти шаги были хорошо знакомы, и она не обернулась, когда на чердаке башни появился падре Ружичка. Запыхавшийся и без парика, с волосами, похожими на гнилое сено, он быстро перекрестил покойника, благословил его и тут же спросил:

— Что он с собой сделал?

— Кто теперь узнает? Может быть, попытался стереть воспоминания о второй половине своей жизни, потому что она оказалась хуже первой.

— А где его перстень?

— Какой перстень? — вздрогнула Аксиния.

— Сама знаешь какой. Тот самый каменный перстень, который я послал тебе в тот день, когда умерла твоя мать, чтобы ты его надела ему на палец… Скорее ищи! Ты его получила от Гавриила во время благовещенского представления, сейчас посмотрим, вернула ли ты его. Посмотрим, солгала ты мне или нет!

Аксиния в ужасе принялась осматриваться. Окно было раскрыто, чердачное помещение башни забито какой-то рухлядью, повсюду виднелись пятна от пролитых чернил, на полу валялись книги, сброшенные ветром с деревянных балок под потолком, а под ногами каталась айва, упавшая с тех же балок. В конце концов Аксиния беспомощно развела руками.

— Нам срочно нужно найти перстень! — прокричал падре Ружичка, совершенно обезумев.

Звук его голоса ужаснул Аксинию, она выронила стакан с перьями, в который хотела заглянуть, и дрожащими руками потянулась к волосам монаха, завязанным на затылке узлом. Распустив пляшущими пальцами его волосы, она извлекла из них каменный перстень. Ружичка схватил его и торопливо надел на палец покойного.

Колокола тихо позвякивали на ветру, священник и женщина немо стояли возле лодки, в которой плыл куда-то покойный монах, и смотрели на перстень на его руке, осеняя себя крестным знамением. Она — православным, он — римско-католическим.

И тут цвет перстня начал медленно изменяться. Переливаясь и смешиваясь, сменяли друг друга цвета и оттенки желтого, красного и зеленоватого. В конце концов весь перстень стал синим. Таким он и остался, его цвет больше не менялся.

— Что это значит? — выкрикнула Аксиния изумленно, а отец Ружичка, тяжело дыша, рухнул на скамью.

— Это значит, Аксиния, что в жизни нашего Гавриила ждет любовь.

— Любовь? Да что вы такое говорите, отец Ружичка? Побойтесь Бога! В какой такой жизни? Какая любовь может быть у того, кто мертв? Вы понимаете, что говорите и что делаете, отец Ружичка? Занимаетесь колдовством, используя покойника! Разве это не грех?

На это отец Ружичка, продолжая сидеть, спокойно ответил:

— Я, дитя мое, не стал бы это так называть. Я бы назвал это опытом. Чего мы хотим? Мы хотим узнать будущее Гавриила и посмотреть, при каких обстоятельствах и как действуют Богородицына вода, драгоценный камень и волшебное слово. И с нашей точки зрения ничего противоестественного в этом нет. Неужели вода, камень и слово могут считаться колдовством? Это же совершенно обычные вещи, которых сколько хочешь и в Ватикане, и во Вселенской патриархии в Царьграде, где я тоже не одну свечу поставил…

Но Аксиния перебила Ружичку:

— А почему для своих опытов вы выбрали именно его?

— Он сам себя выбрал. И он хотел, чтобы этот опыт мы с ним довели до конца. Если бы я умер раньше него, тогда бы он надел мне на палец этот перстень и прочитал его послание…

— И что говорит вам этот перстень, отец Ружичка? Это же просто бессмыслица. Должно быть, все это означает что-то другое! Или перстень не говорит правду. Он нас обманывает, он лжет… Это всё суеверия…

— Может, и не лжет, — ответил старик, — может, и не лжет! В том-то и дело!

И, словно доведя до конца какую-то большую работу, словно сбросив с души какой-то груз и после этого узрев наконец некие новые горизонты, отец Ружичка вздохнул, перекрестился и, не сказав больше ни слова, спустился с колокольни.