Лев

«В жизни все сводится к тому, есть у тебя дома золотая ложка или ее нет», – любил говорить один мой школьный товарищ.

Я же, со своей стороны, скажу вам, что это не совсем так. И жизнь, и деньги откатываются от меня, как волна от берега, несмотря на то что я родился под знаком Льва, что моей судьбой управляет Солнце и что в нашей скромной профессорской семье имелась золотая ложка, унаследованная от предков. Она принадлежала моему деду Николе, инициалы которого и носила, затем досталась одному из моих дядьев и, наконец, мне. И она не была похожа на ложку из русской поговорки, которой уплетают икру. Наша ложка была заостренной, один ее край был остро заточен, так что в случае необходимости ее можно было использовать вместо ножа. У нее, как у курительных трубок из морской пенки, имелся кожаный футляр с латунной кнопкой. И она десятилетиями лежала в одном из выдвижных ящиков.

Перед последней войной, когда к услугам ювелиров в Белграде еще прибегали, я отнес ложку к одному из них. Нужно было обновить стершуюся монограмму. После того как дело было сделано, я не вернул ложку на ее обычное место. Я решил ею пользоваться. Не исключено, что я просто предчувствовал те страшные беды, которые вскоре должны были обрушиться на нас, и неосознанно хотел постоянно иметь этот золотой предмет при себе. В одном кармане я держал футляр с трубкой, а в другом – с ложкой. И всегда использовал ее, когда заходил куда-нибудь поесть, неизменно вызывая изумление официантов и посетителей. Как раз тогда я начал углубляться, если можно так выразиться, в дебри жизни, а, как говорят русские, чем дальше в лес, тем больше дров. В тот год мне исполнилось двадцать шесть, и я перестал читать книги. Кроме одной. Она была опубликована в 1892 году на немецком языке и называлась «Звездная мантия императора Генриха Второго»…

Вернемся, однако, к моей истории. У того самого ювелира, который занимался моей ложкой, я увидел исключительно красивый сейф австрийской работы конца XIX века. Он был цвета слоновой кости и весил почти тонну. Замок по-прежнему работал отлично. На мой вопрос, как к нему попала эта вещь, ювелир ответил, что скупка и перепродажа старых сейфов – это его страсть. Я побывал в его роскошном старинном особняке на Сеняке, где он показал мне три сейфа разных возрастов и размеров. Дверцы двух из них были распахнуты настежь, так что были видны их обитые бархатом внутренние стенки, третий сейф был закрыт. На его дверце было изображено большое золотое солнце.

– А что в этом, третьем? – спросил я.

– Этого никто не знает. Замок закрыт.

– Почему вы его не откроете?

Подволакивая ноги, так что на земле остался след в виде креста, ювелир отступил в сторону и сказал:

– Вы шутите? Этот сейф куплен без ключа, без ключа он и продается.

– Сколько он стоит?

– Столько же, сколько и другие.

– Не слишком ли для сейфа, от которого нет ключа? – спросил я, и он в ответ ухмыльнулся.

– Вовсе нет, – сказал он. – Подумайте сами, что обычно прячут в сейфе? Ведь вместе с сейфом вы получаете тайну. И кто может знать, что это за тайна…

– Беру! – воскликнул я, тут же расплатился и забрал сейф. Раздобыв динамит, я взорвал замок. Внутри лежало серебряное колечко с рубином и еще два предмета, которые существенным образом изменили мою судьбу…

Кроме колечка я нашел в сейфе металлическую пластину и миниатюрную книгу в окладе из панциря белой черепахи. На пластине была выгравирована часть неба с созвездиями Льва и Рака. Возле каждой из звезд греческими письменами было выведено слово, представлявшее собой, по всей видимости, название звезды, однако названия эти были вовсе не теми, общепринятыми, которые я давно знал. Похоже, что здесь я столкнулся с иными, тайными, греческими именами звезд.

Книга в окладе из панциря черепахи оказалась старой церковной рукописью, украшенной красными буквицами…

* * *

Женское колечко я надел на трубку, книгу поставил в свою библиотеку, а пластину носил с собой и время от времени рассматривал, обычно когда садился курить.

«Не зашифровано ли здесь какое-нибудь послание?» – задавал я вопрос самому себе.

Несколько дней спустя мне вдруг пришло в голову, что названия звезд можно воспринимать как слова, из которых строится фраза. В таком случае небо становится своего рода букварем, пользуясь которым можно из звездных имен составить и прочесть некое сообщение. Но как? Я был совершенно несведущ в небесной азбуке.

Тем не менее мне удалось без труда вспомнить, что означает знак Льва, созвездие которого было изображено на одной стороне пластины.

Лев – это пятый знак зодиака, и я родился именно под этим знаком. Он соответствует второму летнему лунному месяцу: с 22 июля по 23 августа. Этой группой звезд управляет Солнце. Лев относится к стихии Огня, это мужской, позитивный и активный знак, ему свойственна устойчивость. Главная звезда его созвездия – Регул, королевская белая звезда, в два раза больше Солнца… Девиз этого созвездия таков: «Кто тебя вразумит и одарит способностью видеть небо и ход Солнца, рассматривать многие звезды и во всем этом, как в некоем многоцветии, усматривать дивную связь и разумное устройство? А ты против меня готовишь силки и сети».

Имея в виду, что уже одно только это достаточно загадочно, я поставил перед собой вопрос, каким образом и с какого края неба следует начать. От пасти, как будто Лев заглатывает имена звезд? Я попытался складывать текст, пользуясь словарем классического греческого языка. Ничего не вышло. Тогда я решил поступить наоборот, начать со звезды, которая сейчас называется Фекда и находится в хвосте Льва. Ее тайное греческое имя на пластине звучало как Эпиманика, что означает «браслеты священника». Но из этого тоже ничего не получилось.

Тогда я попробовал обратиться к книге. Текст прочитать я не смог, он был написан церковной кириллицей на древнем книжном языке, который теперь не используется. Единственное, что мне удалось разобрать, были три записи на полях книги, сделанные, по-видимому, ее последними владельцами. Самая поздняя из них гласила: «Прочитал крест-накрест Миливое Илич, февруария первого, 1892». Вторая запись была сделана женской рукой: «Крестообразно исчитала 28 августа 862 года. Евангели-на Исид, живописец». Третья запись оказалась самой длинной: «Вычитал дважды крестом и западно и отыскал все кресты подпоручик Алекса Вуич на Богоявление 67 года».

Ничего не поняв и в этом, я отнес книгу одному своему другу, который работал в архиве. С первого же взгляда он определил, что перед нами один из ранних списков текста Деспота Стефана Лазаревича (1427). В книжечке наряду с его «Словом любви» было и еще что-то, похожее на свод законов. Заканчивалась рукопись каким-то переводом с греческого.

– А что означают эти записи? – спросил я его.

Он внимательно прочитал их и объяснил мне, что существуют разные способы читать книги. Некоторые из них – тайные. К ним, в частности, относится и «расчитывание», или чтение крест-накрест (иногда это называется и чтением «по знакам»). Книга, которая выглядит так же, как любая другая, иногда скрывает в себе тайное послание, которое можно разгадать крестообразным прочтением. Это означает, что на странице следует прочесть среднее слово сначала верхней строки, затем нижней, а после этого первое и последнее слово средней строки. Так получается крест. Есть мастера чтения крест-накрест, которые могут таким способом очень быстро пролететь по всей книге. И если вот так, взглядом, перекрестить каждую страницу, поймешь скрытое послание, которое в своей книге хотел передать автор. Если он унес его с собой в могилу, нужно искать дальше, пока не найдешь другое тайное послание в другой книге…

Произнеся эти слова, мой знакомый засмеялся, а я про себя подумал: «Смейся, смейся, я найду».

За дело я взялся серьезно, и клубок начал разматываться. Сев за «кресточтение», я пролистал всю книгу, выписывая слова, составлявшие крест. Получился следующий текст:

Тот, что в (священнических) браслетах, знает, что среди человеческих снов есть сон гораздо более важный, чем все те, которые приснились и не приснились до сих пор на земле. Это самый старый и единственный действительно значимый сон. Этот прасон называется «Восьмой мост». Он представляет собой груду камней, несколько наваленных бревен и рядом с ними ручей…

Вот что я смог вычитать из первой части рукописи. Вторая часть (та, где речь шла о рудниках) содержала продолжение:

Камни и бревна держит в воздухе не земное, а небесное притяжение. Они парят над землей, так что любой из них можно переместить, не обрушив при этом остальные. Под ручьем можно пройти, как под мостом. Это и есть тот самый Восьмой мост, который связывает Небо и Землю. Он давно разрушен и существует только во снах людей.

Чуть дальше ручей превращается в водопад, но вода здесь падает не вниз, а вверх, к Небу и звездам. По этой воде, как по мосту, можно перейти с Неба на Землю. Тот, кому приснится этот сон, пусть поднимет руку, пусть зачерпнет во сне немного той воды и ею напьется. И тогда он сможет спуститься. Сможет вернуться с Неба на Землю.

И наконец, из перевода с греческого при чтении крест-накрест я узнал, что:

Мало кому дано увидеть сон всех снов, сон надо всеми снами, но и им не ранее того, как будет подан знак.

Тайные послания много дней и недель не выходили у меня из головы. Никогда раньше не снился мне сон всех снов, описанный в книге и вписанный между звездами, а теперь мне стало казаться, что, может быть, я смогу его увидеть. Однако вместо него мне пару раз приснился какой-то парк за воротами из кованого железа и в парке, на белой скамье, бритая наголо девушка, надушенная духами unisex «Black Bvlgari».

«Значит, пока ничего», – заключил я.

Тем не менее я начал жить более осторожно, стараясь не упустить какой бы то ни было знак, который указывал бы мне на приближение сна. Или, по крайней мере, на такой поступок или поведение, которые способствовали бы моему приближению к сну. Как-то раз я зашел в «Три шляпы». Сел на свое любимое место у окна, откуда была видна булыжная мостовая Скадарлии, достал трубку, золотую ложку положил рядом с тарелкой. Заказал фасоль с копченой грудинкой и салат, заправленный чаем. При этом я все время невольно поглядывал через окно ресторанчика на улицу. Непонятно почему мне вдруг показалось, что сижу я вовсе не в Белграде, а ем заказанную фасоль где-то в Шабаце. В очередной раз бросив взгляд наружу, я готов был поклясться, что за занавесками проглядывает площадь перед шабацкой церковью. И сколько бы раз ни смотрел в окно, я ясно видел одно и то же: Скадарлии и ее мостовой не было и в помине, передо мной открывался вид на залитые солнцем площадь и церковь в Шабаце. Когда все вернулось на свои места, я вышел из ресторанчика, прошел по скадарлийской мостовой и вернулся к себе домой. Вечером я лежал, обдумывая случившееся, и слушал, как удары стенных часов отстают от ударов моего сердца.

«Да, тут не обошлось без какой-то чертовщины, – подумал я наутро. – Придется брать дело в свои руки».

Я сел в машину и отправился в Шабац. В ресторане на площади заказал фасоль с копченой грудинкой и салат, заправленный чаем. Достал золотую ложку и принялся за еду. Посреди обеда я вдруг бросил взгляд в окно и окаменел. Снаружи, там, где должна была быть местная площадь, я увидел какую-то реку, а на месте церкви – мост. Мост был прекрасно различим. И даже показался мне знакомым. Перед мостом, как это обычно и бывает, стоял дорожный указатель. Но не на сербском, а на немецком языке. И тут меня осенило: «Так это же Гейдельберг! Ведь я здесь когда-то учился!»

Даже теперь не могу вспомнить, как я добрался из Шабаца домой, в Белград, и когда и как решил поехать в Гейдельберг. Тогда еще летали самолеты и все было совсем не так, как сейчас, когда на вопрос: «Как дела?» – тебе могут ответить, что спрашивать такое бестактно, или вообще отбрить: «Сегодня лучше, чем будет завтра!»

* * *

В Гейдельберге у меня была одна приятельница, и, когда я ей позвонил, мы договорились встретиться в ресторанчике «У моста». Я пришел туда несколько раньше назначенного времени, потому что она обещала присоединиться ко мне после ужина. Я уселся возле того самого всем известного окна, в котором один из знаменитых гейдельбергских профессоров, не помню точно кто, кажется это был какой-то русский по фамилии Чижевский, однажды увидел дьявола. Позже он всегда видел его в этом окне и даже показывал коллегам, которые сидели с ним вместе, но никогда там не замечали ничего похожего. Я вытащил из карманов трубку и золотую ложку, потом открыл меню. Раскурил трубку, колечко с рубином зазвенело, как бубенец.

«Прямо как на ипподроме», – подумал я. И принялся выбирать, на какую лошадь поставить. Начать с чечевицы в глиняном горшочке, которую здесь готовят просто превосходно, я не решился. И разумеется, спросил фасоль с копченой грудинкой и салат, заправленный чаем. Ведь ради этого я сюда и приехал. Сижу ужинаю, посматриваю в окно. Там по-прежнему виден гейдельбергский каменный мост. Тут до меня начинает доходить, что на этот раз я, кажется, промахнулся.

«Что еще за чудеса навыворот? – подумал я. – Выходит, нечего было ехать в такую даль. Эта фасоль мне дорого обойдется».

Тут вместо дьявола в окне мелькнула моя приятельница, через секунду она уже сидела рядом со мной, запыхавшаяся: чуть-чуть улыбки на губах и чуть-чуть ветра в слезах. На шее у нее висели изумительной красоты мужские карманные часы.

– Какие у тебя красивые часы, – обратился я к ней.

– Хочешь – возьми, – предложила она, открыла крышку и напудрила нос. Это была пудреница, которая выглядела как часы. – А у тебя красивое кольцо на трубке, – продолжила она.

– Хочешь – возьми.

– Нет. Если бы ты собирался мне его подарить, то не стал бы ждать, пока я скажу то, что сказала.

Она поцеловала меня пахнувшими дымом губами, мы заказали пиво, и я принялся описывать ей свои беды. Те, что были связаны с окнами. Но про книгу умолчал. Рассказав ей обо всех этапах путешествия – от ювелира до Скадарлии, от Скадарлии до Шабаца и от Шабаца до Гейдельберга, – я не удержался от комментария:

– То, что происходит со мной и со всеми этими окнами, не имеет никакого смысла.

Она расхохоталась:

– То, что происходит с тобой, объясняется предельно просто. Это так же просто, как Serbische Bohnensuppe. Давай посмотрим с точки зрения теологии. Дьявол – это прошлое и, кроме того, разумеется, актуальная реальность человечества. Единственное, где его нет, – это в будущем. Там один только Бог. В будущее дьявола вводит человек, постепенно, шаг за шагом. Если через это окно можно увидеть дьявола, то есть прошлое, и, что теперь уже стало нормальным, настоящее, то почему же при определенных обстоятельствах нельзя увидеть и бу дущее? Я думаю, что через окна, о которых ты рассказывал, ты видишь свое будущее. Что же касается смысла, то неужели ты настолько глуп и надеешься, что будущее имеет какой-то смысл. Давай лучше пойдем отсюда…

В ту ночь, лежа возле своей подружки, я снова увидел во сне какой-то парк за воротами из кованого железа и в парке на белой скамье бритую наголо девушку, надушенную духами unisex «Black Bvlgari».

На следующий день, пока моя приятельница была на работе, я слонялся по Гейдельбергу, убивая время до поезда, на котором собирался вернуться домой. Я поднялся к дворцу, потом отправился вниз пообедать в ресторане «У моста».

И тут произошло настоящее чудо. Я вдруг вспомнил, что и в Белграде, и в Шабаце заказывал фасоль вовсе не на ужин, а на обед. Днем, а не вечером. Так что я снова попросил принести мне фасоль с копченой грудинкой и салат, заправленный чаем. То же самое, что и в начале пути, в ресторанчике «Три шляпы». Стоило мне прикоснуться к еде, как мост за окном исчез, пропала река, и я почувствовал, что блюдо, которое я ем, называется вовсе не Serbische Bohnensuppe, à la faséole и сижу я не в Гейдельберге, а где-то во Франции. Через окно был хорошо виден парк за красивыми воротами из позолоченного кованого железа. Он весь был залит солнцем. И тут, если можно так выразиться наяву, я сразу же узнал, что это за парк и где он находится. Это был парк Монсо в парижском XVIII арондисмане…

У меня не было времени попрощаться с моей приятельницей, потому что откуда мне было знать, в каком ритме тикает время в тех ресторанных блюдах, которые являются горючим, приводящим в движение мотор будущего. Поэтому я спешил. И именно поэтому заскочил в магазинчик, где продавали крохотные игрушки из хрусталя. Я купил одного стеклянного льва с зелеными глазами, индейца с пером, прозрачного буйвола и двух крылатых Эросов. Все это я положил в джутовый кисет и оставил в квартире своей подруги. Если расположить эти фигурки в правильном порядке, то по этим стекляшкам можно прочитать любовное признание на ее родном языке: «Liebe».

* * *

Днем позже я уже был в Париже и сразу же снял в XVIII арондисмане комнату, оклеенную синими обоями с золотыми розами. После этого я помчался в расположенный поблизости парк Монсо, но он в тот день оказался закрыт. Пришлось мне прийти туда еще раз. На следующий день я избежал сделанной однажды ошибки и заказал фасоль в ближайшем к парку кафе не на ужин, а днем, на обед. Итак, я сидел в парижском кафе неподалеку от парка Монсо, ел золотой фамильной ложкой фасоль и заправленный чаем салат и нетерпеливо поглядывал за окно. Но там по-прежнему находился вышеупомянутый парк, а вокруг него лежал, купаясь в солнечном свете, парижский XVIII арондисман. И только после того как я наконец-то вошел в парк и двинулся по главной аллее, мне стало ясно, что мое предприятие потерпело крах. В парке Монсо ничего не произошло. Ни в этот день, ни назавтра. Ровным счетом ничего такого, что хоть как-то походило бы на какой-нибудь знак, предвестие, знамение или, по крайней мере, предупреждение о том, что сон всех снов приближается. Несколько следующих дней я просидел в том же кафе, поедая фасоль и салат, заправленный чаем, а потом и все остальное, что значилось в меню. Безрезультатно. За окном кафе виднелось только то, что там, за окном, в действительности и находилось, то есть тот же самый парк.

Потеряв всякую надежду и оставшись без денег, я продал фамильную золотую ложку, вошел в этот проклятый парк и сел на одну из белых скамеек, не представляя себе, что делать дальше. Мой путь окончился тупиком. Все потеряло смысл. Я уперся локтями в колени, сложил перед лицом ладони, как во время молитвы, и засунул оба указательных пальца в нос. Неужели все это мне просто пригрезилось?

 

Рак

Действующие лица

ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЮНОША в ходе разговора достает курительную трубку и раскуривает ее. На трубку надето женское кольцо с рубином.

ПОЖИЛОЙ ГОСПОДИН с подстриженной серпом бородой и седыми волосами цвета лунного света. Лицо у него в едва заметных оспинах.

ДЕВУШКА острижена наголо, ее запах «Black Bvlgari» unisex.

Действие происходит в парижском парке Монсо и в ближайшем к нему отеле. В парке на белой скамье сидит ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЮНОША. Он уперся локтями в колени, ладони сложил перед лицом, как во время молитвы, а оба указательных пальца засунул в нос. По дорожке идут ДЕВУШКА и ПОЖИЛОЙ ГОСПОДИН, они замечают его, проходя мимо, перешептываются, затем возвращаются, пожилой господин снимает шляпу, и они садятся рядом с юношей.

ДЕВУШКА

Позвольте представиться. Этот господин – писатель, иностранец, он ни слова не понимает по-французски, я его переводчица. Правда…

ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЮНОША

Правда?

ДЕВУШКА (нерешительно, застеснявшись)

Правда, скажу вам по секрету, поговаривают, что он просто переписывает чужие романы. Но я в это не верю. Я верю в него. Этот господин делает для меня очень много, без этого я бы просто пропала в этом мире, где все так стремительно летит куда-то вперед. А я, я люблю иногда и возвращаться. Господин хотел бы обратиться к вам с одной просьбой.

ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЮНОША

Да?

ДЕВУШКА

Нет, нет, вы не поняли! Мы с господином вовсе не любовники.

ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЮНОША

Нет?

ДЕВУШКА

Нет! Между нами существует нечто вроде приливов и отливов взаимной притягательности, но не более того. Любой прилив тут же сводится на нет отливом. В этом-то все и заключается! Кто вы по знаку?

ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЮНОША

Лев.

ДЕВУШКА

Вы не из нашей истории, но могли бы нам помочь.

ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЮНОША

Где?

ДЕВУШКА

Где – это не проблема. Проблема – как.

ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЮНОША Вот так? А вы кто по знаку?

ДЕВУШКА

Рак.

ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЮНОША

Канцер. Ректосценция альфа ноль девять часов, граничное значение от семи на пятьдесят пять до девяти на двадцать метров, деклинация дельта, среднее значение плюс двадцать. Знак самой чистой воды. Четвертый по порядку среди знаков зодиака. Это в первом летнем лунном месяце, точнее, с двадцать первого июня до двадцать второго июля. Здесь господствует Луна. То есть вы – знак стихии Воды, женский, пассивный, кардинальный. Ваше любимое растение – кувшинка. Ваше зодиакальное созвездие находится к северу от небесного экватора… Девиз этого созвездия: «Как щедрое дерево плодоносное и родной сад господский, корень она девичий и ствол. Все узлы хитросплетенные в руке ее, глазами запутывает пути юношам. Но земля ты, не вода и быстротечное вино…»

ПОЖИЛОЙ ГОСПОДИН (аплодирует)

Браво! (Долго что-то шепчет на ухо девушке, и она, тоже на ухо и быстро, переводит его слова очень красивому юноше.)

ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЮНОША

Я вас, а вы его? И притом одновременно? Нет.

Девушка опять получает шепотом инструкцию, которую шепотом же сообщает юноше.

ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЮНОША

Он вас, а вы меня? Не-е-ет.

ДЕВУШКА (выслушивает следующее предложение шепотом и громко отвечает пожилому господину)

Не может быть и речи!

Пожилой господин снова ей что-то шепчет, она хочет прошептать перевод на ухо очень красивому юноше, но он успевает раньше.

ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЮНОША

Да знаю, знаю. Я вас, а он меня. Или я и вас и его! Не может быть и речи!

ДЕВУШКА (новое предложение шепотом, которое она переводит)

Господин предлагает: я его, а он вас.

ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЮНОША А что если он и вас и меня?

ДЕВУШКА (растерянно переводит; пожилой господин аплодирует и шепчет ответ, который девушка переводит)

А нет ли у молодого человека еще какой-нибудь комбинации?

ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЮНОША

Есть.

ДЕВУШКА Какая же?

ОЧЕНЬ КРАСИВЫЙ ЮНОША

Вы принимаете от меня в качестве компенсации за ваши труды с этим господином небольшой подарок. Я хочу дать вам это кольцо с моей трубки.

ДЕВУШКА

Кольцо? Мне?.. Догадываюсь, что придется делать!

Юноша надевает ей на палец кольцо с рубином и что-то шепчет на ухо. Она смущенно и медленно встает со скамейки и идет по дорожке к выходу из парка. На скамье остаются пожилой господин и очень красивый юноша. Мгновение неопределенности. Юноша тоже встает, снимает в знак прощания шляпу. Он присоединяется к девушке, берет ее под руку, и они уходят вместе, оставляя пожилого господина на скамейке в одиночестве. Несколько позже в будуаре с сине-золотыми стенами происходит любовная сцена, после чего очень красивый юноша и девушка засыпают. Потом она просыпается и рассказывает свой сон.

ДЕВУШКА

Мне снилось, что камни и бревна парят в воздухе так, что камень можно потрогать снизу, а под ручьем пройти как под мостом. Немного дальше ручей превращается в водопад, но вода в нем падает вверх, к небу и звездам. Во сне я подняла руку, зачерпнула немного воды из ручья, с самого его дна, и напилась…

 

Скорпион

Во времена и во дни благоверных и всеблагих, христолюбивых и самодержавных деспотов Стефана и Грга, в месяц черешняр, в Звижде, где Дунай слышен ночью, а луна никогда не видна, паромщика Прохора Гомаца застигли в блудодеянии, к которому он склонил дочь Челядина Авранезовича, а на члене Прохора был надет огромный печатный перстень с выгравированной буквой «Г». В наказание и чтоб больше не соблазнял женщин, этот самый перстень вдели ему в нос, как вдевают кольцо в рыло борову. Отобрали штаны и охотничий нож с ручкой из заячьей ноги и голого выгнали из села.

* * *

– Сколько раз ты была с ним? – озабоченно спросил после этого отец, Челядин Авранезович, свою дочь Филиппу, у которой Гомац был первым и, как она верила, последним. Она солгала, что была с ним только один раз. А на самом деле – два.

В первый раз, как-то утром, Прохор спросил ее, проходя мимо:

– Ты коз доить умеешь?

– Умею, – храбро ответила Филиппа.

– А козлов доила?

На это Филиппа опустила глаза и утвердительно кивнула.

– Меня не подоишь? – спросил Гомац, и она доила его до тех пор, пока из него не потекло молоко.

– Что это? – спросила она.

– Семя.

– А где же пашня?

– Ты моя пашня. Женщина – это пашня. Женщина – это и кровь, и молоко. Враждующие кровь и молоко. Несмешивающиеся. Только мужское семя может их примирить и смешать. Я покажу тебе как.

Тут Гомац надел на свой член огромный перстень с печатью и лишил ее девственности…

Так это было в первый раз. Во второй раз их схватили и разлучили. С тех пор каждый вечер, вместо того чтобы есть, Филиппа безутешно проливала слезы по своему любимому. Сначала она их выплакала в горшок с ухой, назавтра в миску с тушеными овощами, потом в хлебную похлебку с луком и, наконец, в кашу с творогом. После чего однажды вечером вытерла косой слезы, поела крапивы, сваренной с бараниной, и решила написать своему возлюбленному письмо. Филиппе Авранезович лет было столько же, сколько у человека пальцев на руках и одной ноге, и ей все еще снилось, что она сосет грудь своей матери, наяву давно уже покойной. Девушка была красивой, как пасхальное яичко, и неграмотной, правда, из песен, которые ей напевала бабка, она знала, что вообще-то довольно грамотные князья и княгини, а иногда даже и просто влюбленные парни и девки пишут друг другу письма, или «маленькие книги», как их называли в народе. А так как вспоминала Филиппа об этом чаще всего уже в постели, перед сном, однажды ночью ей приснилась святая Пятница, которая пришла в монастырь Далша и по какой-то огромной книге за одну ночь научила Филиппу читать. И перед пробуждением пообещала, что за следующие ночи научит ее еще и писать.

Не веря своему счастью, Филиппа с утра пораньше побежала в монастырь и до тех пор надоедала одной из инокинь, которая прислуживала жившим в монастыре писцам, пока та не отвела ее в небольшую келью на монастырском постоялом дворе. Тут она показала ей разные приспособления для письма, перья, ножи, чернила, чистую и исписанную бумагу. Все это инокиня подготавливала к работе в сенях кельи, в которой дьякон с Афона занимался переписыванием книг. И в это время прямо здесь, в сенях, произошло нечто страшное, нечто одновременно и восхитительное, и поразительное.

К великому изумлению и монахини, и самой Филиппы Авранезович (трудно сказать, кто удивился больше), девушка вдруг совершенно свободно прочитала фразу из рукописи: «Но согласие тьмы к свету не едино же, ни причестия верна с неверными».

Поняв, что она теперь умеет читать, Филиппа как зачарованная принялась зачитывать все подряд, а когда ей попалась история о первых любовниках, Адаме и Еве, она не смогла бросить чтение до тех пор, пока не добралась до конца. Напуганная всем этим, она расплакалась, но инокиня утешила ее и отвела домой.

С тех пор Филиппа каждую ночь молилась о том, чтобы святая Пятница снова пришла к ней во сне и научила ее писать. Но святая Пятница не приходила. Девушка снова побежала к инокине в монастырь Далаша и спросила ее:

– Я так хочу научиться писать. Почему святая Пятница больше не приходит ко мне во сне?

– Все мы слуги греха, и многое знать нам не дано, – ответила ей монахиня. – Святая Пятница видит будущее, а мы его не видим.

Так что Филиппе оставалось только по-прежнему мысленно сочинять по ночам в постели одно и то же письмо своему изгнанному любовнику. Письмо это было об Адаме и Еве, то есть о Филиппе и ее бесценном красавце, который, тоже неграмотный, скитался по свету с кольцом в носу.

Бог сотворил нас соединенными в одно существо, – так в мыслях писала она ему, лежа в своей постели. – Он создал нас как одно существо, а потом, чтобы этому существу не было одиноко, разъединил нас. Тогда появился змей и начал нас искушать. Мы жаловались на него Богу, но он сказал: «Сатана за свои дела ответит сам, вы же смотрите за своими». Тогда еще не было известно, кто какого пола. Не было известно, ни кто ты, ни кто я, то есть тогда еще не различали, кто Адам, а кто Ева, кто из нас двоих мужчина, а кто женщина. Сатана нас уговорил откусить от яблока, от плода с древа познания добра и зла. Тот из нас, кто первым откусил от яблока и сделал в нем отверстие, стал Евой – это была я, а тот, кто откусил после меня и добрался до семян яблока, стал Адамом – это был ты, любовь моя. Неужели мы разлучены навек?..

– Нет! – воскликнул с порога Прелюб Авранезович, сын Челядина и брат Филиппы, который, вернувшись с войны, как раз в этот момент появился в дверях и как будто прочитал мысли своей сестры. Его неожиданное возвращение перепугало и Филиппу, и отца. Прошло полтора года с тех пор как Прелюб отправился наемником в Валахию, и вот теперь он вернулся весь в ранах, совсем непохожий на того, каким был, когда его провожали на войну. Где-то в Трансильвании его изрубили саблями, и теперь отец и сестра не знали, вернулся ли он домой вампиром или живым человеком. С ужасом поглядывая на него, заварили ему чай из боярышника, а Скоромник (так его прозвали монахи из местного монастыря за то, что он никогда не постился) уселся под полку с горшками, горячий, высохший, как кизиловая палка, с изуродованным глазом. Сидит и слушает огонь в очаге. Считалось, что он понимает язык огня. Так же, как некоторые люди распространяют вокруг себя запах, он распространял страх. Неожиданно Скоромник испустил свист длиной в пять аршин и заговорил:

– А что если я расскажу вам один сон? Правда, на войне видеть сны нежелательно. Отчалишь в сон, отгребешь на версту, а пока вернешься, можешь распрощаться с головой, и тогда уж, как ни крути, для тебя нет пробуждения. Мы и обедали и ужинали на ходу, в бою, не прекращая резни. Поэтому на войне я предпочитаю не спать, а плавать по чужим снам. Вот в одном таком чужом, не знаю даже чьем, сне приснился мне наш дом и этот очаг, и я подивился, откуда в чужом сне, да еще в Валахии, взялся наш дом и этот очаг. Как бы то ни было, приносят мне и вручают, там же, во сне, какое-то зеленое письмо, прошитое желтой ниткой. И говорят, что в нем – хочешь верь, хочешь не верь – содержится большая тайна. Сунул я его на полку между этими горшками и сковородками и вынырнул из чужого сна. Только оказался в яви, как вспомнил, что забыл во сне зеленое письмо. А коль сон этот был чужим, как же мне опять в него попасть? Как найти и сон, и письмо в нем, если сон чужой? Тут вспомнил я, что сон был соленым, как морская вода, и быстро-быстро, чтобы успеть, пока окончательно не пришел в себя, поплыл, высунув язык, подряд по всем снам, отыскал-таки полку с горшками и сковородками и взял зеленое письмо. Сорвал печати, распорол желтые нитки, и из письма выпала большая тайна. Стал читать, а как раз из письма-то и видно, что сон чужой и что на самом деле в этом сне читает кто-то другой, ведь я, как вы знаете, читать не умею. Так вот, в письме этом ясно написано, что в Голубацкой башне, в покоях у воеводы, то есть у кира Ере-мии, над постелью есть стекло, чтоб в него смотреться, в углу висит икона святой Параскевы, а под полом клад спрятан. Если встанешь так, чтобы в стекле отразилась икона, значит, ты на том самом месте. Ногами через половик почувствуешь крышку, под которой горшок с дукатами… Да только все равно добраться до этих денег не так-то просто. Чтобы сокровищем завладеть, надо сперва убить воеводу Еремию. А воевода хитер, как иссоп, мудрейшая из трав. Ни венгры, ни сербы, ни турки не знают его мыслей. Люди говорят, что всегда, и за обедом и за ужином, кушанья ему накладывают в желтую миску из обожженной глины, и миска эта синеет, если в еду подложен яд. Так что никто из мужчин не может жизни его предел положить…

С этими словами брат перевел тяжелый взгляд на Филиппу и продолжил:

– Но, правда, для хорошо подученной женской прислуги это труда не составит, особенно если принять во внимание, что Ере-мия любит, чтобы за его бельем и одеждой смотрели женщины помоложе да покрасивее, и именно такие всегда крутятся возле его постели… Я все это знаю потому, что и сам нанялся служить к воеводе Еремии. И сумею ему пригодиться. А уж если я днем присмотрю себе яблоко, то ночью без труда его камнем собью. Пригожусь я и вам двоим. Смотри, Филиппа, для твоего же блага стараюсь!

Тут у Филиппы от страха порвалась в руках нитка, которой она шила. А брат подошел к ней и прошептал:

– Я знаю такое, что тебе и не снилось, Филиппа. Потому что умею видеть через семь мраков. В этой стране мы защищаем двух враждующих деспотов, и никогда не разберешь, за кого из двух турецких царей выступают люди, против которых ты бьешься. Одни говорят, что они за этого – царя Мусу, другие, что за того – царя Сулеймана. Вот и смотри, к какой стороне прибиться. А еще венгры, того и гляди, перейдут реку. С ними придет из Валахии голод. Так что сюда может нагрянуть любое войско, и легче огонь спрятать в соломе, чем женщине укрыться от вооруженных людей. Сама знаешь, на что они способны. Придется соглашаться и на то, что выше твоих сил. Вот и выбирай. Хочешь оставаться здесь, под ними, а они будут со дня на день, самое позднее через год, потому что венгры уже строят святому Владиславу крепость по ту сторону Дуная? Или подашься к господину Еремии, в башню на Голубаце, в его шелковую постель. А всему остальному я тебя научу. Так же, как меня научил арабский лекарь Яшкура.

После этого Скоромник Авранезович запер свою сестру Филиппу на ключ в горнице, сказав ей:

– Сестра моя невеста, придется тебе два дня и одну ночь потерпеть без еды да воды. Позже все поймешь. А пока не скучай.

И протянул ей маленький коробок, сплетенный из ивовых прутьев, какие обычно делают, чтобы держать в них сверчков. И в этом тоже сидел сверчок. Кроме него Филиппа нашла в коробке еще три небольших подарка, которыми брат решил развлечь ее. Желтую губочку – чтобы стирать пот, рыжую губочку – утирать слезы и крохотную книжку, заполненную крупными разноцветными письменами. Оклад ее был сделан из панциря белой черепахи.

«Наверняка он украл все это», – подумала Филиппа и разрыдалась. Она услышала, как вместе с ней во весь голос запричитал в коробке сверчок, потом отерла желтой губкой слезы и, лежа в постели, взялась за книгу. Текст она складывала по слогам вслух:

На дворе стоял мрак, такой густой, что сунь в него палец, останешься без пальца; сверчок пел в своем заточении, а Филиппа читала как зачарованная и не могла оторваться от этого чтения. Звучание каждого слова принимало форму ушной раковины и плотно обволакивало ее. Два страха – один из тела, другой из души – следили за ней, и она не решалась прервать свое чтение по складам. Филиппа боялась, что стоит ей умолкнуть и она потом не найдет того места, на котором остановилась, не найдет больше своего голоса, если замолчит. Так, продолжая читать все дальше и дальше и надеясь, что скоро доберется до конца, Филиппа, так и не добравшись до конца, обмочилась прямо в кровати…

На третье утро Скоромник Авранезович принес своей сестре Филиппе, бледной после двух дней, проведенных без сна и еды, лилию и живого скорпиона в стеклянном стакане от кадила и сказал ей:

– Ты родилась в средний осенний лунный месяц, под восьмым зодиакальным знаком, то есть Скорпионом, во владениях Марса, бога войны. Здесь он господствует. Скорпион относится к стихии Воды, это женский знак. Солнце проходит через него с двадцать третьего октября по двадцать первое ноября. Главная звезда твоего созвездия Кифа Бореалис (Beta Vega), это «дьявольская ступень». Вырезанный знак скорпиона ты видела на деревянных печатях, таких как просфорник… А вот девиз твоего созвездия: «Он одевается светом, как ты платьем, пусть же оденет и нас! Что в нем кто найдет, пусть расхватывает и растаскивает».

А здесь живой скорпион, – продолжил он. – Представь, что это воевода Еремия. И представь, что стекло – это губы Ере-мии. Теперь поцелуй его.

Тут Скоромник Авранезович намотал косу сестры себе на руку и заставил ее плюнуть в стакан со скорпионом. Почти тотчас же скорпион от слюны Филиппы издох.

– В этом и кроется твоя сила, – сказал брат насмерть перепуганной Филиппе. – Теперь стоит тебе поголодать, как твоя слюна станет ядовитой. И будет оставаться ядовитой до первого глотка воды или вина. Но эту силу ты можешь обрести снова, как только пожелаешь. Я отведу тебя в Голубацкую башню, а ты попросись, чтобы тебя как белошвейку приставили к воеводиной постели, – ты красивая, понравишься ему. Сама знаешь, плохо прикрытая женская улыбка стоит больше, чем та, которую трудно разглядеть. Не забывай об этом. Еремия наверняка примет тебя на службу. Ничего не бери в рот два дня и одну ночь, а когда после этого поцелуешь его – сдохнет, как этот скорпион. Дальше все ясно. Все будет как во сне. И помни, что говорят греки: в жизни самое важное дело – это смерть…

 

Водолей

Однажды утром, накануне дня святого Илии, монахи из монастыря Далше нашли на берегу Дуная молодого парня, голого, красивого и окровавленного, – он лежал без сознания неподалеку от монастырского постоялого двора. Обмыли его ракией, увидели, что в носу у него кольцо, как у борова, и по этому кольцу поняли, что парень этот из тех, кто бегает за чужими юбками. Дали ему рубаху и пустили переночевать на конюшне, а наутро один инок со Святой Горы посоветовал ему не пытаться самому избавиться от кольца, потому что можно остаться без носа… Парень с ужасом смотрел на склонившееся над ним лицо инока с улыбкой, полной зеленых, красных и синих зубов, в которых писарь, сам того не замечая, ковырял пером, украшая заглавия книг.

– Иди вдоль Дуная, пока не дойдешь до первого источника, – говорил ему монах. – Рядом с колодцем увидишь кузницу, а в ней кузнеца, который умеет снимать кольца таким, как ты, и при этом не разворотить нос. Когда нос заживет, отпусти усы, и никто не увидит, что ты меченый. А теперь иди с Богом и впредь держи ум в сапогах.

– Что держать в сапогах? – недоуменно спросил парень, хотя как раз сапог-то у него и не было, и тут же замолчал, потому что даже эти несколько слов дались ему с трудом.

Инок ответил:

– Здесь, как проголодаешься, нет для тебя ни постоя, ни добычи…

* * *

На расстоянии человеческого голоса от Голубацкой крепости, вниз по течению, есть на Дунае теплый источник. За упокой чьей-то души здесь устроен питьевой фонтанчик. Трубка фонтанчика, сделанная из меди в форме мужского члена, выбрасывает вверх струйку теплой воды. Золотистая верхняя часть всегда мокрого фонтанчика, отполированная прикосновениями многих жаждущих губ, сияет на солнце. А в те ночи, когда нет лунного света, женщины, страдающие бесплодием, тайком пробираются к нему, чтобы воспользоваться теплой водой как целебным средством, но принимают ее не в рот, а так, как приняли бы мужчину. Потому что женщина испытывает не только ту жажду, какую испытывает мужчина, но еще и другую.

Вот здесь-то, в кузнице возле источника, однажды утром парню сняли с носа кольцо, он умылся и напился воды из фонтанчика. На следующую ночь он пошел в лес, прислонился спиной к дереву, обхватил его руками у себя за спиной и устремил взгляд к звездам. Так он изгнал из себя злую силу и боль.

К зиме у него выросли густые черные усы, которыми он мог чесать нос, шевеля ими и вправо, и влево. Он снова был так же красив, как прежде, но без гроша в кармане. Ночевал он в одном из домов под крепостной стеной Голубаца, на чердаке, в старом деревянном корыте для замешивания теста. Лежа в темноте, он слушал, как за стенами дома, в ночи, на морозе, трещат и лопаются от холода оставшиеся на ветках яблоки. Как-то вечером он проснулся, почувствовав на своем лице сквозь ледяной лунный свет чью-то улыбку. Открыв глаза, он увидел в углу возле печной трубы прислонившегося к ней человека.

– Как тебя зовут? – спросил незнакомец.

– Прохор, – ответил парень и только после этого испугался, но незнакомец сделал ему знак продолжать спать. И забормотал что-то, что Прохор едва слышал сквозь дрему, хотя, судя по всему, это бормотание имело к нему прямое отношение:

– Ты родился во второй зимний лунный месяц, под одиннадцатым знаком, это знак Водолея. Его созвездие расположено вблизи небесного экватора. Оно находится во власти планеты Уран, и его кольцо оставит на тебе след. Солнце проходит через твой знак с двадцатого января по восемнадцатое февраля. Ты прославишься, если переживешь свой двадцать пятый год, но не сразу, потому что к вам, родившимся под знаком Водолея, принадлежащим к стихии Воздуха, знаком мужским, активным, слава приходит медленно… От воды жди и самого хорошего, и самого плохого. Ты будешь удачлив во всех делах, связанных с водой, но и смерть твоя придет от воды. Умрешь ты без ран, лежа навзничь… Девиз твоего созвездия ясен: «И смерть и жизнь в языке. И та и другая быстро прорастают! Но один их сеет в свое тело, другой же – в свою душу…»

– Сам знаю, – сказал Прохор равнодушно, встал, потянулся и уступил незнакомцу нагретое место в корыте. Тот тут же захрапел, а Прохор тут же принялся обыскивать его карманы в надежде найти хоть немного денег. Но ничего не нашел и подумал: «Этот вроде меня – церковная мышь».

Обшаривая пришельца, он по его одежде догадался, что перед ним отслуживший свой срок солдат.

Поутру, как только незнакомец открыл глаза, Прохор заметил, что один глаз у него изуродован. «В одном глазу солнце, в другом – луна», – подумал Прохор и спросил:

– Как тебя зовут?

– Скоромник. Коротко и ясно.

После этого в знак благодарности за то, что Прохор пустил его переночевать в корыте, новый знакомец предложил ему подкрепиться на ближайшем постоялом дворе.

«Тут какая-то ловушка, – подумал Прохор. – Собирается угощать, а сам без гроша».

Тем не менее они отправились в корчму, до отвала наелись бараньих ушей с репой, а когда пришло время расплачиваться, Прохор начал бочком пробираться к выходу, собираясь улизнуть. Уже в дверях незнакомец схватил Прохора за плечо, засунул руку к нему в карман и, к его изумлению, вытащил оттуда серебряную монету. После того как он расплатился, Прохор спросил:

– Откуда у меня в кармане монета?

– Это мой серебреник, я подсунул его тебе, потому что знал, что ты обшаришь мои карманы, пока я сплю.

– А у тебя он откуда?

– Продал кое-что.

– Что же может продать отставной солдат?

– Тебя.

– С каких пор я столько стою?

– По мне, так ты столько и не стоишь, но такой как ты нужен воеводе Еремии. А я делаю для кира Еремии то, что ему нужно.

«Повезло мне», – подумал Прохор, который устал скитаться по чердакам.

Бывший солдат отвел Прохора в Голубац. Сначала они по крутым ступенькам поднялись ко входу в крепость. Оказавшись внутри, можно было увидеть, что в центре крепости стоял мощный донжон, со стороны Дуная крепость защищала башня с короткоствольными пушками, еще четыре башни охраняли ее со стороны суши. Покои воеводы Еремии, хозяина замка, смотрели на воду. В нижней части одной из башен, той, что рядом с крепостными воротами, Прохору отвели просторное помещение с большим очагом и постелью, накрытой овчиной. В углу стоял огромный медный таз для умывания.

– У тебя две обязанности: одна – на случай мира, другая – на случай войны, – сказал ему Скоромник. – В военное время ты будешь защищать Голубац на воде, потому что по ту сторону реки венгры уже сейчас грузят на лодки пушки, рассчитывая на такой поворот дела, когда им может понадобиться ударить по крепости с берега. И уж если они из этих пушек шарахнут, то не только у нас, но и у дунайских рыб все перед глазами запляшет. Ну а в мирные дни твоей работой будет проверять всякого, кто захочет наняться служить у воеводы в крепости. И мужского пола, и женского. С мужчинами ты и сам знаешь как разобраться. Сообразишь. Однако особенно важно, чтобы ты внимательно выслушал, как следует проверять женщин. Прежде всего, следи, чтобы они не пронесли в воеводины покои яд, оружие или что-нибудь в этом роде. Потому что в основном у него там толкутся именно женщины. Господарь любит, чтобы его окружали портнихи и белошвейки. И в этом вся загвоздка. В последние годы по Дунаю вместе с разными войнами и солдатами к нам пришли французская болезнь и испанский ветер, поэтому твоя обязанность – завалить каждую новую служанку, прежде чем пропустить ее в воеводину постель. Твоя задача проверить ее, чтобы она не заразила кира Еремию какой-нибудь дрянью. Так теперь делают все господа. Все понял?

– Ничего я не понял, – ответил ошарашенный Прохор. – А чего же ты сам не делаешь для воеводы такую работу? – добавил он чуть погодя, в ответ на что бывший солдат дунул себе в ладонь и понюхал ее. Потом, прежде чем ответить, он бросил на Прохора короткий взгляд:

– Я для воеводы свое дело делаю. И для такой работы не гожусь, уж больно я уродлив, а господарь не любит, чтобы женщины пугались, перед тем как попасть в его постель, потому что тогда от их волос пахнет летучими мышами. Вот потому-то и нужен какой-нибудь чистенький красавчик вроде тебя, чтобы сначала он их распробовал, да притом еще так, чтобы они не верещали от страха… Киру Еремии нужен был кто-нибудь такой, от кого их не бросит в дрожь… Что до нас с воеводой, то с нас хватит и того, что мы немало мужчин по всему Дунаю приводим в трепет…

Так началась для Прохора новая служба. Сначала работы у него было немного. После того как он перепоясался и подкоротил свою щетину, оказалось, что он и правда красавец, волосы у него были как листья лавра, а среди дунайских лодочников он слыл одним из самых лучших. У него как будто заново открылись глаза. Один его глаз видел глубоко в нем самом, другой – далеко над водой. Он полюбил свою работу и жизнь в замке. Стал веселым, вокруг него всегда собиралась компания лодочников, гребцов, плотогонов, моряков с Понта и рулевых. Очень скоро он уже знал по имени всех на реке, у кого руки в мозолях от руля и весел. А о дунайских челнах ему было известно и такое, чего сам черт не ведает. С осени он брал какую-то синюю краску, которую сам делал, и впрыскивал ее в живые стволы деревьев. И по весне получал из них синюю древесину для постройки челнов, которые потом никогда больше не надо было красить. Он любил компанию, и самым большим наказанием для него было одиночество. То, что зарабатывал, тратил легко и так же легко зарабатывал на все свои расходы. Хотя он умел развлекать собиравшихся вокруг него людей, ему удавалось сохранить в замке независимое положение. Парней, которые хотели наняться к киру Еремии, он всегда проверял одинаково. Сажал в лодку возле Голубаца, приказывал выйти на середину Дуная и спуститься вниз по течению. Тех, у кого потом хватало сил выгрести против течения и вернуться назад в лодке, он принимал на службу, тех же, кто приходил назад пешком, по берегу, он отправлял обратно в деревню, пасти скотину.

С женщинами, которые приходили искать работу в замке, то есть в покоях кира Еремии, он поступал по-разному. Каких только среди них не было. Были беженки с Метохии, из Турецкой империи, почти все от двенадцати до четырнадцати лет; были болгарки, некрасивые, но честные; были неловкие, но старательные немки из Трансильвании; а еще красивые и вороватые румынки и цыганки, ленивые и жадные. Одним он отказывал прямо с порога, другим на солнце смотрел в зубы, как лошадям, а что делал с теми, кого уводил в свою комнату с очагом и огромным тазом с крышкой, никто не знал. Известно было только, что кровать его обута в мужские сапоги и женские туфли и что для каждой девушки он приказывает сварить огромное количество чая из шалфея. Полный котел такого чая каждый раз доставляли к нему в комнату. Здесь девушки проводили с Прохором ночь, и если после такой проверки их допускали в покои к киру Еремии, то Прохор с ними больше никогда не имел дела и вообще не замечал их, как будто они не существуют.

Воевода Прохором был доволен. Два раза даже посылал ему кубок вина со своего стола. Оба раза, выпив вино, Прохор брал со дна серебряную монету, которую таким способом посылал ему кир Еремия, и через слугу возвращал кубок назад. Но не более того. Самого воеводу, кира Еремию, Прохор никогда не видел… Правда, ему этого не очень-то и хотелось…

Свободного времени у него было вдоволь, иногда он ходил в церковь Введения во храм Пречистой Богородицы, иногда к источнику с фонтаном, сидел там в тени лип, умывался, смотрел на то, как женщины пьют воду, шутил с ними или пугал их ложью с той стороны Дуная и истиной – с этой. Он не верил, что смерть, как предсказал ему Скоромник, может прийти к нему через воду. Прислушиваясь к тому, как журчание теплого источника перекликается с ревом ледяного Дуная, он иногда затягивал песню, правда очень тихо, будто бы пел кому-то внутри себя:

Однако долго петь песни ему не пришлось.

В тот год венгерский король Сигизмунд захотел отобрать у Еремии Голубац, но Еремия его не отдал. Он снарядил своих людей, посадил их на суда и послал против венгров на другой берег Дуная, а венгерскому королю передал, что купил Голубац у деспота Стефана Лазаревича за двенадцать тысяч дукатов с головой самого деспота, отчеканенной на каждой монете. Если венгерскому королю нужен Голубац, пусть пошлет ему двенадцать тысяч дукатов со своей головой на каждом, тогда и получит его. А по-другому не получится. Уж лучше он сдаст Голубац турецкому султану. Так сказал Еремия, а Прохор, который вместе с войском из крепости переплыл на судне реку и вступил в бой с венграми, получил тяжелую рану. Выстрел из самопала угодил ему прямо в пах. Люди воеводы столкнулись здесь не только с венграми, но и с поляками, румынами и даже литовцами. Среди всеобщего хаоса и резни раненого Прохора с трудом доволокли до реки, бросили в лодку и оттолкнули ее от берега…

Если нет дождя, то во второй половине дня, обычно около пяти часов, ветер по имени «грохотун» некоторое время гонит воду Дуная против его обычного течения – от Лепенского источника по направлению к Голубацу. Тогда на лодке можно довольно легко проплыть вверх по реке. Прохор о Дунае знал все, знал он и то, что ветер может спасти ему жизнь. Так оно и получилось: скорее мертвый, чем живой, он все-таки догреб до Голубаца по ветру.

Несколько недель пролежал он под овчиной и только стонал. Говорил он так, будто жует, а на куске хлеба оставлял кровавые следы. Когда Прохор был ребенком, одна старуха научила его, что ночью, если в комнате или в лодке есть нечистая сила, нужно начертить вокруг себя, то есть вокруг своей постели или лодки, воображаемый круг, чтобы защититься от злой силы. Теперь, лежа в постели, он в мыслях заключил в круг рану у себя на бедре. Как будто хотел защитить ее от злых духов. Постепенно, с каждым вечером этот круг уменьшался и сгущал боль, душа ею рану. И наконец задушил. Как будто Прохор и сам был злым духом. Так он выздоровел. Но лучше бы ему не выздоравливать. Ранение не прошло без следа. Прохор навсегда потерял мужскую силу.

В горе и страхе Прохор решил это скрыть. Чего только в беде не придумаешь, вот и он, боясь потерять работу, открутил как-то ночью, тайком, бронзовую трубку с того самого фонтанчика на Дунае и пронес ее в Голубац, в свою комнату, чтобы всегда была под рукой. Теперь он по-прежнему, несмотря на свой изъян, мог заниматься проверкой портних и белошвеек. Обман они, разумеется, замечали, да только тогда, когда было уже поздно, поэтому Прохора это ничуть не тревожило. Ему было важно не потерять свой кусок хлеба. Так ему удалось сохранить за собой место в крепости.

Как-то раз после полудня ветер «грохотун» пригнал к воротам Голубацкого замка девушку, которая назвалась швеей. Увидев Прохора, она остолбенела. А он приказал заварить чай и провел ее в свою комнату с очагом и тазом. Как только они вошли и закрыли дверь, он сказал ей:

– Лучше тебе сразу узнать, что сейчас будет, я все расскажу тебе заранее, как и всякой из тех, кто побывал здесь до тебя. Чтобы ты не брыкалась. Прежде чем попадешь в постель к моему господину, я тебя проверю. По его приказанию я должен до него в постели проверить каждую из новых служанок.

При этих словах она задрожала, а он размотал и снял с ее головы платок, под ним была вышитая золотом шапочка, отделанная по краям косичками из отрезанных локонов и прядей. И только под шапочкой обнаружились ее настоящие волосы, собранные в пучок, заколотый острой, словно игла, шпилькой с янтарной головкой. Он вытащил шпильку и бросил ее на пол перед очагом.

– С этим в башню нельзя, – сказал он. – Такой иголкой можно насмерть заколоть.

Потом он вынул из ее прически гребень и расплел косу. В комнате запахло тяжелыми волосами, и из них выпали монисто и цветок лилии. Он схватил монисто и, перебрав все монеты, проверил, не заточен ли у какой-нибудь из них край, так что им можно перерезать вены. А она в это время обнимала его и плакала. Он снял с ее руки железный перстень, обнюхал и с помощью ложки ловко выковырнул из него топаз, чтобы проверить, не спрятан ли под ним яд. Убедившись, что там ничего нет, вернул камень на место, зубами закрепил вокруг него металлические лапки и надел кольцо девушке на палец. Снял с шеи бусы и отложил в сторону, сказав, что ими можно в мгновение ока задушить человека. А она, как будто не замечая всего этого, рассказывала что-то об Адаме и Еве и смотрела на него как зачарованная.

Потом он распустил кожаные ремни, обвивавшие ее ноги, разул ее и стащил с нее узорные носки. Тут из одного носка выпал нож с ручкой из заячьей ноги.

– Что это такое? – спросил он и отложил нож туда же, где лежали шпилька и бусы. – Собираешься кого-то убить?

– Нет. Нож не мой. Он твой, и я тебе его возвращаю. Неужто не помнишь?

Он посмотрел ей в глаза, но не подал виду, что понял ее слова. Не проронив ни звука, он снял с нее длинную безрукавку, застегнутую вместо пуговицы на бубенчик. Размотал и бросил на пол пояс. Развязал завязки на платье и стащил его. В подоле нашел по запаху зашитый листок мирта, а она стояла перед ним посреди комнаты совершенно нагая. Только в ушах ее оставались длинные, до плеч, серьги. Оказалось, что кустик под пупком у нее выкрашен цезальпинией, а цезальпиния – единственная краска, которую мертвые могут распознать на этом свете. Это был особый знак, по которому покойник смог бы узнать ее. Однако Прохор на это внимания не обратил и обмыл ее над тазом чаем из шалфея.

Потом трижды перекрестил языком каждую ее грудь, залез в постель под овчину и затащил девушку на себя. Она распласталась по нему, впав в забытье от страсти, однако при этом, отводя лицо то вправо, то влево, упорно уклонялась от поцелуя. В тот момент, когда в нее вошла трубка от фонтанчика, он принудил ее к поцелую в губы, и она прострелила ночь таким страшным криком, что от него в комнате погасла свеча.

– Все хорошо, ты чиста, – прошептал он спустя несколько мгновений. – Завтра можешь отправляться к воеводе. Каждое утро ты должна будить его запахом горячего, только что испеченного хлеба с укропом. Он это любит. И тебя полюбит, потому что ему нравится, когда у женщины грудь больше, чем задница, а слюна не сладкая, а горькая. Теперь иди и думай о том, что только через Луну человеку дано видеть Солнце. И только через женщину мужчина понимает, кто он и мужчина ли он…

Это были последние слова, которые он произнес в своей жизни. На следующее утро Прохора нашли в постели мертвым. Он лежал навзничь, без единой раны, со свечой между сложенными руками. Он был красив даже с двумя серебряными монетами на глазах.

На заре к нему в комнату вошел отставной солдат, нашел в его постели бронзовую трубку и приказал вернуть ее на место, но только приладить таким образом, чтобы вода из нее текла вниз. Затем солдат сел рядом с умершим стеречь, чтобы через его тело не перепрыгнула кошка. Вскоре пришел инок из монастыря Далше и сел рядом с солдатом. Тот встретил его какой-то залатанной улыбкой и заметил, обрезая ножом ногти:

– Вот так-то оно, святой отец. Я солдат и знаю, что есть такое время года, когда в Бога верят, и такое, когда в Бога не верят. Что же до этого красавца, его никто и никогда не увидит старым. Поэтому можно сказать, что самое важное в смерти – это жизнь. К примеру, святой отец, ткань твоей смерти целиком и полностью создается из твоей же жизни. Без твоей жизни просто не было бы твоей смерти…

Инок из Далши перекрестился и ответил:

– Считают дни смерти, сын мой, а не дни жизни. Когда их соберешь, дни своей смерти, и посчитаешь, сколько набралось, а потом посмотришь, что там еще осталось, то увидишь, что этот остаток и есть твоя жизнь…

Тут сверху, из палат, до них донесся сладкий запах только что испеченного хлеба с укропом.

 

Овен

Когда-то судьбы читали не только по таким книжечкам, как «вечный календарь», «книга рождений», сонник, гороскоп, «трепетная книга» или «планетарник», но и по так называемым пистикам. Пистиками назывались рукописные азбучницы специального назначения, которые издавна имели хождение в Греции, Египте и Испании. Потом они распространились и в других странах. На старославянском языке слово «пистик» означает настоящий, подлинный, неподдельный, а пришло оно из греческого языка. В нашем случае под этим словом имеется в виду перечень слов-ключей, используя которые можно предвидеть сны. Так же как сонник на основе сна предрекает явь, пистик, исходя из яви, предсказывает, что приснится во сне. Кроме того, пистики использовались для того, чтобы выявить связи между лицами, родившимися под одним или под родственными знаками зодиака. Поэтому каждая из таких азбучниц состояла из дюжины свитков, по одному на каждый знак зодиака.

До нашего времени не дошло ни одного пистика в виде целостного текста. Наряду с фрагментами нескольких разных пистиков сохранилось нечто похожее на инструкцию по пользованию, но и она тоже не представляет собой единого и законченного текста.

У сна двое ворот – для входа, через них падают в сон, это «катабазис», и для выхода, это те, через которые возвращаются в явь («анабазис»).

Пистик помогает следить за теми воротами, через которые из яви переходят в сон, а сонник – это дверь, ведущая обратно, из сна в явь…

Падение в сон может быть уходом в неблагоприятном направлении, от которого после будет зависеть и пробуждение…

Есть пять падений в сон. Самые важные из них – второе и то, которое перед четвертым, но при этом оно не третье…

Этот и другие дошедшие до нас отрывки написаны на разных языках – на катареусе, ладино и в русской редакции старославянского. Возможно, что и название «карманная книжка», возникшее в начале XVIII века, распространяется не только на сонники и рукописные песенники светского содержания, но и на пистики.

Ниже приводится современная, реконструированная версия пистика для лиц, родившихся под знаком Овна.

АВТОМОБИЛЬ – Если вы наяву покупаете туфли, это означает, что вам приснится, как вы покупаете маленький синий автомобиль «фольксваген-гольф» (меньший, чем тот, который у вас есть), причем покупаете не себе, а кому-то другому.

ПРОБУЖДЕНИЕ – Три миллиона лет назад во Вселенной произошел инцидент космических масштабов, который зафиксирован в памяти всех небесных тел. Все созвездия зодиака проносят память о нем по своим орбитам и вспоминают о нем в тот момент, когда все они снова оказываются на тех же самых местах, на которых были тогда. И передают это воспоминание на Землю. Под действием импульса от этого небесного воспоминания об инциденте люди как в шоке пробуждаются ото сна. И при таком пробуждении переживают мгновения просветления и страха. Эти пробуждения с просветлением и страхом отличаются от всех остальных пробуждений, так же как яйцо с двумя желтками отличается от обычных яиц с одним желтком. И если в момент такого двухжелткового пробуждения загадать какое-то желание – например, захотеть обвенчаться, – желание исполнится, правда только во сне.

ВРЕМЯ – Так же, как в химии есть концентрат кислоты, есть и концентрат времени. Эссенция времени. Если вы ощутите ее присутствие примерно в полдень и если это ощущение не связано с голодом, то вам приснится женщина с длинными черными волосами и зеленым взглядом. Она скажет: «Я – Да-лона».

ЗАМОК – По старому верованию, стоит вам перейти мост, ведущий к укрепленному замку, и вы услышите, как кто-то во сне шепчет вам чье-то имя. Этот кто-то будет шептать его вашим голосом, но имя будет вам незнакомо. Будьте внимательны и запомните это имя, потому что ваш собственный голос скажет вам, как зовут вашего суженого.

ДОЛГ – Прозаик и поэт XIII века Теодосий время от времени приходит в наш мир, чтобы послушать, как одна девушка в XV веке читает стихотворное «Слово любви», принадлежащее перу деспота Стефана Лазаревича и написанное в том же XV веке (мертвые не могут читать, они могут лишь слышать, что читают другие). Девушка чувствует, что кто-то потусторонний прислушивается к ее чтению, но не понимает, что происходит. Напуганная, она не решается прервать чтение и, находясь в тисках времени и страха, не может сдержаться и мочится в постель, читая книгу, от которой не в силах оторваться. Если и вам случится, читая книгу, обмочиться в постели, – это знак того, что кто-то увидит вас во сне. Этот «кто-то» во сне почувствует на своих губах горький вкус пудры с вашей шеи и услышит ваш голос, произносящий стихи, которым вы возвращаете один свой давнишний долг:

ДЬЯКОН – По старому верованию, если вы встретите дьякона, то во сне будете покупать скорость. Где-то, на какой-то улице вы или кто-то близкий вам будет расплачиваться иностранной валютой. Если вам такое не приснится, попробуйте увидеть этот сон еще раз, после того как наяву снова встретите дьякона.

ГВОЗДЬ – Древний пистик советует внимательно прислушиваться к окружающему. Как известно, гвоздь кладут в посуду при приготовлении пищи для того, чтобы она на огне не потеряла цвет. Если вы ели такой «суп с гвоздями», то во сне будете принимать гостя; однако вы не увидите ничего, кроме его мужских туфель Massimo Germani. Правда, с тех пор во сне вы часто будете слышать шаги ног в этих туфлях.

ЖАЖДА – Если вам ночью хочется пить, это почти всегда знак того, что в вашем сне объявится кто-то, кто по ночам не пьет воды.

ЗВЕЗДНАЯ МАНТИЯ – Тому, кто видел в Бамберге, в Музее диоцеза, звездную мантию императора Генриха II (умер в 1024 году) или изображение этой мантии, на которой вышиты созвездия и другие изображения, имеющие астрологическое значение, приснится покупка перстня. Покупка будет происходить в месте, которое расположено на большой высоте, откуда видно двадцать три километра какой-то реки. Во время покупки вы будете не одни.

ИГОЛКА В СТОГЕ СЕНА – Стог сена возле дороги принесет вам сон с довольно сложным значением. Каждое падение в сон продолжается несколько сотен лет. Ведь человек гораздо старше, чем он умеет считать. Поэтому искать и найти себя во сне – это то же самое, что искать иголку в стоге сена. Вместо себя во сне вы найдете мужской костюм, темный в светлую полоску. В будущем вам постоянно придется искать во сне хозяина этого костюма.

ЯБЛОКО – Предложенное и взятое яблоко предсказывает, что в вашем сне будет дождь. В том же самом сне вы пойдете смотреть подвенечные платья с каким-то незнакомым, но важным для вас человеком. Во сне вам не будет известно, кто именно собирается венчаться. Вы будете рассматривать платья, выбирать, и вам понравится одно, серебряное, как из фольги.

КУМ – Никогда не говорите: «Чего я пойду к нему на похороны? Он же на мои не придет!» Если вы так сделаете, будьте уверены – он к вам придет обязательно, но вы этого не увидите. Просто вам будет сниться, что он был у вас на свадьбе шафером. С веточкой розмарина в петлице.

ПРОШЛОГОДНИЙ СНЕГ – Если вы наступите на прошлогодний снег, то услышите во сне трубачей. Они будут играть песню «После войны, с маленькой надеждой под дождем…».

КАЧЕЛИ – Тому, кто увидит особу женского пола на качелях, приснится, что он натягивает на себя чулки, прошитые серебряными нитками.

МАРС – Планета, управляющая созвездием Овен, которое является предметом этой азбучницы. Если вы наденете кольцо или бусы из бриллиантов (а это драгоценный камень Марса), вам приснится мужская парадная рубашка без пуговиц. Рубашка XXI века, которая застегивается на липучку.

ВРАГ – Люди обычно думают, что враги остаются их врагами повсюду в мире. Но это не так. Тот человек, который является вашим врагом здесь, в данной точке земного шара, например в Европе, вовсе не обязательно будет вашим врагом в каком-то другом месте – скажем, в Аргентине. Если вы прочитаете этот текст, добром дело не кончится. Во сне враг окажется у вашего порога. Вам приснится война, на протяжении которой семьдесят восемь дней будут падать бомбы и будет разрушено шестьдесят мостов.

НИВА – Тот, кто пешком пересечет ниву, увидит во сне девочку, которая каждый год красит в красный цвет по одному ногтю. Начиная с ног. Поэтому она всегда знает, сколько ей лет. Пока не вырастет. На руках у нее кружевные перчатки, украшенные мелкими, как рыбья чешуя, зеркальцами, – эти перчатки будут следить за вами бесчисленными глазками.

ОВЕН – Этот пистик, или же азбучница, составлен для того, кто родился под знаком Овна. Это первый знак зодиака, который соответствует первому весеннему лунному месяцу. Солнце проходит через него с 21 марта по 20 апреля, а правит здесь Марс. Овен – знак стихии Огня, мужской, активный и кардинальный. Его зодиакальное созвездие находится в северной части неба. Девиз этого знака гласит: «Надеялся я и ждал, что виноградник мой принесет виноград, а он вот зарос тернием. Сжалься же над ним, о человек, радетель о добре домашнем, и дай ему пристанище в сердце твоем…»

Если найдете монетку с отчеканенным на ней знаком Овна и надписью «Aries» (Александрия, 155 г. до н. э.), вам приснится, что вы выбираете лосьон after shave для какого-то мужчины.

ФАСОЛЬ – Возьмите фасоль двух видов, белую и желтую, обязательно прошлогоднюю, и замочите ее на ночь в воде с мятой. Добавьте копченые ребра и копченую грудинку, выдержанную на высоте пятнадцати или двадцати метров (чем выше коптильня, тем лучше). Головку лука и один-два зубчика чеснока обжарьте на сковороде, слейте мятную воду и налейте в кастрюлю свежей воды, добавьте к фасоли запеченный красный перец и уже упомянутые лук с чесноком. Положите в кастрюлю грудинку и копченые ребра. Не забудьте, что еще нужно добавить молотого острого красного перца и немного чая с медом. Если вы все сделаете правильно, вам приснится греческий поцелуй (один из тех, что дарят через плечо), или один французский (лоб к подбородку), или два русских (с укусом).

ВОЙНА – Если в вашей жизни случится война, и притом с вечера, после войны во сне у вас будут гости. (Это объясняется тем, что во время войны снов не видят.) Гостям будут предшествовать два цвета: синий и золотой. Во сне к вам придут святые ратники, изображенные на стене монастыря Манасия (XV век). Их пальцы будут сжимать сабли не на эфесе, а ниже его, на самом клинке. Каждый удар саблей по врагу будет наносить рану и им самим.

САТУРН – Всякий раз, когда вы наденете сначала левую туфлю, а потом правую перчатку, вас во сне будут мучить расставания, препятствия, трудности, утраты, страх, сопротивление, нерешительность, отчужденность, одиночество, холод, черствость, скупость, зависть. И еще приснится старость, которая смеется издалека, грозя палкой сквозь две ночи – ночь вашего сна и ночь того спящего существа, чьи ужасы вы видите во сне. Потому что ужасы, которые вы видите во сне, не ваши. Они принадлежат кому-то, кто родился под знаком Козерога и находится во власти Сатурна, планеты несчастья.

КУВШИН ДЛЯ ВОДЫ – Кувшин для воды с носиком в форме мужского члена предсказывает сон, в котором вам любой ценой нужно кого-то найти. Вы будете искать этого «кого-то», не зная, как его распознать. Не зная, как он выглядит. Этот сон будет повторяться.

ФИЛИН – Если вы услышите ночью крик филина, прислушайтесь, сколько раз подряд он прокричит. Столько лет вам осталось жить. В ту же ночь вам снова приснится, что вы ищете кого-то, кого не можете узнать. Однако на этот раз во сне вам станет ясно, что незнакомец, которого вы еще не нашли, красит пробор у себя на голове в оранжевый цвет. Запомните это. Пригодится в одном из других снов.

УЛИЦА РИГЕ-ДЕ-ФЕРЕ – Если вы пройдете по этой улице ночью, то в ваш сон придет какой-то незнакомец, с которым вы состаритесь. Кто-то, кого вы будете безмерно любить. Кто-то, кто ночью будет угадывать ваши желания по треску ваших костей в темноте.

ФИЛОН АЛЕКСАНДРИЙСКИЙ – Если вы прочитаете следующую фразу: «Филон платонизирует, или Платон филонизирует», вам приснится, что вы на один день арендовали нечто похожее на палатку с пятью опорами, такую, в каких живут в пустыне.

ХРАМ – Если вы пройдете около полуночи через городские ворота, пусть даже такие, как на Калемегдане, построенные еще в XV веке, вам приснится, что вы венчаетесь в монастыре Манасия с кем-то, кого раньше никогда не встречали, даже во сне. Вас охватит ужас оттого, что вы не будете знать, кто это, до того самого момента, пока он не приподнимет вуаль с вашего лица, чтобы поцеловать вас.

ТУФЛИ – Если вы наяву покупаете автомобиль, это означает, что во сне вы купите женские туфли из белого полотна с черным меховым верхом, такие, какие надевают на венчание.

ПРИЧЕСЫВАНИЕ – По древнему обычаю, вы можете поститься в пятницу, а причесываться в субботу. Это предвещает, что во сне вы наконец найдете человека, которого давно искали, человека, который красит пробор в оранжевый цвет. Он станет во сне вашим любовником. Если у вас с этим сном ничего не получится, повторите и пост, и причесывание.

КРАСНАЯ КРУГЛАЯ СЛИВА – Если вы собираете красные круглые сливы «джанарики», во сне вам будет холодно и в ваш сон придет кто-то родившийся под знаком Козерога.

ЛЕС – Будьте внимательны, если увидите, как две птицы в лесу садятся на ветку. Одна клюет ягоды этого года, другая – следующего. Первая будет петь, а вторая не будет. Вот та, вторая, вам и приснится. Петь она не будет и во сне, однако взглядом остановит часы у вас на руке, как это обычно и бывает перед венчанием.

 

Козерог

Дурак, чего ты дожидаешься, говорил я сам себе на протяжении всех тех семидесяти восьми дней, пока на город падали бомбы. Но когда тебе на голову валятся бомбы, думать не можешь. Не можешь и спать. Семьдесят восемь ночей я не спал. Вместо того чтобы спать, я ел яблоки. Все эти ночи вместо бомбоубежища я спасался в проеме входной двери в моей комнате на улице Риге-де-Фере, потому что в нашем доме нет подвала. Уже потом я узнал, что укрываться нужно было в углу комнаты. В дверном проеме стояли, когда шла Вторая мировая война, а сейчас, во время нападения НАТО, стоять следовало в углу. Я никак не мог поверить в реальность происходящего. Хотя все это можно было предугадать. Потому что я родился под знаком Козерога (Capricornus).

Зодиакальное созвездие Козерог находится к югу от небесного экватора. Этот десятый знак зодиака соответствует первому зимнему лунному месяцу, Солнце проходит через него с 21 декабря по 20 января. Козерог относится к стихии Земли, это женский, негативный (пассивный) знак. Девиз этого знака более чем ясен: «Кому страшно, пусть ему будет страшно! Как буквы в книге и рыба в воде, кольцо на пальце и хозяин в своем доме».

Поэтому-то я и сказал, что все это можно было предугадать. У тех, кто родился под знаком Козерога, самая плохая из всех небесных знаков планета – Сатурн. Эта планета, управляющая моей судьбой, звезда несчастий, зловредное небесное творение, вытряхнула в мою жизнь не только бомбы стран НАТО, но и каких-то престарелых дальних родственников, от которых воняло просроченными лекарствами, неузнаваемых отцов, предков-бродяг, бедняков, никчемных наследников. Они появлялись и исчезали, прозрачные, как стаканы. А мне в подарок осталась исключительно цепкая память, которая без устали вносит в свою книгу приходов и расходов бедность, одиночество, постоянные предосторожности, грусть, трупы, ненависть с похмелья, деревенское происхождение, массу и вес тел, которые я безошибочно распознавал вокруг себя, включая массу и вес крылатых ракет, пролетавших у меня над головой. Я живу на Дорчоле, в комнате, в которой рев самолетов поселился с первой же ночи бомбардировок и остался в ней навсегда, как в каком-то музее звука.

Утром мы шагнули в войну, как придурок входит в подворотню, где ребята гоняют ногами чью-то шапку. За одну ночь дешевые вещи стали дорогими, а дорогие подешевели. Днем мы выползали на улицу, как кроты, бледные от страха и бессонницы, чтобы посмотреть, цела ли еще улица Князя Михаила, и я начал замечать витрины, на которые раньше никогда не обращал внимания.

Как-то шел я по улице Царя Лазаря и тщетно пытался вспомнить хоть одну прочитанную до войны книгу или какой-нибудь спектакль. И вдруг среди этих раздумий мое внимание привлекла витрина с дорогой женской обувью. Я сразу заметил, не знаю почему, пару из белого полотна с черным мехом наверху. Это были роскошные свадебные туфли, довольно экстравагантные, с четырехгранным каблуком. И мой взгляд остался в этой витрине. Кстати, учтите, я и не трансвестит, и жениться не собираюсь. Да и вообще не отношусь к тем, по кому сходят с ума. И советы, и проклятия в одно ухо впускаю, через другое выпускаю, обещаю много, а выполняю мало. Воду по ночам не пью. По моим волосам видно, какая у меня грустная душа. Все дни, кроме праздничных, я похож на мать. Короче говоря, даже красивые шляпы мне не к лицу. Мне предсказано, что если я женюсь в июле, то буду счастлив. А я совсем не уверен, доживу ли до июля. И несмотря на все это, мне почему-то понравились эти белые венчальные туфельки с черным меховым верхом. Потом я еще пару раз прошел мимо них, просто чтобы посмотреть. И испытал настоящее отчаяние, когда однажды они исчезли из витрины.

Как пишут в пособиях по астрологии, кроме тех качеств, которые заставляют меня деградировать, мне, по самой сути, свойственны еще и некоторые другие – такие как надежность, выносливость, основательность, твердость. Видимо, именно поэтому во мне сработал инстинкт самозащиты. Как будто наперекор всему тому, что мне угрожало, я начал во время бомбардировок заниматься кулинарией, хотя раньше готовить не умел. Рыбу следовало исключить сразу, потому что Дунай был загрязнен обедненным ураном и ртутью, содержавшимися в бомбах. Поэтому я купил на рынке два вида фасоли, белую и желтую, прошлогоднюю. Кроме фасоли взял еще ребра и грудинку, копченные на высоте двадцати метров, потому что чем выше коптильня, тем лучше сало… И вот падают бомбы, воздушные удары НАТО уничтожают нефтеперегонный завод в Панчеве, а я готовлю еду. Фасоль замочил на ночь в воде с мятой. Головку лука и один-два зубчика чеснока обжарил на сковороде, слил мятную воду и налил в кастрюлю свежей воды, добавил к фасоли запеченный красный перец и вышеупомянутые лук с чесноком. А Панчево горит. Положил в кастрюлю грудинку и копченые ребра. И не забыл добавить молотого острого красного перца и немного чая с медом… Я сделал все на одном дыхании, как будто давно привык заниматься этим делом, а фасоль у меня получилась такой сладкой, что, как говорится, каждая ложка была похожа на поцелуй…

Потом я как-то раз проходил по улице Змай-од-Ночая. Там есть один магазинчик, где продают подвенечные платья. Несмотря на сыпавший мелкий дождь, я буквально прилип к витрине, не в силах оторвать взгляд от серебристого платья, переливавшегося как металлическая фольга. К нему прилагались длинные, до локтя, перчатки протестантского темно-серого цвета, усыпанные крошечными зеркальцами, похожими на глаза…

Тут я заставил себя встряхнуться и подумал: на что мне вся эта женская дребедень? Лучше заняться делами. Моя планета, Сатурн, по сути своей холодный и сухой небесный камень. Это планета дневная, мужская, враждебное небесное тело. Зло, которое она причиняет, приходит медленно и длится долго. Учитывая все это, учитывая еще и войну, я не видел перед собой никакого будущего. Но кроме того, я не был готов экономить деньги. Консервативный по своей природе, я предался пороку, который не требовал особых усилий.

Меня охватила мания бессмысленных покупок. Магазины по распоряжению властей работали всю войну бесперебойно, за исключением часов воздушной тревоги. И продавцы не знали, что делать с дорогими товарами, которые теперь никто не покупал и которые никто не решался под бомбами отправить обратно на склады. Поэтому они продавались за бесценок. В магазине на улице Чика Любина я почти даром взял мужской лосьон after shave с запахом арбуза и мужской костюм от Chez Nikola’s в серую полоску для официальных случаев, а также рубашку XXI века без пуговиц, застегивающуюся на липучку. Неподалеку от этого магазина я купил литр растительного масла, неожиданно всплывшего среди дефицита продуктов, и у того же самого уличного продавца – синий «фольксваген-гольф» десятилетнего возраста, который до бомбардировок стоил три тысячи марок, а сейчас, под бомбами, – сто. В Новом Белграде, в одном из многоэтажных домов-башен, из которых была видна каждая ракета, падавшая на город, в ювелирной лавочке «Ненад Раце» на шестнадцатом этаже я подобрал себе мужской перстень. А потом мне настолько понравилось одно женское кольцо (гораздо больше, чем мужское), что я купил и его. Цены были «военные», то есть совершенно дурные. Как, впрочем, и я сам.

Когда бомбы падают тебе прямо в кровать, невозможно ни спать, ни думать, ни тем более заниматься любовью. Тем не менее в тот вечер я задремал, и в моем полусне, между двумя воздушными налетами, какой-то чарующий женский голос начал читать мне что-то старинное, даже древнее и теплое, что-то похожее на любовное стихотворение. Особенно сладкими были согласные и односложные слова. Они ласкали и возбуждали не слух, а мою слизистую. Я почти физически чувствовал слюну той, что нашептывала мне стихи:

На следующий день мне взбрело в голову купить какую-нибудь книгу. На улице Князя Михаила перед книжным магазином «Синий всадник» его владелец распродавал свои запасы, разложив их на гладильной доске. Я выбрал книжечку о монастыре Манасия с отличными фотографиями фресок святых воинов и купил ее за два динара. Любая книга с гладильной доски стоила два динара. Но не успел я дома раскрыть ее, как начался новый воздушный налет.

В ту ночь было разрушено и сгорело здание телецентра. Я не спал до самого рассвета, запершись в комнате, завесив окна влажными простынями и закрыв лицо мокрым носовым платком. Мне едва удалось спастись от резкого запаха горящей кинопленки.

Утром я покрасил оранжевой краской, в стиле хинди, пробор у себя на голове и решил покинуть город. У меня была возможность сесть в машину и поехать в Венгрию, на аэродром, с которого каждую ночь взлетали самолеты, чтобы бомбить нас. Там я мог взять билет в любом направлении, только не домой. Для этого мне даже не нужна была виза, потому что въезд в Венгрию был свободным. Но я поступил по-другому. У меня вдруг возникла необъяснимая потребность отправиться в какой-нибудь монастырь. Автомагистраль, ведущая на юг, была разрушена бомбами только где-то после сотого километра, так что по ней я мог добраться до монастыря Манасия, расположенного недалеко от Белграда. За немецкие марки я купил на улице бензин в двадцатилитровой пластмассовой канистре, которую, правда, предварительно прокипятили, так что она на самом деле вмещала теперь не двадцать, а восемнадцать литров. Надел новый костюм и рубашку – мне было жаль оставлять их в Белграде. Обулся в лакированные туфли Massimo Germani, ставшие моими тоже в результате одной из моих бессмысленных закупок в районе Чумича. Чтобы от них не несло новой кожей, я опрыскал их лосьоном after shave с запахом арбуза. В карман я положил два кольца и книжечку о монастыре Манасия, купленную днем раньше. Было еще утро, и я отправился в путь, надеясь на перерыв после ночного налета. На выезде из города мне повстречались какие-то цыгане с трубами, они знаками показывали, что им тоже надо на юг, я остановился и впустил их в машину, строго предупредив, чтобы по дороге они не играли.

– Кто из вас лучший трубач? – спросил я просто так, ради разговора.

– Миливой. Он самый глупый. И он лучший трубач на этом берегу Моравы, – ответили они в один голос.

Еще издали сквозь шум дождя мы увидели у стен монастыря Манасия толпу людей под разбитым там огромным шатром, и трубачи, которых я привез, разом грянули «После войны, с маленькой надеждой под дождем…».

«Да тут какая-то свадьба, – подумал я. – Надо же, кругом война, а у них свадьба!»

У входа в храм я столкнулся с одним из моих школьных друзей – у него в петлице была веточка розмарина. Я застыл в оцепенении: говорили, что он погиб на этой войне.

– Откуда ты взялся? Приехал на венчание? А чья это свадьба? – засыпал я его вопросами.

– Ты что, брат, решил шутки с нами шутить? Еще спрашивает, чья свадьба! – ответил он и сквозь толпу повел меня в церковь.

Там стояла невеста. Меня как что-то кольнуло, и я посмотрел на ее туфли. Они были сделаны из белого полотна с черным меховым верхом. Чулки вышиты серебристой нитью. На ней было серебристо-серое, как из фольги, подвенечное платье и перчатки, усыпанные крошечными зеркальцами. На ее руке я заметил остановившиеся часы…

Только после того как священник сказал: «А сейчас поцелуйте молодую», я наконец взял себя в руки и приподнял вуаль. Только сейчас я в первый раз увидел ее лицо. Меня хлестнул зеленый взгляд.

– Два русских поцелуя с укусом! – шепнула она, приблизив свои губы к моим.

 

Стрелец

«Тело в палатах, душа в хлеву», – так думал слуга и погонщик мулов о своем хозяине, торговце шелком, кире Спиридоне Властаре. А кир Спиридон звал своего погонщика Юпитером, думая так: «Как Юпитер распоряжается своими созвездиями, так и он распоряжается навозом моих мулов…»

Одним словом, кир Спиридон был человеком неосторожным в выражениях и осторожным в деньгах, и его не заботило, что думают о нем мулы и их погонщики. Он любил ракию из шелковицы и старел от ветра с Карпат, который вызывает зубную боль. Кир Спиридон знал, что один и тот же перец будет по-разному острым утром и вечером и что одним и тем же ароматическим маслом не пользуются на свадьбе и на похоронах. Он считал, что каждая любовь – первая, имел двух жен и одну любовницу, тридцать лет за ушами и столько же золотых монет в кармане. Товар он закупал на Босфоре и перевозил его маленьким караваном, который состоял из уже упомянутого погонщика и трех мулов. Один был белым, а два других – черными. За товаром он обычно отправлялся вниз по Дунаю из Сентандреи, в день святого Марка. Возвращался в сентябре, который имеет больше всего счастливых дней в году. А поскольку 1719 год не относился к счастливым, да к тому же все еще дымились руины прошлогодней войны, он его пропустил и собрался за шелком только год спустя. И тут грянула его беда, да так оглушительно, как может грянуть только пушка.

На постоялом дворе в Белграде, возле церкви Святой Пятницы, у него попросил милостыню какой-то слепой. Суеверный как ворон, кир Спиридон схватился за пояс с деньгами, но слепец отказался от денег. Это удивило кира Спиридона, и ему захотелось узнать причину отказа.

– Что же ты тогда просишь, если тебе не нужны деньги? – задал он вопрос.

– Когда-то я был торговцем и так же, как ты, ходил с караванами навьюченных мулов и погонщиками, перевозя ароматические масла и пряности. Однажды на меня напали разбойники, ограбили и хотели убить, но потом смилостивились и, вместо того чтобы убить, сунули саблю в огонь, а когда ее лезвие раскалилось, махнули ею у меня перед глазами, которые в тот момент были полны слез, потому что я как раз вспомнил другие глаза, которые не надеялся больше увидеть. До сих пор помню, как вскипели мои слезы, когда рядом с ними просвистело раскаленное железо. Разбойники ослепили меня, чтобы я потом не опознал их и не выдал властям… С тех пор скитаюсь от церкви до церкви и прошу зрения и молитвы за глаза видящие, но пока еще ни от кого этого не получил. Я и сюда пришел затем, чтобы найти свои глаза…

– А твоя молитва не помогает?

– Не помогает.

– Ладно, если где-нибудь по дороге найду молитву об исцелении глаз, принесу ее тебе на обратном пути.

– Спасибо тебе, но только как я, слепой, узнаю, что ты возвращаешься и в какой день будешь здесь проходить?

– Обратно я собираюсь в день Крестовоздвиженья. Но ты и сам знаешь – у дороги срока нет, рассчитать трудно, поэтому, если я буду здесь раньше или позже и мы с тобой не встретимся, я оставлю молитву под камнем в церковном дворе, а ты ее возьмешь, когда будешь проходить мимо. Только подними камень, и молитва сама вспорхнет туда, куда надо, то есть на небо.

На том они и расстались. Однако после этого разговора кира Спиридона охватил страх. Он испугался, как бы и на него не напали грабители, и поэтому, добравшись до постоялого двора при монастыре Дечани, решил там и остаться, а погонщика с мулами отправить дальше, на Босфор, одного. Однако деньги, что у него были с собой, погонщику доверять он не хотел. Поэтому запрятал каждый дукат в клочок сена и скормил их своему белому мулу. Таким образом, почти все, что у него было, он доверил животному, потом взял ремень и вырезал на нем послание: «Распори брюхо белого мула и пошли мне на эти деньги партию шелка багряного цвета». Этим ремнем он перепоясал неграмотного погонщика Юпитера и велел передать ремень своему поставщику в Царьграде.

Сам кир Спиридон остался в Дечанах, в монастыре, построенном одним королем в благодарность за исцеление от слепоты. А так как времени у него было достаточно, он от нечего делать стал расспрашивать, не знает ли кто что-нибудь о молитве, которая врачует зрение.

Тем временем погонщик с мулами спокойно проделал весь путь. Бережливый по своей природе, он, вместо того чтобы вести мулов за собой, шел за ними и подбирал с дороги навоз. Потом он складывал его в мешок и сушил, чтобы зимой было чем топить печь. И вот, подбирая навоз за белым мулом, он каждый раз с изумлением обнаруживал в нем дукат. Набрав так двадцать пять дукатов, счастливый погонщик прибыл в Царьград. Там он сразу же купил сокола, и тот наловил ему рыбы в бухте Золотой Рог. Наевшись рыбы, погонщик отправился к торговцу, поставщику кира Спиридона, и передал ему в руки то, что было приказано, то есть ремень. Торговец прочел сообщение, вспорол белому мулу брюхо, но так как ничего там не нашел, то не дал погонщику шелка, и тот был вынужден вернуться к своему хозяину в Дечани с пустыми руками. Кир Спиридон, который из-за этого потерял почти все свое состояние, запричитал, принялся рвать остатки волос, которые еще произрастали на его голове под шапкой небесной, продал мулов, рассчитал погонщика и пешком отправился домой только что не побираясь. Таким образом, в Белград он попал не в день Крестовоздвиженья, как собирался и как обещал слепому, а намного, намного позже.

«У дороги срока нет», – думал слепой, напрасно дожидаясь кира Спиридона и молитвы. Стояла осень, и был тот месяц, в котором больше всего счастливых дней в году; туман стекал вниз по реке над своим отражением в воде, и казалось, что Дунай струится молоком. Подошли обещанные дни, когда кир Спиридон должен был вернуться из своего путешествия. Но его все не было и не было. Слепец дождался Крестовоздвиженья, подождал еще один день и одну ночь, а потом решил, что купец, возможно, уже прошел через город и оставил под камнем обещанную молитву. Он нащупал камень в церковном дворе, приподнял его и нашел там не одну молитву, а две. Тут глаза его наполнились слезами, и через эти слезы он снова начал видеть. Сам не свой от счастья, недавний слепой вернулся к прежним делам, опять вернулся к торговле, и во всем ему везло как никогда. Он снова торговал ароматическими маслами и, как и раньше, путешествовал по царским дорогам в царский город и обратно. Однажды, возвращаясь нагруженный товаром, оказался он в Белграде возле церкви Святой Пятницы, где какой-то слепой попросил у него милостыню. Торговец схватился за пояс с деньгами, но слепой от денег отказался: ему нужна была молитва об исцелении глаз. Торговец был потрясен: по голосу он узнал кира Спиридона, у которого в позапрошлом году сам просил об этой же молитве, когда тот проходил здесь по пути в Царьград.

– Разве твоя молитва тебе не помогает? – спросил торговец кира Спиридона.

– Не помогает, – ответил кир Спиридон. – Я еще тогда в одном монастыре узнал для тебя молитву, но тут со мной случилась беда, я задержался, в дороге меня застала зима. Когда я попал сюда, то решил оставить под камнем ту молитву об исцелении зрения, которую принес тебе. Но стоило мне приподнять камень, чтобы шепнуть под него молитву, как я тут же и ослеп.

– Значит, молитву, которая меня исцелила, не ты положил под камень, не ты, а кто-то до тебя, – сказал тогда торговец слепому киру Спиридону.

– Понимаю! Кто-то другой, – ответил кир Спиридон в отчаянии.

– Так вот, тот, кто до тебя оставил под камнем молитву, кто бы он ни был, оставил там не одну молитву, а две. И вторую молитву я дам тебе, но только она не сможет вернуть тебе зрение, потому что она не для глаз. А для чего эта молитва, я тебе скажу.

Тут бывший и нынешний слепец сели возле мулов обедать вместе с погонщиками, а после обеда торговец ароматическими маслами сказал киру Спиридону:

– Ты родился под знаком Стрельца. Этот девятый знак зодиака соответствует последнему осеннему месяцу лунного календаря, Солнце проходит через него с двадцать второго ноября по двадцатое декабря. Стрелец принадлежит к стихии Огня, это мужской, активный и переменчивый знак. Твое созвездие находится на южном небе, и Млечный Путь в твоем знаке сияет ярче всего… Именно поэтому, если Стрелец промахнется, как промахнулся и ты, он упускает свою цель. Но не впадай в отчаяние. Девиз твоего созвездия гласит: «Видим, царица, твою голову, украшенную дивно двенадцатью звездами. Укажи нам путь, чтобы мирно прошли мы туда, в вечную обитель…»

Юпитер – добрая и справедливая планета, он управляет в твоем знаке как у себя дома. Он – хранитель твоей судьбы и может тебе помочь…

Но помочь тебе могу и я. Потому что я понимаю – торговцем тебе уже не быть, слепой не может считать деньги, зато у слепых самый острый нюх, и ты сможешь мне помогать, будешь читать запахи, объяснять мне, что они значат и чего требуют ароматические масла и мази. Благовонные смолы и соли, благоухание трав и дыхание цветов – это всегда обещания, которые от нас чего-то требуют. Каждый запах останется непрочитанным письмом, если ты вовремя не поймешь, чего он требовал в твоей жизни. Что же касается молитвы, то она взывает:

В течение года, начиная с сегодняшнего дня, каждый раз, как только ты произнесешь эту молитву, ты будешь становиться моложе на три дня. Эта возможность откроется благодаря твоей планете, которая возьмет эти дни жизни у кого-то, кто так же, как и ты, находится в ее власти, то есть под знаком Рыб.

 

Рыбы

ПЕРВОЕ ПИСЬМО

Subject: Шестнадцать дней и пятьдесят ночей.

Дорогой господин профессор,

пишу Вам, потому что я никогда не спала с Вами. А если кому-то, как мне сейчас, хочется излить душу и попросить совета, ему необходим именно такой человек. Короче говоря, Вы – тот, в кого я верю.

Вы меня, конечно, не помните, хотя я два года училась у Вас. Правда, может быть, Вы не забыли, как однажды к Вам подошла черноволосая студентка первого курса и сказала: «Ты самая грациозная женщина на свете. Когда ты идешь, ты вся колышешься…»

Этой студенткой была я.

Я, со своей стороны, не забыла одну Вашу фразу: «Литературу ведет в будущее читатель, а не писатель». Я помню Вашу лекцию о «парных» и «непарных» стилях в литературе и искусстве. Вы тогда сказали, что в любой момент истории внутри любой культуры существуют по крайней мере три художественных стиля, они пересекаются и дополняют друг друга или противостоят друг другу: осень уходящего стиля, весна нарождающегося стиля и лето стиля, находящегося в расцвете и доминирующего в искусстве. Еще Вы сказали, что новый стиль (то есть «весна») в своем стремлении победить стиль ведущий («лето») пользуется опытом не своего непосредственного предшественника, а приемами уже угасающего стиля (то есть «осени»). Потому что и «весна», и «осень» имеют противоречащий «лету» характер.

Теперь, когда Вы знаете, что я действительно та, за кого себя выдаю, можно перейти к делу. Дорогой господин профессор, хочу задать вам несколько вопросов, на которые у меня ответов нет.

Когда женщина начинает стареть? Приводит ли к смерти то, что заставляет стареть? Со мной с некоторых пор происходят странные вещи… В моей жизни поселилась болезнь. Совершенно неизвестная болезнь. Если речь вообще идет о болезни. Чтобы не думать об этом, я купила губную помаду десяти разных оттенков и стала рисовать. На листах цветной бумаги – от серебряной до фиолетовой – я запечатлела свои поцелуи, и получились цветы. Шлю Вам на память несколько таких картинок.

Все началось незадолго до того, как НАТО стало бомбить Югославию, кажется в марте 1999 года. Может быть, и раньше, но я не обратила на это внимания. Как-то раз я поехала по делам в Нови Сад. Вымыла волосы чаем и села в машину. Светило солнце, Дунай, обогнув Фрушка-гору, двигался мне навстречу, но, подъехав к новисадскому мосту, еще в Петроварадине, я поняла, что дальше мне дороги нет. Не знаю, почему я была так убеждена в невозможности – именно для меня – перебраться через реку. Вы не поверите, но я развернулась и отправилась назад в Белград, плюнув на все свои дела, хотя другие машины без каких-либо проблем достигали противоположного берега. Сегодня этого моста нет. Его разбомбили, и теперь на самом деле никто не может переправиться через реку. Но я-то, почему я не могла сделать этого уже тогда, до всех этих самолетов и бомб?

Но этим дело не кончилось. Нечто похожее повторилось, причем тоже очень странным, ненормальным образом. Мы с приятелем собирались пойти в кино. Договорились встретиться в четверг, в шесть часов, у кинотеатра «Малый Одеон». Я пришла туда прямо с работы, но мой друг не появился. Мужчины, с которыми я встречаюсь, так обычно не поступают. Допускаю, что глаза у него как яйца всмятку, допускаю, что он не из тех, под кем кровать ходуном ходит, но чтобы вот так взять и не прийти – такого за ним до сих пор не водилось. Потом он звонит мне и спрашивает, почему я не пришла к кинотеатру.

– Ты имеешь в виду три дня назад, в четверг? – спрашиваю я.

– Четверг был вчера, – отвечает он, – посмотри газету.

По газете получалось, что он прав. Но мне от этого легче не стало. Его четверг отставал от моего четверга. И не только его четверг, но и четверги всех остальных людей. Ужас!

Получалось, что я забегаю вперед. Причем мне не сразу удалось рассчитать насколько. И получалось, что весь город отставал. То, что для меня было вчера, для них было завтра. За один день я уходила вперед на три дня. Если все это так, если я ежедневно проживаю по три дня, то при встрече двадцать первого века все окружающие отстанут от меня на тысячу дней и войдут в двадцать первый век через тысячу дней после меня. Чей Новый год будет правильным? И до каких пор будет продолжаться такое мое ускорение или их замедление?

Профессор, я простая девушка, меня зовут Теодора, я слушаю музыку языком; ложась спать, надеваю на себя только мелодию «Шестнадцать дней и пятьдесят ночей». Мой поцелуй напоминает мокрое серебро, а пахну я, извините, как все женщины, улитками. Почему именно со мной происходит такое? Помогите!

ОТВЕТ НА ПЕРВОЕ ПИСЬМО

Subject: Время в молочном пакете.

Дорогая моя Т.,

я получил Ваши картинки. И письмо с тремя вопросами. «Когда женщина начинает стареть?» – один из них. Я вижу, Вы помните мою лекцию о четырех временах года. Любовь в жизни женщины тоже имеет свои времена года. Свою весну, лето, осень и зиму. Вы должны вести себя в любви соответственно времени года. Ведь если Вы будете зимой ходить в одной рубашке, то простудитесь. Нельзя забывать и еще об одном. Внутри каждого времени года есть свои собственные, крохотные времена года. Их тоже четыре. Например, лето любви имеет свои совсем маленькие осень, зиму, лето и весну. То же самое и с другими временами года. Все они делятся на четыре части. Нужно обязательно знать, в каком из этих внутренних времен года любви Вы находитесь, и вести себя соотносясь с этим. Если Ваша любовь переживает зиму, Вы должны знать, что это за часть зимы – весна зимы, или лето, или осень. Или, может быть, зима Вашей зимы. Помните, всякому овощу свое время. И все у Вас будет как положено, все встанет на свои места. А когда придет зима Вашей зимы, Вы будете ждать весну. Но это будет весна не прежней любви, а какой-то новой…

Вот что я хотел сказать о времени, когда женщина начинает стареть. На второй вопрос отвечу позднее, а сейчас перейдем к самому важному.

Главный вопрос Вашего письма касается «замедления» и «ускорения», как Вы выразились.

Судя по всему, речь идет о нарушении течения Вашего времени. В чем состоит это нарушение, Вы поймете, если представите себе время как пакет с молоком. Вы пользуетесь молоком, расфасованным в пакеты, и точно в таком же виде Вы получаете время. Чтобы получить содержимое, мы отрезаем один уголок пакета, а три других остаются нетронутыми. Почему молоко не выливается из отверстия, когда мы отрезаем уголок? Этому препятствует земное притяжение, до тех пор пока отверстие обращено в сторону неба. Точно таким же образом Вечность не дает выливаться Вашему времени. Но что случится, если в Вашем пакете кто-нибудь проделает еще одну дырку? Ваше молоко, то есть Ваше время, будет вытекать. Его количество будет уменьшаться и тогда, когда Вы его не тратите.

Вы пишете, что чувствуете, как быстро течет Ваше время. И говорите, что это отражается на Вашей внешности. Я думаю, можно предположить, что кто-то проделал дырку в Вашем пакете со временем и сосет его. А пакет быстрее, чем это обычно бывает, заполняется Вечностью. Вам необходимо обнаружить похитителя времени. Того, кто пьет Ваше время. После этого, возможно, в дело будет внесена ясность.

Всего наилучшего.

Ваш бывший преподаватель Л.

ВТОРОЕ ПИСЬМО

Subject: Неужели мое позапозавчера – это Ваше сегодня?

Дорогой профессор,

как найти похитителя? И только ли я одна забегаю вперед, в то время как все окружающие, весь народ и вся страна отстают все больше и больше? Может быть, подобное случается с кем-нибудь еще? Может быть, Вы тоже уходите вперед, или мое позапозавчера – это Ваше сегодня? Может быть, мы превращаемся в кастовое общество, где каждая каста живет в своей собственной реальности. И в своем собственном времени. Не веря в существование чего-то иного. Чья действительность настоящая, не виртуальная? И в чьем времени живу я? Мне страшно…

ОТВЕТ НА ВТОРОЕ ПИСЬМО

Subject: Тринадцать кухонных языков.

Дорогая моя Т.,

есть одно старое, разработанное для нужд богословия учение о тринадцати кухонных языках. О тех самых, что были розданы людям на Вавилонской башне. На этих языках люди впервые начали ссориться и таким образом потеряли истину. Учение утверждает, что человеческая мысль не бывает прямолинейной, но как только к ней прикоснется любой из вышеупомянутых языков, она превращается в улицу с односторонним движением. И вот для того чтобы понять мысль, для того чтобы узнать ее истинное значение, ее надо перевести на тринадцать разных языков. И тогда в междузначии рождается истина. Истина, следовательно, содержится не в языке, а в междусмыслии разных переводов одного и того же текста.

Вот в чем заключается мой совет. Вспомните, кто может быть Вашим врагом. Вступите в разговор или переписку с тринадцатью лицами, которых Вы можете заподозрить в том, что они являются причиной Ваших неприятностей, крадя Ваше время.

В разговоре или письме задайте им один и тот же заранее придуманный вопрос. Когда они Вам ответят, в междузначии и междусмыслии ответов, как Млечный Путь среди звезд, блеснет истина. Кто из тринадцати угадает эту общую истину, тот скрывает свою истину. Он-то Вам и нужен, он и есть похититель Вашего времени.

ТРЕТЬЕ ПИСЬМО

Subject: Междузначие.

Дорогой профессор,

один и тот же вопрос я задала тринадцати друзьям или, если хотите, врагам. Ответы я получила разные, и они были на разных языках. Один сказал, что его сердце на Востоке, а душа на Западе, другой – что у него и сердце и душа на Западе, третий – что и сердце и душа на Востоке, четвертый – что сердце и душа у него ни на Востоке, ни на Западе, и т. д.

Все тринадцать ответов я ввела в компьютер, и он выдал мне междузначие. Вот оно:

Это междузначие не угадал никто. Следует ли объяснять это тем, что среди тех, кому я задавала вопрос, нет похитителя моего времени? А если это так, то, следовательно, нет решения моей проблемы?

ОТВЕТ НА ТРЕТЬЕ ПИСЬМО

Subject: По какому пути спустилась Ваша душа?

Дорогая Т.,

под каким знаком Вы родились?

ЧЕТВЕРТОЕ ПИСЬМО

Subject: Лечение времени.

Дорогой профессор,

я родилась под знаком Рыб (Pisces); это двенадцатый и последний знак зодиака, он соответствует третьему лунному месяцу зимы. Солнце проходит через этот зодиак с 18 февраля по 20 марта. Это женский знак стихии Воды, пассивный и непостоянный. Вы знаете, что созвездие Рыб находится рядом с экватором. Созвездием управляют планета Нептун и (как соправитель) планета Юпитер. Девиз моих звезд таков: «Из звезды в Луну, из Луны же в Солнце превращайся в добром сиянии. Владея тобою, огнем твоим жестким, не дам я свече в себе угаснуть…»

Вот и все, что я могу сказать, отвечая на Ваш вопрос. Надеюсь, это поможет при лечении моего времени. Заранее спасибо.

ОТВЕТ НА ЧЕТВЕРТОЕ ПИСЬМО

Subject: Юпитер в действии.

Дорогая Т.,

формула, которую Вы открыли в поисках междузначия слов Ваших собеседников, существует уже в течение веков. В начале XVIII столетия она использовалась среди городского населения в бассейне Дуная как молитва Юпитеру о долгой жизни. Следовательно, получается, что виновника Ваших затруднений надо искать в далеком прошлом, а не в настоящем. Возможно, что Ваши дни использованы или, если хотите, украдены три века назад. Тот, кто их потратил, должен был, так же как и Вы, находиться под властью Юпитера. Значит, он мог быть рожден под знаком Стрельца. Судя по всему, он был купцом. На это указывают и слова молитвы. Он путешествовал с Востока на Запад и с Запада на Восток. Не следует забывать, что под властью Юпитера находятся и деньги.

Вам, однако, не надо слишком беспокоиться о том, что с Вами происходит. Может быть, все не так уж и плохо. Юпитер – добрая и справедливая планета. Он не нанесет Вам ущерба. Как один из повелителей Вашего созвездия, он, скорее всего, даже предоставит Вам защиту. Тот, кому Юпитер передал Ваши дни, был в более затруднительном положении, чем Вы сейчас. С другой стороны, Вам очень повезло, что Вы обнаружили утечку времени из Вашего «пакета», узнали, что у Вас крадут время и жизнь. Мне кажется, что не так уж плохо узнать, что у тебя воруют время. В отличие от других Вы хотя бы осознаете свое положение. Вы даже могли бы сказать, что Юпитер дал Вам способность видеть будущее. Но нет! Вы (и другие такие, как Вы) не нуждаетесь в предсказании будущего, Вы уже в будущем.

Гораздо хуже то, что происходит с нами, с остальными. Ведь наверняка и среди нас есть такие же обкраденные, как и Вы. Может быть, кто-то высасывает из нас время, как кровь, но мы этого не замечаем, потому что у нас заржавели глаза. Может быть, это мы живем с опозданием в три дня за один день, отбрасывая во все стороны быстрые тени. Может быть, некоторые из нас никогда не заметят того, что в их времени происходит утечка. И если Ваше время ворует какой-то купец, живший триста лет назад, наше время, возможно, высасывает кто-то живущий сегодня…

Короче говоря, даже с учетом всех минусов, Вы находитесь в лучшем положении, чем я. Вы не попали в одну сеть вместе со всеми нами, Вы из нее ускользнули. На тысячу дней раньше других оказаться в будущем – это, пожалуй, стоит того, чтобы заплатить такую цену, как Вы, – прожить по три дня за каждый день.

Теперь о старении. Данте и Пушкин говорят, что жизнь имеет две половины. Данте вспоминает, как он «земную жизнь прошел до половины», а Пушкин знает, что есть «поворот наших лет». Они не сказали, когда мы доходим до середины жизни. По-моему, это где-то около сорока лет. В таком возрасте человек обретает равновесие. Сколько проигрывает в чем-то одном, столько же выигрывает в чем-то другом. Это продолжается до тех пор, пока не перестаешь проигрывать. Тот, кто перестает проигрывать, перестает и выигрывать. Круг замыкается. Следовательно, то, что заставляет стареть, не приводит к смерти…

 

Дева

Нужно вовремя открыть свое прошлое, ведь у него тоже есть свой срок годности и он может истечь, думала однажды вечером несостоявшаяся пианистка Архондула Нехама. Она решила разузнать все, что касалось происхождения доставшегося ей наследства, и открыла старинную семейную тайну.

Ее дед Нехама во времена Королевства Югославии был банкиром и жил на улице Господаря Еврема. Балкон его квартиры выходил прямо на небольшое здание начала XIX века, в котором когда-то был основан университет, а затем, век спустя, устроен музей его основателя – писателя и члена ложи вольных каменщиков. В первые дни немецкой оккупации Нехама со своей семьей бежал из квартиры на улице Господаря Еврема в Албанию, оккупированную в то время Италией. Это спасло ему жизнь, потому что итальянские власти преследовали евреев не так жестоко, как немцы.

Вернувшись после окончания войны в Белград, Нехама сразу же отправился в свою бывшую квартиру на улице Господаря Ев-рема и застал там новых жильцов. Он представился, сказал, что до войны жил в этой квартире и что у него остались здесь кое-какие вещи. Потом попросил ненадолго оставить его одного в самой большой комнате, через несколько мгновений вышел оттуда, поблагодарил любезных хозяев и навсегда покинул этот дом. Перед бегством в Албанию он спрятал в углу комнаты, под паркетной доской, половину фамильных драгоценностей, а другую забрал с собой. Теперь, вернувшись, он нашел драгоценности на месте и унес их с чувством огромного облегчения.

Драгоценности Нехама оставил в наследство своей будущей внучке, если она родится; кроме того, он завещал ей дом, наказав хорошо за ним смотреть. Удивительно, но после смерти старого Нехамы никто не смог обнаружить принадлежавший ему дом, тот, который Архондула смогла бы получить в наследство. Так никто в семье и не сумел разгадать эту загадку.

Нехама был женат на гречанке из Салоник и после войны поселился вместе с женой на Кипре. Его дочь вышла замуж за грека-пианиста, а внучка, Архондула, желая пойти по отцовским стопам, стала учиться игре на фортепиано. В качестве артистического псевдонима она взяла фамилию своего деда, которого никогда не видела, но от которого получила в наследство драгоценности и необнаруженный дом. Имя деда оказалось более долговечным, чем увлечение музыкой.

Хотя по ее бровям всегда было видно, что за произведение она исполняет, музыка не была настоящим призванием Архондулы.

В Белград ее не возили ни разу, училась она в Афинах, потом жила на Кипре. От Моцарта осталось только воспоминание о прикосновении пальцев к слоновой кости клавиш. Еще она запомнила удивительную историю, услышанную в консерватории от студентов.

Итак, рассказывали, что в Эстремадуре есть один дом, перед входными дверями которого находится лестница любовного страха, имеющая, подобно стремянке, две стороны. Если женщина или мужчина поднимались по лестнице вверх с любовным страхом в сердце, их страх возрастал до восьмой ступеньки, то есть до площадки перед входной дверью. Если из-за этого страха тот, кто поднимался, не хотел входить в дом, то он (или она) делал несколько шагов по площадке и спускался вниз уже по другой стороне лестницы, причем страх сначала уменьшался, а потом совсем исчезал. Говорили, что ступеньки лестницы были просто имитацией гаммы, которую каждый, кто почувствует любовный страх, мог мысленно пропеть снизу вверх: до-ре-мифа-соль-ля-си-до, и тогда страх достигнет высшей точки, а потом, стоит только начать петь гамму от верхнего тона к нижнему, он начнет уменьшаться и в конце концов пропадет совсем…

Когда Архондула решила оставить музыку, она села за рояль и заиграла гамму снизу вверх, ей пришлось сыграть две октавы, и только на третьей октаве страх от принятого решения достиг своего апогея. Тогда она сыграла гамму сверху вниз: до-си-л-ясоль-фа-ми-ре-дo – и захлопнула крышку. Она навсегда убила в себе страх перед музыкой.

Завершив таким образом свою музыкальную карьеру, Архондула обратилась к вещам более практическим и надежным, заниматься которыми можно было без особого риска. Она поступила на работу, а на досуге стала все чаще и чаще думать о завещании своего деда.

«Может быть, он имел в виду, что я использую драгоценности для покупки дома», – предположила она и стала искать себе что-нибудь подходящее. Хлопоты, связанные с покупкой недвижимости, стали причиной нового приятного знакомства. Некая Агата была в такой же степени несостоявшимся архитектором, в какой Архондула – несостоявшимся музыкантом. Это обстоятельство и послужило основой их сближения.

Агата была готова и, главное, способна помочь Архондуле при покупке дома.

– Ищи дом для того, с кем будешь жить, – сказала она новой подруге.

Архондула была не слишком везучей в любви. После двух-трех ничего не значащих ухаживаний она все еще оставалась девушкой. Когда ее охватывало желание, она клала себе под платье зеркальце, чтобы приворожить суженого, но в ее жизни ничего не менялось.

Вечерами, вместо того чтобы в мыслях рисовать проект дома и расставлять мебель, она все чаще мечтала о мужчине, именем которого можно было бы умываться каждое утро. Но нравилась она в основном старикам.

«В конце концов, я могу жить в своем доме и без посторонней помощи, – подвела она итог своим размышлениям, – я могу и одна отражаться в зеркале те полчаса в день, которые на это трачу».

Архондула считала, что важнее подсчитать количество окружающей человека ненависти, чем количество окружающей его любви. Ненависть она умела подсчитывать точно. После таких подсчетов она спокойно спала три ночи с одной и той же улыбкой на лице.

Подруги взялись за поиски дома вместе. Агата оказалась приятной спутницей. Они путешествовали по островам Средиземного моря и разглядывали дома, выставленные на продажу. Заодно Агата занималась некоторыми своими делами, которые умела отлично организовывать. На самом деле она все еще любила свое неосуществленное призвание, как любят петь люди, лишенные слуха. Она придумывала невероятные конструкции, дома из стекла, залы, устланные тройным слоем ароматов вместо ковров, подводные дворцы и т. д. Она знала толк в изысканных изделиях из дерева и в мудро вытесанных камнях. Она была поклонницей архитектуры Гауди и в еще большей степени поклонницей его интерьеров. В Барселоне она пыталась купить для Архондулы что-нибудь из его вещей, но это ей не удалось. О пребывании Агаты в Испании свидетельствуют оставшиеся письма о Гауди, отправленные по электронной почте Архондуле, которая сбросила их в интернет, озаглавив: «Конюшни Гауди» и «Спальни Гауди».

– Пусть читают, кому это нравится, – сказала Архондула Агате, – мне достаточно крыши над головой и ключа в замке. А все остальное – глупости.

Иногда с Агатой происходило что-то странное. Архондула замечала, что время от времени она начинает говорить с трудом. Причем это не было заиканием. Агата растягивала некоторые слоги, как будто бы кривлялась, но делала это неосознанно. Она говорила нараспев, как певчий в греческой церкви. А иногда эта манера напоминала дикцию актеров японского театра Но. Как-то раз Архондула даже спросила подругу, почему она не говорит нормально и что вообще это значит. Агата не смогла ответить. Она думала, что говорит так же, как все. Архондула поняла, что ее приятельница не знает о своем речевом дефекте.

Надо сказать, что такое растягивание слогов в разговоре особенно явно проявлялось тогда, когда Агата находилась в компании. Чем больше людей собиралось вокруг, тем сильнее у Агаты проявлялась ее странная особенность. Как будто бы каждому, с кем она говорила, должны были достаться от нее слоги или фразы, произнесенные нараспев. В большинстве своем люди не обращали на это внимания, но были и такие, которые вдруг замолкали, с удивлением смотрели на Агату, глубоко задумывались или даже уходили.

* * *

Дела, связанные с покупкой дома, шли медленно, но успешно.

Время от времени Агата выдумывала что-нибудь необычное.

Однажды она услышала об архитекторе, который проектирует новые дома для жителей одной деревни, пострадавшей от землетрясения. Деревня находилась где-то на севере Балкан. В каждом доме там гнали собственную ракию. По ее вкусу – особому в каждом доме – можно было узнать все о самом хозяине, об остальных домочадцах, об их образе жизни и склонностях.

Принимая во внимание разный вкус ракии, архитектор Куцина – таково было его имя – проектировал разные здания. Каждому хозяину он построил особенный дом, в зависимости от вкуса, крепости и цвета напитка, который тот изготовлял и употреблял.

Само собой разумеется, о таких заумных вещах Архондула не захотела и слушать.

Как-то раз Агата оставила своей подруге на автоответчике сообщение о том, что этим летом на греческий остров Гидра приедет один знаменитый мексиканский архитектор. Агата собиралась ехать туда, чтобы попытаться договориться с ним о встрече, потому что, возможно, этот архитектор сможет предложить Архондуле то, что она хочет. В момент разговора Агата находилась в Ларнаке, а Архондула у себя дома, в Лимасоле. Архондуле с трудом удалось разобрать сообщение, потому что Агата очень сильно растягивала некоторые слоги. Пленку пришлось прослушать несколько раз.

В конце концов она поняла, что Агата предлагает ей встретиться в аэропорту в Ларнаке 22 мая 1999 года, чтобы оттуда в 21.45 вылететь в Афины, а потом на «Летящем дельфине» доплыть до Гидры.

Однако Архондула опоздала на самолет, а так как встреча с архитектором уже была назначена на определенное время, Агата полетела из Ларнаки одна, в надежде, что подруга вылетит следующим рейсом и присоединится к ней уже на Гидре.

Но все сложилось иначе. Самолет, в котором летела Агата, разбился, и ни одного пассажира не осталось в живых. Архондула узнала об этом прямо в аэропорту и, ошеломленная, вернулась домой. Она машинально включила автоответчик и сразу же услышала голос своей подруги. Это было уже известное Архондуле сообщение, в котором Агата договаривалась о встрече в аэропорту 22 мая 1999 года. Архондула сидела, слушала, и ей казалось, что у нее нет тела.

Теперь она по-новому услышала текст сообщения. Оно напомнило ей какую-то молитву. Непосвященный не понял бы ее смысла. Но тот, кто знал, как слушать, выбрал бы только одни растянутые слоги, соединил бы их в слова и понял тайный смысл сообщения. Архондула не могла сделать это на слух. Она снова включила автоответчик и записала длинные слоги. Так она получила от Агаты новое, тайное сообщение:

Существует то, что можно назвать «вторичной смертью». Когда тебя убьют или ты умрешь, то только через сорок дней поймешь, что именно с тобой произошло, до этого ты просто не будешь знать, что мертв. В течение этих сорока дней ты сможешь все делать так же, как если бы ты не был мертв. Все это время тебе будет казаться, что ты живешь как раньше, ешь, пьешь, испытываешь влечение, занимаешься любовью или путешествуешь, все так же, как если бы ты продолжал жить. А на сороковой день ты слепнешь для этого мира. И это конец…

Докопавшись до истинного смысла, Архондула спросила себя, а что если Агата передавала людям такие сообщения, сама того не сознавая? И тогда она приняла решение. Она поедет на Гидру и увидится со знаменитым архитектором, с которым ее покойная подруга договорилась о встрече. Поедет ради Агаты, а не ради этого долбаного архитектора. Ведь если в тайном послании ее подруги сокрыта правда, то Агата, возможно, тоже будет там, все еще не зная о том, что умерла. Если верить ее собственным расчетам, она не будет знать о том, что умерла, вплоть до 30 июня и сможет каким-то образом присутствовать на встрече Архондулы и архитектора, которую сама же и организовала.

«Такую встречу втроем я не пропущу ни за что на свете», – подумала Архондула, однако на всякий случай все-таки прочитала в газете свой гороскоп на следующий день. Вот что там было написано:

Дева (Virgo), шестой знак зодиака, соответствует последнему лунному месяцу лета. Солнце проходит через это созвездие с 23 августа по 22 сентября. Дева находится под властью Меркурия. Это женский знак стихии Земли, пассивный и непостоянный. Ее число – 7. Созвездие Девы, главной звездой которого является Денебола, расположено к северу от небесного экватора. Если вы родились под этим знаком, то будете выносливыми в жизни и непостоянными в помыслах. Будете много требовать, но мало отдавать… В 28 лет в вашей судьбе произойдет перелом, и если вы его перенесете, то доживете до глубокой старости. Самое большое счастье выпадет вам в июне, но им завладеет кто-то другой. Девиз созвездия гласит: «Когда же из лодки нашего тела выйдет душа, словно воздухом птица, она полетит наверх. Раздробили свирель, но осталось тебе умение играть на ней…»

Что же касается завтрашнего дня – избегайте воды и незнакомых мест. Благоприятное время для путешествий.

– Зарезервируйте мне, пожалуйста, на завтра авиабилет на рейс Ларнака – Афины и билет на судно «Летящий дельфин» Афины – Гидра, – произнесла Архондула в телефонную трубку.

 

Близнецы

– Вы госпожа Архондула Нехама? – спросил меня с берега незнакомый человек, когда я сошла с «Летящего дельфина» на берег Гидры. Он стоял на причале и держал на руках, прижимая к сердцу, какого-то мальчика.

Оказалось, этот человек пришел меня встречать. Он знал, что я собираюсь увидеться со знаменитым мексиканским архитектором, и помог мне обосноваться на острове. Его звали Димитрис Хермер, а о моем приезде ему было сообщено неделю назад. Он был наполовину грек, владел ювелирным магазином и кроме украшений продавал в нем еще и кукол с меня ростом; у них были прекрасные прически, нарумяненные и набеленные лица, а вместо тела, рук и ног – шелковые платья, перчатки и чулки. Он сразу же сфотографировал меня среди этих кукол, усадив их таким образом, будто они обнимают меня. В мгновение ока я узнала о Димитрисе все, что нужно знать о человеке, с которым вам еще предстоит встречаться.

Он умел считать и измерять длину и вес на всех языках. Один раз в году, а именно 4 июня, он разрешал всем желающим что-нибудь украсть в своем магазине. В этот день он оставлял незапертыми те витрины, где лежали предметы, которыми он готов был пожертвовать. И люди воровали, а он делал вид, что не замечает. «Что-то надо и богам отдать», – говорил он.

На острове его все любили: дети, картежники, воры; он всегда был к услугам тех, кто приезжал сюда по делам. Жил он не за счет магазина. Средства к существованию ему обеспечивала торговля полевыми улитками, о которых он рассказывал чудесные истории. В Албании у него было небольшое предприятие по их переработке. Улиток он очень дешево покупал в Югославии и потом очень дорого продавал, уже в замороженном виде, по всему миру. Он хорошо пел и танцевал, имел дипломатические способности и мог быть отличным посредником при купле-продаже недвижимости. На Гидре жил потому, что любил ее. Постепенно и я начала привыкать к этому гористому острову, на котором было полно уродливых кошек и лестниц для ослов, рассчитанных не на две, а на четыре ноги.

Растения на Гидре источают пьянящий запах; сквозь сети, сплетенные горячими и холодными ароматами, пролетают кузнечики размером с воробья и ударяются о церковные колокола, издающие слегка фальшивый звук. Ветер с Пелопоннеса пахнет эгейской солью, и чувствуешь мурашки на шее, как может их чувствовать только женщина, в тебе растет желание, а петухи-гермафродиты кудахчут рядом, будто они только что снесли яйцо. Внизу, на причале, погонщики мулов – единственного средства передвижения на острове – поминутно достают мобильные телефоны из сумок, перекинутых через спины животных, и принимают заказы на перевозку. Такси существует только в виде катеров, и на этих маленьких суденышках пассажиры катаются вокруг острова, причем при необходимости могут пересаживаться с одного катера на другой, когда они движутся параллельным курсом, просто перешагнув с одной палубы на другую.

Димитрис сразу же сообщил мне, что встреча с мексиканским архитектором произойдет во время морского путешествия, которое устраивают его друзья. Одна супружеская пара из Мексики, владеющая огромной яхтой, стоявшей сейчас у причала на Гидре, собиралась вместе с архитектором совершить поездку к Кикладским островам. Путешествие должно было продолжаться дней десять, и Димитрис уже с большим жаром готовился к нему. Кроме нас двоих на яхту пригласили еще какого-то доктора, и теперь все ждали его приезда.

Этот доктор – недостающий пассажир – жил в Белграде и работал там в больнице. Всегда, когда мог, он приезжал на Гидру и вместе с Димитрисом и его друзьями плавал по Эгейскому морю. Его давно знали на острове, но сейчас говорили о нем только страшным шепотом. В Югославии шла война, НАТО сбрасывало на Белград и всю Сербию свои бомбы. Димитрис постоянно звонил другу, волнуясь за его жизнь. От Димитриса я узнала о докторе кое-какие подробности. Как только начались бомбардировки, Димитрис пригласил доктора на остров, но тот не мог во время войны оставить работу в больнице. Однажды крылатая ракета попала в дом рядом с больницей. Взрыв разрушил и часть больницы, доктора вытащили из-под обломков, домой он пришел в каком-то оцепенении, ощущая все симптомы контузии. Той же ночью он смотрел по телевизору репортаж CNN о последних бомбардировках Белграда и увидел кадры, снятые камерой, установленной на одной из крылатых ракет. Ракета имела устройство для поиска поражаемой цели, а целью был балкон на верхнем этаже какого-то дома. Ракета должна была влететь в здание через балконную дверь и взорваться в тот самый момент, когда изображение цели, заложенное в поисковом устройстве, совпадет с изображением реального белградского балкона в телекамере ракеты. К своему ужасу, доктор узнал балкон, а потом увидел взрыв, после которого изображение пропало. Это был взрыв, разрушивший часть больницы. Доктору казалось, что он смотрит кадры собственного расстрела. Это произошло ночью 28 мая 1999 года…

Трудно было поверить, что этот человек сможет вместе с нами совершить путешествие по островам Киклады, намеченное на июнь. Теперь, когда война была закончена и НАТО прекратило бомбить Белград, доктор мог оставить свою страну. Димитрис договорился о том, что его перевезут на микроавтобусе через венгерскую границу и доставят в Будапешт, а оттуда он вылетит в Афины. Утром Димитрис позвал меня выпить кофе на набережной в «Пирате», а потом вместе встретить нашего гостя. Доктор приехал на катамаране, быстроходном прыгучем катере на воздушной подушке. На трапе он появился с трубкой в ослепительно белых зубах. Он улыбался в усы цвета табака «Три монашки». Димитрис, подшучивая над доктором, говорил, что как-нибудь за неимением табака тот выкурит собственные усы. Димитрис троекратно расцеловался с доктором, затем представил нас друг другу. Доктор вынул изо рта трубку и покровительственно поцеловал меня в челку. Дым от его трубки проник в мои волосы, и я почувствовала мурашки на шее. Как может их почувствовать только женщина. Запах трубки имел густую и сладкую подкладку.

– Думаю, можно отправляться в плавание, – весело заявил доктор. И его слова претворились в жизнь уже на следующий день. Яхта ходила под голландским флагом, на ней имелись десять комфортабельных кают и два члена команды. Приняв на борт гостей, она осталась стоять у причала, а нам в кают-компании предложили мексиканский ужин – очень острую желтую фасоль, тортилью с авокадо и молотым мясом, шарики из зелени и текилу.

– Я бы могла питаться только запахами! – обратилась я к доктору. – Они бывают и постными, и скоромными.

Он засмеялся:

– Да, здесь вы сможете завтракать и запахами. Например, яйцом всмятку с жидким запахом водорослей. Этот запах чувствуют рыбы. Или рогаликом с запахом белладонны. Кошки этот запах не только чуют, но и видят.

На яхте, не считая Димитриса, находились ее владельцы, доктор, я и красавец архитектор, который выглядел намного моложе своей славы и каждое утро, надев новую рубашку, казался другим человеком.

– Чужой костюм выглядит на нем вдвое дороже, чем на хозяине, – сказал Димитрис об архитекторе. Сам он для путешествия на яхте надел плотную футболку, в одно ухо у него была вдета серебряная улитка. Им были продуманы все детали путешествия. Он руководил нашим плаванием в гораздо большей степени, чем владельцы яхты.

– Это наш психотерапевт, – смеясь, сказал о Димитрисе доктор, которого во время нашего первого ужина посадили рядом со мной. Он вдруг схватил мою руку, насыпал мне на ладонь соли, слизнул ее и залпом выпил рюмку текилы.

Тут я заметила, что за столом все слизывают с ладони соль (правда, со своей, а не с чужой), а потом пьют текилу. Доктор налил мне и, посолив свою ладонь, протянул рюмку мне. Я смутилась и отказалась лизнуть его руку, тогда он сам слизнул с нее соль, а потом провел своим соленым языком по ободку моей рюмки.

– Можно и так, – сказал он, – но есть еще и третий способ. Его оставим на потом… А что вы вообще делаете на этом судне?

– Жду, когда истекут сорок дней, – выпалила я.

– Ждете – чего?

– У меня здесь назначена встреча.

– С молодым человеком?

– Нет, с одной подругой. Мы должны были ехать с ней вместе, но она разбилась вместе с самолетом. Примерно месяц назад.

– И вы тем не менее ждете встречи с ней? Немного странно, правда?

– Да, странно, но она верила в то, что человек в течение сорока дней после своей смерти не осознает того, что он мертв, так же как сорок дней после рождения не осознает того, что он жив. Поэтому, я надеюсь, она еще появится… Она думает, что все осталось как раньше…

Тут Димитрис постучал вилкой по своей рюмке, поднялся и стал рассказывать нам о маршруте нашего путешествия и о том, как мы будем развлекаться на яхте в ближайшие дни. Самым главным и интересным из всех наших занятий должна была стать игра в карты, к которой Димитрис готовился особенно тщательно и которую он нам настоятельно рекомендовал.

Все, кроме членов команды, должны были каждый вечер в обязательном порядке играть в покер. Но это не был обычный покер. Ставки, выигрыши и проигрыши ограничивались незначительными суммами, при этом вводилось дополнительное правило, по которому можно было выбыть из игры. Выбывший на следующее утро в первом же порту должен был сойти на берег и вернуться на Гидру, где ему предстояло ждать возвращения остальных участников плавания. Это правило было обязательно для всех пассажиров и распространялось даже на мексиканскую пару, то есть на владельцев яхты, которые в том случае, если и им случится выбыть из игры, тоже должны были бы на некоторое время покинуть свое судно.

– Если это условие принимается, – сказал в заключение Димитрис, – выпьем текилы!

И я выпила свою текилу, ощутив на ободке рюмки соль с языка доктора. Яхта дрогнула и неслышно направилась к острову Китнос.

– Моя подруга Агата все-таки не появилась, – шепнула я доктору, – но если ее расчеты были правильными, то, пока не истекли сорок дней с момента авиакатастрофы, у нее еще есть время. А сороковой день падает на тридцатое июня… Посмотрим…

Когда мы встали из-за стола, Димитрис познакомил меня с архитектором. Тот кивнул и, глядя сквозь меня в темноту над водой, сказал:

– Все спящие, включая растения и животных, находятся в одном общем мире. В одном общем доме. А как проснутся, каждый попадет в свое отдельное жилище. В свою отдельную берлогу… – Он был мертвецки пьян.

Когда на следующий вечер архитектор появился одетым для ужина и трезвым, он показался мне незнакомцем. Изменился даже запах его тела.

И вот было объявлено, что настало время для покера, который придумал Димитрис. Кстати, он-то как раз в нем участия не принимал. Раздали карты, каждый поставил сколько захотел. Брать карты дополнительно не разрешалось. Вместо этого нас пригласили в кают-компанию, где, к своему удивлению, мы увидели стол, накрытый для ужина, в глубокие тарелки был налит рыбный суп. Карты по указанию Димитриса мы держали в руках, прикрывая их друг от друга. У меня были два валета, червовая восьмерка, двойка и одна дама. Я избавилась от двойки и надеялась, если повезет, составить комбинацию из трех валетов. Но по всей видимости, возможность получить новые карты не предусматривалась. Сели кто где хотел, принялись за рыбный суп. Неожиданно архитектор сказал:

– Удваиваю ставку!

Тут я поняла, в чем дело. На дне тарелок были изображены карты. В каждой тарелке своя. Карты у каждого из нас на руках дополнялись картой, нарисованной в тарелке. Тарелка была равнозначна еще одной вытянутой карте. Теперь кто хотел – продолжал игру, а кто хотел – пасовал. На этом игра и закончилась. Я обнаружила на дне своей тарелки червовую семерку и открыла карты. Семерка и восьмерка червей означали поцелуй.

«Лучше, чем ничего», – подумала я.

У архитектора в тарелке был бубновый туз, а так как он пришел в кают-компанию с тузами на руках, он и забрал все наши деньги.

Димитрис строго следил за картами и тарелками, и игра шла гладко, без жульничества. На следующий вечер повторилось то же самое. Но 25 июня, когда яхта бросила якорь возле острова Парос, в первый раз случилось так, что один из нас выбыл из игры. Нам было заранее известно, что из игры выходит тот, кто увидит на дне тарелки не карту, а какой-то другой рисунок. Он должен сойти на берег утром следующего дня.

В тот вечер я сидела рядом с доктором. Все ели, держа в правой руке ложку, а в левой – карты. Вдруг доктор стал есть очень быстро, и скоро на дне его тарелки вместо ожидаемой карты появилось изображение созвездия. В центре тарелки было написано:

Близнецы (Gemini), третий знак зодиака, соответствует третьему лунному месяцу весны. Солнце проходит через него с 21 мая по 21 июня. Созвездие находится под управлением Меркурия и относится к стихии Воды, это мужской, активный и непостоянный знак. Расположены Близнецы в северной части небесной сферы.

Вокруг этой надписи шла другая:

Родившийся под этим знаком будет красив и ловок на зависть окружающим, у него будут отметины на голове и на ногтях. В апреле его ждут неприятности, в мае ему не следует есть зайчатину, лук-порей и петушиные головы. Девиз этого созвездия звучит так: «Засохнут пасынков ростки, но лоза добрая не увянет».

Близнецы были знаком доктора.

Новость сразу стала известна всем, и покер, и ужин были скомканы, а Димитрис поставил самую красивую музыку из того, что взял на яхту. Цезарию Эвору и Марию Прадеро. Мы начали танцевать в свете луны. Я – с хозяином яхты, доктор – с его женой, дамой средних лет, в пышной груди которой он утонул. Потом хозяйку яхты пригласил архитектор, а меня – Димитрис. Было слышно, что в кают-компании доктор тихо подыгрывает музыке на рояле, потом он вдруг ударил по клавишам и заиграл гамму. Сыграв две октавы вверх, он остановился и начал медленно спускаться вниз. Я вспомнила лестницу любовного страха и меня передернуло. Димитрис заметил это:

– Вам холодно, ступайте внутрь.

– В прошлый раз вы не объяснили мне третий способ пить текилу с солью! – сказала я, войдя в кают-компанию.

Доктор засмеялся, подошел к столу, на котором стояли приборы, лизнул солонку и обнял меня. С берега, скользя по воде, до нас доносился вечерний пьянящий запах татарника. Я танцевала в соленом поцелуе доктора, пока мы оба не оказались в его каюте, полностью друг в друге.

Как странно было терять невинность с голосом Марии Прадеро в ушах.

Утром Димитрис высадил доктора на берег, поддерживая его так, как будто тот плохо видит. Мне страстно хотелось сойти вместе с ним на Парос, но вместо этого я пошла в свою каюту и взглянула на календарь. Было 26 июня 1999 года. Сорок дней назад в Белграде взорвалась та самая бомба. Я вспомнила Агату. Если не она сама, то суть ее послания воплощалась на судне. Подтверждаясь ужасающим образом.

В один из следующих вечеров, 30 июня, я почти не удивилась, обнаружив на дне своей тарелки не игральную карту, а звездную карту своего зодиака – Девы, хотя я больше ею не была. Утром мне предстояло сойти на берег. Я вышла из игры. Мы находились недалеко от острова Андрос.

Может быть, я все-таки полетела вместе с Агатой тем самым рейсом Ларнака – Афины сорок дней назад? Возможно ли, что я уже сорок дней мертва, но сама этого не заметила? Как можно проверить это? Может быть, я начала слепнуть, как доктор? Вечером у себя в каюте я взяла Библию, закрыла ладонью левый глаз, а правым прочитала наугад открытое место – псалом 38-й, стих 10-й. Потом я закрыла ладонью правый глаз, а левым прочитала отрывок из Первой книги Царств (6:38). Когда я убрала руку, то поняла, что будущее человеческого тела – это просто прошлое его души. Я полностью ослепла. Для этого мира.

И тогда я в первый раз совершенно ясно увидела тот дом, который искала всю свою жизнь. Дом, унаследованный от деда. Над входом виднелась надпись:

ДОМ АРХОНДУЛЫ

Передней стены не было, а входная дверь была не врезана в стену, а зажата с двух сторон двумя дующими навстречу друг другу ветрами. Ветры эти дули с такой силой, что сквозь них, как через настоящую стену, нельзя было просунуть руку. Разумеется, ветры были прозрачными, оба одинаковой силы, а в месте их столкновения виднелась только прямая черта. Внутри дома, справа от входа, ниспадала совершенно гладкая водяная стена. Вода была не просто стеной. Она была и ванной. Перед стеной стояла скамейка. Слева от входа высилась перегородка из огнеупорного стекла, а за ней до самого потолка поднималась огненная стена. В центре огненной стены находилось отверстие, в котором можно было приготовить еду, как в печке, а перед стеной стояли обеденный стол и восемь стульев. В глубине этой первой комнаты, пол которой был выложен камнем, поднималась лестница шириной во всю стену, сделанная из земли и застланная травой вместо ковра. Лестница привела меня на второй этаж, там, как на поляне, росли яблоня и лимон. Между их стволами, на покрытой цветами земле, было устроено место для постели. Но самой постели не было. Дальше поднималась стена из травы, на которой висела большая пустая рама. Из рамы (то есть из стены) росли майоран, дикий укроп, зеленая мята и огуречная трава. Я легла между двумя деревьями и стала ждать. Впервые я поняла, что женское тело – это постель. Я была постелью. И когда над прозрачной крышей моего дома взлетели звезды из стаи Девы, их свет упал с неба прямо на меня, создав некое подобие плаща.

Тогда я закрыла глаза и услышала, как надо мной зацвели яблоня и лимон.

Повествование складывается в сердце так же, как зреют яблоко и лимон. Семечко за семечком, краска за краской.

 

Перед вами нечто вроде гороскопа по принципу «сделай сам». Здесь вы всё можете выбирать сами, поэтому читательницам лучше начать эту повесть с главы «Минотай ненавидит будущее», а читателям – с главы «Голова на тарелке…». Таким образом, получаются женская и мужская карты для чтения звезд. Остальные главы следует читать по порядку, а что касается конца, то каким ему быть, зависит от вас. Но об этом – позже.

 

Минотай ненавидит будущее

– Ты что, правда не слышала о Минотае?

– Нет, – сказала я, и звук глубокого женского голоса, который произнес это странное имя, навсегда остался в моих ушах. Еще долго я слышала это имя с неправильным ударением, так, как его произнесла моя подруга.

– Не может быть, что ты ничего не знаешь о Минотае!

– А что мне надо о нем знать?

– Как что? Человек влюблен в тебя уже полгода.

– Ну и что? Что же он молчит?

– Собирается сказать. Он помнит наизусть все твои любимые блюда, вина, которые ты пьешь, цвета, в которые красишь волосы. И не только это. Он покупает мебель.

– Какую еще мебель?

– Мебель для вашего будущего гнездышка.

– Врешь!

– Не вру. Он уже выбрал кухню с воздухоочистителем из латуни, а несколько дней назад привез двуспальную кровать в свою квартиру на Парижской улице. У него есть все, что можно себе представить.

– Я ничего подобного даже не слышала.

– Вот, теперь услышала.

– Как его зовут, говоришь?

– Минотай.

– Что это за имя?

– Не знаю. Наверное, он из греков. И знаешь, у него есть странности. Он может выстрелить своим сном, как стрелой. Иногда на улице среди прохожих он определяет тех, кому никогда не исполнится пятидесяти лет. Он знает все твои размеры и фасоны и уже покупает тебе шпильки для волос и соломенные шляпы. У него целая полка твоих любимых книг.

Вот что рассказала мне подруга. Вскоре я получила от Минотая что-то вроде любовного послания. Написано там было следующее:

Ты – Весы (Libra). Площадь 538, ректосценция альфа: среднее значение 15 h. Седьмой знак зодиака, созвездие южного неба, соответствует первому осеннему лунному месяцу. Солнце находится в этом знаке с 23 сентября до 22 октября. Весы – знак стихии Воздуха, мужской и активный. Здесь царствует Венера. Девиз этих звезд таков: «Твои мысли нигде не стоят спокойно. Всегда трепещут и порхают, как птички. Кто бы им дал крылья, как у голубицы, чтобы полетели к добру и там опочили». Теперь немного обо мне… Я – женский знак. Но и в моем знаке царствует Венера…

Естественно, что первого свидания я боялась. Зато Минотай, как оказалось, не боялся. Он подошел ко мне однажды вечером, и цвет моих глаз изменился под его взглядом. Он был похож на безбородого пастушьего бога. Его волосы были густыми, как тесто, и он завязывал их на затылке, придавая им форму лиры. В его квартире я нашла для каждого из четырех времен года по одному платью своего размера. Перед зеркалом лежали белила, румяна и ароматические масла в моем вкусе. Оказалось, он знал, что в черном платье я пользуюсь духами «Индийский сон» Фрагонара, в красном душусь быстрыми ароматами типа «Yves Saint Laurent», а в белом – мужским вариантом «Alchimie»… Он умел гадать по пупку и необычным образом свистеть, втягивая воздух в себя. Своим глубоким и медленным свистом он мог вылечить женскую мигрень. Он мог ногой схватить мышь, а иногда появлялся с раскладной охотничьей треногой, прикрепленной к поясу. Седьмого числа каждого месяца он возил меня в Болеч и там, найдя стайку девочек-цыганок, заставлял их играть для нас на скрипках. Они всегда делали это очень неохотно, потому что после игры на скрипке женские пальцы не могут воровать с прежней ловкостью. И хотя раньше у меня были быстрые сны и медленная жизнь, я и покраснеть не успела, как оказалась в его постели. В его объятиях я успела заболеть и выздороветь, проголодаться и насытиться. Только потом краска залила мои щеки, распространилась по шее вниз, потом попала на руки, и я увидела, что пальцы у меня покраснели… Его улыбка распростерлась надо мной и полетела на Дунай, а его мощная истина пронзила меня как нож. Иногда он рассказывал мне, что любые часы независимо от сокрытого в них механизма могут быть сытыми или голодными, как бывает сытой или голодной любовь, а по вечерам он в постели читал мне книги, безошибочно выбирая то, что мне нравилось.

«Хорошенького понемножку», – часто повторял он.

Так оно и получилось. Не успела я отвыкнуть от неправильного ударения в его имени, как однажды вечером самолеты НАТО начали сбрасывать на нас бомбы. От каждого взрыва картины и иконы падали со стен, и с нами произошло самое худшее. Приходилось ли вам когда-нибудь заскочить в магазин купить жевательную резинку и, оглянувшись, увидеть, что вашу машину успели угнать? Вы с брелоком от сигнализации ходите ночью по городу вдоль закрытых гаражей, подозревая, что в одном из них спрятана ваша машина, и жмете на кнопку в надежде, что машина откликнется из темноты. Вот так и я хожу по улицам души Минотая и разыскиваю его любовь, но ее больше нет. К Минотаю не пристает никакая зараза, ни вши, ни блохи, но с тех пор, как начали падать бомбы, наша любовь в нем больна. Да, болеет не Минотай, он здоров, он здесь, со мной, болеет его любовь. Он ведет себя так же, как и раньше, окружающие не замечают в нем перемен, но сам он, где бы ему ни пришлось оказаться, всегда считает, что пришел не вовремя. С тех пор как началась война, он стал безошибочно улавливать запах кошачьих испражнений в моих французских духах, запах, придающий стойкость всем остальным компонентам, но сам по себе неощутимый. Казалось, что Минотай воспринимает композицию запаха в обратной последовательности. Происходило все это потому, что он потерял любовную память. Перед нами будущее, которое Минотай ненавидит, над нами устрашающе голодная вечность в образе невидимых самолетов, а за нами – переодетые воспоминания Минотая. Его глаза вдруг постарели. В них не страх, а ненависть. Ненависть к будущему. Любовь Минотая сделалась пористой и стала пропускать всеобщую ненависть к будущему, которая воцарилась на троне ежевечернего страха перед грядущим. Я, его возлюбленная, все еще обращена к любви, но любовь – это вечное завтра, и поэтому мы все больше расходимся. В его ненависти к будущему нет места для любви, а значит, нет места для меня в этой любви.

Утром, как и раньше, мы шли каждый на свою работу, а ночью, дома, пытались заснуть или заниматься любовью под бомбежкой. Не получалось. Любовь – нежное растение, любовь всегда младше нас, а мы, сами того не чувствуя, начали обращаться с ней грубо. Мы пренебрегали нашей любовью, замалчивали ее, отстраняли, забывали о ней, словно нам хотелось нанести ей вред, изуродовать, может даже убить до того, как убьют нас. И почему-то считали, что вопреки всему она должна выжить. Сначала я думала, что заболевание любви – одно из тех известных заболеваний, которые длятся столько дней, сколько лет заболевшему, но, к сожалению, оказалось, что это не так. Иногда я говорила себе: что ж, это болезнь как болезнь, предвестие старости. Ведь болезнь – просто старость в миниатюре. Но эта болезнь не была такой, как все остальные. Бомбы падали прямо в нашу с Минотаем любовь. Я принялась ее спасать. И занималась этим каждый день.

Вот как мы теперь живем. Каждый вечер перед зеркалом я тренирую свою улыбку. Я изменила ее так, что теперь она может кусаться. Перед нашим домом висит огромный плакат с пасхальным яйцом посредине. С одной стороны яйца Минотай прочитал надпись: «I believe in God!» – а с другой: «They believe in bombs!» Когда кончается рабочий день, мы с Минотаем встречаемся в парке на Калемегдане возле памятника «Благодарность к Франции», на котором кто-то мелом написал: «Отправить на кладбище!» Если Минотай не приходит, я иду дальше одна. Спускаюсь по небольшой лестнице на Парижскую улицу, прохожу мимо бывшего французского посольства, читаю на его стене сделанную краской из баллончика надпись: «Корсика – республика!» – иду до угла, где когда-то, в третьем веке, были римские термы Элия, от которых давным-давно не осталось ничего, даже источника, снабжавшего их водой. Мимо шведского посольства спускаюсь вниз, к реке, и захожу в один из высоких домов.

– Ну, что там слышно? – спрашиваю Минотая в дверях.

– Меня он спрашивал? – произносит Минотай и с отсутствующим видом смотрит на мое лиловое платье, которое ему раньше очень нравилось.

– Конечно, – отвечаю я, а он самоуверенным тоном заявляет:

– Оставим это дело…

Я обхожу вокруг стола, потом подаю ужин, вино и изюм, сажусь и некоторое время молчу. Потом опускаю голову на тарелку. Сквозь рыдания я говорю:

– Иль ты боишься быть в делах таким же, как в мечтах? Иль хочешь обладать тем, что считаешь высшим благом жизни, и жить в сознании трусости своей? Иль, как у бедной кошки в поговорке, твое «хочу» слабей «не смею»?

– Будет, – говорит он. – Я смею все, что смеет человек, и только зверь на большее способен.

– Но разве зверь тебе твой план внушил?

Он какое-то время сидит неподвижно, как будто не слышит моих рыданий, потом встает, подходит к спинке моего стула и остается там стоять. Продолжая плакать, я говорю:

– Удобный случай ты сам себе хотел создать, и вот, когда он сам собою наступил, ты отступаешь.

Тут я встаю, отодвигаю занавеску и отвожу его за руку в спальню, укладываю в постель, укрываю, как ребенка, и тихо, на ухо, чтобы он уснул, напеваю ему Баха. Грудная клетка Минотая напоминает деревянный каркас корабля: она то вздымается, то опускается. Из кровати он смотрит на меня как на виолончель, одетую в женскую рубашку.

Над Калемегданским парком через все небо плывут на запад двести километров тишины, изборожденной противовоздушными ракетами, которые стараются перехватить «томагавки». На доме написано: «Весна, а я живу в Югославии».

 

Голова на тарелке, или Прохожий в накидке из козьей шерсти

 

«Я родился мужчиной, а умру от рака молочной железы», – подумал я, чувствуя, что ночь вокруг меня сгущается, как боль. Я стоял на дорожке Калемегданского парка и смотрел, как на Саву опускается прозрачный полумрак. Казалось, что его тащит за собой идущее по реке судно. В домах загорались окна, сначала в самых неожиданных местах, потом – повсюду. Зажегся свет, освещающий циферблат часов на колокольне Соборной церкви, вспыхнуло окно и в моей квартире. На пятом этаже, как раз на уровне дорожки Калемегданского парка, на которой я сейчас стоял. И поэтому мне все было хорошо видно. В комнату вошла девушка в лиловом платье и начала накрывать на стол. Потом она села на свое место и стала ждать. Через некоторое время взглянула на часы и подошла к окну. Казалось, она взглядом ищет кого-то в парке напротив окна, как раз там, где стоял я. В этот момент раздался сигнал воздушной тревоги. Почти сразу же что-то обрушилось на один из домов, и я увидел, что книги, как птицы, вылетают из окон. Я быстро спустился по небольшой лестнице к Парижской улице, прошел мимо римских терм, прислушиваясь к звуку воды, прочитал на ходу строку, выбитую на каменной плите, которую установил Элий Тертий:

Alma lavacrorum de saxis decido lympha… [3]

Пройдя мимо шведского посольства, я вошел в дом, стоящий на спуске к Саве. Зашел в лифт и наугад ткнул в какую-то кнопку… Подъемная машина доставила меня как раз туда, куда нужно, – под кнопкой звонка, на которую я нажал, значилась моя собственная фамилия.

Дверь мне открыла девушка в лиловом платье и спросила:

– Ну что там слышно?

– Я хотел спросить одну вещь, – сказал я. – Из парка эта комната видна как на ладони. Представь себе, что кто-то из гуляющих остановился и посмотрел сюда. Вон там, видишь, кто-то в накидке из козьей шерсти как раз смотрит на наши окна. И что же он видит? Молодого человека, то есть меня, как я сижу за накрытым столом, и девушку в лиловом платье, то есть тебя, как ты приносишь ужин, вино и изюм. Вместо того чтобы ужинать, ты ударяешься в плач и кладешь голову на тарелку. И так каждый вечер. Я сижу неподвижно, как будто меня это не касается. А ты сквозь слезы говоришь хорошо мне известные, уже тысячу раз произнесенные слова, в ответ на что я поднимаюсь, обхожу стол и встаю за спинкой твоего стула. Потом и я что-то произношу. Но каждый вечер произношу одно и то же. Потом мы оба выходим из комнаты и исчезаем за каким-то занавесом в соседней.

Все это прекрасно видно прохожему в накидке из козьей шерсти. Что он увидит, если и завтра в конце дня окажется на той же дорожке в тот момент, когда в домах загораются окна? Весенний ветер вздымает листья, опавшие после взрыва бомбы, и они взлетают, как птицы. Или от взрыва ракеты птицы падают с веток, как листья. А там, в комнате, к изумлению прохожего, все повторяется снова. Слово в слово. В точности совпадая с тем, что было в предыдущий день. Это невероятно…

Как этому прохожему в накидке из козьей шерсти или кому угодно, кто может оказаться на его месте, следует понимать эти всегда одинаковые загадочные сцены, которые мы разыгрываем каждый вечер? Скажи мне, не пора ли прекратить эту комедию? Оставим это дело.

Девушка в лиловом платье гасит на мне свой сияющий взгляд и говорит:

– Глупости! Никто не гуляет на Калемегдане после сигнала воздушной тревоги. Одни сидят в подвалах, другие со значком «target» на груди толпятся на каком-нибудь мосту, где проходит рок-концерт. Что же касается нас с тобой, то вот что я тебе скажу… Ты когда-нибудь видел, как орел ловит зайца? Заяц бежит петляя, и его отклонения в сторону от главного направления непредсказуемы. Заяц может надеяться на спасение только до тех пор, пока ему хватает фантазии петлять, потому что только благодаря этим петлям орел каждый раз промахивается. Как только фантазия у зайца иссякает, его тело тут же теряет свой запах, и он бежит по прямой… Тогда он неизбежно становится добычей орла. Так же, как такой заяц, умирает и наша любовь. Она умирает, когда иссякает фантазия и исчезает запах… В этой комнате происходит нечто подобное…

– Нет, – возразил я, – подумай сама! Разве эти повторяющиеся сцены не напоминают тебе что-то другое, что-то, что ты уже видела? Что-то, что тебе хорошо знакомо? Нашу комнату можно воспринимать как театр, в котором мы с тобой играем спектакль.

– Какой спектакль? – спросила она с живостью. С гораздо большей живостью, чем можно было ожидать, учитывая обстоятельства.

– Это Шекспир. Не веришь, возьми книгу и посмотри. «Макбет», первое действие, сцена седьмая.

 

Любовь, которая каждое утро стареет на один год

Конечно, Минотай был прав. Это действительно был Шекспир, «Макбет», первое действие, сцена седьмая.

Сейчас я пытаюсь, прикрываясь своей улыбкой, которая может укусить, подвергнуть Минотая процессу, условно называемому лечением. Лечением нашей больной любви, которая каждое утро стареет на год. Так как любовь нельзя вылечить ни в поликлинике, ни в операционной, тем более в условиях войны, я обратилась к опыту целителей.

Я уже испробовала некоторые способы и отвергла их как неэффективные. Несмотря на все мои усилия, Минотай меня больше не узнает и даже не помнит мое имя. Он думает, что я прислуга, или сестра, или кто-нибудь вроде этого. Он больше не слышит того, что я ему говорю. Под бомбами его член больше на меня не реагирует. И на других женщин тоже. Тот, кто продел свою жизнь через сердце, как нитку через игольное ушко, поймет, почему я иду на все, лишь бы вернуть себе Минотая. А тот, кто не продел свою жизнь через сердце, как через игольное ушко, не поймет.

Сейчас я прибегла к одному способу, который раньше, в начале лечения, даже в голову не мог мне прийти. То, что я делаю, не похоже на лечение в обычном смысле слова. Это скорее кропотливая, мучительная работа. Упражнение с чтением Шекспира должно было заставить Минотая хотя бы на миг забыть свою ненависть к будущему и перенестись в какое-то другое место и время, в нашем случае – в то, где жил Макбет. Это стало бы первым шагом на пути ко мне. Шагом от ненависти к любви.

Но дело двигалось плохо. Несколько дней назад стало окончательно ясно, что курса лечения Шекспиром недостаточно. Наяву я больше не могла влиять на Минотая. Я была ближе к нему не тогда, когда он бодрствовал, а когда спал. Ничего удивительного. Наяву он ежечасно слушал сводки военных действий. По утрам накупал газет – «Политику», «Блиц», «Данас» – и сравнивал напечатанные в них сообщения о бомбардировках. Вечерами смотрел по телевизору все, что мог поймать, – ВВС, «Студию Б», хорватские телеканалы, CNN и БК. Ночь начинал с того, что слушал по радио «Студию Б» и знакомился с электронной почтой, а потом ловил радио Черногории и просматривал сайты «War against Yugoslavia» INET и CNN в интернете. Он был сам не свой и постоянно пытался сложить в единое целое все, что узнавал. Спал с наушником от транзистора в ухе. В любой момент мог по памяти перечислить, что, где и когда было разрушено, будь то мост или село. Я просто не знала, как вырвать его из этой двойной войны – войны, бушующей вокруг нас, и войны, отражавшейся в нас, как в разбитом зеркале. Он боялся, что на нас перекинется вспыхнувший по соседству пожар, боялся ядовитых облаков, которые поднимались над разрушенными объектами в Панчеве, боялся экологической катастрофы в случае, если НАТО станет бомбить Барич.

Мне пришлось прибегнуть к дополнительным процедурам, которые мой целитель называет «лечением снами».

Во сне ни у кого нет имени. Окликни уснувшего чужим именем, даже женским мужчину, и спящего разбудит не имя, а твой голос. Поэтому сильнейшим воздействием на спящего обладают слова, обращенные к человеку, который только что уснул и потерял имя, то есть слова, заброшенные прямо в его сон. В зависимости от того, что вы ему нашептываете или читаете, у спящего изменяются мысли. Это давало мне возможность попытаться влиять на Минотая хотя бы тогда, когда он спит. Каждый второй вечер, как только он засыпал, я открывала какую-нибудь книгу и читала ему. Тихо, почти шепотом, стараясь не разбудить, я зачитывала одну страницу. Как лама читает над умирающим, так и я, сидя вечером рядом с заснувшим Минотаем, читала над нашей умирающей любовью. А над нами свистели ракеты. Если какую-то из них сбивала ПВО, казалось, что в небе разрывается огромная металлическая циновка. Когда взрыв происходил близко, Минотай просыпался и мое упражнение пропадало впустую. Если же он продолжал спать, я могла надеяться, что в ушах у него что-то осталось. Капля человеческого слова вместо капли чьей-то смерти.

Это была игра наудачу. Согласно рекомендации, мне следовало читать ему истории о знаменитых парах. Не обязательно любовных.

Я читала, а бомбы падали на Белград, на Земун, на Нови Сад, на Сомбор, Ниш, Косово, Приштину, на Черногорию… Я читала то, что попадалось под руку, надеясь на счастливую случайность. Читала легенды о Потифаре и его жене, об Абеляре и Элоизе, о Давиде и Голиафе, о Гогене и Ван Гоге, о Гёте и Гельдерлине, о Вуке и его дочери Мине Караджич, о косовском князе Лазаре и царице Милице, о Тесле и его кошке. Я читала Кавафиса, Иоанна Златоуста, Кортасара, Иоанна Дамаскина, Кальвина, Достоевского и святого Кирилла. Я читала на сербском, английском, греческом и русском. Ведь язык не имеет значения, сны старше, чем языки. Так продолжалось около двух недель. За это время были разрушены мосты на Дунае возле Нови Сада и здание бывшего ЦК неподалеку от места впадения Савы в Дунай. Минотай от кого-то услышал предсказание, что тяжелее всего Белграду придется между двумя снегами. Он постоянно следил за прогнозом погоды, надеясь, что весна повернет вспять (как это случилось в апреле 1941 года) и снова выпадет снег. Однако сияло солнце. Он приводил меня в отчаяние тем, что по-прежнему не проявлял ко мне никакого интереса ни во сне, ни наяву. Под животом у него рос такой огромный куст волос, что он мочился как через траву, однако мое чтение не возбудило в нем никакого любовного желания. Умирает ли любовь, умирает ли человек – умирающий сам решает, слушать ему читающего над ним ламу или нет.

Высоко над нами рождается еще одна, новая, никем пока не тронутая ночь, девственно чистая, душистая, полная снарядов НАТО и древних звезд, вспыхивающих в этой новой темноте, как вспыхивают человеческие мысли. Там, среди них, есть и мысль Минотая. Как вернуть ее обратно ко мне? На наших глазах над другим берегом реки бесшумно летит вниз большой светящийся шар, потом слышится оглушительный взрыв и возникает что-то похожее на ствол дерева, только из дыма. Он быстро растет, пускает ветки и сквозь ночной мрак тянет их к небу.

 

Звезда в зеркале

Пять лет Минотай носил бороду во сне, не нося ее наяву. Она у него оставалась там же, где и сновидения. Минотай не любил вспоминать свои сны. Однако он рассказал мне один, – кажется, это было 12 апреля. Я ухватилась за это, как утопающий за соломинку, надеясь таким образом узнать, дала ли моя работа какие-то результаты или нет. В ту ночь, когда он видел тот сон, я читала ему Борхеса, «Песчаную книгу». Вот что я услышала от него наутро:

Мне снилось, что я в Торонто. Какой-то член Совета короны Канады и еще один человек познакомили меня с Борхесом. Он был таким же застенчивым и милым, каков он в своих книгах. Мы куда-то летели в самолете. Он взял купюру, в центре которой был круг, а в нем слово «Сангрия», сложил пополам, расписался на ней и дал мне как свой автограф. Еще он заметил, что «Сан-грия» – это название одного ресторанчика…

Вот и все. Я была в шоке. Сон Минотая был неглубок, как отмель. Вместо того чтобы во сне преображаться, Минотай подслушивал, как падают бомбы и воют сирены, поэтому ему и приснилось, что он летит на самолете. Он запомнил даже имя автора той книги, которую я ему читала. Я не сдавалась, но мое отчаяние росло.

После этого случая Минотай долго не рассказывал мне свои сны. По утрам он пил молоко, равнодушно выслушивал сообщение об отмене воздушной тревоги, смотрел, как я жую свои волосы, как застегиваю стеклянные пуговки вечерних перчаток, как крашу ногти под цвет чулок.

Его состояние ухудшалось. Надежды на то, что он вспомнит мое имя, больше не было, а именно это было бы первым признаком выздоровления и возвращения ко мне.

Но самым ужасным было даже не это. Ужаснее всего было то, что болезнь души стала захватывать и тело. Три дня он не ходил на работу, плохо себя чувствовал. Потом, как-то вечером, вернулся не с работы, а из больницы. С повязкой на руке. Он рассказал мне, как был на рок-концерте на Савском мосту и что там произошло. На мосту толпился народ, когда в небе показалась крылатая ракета. Она была похожа на огромную светящуюся рыбу и плыла по воздуху на удивление медленно. Было ясно видно, как ракета приближается к мосту. Вдруг она застыла прямо над головами людей, как будто раздумывая, что ей делать дальше, а потом устремилась к другому берегу Дуная – видимо, взрывать нефтеперерабатывающий завод в Панчеве. Я испугалась, что Минотай повредил себе руку на мосту. Но он сказал, что этим утром, на работе, где он в соответствии с законами военного времени нес дежурство, его зацепила дверь лифта. Перевязывая рану, я увидела, что из руки у него выхвачен кусок мяса. Я уверена, что он сам укусил себя от страха, когда стоял на мосту. Когда я спросила его, что все это значит, он только рассмеялся в ответ. Теперь я слежу за ним даже во сне. Однажды вечером, когда на Белград падали бомбы НАТО, срок использования которых истек в 1997 году (позже мы прочитали это на найденных осколках этих бомб), Минотай, лежа в постели, перед тем как уснуть, сунул в рот большой палец и принялся его сосать, как ребенок. Я поняла, что происходит, в самый последний момент. Изо рта полилась кровь, и я с большим трудом вытащила палец из сомкнутых челюстей. Его болезнь, его болезненная ненависть к страшному будущему начали приносить свои плоды. Минотай стал по частям пожирать самого себя.

В самом темном углу нашей спальни, в зеркале, блестит луна. А рядом – звезда. Она выглядит так же, как все остальные звезды, но она не настоящая. Это спутник-шпион, который носит имя «Мама». В отличие от настоящих звезд он не мерцает. Каждую ночь «Мама» передает информацию о бомбардировках, а потом смотрится в мое зеркало.

 

Рисунки на ногтях

Не зная, где искать спасения, я по-прежнему уповала на колдовство. Но и здесь оставалось не так много возможностей. Я знала, что есть еще одно, последнее, средство, опасное не только для Минотая, но и для меня. Но может быть, именно оно окажется спасительным. Посвященные люди сообщили мне, что мощнейшие магические формулы содержатся в обычных газетных объявлениях. Правда, надо знать, как с ними обращаться. Мне дали три объявления, предупредив, что они опаснее чумы и страшнее невидимого F-117. Дело было не в их содержании, а в том, что в них скрыто, что незаметно на первый взгляд, но что складывается в сознании того, кому их читают, в некое мощное и действенное целое, так же как F-117, который незаметен с земли, но хорошо виден с воздуха. Итак, мне следовало отказаться от неэффективных литературных чтений и внедрить прямо в сон Минотая три объявления, прочитанные в такой последовательности, которая мне самой покажется оптимальной. Однако, если я не сумею угадать эту последовательность и прочту по-другому, то заболею сама. В таком случае я больше не смогу заниматься лечением Минотая, потому что стану такой же больной, как и он. И тогда все будет кончено.

Несмотря на опасность, однажды вечером я решилась испробовать и это, последнее, средство. Мы находились в бомбоубежище. На стене у входа одна девочка написала: «Я не гриб, чтобы расти в подвале». Я, как всегда, захватила с собой салфетки, намоченные содовым раствором, на случай, если взорвется что-нибудь такое, отчего жжет и щиплет в носу и глазах. При мне были и три газетных объявления. Как только Минотай уснул, я стала тихо, на ухо, читать их одно за другим. Последовательность я выбрала наугад, как будто трижды бросила игральные кости прямо в его сон. Я призвала на помощь неведомую силу, надеясь на ее поддержку. Я хотела, чтобы Минотай увидел меня во сне и вспомнил, как меня зовут. Пусть даже всего один раз. Этого было бы достаточно. Если бы так произошло, лечение начало бы действовать.

Объявления я прочитала в таком порядке:

Ми нуя посредников, уполномоченная фирма купит подержанный лифт до третьего этажа грузоподъемностью 1–3 человека. Возможен бартер на сетку от насекомых из стекловолокна. Сетка прозрачная, хорошо пропускает воздух, срок использования неограничен. Установка по договоренности. Вместо сетки за вышеуказанный лифт можем предложить старый автобус без двигателя, пригодный для использования в качестве летнего домика, пасеки или металлолома.

Тай ну гарантирую. Умный, мужественный мужчина, умеющий жить, возраст 43 года, ищет способную, корректную, скромную, молодую партнершу для совместного организованного выезда на ПМЖ.

Но мер один среди художников изготавливает типичные американские ногти с различными декоративными элементами, наращивание – 8 динаров за палец. Изображения сербских святых и правителей, художественная работа, 50 динаров за ноготь. Делаю татуировки на груди и спине – фрески из монастырей Студеница и Стари Нагоричан.

Чтобы узнать, сработали ли объявления, мне даже не пришлось ждать до утра. Достаточно было бросить беглый взгляд на спящего Минотая, чтобы убедиться, что они, как если бы мы имели дело с заклинаниями или молитвами, разбудили какие-то мощные силы.

С их помощью мне удалось кого-то или что-то вызвать. Это было настоящее извержение энергии. Фамильные часы Минотая, которые перестали идти еще в прошлом веке и которые я носила на шее, вдруг заработали. Сначала Минотай проявил признаки чрезвычайного возбуждения, но потом вдруг все прекратилось и двинулось в другом направлении. Все полетело в тартарары. Минотаю не удалось меня вспомнить. Несмотря на то что я сумела призвать в его сон какую-то мощную потустороннюю силу, при чтении объявлений я не смогла угадать нужную последовательность. Я промахнулась.

Этот неверный шаг не прошел бесследно и для меня. Меня тоже зацепило. И весьма ощутимо. Моя любовь стала какой-то пористой и начала пропускать ненависть к будущему, царившую вокруг. Я чувствовала, что в том многомиллионном множестве, к которому я принадлежу, будущее ненавидят все, кроме меня. Это меня очень испугало. Мне грозило одиночество, которое было страшнее бомб и ракет. Я знала, что у человечества есть только одно будущее. Испокон века – только одно, и запасного будущего нет. Как же я могла его ненавидеть? Но теперь и я увидела, что это будущее отвратительно, что оно несет нам ужас. Будущее – это конюшня, в которой стоит и жует свою жвачку страх, думала я. И тут я ясно услышала звук, который издало мое настоящее, раскалываясь надвое. И я забыла, как меня зовут.

В растерянности смотрела я на незнакомого человека, который спал рядом со мной в каком-то подвале. Я не знала, кто он такой, я не знала, почему мы здесь. А он говорил во сне: «Неужели ты не видишь? Все идет к концу. Всему конец. Конец веку, конец браку, конец войне…»

Я выскочила из подвала и бросилась бежать – по Парижской улице мимо римских терм, где журчала вода… Меня бил озноб. Я бежала по улице Князя Михаила, где зияли разбитые окна французского, немецкого, британского и американского культурных центров. На стене американского центра было написано фломастером: «Американцы, я ненавижу ненавидеть, но вы сами этого добились». Воздух горел у меня в ноздрях. Горел и город вокруг меня, распространяя запах пороха и дымящегося кабеля. Над моей головой пронеслась ракета, выпущенная с какой-то подводной лодки в Адриатическом море. Она была снабжена мигалками, и я видела, как она пролетела между двумя зданиями и устремилась к своей цели – многоэтажному зданию на улице Князя Милоша. И тут я почувствовала голод. Нестерпимый голод. Не останавливаясь, на бегу, я сунула большой палец себе в рот…

 

Бог повествования

У повествования всегда есть свой бог. У любого. Даже у самого плохого. Бог этого повествования – я. Мои слова пришли к вам в самом начале этой истории. После смерти живых существ дольше всего живет та часть их телесного состава, которая называется словом. Таким образом, все это только мои слова. Меня самого уже давно нет среди живых. Я жил в Афинах приблизительно две тысячи лет назад. Был многобожцем и судьей, потом стал христианином и писателем. Звали меня Ареопагит, а потом и Псевдоареопагит. Как я умер – не знаю. Этого мертвые не помнят. Правда, потом, от живых, я слышал, каким был мой конец. То, что я был писателем, никак не связано с этой историей. Я ее не пишу. Я в ней поселяюсь или, говоря точнее, прохожу через нее для того, чтобы кое-что сделать.

Итак, в эту историю меня позвали. Точнее, меня позвала одна женщина, отчаявшаяся из-за болезни своего любимого, в котором начала болеть любовь. Она взывала о помощи, и появился я. Каждый вечер, в то время, когда обычно звучит сигнал воздушной тревоги, я стою на дорожке парка Калемегдан в своей накидке из козьей шерсти и наблюдаю за ними через окно их квартиры. Она заблуждается, думая, что вызвала меня сюда своими заклинаниями, магическими формулами и колдовством, в котором используются газетные объявления. Все это не так. У нее была сила вызвать кого-то потому, что она горячо желала помочь, а отозвался именно я, потому что мы с ней носим одно имя. Вот почему я смог откликнуться на ее зов, вот почему я нахожусь теперь в этом повествовании. Я пытаюсь им помочь.

Вызывая меня, она совершила какую-то ошибку. Теперь больна не только его, но и ее любовь. Поэтому я пошлю в ее сны немного своего охлажденного двадцативекового сна, чтобы очистить ее имя от его имени. Это единственный способ оздоровить и исцелить любовь. Дело в том, что любовь всегда страдает оттого, что имена любящих борются друг с другом за превосходство. Их нужно очистить одно от другого. Это как два звука, которые взаимно уничтожаются. Один звук нужно смыть с другого звука. Если тебе нужна любовь, ты должен очистить имя того, кого любишь, от своего имени. Кто сделает это, спасет свою любовь. Минотаю будет нелегко сделать это.

Минотай родился под знаком Тельца (Taurus), а это, как у вас теперь принято говорить, второй знак зодиака, соответствующий второму весеннему лунному месяцу. Солнце проходит через него с 21 апреля по 21 мая. Луна в этом знаке находится в экзальтации, а господствует здесь Венера. Телец – женский знак Земли, пассивный и стабильный. Его созвездие расположено в северном небе. Чтобы спасти свою любовь, Минотаю следует очистить мужскую природу своей возлюбленной от собственной женской природы и от ужасов своей злой звезды Алголь. Девиз этого знака абсолютно ясен: «Мир всем возглашая, говорю я, а сам его в себе не имею. Как птица, закрытая в доме, душа бьется и мечется во мне. А душа твоя как земля безводная, лишь слезами гасишь свою жажду».

Чтобы помочь им, я в его сне перемешаю их имена (так, как это и было в их жизни) и дам ему возможность очистить ее имя от своего имени. Чтобы он, утративший чувства, не заразил ее имя своим. Может быть, тогда он услышит это некогда любимое им имя вместо своего, которое постоянно звенит у него в ушах, как и у всякого смертного. Пусть устранит известное, чтобы увидеть неизвестное, то есть Истину и Любовь. Как только он назовет ее по имени, он разбудит свою любовь. Потому что назвать по имени – значит разбудить…

Вот что я послал в его сон и что он о том сне записал:

 

Сон Минотая

Доводилось ли тебе когда-нибудь видеть, как некоторые люди умудряются, подбросив вверх один камень, попасть в него другим, брошенным секундой позже? Сегодня ночью я был таким первым камнем, в который бросили второй. Мне снилось, что я быстро старею. И вдруг в мой сон, как драгоценный камень, выпущенный из пращи, с огромной скоростью влетел чей-то чужой сон. Он вызвал настоящее сотрясение. Так огромный метеор, ударившись о Землю, пробуждает вулкан… Он был полон силы и энергии и почти совершенно разрушил мой дух. От этого чужого сна мой сон трещал по швам, он раскалывался на лету под напором этого великолепного чужака, который, с грохотом пролетев через все мои сны, резко остановился и остался этой ночью тут, во мне. Но это не было вторжением врага. Это был сон всеобъемлющей любви и милосердия, его даже можно было воспринять как лекарство от него самого, лекарство, которое могло вылечить мой сон от этого чужого сна. Это был мощный сон, который принес прощение другому сну.

Итак, у меня был сон, но, как это часто бывает со снами, я его быстро потерял. С трудом вспоминаю его. Но точно знаю, что чужие куски сна были ужасающе холодными, как будто попали сюда от кого-то, кто уже не был живым. Этим они отличались от моих снов, теплых и живых. Однако, проснувшись, я перестал ощущать эту разницу. И теперь, наяву, я больше не могу отличить фрагменты чужих снов от собственных. Вот что осталось от сна после пробуждения.

О своем сне я помню, что начал в нем стареть и глохнуть, перестал улавливать отдельные звуки. Сначала это были только звуки «а» и «д», иногда «н». И я перестал слышать слово «дан». Так я заметил, что старость уносит мой слух. Потом некоторое время ничего не менялось, а затем я перестал слышать звуки «и», «о», «с»… Моя глухота развивалась. Я был вынужден устранять лишнее.

Мы знаем, что устранением лишнего занимается ваятель, создавая скульптуру из каменной глыбы: он освобождает ее от всего лишнего, что не дает в чистом виде увидеть скрытый в камне образ. Используя один только прием – устранение лишнего, – мастер обнаруживает таящуюся внутри красоту.

Надо сказать, что вначале я не слишком волновался. Однако когда на звуке «й» развитие моей неспособности слышать прекратилось и оказалось, что я не слышу семь звуков, я спросил самого себя: куда ведет меня такое частичное, такое, можно сказать, целенаправленное несовершенство слуха? Что оно означает?

Не следует забывать, что поиски с помощью незнания и неспособности видеть означают знание и ви́дение того, что находится над знанием и видением. И возможно, именно незнание и невидение дают возможность знать и видеть…

И вот я решил установить, не значат ли для меня что-то особое те звуки, которых я больше не слышу. Я предположил, что таким способом кто-то откуда-то передает мне некое сообщение.

То же самое происходит с изумрудом, который очищают от налипшей на него земли и он, подобно скульптуре, возникает из бесформенной массы в виде драгоценного камня.

Сообразив все это, может быть, слишком поздно, я тем не менее составил список звуков, которые перестал слышать. И в поисках предполагаемого сообщения начал составлять из этих звуков комбинации. Такая работа заняла у меня несколько дней, но во сне это совсем недолго, потому что ночи там в счет не идут.

И вот наконец, складывая и переставляя на все лады семь звуков, которых недоставало теперь моему слуху, а следовательно, и моей жизни, и моему сну, я с ужасом и изумлением обнаружил, а лучше сказать, угадал, что эти звуки составляют имя. Имя тем более для меня роковое, что во сне, как известно, имен нет. И здесь возникли определенные трудности. В это имя были вкраплены какие-то посторонние звуки, которые я отлично слышал, и они заглушали мою глухоту, то есть мою память о звуках, и, следовательно, сообщение, состоявшее из тех звуков, которые я перестал слышать.

Я не мог услышать это имя и тогда, когда оно было произнесено, потому что именно к звукам, составлявшим это имя, я и оглох, сохранив способность слышать только те звуки, которых в нем не было… Это имя было именем человека, которого я когда-то хорошо знал и любил, любил больше всех, но теперь забыл. Следовательно, я не мог слышать имя своей самой большой любви, хотя страстно хотел его вспомнить. И из-за моей глухоты никто не мог мне его напомнить. Я видел ее во сне, она была красивой и жевала свои волосы. В своей красоте она сидела как в быстроходном челне. Я весь был обмазан ее густым взглядом, он стекал по мне. Я знал, что она родилась под знаком Весов, но не мог вспомнить, ни кто она такая, ни как ее зовут. Ее беззвучное имя мерцало надо мной перед пробуждением, как падающая звезда, которая ставит подпись на моем окне. Но это имя было затуманено каким-то ледяным веществом, не принадлежащим нашему миру, каким-то чужим сном, который той ночью внедрился в мой сон. Сновидения какого-то неизвестного мне человека стояли преградой между мной и моей любовью. Теперь, когда я бодрствую, я знаю, что мог бы вспомнить это главное для меня имя, если бы сумел устранить из моего сна это чужое ледяное излучение… Вот почему я записываю все это. Может быть, кто-нибудь сможет погасить в моем сне этот странный слепящий свет, отделить не слышимые мною звуки от плевел тех других, чужих, слышимых, чтобы открылось скрытое от меня имя – имя моей любви, которое нашептывает мне моя глухота…

 

Ангелина Мэри Браун родилась в Йоркшире, колледж закончила в Бруклине. Работала консультантом в одном из банков Чикаго, но однажды вдруг увидела все по-новому и сменила род занятий и континент. Она заявила в «Нью-Йорк таймс»: «Счастлив тот, кто не чувствует, что в другом месте ему было бы лучше» – и вернулась в Англию. Ее прозу печатали «Пингвин», «Хэмиш Ха-мильтон», Клуб читателей Лондона и старый британский издатель Питер Оуэн. Сейчас она работает школьным библиотекарем. Свои литературные занятия считает пороком и давно устаревшей привычкой. Она утверждает, что развод достался ей в наследство от разводов ее бабушки и матери. В интервью одной газете она сказала, что литература – это разновидность бракоразводного процесса. Романы: «Как я пошла на чай и не вернулась» и «Летучие мыши как любовники». Живет с матерью в доме на берегу Темзы и разводит кактусы. Лихорадочно умна. До ужаса боится наводнений. Настоящий рассказ был напечатан в лондонской «Таймс».

 

Эвелин

Должна сказать сразу – Эвелин быстро стала нашей общей любимицей. Она была из семьи моего мужа, но ее одинаково любили и мои, и его родственники. Она была красива, в глазах у нее всегда оставалось немного вчерашнего дня, а на губах – завтрашнего. Но этот завтрашний день не был общим для нас и для нее. Дело в том, что по ее губам было видно, что она больна. Больна какой-то болезнью, которая была ей так же к лицу, как и платья, которые она носила. Она могла зайти в магазин, не выбирая купить любую вещь своего размера, и та идеально ей подходила. Точно так же она могла мимоходом заглянуть в любую больницу и выбрать любую болезнь. Своего размера. И болезнь тоже идеально подошла бы ей. Ее разговоры со мной никогда не были обменом мыслями, но всегда только чувствами: она изумительно искренне говорила о страхе, любви, ненависти или удовольствии. Выглядела она счастливой. И это счастье не замутили даже ее болезнь и смерть.

Это был, разумеется, рак. Самым красивым всегда достается рак. Болела она недолго, умерла быстро и легко, а помнили мы ее долго, дольше, чем тех, о ком думали, что любим их больше, чем ее. Мы не забывали Эвелин. Моя печаль по ней была тяжелее, чем у остальных, словно она была для меня кем-то вроде любовницы, что было не так. Помню, как однажды мы с ней вдвоем отправились в недальнюю поездку. Она, сидя за рулем, сказала:

– Почему ты сегодня не поехала со мной прокатиться?

– Как это не поехала, я же здесь! Рядом с тобой, в машине!

– Ты так думаешь? – только и сказала она.

И была права. Я была со своими заботами, а не с ней.

У Эвелин был сын от первого брака. Они виделись раз в неделю. Она очень страдала из-за сына, из-за того, что они не вместе. Как-то она сказала мне:

– По субботам, когда он приходит, я бываю «с ним», а не «возле него».

Он женился, и сейчас у него прекрасные дети. Но я до сих пор считаю, что Эвелин, его мать, была и останется самым лучшим, что выпало ему в жизни.

Однажды ночью, точнее, позавчера мне снился сон. Сон был невероятным. В этом сне я встретила ее на Трафальгарской площади. Вернее, встретила их. Их было пять. Пять Эвелин. Одной еще не было восемнадцати, и в жизни я ее такой не видела. Вторая была в первом браке, и в этом возрасте я уже знала ее улыбку и рукопожатие, которое оставляло впечатление того, что в твоей ладони оказалось что-то бесценное. Что-то из серебра. Третьей было около тридцати лет, и вокруг ее глаз собралось немного усталости, она как раз собиралась выйти замуж за моего брата. У четвертой была определенная твердая улыбка, более твердая, чем прежде, а пятая была та бледная Эвелин, которую мы провожали до могилы. Все пять приветливо гладили меня по щекам и говорили:

– Не грусти, что нас больше нет с тобой. Мы все равно где-то здесь, рядом. Совсем близко. Мы не оставили тебя одну и никогда не оставим!

 

Адольф Сундиус учился музыке, но после неудачного хирургического вмешательства, благодаря которому он надеялся добиться большего захвата клавишей, ему пришлось отказаться от карьеры пианиста-виртуоза. Он женился на Мануэле Конси, одной из первых порнозвезд в Мальме. Одному из друзей он жаловался, что по ночам ему часто снится, будто он говорит на самых разных языках. Причем на таких, которых наяву не знает: на итальянском, испанском или русском. Во сне он постоянно переводит на какой-нибудь из этих языков один и тот же рассказ. Медленно, но очень точно, как кажется ему во сне. Наутро же рассказ исчезал из его памяти вместе с языком, на который был переведен.

На жизнь он зарабатывал, преподавая теорию музыки. Писал драмы и пьесы для театра и радио: «Хождение на цыпочках», «Забытое имя». Его рассказы, навеянные музыкой, опубликованы в нескольких сборниках. Качество их неравноценно. Его издавали «Норстедтс» и «Симпозион» из Стокгольма, «Монитор» из Кристианстада, а одна его книга вышла в Стокгольме в электронном формате. Умер он от странной болезни, которая проявилась в том, что перед смертью он начал расти. Никогда в жизни он не был таким высоким, как перед своей кончиной в 2007 году.

 

Игра в четыре руки

Катрин Даль и Исайя Вегезак музыканты. Недавно они закончили учебу в Стокгольме и Париже по классу сольного фортепиано и начали выступать с совместными концертами. Они весьма даровиты и молоды. Она замужем, он еще не женат и получает более громкие и долгие овации от женской части слушателей. По крайней мере так кажется.

Еще до того, как каждый из них понял, что собирается делать со своим талантом, один музыкальный агент предложил им турне по городам Европы. Они согласились. В качестве постоянного сопровождающего агент предложил им настройщика, который в день концерта приступал к делу первым, осматривая и настраивая инструмент, на котором им предстояло играть в четыре руки, и фотографа, который работал во время и после концерта, делая снимки для прессы и для архива. Фотографом была женщина, ее звали Мария, и она постоянно носила с собой удивительно легкий и маленький аппарат. Размером с мобильный телефон. Помимо него она время от времени пользовалась и огромной древней камерой, причем она щелкала ею, не поднося ее к глазам, от бедра, словно ковбой кольтом. По словам Марии, лучшими всегда оказывались снимки номер 72 и 104 и, разумеется, последний снимок сессии. Фотографии у нее действительно получались такими, что лучше не бывает, но на них не было музыки. Иногда, когда позволяли дела и обязанности, на концертах присутствовал и господин Даль, супруг госпожи Катрин.

Все началось в Берлине. Они играли в Союзе писателей, правление которого располагалось в отдельной вилле, на первом этаже, а на втором находилось несколько комнат, где могли останавливаться гости этого творческого объединения. Едва начался антракт, Вегезак разъяренно набросился на госпожу Даль:

– Ты с ума сошла? Что ты себе позволяешь?

Действительно, в композиции Равеля Катрин Даль пропустила несколько тактов, предоставив своему коллеге выпутываться как знает. Разумеется, кроме них двоих, этого никто не заметил.

– Значит, ты ничего не слышал?

– Конечно не слышал! Что я мог слышать, если в Allegro ты вдруг прекратила играть?! – кипятился он.

– Я не об этом, – продолжила женщина, – а о том, что в публике кто-то свистел.

– Свистел?

– Да нет, не в этом смысле, не освистывал. Свистел кто-то, кто великолепно знаком с Allegro. Он тихо, но совершенно точно высвистывал то, что мы играли. Я просто была вынуждена остановиться, чтобы услышать его. И услышала. Это действительно так и было. Обрати внимание в следующий раз. Может быть, и ты его услышишь!

– Это он?

– Не знаю.

В Вене их концерт был в 12-м округе, во дворце герцога Гетцендорфа. Вообще-то там находились Венская школа моды и одно из самых богатых книжных собраний в области одежды и обуви. Когда они исполняли Моцарта, Вегезак на несколько мгновений прервал игру. А так как играли они в четыре руки, он сумел сделать это так ловко, что, кроме них, этого никто и не заметил. Она «прикрыла» его молчание. Ему тоже показалось, что он что-то слышал.

– Ну что, убедился? – спросила его после концерта госпожа Даль.

– Как ни странно, убедился. Он снова в зале. Моцарта высвистывает великолепно… Я знаю, что нам делать. В Праге мы играем Шопена. Давай воспользуемся rubato.

– Идея неплохая. Rubato вполне соответствует шопеновской музыке. А незнакомец, если он появится и там, не будет знать, сколько у нас четвертей в такте, три или четыре. Ритм окажется совершенно измененным. Он растеряется. Может быть, это даже поможет нам вывести его на чистую воду…

– Или заставит его оставить нас в покое, – добавил Вегезак. Но незнакомец не растерялся. В Праге он превосходно сопровождал свистом rubato Шопена. Они не раскрыли его и на этот раз.

– Это женщина? – спросила госпожа Даль после ужина.

– Не думаю.

– Значит, ты считаешь, что это был мужчина? Я – нет. Это был явно не мужчина. Звучало не по-мужски.

– Кто же тогда, черт побери? – Господин Вегезак хотел бы уже закончить эту историю. – Посмотрим, что будет в воскресенье в Милане. Там мы будем играть Брамса, приедет и твой муж. Пусть он тоже прислушается…

В воскресенье, в Милане, они играли Брамса и наблюдали за господином Далем, который сидел во втором ряду и не скупился на аплодисменты. Все трое, разумеется, внимательно прислушивались, но ничего не произошло. Похоже, незнакомец в Милан не приехал. Или почему-то решил молчать. Они предположили, что уж тем более он не придет на концерт в четверг, в здание французского посольства в Белграде, где заканчивалось их турне.

Но тут-то и произошли кое-какие удивительные события.

Возможно устав от иностранной публики, которая и хлопает, и выражает одобрение как-то странно, в неожиданных местах и на непонятных языках, господину Вегезаку здесь, в Милане, приснился сон.

СОН ГОСПОДИНА ВЕГЕЗАКА

Мне снится, что я долго иду сквозь ночь по какому-то ровному пространству, которого не вижу. Мало-помалу начинает светать, и, когда появляется солнце, я понимаю, что шагаю по поверхности моря, гладкой как зеркало и совершенно спокойной. Это Средиземное море. Слева и справа от меня на воде покоятся некие громоздкие конструкции, и я сразу понимаю, что это НЛО. Их по нескольку штук справа и слева от меня, они не движутся и не светятся. Похожи на наполовину сдувшиеся мячи, сделанные из разноцветных полос с большими промежутками между ними. Я слегка испуган и не знаю, что делать дальше: ведь вполне вероятно, что я встречусь и с их обитателями. Решаю идти в том же направлении, что и до сих пор. Впереди, прямо по траектории моего движения, на поверхности моря лежит конструкция из разноцветных полос. Ее монтируют люди. Не инопланетяне, а люди, видимо находящиеся у тех на службе. Тут на водной глади я замечаю едва заметную черту, прямую, словно проведенную по линейке, которая отделяет левую от меня группу НЛО от правой, и решаюсь эту черту переступить. Подойдя к строящемуся объекту, я понимаю – а может быть, мне об этом говорят, – что теперь и мне придется присоединиться к рабочим. И я принимаюсь за дело, зная, что нанят инопланетянами с тех самых НЛО, между которыми я недавно проходил. Во время перерыва, когда мы все сидим на воде, как на твердой земле, и, видимо, что-то едим, я замечаю, что оттуда, откуда я пришел, в нашу сторону по поверхности моря ползет еще одна прямая, словно прочерчиваемая по линейке линия. В тот момент, когда она где-то у нас под ногами пересекается с той, которую я видел раньше, образуя крест, дальнейшее движение линии прекращается. Я спрашиваю сидящего рядом рабочего, что все это значит. Он спокойно отвечает:

– Значит, кто-то умер.

– Кто? – снова спрашиваю я.

– Вегезак какой-то.

Вот так, во сне, я узнаю все о смерти. Точнее говоря, я прохожу через все, что происходит после окончания жизни. Сначала на поверхности воды появляется рояль, вроде как в телевизионной рекламе. Я, как и обычно, сажусь на табурет и начинаю играть. Пока все происходит так же, как в жизни. Но тут вдруг я чувствую, что становлюсь все меньше и меньше. Я едва достаю до клавишей, пальцы у меня делаются маленькими, однако мне удается выполнять на клавиатуре все, что написано в нотах. Пока я играю, мои волосы начинают расти, они становятся длинными, на мне появляется какая-то странная одежда, словно бы детская, и наконец я понимаю суть смерти – я перестаю быть тем, кем был, и превращаюсь в существо женского пола. Но и это еще не все. Перед тем как проснуться, я осознаю, что во сне, то есть в смерти, я играю на рояле гораздо лучше, чем наяву.

* * *

Над Калемегданом стоял месяц, похожий на отгрызенный ноготь. Во французском посольстве в Белграде, в сверкающем огнями зале, высокие окна которого смотрят в городской парк, дама с помощью маленького фотоаппарата делала снимки играющих в четыре руки госпожи Даль и господина Вегезака. Внезапно она с недовольным видом прекратила свое занятие.

Ее шестилетняя дочь, которая сидела в зале, как раз в этот момент начала насвистывать Дебюсси вместе с госпожой Даль и господином Вегезаком. Они исполняли его на рояле, напряженно вслушиваясь, не присоединится ли к ним снова незнакомец из зала. И к ним присоединился ребенок…

Девочка насвистывала Дебюсси лучше, чем они его играли.

 

Компьюта Витти – итальянская писательница. Живет то в Милане, то на озере Комо, где у нее вилла в стиле древнеримских летних домов – villa rustica. Окончила высшую школу моды в Вене (ABC Modeschule). Замужем за представителем известной семьи Ферретти. Ей принадлежат бутики модной одежды в Риме, Флоренции, Милане и понемногу во многих странах Европы. Автор романов «Зачем давать, когда можно брать?» и «Ночь после второго дня». Издатель: «Гарзанти». Анонимно писала тексты для нескольких популярных музыкальных групп. Широко известно ее объяснение того, как она стала писать: «Я с детства хотела быть шлюхой и отправиться в ад, но кто-то сказал мне, что женщин туда не берут. Так я стала писательницей». Рассказ для этой антологии взят из сборника «Лоб на подбородок».

 

Данте и Боккаччо

Два молодых инженера из небольшого итальянского города получили приглашение приехать на совещание, которое головной офис их фирмы проводил в Берлине.

Поездка полностью оплачивалась, они получили в агентстве билеты и в назначенный день улетели в Германию. У одного из них был поперечный пробор, полный бриллиантина, другой носил туфли из крокодиловой кожи, которые сильно пахли и скрипели. Инженеры прекрасно находили общий язык. Погода всю дорогу была отличной, один из них заснул, откинувшись в кресле, и ему снилось, что он гладит пса, имя которого давно забыл и который, вероятно, уже давно покинул мир живых. Второй заказал виски, и вот так они почти мгновенно приземлились в Берлине. Ровно через неделю им следовало снова прибыть в аэропорт, потому что прямые рейсы до их города были только раз в семь дней. Из этого следовало, что после окончания совещания у них останется целый свободный день. Все это только улучшало их и без того великолепное настроение, да и из совещания они намеревались извлечь максимум пользы. Совещание в целом прошло прекрасно, на нем было высказано всего два критических замечания по вопросам, не касавшимся страны, откуда приехали двое инженеров.

Прощальный ужин был устроен в одном ресторане, где при выходе подавали охотничий шнапс. Как и все остальные гости, молодые люди, о которых идет речь, получили свиную рульку с тушеной квашеной капустой и картошкой, в мясо была воткнута зубочистка с трехцветным немецким флагом. Из напитков подавали вино и пиво. Во время ужина участники совещания получили подарки. Двоим инженерам вручили по красивой большой коробке, каждая из которых содержала один из ведущих продуктов фирмы, в которой они работали. Кроме того, они выучили и стихотворные строчки, написанные, по утверждению организаторов встречи, самим Гёте:

По сути дела, это был легко запоминающийся рифмованный совет насчет того, в какой последовательности следует, а точнее, не следует пить вино и пиво. В переводе, который инженеры должны были сочинить и сочинили вполне самостоятельно, эти поучительные строчки звучали так:

Кроме того, им преподнесли два миниатюрных, тонкой работы бюста знаменитых итальянских поэтов. Их коллеги из Германии получили бюсты немецких поэтов. Это были фарфоровые Гёте и Шиллер и, соответственно, Данте и Боккаччо. Совершенно логично, что итальянские литераторы достались инженерам из Италии: алебастровый бюстик Данте, с его знаменитым горбатым, как бы сломанным носом, и фарфоровый Боккаччо, слегка перекормленный. Писатели смотрели на своих владельцев через целлофан упаковки. Вернувшись в отель и достав бюсты из пакетов, инженеры обнаружили, что Данте представляет собой перечницу, а Боккаччо – солонку. Посмеявшись, они начали называть друг друга их именами.

Собираясь в дорогу, синьор Данте, приехавший на совещание с небольшой сумкой, констатировал, что багаж благодаря подаркам сильно увеличился и вещи некуда класть. Так что пришлось ему выйти купить чемодан. Магазин был неподалеку, он без труда нашел его и сразу выбрал красный чемодан средних размеров. Недорогой. Расплатившись, он вышел, не обратив никакого внимания на толкавшегося в магазине среди покупателей господина с бровями, подстриженными на манер усиков Кларка Гейбла. На лацкане у этого господина не было бейджа с надписью «террорист», но тем не менее он им был. Он неотступно следил за инженерами с самого момента их прибытия в берлинский аэропорт. Сейчас он покупал точно такой же красный чемодан, какой купил пару минут назад синьор Данте. Господин с бровями, подстриженными, как усики, неторопливо расплатился и вышел на улицу. Несколько позже, в одной квартире, он засунул в чемодан старые брюки, в которые была завернута взрывчатка, активировавшаяся с помощью часового механизма. В нужный час он поехал в аэропорт, сел за столик рядом с тем, за которым Данте и Боккаччо за чашечкой кофе ждали начала регистрации на свой рейс, и тоже заказал кофе. Свой красный чемодан он поставил рядом с красным чемоданом Данте. Когда объявили посадку на ближайший рейс, он взял чемодан Данте, а ему оставил свой. Чемоданы были одинаковыми, и никто ничего не заметил, тем более что Данте накануне пренебрег советом Гёте и выпил кружку пива после нескольких бокалов вина. Теперь перед посадкой в самолет, который должен был вернуть их домой, он сдал красный багаж как свой собственный. Вскоре после взлета чемодан взорвался и разнес самолет на куски.

Средства массовой информации сообщили, что согласно поступившей информации погибло восемьдесят шесть пассажиров и все восемь членов экипажа. В живых, похоже, не осталось никого, но тем не менее на место катастрофы прибыли группы врачей и спасателей. Одна политическая организация сделала заявление, что берет ответственность за происшедшее на себя.

Придя в себя, двое молодых инженеров увидели странную картину. Перед ними возвышались довольно большие ворота, у которых стояло кресло в стиле Людовика XV. По сторонам от ворот была маленькая рощица, в которой росли вязы, тополя и ивы. В кресле сидела дьяволица. Она была совершенно нагая, на ней не было ничего, кроме трех золотых колец. Одно в носу, а два других в сосках ее красивой груди.

– Куда это вы направляетесь? – спросила она Данте и Боккаччо, когда они предстали перед ней в изодранных и обгоревших костюмах. – Не видите, что здесь написано? Читать умеете?

Над воротами действительно была надпись: «Вход запрещен!»

– Кто хочет войти, должен отгадать загадку, – добавила дьяволица.

– Какую загадку? – спросил Боккаччо с опаской. Он был не мастер отгадывать загадки.

– У вас есть право на два ответа, – выпалила дьяволица, стремительно ускорив темп общения. – Готовы?

Данте и Боккаччо печально кивнули.

– Я жду от вас ответа на первый вопрос. Он относится к области истории и звучит так:

Что более характерно для начала XXI века:

а) преимущественное использование слуха;

б) имитация секса?

Данте и Боккаччо уставились на дьяволицу, хлопая глазами. Правильного ответа они не знали.

– Не знаете? Ввиду того что все виды подсказок вы потеряли еще в самолете, я вам скажу. Правильный ответ – «б». Хороший пример, подтверждающий это, – бесплатные популярные телевизионные шоу под названием «Как снимается мягкое порно». В них группа парней и девушек, словно в живой энциклопедии, демонстрирует все возможные положения и комбинации совокупления, как парного, так и группового. Но сексом там и не пахнет. Это лишь имитация… Жаль! На этот вопрос вы ответить не смогли. Продолжим или вы отказываетесь?

На это Данте испуганно спросил:

– А какой будет следующий вопрос?

– Следующий вопрос будет более трудным. Он относится к физике. Но его вы услышите после рекламы.

Данте и Боккаччо снова кивнули, продолжая хлопать глазами. – Ад экзотермален (излучает тепло) или эндотермален (абсорбирует тепло)? – задала дьяволица второй вопрос.

Боккаччо даже приблизительно не мог себе представить, как решается загадка, но Данте вспомнил, что незадолго до отъезда в Берлин прочитал ответ на этот вопрос в Интернете и этот ответ ему понравился. У него была фотографическая память, и он зачастил как по писаному.

– Большинство специалистов посчитало бы, что ответ следует искать в законе Бойля – Мариотта (газы охлаждаются при расширении и нагреваются при сжатии). Я так не думаю, – сказал Данте и продолжил: – Во-первых, нам нужно знать объем душ, которые входят в ад и выходят из него. Я считаю, что мы сразу же можем предположить, что душа, однажды попавшая в ад, больше из него не выходит.

– Разумеется, не выходит! – подтвердила дьяволица.

– Следовательно, количество душ постоянно возрастает, – сделал вывод Данте и продолжил рассуждение: – А чтобы получить представление о порядке числа душ в аду, рассмотрим существующие в мире разновидности веры. Практически каждая из них утверждает, что все, за исключением ее последователей, попадают в ад.

– Разумеется, попадают! – с уверенностью откликнулась дьяволица.

Боккаччо по-прежнему только хлопал глазами.

– Итак, из этого следует, что в ад попадают все души, – сказал на это Данте. – А если учесть еще и соотношение рождаемости и смертности, то можно предположить, что число душ в аду растет по экспоненте. Теперь рассмотрим, что следует из изменения объема ада, так как по закону Бойля – Мариотта, для того чтобы сохранить давление и температуру, объем должен расти пропорционально числу прибывающих душ…

Тут дьяволица перебила Данте:

– Из этого следует два варианта развития событий!

– Совершенно верно, – согласился Данте. – Первый вариант: если объем ада увеличивается меньше, чем это необходимо для душ, которые попадают туда, температура и давление возрастут настолько, что ад взорвется. Второй вариант: если ад расширяется быстрее, чем нужно для того, чтобы принять поступающие в него души, температура и давление упадут настолько, что ад переохладится и замерзнет.

– Так какой из вариантов правилен? – боязливо спросил Боккаччо.

– Если принять во внимание, – ответил ему Данте, – заявление, сделанное в совершенно категорической форме твоей девушкой, которое звучало следующим образом: «Скорее ад замерзнет, чем я с тобой пересплю», и учесть также, что вчера она все-таки переспала со мной, верной должна оказаться теория номер два, то есть ад, несомненно, экзотермален и он замерз.

– И каков же вывод? – спросила дьяволица, не замечая, что Боккаччо остолбенел от неожиданности.

Данте, тоже словно не видя этого, подвел итог:

– Вывод из всего вышеизложенного следующий. Если ад замерз и больше не может принимать души, принять их может только небо, что доказывает существование Бога. А это объясняет и то, почему твоя девушка, Боккаччо, вчера кричала: «Ах, Боже мой, Боже мой!»

– Отличный ответ, на пять с плюсом! – воскликнула дьяволица и добавила: – Ты можешь войти. Это прекрасно, что теперь здесь будет кто-то, так хорошо разбирающийся в том, что такое ад.

И Данте вошел в ад.

– А я? – крикнул Боккаччо. – Что будет со мной?

– Ты не ответил на вопрос. Тебя мы вернем назад.

– Назад? Куда это? – перепугался Боккаччо.

– Назад, в жизнь. Для нас ты еще не созрел.

И все? А что было потом?

Думаю, это вы знаете сами. Данте написал про ад, чистилище и рай, то есть «Божественную комедию», а Боккаччо – непотребный «Декамерон».

 

Ипсипил Даскалакис, греческий поэт и прозаик, родился на острове Корфу, его детство прошло с отцом-рыбаком на Итаке. Потом он изучал медицину в Белграде и Афинах, писал для афинских «То вима», «Та неа» и нескольких салоникских газет. Автор поэтических сборников «Восхождение в безвременьи» и «За чашкой мятного чая». Его публиковали «Кастаньоти» и «Эстиа». Издательство «Геродот» посмертно выпустило сборники его рассказов «Некоторые не любят погорячей» и «Морская болезнь». Во время пятилетнего пребывания в США переводил современных американских писателей. Хорошо знал древнегреческий язык и был инициатором современного издания греческих классиков в оригинале. Умер по собственной воле в 2001 году, оставив письмо, в котором объявил, что не хочет жить в новом, XXI веке.

 

Вторая жизнь Хайруддина Барбароссы

Есть древняя легенда, связанная с Итакой, родиной Одиссея, с Корфу, Закинтосом, с Ионическими и другими островами. Корабли, которые там строились, были без весел и без парусов. Их конструкция предусматривала движение исключительно за счет кормового руля. И вполне возможно, что Одиссей был столь искусным мореходом именно потому, что сначала научился плавать без парусов и весел.

Интересно и еще кое-что. Корфу – это единственный греческий остров, который туркам никогда не удавалось захватить. Почему – долго оставалось тайной. Свет на нее проливает другая легенда, относящаяся уже к новому времени. Она гласит, что один юноша из Туниса по имени Мохаммед Али Бени, живший в прошлом веке, был нанят переводчиком арабского языка неким английским лордом, большим любителем всякого рода редкостей. Али Бени в царьградских и салоникских лавках покупал для лорда всякие необычные предметы, музыкальные инструменты и книги. Али Бени был суеверен и воздерживался от покупок для своего патрона в те дни, когда ислам запрещает торговлю. Надо отметить и то, что лорд был готов, не раздумывая, платить хорошие деньги за все, что связано с морским делом, а также за молитвенные покрывала, сотканные в еврейских поселениях Южного Туниса, или за картинки из разноцветного африканского песка, засыпанного в бутылку. Такие предметы он особенно любил.

Как-то раз юноша договорился о сделке с неким торговцем, который предложил приобрести для лорда две астролябии – по его утверждению, с кораблей Хайруддина Барбароссы. Лорд потребовал срочно заплатить торговцу и немедленно доставить к себе в дом бесценные инструменты, которые некогда позволяли мореплавателям точно определить местонахождение корабля в открытом море. Между тем как раз в эти дни правилами ислама торговля запрещалась. Вынужденный против своей воли совершить сделку, юноша попал в незавидную ситуацию. Показывая лорду только что купленные предметы, он повредил палец иглой, которая держала на астролябии одно из небесных тел. Ему стало плохо, и он потерял сознание. А так как он не пришел в себя и по прошествии всей ночи, лорд пригласил врача. Врач заключил, что юноша впал в состояние болезненного сна, из которого его надо срочно вывести. Когда с помощью каких-то снадобий это ему удалось, юноша очнулся, но он больше не узнавал никого вокруг себя.

– Что с ним? – с беспокойством спросил лорд, на что врач ответил ему нечто совершенно невероятное:

– Он очнулся от сна Хайруддином Барбароссой.

– Каким еще таким Барбароссой? – вспылил лорд, которому эта комедия уже начинала действовать на нервы.

– Неужели вы не знаете, кто такой Хайруддин Барбаросса? Рыжебородый турецкий пират и военачальник шестнадцатого века.

Лорд, разумеется, прекрасно знал, кто такой Хайруддин Барбаросса, но не мог поверить в такое превращение. Однако черная борода юноши через несколько дней стала рыжей, и он сообщил лорду, что одна из купленных астролябий не имеет никакого отношения к Хайруддину Барбароссе.

– Уж я-то наверное знаю, какими астролябиями пользовались на моих кораблях!

Тогда лорд, прекрасно осведомленный в вопросах истории мореплавания, задал ему вопрос:

– Если ты действительно Барбаросса, объясни тогда, как получилось, что тебе не удалось захватить греческий остров Корфу?

К изумлению лорда, юноша спокойно отвечал, поглаживая свою рыжую бороду:

– Я, прославленный турецкий пират и мореход Кхайр ад-Дин – Хайруддин Барбаросса, как известно, создал могущественный турецкий морской флот, вместе со своим старшим братом в тысяча пятьсот восемнадцатом году завоевал Тунис и, исполняя волю султана, стал беглербегом этой страны. Так что кому, как не мне, известно, почему я не завоевал Корфу.

– Так почему же? – нетерпеливо спросил лорд.

– С тремя своими галерами я неожиданно появился у берегов Корфу, намереваясь захватить этот остров. Зная, что по всему Средиземноморью моему появлению предшествуют страх и трепет, я не обратил никакого внимания на горстку небольших греческих суденышек, неожиданно устремившихся в нашу сторону из одной бухты. Довольно быстро обнаружилось, что для этого маневра они выбрали самый благоприятный момент, а именно как только прекратился ветер. Это был совершенно неожиданный оборот дела. Ветра не было, мои корабли не могли больше идти под парусами, и нам пришлось взяться за весла. Скорость движения упала.

Я был уверен, что отсутствие ветра скажется и на греческих суденышках, но этого не случилось. И я серьезно забеспокоился, когда мои моряки указали мне на то, что греки без парусов и весел легко и быстро, как заколдованные, снуют среди моих мощных кораблей, нанося им ощутимые удары. Они были несравненно подвижнее моих галер с безжизненно обвисшими парусами.

«За счет чего же они движутся? – изумленно спросил я самого себя. – Не иначе им помогает сам шайтан! Но я уже давно наступил на хвост шайтану, так что справлюсь и с ними!»

Я приказал развернуть свои корабли в сторону ближайшей гавани Корфу и налечь на весла, после чего мы стремительно приблизились к берегу и пришвартовались. Теперь греки потеряли преимущество и не решились войти в гавань, где уже высаживались мои воины. Их суденышки рассыпались в разные стороны и скоро вовсе исчезли. У меня было полное преимущество на суше, и мои люди, уничтожая все живое, приступили к захвату острова. Греки отступили на гору и на вершине ее укрепились. Мы бросились их преследовать, но, пробираясь по камням, к чему у меня и у моих людей не было привычки, и не пройдя и половины пути, я вдруг почувствовал, что поднялся ветер, а мои ноздри ощутили запах дыма. Опасаясь, как бы жители Корфу греческим огнем не подожгли мои корабли, я отказался от захвата острова со словами:

– Мы пираты, что делать Барбароссе в греческих горах?

Как только мы отошли от берега, я распорядился привести ко мне одного из захваченных греков и спросил его:

– Как это так, что лодки твоих греков плывут по морю без весел и парусов? Что гонит их по волнам?

– Посейдон.

– Кто такой этот Посейдон?

– Бог моря, властелин морских течений и подводных потоков. Мои земляки с Корфу понимают язык морских борозд и умеют читать, что пишут волны на поверхности моря. И поступают в соответствии с этим. Им не нужна никакая помощь, кроме помощи быстрых морских рек, ведь ветер и весло слишком неповоротливы.

После этих слов лорд прервал рассказ юноши вопросом:

– Неужели ты поверил, что этот греческий бог помогал им передвигаться по морю без весел и парусов, пользуясь только кормовым рулем?

– Я не поверил, но я видел это своими глазами, – ответил юноша.

В тот же миг его рыжая борода стала черной и он вспомнил, что зовут его вовсе не Хайруддин Барбаросса, а так, как всегда и звали, – Мохаммед Али Бени.

 

Про Максима Джугашвили говорили, что он талантливый мистификатор. Сначала он был священником, потом занялся торговлей. Судя по фамилии, мог быть в родстве со Сталиным, но это не доказано. Профессиональным писателем он не был. Переводил с русского на грузинский произведения разных европейских и американских писателей для пиратских изданий. Дважды издавал сборники анекдотов, которые хорошо продавались. Помимо анекдотов там были и забавные истории из жизни грузинского кино. Из этого можно сделать вывод, что он и сам в какой-то степени был причастен к кинематографу. В каком качестве – осталось невыясненным. Умер в 2005 году от укуса лошади. Это, кстати, произошло во время съемок фильма. Рассказ (если воспроизводимый нами текст можно назвать рассказом) был напечатан в одной грузинской газете уже после смерти автора и может считаться его своеобразной исповедью журналисту, которую тот записал по памяти. Газета назвала эту историю так:

 

Сталин в семинарии

Во время Второй мировой войны мы с матерью оказались на оккупированной территории. Отец одного моего товарища, с которым мы вместе учились и который был немного старше меня, время от времени звал нас, ребят, к ним домой на чай. К чаю каждому выдавался кусочек сахару, а иногда даже и ленивый вареник, поэтому мы охотно отзывались на приглашение, несмотря на то что отец моего товарища надоедал нам до зевоты своими россказнями, уверенный, что мы приходим именно из-за них, а не из-за сахара. Сегодня мне жалко, что я не запомнил всех его историй, потому что те из них, что остались в моей памяти, кажутся мне все более и более замечательными.

Одну из них я помню отлично, она произвела на меня сильное впечатление потому, что тогда рассказчик мог заплатить за нее жизнью. Как-то раз отец моего товарища сообщил нам за чаем такое, за что не сносить бы ему головы, узнай немцы, что́ он болтает. Тогда, в 1943 году, на оккупированной ими территории, рассказ человека о том, что он учился вместе со Сталиным в духовной семинарии, а история была именно об этом, был достаточно веской причиной для того, чтобы уйти в небытие. Звучала история приблизительно следующим образом.

Хотя я уже в первых классах школы знал наизусть «Витязя в тигровой шкуре» Руставели, отец отдал меня учиться в духовную семинарию. Я оказался в большом некрасивом трехэтажном здании, где витал запах прогорклого масла. К моему большому удивлению, меня поместили не в большой спальне на восемь человек, как остальных семинаристов, хотя я ничем среди них не выделялся, а в маленькой комнатке, где стояло всего две кровати. Я занял одну половину комнаты, тетради, книги и одежду убрал в ночной столик, похожий на небольшой паровоз, и улегся. Второго ученика не было. Эту и несколько следующих ночей его кровать оставалась пустой.

В семинарии начались занятия. Я уже привык спать отдельно от всех, как тут появился мой сосед. Не видел, как он вселился, но о том, что он здесь, свидетельствовали разбросанные по всей комнате вещи. И еще я заметил, что нигде нет моей самой красивой тетради. Я решил, что новичок ее стянул. Увидел я его в столовой, волосы у него были черными, жесткими и торчали, как иглы у дикобраза, от него пахло перцовкой. Пока мы ждали, когда подадут еду, он перебил одного из наших соучеников, который хотел рассказать нам что-то о Пскове, и заставил выслушать анекдот. Я слушал и только диву давался.

ИСТОРИЯ ПРО ШТАНЫ

Приходит как-то в лавку к еврею один грузин, хочет купить штаны. – Эти почем? – спрашивает он хозяина лавки.

– Семь рублей.

– Шесть, – говорит грузин.

– Ну, давай сторгуемся. Шесть с полтиной!

– Пять! – предлагает покупатель.

– Кто же так торгуется? – Еврей начинает нервничать. – Так не пойдет! Уступи и ты!

– Четыре! – заявляет грузин и принимается спокойно ковырять в носу, в то время как еврей в ярости воздевает руки к небу.

– Забирай даром! – вопит он и сует штаны грузину.

Грузин штаны берет, но не уходит. Стоит посреди лавки со свернутыми штанами под мышкой и озирается, словно что-то забыл.

– Чего тебе еще надо? – кричит еврей. – Забирай штаны даром, я же сказал. Забирай и поскорее проваливай с глаз долой!

– Ладно, – говорит грузин, – просто я пришел купить две пары.

Пока мой сосед по комнате рассказывал эту историю, я увидел на столе рядом с его тарелкой мою пропавшую тетрадь.

– Это моя! – заявил я.

Он повернулся ко мне, посмотрел на меня так, словно видит впервые в жизни, а потом ясно и громко приказал:

– Побрейся! Немедленно иди и побрейся!

Я был изумлен и спросил одного из своих товарищей, сидевшего за столом рядом со мной, что мне делать. Он посмотрел на меня так, словно видит меня в последний раз, и шепнул:

– Немедленно иди и побрейся!

Я побрился, и в тот же вечер, перед сном, мой новый сосед спросил меня:

– Что это за книга у тебя на ночном столике?

– Это Руставели, – ответил я и, набравшись храбрости, видимо благодаря тому, что свет был уже погашен, продолжил: – А ты кто такой?

– Меня зовут Сталин, – сказал он. – Давненько я Руставели не перечитывал. Может, знаешь что-нибудь из него наизусть?

И тогда в темноте я продекламировал ему несколько глав из «Витязя в тигровой шкуре». С тех пор он начал повсюду таскать меня с собой и время от времени заставлял декламировать Руставели. И позже, когда мы покинули семинарию, я некоторое время оставался с ним. Я был чем-то вроде его ходячей энциклопедии.

Много позже я понял, что Руставели спас мне жизнь.

 

Джереми Дедециус – драматург и автор сценариев нескольких фильмов. Писал по-английски и по-французски. На английском его издавал «Винтаж интернейшнл», а на французском – «Бельфон». Говорят, что он был, как это принято называть, ghost writer – автором текстов, публиковавшихся другим лицом. На одном из конкурсов завоевал звание «мистер Канада». Умер в Африке в 2003 году. В текстах, написанных им для театра, он не скрывал своих гомосексуальных наклонностей, яркий пример этого – драма «В чужой коже». Он жаловался, что прожил слишком много. Писал рассказы для американского и русского «Плейбоя», один из которых и включен в состав этой книги.

 

Я любил Эдварда Стиплвуда

У Эдварда Стиплвуда были изящное телосложение и прекрасные темные глаза, которые всегда удивленно смотрели на окружавший его Торонто. Он не ориентировался в мире и так никогда и не узнал, где находится. Иногда, если вы замечали его неожиданно, он мог вызвать у вас такой энергетический шок, словно вы взглядом выпили мультивитаминный сок. Однажды (тогда мы уже стали любовниками) он вскрикнул во сне: «Господи боже мой!» Когда я спросил, что ему снилось, он процедил своим прекрасным ртом странный ответ: «Мне снилось, что я жив. И я пришел в ужас».

Как-то раз, заработав кое-какие деньги, я предложил ему вместе съездить в Африку.

– В черную Африку? – спросил он, оцепенев.

– Нет, в Северную, арабскую Африку. В Тунис или в Марокко. Это недорого.

– Можно, но только при условии, что перед этим мы обвенчаемся.

Я изумился и сказал, что такого нет нигде в мире, где это видано, чтобы венчались два мужчины?

Но он настаивал, упрямился, как я тогда считал, и поэтому я отправился в Тунис без него, на пятнадцать дней. Один-одинешенек. Передохнуть и подумать о наших с ним отношениях.

Однако это не помогло. Деревья там казались залитыми пивом, настолько блестел и сиял на них каждый лист. Волны разбивались о берег, а песок, если погрузить в него ноги (даже в носках), оказывал целебное действие. Но покоя я не нашел. Я думал только об Эдварде Стиплвуде, о том, как пахнут его волосы, о его фигуре. Остальное из воспоминаний испарялось постепенно, но непреодолимо.

До конца моего пребывания в Африке оставалось еще много времени, и я решил отправиться на экскурсию в пустыню. Нас повезли по каким-то коптским и берберским селениям в оазисах, мы смотрели нечто напоминавшее мужской балет на чудесно разукрашенных низкорослых лошадках, и при желании каждый из экскурсантов мог, предварительно заплатив, войти в шатер, где сидела гадалка, предсказывающая судьбу. Нас предупредили, что гадалка нема от рождения и именно в этом кроется ее магический дар. Я решил пойти к ней, хотя немые гадалки не вызывают у меня большого доверия.

В шатре меня ждали неожиданности. В центре стоял круглый стол, на котором сидел настоящий живой хамелеон. В волосах у гадалки был гребень из верблюжьей кости. Она усадила меня за стол с хамелеоном, и тогда я смог рассмотреть, где нахожусь. В шатре вокруг нас было множество самых разных предметов. Столики, стенные шкафы, устройства для поджаривания кофе, кувшины, стулья, лампы, миски из обожженной глины с рыбами, изображенными на внутренней поверхности, разнообразные вещицы из стекла, безделушки из железа и латуни, серебряные цепочки, деревянные подсвечники. Просто настоящая лавка старьевщика…

Тут старуха сделала мне успокаивающий знак рукой. Потом осторожно взяла со стола сидевшее там существо и посадила его на мое плечо. Хамелеон некоторое время устраивался, искал место поудобнее, несколько раз сменил цвет и наконец угнездился на левом плече. Посмотрел на меня левым глазом, и этого взгляда мне не забыть никогда. Он смотрел отдельно левым и правым глазом.

Потом немая гадалка приступила к делу. Я рассказал ей о проблеме, связанной с Эдвардом Стиплвудом, и о том, почему я приехал сюда один. Так как гадалка была просто немой, а не глухонемой, она все поняла, кивнула, и гадание началось. К моему удивлению, оно выражалось в том, что она подносила ко мне разные предметы, потом что-то рассматривала, жевала своими не умеющими говорить губами и время от времени посматривала на хамелеона, сидящего у меня на левом плече. Сначала она положила передо мной, а значит, и перед хамелеоном (он, несомненно, играл во всем этом ритуале какую-то особую роль) сито и живую змею. Хамелеон изменил цвет, а она быстро, словно испугавшись или передумав, убрала их в сторону и поместила передо мной другие предметы, теперь это были латунная ступка с пестиком и тарелка, наполненная инжиром. Так она сделала еще несколько неудачных попыток, постоянно следя за цветом хамелеона, который все время менялся. Потом она поставила передо мной три бутылки, одну маленькую и две больших, а также странный деревянный стул. Стул был выкрашен голубой краской и такой высокий, что сидеть на нем казалось невозможным, ну разве что если тебя поднимут и посадят на него, как на престол, или приставят к нему стремянку. Тут хамелеон стал красным, гадалка хлопнула в ладони и указала мне на стоящие передо мной вещи. Это было моим пророчеством. Непригодный к употреблению стул и три бутылки. Я остался в полнейшем недоумении, мне хотелось расспросить ее о подробностях, но она сняла хамелеона с моего плеча и выпроводила меня из шатра. Мое время истекло…

Я вернулся, нашел Эдварда Стиплвуда в своей квартире, мы продолжали жить вместе, иногда по вечерам, когда свет был уже погашен, я рассказывал ему об Африке, о Средиземном море, о немой гадалке и о нашем будущем размером ровно в тридцать лет, которое, невидимое, лежало перед нами.

Тем временем мир изменился, начали заключаться однополые браки, и мы с Эдвардом Стиплвудом наконец обвенчались. Мы были уже седыми, но мы были счастливы. И отправились в свадебное путешествие в Тунис, где и узнали, что означало то странное пророчество в шатре немой гадалки с хамелеоном.

Водитель машины, которого мы наняли, чтобы он возил нас по Тунису, не знал об этом ничего. Но некоторые более старые люди знали. Бутылки предназначались для того, чтобы наполнять их разными ароматическими жидкостями: одну большую – благовонием для дома, другую большую – благовонием для тела, ее берут с собой в хамам, а маленькую – ароматом мяты для чая. Высокий голубой стул был так необычно устроен для того, чтобы во время венчания уложить в пространство между сиденьем и землей приданое невесты. А все вместе представляло собой свадебные подарки. Таким образом, гадание предсказало, что мы с Эдвардом помиримся и обвенчаемся. Так оно и случилось.

Тунисский ветер завывал и закладывал нам уши. Посыпал нас песком из Сахары. Прямо здесь, на месте, мы устроили свадьбу по коптскому обряду. Эдвард Стиплвуд на высоком голубом стуле был дивной невестой, а в подарок мы получили три бутылки, одну маленькую и две большие.

 

О царьградском писателе Мехмеде бен Илдимри почти ничего не известно. Рассказы, которые он публиковал в турецких газетах конца прошлого века, не были подписаны. Писал он по-турецки и по-английски – некоторые его тексты были адресованы не турецким читателям, а иностранцам. Как будто он рассказывал турецкие легенды тем, кто о них ничего не знает. И это производило совершенно неповторимое впечатление. Как раз по этой особенности можно определить его авторство, а кроме того, и по конструкции фразы, которая тяготеет к «украшательскому стилю» малоазиатского субконтинента. Стамбульское издательство «Агате йайынджылык» в 2000 году вело с ним переговоры об издании сборника рассказов, который должен был называться «Суп из дождя», но книга так и не была опубликована. Мехмеду бен Илдимри приписывают фразу: «В гибели Турецкой империи виноват Египет».

Идентификация его произведений осложняется и тем обстоятельством, что существовал еще один Илдимри. Его звали Али бен Илдимри, и, как одно время говорили, он был близнецом Мех-меда. По слухам, переселившимся и в XXI век, они писали вместе. Согласно этим же слухам, просочившимся из Египта, оба изучали в Англии водное хозяйство, после чего работали инженерами по эксплуатации Суэцкого канала. Под именем Али бен Илдимри они опубликовали в издательстве «Митос» в Царьграде романы «Час помазания» и «Верблюдица по имени Нера». Были изданы также два сборника их рассказов на английском языке. Остается неизданной объемистая рукопись «Соль в исламе». Рассказ, который включен в эту книгу, появился после смерти Али бен Илдимри, в 1999 году. Неизвестно, написал ли ее Али вместе с братом, но это представляется более вероятным, так как Мехмед бен Илдимри перестал публиковаться после кончины Али бен Илдимри.

 

Возможно, они, как и мы, были влюбленными

Знаменитый царьградский музей Топкапы (в прошлом резиденция турецких султанов) на заре XXI века ввел одно удивительное и важное новшество. Руководство музея решило внести изменения в концепцию экспозиции. Подобно тому как египетский музей в Каире наконец-то, несмотря на многочисленные протесты, решился выставить на всеобщее обозрение мумии фараонов, что, в сущности, является осквернением этих вечных покойников, в царьградском Топкапы собрались с духом и представили вниманию посетителей белье известнейших турецких султанов – Сулеймана Великолепного, Махмуда Завоевателя и других. Итак, любой, кто заплатит за входной билет и чай в чайной музея, может теперь увидеть исподнее, которое носили султаны, и узнать, что это белье практически ничем не отличается от обычных, заметно мешковатых на заду подштанников и узких нательных рубах с разрезанными рукавами.

Но это только на первый взгляд. Белье это предназначалось вовсе не для того, чтобы согревать тело султана, об этом и без того было кому позаботиться. Дело в том, что оно сплошь покрыто чрезвычайно тонкой драгоценной вышивкой шелком нескольких цветов. Но и это не главное. Ибо ничто на свете не является таким, каким кажется на первый и даже на второй взгляд. Вышивка эта не просто вышивка, и если вы вглядитесь в нее повнимательнее да еще если умеете читать справа налево, то разберете, что она представляет собой огромный стихотворный текст – суры Корана, заговоры и заклинания, предназначенные для защиты духа и тела султана от врага, ранений, болезней и прочих невзгод. Все эти магические формулы, как бы мы их ни называли – обереги, мантры, мандалы, – служили одной цели: оберегали жизнь и здоровье султана от любых возможных неприятностей, при этом цвет ниток, которыми они были вышиты, играл далеко не последнюю роль. Красный защищал султана от любовных неудач, зеленый обеспечивал, чтобы путь под копытами султанского коня всегда был поросшим травой, желтый оберегал сердце султана от укола слева, а фиолетовый – сверху. Голубой цвет охранял от меча, черный – от стрелы…

Тут нужно заметить, что кураторы музея выставили далеко не все белье из потайных хранилищ Топкапы. Известно, что белье султана нельзя просто выбросить. Его или хоронили в земле по определенному обряду, или хранили в ризнице дворца. Так что, естественно, белья скопилось немало.

Как бы то ни было, пришел день, когда стало возможным увидеть в музее по крайней мере часть его. Чего только не прочтет теперь любознательный посетитель Топкапы через стекло шкафов и витрин, где на обозрение вывешены сокровенные предметы султанского туалета, например носки, на которых шелком вышитая змея оберегает ногу султана, когда тот вскакивает в седло, или связанная из конского волоса перчатка без пальцев, которую поддевают под обычную, чтобы стрела из лука султана всегда попадала в цель. А чего стоят надписи, вышитые разноцветными шелковыми нитками на подкладке из дорогой ткани или на интимных предметах туалета всемогущих властителей! Рои звезд небесного узора и созвездие, под которым родился султан, перенесены на его белье в том положении, которое наиболее благоприятно для султана и его намерений, поэтому некоторые рубахи напоминают мерцающие астрологические карты неба. На рубахе султана Баязета, белой как снег, на уровне сердца вышиты два человеческих глаза с бровями, изображенными внизу, под ними.

– Что это означает? – заинтересовалась моя невеста.

– Это означает, что у каждого, кто приблизится к султану, под взглядом таких перевернутых глаз правая рука должна превратиться в левую.

На размотанной чалме султана Селима Первого, протканной по всей длине золотыми нитями, было написано: «Всякое копье да пролетит выше чем в шестидесяти одном аршине от сапог султана!»

– Почему именно шестьдесят один аршин? – удивилась моя невеста.

– Потому что человек создан так, что рост его не превышает шестидесяти аршин от его обуви. Таким образом, любое копье пролетит на целый аршин выше головы султана, независимо от того, сидит ли он, стоит или скачет на коне…

Должен признаться, что одно время я со своей невестой довольно часто приходил в музей, чтобы читать эти шелковые прописи, через которые свисали пятицветные пояса.

Особенно нравился мне прозрачный платок, сотканный для того, чтобы султан Мурат Второй прикрывал им глаза и рот от ветра, песка и пыли. На платке было написано: «Никогда не порть человеческого лица, потому что оно не человечье, а создано по образу и подобию Божьему!»

Большинство заклятий было обращено к предполагаемому врагу, который мог представлять угрозу для султана. Расшифровывая их, я не заметил того, что сразу бросилось в глаза моей любимой и на что она в конце концов обратила и мое внимание. На одних шароварах, огромного размера, принадлежавших султану Селиму Третьему, мы увидели возле ширинки нечто напоминавшее пятно ржавчины, а скорее даже, крови, которое пытались оттереть и отстирать. Естественно, музейные работники постарались все тщательно отреставрировать и представить вниманию публики в чистом и выглаженном виде, но, очевидно, эту деталь устранить им не удалось.

– Потому что это женская кровь, – шепнула мне невеста.

– Откуда ты знаешь? – изумился я.

– Из опыта. Женская кровь труднее отстирывается. Поэтому и осталось пятно.

Меня потрясло такое знание деталей.

– И еще кое-что, – добавила она. – Это не месячная кровь. Это кровь из ранки. Возможно, от поврежденного гимена…

– Ты рассуждаешь так, будто училась на акушера, – перебил я, – прямо романы читаешь по крови.

– Ты умеешь читать стихи, написанные на поясах и перчатках, а я могу прочитать то, что написано кровью… Кроме того, это далеко не все, что можно здесь прочесть. Там, внизу, возле ширинки, есть еще одна капля крови, и она не женская.

– Разве можно быть в этом уверенным? – опять недоверчиво спросил я.

– Можно. Женская кровь темнее, а это пятнышко, если присмотреться внимательно, светлее того, которое мы рассматривали до этого. Так что это след мужской крови.

– И что это должно означать? Что Селим Третий мочился кровью?

– Ну что же ты так груб к нему! Да и к ней.

– К какой такой «ней»?

– Откуда мне знать, как ее звали. Но должна же она была существовать, если на его белье остался след ее крови. Неужели ты не понял? Султан Селим лишил ее невинности. Это пятно ее девственной крови. Так что давай отнесемся к ним с уважением. Возможно, они, как и мы, были влюбленными.

– Как и мы?

– Да.

– Но откуда здесь кровь султана Селима?

– Это означает, что и она его лишила невинности.

– Что ты имеешь в виду?

– Вижу, придется тебе кое-что объяснить. При обрезании лекарь иногда не вполне добросовестно справлялся со своей работой. Тогда оставалась одна едва заметная неперерезанная натянутая жилка. При первом половом сношении она лопалась, появлялось немного крови, но в этом не было ничего страшного, все быстро заживало, быстрее, чем у потерявшей невинность девушки…

– Неужели ты хочешь этим сказать, что у султанского лекаря, который обрезал Селима Третьего, дрогнула рука или инструмент сделал недостаточно глубокий надрез? Неужели ты думаешь, что они… ну, я имею в виду султана Селима и эту его… короче, что они одновременно потеряли невинность?

– Да, мой дорогой, и это самая дивная любовная история, которую я когда-нибудь слышала, потому что те магические заклинания, которые вышиты на поясах, не стоят и понюшки табака по сравнению с историями, написанными мужской и женской кровью…

– И все это ты прочитала на белье султана?

– Нет. Я прочитала это на страничке из музейного каталога, которую нам дали вместе с входным билетом и которую ты тут же выбросил, а я нет.

– Покажи! – воскликнул я.

– Не могу. После того как я прочитала, что там написано, я ее тоже выбросила.

Когда мы покидали музей, я потребовал, чтобы мне выдали листок, который прилагается к каждому входному билету, но получил категорический ответ: «Ничего, кроме билета, никакого дополнительного информационного листка, музей посетителям не выдает!»

 

Поэт, драматург, автор романов и рассказов, Милорад Павич известен еще и в связи с целым рядом обстоятельств. Например, он не вошел в большую немецкую антологию современной сербской поэзии. Далее, в Китае был напечатан плагиат его романа «Хазарский словарь» (см. Британскую энциклопедию), а сербский театр нашего времени, как заметил один театральный критик, останется в памяти потомков благодаря тому, что на сербской сцене никогда не ставили Павича. Кроме этого некий специалист по испанской литературе перечислил все испанские библиографии, в которых не упоминается Павич, а русский прозаик Виктор Ерофеев использовал Павича в качестве персонажа одного своего произведения. А еще один писатель под именем Павича опубликовал свой собственный рассказ. Злые языки утверждают, что Павич – самый переводимый сербский писатель всех времен.

 

Сто пятьдесят шагов

Можно ли любить крепость? Можно! Я полюбил и люблю до сих пор белградскую крепость Калемегдан, возведенную во времена римлян на развалинах древних кельтских укреплений IV века до Рождества Христова. Калемегдан, который веками разрушали и отстраивали вновь и вновь, состоит из Нижнего и Верхнего города. Нижний город, предместье Белграда, полукругом простирается от мощеной мостовой Видин-ворот со стороны Дуная до Мрачных ворот, которые иногда затопляет раз-лившаяся Сава. Здесь, и на Саве, и на Дунае, когда-то были пристани, суда и лодки привозили сюда для продажи провизию и дрова, здесь поднялись дома горожан, две церкви, хамам, а немного выше была выстроена резиденция митрополита, от которой сегодня остались только стены с красивыми окнами и скамьями вдоль каждой из стен. А вдоль укрепленной городской стены тянется козья тропа – от порохового склада до Ризничарских ворот, которые относятся уже к Верхнему городу. На оба эти города, Верхний и Нижний, на башню над воротами деспота Лазаревича и на башню Якшича открывается прекрасный вид с реки, когда ешь стерлядь в одном из плавучих ресторанчиков, пришвартованных к берегу Дуная. Этот вид становится еще прекраснее, если залить стерлядь бокалом красного вина «Кровь жеребца» и приправить известным стихотворением сербского поэта позапрошлого века Лазы Костича, которое похоже на поэтический кубик Рубика – рифмуется при любой комбинации слов:

Но с чего бы это – любить крепость? Ответов несколько. Во-первых, сюда, в Нижний город, мы – моя жена Евстахия и я, художник Михайло Гловачки, – приходили, когда были еще молоды и беззаботны. Любили мы друг друга безумно и часто гуляли здесь с нашим маленьким сыном, которому тогда было не больше пяти лет. Во время этих прогулок, в предвечерние часы, мы играли с ним в одну игру, вроде пряток, в которую больше не играем, потому что сын вырос и с ним теперь не очень поиграешь, да и мы с Евстахией с тех пор постарели. Кроме того, мы поняли, что игра эта слишком жестока и не стоит ее воскрешать. Со временем мы даже начали стыдиться ее. А заключалась она в следующем.

Они вдвоем садились на скамейку, а я уходил в одни из ворот. Сразу после этого я появлялся в них снова и шел в сторону жены и сына, который, увидев, что я возникаю из темноты проема, восхищенно заявлял:

– Папа идет!

Тут, собственно, игра и начиналась, и Евстахия шепотом говорила:

– Это не папа! Разве ты не видишь, это кто-то другой, ты перепутал!

Я в этот миг наносил следующий удар, проходя мимо скамейки, на которой они сидели, с таким видом, словно и знать их не знаю. Тогда Евстахия обращалась ко мне:

– Простите, вам, случайно, не встретился Михайло Гловачки, художник, он только что здесь проходил?

Ребенок изумленно слушал и ждал, что будет дальше.

– Никогда в жизни не слыхал про такого художника! – отвечал я, словно это были действительно чужие, незнакомые мне имя и фамилия. Иногда же, для разнообразия, говорил: – Да, мадам, я его видел. Если это тот самый художник, то он пошел вон по той дорожке в сторону Видин-ворот.

Верхом абсурда было, когда как-то раз сидевшая на скамейке Евстахия спросила:

– Простите, мадам, вы не видели господина в светлом плаще, который только что здесь проходил?

На что я, словно действительно был дамой, без запинки ответил:

– Нет, я не видела здесь никакого господина в светлом плаще.

И тут Евстахия нанесла решающий удар:

– А тогда вы, может быть, видели маленького мальчика в красной шапке, он шел по этой дорожке?

При этих словах наш сын, обезумев от страха, принялся дергать ее за рукав и показывать на свою красную шапку:

– Мама! Я же здесь! Вот я! Смотри!

Ребенок весь дрожал, пытаясь убедить нас в том, чего мы вдруг, непонятно почему, не можем понять, а потом в ужасе замолчал, потрясенный мыслью, что все мы вообще друг с другом незнакомы. Что я не узнаю его. И что, а это еще страшнее, его не узнает собственная мать.

Здесь, в Нижнем городе, от одного собачника, который по вечерам выводил сюда на разминку своего хаски, я впервые услышал рассказ о ста пятидесяти шагах. Вкратце суть его сводится к тому, что тот, кто найдет в Калемегданской крепости два места, расстояние между которыми составляет ровно сто пятьдесят шагов, увидит и познает истину. Позже то же самое мне рассказали, каждый в своей интерпретации, одна женщина и какой-то старик, но ни один из них не сказал, искал ли он сам на Калемегдане две точки, удаленные друг от друга ровно на сто пятьдесят шагов, и познал ли таким способом истину.

У моей жены Евстахии в то время были подруги, среди которых существовал обычай привозить друг другу недорогие, но необычные подарки из всех своих путешествий. Евстахия всегда мечтала получить в подарок счетчик Гейгера, но ей так и не посчастливилось стать его обладательницей. Мы знали, что в Париже он продается в «Бобуре», но нам почему-то не удалось его купить. Вместо него одна из подруг привезла ей оттуда изящные визитные карточки, на которых были напечатаны только ее инициалы, а все остальное, то есть полное имя, фамилию, адрес и номер мобильного телефона, она должна была вписать собственноручно. Оригинально, правда? Как сто лет назад. Другая подруга привезла ей из Германии «шагомер», устройство, которое цепляют на пояс, и оно считает количество сделанных шагов.

Евстахия с нашим сыном, который к тому времени стал уже гораздо старше, по вечерам часто ходила гулять в Калемегдан. Однажды они возвратились с прогулки запыхавшиеся и с порога заявили:

– Мы нашли эти твои сто пятьдесят шагов! Ровно столько показал «шагомер» от Деспотовых ворот (это те, над которыми башня с обсерваторией) до кофейни в башне Якшича…

Хотя два этих объекта относятся к разным историческим периодам – башню Якшича воссоздали в наше время, а Деспотовы ворота сохранились с XV века, – я подумал, что, может быть, смогу в одной из этих точек познать истину, как говорилось в той истории. Я решил, что разумно было бы предположить, что башню Якшича заново построили на том же месте, где она когда-то и стояла. Итак, подумал я, истина ждет меня в одной из этих башен. Нужно только отважиться. Помимо того – это немаловажно – следует выбрать одну из них. Выбирать я мог между кофейней и обсерваторией. Я выбрал кофейню.

Итак, однажды вечером я отправился к башне Якшича. Один. Сел, заказал выпить и тут же за соседним столиком увидел существо, ради которого я здесь оказался. Я увидел свою истину! Это была молодая женщина лет двадцати восьми, блондинка, с несколько длинноватым носом, хорошенькая. Она пила кока-колу. Грудь женщин формой напоминает обычно или груши, или яблоки, или компот из этих фруктов. У нее была такая, как мне нравится, – груши. Это было прекрасно видно даже через пальто. Через пальто? Через него ничего увидеть нельзя. Просто я почувствовал, какая у нее грудь. Я знал это. Но это еще не все. Я захотел эту грудь. Но к своему ужасу, захотел не дотронуться до нее, не сжать, не поднести ко рту и начать сосать. Я захотел ее иметь! Носить ее, и чтобы кто-то другой, возможно сидящий рядом с ней молодой человек, делал с этой грудью все, о чем я сказал… А рядом с ней сидел парень в облегающей черной футболке. Делая глоток, он всякий раз жмурился. Я понятия не имел, кто это такой. Никогда раньше не видел его.

– Я провожу тебя до дому, – сказал он заботливо.

Это были первые услышанные мною слова из разговора за их столом.

– Но я живу совсем рядом, Добрачина, двадцать три! – примирительно возразила она.

Потом они вместе встали и вышли.

А я? А я остался со своей истиной. Окаменев и от нее, и от изумления. Эта девушка, которая пила кока-колу, да ведь это же был я собственной персоной, только три десятилетия назад. Она даже жила по адресу Добрачина, 23, где когда-то жил я. Это и было моей истиной, во всяком случае до тех пор, пока я не вышел из башни-кофейни.

А снаружи, под светом полной луны, меня как громом ударило: теперь нужно заглянуть в башню-обсерваторию! Там сейчас много народу, разглядывающего звезды. Возможно, и там я найду еще какую-нибудь истину о себе?

Но вместо того, чтобы сделать сто пятьдесят шагов до обсерватории, я медленно спустился через Малый Калемегдан к своей квартире на Дорчоле.

Нет уж, спасибо, думал я. Мне и этого более чем достаточно.

 

Мияке Тосиро (1976–2005) – прозаик и композитор. Его родители жили в Нью-Йорке, где он и родился. Учился в Гарварде. В Париже изучал музыку. Как композитор прославился сочинением «Жидкое время». Его книги публиковали издательства «То-киодзёгенся» и «Сорэйся». Он написал однажды: «В Северной Африке думают и считают справа налево, в Японии – сверху вниз, а в Египте – снизу вверх». Погиб в аварии на дороге.

 

Кассета

Добрый день. Я сижу в машине и, наговаривая на кассету эти слова, еду по шоссе, которое ведет из Сионо-Мисаки в Йокогаму. Я еду со скоростью шестьдесят миль в час; в автомобиле марки «Мазда», кроме меня, никого нет, и передо мной стоит задача сочинить новый рассказ прежде, чем я, нигде не останавливаясь, доберусь до Йокогамы. Вокруг моего автомобиля и в моем рассказе утро, справа от шоссе я вижу морское пространство и редкие деревья, на ветках которых сидят похожие на птиц черные кошки. Вот, послушайте шум волн. (На пленке слышны волны.) Это Тихий океан представился вам своим собственным голосом. Он постоянно меняет имя…

Да, имя. Следует ли мне придумать имя рассказу прямо сейчас или же дать его в конце? Мне кажется, что сначала у рассказов и не было имен. Это вошло в моду гораздо позже. Пусть рассказ называется пока «Кассета». Временно. Итак, сочинить ли мне сначала завязку и развязку или же просто набить свою машину и свой рассказ персонажами? Интересно, кто сегодня, в начале XXI века, может быть ключевыми фигурами рассказа, выдуманного в автомобиле? Прежде всего, конечно, писатель. Без него и рассказа не будет. Он за рулем. Следовательно, в рассказе присутствую я. Но вы не знаете, кто я, не знаете даже, мужчина я или женщина. Из своего опыта общения по мобильному я понял, что по звуку моего голоса об этом догадаться нельзя, так что не удастся это и вам. Но в любом случае речь пойдет о мужчине или о женщине. Итак, у нас уже есть два важных персонажа: писательница рассказа и писатель рассказа. Они сидят на передних сиденьях.

Если продолжить выдумывать героев, то кто должен оказаться следующим? Разумеется, героиня рассказа. Я уже вижу ее. Она сидит за моей спиной в соломенной шляпе, украшенной огромным количеством искусственных фруктов и настоящих, живых пчел, которые то и дело залетают в открытое окно, потому что в рассказе конец лета. Глаза ее смотрят, делая паузы, такие как бывают в музыке, если вы понимаете, что я хочу сказать… Извините, у меня звонит мобильник… (На кассете слышен звонок мобильного телефона.) Мама, что ты хотела спросить?.. Я за рулем. Да, еду в Йокогаму… Есть ли еще кто-то в машине? Есть. Тут еще двое… Мужчины ли они? Нет… Есть и те и другие… Мама, послушай, я за рулем, говори скорее, что ты хотела узнать? Не понимаю… Как моют воду? Понятия не имею. (Слышно, как прерывается связь.)

Так на чем мы остановились? Мы не должны останавливаться. Таково условие. Итак, главную героиню мы уже посадили в машину. Кого не хватает? Читателя? Это будет мужской образ? Пусть будет хоть один мужской образ. Посадим и его. Он сидит на заднем сиденье, читает книгу, как это делают все читатели, и ждет. Чего он ждет, спрашиваю я себя. О, ну ясно же, те, что на заднем сиденье, ждут, чтобы я дал им имена. Дадим им европейские имена. Его, нашего читателя, пусть зовут Февраль, а ее, героиню рассказа, – Марта. Вот машина заполнена, а рассказ все еще пуст. Что это с ним сегодня? На небе виден месяц, хотя сейчас день. Ах да! Они только сейчас знакомятся. Дело идет быстро. Слышите, как они разговаривают?

ФЕВРАЛЬ. Нажми на газ, тащимся медленно, как этот век.

МАРТА. Какой век?

ФЕВРАЛЬ. Ну этот, двадцать первый. Такой медленный. Только набирает скорость, его задница до сих пор еще в прошлом столетии.

МАРТА. А тебе хочется по-быстрому? Быстро подняться и быстро раздеться? Я не люблю скорость.

ПИСАТЕЛЬНИЦА (у нее низкий голос). Это зависит от того, насколько быстро ты можешь кончить несколько раз подряд.

МАРТА. Ты бы лучше помолчала, выступаешь, как моя мама. И этот тип, что рядом с тобой, никак у него не получается помедленнее. Как будто он мой папа.

ПИСАТЕЛЬНИЦА. Да он же вообще ни звука не проронил.

МАРТА. Разумеется, рядом с тобой ему и слова не вставить. Вылитый папа. Молчит и ведет машину.

ПИСАТЕЛЬ. Если бы я не вел, мы бы остановились и рассказа бы больше не было.

МАРТА. Какое мне дело до твоего рассказа! Давай помедленнее, раз я тебе говорю.

(Микрофон сейчас опять сфокусирован на голос писателя, сидящего за рулем.)

Требование Марты подоспело кстати, так что теперь у меня будет больше времени для сочинения рассказа. Правда, этому сопротивляется та часть моей личности, которая любит скорость. Дорога и хороший автомобиль – кто тут сразу не кончит? Но писательница во мне (и на сиденье рядом со мной) протестует. Она не любительница быстрой езды. Она все любит потихоньку. Но не так потихоньку, как героиня рассказа. И поэтому начинается ссора – Февраль (читатель) требует, чтобы я рванул вперед, или он выйдет при первой же остановке. Остановки, правда, не будет, потому что тогда не будет рассказа, который движется тем же путем, что и мы, в направлении Йокогамы, но Марта (героиня), по мнению которой я еду слишком быстро, требует, чтобы за руль посадили писательницу этого рассказа. Она дама, и она не любит слишком быстрой езды, которую любят писатели. Тут в разговор вмешивается Февраль (наш читатель) и начинает с заднего сиденья изменять скорость движения машины и, соответственно, нашего рассказа…

Сейчас и мы, и рассказ несемся со страшной скоростью, впереди поворот перед городком Хамамацу, море здесь сильно врезается в сушу, я чувствую, что теряю контроль над автомобилем, придется бросить это…

(После этих слов на кассете слышен страшный грохот, и она превращается в «черный ящик», вроде тех, которые находят среди обломков самолета после авиакатастрофы и благодаря которым получают информацию о действиях экипажа непосредственно перед трагедией. Автомобиль был обнаружен разбитым невдалеке от автострады, в нем было четыре человека – пара взрослых и двое детей. Мужчина и женщина, сидевшие на передних сиденьях, погибли на месте. Дети отделались царапинами. Когда девочка выбралась из машины, на голове ее все еще была шляпка с искусственными фруктами и несколькими живыми пчелами.)

 

Клара Ашкенази родилась в Сараево в еврейской семье, мать ее была из рода Нехама. В США получила профессию кинорежиссера, в настоящее время снимает квартиру в Белграде, занимается съемками фильма о Черногории и о Дойранском озере для «Нейшнл джеографик». Изучала жизнь евреев в Дубровнике эпохи Возрождения. На вопрос одного журналиста о том, что она охотнее всего читает, ответила, что самым внимательным образом читает любые инструкции: к мобильным телефонам, компьютерам, льдогенераторам или косметике. Когда речь заходит о предложениях туристических фирм, то в буклетах она первым делом изучает сноски, потому что именно там скрывается настоящая цена. Ее издатель – «Ма’арив бук гилд» из Тель-Авива. Ею опубликованы романы «Годы без месяцев» и сборники рассказов «Жить на вокзале» и «Время в бутылке», откуда и взят одноименный рассказ.

 

Время в бутылке

У меня всегда была слабая память и плохая ориентация в пространстве. Запоминать имена с детства было для меня мучением. На самых простых перекрестках, в самых незамысловатых местах я переставала понимать, где нахожусь, и мне легче было иметь дело с картой, чем с реальными песком и пылью. Как не заблудиться в пустыне, осталось для меня загадкой, хотя мои предки прекрасно ориентировались именно в пустыне, по крайней мере я так предполагаю. Правда, в тяжелые и невнятные моменты, на перекрестках больших городов меня вдруг осеняло, в какую сторону следует идти, чтобы отец, мать и я попали туда, куда нужно. «Моя девочка!» – гордо говорил тогда отец. Он еще до школы научил меня читать и писать. Дело было так. Он показал мне свои тетради. Их было много-много, они были маленькие, в красивых разноцветных переплетах, и отец всю жизнь что-то в них писал. «Он каждый день хоть одно-два слова да запишет в свой дневник», – сказала мне мать. Как раз тогда, когда мне самой захотелось завести дневник, он сказал, что эти тетради вообще-то не дневники, а, как выразился какой-то поэт, «сновники». И тогда он научил меня писать, чтобы я тоже могла записывать свои сны. Он купил мне маленький мобильный телефон «Нокиа» и сказал: «Можешь записывать сюда. Из этих записей ты многое узнаешь о самой себе, но каждый сон не записывай! Записывай только те, которые повторяются в жизни. То есть сны, которые отражают то, что уже произошло наяву, или сны, которые предшествовали чему-то случившемуся на самом деле».

«А как я распознаю, что это именно такие сны?» – спросила я и тут же получила ответ: «В них должна быть хотя бы одна из трех вещей. Какой-нибудь незнакомый мужчина или женщина. Или какой-то запах или вкус. И, кроме того, нужно следить, не возникнут ли во сне знакомая местность или животное. Такие сны и нужно подробно записывать, подробно, но быстро, прежде чем они начнут блекнуть, потому что сны имеют свойство исчезать. Не успеешь натянуть носки, а от сна ничего не осталось. Поэтому, проснувшись, постарайся сразу все повторить, так тебе придется делать и в школе. Вспомни все подробности сна, еще пока просыпаешься. Вообще-то сны можно держать под контролем и пока спишь. Но это для тебя еще слишком рано и вредно для здоровья, поэтому я не буду рассказывать, как контролировать сон во сне. Пока тебе достаточно иметь в виду, что сны непостоянны. Они ведут себя как лодка, у которой две кормы, как упрямая скотина, которую и не подзовешь, и не прогонишь, они могут двигаться в любом, в том числе и противоположном, направлении… Не думай, что легко иметь дело со снами. Это так же, как водить машину. Только научившись водить, понимаешь, что каждая поездка – это чреда премьер. Ничего не повторяется, и тебе приходится всякий раз заново принимать решения. Представь себе, что кто-то поместил все твое время в бутылку, заткнул ее пробкой и бросил в океан, послав тебе. Попытайся найти свою бутылку…»

«Разве сны важнее, чем ум?» – спросила я тогда отца. «Не знаю, но мой опыт говорит мне следующее. В мире, таком, какой он есть, я гораздо больше заработал на чужой глупости, чем на своем уме».

* * *

Не буду утомлять читателя всеми снами, которые я записала в свой «Нокиа». Кстати, отец мой умер еще до того, как научил меня всему, что знал относительно снов. Приведу здесь только одну, последнюю, свою запись. Вот она.

«Госпожа, что с вами? Госпожа, вы живы?» – лихорадочно спрашивала я. В этом сне незнакомый мне мужчина лежал неподвижно, откинувшись в кресле возле стола. В стеклянной столовой на берегу моря не было никого, кроме нас двоих. Он и я. Все остальные уже закончили обедать и куда-то ушли, видимо в парк на берегу. Было ясно, что он умер прямо здесь, за обедом, в ожидании некоего приятного момента. Но абсурдно выглядело то, что во сне я обращалась к этому пожилому мужчине в женском роде, словно это любовница, умершая в ожидании встречи с любимым. Я записала этот сон потому, что мужчина, герой сна, наяву был, как я уже сказала, мне незнаком. Я знала его только во сне. С момента, когда это мне приснилось, прошло целых три года, и я уже решила было, что он не имеет никакой ценности и ничего не скажет ни обо мне, ни о моей жизни. Тогда я по-прежнему раз в месяц купала свое имя и тело в еврейской бане с проточной водой, словно мой муж и не умер четыре года назад. Как-то раз мы собрались в Яффе отпраздновать чью-то свадьбу. Сидели мы на застекленной террасе, куда доносился шум прибоя Средиземного моря. Рядом со мной оказался пожилой господин с красиво подстриженными усиками, выглядел он счастливым. Думаю, что осчастливил его ненароком украденный мною взгляд, который удивленно бросила в его сторону повернувшаяся к нему молоденькая девушка. Ее взгляд был вполне определенным. Он был адресован только ему. Было ясно, что они поняли друг друга без слов и договорились, что она выйдет вместе со всеми, а он ненадолго задержится, чтобы потом присоединиться к ней. Они, несомненно, скрывали свою связь. Дальше все шло в соответствии с их договором. Гости покинули террасу, и тут я узнала в ней ту самую застекленную столовую из моего сна, незнакомца рядом со мной и поняла, что сейчас наяву происходит то, что происходило во сне. Тут все и случилось. Последнее, что я услышала в жизни или уже за ее гранью, были слова незнакомого господина с красиво подстриженными усиками: «Госпожа, что с вами? Госпожа, вы живы?»

 

Опулеску, вероятно, самый старший автор этой антологии. Он помнит живым Мирчу Элиаде. Родился в Араде в 1928 году. Стихи публиковал на французском, а его пьесы «Время ужина» и «Беспечная жизнь вдвоем» никогда не были поставлены в социалистической Румынии. Его творческая судьба необычна. В Советском Союзе он был под запретом, а на Западе его переводили как диссидента. Когда родилась новая Россия, его стали переводить там очень активно, зато Запад в это время порекомендовал своим издателям воздержаться от публикации его произведений. Его перу принадлежат сборники рассказов «Пес и нищий», «Лето под снегом» и «Лебедь». Он написал роман, основанный на биографии румынской аристократки Наталии Кешко. Он живет в городе Тимишоаре. Его издают «Немира» и «Эдитура паралела» из Бухареста. В одном интервью он признался, что ужасно ленив и все свои книги написал, лежа в кровати.

 

Любовная переписка

С этим рассказом больше всего работы будет у читателя. Ему придется вынести окончательное суждение. Немного меньше забот выпадет на долю героев, которые существовали и в действительности. А вот писателю делать почти нечего. Только поставить под рассказом свою подпись. Правда, если все взвесить, и это не так уж безопасно.

Итак, в истории три героя. Одна дама и два господина. Дама видная, родом из Румынии. Баснословно богатая. На портретах она предстает полной брюнеткой с пышной грудью. Ее платья на всех картинах просто трещат по швам, так кипит под шелком ее тело. Имя ее Наталия Кешко. Она замужем за Миланом Об-реновичем. Род ее занятий – сербская королева. Хотя у этой пары есть сын, престолонаследник, брак не особенно удачен и она из-за этого имеет множество проблем. Причиной некоторых из этих проблем является она сама, остальных – ее муж.

Второй герой – это сербский король Милан Обренович, он носит этот титул с 1882 года. Королю Милану время от времени снятся тяжелые сны. В Белграде и по сию пору сохранился школьный двор, неподалеку от патриархии, который когда-то соединялся с церковным двором Соборной церкви. Так вот, иногда, когда в рот ему забирается чума и щекочет его язык, королю Милану снится, что он плугом, в который впряжены вороной конь, спящий в это время в королевской конюшне, и белый вол, наяву не существующий, перепахивает розоватые каменные плиты, которыми вымощен этот двор. У короля в жизни было три страсти. Одна – азартные игры, вторая – женщины, а третья – французские импрессионисты. Следует признать, что игрок он был плохой. Едва не проиграл страну, которой правил, – так, по крайней мере, утверждают злые языки. После отречения от престола Милан Обренович, который потерпел поражение в двух войнах (с Турцией и с Болгарией), стал военным министром при дворе своего сына, нового короля Александра Обреновича. Жителям столицы запомнилось, как он, в фуражке и в шинели, ежедневно проходил по заснеженной главной улице города в сторону Калемегданской крепости, где находился его рабочий кабинет. Саблю он нес под мышкой, держа руку так, будто ведет на прогулку бесценно богатую даму. Он создал армию, которая стоила головы его сыну и стала причиной падения династии Обреновичей. Однако эта же армия позже вышла победительницей в двух больших войнах – Балканской и Первой мировой. Король Милан знал, что будущее будет быстрее настоящего.

Кроме этого, король многого добился и с французскими художниками-импрессионистами, их полотна он начал покупать в Париже еще тогда, когда цены на них были весьма умеренными. О том, что в Париже король интересовался не только картинами, заявила однажды его супруга, королева Наталия, использовав для этого лишь одно французское слово: cochon. Об отношениях короля с женщинами говорит и одна сербская песенка того периода, когда он отрекся от престола и отправился в свое имение в Румынии:

Одним словом, нельзя сказать, что венценосные супруги жили в согласии. А так как они в конце концов расстались, королева Наталия была выдворена из страны. Это было воспринято как невиданный конфуз и международный скандал высшей категории. Все реагировали так, словно среди коронованных особ ничего подобного никогда не случалось. Громче других звучал голос третьего героя нашей истории, еще одного господина из этого треугольника, а именно второстепенного поэта Драгутина Илича. На портрете работы художника Пашко Вучетича этот литератор изображен господином в шляпе, сидящей на нем отнюдь не безукоризненно; лучшие годы его жизни, судя по всему, уже миновали, и вот теперь похвастаться он может только чахоткой и самой элегантной в городе бородой. Половине белградских дам снилась эта раздваивающаяся шелковистая бородка, причем некоторые из них мечтали однажды обтереть ею свои губы после хорошей порции баранины с тушеной капустой. Господин Драгутин Илич был сыном известного поэта и старшим братом еще более известного поэта, носивших ту же фамилию. Он был безумно влюблен в королеву Наталию и неоднократно изыскивал возможность встретиться с нею или хотя бы обменяться письмами. Говорят, что это была такая любовь, которая встречается не чаще чем раз в сто лет, да к тому же это была любовь между румынкой и сербом. Может быть, и так.

В день отъезда из Белграда изгнанной королевы Наталии Драгутин Илич не остался в тени. По замыслу организаторов депортации королева должна была отбыть на пароходе, поэтому из дворца ее повезли в карете между выстроившимися густой шпалерой полицейскими прямо на пристань на берегу Савы, где она должна была подняться на борт. На полпути демонстранты, среди которых был и Драгутин Илич, остановили карету с королевой Наталией, выпрягли лошадей, впряглись сами, развернули карету и направились обратно во дворец. Опешившие было полицейские пришли в себя и набросились на демонстрантов. Поймали лошадей, снова впрягли их в карету и развернули несчастную королеву назад, навстречу ее эмигрантской судьбе. Но тут произошло нечто такое, отчего полиция растерялась вторично. Во всяком случае так утверждает молва. Драгутин Илич подбежал к карете, которая везла королеву в изгнание, она в окно протянула ему свою прелестную ручку, он выхватил из кармана платок и через него принял ее в свою ладонь. Говорят, что до самой пристани он так и бежал рядом с каретой, покрывая руку королевы поцелуями…

Заключительная часть нашей истории могла бы получить название «Переписка». Многие тогда, да и позже, задавались вопросом, а существовала ли переписка между королевой Наталией и Драгутином Иличем. Я в связи с этим могу сообщить, что обнаружил в одном архиве пачку некогда надушенных писем, перевязанных розовой ленточкой. Все письма были написаны королевой Наталией Драгутину Иличу. Ни одного любовного письма среди них не обнаружилось. Все они посвящены единственной страсти королевы Наталии – политике. Но в этой области, как ясно видно из переписки (да и не только из нее), и она, и Драгутин Илич были просто любителями. Более того, совершенно бездарными любителями.

Читателю остается сделать вывод. Исчерпывается ли этим их переписка? А может быть, королева Наталия и Драгутин Илич спрятали или уничтожили ее любовную часть? И не исключено, что в ней они оказались более талантливы.

 

Жан Трестурнель родился в 1950 году в Алжире. Его отец француз, мать из коптов. По образованию юрист, имел адвокатские конторы в Париже и Бордо, специалисты-правоведы часто ссылаются на его работы, связанные с законодательством Франции, Бельгии и Дании XVII и XVIII веков. Время от времени он публиковался в парижских издательствах «Бельфон», «Нуар сюр блан» и «Мемуар дю ливр», в Монако его издателем был «Эдисьон дю Роше». Но в целом литература для него оставалась занятием второстепенным. Автор сборников рассказов «Послеполуденный чай из цветов» и «Африка без Африки». Эта сторона его деятельности могла бы остаться забытой, если бы он не решился на шаг, связанный с электронной литературой. Например, тот рассказ, который вошел в настоящую антологию, является плодом коллективного творчества. Он написал его начало и придумал название «Птичий хор из Парижа», а затем поместил в Сети, после чего на его приглашение продолжить рассказ откликнулись Габриэла Мод, Антон Харасовиц и Пол Анси. Все вместе они и закончили его. Публикуемый текст взят из Интернета.

 

Птичий хор из Парижа

В те времена, когда я жил в квартале Марэ, на улице Старой Храмовой (которая стекает к Сене параллельно другой, более новой тамплиерской Храмовой улице), я волей-неволей узнал кое-что из истории этого края. Когда-то он был самостоятельным, то есть в давно отшумевшие века французские власти не имели права собирать здесь налоги и заключать под арест обвиненных в любых нарушениях. Поэтому-то в прошлом здесь охотно селились банкиры, евреи и тамплиеры. Названия тех двух улиц, которые только что упоминались, как раз с ними и связаны. С другой стороны, поблизости от нынешнего музея Пикассо, было несколько улиц, где евреи держали корчмы с выставленными в витринах блюдами, которые совершенно волшебно пахли. Один мой старый друг, сербский эмигрант Радо-шевич, который знал все, но каким-то волшебным образом не стал от этого ничуть умнее, говорил мне, что кошерные обеды никогда не имеют того вкуса, какой они обещают глазам и носу, и поэтому всегда разочаровывают. Как бы то ни было, я пробовал и эту пищу, как, впрочем, и всякую другую, встречающуюся в Париже, и ничто никогда не показалось мне невкусным. Я ем все, что лежит у меня в тарелке, и пью все, что есть в бокале. Курю я тот табак, что оказался в кармане, но после полудня я люблю выкурить трубку не в помещении, а в каком-нибудь из многочисленных парков французской столицы.

Даже те, кто хорошо знает Париж, редко заходят в парк, который стал моим излюбленным местом для послеполуденного курения. Он совсем небольшой, и, как в любом парижском парке, в нем есть вода и скамейки, а на исходе дня его закрывают на замок. На ограде моего парка висит металлическая доска, сначала я подумал, что на ней какое-то предупреждение или распорядок для посетителей, где указаны часы, когда ворота открыты и закрыты. Но оказалось, что это не так. Хотите – верьте, хотите – нет, но на ней было написано следующее:

Этот парк устроен по образцу парков XVIII века, и его особенность состоит в звуковом эффекте, который он производит. Так же как в старинном парке, взятом за образец, здесь посажены деревья, привлекающие определенные виды певчих птиц, и, таким образом, создатели парка имели возможность скомпоновать своеобразный хор, который имеет постоянный репертуар.

Итак, парк оказался чем-то вроде живого музыкального аттракциона. Хотя я внимательно ознакомился с текстом на доске, я и до этого, и после приходил сюда просто выкурить трубку, а вовсе не слушать пение птиц. Трубка здесь имела какой-то особый вкус, который мне очень нравился. Потому что, точно так же как бывают дни, когда трубка не раскуривается, бывают и места, в которых трубка пахнет лучше и доставляет большее удовольствие, чем где-нибудь еще. Это, кстати, относится и к женщинам. Так что всегда, когда у меня была такая возможность, я в пять часов пополудни сидел возле воды в этом парке и курил. Разумеется, при этом я невольно слушал, а точнее, слышал птиц. Казалось, что они действительно каждый день поют одну и ту же песню и что здесь постоянно собирается один и тот же птичий хор. Однажды я внимательнее прислушался к их пению, и тут у меня чуть не выпала трубка изо рта. Я совершенно явственно расслышал, что птицы вполне определенно высвистывают: «Сенткруа!»

Я изумился и сначала подумал, что птицы произносят «святой крест», и объяснил себе это тем, что, по-видимому, деревья, которые их привлекают, посадил в давние времена очень набожный человек, способствовавший этим тому, что птицы теперь возвещают всему свету то, что имела в виду его вера. Но этого объяснения мне хватило ненадолго. Птицы, перед тем как вполне ясно пропеть «Сенткруа», выводили еще что-то совершенно непонятное.

У меня мурашки забегали по коже, когда я предположил, что это может быть чьим-то именем! Мужским именем! Внимательно вслушавшись и несколько раз проверив свою догадку, я пришел к выводу, что птицы и мне, и всем, кто пришел в этот парк, повторяют, как неразумному и не желающему слушаться несмышленышу, одно и то же: «Сенткруа! Сенткруа! Сенткруа!»

А это действительно была известная в старые времена во Франции фамилия.

«Кто же, черт побери, был этот Сенткруа?» – спросил я самого себя и тут только понял, что птицы загадали мне загадку. Я начал рыться в книгах, потом в Интернете. Но не смог найти ничего подходящего. Этих Сенткруа оказалось слишком много. Тут нужно было знать еще что-нибудь, например точное имя. Но его у меня не было. Я расспросил уже упоминавшегося моего друга Радошевича, который знал всё про всё, что существует под сводом небесным, но он, как всегда, сел в лужу. Так что мне пришлось положиться на себя. Однажды, когда я в очередной раз тщетно вслушивался, как птицы повторяют и повторяют загадочное имя, мне пришло в голову, что трубку чистят и с одной, и с другой стороны, так что, может быть, стоит попытаться начать с другого конца и мое расследование.

И это сразу принесло мне удачу. Я узнал, что тип парка, в котором деревья посажены с умыслом привлекать только определенные виды певчих птиц, возник отнюдь не в XVIII веке, а на сто лет раньше, известно, что где-то после 1676 года в Париже уже имелся «поющий парк». Получалось, что этот парк, в котором повторялось имя Сенткруа и в котором я сейчас курил трубку, имел несколько предшественников. Вероятно, это имя звучало и в тех старинных парках, посаженных в XVII и XVIII столетиях, потому что независимо от того, какое поколение птиц пело, те же деревья, должно быть, и тогда привлекали тех же птиц. Но что делать дальше, я не знал.

Тогда на помощь мне пришел табак. Трубка помогает думать. Мозг реагирует на огонь, чувствует опасность и, хочет человек того или нет, пытается спасти его, то есть перехитрить. Так было и на этот раз. Мой мозг меня перехитрил, он пришел к выводу, что героя этой птичьей песни следует искать в XVII веке. После этого дело сдвинулось с места. Вот что я обнаружил.

У известного в XVII веке парижанина виконта Антуана Дрё д’Обре, который владел Офмоном и Вилье и был королевским советником, было две дочери и двое сыновей. Одна его дочь стала монахиней-кармелиткой, а вторая, красавица с синими глазами и кожей, как свидетельствуют источники того времени, шелковистой и гладкой, получила большую известность. Звали ее Мари-Мадлен д’Обре.

Эта Мадлен и будет героиней рассказа. В двадцать один год она вышла замуж за красивого и богатого господина, который командовал полком нормандцев. Так говорят хроники того времени. Однако в хроники сведения эти попали вовсе не благодаря ему, а благодаря Мадлен, потому что она прославилась, можно сказать навечно, по двум причинам. Во-первых, из-за большой любви, но не к собственному мужу, а к одному из друзей мужа, капитану конницы, звавшемуся как раз Годен Сенткруа. Второе, из-за чего Мадлен осталась в истории, гораздо важнее. Она получила известность как одна из величайших отравительниц своего времени. Суд, перед которым она в конце концов предстала, предъявил ей обвинения в отравлении собственного отца, обоих братьев, в попытке отравления мужа и своей сестры, монахини-кармелитки. Суд вынес смертный приговор, и ей отсекли голову в Париже в 1676 году. Позже палач за стаканом вина хвастался, что это был один из лучших ударов его меча.

Однако улики, которые в XVII веке привели Мадлен на эшафот, сегодня не выдерживают критики. Истина оказалась совершенно иной. Любовник несчастной прелюбодейки Мадлен, Сенткруа, был знаком с швейцарским химиком, который и производил яды – витриол, жабью кровь и мышьяк. Сенткруа привез химика в Париж, чтобы использовать его знания в своих целях. Яды были обнаружены у него, а не у мадам Мадлен. Ее любовник, как было установлено судом, раз десять противоядиями спасал от отравления близких ему лиц, то есть хорошо разбирался в этом. Между любовником и мужем не было ревности, как можно было бы ожидать, нет, у них существовало нечто вроде заговора. Мадам Мадлен, судя по всему, была лишь богатой наследницей, которая оказалась в руках бессовестных мужа и любовника. Ее великую любовь и прелюбодеяние спланировала эта пара. Муж и любовник. У них были свои причины и своя цель. Они принялись с помощью ядов устранять членов ее семьи, чтобы через нее заполучить фамильные богатства. Она предстала перед парижским судом как своего рода жертвенный агнец или, правильнее сказать, козел отпущения. Все на этом процессе было повернуто против несчастной Мадлен. Уликами стало даже то, что она посещала больницы и приюты для нищих, ухаживала за больным отцом, была щедра к своим слугам (из которых никто не был замешан в заговоре против госпожи). В пользу невиновности Мадлен говорит и ее смерть: она так и не признала себя виновной, пыталась спастись от псевдоправосудия в Англии, Голландии и Бельгии, а когда все-таки была осуждена, держалась во время казни «как святая», что сказано в одной из хроник того времени, причем проводить ее на тот свет собралась огромная толпа сочувствующих.

Знаменитая мадам де Севинье, которая, возможно, и сама почувствовала, где лежит истина, написала о казни Мадлен следующие слова: «Остается фактом, что Мадлен, жена Бринвилер-са, живет теперь в воздухе, ее несчастное маленькое тело после казни было брошено в огромный костер, и ее пепел оказался повсюду, так что мы вынуждены были вдыхать его, и, по словам мелких душонок, от этого мы все получим небольшое отравление, что нас весьма удивит…»

Сейчас мы знаем, что истина в то время была известна и кое-кому еще. Птицам. Или, правильнее говоря, тому, кто устроил первый поющий парк в XVII веке. И тем самым сохранил для будущего истину и имя подлинного отравителя. Отравителем был Годен де Сенткруа.

«Годен де Сенткруа! Годен де Сенткруа!»

 

Аврам Хотько-Жалобов – это псевдоним – был всем чем угодно, но только не интеллигентом, а тем более не интеллектуалом. Вернее всего, его можно назвать авантюристом. По профессии он столяр. Некоторые считают, что его настоящая фамилия – Бондаренко. И что две его книги опубликованы анонимно – в львовской «Классике» и в харьковском «Фолио». По-русски его печатало киевское издательство «София». Во времена существования Советского Союза он сумел выбраться за границу совершенно невероятным образом – попросился добровольцем в отряд Че Гевары, причем сделал он это по убеждению. Он и до сих пор остается настоящим революционером. Ему дали разрешение и послали на Кубу. Позже, после смерти Че, он остался в составе небольшой группы его самых непоколебимых и преданных соратников. Из них только один человек погиб, да и то совершив самоубийство. На кого работал Жалобов, осталось неизвестным, но он сам постоянно повторял слова, вычитанные им где-то, и утверждал, что они спасли ему жизнь: «Господу до́роги твои намерения, но не дела твои». Прочитав это, он, по его словам, перестал читать. Немного поостыв, он поселился в Париже, где живет и по сей день под чужим именем, работая столяром и периодически под псевдонимом публикуя рассказы и воспоминания. Там мы с ним и познакомились. У него были сломаны обе руки. Где и почему – об этом он даже не обмолвился. Зато рассказал, что знаменитый писатель Маркес был одержим идеей написать биографию Че Гевары. Поэтому однажды он собрал у себя всех оставшихся в живых бойцов его бессмертной группы. Тогда-то Жалобов и увидел Маркеса, который ему не понравился. «Уж больно мямлит», – сказал он.

 

Рассказ о черном писаре

Мы съехались со всех концов света, поэтому ничего удивительного, что среди парней Че Гевары оказался и один чернокожий. Вот что он рассказал мне, добавив некоторые современные сведения об этом деле, которые, в сущности, ничего не меняют.

В Верхнем Египте, на Ниле, много тысяч лет назад жил один черный человек. Предполагается, что он был писарем, потому что знал грамоту. Такое встречалось нечасто в те древние времена, когда даже камни имели другую форму, чем нынешние. Его имя неизвестно, видимо, некому было его записать. Этот черный человек жив в памяти людей только потому, что он оставил выбитую на камне рекомендацию, как прокормить Египет во время наводнений. Этот совет, как противостоять Большой воде, дающей и жизнь и смерть, звучал приблизительно так:

«Так же как существуют плодоносные и неплодоносные годы, существует плодоносное и неплодоносное время. Я живу в неплодоносное время, но, если ты заметишь, что время, в котором ты живешь, плодоносно, послушайся моего совета. Сделай узлы во времени и тем самым принеси пользу своим современникам. Но если ты захочешь это сделать, тебе нужно знать следующее: неплодоносное время падает на плодоносные годы и, наоборот, плодоносное время приходится на неплодоносные годы. Если случатся наводнения и голод, то есть придут неплодоносные годы, возьми примерно тридцать тысяч крестьян, спаси их от Большой воды и вместе с их семьями уведи в гористые области Нила. Построй там для них новые поселения, дай есть и пить им, их женам, сыновьям и дочерям и используй их. Пусть они сделают в каменоломнях два миллиона каменных блоков, но обеспечь им достаточно меда, которым лекари будут лечить раненых, потому что камни многим сломают руки и ноги. Те камни пусть перевезут на судах по Нилу до места, где ты решишь воздвигнуть сооружение. Это может быть склеп, мастаба или другое погребальное строение, не важно, что именно. У многих сломается хребет, когда они на деревянных полозьях будут тащить по песку камни. Назначь одного человека, который будет ритмично хлопать в ладони, и второго, который, декламируя гимны богу Монту, будет вместе с первым задавать ритм работе тысяч людей. Основание нового сооружения засыпь землей, и по ней пусть подтаскивают новые блоки, и чем дальше, тем легче будет тебе приближаться к небу, потому что сооружение по мере продвижения наверх ты будешь постепенно сужать, и вершина его превратится в золотую точку.

Не забудешь ты, конечно, и Того, кто подви́г тебя сделать все это, властителя, которого ты похоронишь в этом сооружении. Ты сделаешь там коридоры и потайные комнаты, недоступные ворам, ложные проходы и тупики, а потом поместишь туда гроб из тяжелого золота с властителем внутри. А чтобы опустить его, наполни песком и помещение, где будет стоять гроб, и проходы к нему, а сверху поставь гроб. Когда песок вытечет, гроб встанет на предназначенное ему место. Не забудь также построить властителю звездную барку из камня и обеспечить Ему возможность смотреть в небо через маленький проход, направленный точно в сторону звезды Макфус, чтобы он видел свой путь. Никогда не думай, что то отверстие, которое ты устроишь перед глазами властителя, нужно для того, чтобы мы смогли увидеть Его после смерти. Оно нужно лишь затем, чтобы Он мог увидеть свою посмертную стезю. И не забудь снабдить сооружение гладкой кожей, словно оно живое существо, это нужно для того, чтобы оно сияло в пустыне, как будет сиять и моя молитва богу Монту о том, чтобы ты преуспел в этом деле».

С той поры прошло около двух тысяч лет. Время истерло бо́льшую часть мира и бо́льшую часть плиты, на которой неизвестный выбил свое послание. А потом, то есть примерно через две тысячи лет после безымянного черного человека, родился на Ниле человек, чье имя нам известно. Его звали Имхотеп, и был он объявлен Богом. В XXVII веке до нашей эры Имхотеп в Саккара на Ниле воздвиг для фараона Джосера гробницу, как символ борьбы против воды и ее буйства, против песка, голода и обычая прятать голову в песок, то есть замыкать всю свою деятельность в рамках одного лишь сельского хозяйства. Он взял тридцать тысяч крестьян, спасая их от наводнения и голода, привел их вместе с их семьями в гористые области Нила. Здесь он выстроил для них новые поселения, защищенные от воды, дал им есть и пить – и им, и их женам, и сыновьям и дочерям – и использовал их. Они вытесали ему в каменоломнях два миллиона каменных блоков, каждый из которых весил пятнадцать тонн, а он обеспечил им достаточно меда, которым целители лечили раненых, потому что камни ломали им руки и ноги. Каменные блоки на судах перевезли вниз по Нилу до места, где он решил строить сооружение. У многих сломался хребет, когда они на деревянных полозьях тащили по песку камни. Он назначил одного человека, который ритмично хлопал в ладони, и второго, который, декламируя гимны богу Ра, вместе с первым задавал ритм работе тысяч людей. Основание нового сооружения засыпали землей, и по ней подтаскивали новые блоки, и чем дальше, тем легче было приближаться к небу, потому что сооружение по мере продвижения наверх постепенно сужалось, и вершина его превратилась в золотую точку.

Конечно, не забыл он и приказавшего ему сделать это фараона Джосера, которого похоронили в пирамиде. Имхотеп устроил там коридоры и потайные комнаты, недоступные ворам, ложные проходы и тупики, а потом опустил гроб из тяжелого золота с фараоном внутри. А чтобы опустить его, наполнил песком помещение, где должен был стоять гроб, и проходы к нему, а когда пробил час песку вытечь, встал на предназначенное ему место и сам гроб. Не забыл также Имхотеп построить фараону звездную барку из камня и обеспечить Ему возможность смотреть на небо через маленький проход, направленный точно в сторону звезды Сириус, чтобы фараон видел свой путь. Никогда он не думал, что то отверстие, устроенное перед глазами фараона, нужно для того, чтобы мы смогли увидеть Его после смерти. Оно нужно только для того, чтобы Он мог увидеть свою посмертную стезю. И не забыл снабдить свою пирамиду гладкой кожей, словно она живое существо, так что она сияет в пустыне, как сияет и по сей день молитва Имхотепа, который преуспел в этом деле.

 

Ганс Кирхгассер родился в Лейпциге в 1970 году, высшее образование по специальностям промышленный дизайн и маркетинг получил в Берлине и Гейдельберге. Благодаря своему бизнесу много ездил по Европе, особенно Восточной. В частности, побывал и в Белграде. Именно там происходит действие публикуемого здесь рассказа, причем в одном из персонажей можно узнать самого Кирхгассера. Он увлекался нумизматикой и с особым вниманием изучал монеты времен римской императрицы Этрусциллы. Не исключено, что деловой визит в Белград был лишь поводом для того, чтобы побольше узнать там о монетах интересовавшего его периода. Его сборники рассказов иллюстрировал Квинт Бухгольц. Это, в частности, «Полет на месте», «Амалия и скот». Его книги выходили в издательствах «Карл Ганзер ферлаг» и «Дойче ташенбух ферлаг». Известный немецкий философ и критик Ганс Роберт Яус написал статью о его творчестве. Кирхгассер в 2006 году умер от загадочной болезни, заразившись через старинные монеты, которые изучал.

 

Человек в белом

Госпожа Шютц, а она представлялась именно этим вымышленным именем, каждую пятницу появлялась в смотревшем на реку отеле, где она останавливалась на четвертом этаже, в номере 428. Она всегда приносила с собой только что купленный цветок в горшке. Это всегда был рододендрон. Поднималась в свою комнату, ставила только что купленный горшок с растением на стол возле окна и бросала взгляд на величественный вид, открывавшийся отсюда. Через слегка тонированную стеклянную поверхность было видно все – от башни соборной церкви с часами, красиво освещенной по вечерам, до моста, называвшегося Газель, который всегда был заполнен разноцветными движущимися машинами. Реку видно не было, ее закрывали прибрежные деревья, отчего казалось, что суда плывут через лес. Потом госпожа Шютц садилась в одно из двух стоявших в комнате кресел и принималась ждать. Ждала она мужчину в белом костюме. Это ожидание было, несомненно, лучшими минутами ее жизни…

Когда он наконец появлялся, в полотняных туфлях с кожаными носками и задниками, в светлом плаще, в белого цвета широкополой соломенной шляпе, она забывала, что живет на пыльной городской улице, пахнущей плевками, что у нее муж, от которого всегда воняет лекарствами и, из-за плохого пищеварения, позавчерашним обедом. Она забывала, что муж смотрит на нее с мутной задумчивостью слегка остекленевшими глазами. Что он наблюдает за ней какими-то чужими взглядами и уверен, что по пятницам она навещает свою мать, госпожу Меланию, которая живет на улице Святого Савы.

Под вечер мужчина в белом уходил из номера 428 первым, по-прежнему безукоризненно одетый во все белое, в широкополой соломенной шляпе и туфлях из светлого полотна. Вскоре после этого спускалась вниз и она, с купленным в этот день рододендроном, и отправлялась домой. Никто из них никогда не спал в отеле, хотя двухместный номер регулярно заказывался на имя господина в белом на полные сутки и аккуратно оплачивался им, причем он оставлял не только чаевые, но и свой адрес, имя и фамилию.

И так продолжалось вплоть до вечера одной из пятниц, когда господин в белом, как и обычно, первым спустился, расплатился и ушел, но вскоре снова вернулся, он что-то забыл в комнате, поэтому поднялся на четвертый этаж и почти тотчас спустился на лифте и наконец ушел, поприветствовав портье взмахом руки. Никто не заметил, что госпожа Шютц, а она представлялась именно этим вымышленным именем, в ту ночь осталась в комнате, что она ночевала в отеле. Лишь утром, когда горничная вошла в номер прибраться, она обнаружила там труп. Госпожа Шютц лежала в кровати, задушенная подушкой, на которой остались следы ее губной помады марки «Макс Фактор». Подушка пахла каким-то средством, видимо для принудительного усыпления. Было очевидно, что смерть наступила мгновенно, еще вечером в пятницу, но, как было сказано следователю, выяснилось это только утром следующего дня.

Господин следователь, которого вызвали тут же, носил черные усики, которые не смеялись, когда он улыбался. Они больше походили на рыбьи кости, оставшиеся вокруг рта после обеда. Вместе с двумя полицейскими в форме он осмотрел номер. Кроме предметов, которые обычно бывают в гостиничных номерах, в комнате 428 они обнаружили записную книжку и шляпу. Эти вещи забыли здесь бывшие обитатели.

Относительно записной книжки было установлено, что записи в ней сделаны готическим шрифтом и принадлежит она некоему Петеру Флису, немецкому бизнесмену, который несколько дней назад провел ночь в этом отеле. Накануне, опоздав на самолет, он изрядно выпил и переночевал в другом отеле. В состоянии глубокого похмелья он ничего не соображал и совершенно не понимал, о чем расспрашивает его следователь, пока тот не показал ему записную книжку. Тут немец принялся благодарить, но, когда его арестовали и повезли в полицию, снова не мог уразуметь, в чем дело.

Шляпа была соломенная, с широкими полями, белого цвета. Она лежала на столе перед следователем, а он, не отводя от нее взгляда, пил кофе. Вдруг господин следователь достал из маленького кармашка своего жилета клеенчатый портновский метр. И измерил окружность внутренней части шляпы. Объем головы неизвестного составил ровно 67 сантиметров. Тогда господин следователь распорядился выпустить немца из камеры предварительного заключения, взял с него подписку о невыезде, а одного из своих сотрудников в штатском послал неотлучно следить за входом в отель.

«Убийца почти всегда возвращается на место преступления», – подумал господин следователь и, надеясь, что так оно и будет, решил ничего не предпринимать и просто ждать.

Ждать пришлось довольно долго. Следователь знал имя и адрес господина в белом с Крунской улицы, но был уверен, что они вымышлены.

«С какой стати оставлять в отеле свою настоящую фамилию и адрес, если собираешься совершить убийство?»

Тем не менее он послал еще одного сотрудника следить за квартирой на Крунской улице, которая была указана в гостевой книге отеля как постоянное место жительства мужчины в белом.

Тем временем господин следователь допрашивал персонал.

Кроме того, он проделал еще некоторые обычные для его ремесла действия, но в городе оказалось не так уж много зарегистрированных случаев исчезновения людей, и большинство тех, о которых было заявлено, за прошедшее время благополучно вернулись домой. Правда, имелись и непроясненные случаи. Так, в частности, его внимание привлекло исчезновение торговки овощами с рынка «Зелени венац», но это явно к делу не относилось. Исчезла и жена некоего господина Исидора Грола с Банатской улицы. Следователь навестил его. Мужчина, представившийся этим именем и впустивший следователя в квартиру, был выше его ростом, и взгляд его был каким-то странным, остекленевшим. Следователь вышел на террасу, где стояло множество горшков с рододендронами. Они выглядели увядающими, словно от недостатка воды. Господин Грол совершенно явно не успевал их поливать. Разговор получился вполне дружеским, от господина Грола пахло лекарствами, и он был сильно расстроен исчезновением своей супруги. Поняв, что новостей о ней у господина следователя нет, он тотчас потерял к нему интерес. И тут господин следователь сообщил, как все было на самом деле, то есть что произошло в гостиничном номере с госпожой Грол, которая представлялась как госпожа Шютц. Что она убита. Господин Грол на мгновение потерял дар речи, а затем заявил, что в последнее время она вела себя как-то странно. Больше ему сказать было нечего, – очевидно, он хотел как можно скорее остаться один на один с этой новостью, которая, судя по всему, произвела на него гораздо большее впечатление, чем можно было подумать. Следователь поспешил распрощаться и направился к выходу, но в этот момент зазвонил телефон. Господин Грол поднял трубку и выслушал, что сказали на том конце провода. Потом, озадаченный, направился с трубкой к следователю и сказал:

– Это вас!

– Спасибо, – сказал следователь, посмотрев на сильную, жилистую руку Грола, протягивавшую ему трубку.

Голос принадлежал агенту, который был послан заниматься домом на Крунской улице.

– Человек в белом действительно проживает на Крунской улице. Я нашел в списке жильцов имя, записанное в отеле.

Следователь, принеся тысячу извинений, покинул квартиру Исидора Грола и, выйдя на улицу, сказал самому себе:

– Убийца действительно всегда возвращается на место преступления. Подождем, посмотрим, придет ли кто и кто это будет.

Была пятница, когда агент, наблюдавший за входом в отель, по телефону сообщил ему:

– Человек в белом прибыл. Это господин с Крунской улицы. Он наверху, в номере. Никто ему ничего не говорил.

– Сейчас буду! – крикнул следователь в мобильный и сбежал по лестнице.

По дороге он вызвал одного своего товарища и коллегу из соседнего полицейского участка, и тот одновременно с ним подъехал к дверям отеля. У этого второго инспектора на затылке было что-то вроде двойного подбородка и раздваивающаяся курчавая борода.

Вместе они поднялись на четвертый этаж. Молодой человек в белом костюме сидел в одном из двух кресел в номере 428 и курил. На сиденье другого кресла лежала его соломенная панамская шляпа.

«Ого, вторая панамская шляпа в одном деле», – подумал следователь и обратился к человеку в белом:

– Что вы здесь делаете? Ждете госпожу Шютц?

– Это не ваше дело, – ответил молодой человек. – Кто вы такой?

– Это именно что мое дело! – сказал следователь, подходя к столу. – Я из полиции. Для начала хочу сообщить вам, что госпожа Шютц не придет.

– Откуда вы знаете? – раздраженно спросил молодой человек.

– В прошлую пятницу она была убита в этой комнате. Задушена подушкой, смоченной каким-то средством для усыпления.

При этих словах молодой человек в белом костюме буквально разинул рот, потом поднялся со своего кресла, а следователь при этом уселся во второе.

Немного придя в себя, молодой человек в белом спросил:

– Кто же ее убил?

– Это вы мне скажите! – отрезал следователь.

В комнате воцарилось молчание. Было слышно, как человек в белом быстро думает… Потом он сказал:

– Я ее не убивал.

– Допустим, – сказал следователь и добавил: – Можете быть свободны.

После того как молодой человек пулей вылетел из комнаты, второй следователь, тот, что был из соседнего полицейского участка, удивленно спросил:

– Зачем ты отпустил подозреваемого?

– Он не подозреваемый. И не убийца.

– А доказательства?

– На доказательстве я как раз сейчас и сижу, – спокойно ответил следователь и встал с широкополой соломенной шляпы, которую молодой человек забыл в кресле. Медленным движением он достал из кармашка жилета клеенчатый портновский метр и измерил внутреннюю окружность шляпы. – Именно так я и думал, – проговорил он. – Шестьдесят сантиметров. Дорогой мой, у нас проблема! Есть двое мужчин в белом. Один из них убийца, но это не тот, у кого объем головы шестьдесят сантиметров, что видно с первого взгляда. Убийца другой.

– Какой другой?

– Тот, который забыл здесь свою шляпу с объемом шестьдесят семь сантиметров. Обычно шляпы забывают те, кто их редко носит.

– Но кто же, черт побери, тот, – спросил второй следователь, – у кого объем шестьдесят семь сантиметров?

– Муж госпожи Грол, которая здесь представлялась вымышленным именем, госпожой Шютц. Но лучше нам поспешить, чтобы поймать птичку, пока она не упорхнула.

– Куда мы едем? – поинтересовался второй следователь уже в машине.

– На Дунай, улица Банатская!

– Так что же на самом деле произошло? – спросил второй, ведя машину.

– Муж, господин Грол, знал, что его жена встречается с любовником, и знал где. Я заподозрил его, когда увидел, что он не поливает женины цветы. Муж решил одним ударом избавиться и от жены, и от ее любовника, которого планировал отправить в пожизненное заключение. Он примерно такого же телосложения, как и молодой человек, и это, видимо, натолкнуло его на идею. Он учел то, что сейчас лето, и он видел, что любовник жены приходит в отель в белом. Он приобрел белый костюм, соломенную шляпу с широкими полями и полотняные туфли с кожаными носками и задниками. Спрятавшись возле отеля, он выждал, когда молодой человек уйдет, почти сразу после этого, одетый точно так же, как тот, вошел в отель, на ходу сообщил портье, будто что-то забыл в комнате, поднялся на четвертый этаж и убил жену. На все это потребовалось не больше пяти минут. Потом он спустился, махнув рукой, простился с портье, который не заметил подмены, и вышел. Но он действительно кое-что забыл в комнате. Он забыл в комнате шляпу. Я измерил его шляпу: объем головы шестьдесят семь сантиметров. Когда я измерил шляпу молодого человека, которого отпустил, ее окружность оказалась шестьдесят сантиметров. Поэтому я уверен, что убийца – господин Грол… Да и вообще, с первого взгляда было видно, что господин Грол куда головастее молодого человека.

Когда они приехали на Банатскую улицу, инспектор сказал своему коллеге:

– Грол наверняка сейчас дома, на втором этаже, видишь, там горит свет. Для начала я пойду один… Прошу тебя, подожди внизу минут пять. Если не появлюсь, беги на выручку.

Спустя несколько секунд следователь уже звонил в дверь с табличкой «Грол». Впустил его уже знакомый господин с остекленевшим взглядом. Он совсем не казался удивленным.

– Пройдемте, господин следователь, здесь, через террасу.

И господин следователь еще раз оказался на террасе. Рододендроны окончательно завяли в своих горшках.

Как только они вошли в комнату, господин инспектор выхватил револьвер, но выстрелить не успел. Последнее, что он почувствовал в своей жизни, был запах какого-то средства, видимо для быстрого усыпления, которым была пропитана подушка. Этой подушкой его и задушили сильные жилистые руки. Господин Грол умел чертовски ловко обращаться с подушками.

 

Сотироски – поэт и прозаик. Изучал историю искусств в Скопье, Софии и Белграде. Его переводили на английский. Происходит из весьма многочисленной семьи Кие-Сотирачи из Прилепа, которая в прошлом подарила миру нескольких художников и писателей, а в наши дни дала много переводчиков и бизнесменов. Собрал и опубликовал в небольшом издательстве из Струмицы сборник «Диалоги». Вот один из примеров таких диалогов, под названием «Феминизм»:

ОН. Я дам тебе денег, купи трусики.

ОНА. Трусики я не ношу.

Сотироски не уставал повторять, что во время распада государства Югославия его Македония была единственной республикой, где не пролилось ни капли крови.

 

Икона на золоте

– Принесли?

– Принес. Она здесь.

– Можно взглянуть?

Этот разговор происходил между двумя мужчинами под вечер в корчме на окраине Битолы. Тот, что постарше, был в военной форме миротворческих сил Организации Объединенных Наций, второй – в рубашке из грубой некрашеной хлопчатобумажной ткани. Молодой достал из рюкзака какой-то предмет, завернутый в небольшой коврик, из тех, что делают в Пироте. Это была икона святого Димитрия. На ней, на золотой основе, был изображен святой верхом на коне, он скакал галопом над морем и рубил саблей паруса крошечных суденышек, рассыпавшихся по глади залива. Вдали виднелся город, а в глубине был нарисован человечек, идущий за плугом, который тащила пара волов.

– Краденая? – спросил тот, что в форме.

– Разумеется, краденая, но я за нее заплатил, все как положено, того же жду и от вас. Так что вся сделка совершенно законна.

– Какого она времени?

– Семнадцатый век или немного позднее.

– Кто автор?

– Ну, это неизвестно. У нас авторы на иконах не подписываются.

– Вот как? Могу ли я задать вам один вопрос?

– Задавайте, думаю, я даже знаю какой.

– Почему вы ее продаете?

– Объясню с помощью совершенно другой истории. В Москве находится много наших старинных рукописных книг, считается, что в свое время их продал русским один наш знаменитый соотечественник. Многие ставят это ему в вину. Но я позволю себе спросить, что произошло с теми книгами, которые он не продал в Россию? Те книги день и ночь с берегов Святой горы сбрасывали в море янычары, подвозя их туда целыми тачками.

– А откуда ваша икона?

– В каком смысле – откуда?

– Известно ли, где она написана?

– Конечно известно, в Македонии.

– В какой Македонии?

– Как в какой? В этой.

– Откуда это известно, если она не датирована, не подписана и не указано место ее создания?

– Вы собираетесь покупать икону или рисунок Рембрандта? Есть масса способов определить все то, что вас интересует, но на иконе это отражено совершенно иначе, чем на полотнах, которые писали художники у вас.

– Неужели возраст иконы можно определить по золоту?

– Скажите, а могу ли теперь я задать вам один вопрос? Зачем вы покупаете эту икону? Чтобы перепродать ее и заработать? В таком случае, мне кажется, достаточно знать, что вы покупаете золотую основу, а все остальное, то есть икона, просто добавка, довесок, приложение к золоту.

– Нет, дело обстоит совсем не так. Действительно, я служу в миротворческих силах ООН, но по происхождению я из России, и мне хотелось бы, по старинному русскому обычаю, завести у себя дома, в Глазго, иконостас. А после моей смерти иконы отойдут местному музею.

– Так бы сразу и сказали, ведь тогда это совсем другое дело! – Тут молодой человек в светлой рубашке, обернувшись, крикнул вглубь корчмы: – Медор, медор, медор, о-ли-ли-ли!

На этот крик официант тут же вынес блюдо с печеной тыквой и соленые семечки подсолнечника. Они заказали ему один салеп, одну бозу и две тарелки льняной халвы. Немного подкрепившись, молодой человек продолжил:

– Значит, смотрите, как обстоит дело с происхождением иконы. Она, как я уже сказал, из Македонии, точнее, из Пелагонии. Существуют определенные типы икон этого и более раннего периода, о которых совершенно точно известно, что они написаны именно там. Например, Богородица Умиление с маленьким Христом на руках, у которого с ножки упала сандалия. Она, несомненно, из Пелагонии.

– А эта, ваша икона?

– Насчет нашей иконы можно сказать, что она местная, на том основании, что на заднем плане, в глубине, изображен королевич Марко, перепахивающий дороги.

– Что за королевич Марко?

– Это королевич из Македонии, и именно об этой сцене говорится в одной из сербских народных песен.

– Довольно сложно. Я слышал, что у каждой иконы есть предтеча, образец из прошлого. Это относится и к вашей?

– Разумеется. Старые иконы у нас хоронят, рядом с монастырями есть даже особые кладбища икон. Образцом для этой иконы была какая-нибудь греческая икона такого же типа.

– Греческая? Откуда вы знаете?

– Все очень просто. Святой Димитрий – это греческий святой, защитник Салоник. Он изрубил саблей сербское войско, напавшее с суши на Салоники, а на иконе изображено, как он рассекает паруса турецких суденышек, которые угрожают его городу осадой с моря.

– И откуда же тогда икона?

– Оклад свидетельствует, что икону сделал клепта. На одежде видны украшения из их краев.

– Кто такой клепта?

– Это албанец до обращения в ислам.

– Не понимаю.

– Христианин из Албании.

– Выходит, икона из Албании?

– Трудно утверждать это с полной уверенностью. Для нее использована доска из болгарского кедра, она внизу, под золотым окладом. В такой древесине никогда не заводятся черви. Поэтому она всегда была очень дорогой, и поэтому икона сохранилась до наших дней.

– А золото откуда?

– Это не чистое золото, а глама, сплав золота с серебром, которые во времена сербского властителя Стефана Лазаревича добывали в Косове и в рудниках Боснии.

– Еще один вопрос. Слова «святой Димитрий» написаны не по-русски и не по-гречески. Вы знаете, что это за язык?

– Трудно сказать. Скорее всего, это старый церковный сербский.

– Получается, что вашу икону создавали все народы, которые живут на Балканах.

– Верно. Поэтому она икона. В другом случае это была бы картина.

 

Португальский писатель Себастьян Бургос родился в Эворе, там же окончил среднюю школу. Потом жил в Лиссабоне, занимаясь дизайном мобильных телефонов для разных фирм. Некоторое время увлекался живописью, причем его картины чаще выставлялись не в Португалии, а в Аргентине и Бразилии. Книги Бургоса выходили в издательствах «Дон Кихот» (Лиссабон), «Марко Зеро» и «Компанья дас летрас» (Сан-Паулу). Романы: «Ветер по имени Я» и «Ночная встреча двух собак». Составил собрание португальской сатирической прозы XVI века. Опубликовал «Антологию мирового рассказа». Все рассказы для этого издания он сочинил сам. Никогда не был женат. Большую известность получило его высказывание в беседе с одним журналистом: «Я больше не хожу на приемы. Меня там все знают, а я теперь не знаю никого». Умер в 2002 году.

 

Серебряный гребень

Я известный художник, а моя жена ведьма. Уже давно меня узнают прохожие на улице, независимо от того, Лиссабон это или Буэнос-Айрес. Время от времени мы с женой уезжаем на какой-нибудь далекий остров отдохнуть от обязательств, которые буквально душат нас. Вот и в этом году мы снова поехали на Азоры. Была зима, но в отеле, где мы обычно останавливаемся (в свое время я участвовал в его оформлении, и там висело много моих картин), был бассейн с подогретой морской водой. Тридцать три градуса. Если пройти под каскадом падающей воды, то окажешься в открытой части бассейна, откуда виден Атлантический океан. Нечто подобное было в свое время в Карфагене. Меня нисколько не удивило, что на стене нашего номера висела одна из моих картин 2004 года.

Ужинали мы в ресторане отеля, потому что оплатили полупансион. В первый же вечер обнаружилось, что, сами того не ведая, мы оказались в отеле во время какого-то литературного форума, все участники которого, писатели конечно же, знали меня, и нам нелегко было уклониться от проявлений их дружеских чувств. Решить проблему удалось, согласившись после ужина участвовать в общем чаепитии, хотя моей жене Сандарии очень этого не хотелось, ведь и чаепитие было из разряда тех обязанностей, которые вынудили нас бежать на далекий остров.

После следующего ужина (чтобы не пришлось снова пить чай с теми, с кем мы отнюдь не собирались его пить) мы удрали в бар другого отеля. Там мы уселись в кресла и заказали текилу с тортильей, намазанной пюре из маслин и луковым джемом. Потом огляделись по сторонам. В центре холла был великолепный бутик. Весь стеклянный, он в этом уютном, в отличие от большинства отелей, помещении напоминал сверкающий драгоценный камень. Бутик предлагал купить дорогой антиквариат и ювелирные украшения. За стеклами витрин виднелись дамские бюро для сочинения любовных писем из Вальядолида. Бюро стояли на тоненьких ножках, а над ними сияли деревянные с позолотой люстры XVIII века, повсюду был расставлен старинный севрский фарфор и разложены сделанные в Порте веера из африканской слоновой кости, которыми некогда обмахивались дамы, давно отошедшие в мир иной. На одной из стеклянных полок витрины мы увидели несколько австрийских колец в стиле бидермайер и обувной рожок из перламутра с ручкой в форме кисти человеческой руки, которой можно почесать себе спину. Здесь же лежал и божественной красоты серебряный гребень. А так как Сандария забыла в Париже в одном из бесчисленных ящичков свой любимый гребень (купленный на выставке в Бобуре), мне пришло в голову подарить ей этот. Бутик, однако, был уже закрыт до следующего утра. Так что в тот вечер мне не удалось заполучить эту прекрасную вещицу. Но мы его хорошо запомнили. В ручку, там, где она расширялась, было вставлено крохотное зеркальце. С его помощью Сандария могла проверять, как лежат причесанные волосы.

Наутро мы отправились на продолжительную морскую прогулку, так что зайти в бутик и рассмотреть гребень нам удалось только на третий день после того, как мы его увидели. Он был из Сетубы и сделан в конце XVIII века, поэтому стоил ужасно дорого. Я притворился, что купить гребень мы не сможем, но на самом деле решил непременно его приобрести. Просто хотел, чтобы для Сандарии это стало сюрпризом. Именно поэтому я не купил его тут же, а пошел за ним через несколько дней, перед самым возвращением домой. И никак не мог решить, удивить ли ее подарком дома, в Лиссабоне, или прямо сейчас, в отеле. Выбрал я второе, потому что человек я нервный, нетерпеливый и не умею ждать даже тогда, когда это в моих собственных интересах.

В последний вечер в нашем номере, перед тем как идти ужинать, я вручил Сандарии серебряный подарок. Он был красиво упакован и удивил ее, причем удивилась она гораздо больше, чем обрадовалась. Я не обратил на это внимания и, пока она одевалась к ужину, отправился на свою обычную прогулку вдоль берега моря. Была прекрасная погода, солнце только-только зашло, и песок лежал еще теплым, я слышал птиц, устраивавшихся на ночлег в кронах деревьев, подстриженных в форме шара. Погладив кошку, жившую при нашем отеле, я направился в ресторан. Там я испытал шок.

Сандарии за нашим столом не было. Я напрасно прождал ее некоторое время, а поскольку раньше ничего подобного не случалось, заволновался и позвонил в наш номер. Не было ее и там. Тогда я набрал ее мобильный, но тут же увидел, что Сандария сидит за столом с писателями, для которых этот ужин был тоже прощальным. Она ела и пила вместе с ними. Я подошел к их столу. Дальше началось нечто совершенно невероятное.

Моя жена, Сандария, с серебряным гребнем в волосах была прекрасна, ее щеки разрумянились, глаза блестели. Но она меня не узнавала. Она вела себя так, словно мы с ней никогда не были в браке, словно в течение двух десятков лет не делили горе и радости, словно еще только сегодня утром не сидели вместе за завтраком и не собирались на следующий день отправиться в Лиссабон. Но и это еще не все. Когда я обратился к ней, она удивилась и повела себя так, словно я навязчивый незнакомец. Казалось, у этой женщины иссяк весь запас улыбок. Больше я ее с тех пор не видел.

В тот вечер мне пришлось принять еще один удар. К моему изумлению, меня не узнавал и никто из писателей, а ведь все они меня прекрасно знали. Я стал для всех незнакомцем.

Тогда я повернулся к ним спиной и с каким-то странным предчувствием направился на четвертый этаж, в наш номер, где, как вы помните, висела одна из моих картин, написанная в 2004 году. На стене я увидел неизвестную мне акварель. Она была несколько больше моей картины, а имени автора, указанного на ней, я никогда не слышал. Тут я вспомнил древнюю магическую формулу: «Если не смотришь ты, то не увидят и тебя». И подумал, что они не узнают меня потому, что я забыл, как смотрят. Они больше не знают, кто я такой, ведь я перестал их видеть.

 

Эрика Бевц родилась в Помурье в большой семье, где она была седьмым ребенком и третьей дочерью. Школьные и все прочие знания получила в Мариборе, Птуе, Граце и Вене. Никогда не училась в высшем учебном заведении. Она самоучка и писателем, как утверждает сама, стала случайно, увидев, что зарабатывать деньги так гораздо легче, чем торговлей компьютерами. Свои стихи она опубликовала в Сети («Пот без труда»). На немецком языке издан ее роман «Мальчишки, которые не были детьми» (2001). Разведена. Ее рассказы дважды публиковались в Интернете («Никто нас не звал» и «Мокрые щенки»). Все ее книги выходили в небольшом издательстве «Ма-Но» из Малы Горицы. В настоящее время живет и пишет в Мариборе. Умрет через пять лет.

 

Занавеска

 

1

Мне часто снится один сон, снится по частям, как сериал. Во сне я вижу основательный большой дом с двумя петухами на крыше, в доме большая комната с тремя окнами. На каждом окне занавеска до пола, мягкая, полупрозрачная. Во сне я девочка, всегда, сколько бы лет мне ни было наяву, и люблю прятаться между окном и занавеской. Отсюда я смотрю то в комнату, то через щели в закрытых ставнях на улицу, а потом происходит нечто важное. То, из-за чего, вероятно, я и вижу этот сон.

Сначала через занавеску до меня что-то дотрагивается. Что-то живое и теплое. Что-то не может быть стеной или оконной рамой. В них нет такого тепла. Это становится тем более несомненно, когда я нащупываю, что по другую сторону занавески кто-то есть. Кто-то, до кого можно дотронуться так же, как этот незнакомый кто-то дотрагивается до меня. Этот кто-то шевелится, отделенный от меня тканью, которая не позволяет нам увидеть друг друга и все прояснить. Когда я пытаюсь отдернуть занавеску, чтобы увидеть неизвестного, я просыпаюсь, и все исчезает. Через некоторое время сон повторяется, и я начинаю понимать, что существо, которое находится по другую сторону занавески, становится все более притягательным. Я радуюсь ему и этой нашей сладкой тайне, а иногда даже обнимаю его через маркизет. Мы с ним чего-то ждем…

 

2

Наконец, когда я немного подрастаю, а сон по-прежнему продолжает повторяться, я интересуюсь у врача, что такой сон может означать. И насколько он нормален?

Врач смеется. Когда он смеется, его запах становится сильнее, он говорит мне, что такие сны характерны для близнецов. Они любят прикасаться друг к другу, они к этому привыкли еще в утробе своей матери. Это, видимо, пренатальный опыт.

Я отправляюсь из Марибора в Птуй, где живет моя мать, я хочу разобраться с этим делом. Расспрашиваю мать, но она с уверенностью, не вызывающей ни малейшего сомнения, отвечает, что у нее никогда не было близнецов, что я, как известно всем, родилась раньше времени, семи месяцев, и что меня прикармливали и согревали бутылочкой теплого молока. В общем, ничего особенного.

 

3

В Птуе, однако, происходит нечто для меня важное. Как-то, возвращаясь домой, в одном из зданий узнаю я то, которое вижу во сне. Оно такое же основательное, у него два петуха на крыше, и три окна смотрят на улицу. Петухи теперь потеряли свою прежнюю роль, но они аккуратно покрашены и служат просто украшением, а печь, чей дым они когда-то выпускали в небо, стоит сейчас в прихожей в качестве столика для целого ведра срезанных цветов.

Дом сдается, и я захожу внутрь, чтобы осмотреть комнаты. Их показывает мне невероятно разговорчивый молодой человек с заячьей губой. Он объясняет, что этот дом три года назад купили его родители, чтобы сдавать и жить за счет арендной платы, что он их единственный сын и что теперь отопление в доме газовое. Потом я вхожу в комнату, точно такую же, как та, из сна, с тремя длинными, до пола, занавесками. Молодой человек стоит у двери и, не умолкая, что-то рассказывает, а я, почти не отдавая себе отчета в том, что делаю, захожу за занавеску. Как будто меня заинтересовал вид из окна.

Тут дело принимает неприятный оборот. Он, несколько смущенный моим поведением, спрашивает:

– Простите, вам нехорошо?

В этот же момент я чувствую, что за занавеской кто-то есть. Протягиваю руку и через полупрозрачный маркизет дотрагиваюсь до чьей-то косы. Женской косы. Она примерно на той же высоте, что и моя. И, додумываю я, конечно же, моего возраста. А мне тогда было девятнадцать. Итак, это незнакомое существо – женщина, мы с ней сестры-близнецы, хотя бы по возрасту, и я делаю попытку сорвать скрывающую ее занавеску. Однако за занавеской никого нет, а откуда-то издали, от входной двери, до меня доносится голос молодого человека с заячьей губой:

– Вот, пожалуйста, возьмите стакан с водой!

 

4

В двадцать три я выхожу замуж за Гудериана. Он очень внимателен ко мне, у него огромные зеленые глаза, которыми он щурится гораздо красивее, чем смотрит. Я больше люблю его, когда он спит. Что касается меня, то со дня свадьбы этот сон мне не снится. А если говорить точнее, с того дня, когда я побывала в том доме в Птуе. Теперь я стала гораздо спокойнее, и моя жизнь течет в каком-то противоположном направлении. Но как-то ночью, лежа рядом со своим мужем, который уже заснул, я почувствовала что-то странное. Боль. Похожую на ту, что чувствуешь при дефлорации.

«Неужели можно два раза лишиться невинности?» – невольно подумала я, но тут меня осенило. И это не было рациональным знанием. Нет. Просто вся моя внутренность знала, нет, чувствовала, что происходит. Невинность в ту ночь потеряла незнакомка, и я это почувствовала. Может быть, она вышла замуж? Или это случилось без замужества?

 

5

Как-то утром я шепнула Гудериану:

– Мне кажется, я беременна.

Он смутился и ничего не сказал. И посмотрел на меня своими крупными зелеными глазами, которые говорили каким-то другим, должно быть мужским, языком, который не был моим, а потом поцеловал меня. Этот поцелуй был чем-то вроде моста. Три месяца спустя я купила и надела на себя платье для беременных. Девять месяцев спустя я точно определила день, когда должна родить, и приготовила будущей дочери имя – Корделия, а кроме того, «приданое»: кроватку, распашонки, розовые туфельки с заячьими ушами. Но до родов дело не дошло. В глубине души я это знала. Живот у меня не рос, я не толкала перед собой роды еще до рождения, как другие беременные женщины. Но когда я призналась Гудериану в ложной беременности, у меня внезапно начались схватки. Словно я действительно собралась рожать. Это где-то рожала та, другая, ее беременность была настоящей, ее я чувствовала все эти девять месяцев как свою собственную. Так в моих мыслях и снах родилась дочь незнакомки. Я сразу же ее себе представила. У нее были красивые синие глаза и ямочка на одной щеке. Я назвала ее Корделией.

 

6

Девятнадцать лет спустя я была одинока. Гудериана в моей жизни уже не было. Со мной не было никого. Поэтому меня удивил звонок входной двери однажды во второй половине дня. Я открыла и увидела на пороге девушку девятнадцати лет. У нее были глубокие синие глаза, мелкая улыбка и ямочка на одной щеке.

– Привет! Я Корделия, – сказала она, поцеловала меня и вошла в дом.

 

Джим Фенимор Стью родился в Лондоне, но весь свой век провел в Соединенных Штатах Америки. Он был тренером по теннису. Жил в разных местах (Чикаго, Калифорния, Буффало и т. д.), везде давал уроки игры в теннис и вел приятную жизнь в тени высшего общества, которое обслуживал. Украдкой в свободное время писал рассказы, в которых ощутима ностальгия по доброй старой Англии, но которые при этом являются настоящими американскими «погремушками», как назвал их один критик. Сборники: «Красная губная помада», «Волна, которая покатится в Англию» и т. д. Его издавали «Нопф», «Винтаж интернейшнл» и одно малоизвестное издательство из Пенсильвании – «Дифор». В Нью-Йорке одна его книга вышла в «Бук оф зе Монте клаб». У него был красивый, хорошо поставленный голос, и одно время он выступал с музыкальной группой «Хантерс». Умер от СПИДа в 2003 году.

 

Синий пот

В те первые дни в Вашингтоне я постоянно чувствовал желание сбросить с себя брюки. От жары и влажности штанины все время липли к телу.

Мне было тогда полных четырнадцать лет, и меня одного на несколько месяцев отправили из Европы к тетке в Вашингтон. Она жила неподалеку от Коннектикут-авеню в доме из красного кирпича. Увидев меня, дедушка Джо тут же сказал тетке:

– Этот быстро растет, он еще влетит нам в кругленькую сумму. Придется купить ему кроссовки и новые штаны, потому что эти будут ему коротки уже через два месяца.

Пока он говорил, в комнате внезапно стало темно, и я вздрогнул.

– Не бойся, – сказал дедушка Джо, засмеявшись. – Это опоссум. Он ходит к нам на окно пить молоко.

Дедушка Джо был весь в веснушках, как змеиное яйцо; мне он по тетке приходился двоюродным братом, и ему тогда еще не исполнилось семи лет. Он только-только пошел в школу. Я никогда не спрашивал, почему его так странно зовут. Их квартира была крошечной, так что головная боль, которая мучила тетку по пятницам, распространялась до самой середины леса, который тянулся за домом. Тетка жила на первом этаже, и ее окна, так же как и окна всех окрестных домов, смотрели в зеленое пространство, полное влаги, белок и опоссумов.

На следующий день дедушка Джо потащил меня «посмотреть, что пишут в лесу». И действительно, на некоторых стволах были пришпилены чьи-то некрологи, предложения о сдаче квартир и другие объявления самого разного рода. На одном от руки был написан номер телефона и следующий текст:

7 EARLS WANTED!

– Что это значит? – спросил я у дедушки Джо.

– Ты что, читать не умеешь?

– Умею, но кто это может «разыскивать семерых графов»?

– Ну ты и дурак! Пошевели мозгами. Представь себе, что твоя мысль – это шарик, которым нужно подтолкнуть другой шарик так, чтобы он покатился прямо в лунку!.. Знаешь седьмую букву алфавита?

Я начал считать, загибая пальцы:

– Эй, би, си, ди, и, эф, джи… Седьмая буква «джи», – сказал я.

– А теперь сложи, раз угадал! «G» плюс «earls» равно gearls!

– Значит, ищут гёрлз, девушек. Для чего?

– Кто его знает, для чего.

В этот момент лес наполнился волшебной тихой музыкой. Она изумила меня, и я спросил:

– Что это?

– Это Аусенция.

– Что?

– Аусенция. Так зовут одну нашу соседку, а кроме того, так называется песня из какого-то фильма, поэтому она часто ставит ее и слушает. Она сама из Лимы. И про нее кое-что рассказывают. Не очень понятное. И что у нее за прозвище, я тоже не понимаю. Ее называют Глубокая Глотка.

– Почему?

– Не знаю. Мама говорит, что нехорошо так про нее говорить. Аусенция раньше была монахиней, но ее изнасиловали, и после этого она ушла из монастыря.

Дедушка Джо смущенно улыбнулся и рассказал мне нечто довольно странное, что я, разумеется, понял, в то время как он сам, рассказчик, не понимал, потому что был еще совсем сопляк.

Тут мы увидели еще одно объявление, прикрепленное к дереву:

Я не хотел снова спрашивать, что это значит, а просто сорвал его и сунул в карман.

Придя домой, я вытащил объявление и сложил текст: G + + eyes = wanted! То есть GUYS WANTED, а это означает, что ищут парней. Дома никого не было, ни тетки, ни дедушки Джо; я набрал значившийся в объявлении номер, и в трубке раздался глубокий красивый голос. Мне не удалось бы определить, мужской он или женский, если бы я не услышал:

– Аусенция. Кто говорит?

– Я звоню по объявлению, – ответил я.

На другом конце провода послышался смех, а потом:

– Не дрочи, когда со мной разговариваешь!

Я как ошпаренный выдернул руку, привычно находившуюся в кармане. Снова раздался смех.

– Откуда вы узнали? – с трудом выдавил я.

– Дурачок, а ты сам догадайся. Я же тебя через окно вижу! Приходи, попробуем договориться. Ты мне нужен, как я и написала в объявлении.

– Для чего? – спросил я испуганно.

– Не бойся, я тебя не съем. Мне нужен поддельный шаман для одной гуманистической миссии.

– А что такое шаман?

– Что-то вроде индейского колдуна. Приходи завтра, в шесть вечера.

И – короткие гудки.

Вот так.

Разумеется, назавтра, в шесть часов, отправляясь к Аусенции, я ни слова не сказал ни дедушке Джо, ни тетке. Найти ее оказалось легко, потому что она опять завела ту же самую мелодию. Жила она в огромной пустой комнате, где были только сундук, стул и гамак с крупными ячейками, сплетенный из веревок двух цветов и подвешенный к потолку. Порог ее комнаты произносил разные слова. Когда я входил, он сказал: «Ого!»

На сундуке горела свеча, хотя был еще день. На стене висело пестрое пончо, такие в Андах носят священники. Рядом с ним – шапочка в таком же стиле, разных оттенков оранжевого цвета. Аусенция сидела в гамаке и через соломку пила чай из тыквы. Она сделала мне знак сесть на сундук и молчать, пока песня не закончится.

У нее были накачанные силиконом губы, прямые, похожие на черную траву волосы, а возраста она не имела. На голове у нее была мужская шляпа, а на одном пальце ноги перстень. Она смотрела сквозь меня своими тощими глазами, красивыми до боли. Ее грудь под пончо казалась совсем плоской, как у мужчины, а живот был обнажен, так что виднелся пупок, накрашенный красным. От нее пахло белым чаем. Казалось, она сидит здесь вечно и живет только в своих стеклянных вечерах, а в остальное время не появляется. Словно проживает только в той части суток, где обязана присутствовать.

Как только песня закончилась, она выключила проигрыватель, повернулась ко мне и одним неописуемо точным и сильным плевком погасила стоявшую передо мной свечу.

– Ну, видел?

– Что?

– То, чему должен научиться и ты. Имей в виду, главное – это заранее набрать во рту побольше слюны. А потом, после того как немного поупражняешься, ты сможешь попасть плевком далеко и прямо в цель.

– Что это за цель? – спросил я.

– Цель в том, чтобы помочь мне.

– А что я получу взамен?

– Денег не получишь, но, если тебя что-то мучит и не дает покоя, я смогу тебе помочь. Это и будет компенсацией. А теперь иди и не появляйся, пока не научишься с одного плевка попадать в замочную скважину. Договорились?

Я отправился домой, если так можно было назвать теткину квартирку. И принялся упражняться. Упражнялся я очень усердно. Укрепил в лесу на одном из деревьев пустую пивную банку и старался попасть в ее отверстие. Спустя неделю я снова пришел к Аусенции и, стрельнув плевком, погасил зажженную свечу, которая ждала меня на сундуке.

– Хорошее начало, – сказала Аусенция и посадила меня рядом с собой в гамак. – Отлично, – продолжала она, – а теперь я должна рассказать тебе одну историю, которая очень важна для нашего дела. В горах, там, неподалеку от Лимы, жил колдун, сеньор Эусебио. Он носил такое же пончо и шапочку, какие ты видишь у меня на стене. По четвергам он сидел на бочке на «базаре ведьм», и мы, девочки разного возраста, от пяти до тринадцати лет, приходили кое-что ему показать. Мы становились друг за другом, расстегивались и, когда подходила очередь, задирали свои пончо, чтобы показать ему груди. Он оценивающе рассматривал их, ощупывал, щипал за сосок и, если был доволен, говорил: «Отлично!», или «Очень, очень хорошо!», или «Будут гораздо лучше, растут, не беспокойся!» И каждой из нас давал по мелкой монетке. Но иногда он говорил: «Никуда не годится! Ты плохо стараешься!» И такой не давал ничего.

Некоторые из состоятельных родителей, узнав, куда ходят по четвергам их дочки, пытались этому препятствовать. Давали детям деньги, чтобы те туда больше не ходили. Тогда сеньор Эусебио перестал давать нам монетки. Но мы все равно приходили к нему и сами отдавали ему те деньги, что получали от родителей.

Теперь-то я понимаю, что он знал способ помочь в физическом развитии даже самым слабым девочкам, а ведь это так важно для любой женщины. Он умел не просто добиться, чтобы соски у всех становились крупными, как ягоды ежевики, он умел сделать так, что груди́ многих девочек можно было позавидовать. И я взяла тебя в помощники, чтобы ты сыграл роль дона Эусебио. Потому что здешним девочкам тоже очень не хватает кого-нибудь, кто мог бы помочь им расти и развиваться. Я научу тебя всему, что он делал. Возьми вон те ножницы и срежь с моей головы два волоса. Постарайся, чтобы они были как можно длиннее. Теперь на минуту забудь о себе, потому что для того дела, которое сейчас тебе предстоит, ты вообще не важен, важны только те существа женского пола, которым ты должен помочь кое-чего добиться в их созревании.

Аусенция сбросила с себя пончо, и я увидел ее грудь, плоскую, но с огромными сосками, которые торчали вперед, словно большие пальцы. Соски эти, темно-лиловые, с малиновым оттенком, были похожи на два гриба, потому что каждый состоял из округлой и большей верхней части и нижней, тонкой, напоминавшей ножку. Аусенция велела мне сделать две петли на срезанных волосках и надеть их на соски ее грудей.

Когда я выполнил это, она попросила меня осторожно, чтобы не навредить ей, затянуть петли. После чего надела пончо, и на этот день все было закончено. Она без лишних слов проводила меня до двери, сказала прийти завтра, а потом запустила свою песню.

В ту ночь я не спал. И чего только сам с собой не выделывал.

Едва дождавшись вечера, я отправился к Аусенции. Ее порог на этот раз проговорил: «Тяжело!» – словно ему было больно, что я наступил на него.

Аусенция стояла возле находившейся на полу большой тарелки. Тарелка была наполнена разноцветными предметами, которые издали напоминали конфеты или маленькие шоколадки.

– Что это? – спросил я

– Это ты.

– Я?

– Да. Или правильнее было бы сказать, что это твои энергии, злые и добрые. Вот в этом камне, здесь, скрыто твое завтра, в том, другом, – твои страсти, здесь – будущие болезни твоих ног, это твоя голова. Это, зеленое, твой мужской член. И так далее.

– Не верю. Откуда у тебя все это?

– Значит, ты не понял. Ладно. Давай объясню тебе то же самое, но по-другому. У природы много языков. Человек постепенно, веками и тысячелетиями, забывал их, и наконец у него остался только один язык – его собственная речь, речь людей. Здесь у меня, в нашем деле, нам потребуются некоторые из таких забытых языков. Потому тут и стоит эта тарелка. В ней разными цветами представлены многие из тех языков, которые люди больше не помнят. Не помнишь их и ты. Не буду объяснять, как все они попали в мою тарелку. Тебе достаточно знать, что я принесла их из Анд. Теперь иди в лес, сорви с какого-нибудь дерева два листа и принеси их во рту. Они заменят тебе языки, которые ты забыл задолго до своего рождения.

Когда я принес два листа, она сказала:

– Это, из кости, завернутое в синее, – это твой нюх. Нужно сделать его способным заговорить на одном из тех забытых языков, чтобы он чувствовал, когда потеют желания или когда человек испытывает страх.

И она опустила лист на синий узелок. Потом подошла к своей тыкве, размешала содержимое соломкой и дала мне понюхать. Пахло чем-то горьким и резким.

– Запомни этот запах.

– Что это?

– Это «синий пот» – запах страха. Когда ты его почувствуешь, то будешь знать, что тот, от кого он исходит, сильно напуган. И в соответствии с этим ты сможешь поступить правильно. Вот этот сверток, в розовом, – твой ум. Нужно будет его немного подстегнуть. Ему придется поработать не на одном языке, а на двух. При этом я имею в виду вовсе не английский и испанский. Речь идет о тех самых забытых языках. Ты знаешь, что такое компьютерная мышь?

– Знаю. Она щелкает.

– Правильно. Но бывает и двойной щелчок. Вот так и должен работать ум. – И Аусенция опустила лист на этот второй сверток. – На сегодня всё. Не забудь прийти в четверг вечером.

В четверг вечером я вышел из теткиной квартиры, закрыл ее на ключ и, отойдя на три метра, обернулся и стрельнул слюной в замочную скважину. Я остался доволен. В лесу стоял твердый куб тишины, в котором каждый звук зависал, как букашка в куске янтаря.

Когда я входил, порог Аусенции проговорил: «Погоди!» Аусенция сидела в своей висячей сетке так, что ее ноги свешивались через край. Вся она была умытой солнцем и совершенно нагой. Она не встала, чтобы встретить меня. Я обошел вокруг гамака и остановился возле ее ног. Они были слегка раздвинуты, и между ними виднелись две красиво заплетенные косички. Я окаменел, а она сказала ледяным тоном:

– Парит. Влажность и жара. Из леса. Ты не хочешь скинуть с себя эти толстые штаны?

– Хочу. Все время хочу. Они просто облепили меня.

– Так сними их!.. Так, поглядим на тебя…

И тут произошло нечто совершенно неожиданное. Молниеносным плевком она стрельнула в мой член с такой силой, что я застыл как загипнотизированный, уставившись на нее. Тут она сказала:

– Ну, посмотрим, на что ты способен!

Я резко выбросил струю слюны и попал Аусенции прямо в ее замочную скважину между двумя косичками. Аусенция захлопала в ладоши, поманила меня к себе, и мы занялись любовью. При этом она так и не вышла из гамака, а я овладел ею стоя, через одну из его ячеек, покачиваясь вместе с ее сетчатым ложем. Когда все закончилось, она сказала:

– Теперь одевайся, да поживее, скоро начнут приходить девочки.

И надела поверх моей одежды пестрое пончо дона Эусебио.

Как раз в тот момент, когда она натягивала мне на голову шапочку, вошли две первые девочки. Одной было около семи лет, а другой, чернокожей, лет десять.

Я уселся на сундук, а они подошли и расстегнули свои рубашонки. Аусенция кивнула мне, и я принялся исполнять обязанности дона Эусебио. В тот день я стал шаманом-самозванцем. А каждая девочка дала по нескольку центов.

У меня было пять сеансов, а когда число желающих иссякло, Аусенция поставила свою пленку с музыкой и развалилась в гамаке.

– Теперь понимаешь, почему прежде, чем ты взялся за роль шамана, нам пришлось заняться любовью. Не сделай мы этого, ты бы постоянно возбуждался тогда, когда не следует. Колдун не должен распаляться желанием, осматривая женские груди…

С делами на этот день было покончено. Уже уходя, я решился наконец спросить о том, что давно не давало мне покоя:

– Аусенция, скажи, почему тебя прозвали Глубокой Глоткой?

Она улыбнулась и ответила:

– Я не уверена, что следует показывать тебе почему. Подумаю до следующего четверга. Потому что, если я это сделаю, ты больше не захочешь заниматься со мной любовью, как сегодня. Больше ни о чем не спрашивай…

Когда я пришел к ней в следующий четверг, она не лежала нагая в гамаке, как в прошлый раз. Аусенция была одета в черные кружева и слегка покачивалась, сидя в гамаке. Подозвав меня движением руки, расстегнула на мне одежду и после этого проделала нечто такое, чего мне не забыть никогда. Она принялась постепенно засовывать меня себе в рот, словно куриную ножку, продолжая при этом покачиваться в своей сетке. Вперед-назад, вперед-назад, все глубже и глубже, пока я целиком не утонул в ее глубокой глотке. Я ужас как перепугался. Тут она начала меня заглатывать. Проходили долгие, все более и более сладкие секунды, а она глотала, глотала и глотала меня, глотала минутами, часами, неделями, глотала всю осень и всю зиму. Когда год подошел к концу, все было кончено. Я стал кем-то другим, кем-то иным, кем-то неизвестным самому себе.

Так я узнал, почему у Аусенции такое прозвище.

В тот день я принял только двух девочек. Как и положено, на мне были пончо и шапочка шамана. Одна из посетительниц оказалась совсем ненамного младше меня, при этом груди у нее считай что и не было. Я сразу почувствовал запах страха от ее кожи. Тот самый резкий и горьковатый запах «синего пота». Она боялась. Я погладил ее по голове, срезал у нее прядь волос и завязал по одному волоску на ее сосках. Они сразу немного покраснели и набухли.

– Хорошо. Со временем вырастут, – утешил я девочку, и она ушла, смущенная, встревоженная, но, кажется, довольная.

Собравшись уходить, я поцеловал Аусенцию в губы и направился к выходу. Перед дверью я обернулся и сказал ей:

– Спасибо. Ты волшебница.

– Это точно, – ответила она с какой-то завтрашней улыбкой и запустила свою песню.

Стояло влажное послеобеденное время, я был один и ждал на ступеньках перед подъездом, когда вернется из школы дедушка Джо или придет с работы тетка. Воздух внутри был тяжелым. Снаружи, высоко надо мной, среди макушек сосен и елей, как море, шумели волны ветра. Тут-то непонятно откуда и возник парень с бейсбольной битой. Он принялся размахивать ею у меня под носом, и ее тяжелая ручка просвистела в каком-нибудь сантиметре от моих зубов. Потом он чуть не попал мне по шее. При этом он оттеснял меня к дверям теткиной квартиры. Он был огромный, но, судя по всему, моложе меня, чернокожий, со светлыми, похожими на миндаль ногтями. И с прозрачными глазами, от которых кровь у меня в жилах заледенела.

– В вазе на столе лежат десять долларов для таких, как ты, бери и проваливай, пока мой брат не вернулся, – сказал я и постарался встать так, что ему, чтобы оказаться напротив меня, нужно было повернуться к окну спиной.

– Не воняй, – ответил он. – Выкладывай все, что есть в доме, или сверну тебе шею, как цыпленку.

Мне следовало соображать побыстрее. Я начал собирать во рту слюну, моля Бога, чтобы на карниз вспрыгнул опоссум, он часто появлялся именно в это время дня.

– Не знаю я, где они держат деньги, я приехал из Европы, я у них в гостях. Видишь, я еле-еле говорю по-английски. Подожди, брат придет, он покажет тебе, где деньги.

– Не парь мне мозги, не боюсь я ни тебя, ни твоего брата.

– Вот и подожди его, а пока давай выпьем кока-колы, жарища какая…

Не дожидаясь ответа, я достал из холодильника бутылку и протянул ему.

В его глазах блеснуло что-то похожее на удивление.

Левой рукой он схватил бутылку и сделал большой глоток, но почти одновременно с этим треснул битой по стоявшему на столе стакану. Осколки разлетелись во все стороны, он отшвырнул бутылку и двинулся на меня.

И снова у него в глазах мелькнуло что-то одновременно и наивное, и кровожадное. Тут зазвонил телефон.

– Снять трубку или нет? – спросил я его.

Он опешил и просипел:

– Кто это?

Я вдруг почувствовал, что он вспотел, и узнал тот самый запах, резкий и горький. «Синий пот». Это придало мне храбрости.

– Думаю, это моя девчонка.

– У тебя что, есть девчонка?

– Да.

– Какая?

– Могу рассказать, пока мы ждем моего брата.

Продолжая собирать во рту слюну, я начал рассказывать, постепенно перемещаясь таким образом, чтобы заставить его полностью повернуться спиной к окну.

– Моя девушка раньше была монахиней. В Андах, это в Южной Америке. Она была невинна. Однажды она шла по лесу, и вдруг из кустов выскочил какой-то человек, накинулся на нее и изнасиловал. Когда все было кончено, он спросил ее:

«Что ты скажешь в монастыре, когда вернешься?»

«Я монахиня, и я должна говорить правду. Так что я расскажу все так, как оно и было. Что я шла по лесу, что вдруг из кустов выскочил какой-то человек, набросился на меня и изнасиловал семь раз…»

«Как это семь раз? – возмутился парень. – Да я тебя всего один раз завалил».

«А что, ты разве куда-то спешишь?» – спросила его монахиня.

Чернокожий засмеялся, а я увидел подбирающегося к окну опоссума. Мой мозг должен был сработать на двойной щелчок. Нужно было продолжить рассказ и выиграть время, пока опоссум не вспрыгнет на окно. Анекдот закончился слишком быстро. Я снова заговорил, по-прежнему не глотая слюну:

– В монастыре монахиня с плачем рассказала все настоятельнице и спросила, есть ли способ после всего пережитого ею ужаса снова стать чистой и невинной, как прежде.

«Трудно, однако можно попробовать несколько сгладить все это… Возьми стакан и семь лимонов, выжми из них сок и выпей».

«И это вернет мою невинность?» – спросила настоятельницу монахиня.

«Нет, но, по крайней мере, сотрет с твоего лица омерзительное выражение блаженства…»

В этот момент опоссум вскочил на окно и заслонил свет, чернокожий парень оторопел, не понимая, что происходит, и я метким плевком угодил ему прямо в глаз.

– У меня СПИД! – выкрикнул я, прошмыгнув мимо него через входную дверь прямо на Коннектикут-авеню.

Разумеется, это была ложь. Но он-то этого знать не мог.

Как, впрочем, и я не мог тогда знать, есть у меня СПИД или нет.

 

Художник Борис Г. родился в Рущуке в 1950 году. Свои картины он всегда подписывал инициалами, поэтому его фамилия так и не установлена. В результате несчастного случая он повредил правую руку и перестал заниматься живописью. Бежал в тогдашнюю Югославию, спрятавшись в вагоне, перевозившем скот. Одно время жил в Белграде. Хорошо говорил по-французски, выучив язык в своем родном городке благодаря монахиням находившегося там монастыря-конвикта Нотр-Дам. В начале XXI века он оказывается в Париже, где печатается в журнале «Формула», а некоторые его тексты публиковались и в русской «Иностранной литературе». В последние годы его издавали в Болгарии «Народна култура», «Делта» и «Колибри». За литературные заслуги стал, уже в нашем веке, почетным доктором Софийского университета. Умер в Безансоне в 2004 году.

 

Дьявол

«Каждое утро, проснувшись, я смотрю в зеркало и ужасаюсь!» – вот такие слова услышал я однажды утром от своего отца, когда он думал, что его никто не слышит.

Мой отец был человеком, имевшим множество глаз. Говоря так, я не имею в виду, что это следует понимать буквально. А иногда и он говорил мне что-то непонятное, например, что он мне одновременно и отец, и дед. Так его иногда называли и другие, которым он никак не мог быть дедом. Когда я попросил взрослых объяснить мне это, то услышал нечто невразумительное:

– Так называют тех, которые богомилы.

– Богу милы?

– Нет, не так – богомилы, – сказали мне и после этого на все мои вопросы молчали и только отмахивались.

Отец мой был преподавателем средней школы в Рущуке, на Дунае. Но это было далеко не все, чем он занимался. И он, и моя мать со страстью упражнялись на гимнастических снарядах, в те далекие годы между двумя мировыми войнами они постоянно играли в большой теннис, по всему дому валялись их красивые повязки для головы. Отец был художником и скульптором, а в гимназии преподавал изобразительное искусство и гимнастику. Время от времени он организовывал и школьные театральные постановки. Прекрасно играл на скрипке, и иногда мы ходили в кинотеатр послушать, как он аккомпанирует любовным сценам в немых фильмах.

Жили мы на окраине городка, на улице, которая осенью и зимой утопала в грязи, а весной и летом в пыли. Красивым там был только Дунай. На улице всегда было много гусей, которые то и дело расправляли крылья и гоготали, словно собираются взлететь, но никогда не взлетали. Улица выглядела как взлетная полоса, с которой никто не летал. В одноэтажном доме с тремя окнами на фасаде моя комната была самой маленькой. Все углы в ней были заняты, когда родители переселили меня туда однажды ночью, потому что не захотели больше терпеть мое присутствие в своей спальне. Тому, кто не хочет иметь дело с нечистой силой, следует, строя дом, позаботиться о том, чтобы углы в нем были или немного тупыми, или чуть острыми. Но ни в коем случае не прямыми. Вопреки этому правилу в моей комнате углы, все как один, были прямыми. И поэтому их любила нечисть.

В одном углу, он был немного сыроват, в верхней его части, пряталась ведьма. Днем ее не было видно, но ночью стоило ей появиться, как я тут же чуял это и накрывал голову подушкой, которая к утру бывала засыпана снегом, потому что окно оставалось открытым даже зимой. А если стояло лето, то моя кровать и внутри, и снаружи вся была в гусином пухе.

В другом углу царствовал Дракула. Он появлялся с того берега Дуная, из Румынии, я думаю, из местечка Джурджево, которое было хорошо видно с нашего берега. Я узнавал о его присутствии потому, что тени в том углу становились заостренными и вселяли ужас. Они походили на колья, на которые он сажал свои жертвы. Иногда он смеялся, но смех его мог слышать только мой пес. Он начинал скулить и пытался забиться ко мне под кровать. Раньше, еще щенком, он беззаботно спал там всегда, но как-то утром вдруг начал страшно выть и царапать пол. К счастью, я сразу понял, в чем дело. Он подрос, и, когда в очередной раз захотел спрятаться, ему удалось протиснуться на свое место под кроватью, но, когда рассвело и он захотел оттуда выбраться, ничего не получилось. Он застрял. Я быстро приподнял кровать и выпустил его. Лучше бы он там так и сидел в безопасности. Потому что, когда пес вырос, он жалобно скулил вовсе не оттого, что когда-то застрял под кроватью, а оттого, что слышал Дракулу.

В третьем углу не было никого, а четвертый бывал населен только по четвергам. Что-то черное тогда сквозь нос мяукало из этого угла какую-то песню. Она была похожа на те страшные песни, которые поют сербы.

В таких случаях я, набравшись храбрости, удирал сквозь ночь в кровать папы и мамы. Правда, и там было не вполне безопасно. В их спальне стоял огромный черный шкаф. Внутри его, как я догадывался, сидели все мои страхи. Шкаф всегда был закрыт на ключ, и папа не разрешал мне заглядывать в него.

– Почему я не могу открыть и посмотреть, что там, внутри? – как-то раз осмелился я спросить отца.

– Потому что там дьявол.

– Дьявол? Настоящий дьявол?

– Самый настоящий, – сказал отец. – На нем плащ, подбитый красным бархатом, на голове рога, а в руке посох. Он пришел с Родопских гор.

– Что он делает в шкафу?

– Ждет, когда его кто-нибудь выпустит, повернет ключ в замке, и тогда он сможет выйти. А когда выйдет, всех нас засунет в мешок, а потом – в Дунай…

Однажды днем, когда отец с матерью были в школе на занятиях, я достал из цветочного горшка ключ, подкрался к черному шкафу и открыл его. Внутри царил мрак, и я с любопытством принялся было рыться на дне. И вдруг похолодел от страха. В шкафу стояли чьи-то ноги в красных сапогах. Я захлопнул дверцу шкафа и повернул в замке ключ. После этого на несколько недель я оставил его в покое.

Но потом из Джурджева приехали Цикинджалы, они привезли с собой и свою дочку. Она была на год старше меня, носила рыжие волосы пучком, в котором было полно красивых шпилек, и грязноватые трусы. Помнится мне, что я перед ней задавался и как-то раз вечером, когда мы остались одни, решил поважничать.

– В черном шкафу закрыт дьявол! – сказал я.

– Уф! – ответила она. – Дьяволы не существуют!

– Хочешь, покажу? Он пришел с Родопских гор.

– Интересно посмотреть.

– Не боишься?

– Боюсь.

– Чего?

– Тебя, потому что ты сопляк и не понимаешь, что опасно, а что нет. Ищешь приключений на свою голову.

Я взял ключ из цветочного горшка и открыл замок. Внутри царила темнота, но были ясно видны две ноги в красных сапогах. Тогда она расхохоталась и дотронулась до них. В тот же миг, отвечая на ее прикосновение, ноги вздрогнули. Словно живые. Она отдернула руку, и мы одновременно посмотрели наверх, чтобы разобрать в темноте, чьи это ноги. Над нами, во мраке шкафа, стоял дьявол. Не шевелясь, он сверкающими глазами смотрел на нас. Постепенно я разглядел заостренную бородку, рога и длинный черный плащ, подбитый красным бархатом. Ноги в красных сапогах были его ногами. На них даже осталось немного пыли с Родопских гор.

Барышня Цикинджал резко захлопнула дверцу шкафа и бросилась в спальню моих родителей. Она затащила меня в кровать и схватила за то, за что еще ни одна девочка никогда меня не трогала. Потом подлезла под меня, и я впервые в жизни погрузился в женское тело. Тогда я был еще совершенно неопытен, и это стало моим первым впечатлением. Я был смертью, она жизнью. И мы в кровати комбинировали две эти вещи. Что касается меня, то мне пришлось пройти по острову, покрытому отбросами, колючими растениями, старым хламом, грязью и пылью, к чистой воде на другом его берегу… Потом мы лежали, счастливые и испуганные. Все произошло так быстро, одно за другим. А тут возникла и еще одна проблема: вернулись родители, и это было третьим делом, с которым нам нужно было справиться, делая вид, что все в полном порядке.

– Когда я наконец вырасту и смогу свободно спать, с кем захочу, – прошипела она мне в ухо, – я пересплю с дьяволом из вашего шкафа. С тем, в красных сапогах! С Родопских гор!

– А зачем тебе ждать, когда ты вырастешь?

Не знаю, что у нее было на уме в самом деле, но следующим летом, когда семья Цикинджал опять приехала к нам погостить, она уже превратилась в барышню на высоких желтых каблучках. Пахло от нее чем-то таким, чего не найдешь в саду, она носила блузку, которая подчеркивала красоту ее шеи, а ее зубы сверкали на солнце, как поверхность воды. Голос ее совершенно изменился, и им она позвала меня, как только мы остались одни. Я подумал, что она, как и в прошлый раз, хочет уложить меня в постель, но этого не случилось. Она направилась прямо к черному шкафу. Взяла из цветочного горшка ключ, открыла замок этой громадины и шепнула мне:

– Посмотри, сейчас я займусь любовью с твоим дьяволом!

Без капли страха она открыла дверцу. Там по-прежнему стояли красные сапоги, а в них дьявол с рогами и посохом, в черном плаще с подкладкой из красного бархата. Своими неподвижными прекрасными глазами он смотрел прямо на барышню Цикинджал. Она дотронулась до его сапог, и они, так же как и год назад, зашевелились и не сразу успокоились. К моему ужасу, она тогда схватила дьявола за член. Не отпуская его, вошла в шкаф, забралась к нему под плащ и захлопнула за собой дверцу.

Она предавалась любви с дьяволом. Я это отлично слышал.

Когда она вышла, я хотел, как и в прошлый раз, отвести ее в постель, но она презрительно сказала мне:

– С детьми я любовью не занимаюсь!

Четыре года спустя отец, мать и я, разнаряженные в пух и прах и яркие, как ярмарочные леденцовые петушки, запрягли в коляску коня, отец хлестнул его хлыстом, и мы тронулись к паромной переправе, чтобы попасть в Джурджево. Мы ехали сватать меня за барышню Цикинджал, и она согласилась, не сказав ни единого слова. Она была красивее, чем когда-нибудь раньше, и время от времени, когда никто не мог этого заметить, под столом хватала меня за член. О ней нужно сказать еще кое-что. До меня она не была замужем, но у нее был ребенок. Так что в наш брак она пришла с чудесной двухлетней девчушкой. Иногда девочка смотрела на меня неподвижным взглядом своих удивительных глаз, и мне казалось, что эти глаза кого-то мне напоминают, но я не мог вспомнить кого.

Став мужем и женой, мы остались жить в Румынии, в Джурджево, а когда умерли мои отец и мать, переселились в Болгарию, в Рущук, в дом моих родителей. Под хохот моей жены мы в первый же день открыли черный шкаф, нашли в нем дьявола и вытащили его наружу. При свете дня он выглядел жалко. Его рога были сломаны, и в них завелись черви, некогда пурпурная подкладка плаща была изъедена молью и выцвела. Красные сапоги потеряли форму и походили теперь на двух вяленых рыб. Ростом он был ниже меня… Она захотела, как некогда, схватить его за мужское естество, но того не оказалось на месте. Дьявол остался без члена.

Короче говоря, дьявол этот был сатаной из кукольного театра, мой отец когда-то давно делал для представлений фигуры, которые двигались, если их дергаешь за веревочки…

Сегодня мне немного жалко, что больше нет моего дьявола. Хотя иногда, когда дочь моей жены обувает свои красные сапожки и останавливает на мне свой прекрасный неподвижный взгляд, я думаю: «Шила в мешке не утаишь. А что, если этот ребенок – дочка из шкафа?»

 

Мария Анна Лопес родилась в Таррагоне, училась в Барселоне, Гвадалахаре и Саламанке. Как археолог по образованию, работала на раскопках в пещере Альтамира, в Китае и на Юкатане в Мексике. Литературой занялась по совету врача, который порекомендовал ей обратиться еще к чему-нибудь помимо археологии, и тогда она начала писать очерки. Писала на каталанском языке. Появившиеся в результате этого книги называются «Я ничего вам не скажу» и «Путешествие как замена несчастья». Ее печатало издательство «Колумна» из Барселоны. Ее пьесы, которые она литературой не считала, ставили в Нью-Йорке, во Франции, в Германии, Италии и России. Называются они «Разделение на мужчин и женщин», «Круг без мела» и др. Одно время была замужем за футболистом. Включенный в эту антологию очерк воспринимается как превосходный рассказ. Говорят, что каждое утро после завтрака она говорила одну фразу: «Дожить бы до сумерек, да и лечь!»

 

Вид из спален

Есть у Гауди, во дворце Гуэля в Барселоне (1886–1891), башня над вестибюлем, предваряющим вход в спальные комнаты, она производит одно впечатление днем и совершенно другое ночью, когда все дневное угасает. Днем солнечный свет на своде башни превращается в сияние окруженной звездами полной луны, но ночью этого эффекта нет, он пропадает, потому что процесс необратим: день может перейти в ночь, но ночь в день никоим образом, ибо ночь является из космоса, а день проистекает из земной природы. Круглое отверстие в верхней части башни и небольшие отверстия вокруг него пропускают солнечный свет таким образом, что складывается впечатление, будто снаружи царит ночь (синий свод башни), а над ней светит луна (большое отверстие на вершине башни) в окружении звезд (несколько маленьких отверстий, разбросанных по своду). Все это, как и предусмотрено земной природой, питается солнечным светом. Гауди, подражая в своем дворце акту Сотворения мира, создал маленький космос, непосредственно соприкасающийся с окружающим нас огромным космосом, так же как и маленький космос внутри человека непосредственно соприкасается и взаимодействует с огромным космосом вокруг нас.

Лишь так может выжить искусство – участвуя в деле Творца, связывая себя с Ним, с космосом, питая им себя, подобно тому как у Гауди маленькая, искусственно созданная ночь питает себя энергией настоящего Солнца и настоящего космоса. В куполе башни Гауди заключена истина о соотношении между искусством и нашей природой – пока в земной природе царит день, в искусстве правит ночь. Ночь, позаимствованная у космоса, где нет ни дня, ни ночи в их земном значении. В то же время, если мы видим вещи подобным образом, – а Гауди подводит нас именно к такому ви́дению, – различие между космосом и земной природой вырисовывается вполне ясно. Человек, как крошечный космос, стоит ближе к огромному небесному космосу, где нет дня, чем к земной природе, которая окружает его своими днями и ночами.

В спальнях Гауди царит вечная космическая ночь. А наша явь может пробиться в космос лишь через созданные Гауди отверстия на своде башни, которые выглядят как Луна и звезды, а на деле являются Солнцем. Наша явь может пробиться в космос только через день, который мы воспринимаем как ночь, если, подобно Гауди, мы в соответствующей мере обладаем воображением. И в соответствующей мере избавлены от страха.

 

Происходящая из старинного графского рода, который дал даже одну русскую лжецарицу, Катарина Мнишек после падения Берлинской стены вышла замуж за Эмилиана Бамберга, из не менее старинного рода. Изучала византологию в Торуньском университете имени Николая Коперника. Однако после получения диплома стала работать на текстильной фабрике, где разрабатывала модели платьев. Работала также художником по костюмам и художником-оформителем в театрах. За радио-пьесу «Три коротких и один длинный удар» получила премию, что у многих коллег вызвало озлобление, потому что награду они сочли незаслуженной. Другие пьесы для радио: «Дождь в пять часов» и «Балтийское скерцо». Они опубликованы варшавским издательством «tCHu». В польском издательстве «Филип Уилсон» вышел ее сборник «Письма из Византии», который сейчас совершенно забыт. Публикуемый нами рассказ взят из этой книги. Умерла в 2005 году. Злые языки говорят, что, умирая, она не знала, что это происходит с ней уже в третий раз.

 

Дипломная работа

Малгожате Посник предстояло написать диплом. Она изучала византологию в Краковском университете. Ее преподаватель и руководитель диплома профессор Александр Напьорковски, прекрасный знаток Византии, поставил перед ней задачу подготовить работу об одной женщине из Царьграда, которая родилась в XIII, а умерла в XIV веке. Для начала он рекомендовал изучить источники. Среди них, в частности, были и такие, которые хорошо знакомы узкому кругу специалистов, но неизвестны за его пределами: Пахимер, Панарет, Григора, Луций Марин Сикул, Феодор Метохит, затем Диканж и, наконец, сборник, изданный Минье.

Напьорковски посоветовал ей, изучив материал, изложить его в форме исповеди женщины, которой посвящена дипломная работа. Эта «исповедь» послужит хорошим тренингом для исследования, которое она и предъявит профессору и за которое получит оценку.

И сколь незначительной ни казалась эта, в сущности подготовительная, работа, профессор считал, что она будет иметь большое значение для дальнейшей научной деятельности Мал-гожаты Посник. И небезосновательно. Ведь она потребует от студентки овладения материалом.

Итак, Малгожата Посник взялась за дело. Ознакомившись с указанными ей источниками, а после этого с основной и дополнительной литературой, она, следуя совету профессора, написала исповедь героини своей дипломной работы. Приводим этот текст полностью.

«Я сижу и пишу эти воспоминания в скриптории царьградского женского монастыря Святого Андрея, который недавно полностью обновила моя родственница Феодора и в котором я приняла постриг.

Прежде всего было бы хорошо рассказать, как я получила имя. Так как у моей матери, Ирины, предыдущая беременность закончилась выкидышем, мои будущие родственники решили предупредить возможное повторение печального исхода, то есть спасти мою жизнь еще до рождения. Они зажгли двенадцать одинаковых свечей перед иконами апостолов и стали смотреть, чья свеча погаснет последней, другими словами, чья будет гореть дольше других. Дольше всех горела свеча под иконой святого апостола Симона, и в его честь мне дали имя. Так я осталась жива.

Из самого раннего детства я запомнила Царьград и Солунь, море, солнце и что кто-то поет. А еще запах рыбы и специй, которые привозили большие суда. Помню и отца, который однажды плакал в своих покоях. Я спросила у матери, почему Ан-дроник (так звали моего отца) плачет, а она задумчиво ответила мне, что это из-за меня.

– Ты должна, – сообщила она мне по секрету, – выйти замуж и уехать на чужбину, а патриарх и монахи обвиняют Ан-дроника, что он выдает тебя раньше времени.

Объяснение было кратким и взвешенным, но я ничего не поняла. И страшно испугалась. Однако не неизвестного будущего, потому что неизвестного я себе и представить не могла, а лишь того, что покину отцовский дворец, свою мать, Царьград, расстанусь с морем и солнцем. Мне было тогда восемь лет.

Пять раз наш посланник Методит, которого я знала по жизни во дворце, ездил в чужую страну и вел там переговоры (я узнала об этом позже) об условиях моего замужества. Были тут и непонятные вещи, которые ко мне не имели никакого отношения. Упоминались какие-то заложники, какие-то приграничные территории, какие-то женщины, Анна и Елена, обе королевы…

Однажды ночью, как я узнала из рукописей Пахимера, а он был историком и принимал участие во всех тех делах, о которых пишет, – итак, однажды ночью, а точнее, первого февраля отцу пришлось отправиться в царьградский монастырь Памакарист для встречи с патриархом, церковными иерархами и монахами. Несмотря на то что он был императором, ему приходилось оправдываться перед ними в связи с моим предстоящим замужеством. Отец тогда сказал удивительные вещи, смысл которых стал мне ясен лишь много позже:

– На этот брак я согласился не для своего личного удовольствия, нам с императрицей больно расставаться с нашей дорогой и слишком юной дочерью. Но мы отдаем ее в руки бесчувственного короля-варвара только потому, что это неизбежно. Окраины нашей империи разорены, население взято в рабство, и только поэтому я решился выдать свою малолетнюю дочь за этого захватчика. Силой оружия мне не удалось склонить врага заключить мир, да и никакой мир, заключенный с таким королем, не мог бы быть столь полным и долговечным, как мир, скрепленный женитьбой.

Патриарх на это сказал:

– Этот король незаконно изгнал свою законную жену, чтобы жениться на ребенке, на вашей дочери, которой нет еще двенадцати лет и которая поэтому пока не может вступать в брак.

– Мой шаг вовсе не противоречит законам церкви, как думает патриарх, – ответил император. – Законы церкви говорят, что, если кто-то снова женится при жизни своей первой жены, такой брак считается незаконным. Разве здесь мы не имеем дело с именно таким случаем? Первая жена этого короля была еще жива, когда он взял себе в жены другую женщину. Следовательно, брак с этой второй женой не может считаться законным, потому что король заключил его при живой жене. Когда первая жена умерла, король стал вдовцом. В соответствии с этим его вторая жена законной считаться не может, а наша дочь может, и это не подлежит сомнению, хотя пока она еще ребенок… Кстати, король пообещал мне, что не прикоснется к ней до тех пор, пока ей не исполнится двенадцати лет… Ради общего блага приходится приносить в жертву все. Ибо у императора, – закончил свою речь мой отец Андроник, – нет иных родителей, кроме закона, и нет иных детей, кроме своих подданных.

Мой отец был красноречив. И он отстоял свой план действий. В результате чего меня собрали в дорогу, в полном блеске и с огромной свитой доставили на северную границу империи и там передали королю, который должен был стать моим мужем. Он казался мне похожим на святого Димитрия, изображенного на фреске в Солуни. У него было оружие и очень красивые украшения на одежде. Выглядел он так, что мог бы быть мне отцом. К моему удивлению, он сошел с коня и опустился передо мной на колени. Он приветствовал меня так, словно я была его повелительницей. Но когда он, все еще стоя на коленях, поднял на меня глаза, их выражение напомнило мне святого Георгия, который занес копье над змием. Затем нас обвенчал митрополит Макарий. Мы вернулись в Солунь и там в присутствии моего отца, моей матери и многочисленных придворных отпраздновали свадьбу. И той и другой стороне были преподнесены богатые дары.

После этого мы отправились туда, где жил мой муж и король. Там не было ни моря, ни солнца. Мне все время было страшно. Вскоре оказалось, что для страха были все основания. Хотя мать и няньки обещали мне, что еще три-четыре года (до достижения двенадцати лет) я буду жить, как и раньше, в отдельных покоях, куда король заходить не будет, все оказалось иначе. Король в первый же вечер пришел в мою постель и овладел мною двумя способами, а я не смогла ему сопротивляться. Мне осталось непонятным, чего же он, в сущности, хотел, потому что, раскровенив меня, он сразу удалился. Перед уходом он меня поцеловал, и я поняла, что он придет снова. Я боялась, что у меня опять пойдет кровь, и защищалась изо всех сил, но быстро поняла, что лучше отвечать на его желание, потому что после этого он сразу уходит. Одна из придворных дам шепнула мне, что из-за сильного кровотечения я не смогу зачать и родить наследника. Она оказалась права.

Когда умерла моя мать, я поехала в Царьград на похороны и решила не возвращаться. Мне был двадцать один год, я была красива, и в меня безумно влюбился Монферат де Варье, молодой латинянин с широкими рукавами и тонкой шпагой. Но когда дело начало приближаться к развязке, он мне вдруг разонравился. Как раз в это время король, словно чувствуя мое состояние, направил к императорскому двору посольство, потребовавшее моего немедленного возвращения. Я, чтобы не создавать отцу трудностей, повиновалась, но по дороге назад, в местечке Сер, попыталась бежать в Солунь, переодевшись монашенкой. Однако мой сводный брат Константин заметил это, изорвал монашеское платье и вынудил меня вернуться к королю. Так меня доставили к нему во второй раз.

Король был от меня без ума, и я тогда поняла нечто такое, что раньше и не пришло бы мне в голову. И что я не узнала бы, не будь моего отъезда и возвращения. Потому-то я об этом и пишу. Я поняла, что только он один может удовлетворить страсть моего женского сердца. Нас изобразили на стенах храма: его уже старым, с сединой в бороде, а меня в драгоценных одеждах и с большими серьгами. Художник был греком. Он, как и я, тоже жил на чужбине. Меня он изобразил много лучше, чем короля…

Когда король умер, я опять вернулась в Царьград. К солнцу и морю. И ушла в монастырь. На могилу короля я послала драгоценную лампаду из чистого золота и столь же драгоценный покров, совершенный в своей красоте».

Когда Малгожата Посник закончила эту предварительную часть дипломной работы (которую не нужно было показывать профессору), она неожиданно поняла нечто чрезвычайно важное. Историю любви она очистила от науки. Поняла и еще нечто гораздо более важное. Сочиняя эту исповедь XIV века, она сочинила свою биографию.

Дипломную работу она так никогда и не написала. «Исповеди» оказалось достаточно. Вскоре она вышла замуж.

 

Профессор доктор Коралник преподавал в Базельском университете. Почти тайно, словно это какой-то порок, он опубликовал три сборника рассказов: «Птица в полночь» (на итальянском), «Братья по матери» (на немецком) и «Сумерки последнего дня» (на французском), из которого и взят рассказ для нашей антологии. Он написал самую краткую из всех известных историю литературы XX и XXI веков, состоящую менее чем из десяти строчек. Называется она «Как или что?». Вот ее полный текст: «Писателей-сюрреалистов интересовал вопрос как. Соцреалисты отдавали предпочтение что, ибо что можно было использовать в интересах идеологии. Как никогда им не нравилось. Постмодернизм снова ввел в качестве признака распознавания как (например, компьютерная литература и нелинейное письмо). Бурный XXI век, с его бумом женской литературы, снова выдвигает на первый план что».

 

Замок на Олоне

– Нашел что-нибудь? – спросила Карла прямо с порога своего друга Михаэля Брюса, который тут же ответил:

– Да! Поблизости от местечка Виллар-сюр-Олон продается замок. В объявлении сказано, вместе с прилегающей к нему землей, ее не так мало, но ведь нам это не важно. Просто стоить будет дороже, но нам и это не важно. Нас интересует только само здание. Точнее, комната в этом здании. Почему бы не посмотреть? Это недалеко от Шильонского замка, куда мы не раз ездили, помнишь?

– Поехали, – сказала Карла и закусила губу, накрашенную зеленой помадой с запахом дыни.

У нее была довольно высокая походка, если можно так выразиться.

Когда они приехали, их встретила женщина, готовая показать им замок. Одно мгновение она словно переминалась с ноги на ногу, а потом подала кому-то знак. Из соседней двери вышла еще одна пара. У него в зубах была зажата баснословно дорогая трубка «Могул», которая не гаснет, а у нее была очень некрасивая фигура в великолепном платье. Они тоже приехали посмотреть замок. Так и отправились впятером. Женщина, которая ими занималась, немного замешкалась на первом этаже, а потом провела их в мрачное помещение, из которого с криками кто-то выскочил и сбежал по ступенькам. Четверо приехавших перепугались, но хозяйка, или кто там она была, начала рассказ, словно ничего не заметила:

– Здесь находится комната для купания. Замок построен в пятнадцатом веке, ванных комнат тогда не существовало, но в скалах, на которых строились замки, и этот тоже, делали вот такие помещения, по дну которых протекала, так же как течет она и сейчас, альпийская вода, служившая для купания. Покупая замок, вы покупаете и эту воду… Аналогичная комната, где можно было окунуться и даже поплавать, была в имении Байрона в Англии… Теперь мы выйдем на первую террасу, она самая большая и находится наверху лестницы, которую вы видели.

Тут в замке пропало электричество. Помочь мог только укрепленный на стене факел, и хозяйка зажгла его, чтобы покупатели смогли найти лестницу, о которой зашла речь. На террасе, откуда открывался вид длиной в ружейный выстрел, неожиданно раздалась музыка. Появились две пары в живописных старинных костюмах, приглашая гостей присоединиться к их танцу. Гости не откликнулись на приглашение, и тогда одна из костюмированных девушек подошла к господину с трубкой и поцеловала его.

– Внизу вы видите, – хозяйка как ни в чем не бывало продолжала рассказ, – большой двор замка. Сейчас там поставлены временные металлические скамьи для зрителей, будут играть спектакль.

– В котором часу? – поинтересовалась дама с плохой фигурой и получила ответ от небольшой группы людей, сидевших внизу перед пустой сценой.

Они подняли свист и начали выкрикивать всякие непристойности.

– За стенами замка вы видите огромное пустое пространство, – продолжала свой рассказ хозяйка. – Там можно устроить парковку или даже гараж, так как специалисты по туризму считают, что у замка прекрасные коммерческие перспективы… Это великолепное вложение денег.

Было видно, что перед замком на действительно огромном пространстве пасутся коровы, большие, как лодки.

– Сейчас мы развернемся на сто восемьдесят градусов и пройдем на другую сторону террасы, откуда видны все внутренние постройки замка.

Покупатели были изумлены. В одном из помещений они увидели, как двое нарядных пажей в костюмах XV века одевают в роскошные одежды того же века старую даму, которая весело поприветствовала приезжих взмахом платка. Это был знак из давно отшумевших времен. Потом они спустились в кухню. Там был огромный очаг, в который можно было войти не сгибаясь, – конечно, когда в нем нет огня. А на полках много изумительной старой медной посуды. На столах стояли корзины со свежими овощами и фруктами. Пока потенциальные покупатели оглядывались по сторонам, ливрейный слуга прошел через кухню, прихватив по пути яблоко. Он звонко и сочно откусил от него.

– Нам тоже можно? – спросил господин с трубкой и взял румяное яблоко. Попытался откусить, но оно оказалось искусственным.

Сконфуженный, он положил его на место, а Брюс, утомленный осмотром, спросил хозяйку, сколько стоит замок.

– Сколько стоит замок? – изумленно переспросила хозяйка.

– А разве он не продается? – спросила Карла, решив наконец прояснить дело до конца. – Вы же дали объявление о продаже замка! Что же вас теперь удивило?

Хозяйка на это ответила:

– Вы заблуждаетесь. Это псевдопродажа, перформанс. Я просто музейный работник, провожу по замку экскурсию, от комнаты для купания, с которой мы начали, и досюда. Экскурсия выглядит как показ выставленной на продажу недвижимости, я получаю за это гонорар, так же как и актеры, которых вы видели.

– Но это неслыханный обман! – воскликнул Брюс и потребовал немедленно пригласить к нему владельца замка. – Мы серьезные покупатели, что не означает, что этот господин с дамой менее серьезные покупатели, но наше предложение, несомненно, будет более интересным.

Смущенная женщина-экскурсовод стыдливо поправила Брюса:

– Это владелица, а не владелец!

– Не имеет значения, – сказал Брюс, – мы хотим купить этот замок.

– Замок не продается! – за спиной посетителей раздался женский голос.

Они обернулись и увидели девушку лет двадцати в грубой рабочей одежде, похоже, она только что косила траву. Сейчас девушка сидела на каменных ступеньках.

– Но вы дали объявление!

– Это ничего не значит, это просто реклама для туристов.

– Тогда продайте нам хотя бы одну комнату в замке. Цена не имеет значения. Заплатим, сколько скажете! – не отступал Брюс.

– Только одну комнату? – удивилась хозяйка. – Такого еще никто не предлагал. Невероятно… Пойдемте, выпьем кофе в гостиной.

Вечером следующего дня, когда все юридические формальности были закончены, Карла и Брюс вселились в только что купленную комнату. Из багажа у них с собой ничего не было, кроме одного большого ящичка и одной маленькой коробки. Ящичек был деревянный, цвета каштана, из тех, в которых носят револьверы. Коробочка была из черной кожи, для драгоценностей.

– Все достал? – нетерпеливо спросила Карла.

– Да, – ответил он и открыл небольшую черную коробочку.

Внутри она была обита красным бархатом. В двух гнездах лежали два револьверных патрона. Они сверкали, как обручальные кольца. Гильзы были серебряными, а пули из чего-то вроде стекла.

– Что в них? – спросила она.

– Духи «Хьюго Босс». Мне.

– А вторая?

– Тебе «Шанель № 5». Духи находятся внутри пуль калибра 6,35, которые сделаны из чистых бриллиантов. Каждый по четыре карата и огранен в форме пули. Механизм действия продуман просто великолепно…

– Как? – удивленно спросила Карла.

– Порох не только выталкивает пулю из гильзы, но и открывает тончайший канал, через который пуля наполнена духами.

Когда полиция обнаружила их трупы, ее тело пахло духами «Шанель № 5», а его – мужским ароматом «Хьюго Босс».

 

Чан Лу родился в Нанкине, писал пьесы («Чу и девушки», «Ветер для гусынь», «Три брадобрея и кошка»). Учился в Москве. Свободно говорит по-английски. У него репутация enfant terrible китайской литературы. Большую известность получило одно его интервью, в котором на вопрос: «Что вы думаете о Мао Цзэдуне?» – он ответил вопросом: «А кто это такой?» – а когда его спросили: «Что вы можете сказать про площадь Тяньаньмынь?» – поинтересовался: «А где это?» Его печатало издательство «Бурдон». Чан Лу был уличен в плагиате известнейшего романа одного писателя из Европы. Когда плагиат открылся, Чан Лу оказался на скамье подсудимых. Об этом процессе опубликована книга.

 

СПИД

– Оденься получше, сними трусики и приходи к зданию корпорации «Коулун». Мы идем на потрясную вечеринку! Запах табака с черешней, женских духов из Европы и африканских ароматических масел. Бархат и хрусталь, полированные зеркала, просто отель «Семпака» на Бали. Проверенное место! – прошептал я в мобильник.

– Правда? – восхитилась Соня.

Она была из какой-то европейской страны, мы вместе учились в университете в Шанхае. Я был китайцем из Кореи, жил с отцом и братом, а она в общежитии, в комнате с еще шестью студентками. И у какой-нибудь из них всегда была менструация.

Встретившись перед входом в здание корпорации «Коулун», мы насчитали в нем шестьдесят пять этажей. Пока считали, я обнаружил, что у Сони очень маленький рот, в него не вошло бы больше двух палочек для риса. Рабочий день уже закончился, и мы без всяких проблем прошли к лифту. Он был роскошным, с ковром на полу, бронзой и массой кнопок. Пахло в нем табаком с черешней, женскими духами, искусственными родинками и маслами из Египта. Еще там была обитая плюшем скамейка с зеркалом до потолка вместо спинки.

– Это оно и есть? – спросила Соня.

– Оно и есть. До верха шестьдесят пять этажей. Это означает, что в нашем распоряжении чуть меньше пятнадцати минут, чтобы успеть кончить. Если не получится, у нас будет ровно столько же времени, когда лифт пойдет вниз.

Я нажал кнопку шестьдесят пятого этажа и стремительно расстегнулся.

– Неужели прямо здесь? – спросила она, прижимаясь ко мне.

Я прислонился к углу лифта, который приятно подергивался, и, так как трусиков на ней не было, проник в нее в одно мгновение. Она обхватила меня ногами и шепнула:

– Ты кончи, я не смогу!

– Почему? – спросил я, приостановив в себе прилив спермы.

– Не смогу в лифте. Кто-нибудь может зайти.

– У тебя и правда бывают приступы самоблокировки. Рабочий день кончился, здание пусто, никого нет.

Лифт по-прежнему покачивал нас. Потом вдруг содрогнулся и остановился. Кто-то вошел. Белый. Глянул на нас, в зеркале я увидел, что его взгляд зафиксировал Соню в моих объятиях. Не могло быть сомнений в том, чем мы заняты. Он отправил лифт вниз, потом остановил его между седьмым и восьмым этажом. Приглушил в лифте свет. Все это время мы в своем углу, повинуясь законам природы, двигались вверх-вниз, вверх-вниз. Тут он расстегнул брюки, поплевал на свой член и вошел в Соню сзади. Стоило мне сквозь Соню почувствовать, как он входит с другой стороны, я кончил, беззвучно, как золотая рыбка. Затем, к моему изумлению, кончила и Соня. Вереща, как шимпанзе. Тут и он захрюкал и тоже кончил, еще до того, как Соня успела его увидеть. Отступил на шаг, застегнулся и привел лифт в движение. Без единого звука.

Он вышел на третьем, мы на первом.

Мне долго пришлось уговаривать Соню снова встретиться со мной перед зданием корпорации «Коулун». Но воспоминания о прекрасных ароматах и полированных зеркалах влекли ее туда; кроме того, так хотелось выбраться из наших жилищ, где нет ни настенных часов, ни ватерклозетов, что она в конце концов согласилась. Мы снова вошли в знакомое здание. На этот раз выбрали точно такой же, но левый лифт. Рабочий день кончился. Знакомым движением я привел лифт в действие, отправив его на самый верхний этаж, завалился спиной в угол и обнял Соню. Она опять сказала мне то же, что и в прошлый раз:

– Ты же знаешь, я не могу кончить в лифте.

Затем обхватила меня ногами, и поездка на шестьдесят пятый этаж началась.

– Правда? – спросил я без всякого сарказма, а потом лифт остановился на тридцать третьем этаже.

Вошел негр в пестром галстуке. Не оборачиваясь к нам, словно нас здесь и нет, он нажал кнопку, потом повернулся, уже готовый к действиям, и сунул свой черный член в Соню сзади. Тут же кончил, заржав, как конь. Это произошло на сорок девятом этаже. Потом, на пятьдесят третьем, кончила Соня, визжа, как стая шакалов, и, когда негритос застегнулся и наконец-то вышел на шестьдесят первом этаже, кончил и я, немой, как советский амур…

Выходя, Соня мне сказала:

– Было просто дивно, я, похоже, три раза кончила, но больше так нельзя. Можно подцепить СПИД.

После этого я повел ее регистрировать наш брак.

Мы поселились у нас. Я подумал, хорошо, что мы не японцы: у них ни одна кровать никогда не пустует! Они спят по очереди! Тем не менее я знал, что мой отец и мой брат будут трахать ее всякий раз, как только представится возможность, а она не прочь заниматься этим всегда. Но это все-таки лучше, чем с незнакомыми в лифте.

Кроме того, я был уже достаточно зрел и умен, чтобы понимать: если Соня спит с кем-то еще, то в постели со мной она будет только лучше.

 

Виолета Репечка – литовская поэтесса. Родилась в Вильнюсе, там же училась и потом преподавала в гимназии древнегреческий и латынь. Сборники стихов: «СМС для начинающих» и «Картинка с хорошим разрешением». Кроме филологического получила и музыкальное образование: занималась вокалом у со-пранистки Вирджинии Орантас. Основала журнал «Олмуц». За всю свою жизнь практически не покидала Вильнюс. Писала эссе о музыке, театре и живописи. Широко известны ее слова: «Литва, отечество мое, ты как здоровье!» Это, разумеется, сказал Мицкевич, но Виолета повторила фразу по-литовски, что сразу придало ей совершенно новый смысл. Писала пьесы, в которых важная роль в действии отводится публике. Ее изобретение – это так называемый театр с двумя занавесами, где второй разделяет зрительный зал на две половины – мужскую и женскую, как в церкви. Известны ее интерактивные пьесы «Оттаивание комнаты» и «Лось на прицеле». Была противницей советской власти и никогда этого не скрывала. У нее нет ни одного опубликованного сборника рассказов. Текст, который приводится здесь, взят из Интернета. Одно время говорили, что она покончила с собой. Последовало опровержение, но не вполне убедительное. В первые годы XXI века следы ее исчезают. Возможно, она ушла в монастырь.

 

Как мы ходили в театр

– Могло бы быть лучше, чем есть, но ничего, и на том спасибо, – сказала мама о нашем будущем и добавила: – У нас есть два билета, мы с тобой пойдем в театр.

Мне уже исполнилось восемь лет, но в театре я еще никогда не была. Я ходила в школу, кроме литовского знала русский и польский и только один раз видела во сне мертвого дедушку. Не открывая глаз, он сказал мне какое-то очень важное слово, но я его забыла, как только проснулась.

После школы мы с мамой по снегу пошли к реке. Это было подготовкой к театру. Пока мы дошли до симпатичного деревянного домика на берегу, ноги у меня совсем промокли. Здесь была баня. Мама сказала, что когда-то давно здесь бывал русский царь Петр Великий. Теперь посреди комнаты стоял деревянный стол, на нем блюдо с колбасой и огурцами, сыр и бутылка «Жубрувки». Мама выпила две стопки водки, заела кусочком сыра и сказала:

– Ты дальше не ходи, там все голые.

Потом разделась и в чем мать родила прошла в баню. Я сидела возле окна и смотрела на замерзшую реку. «Жубрувку» я не пью, она воняет, а сыр был какой-то противный.

Вдруг я увидела, что из второй двери, ведущей из бани прямо к реке, повалил пар. Окутанные этим паром голые мужчины и женщины побежали к деревянной лесенке, ведущей в воду. Я с трудом узнала маму. Она безуспешно пыталась прикрыть свою наготу деревянной скамеечкой, которой потом разбила лед, и бухнулась в эту прорубь. Поднялось облачко пара. Довольно быстро после этого она вернулась в комнату с деревянным столом, где я ждала ее. Она была в халате, раскрасневшаяся, теперь, одетую, я узнала ее сразу. Подойдя к столу, она, не садясь, опрокинула еще две стопки водки. Потом мы собрались и пошли домой.

Дома было тепло, и мама заснула. Спала она долго. В конце концов пришла тетка и, так как было ясно, что от мамы сегодня толку не будет, одела меня и повела в театр. Я смотрела во все глаза. На всех своих трех языках.

Мы вошли в просторное помещение, где стояли скамейки, вроде как у меня в школе, только красивые. По центру был оставлен широкий проход. Я еле успевала вертеть головой по сторонам.

– Сегодня показывают спектакль о жизни в деревне, – сказала тетка, и мы уселись.

Тут поднялся занавес, и я увидела деревянный стол, на котором стояла миска с огурцами, сыр и колбаса, а посредине бутылка «Жубрувки». Правда, я не могла разобрать, как она пахла, потому что то, куда мы смотрели (тетка сказала, что это называется «сцена» и что смотреть надо именно туда), было покрыто чем-то вроде дощатого пола, его недавно вымыли, и поэтому пахло мокрыми еловыми досками. По сторонам зала были очень красивые колонны. Оглядевшись вокруг, я увидела балкон. Когда-то он был позолоченным. Но все вместе никак не соответствовало друг другу и выглядело как корова под седлом.

– Это что, церковь? – спросила я тетку тихо.

– Раньше была церковь, теперь театр.

Тут на сцену вышли крестьянки и крестьяне, наряженные, как на ярмарку; к ним в гости из города приехали гости, трое, все в черном. Одна женщина и один молодой человек. Третий гость был неопределенного возраста и пола.

Только они появились, как тетка прошептала:

– Сейчас что-то будет!

– Где? – спросила я, но тут со скамьи у нас за спиной кто-то протянул нам две свечи и коробок спичек.

– Как – где? – продолжила тетка, беря свечи. – Видишь, на наших скамейках сидят только женщины, а там, за проходом, справа, одни мужчины. Как в церкви. Женская и мужская половина.

– И что? – спросила я.

Я заметила только, что у некоторых женщин лица были старее их задниц, а у других, наоборот, задницы выглядели старее, чем лица. Но я ничего не сказала, чтобы не получить подзатыльник.

Тут вдруг на сцену вышла девушка, похоже, что она была главным действующим лицом. Ей было около двадцати лет, на ней были очень красивая узкая синяя юбка, белая блузка с открытым воротом, у нее были сильно загорелые, почти красные, руки и шея. К тому же щеки ее были здорово нарумянены, а на голове длиннющая желтая коса и кудряшки надо лбом. Она была похожа на мою куклу Клару. Всех, кто ходил по влажным доскам, она просто очаровала, особенно молодого человека в черном костюме, который приехал из города. Она что-то спросила у него, люди вокруг нас начали зажигать свечи. Сначала в женской половине, потом и в мужской. Мы с теткой тоже зажгли.

Вся церковь – или театр, не знаю, что это было, – от этого озарилась. Те, что были на досках, продолжали свою историю, мы молчали, и тут к ним на доски поднялся ксендз. Он был в черном, только вокруг шеи белел воротничок. Поднял руки, потом перекрестился, перекрестил нас, сидевших на скамейках, и начал проповедь: сказал, что те, кто приходит в церковь, как мы сейчас, получат в награду Царство Небесное…

Пока он проповедовал, актеры на сцене, рядом с ним, продолжали разыгрывать свою хорошо отрепетированную историю (так сказала тетка), притворяясь, что не замечают ксендза, так же, впрочем, как и он делал вид, что театра в церкви нет. В этот момент сидевшая рядом с нами женщина (тоже с зажженной свечой) обратилась к тетке:

– Вы слышите, кто-то свистит?

– Господи, и это в театре!

– В каком театре?! В церкви! Коммунисты превратили церковь в театр! – отрезала женщина. Потом добавила: – Это же ваша девочка свистит!

Тетка, убедившись, что посвистываю действительно я, достала конфету и сунула мне в рот. Хочешь не хочешь, пришлось перестать свистеть. Я сосала конфету и смотрела на сцену. Румяная молодка протянула молодому человеку из города бумажный цветок, ксендз продолжал проповедь, а остальные – деревенские и городские вместе – ели колбасу и пили водку…

Что было дальше, не знаю. Я заснула. Ни те, что в церкви, ни те, что на сцене, и думать не думали о том, что ребенку нужно поспать. Тетка потом рассказывала, что вынесла меня на руках. Она несла меня домой по снегу, а я спала с конфетой во рту. Это было чем-то вроде обещания лучшей жизни. Которое быстро таяло.

 

У драматурга из Аргентины, писавшего на испанском языке, удивительная судьба. Родился он в Мендосе, образование получил в Буэнос-Айресе и Саламанке, в Испании. Там же, в Испании, начал публиковать свои первые драмы: «Женщина, которая так и не приехала», «Большие поля шляпы». И вдруг все изменилось. Пришло время сказать «да» или «нет». Портильо Круз заболел и вернулся в Аргентину. Время от времени он назывался кем-то другим и писал в такие периоды как тот, другой. Как некий Франциско Мор. Неизвестно, действительно ли эти книги рассказов писал Франциско Мор или все-таки сам Крус. Неизвестно, были ли это разные люди или один человек. Новые сборники рассказов «В защиту ночной жизни» и «Посиделки вдвоем» вышли под фамилией Крус. Под этой же фамилией – Э.-П. Крус – были опубликованы и переводы на испанский язык античных поэтов Вергилия, Катулла и Овидия. Здесь мы публикуем один из рассказов сборника «Ночь, когда мы умерли».

 

Пуговица на штанине

У меня был пес, рыжая такса, правда без родословной. Я сравнивал свою жизнь с его бытием и учился у него, как нужно жить, хотя он был моложе меня и раньше, чем я, покинул этот мир.

Я долго, много лет искал разницу между ним и мной. Разницу в понимании жизни. У него были три главные страсти: он любил есть и пить, любил оседлать какую-нибудь сучку и любил спать. Кроме того, он был набожен. Да, набожен. Кто был его бог? Ответ лежал на расстоянии вытянутой руки, и я его знал: его богом был я. Меня он не смел тронуть даже тогда, когда я посягал на его миску с едой. Всех остальных он кусал. Возможно, его иногда смущало, что я, его бог, думаю и реагирую медленнее, чем он. Но он над этим особо не ломал голову. Важно было превосходство. Мое над ним. Я для него был тайной. Таким образом, у него было определенное отношение к тайне. Страх и любовь к тайне, то есть ко мне. Кроме того, он, возможно, чувствовал, что тайна существует не только во мне, но и в нем. Поэтому он имел представление о страхе. О таинственном чувстве, которое возникает из отношения к тайне. К смерти.

Мне иногда приходило в голову, что между моим псом и мною существует важное различие. У меня, кроме всего перечисленного, в жизни было еще нечто неотъемлемое: работа. Люди в наше время работают все больше, чтобы работать все меньше. Стараются отбить первый же мяч любой ценой, и если перехватывают лишь второй, то считают это поражением… Было ли для него работой, когда он дрался с другими псами, когда добывал себе еду, если ему хотелось больше, чем давал ему я? Не знаю.

Ничего не могу сказать и о самом главном: знал ли он, что такое время? Не тайминг, а время. Тайминг у него был получше моего. Итак, речь идет о времени. С временем тесно связана и скука. Скучал ли он иногда?

Моя жена боялась глобального потепления, солнечного ветра и космического катаклизма. К ней цеплялся послеполуденный грипп и уик-энд-ветер. Ко мне – нет. Что бы я ни делал, о чем бы ни думал, надо мной всю жизнь висела дымка страха времени. Я много раз думал, что нужно сделать только одно: устраниться от всего. Однако всегда возникал вопрос о времени. Избыток свободного времени. Что будет с этим временем, если от всего устраниться? Что делать с праздностью? Играть в карты с компьютером? Я не могу представить себе персону или Персону, которой не надоело бы время, – от Сотворения мира и до наших дней. Ни у кого нет иммунитета ко времени. Меня охватывает ужас от скуки, которую несет с собой время, если представить его себе во всей цельности, до и после нас. Глубокий, бесконечный туннель впереди и сзади.

Постарев, я заметил, что время может течь быстрее и медленнее. И тогда я кое-что понял о времени. Я узнал, что время может перенести только тот, кто перестает ждать. Высшая мудрость состоит в том, чтобы перестать ждать смерть. Только молодые не верят в смерть. Все остальные ее дожидаются.

Понял я и еще кое-что. Время всегда дышит, как корова, – вдыхает людей и их поселения, а выдыхает будущее. Никто не смог бы выдержать на своих плечах столько времени – оно прибывает и прибывает, причем непрестанно. Столько свободного времени. За исключением разве что Того, у Кого руки постоянно заняты работой. Но эти руки должны быть страшно сильными, чтобы не сломаться в течение стольких миллионов веков бегства в работу от скуки. Весь мой труд, вся работа были бегством от скуки, от экзистенциальной скуки, если у меня есть право так говорить. Как только я чувствовал, что скука подступает, я садился делать свою работу и таким образом спасался. Специалисты говорят, что показателем здоровья является желание работать. Не знаю. Может быть, Мир и возник именно из-за того, что Некто работой спасался от скуки?

Вы помните историю да Винчи о пятнах? Глядя на пятна на стене или где-нибудь еще, рассматривая облака на небе, человек может представить себе такие картины или лица, которые никогда не смог бы выудить из своей памяти. Такие пятна словно приводят в какую-то другую, иную реальность. Похоже обстоит дело и с литературой. В книгах вы видите и переживаете такие вещи, которые в реальности именно в таком виде никогда не встретите. Давайте вспомним: толкователь пятен возвращается в жизнь, в свою жизнь. Из воображаемого облака, описанного в книге, вы в своем переживании создаете настоящее облако. Можем ли мы на основе такой двоичности сделать вывод, что это наше живое время на той, другой стороне, то есть в пятнах, иначе говоря в литературе, не существует? Там какое-то другое время. Какая-то иная реальность. Наше живое время существует только в том, кто эти вещи наблюдает. Итак, я наблюдающий.

Иногда в этом живом времени я лежу ночью и вспоминаю мать, неловкую как-то по-своему, и отца, неловкого по-другому. И вспоминаю себя, неловкого и по-матерински, и по-отцовски…

Иногда ночью я лежу в этом живом времени и в своей пустой комнате. Здесь есть только голые стены и один-единственный роскошный подсвечник; он бы мог пролить свет на все, что меня окружает, но в нем нет масла.

Иногда ночью я лежу в этом живом времени и слышу: в моем старом теле скулит моя молодая душа. Замурованная. Где я?

Время, окружающее меня, имеет только одну особенность: оно проходит. Все остальное оно берет в долг…

Иногда я пытаюсь забыть об этой скуке и ищу спасения в маленьких повседневных удовольствиях. Я думал и продолжаю так думать даже сейчас, что радость – это самое древнее, что есть во Вселенной. Она представляет собой характерный признак жизни. То есть еда, теплая постель, женщина, в меньшей степени дети, – особи мужского пола этого почти не замечают. Затем, но не потом работа, которую любишь, прогулки (в случае с моим псом это бег), путешествия, красивые дома, музыка, картины… Одним словом, все, что приносит радость. Радость, что ты жив.

Но тогда мне на ум приходит, что эта медаль имеет третью сторону. Кроме времени со скукой в себе и, с другой стороны, радости и работы, на ребре этой монетки возникает, обвив ее как змея, представление о вечности. Нет ничего более ужасного, чем представить себе вечность. Представить (хотя это трудно) огромное, неизмеримое количество скуки, которую несет в себе вечность. Вечность, которая грызет свой собственный хвост. Должно быть, Будда учился тому, как избежать этой скуки в вечности…

Наблюдая за своим псом, я понял, что он не имеет никакого понятия о вечности. Равно как и она о нем. Я понял, что он для вечности представляет собой нечто совершенно неважное, ну примерно то же, что и пуговица на моей штанине, если она там есть. И тогда я понял, что и я для вечности тоже всего лишь пуговица на штанине, если она там есть.

 

Этот рассказ опубликован без указания имени автора в венгерском журнале «Хид», который выходил в Нови Саде. Кого только не называли его автором, и Петера Эстерхази, и Данило Киша, и многих других. Наконец критики сошлись на том, что им, скорее всего, был некий Иштван Бач, который некоторое время работал приглашенным преподавателем венгерского языка в Венском университете. Он опубликовал под своим именем «Обзор латинских школ в Мохачском вармедье XVIII века». Бач издавал свои книги за границей («Форум» из Нови Сада) и в Будапеште, в издательстве «Картафилус». Он носил бороду, и она его хорошо прятала. Никто толком и не знает, как он на самом деле выглядел. Сохранившиеся снимки об этом ничего не говорят. Исходя из предположения, что сам рассказ важнее, чем его автор, мы поместили рассказ в этой антологии условно под именем Иштвана Бача.

 

Пять домов на Балатоне

Эржика Баняи была единственным ребенком в семье. Ей было тридцать пять, и она работала в библиотеке «Сеченьи» в Будиме на выдаче старинных и редких книг. Отец и мать у нее умерли, и она жила одна в мансарде, которая смотрела окнами на кафе «У оленя» на берегу Дуная. В наследство родители оставили ей не только квартиру в мансарде, но и большой ключ. На ключе было написано «Доротея». Над этим ключом Эржика посмеивалась, а история его была такова.

В годы между двумя мировыми войнами ее бабка-тетка (то есть сестра бабушки) вышла замуж за богатого человека по имени Шандор Сабатка. Детей у них с Шандором не было, но было пять домов на озере Балатон. Так как бабка-тетка оказалась бездетной, а у настоящей бабушки Эржики было пятеро детей, четверо сыновей и одна дочь (впоследствии мать Эржики), то всем виллам на Балатоне дали имена этих детей. Они были написаны на фронтонах красивыми металлическими позолоченными буквами. У каждой виллы был большой ключ от входной двери, на котором стояло имя того дома, дверь которого он отпирал. Виллы сдавались приезжавшим на озеро отдыхающим и приносили хороший доход. Достаточный для того, чтобы бабка-тетка могла позволить себе иметь пять шуб (из горностая, выдры, сиамской крысы, песца и жеребенка). Накануне Второй мировой войны Шандора в живых уже не было, а его жена, бабка-тетка Эржики, увлекалась прогулками на его, а теперь ее собственных фиакрах. Всего у нее было три экипажа, каждое воскресенье она садилась в один из них и каталась вокруг озера. Ее кучер великолепно играл на скрипке, а кони сами знали дорогу, так что поводья висли у него на шее, а управлял он с помощью свиста, который время от времени прерывал звуки чардаша, издаваемые его инструментом. Окружающие комментировали:

– Вот и Сабатка, смотрите-ка, как ее кони чардаш отплясывают!

Почувствовав приближение смерти, бабка-тетка заперла все свои пять вилл, а большие ключи от их входных дверей подарила детям своей сестры. Это означало, что она подарила им виллы. Одна из них, называвшаяся «Доротея», отошла к матери Эр-жики, которую как раз и звали Доротеей. Но этот подарок не означал, что бабка-тетка подарила ей и свои шубы. Их она дарить не захотела.

Тем временем заполыхала война, а когда она кончилась, пришли русские, и Венгрия национализировала все виллы на Балатоне, в том числе и эти пять домов. Все они постепенно приходили в упадок, а одну, по имени «Хамваш», просто снесли и построили на ее месте небольшую мастерскую по производству расчесок или еще чего-то столь же важного.

Таким образом, ключ, который Эржика получила от матери, не стоил ничего, а уж тем более ничего не стоила вилла. Эржика никогда не ездила на Балатон посмотреть на эту виллу. Или на виллы. Почему-то это казалось ей неуместным. Когда в XXI веке Венгрия вступила в Европейский союз, Эржика прочитала в газетах, что национализированное имущество будет возвращено бывшим владельцам. Тогда она отыскала все бумаги и ключ, который открывал входную дверь виллы на Балатоне. И тогда же позвонила одной своей родственнице, которая, как она помнила, была в таком же положении. Та родственница унаследовала одну из пяти балатонских вилл от своего отца.

– Я уже в нее переехала, – сказала та без долгих комментариев, и Эржика поняла, что это знак последовать ее примеру.

Она подала прошение о денационализации и поехала на Балатон, чтобы впервые в жизни увидеть виллу. Однако оказалось, что это легче сказать, чем сделать. Она знала улицу и была уверена, что легко найдет здание. Ее вилла называлась «Доротея», но, так как надписи на многих домах отвалились или были уничтожены временем и непогодой, она не могла угадать, где ее дом. Виллы «Доротея» нигде не было. Правда, во многих домах входные двери были наглухо заколочены досками. Наконец она сообразила, что, имея ключ, можно подобрать к нему замок. Но это оказалось еще труднее. Ей пришлось найти пансион, снять комнату, чтобы переночевать, и с утра, отдохнув, продолжить поиски.

Хмурым утром следующего дня она предприняла несколько попыток, но замки в основном были заменены или же двери когда-то взламывались, поэтому и ключ помочь ей не мог. Около полудня она подошла к вилле с красивой зеленой крышей из так называемой перченой черепицы и элегантными водосточными трубами, украшенными по углам здания вырезанными из металла драконами. Хотя буквы над входом были отодраны, ей сразу показалось, что ключ должен подойти к замку входной двери, но она ошиблась. Повернуть ключ в замке ей никак не удавалось, хотя он легко вошел в замочную скважину. Случайно она толкнула дверь, и та отворилась, поскольку не была заперта. Эржика подумала, что вилла не заселена или брошена.

Войдя в небольшую прихожую, она увидела на вешалке облезлую, рваную шубку из жеребенка. Похоже, она ей знакома по маминым рассказам. Неужели это одна из пяти шуб ее покойной бабки-тетки? Но еще больше она изумилась, увидев в большой гостиной в стиле Людовика XIV молодого человека с задранными на стол ногами. Перед ним стояла бутылка пива. Он галантно предложил ей сесть и сказал:

– Я знал, что ты рано или поздно появишься.

– Кто вы такой? – спросила она в ответ.

– Совладелец этого дома, – сказал он и показал на стол. Там лежал ключ точно такой формы, как и тот, что был у нее.

– Этот дом моя мать унаследовала от своей тетки, а я от матери. Каким образом вы можете иметь к нему отношение?

– Придется мне кое-что тебе объяснить, – заметил он и спустил ноги со стола.

Он был красив, с волосами, заплетенными в хлыст, и широко развернутыми плечами. Глаза у него были из тех, что видят через одежду. Через ее одежду.

– Господин Иштван Сабатка, мой дед, тоже хотел кому-нибудь оставить этот дом. Ведь он принадлежал и ему, не правда ли? В сущности, прежде всего ему, потому что он его купил на заработанные им деньги, как и четыре остальных. Так что я предлагаю сделку.

– Какую сделку? – спросила Эржика ошеломленно.

– Детали можно обдумать. У нас впереди вся ночь. Выбирай, что тебе больше нравится, спальня на втором этаже или канапе здесь?

Эржика вернулась к себе в пансион, ночью она долго не могла сомкнуть глаз. А утром, проснувшись, испугалась. Это же надо! Оставила чужака в своей вилле, а сама убежала, как будто это не ее собственность. Она быстро собрала вещи, расплатилась за комнату и поспешила на виллу «Доротея», твердо решив больше ее не покидать.

Молодой человек ел яичницу. Он чувствовал себя как дома.

– Не знаю, какую сделку вы имели в виду, но я не собираюсь торговаться с вами из-за моего дома. – С такими словами она вошла в столовую.

– Значит, и ты думала о сделке этой ночью. Похвально. Я предлагаю совершенно естественную сделку. Ты теперь знаешь, кто я такой, я знаю, кто ты. Почему бы нам не поделить виллу? Или, еще лучше, почему бы тебе не выйти за меня замуж, тогда мы сможем владеть домом вместе?

– Вы просто сумасшедший! – выпалила она и, решив немедленно покинуть виллу, заявила: – Вы получите письмо от моего адвоката!

Тут взгляд ее упал на его ключ, который по-прежнему лежал на столе. Она взяла его и принялась разглядывать. На ключе не было имени «Доротея», имени ее матери, там было имя разрушенного дома «Хамваш». Она изумленно посмотрела на него, он встал от своей тарелки с яичницей, развел руками и сказал:

– Ну что делать! Однако признай, это была неплохая мысль! Вообще-то твой дом все еще не денационализирован. Он по-прежнему не принадлежит никому!

– Как вы сумели войти сюда с ключом от дома, который больше не существует? – спросила Эржика, усаживаясь на канапе в стиле Людовика XIV. Оно было добротным, работы XIX века, и она впервые почувствовала, что сидит на своем канапе.

– Дверь не была заперта.

– А о какой сделке вы хотели поговорить? – спросила на это Эржика, вежливо приглашая его сесть рядом.

Он улыбнулся и, садясь, сказал:

– Мое предложение заключить брак остается в силе!

А потом наполнил ей рот оставшейся яичницей. Она не позавтракала, и яйца показались ей очень вкусными.

 

Эухенио Альвареш был химиком. По заказу бразильских компаний он занимался поисками редких элементов в воде. Сначала на Амазонке, а позже и во многих других районах Южной и Северной Америки. И все это время он из самых разных мест посылал в бразильские газеты рассказы, которые писал на бразильском варианте португальского. Позже он собрал их в книгу «Полет кондора», которая вышла в 1998 году в издательстве «Марко Зеро». Один из рассказов этого сборника и напечатан здесь. Жил с несколькими известными фотомоделями, такими как Маргарита Читати, Аргентина Рамирес и Андреада Конкото. Умер от рака в 2005 году в одной из клиник Рио-де-Жанейро. Его литературное наследие, которое значительно превышало уже упоминавшийся сборник, не сохранилось. Мы с ним переписывались, так как он читал мои книги. Но о своем собственном литературном творчестве он никогда не упоминал. После него остались компьютерные картины, объем которых превышает возможности разрешения.

 

Третий аргумент Кортеса

Когда в 1519 году Эрнан Кортес покинул Кубу и высадился на берегу Мексиканского залива, на его кораблях вспыхнул бунт. Вместо того чтобы расправиться с мятежниками, Кортес послал на пристань несколько надежных людей, и они, следуя приказу, полностью сожгли его флот, стоявший на якоре в гавани только что основанного поселения Веракрус. В итоге бунтовщикам не оставалось ничего другого, кроме как направиться в октябре 1519 года к столице ацтекской империи Теночтитлану и продолжить завоевание Мексики под руководством Кортеса.

Известно, что, принимая решение сжечь за собой и своими людьми все «мосты», Кортес опирался на три важных аргумента. Возглавляя отряд, состоявший всего из четырехсот бойцов, он был уверен в победе по трем причинам, две из которых засвидетельствовал письменно. Во-первых, он привез с собой шестнадцать лошадей. Как он и предполагал, их устрашающий вид внес панику в войско ацтеков, потому что здесь, в Мексике, местные жители приняли невиданных животных за злые божества и даже дорогу, по которой те прошли мимо Попокатепетла, назвали Дорогой зла. Кортес знал, что индейских женщин никакими угрозами нельзя вынудить посмотреться в зеркало, потому что они, как, впрочем, и их мужья, на собственном опыте познали свойство зеркал глотать душу того, кто посмел это сделать. Вот почему на груди у лошадей Кортеса висели зеркала.

Вторым известным аргументом был просто факт из календаря. Существовала широко распространенная легенда о Кецалькоатле, златовласом боге Американского континента, которого индейские племена несколько тысяч лет назад изгнали из своей земли. Легенда утверждала, что Кецалькоатль должен вернуться со стороны востока в год Первого Тростника. По ацтекскому календарю дата эта приходилась как раз на 1519 год, и, кроме того, как известно, Кортес был светловолос.

Помимо двух первых, существовал и третий аргумент, но он оказался слишком сложным для записи. Поэтому документально зафиксирован не был. Однако он – в этом не следует сомневаться – был совершенно ясен и понятен каждому воину из отряда Кортеса.

Как бы то ни было, 8 ноября 1519 года Кортес со своими людьми вошел в столицу Мексики, и Монтесума II, император ацтеков, с богатыми дарами встретил его перед Солнечным камнем с изображением четырех эпох в истории человечества и пригласил мирно войти в город, а кто-то из ближайшего окружения императора был принесен в жертву Кецалькоатлю, пернатой змее планеты Венера, и богу войны Уицилопочтли. Ацтеки считали, что человеческая жертва или человеческое сердце имеют тем бо́льшую ценность, чем лучше приносимый в жертву относится к тому, кто его в жертву приносит. Такой обреченный на смерть считался гонцом, посланным с Земли на Небо, где должен был наилучшим образом отрекомендовать пославшего его. Торжественная процессия, следуя многокилометровой Дорогой мертвых, на всем протяжении которой с двух сторон поднимались каменные дворцы и храмы, прошла между пирамидой Луны и пирамидой Солнца и вышла к главной площади Теотиуакана, где и было совершено жертвоприношение.

Однако, представ перед Уицилопочтли, друг Монтесумы, видимо, недостаточно убедительно расхваливал своего властелина. Император был убит во время восстания 30 июня 1520 года, а Кортесу пришлось столкнуться с восставшими и снова сражаться за уже завоеванный город, который 13 августа 1521 года, как и вся ацтекская империя, окончательно перешел в руки испанцев. Так стало ясно, что аргументы Кортеса обладали реальным весом.

Вскоре после этих событий холодной и снежной зимой в окрестностях Теночтитлана (только что нареченного Мехико) один бедный индеец возвращался домой после обхода своих охотничьих капканов и вдруг увидел перед собой прекрасную молодую женщину. Как он потом рассказывал, она была босой, но снег под ее взглядом таял, а ее волосы вместе с лентами столбом стояли в воздухе над головой. Она обратилась к нему, и слова замерзали у ее рта, так что их можно было прочитать даже после того, как сама она уже исчезла. Она повелела построить на этом месте храм. Индеец, только недавно обращенный в христианство, поспешил к священнику и рассказал о чуде, утверждая, что ему явилась Матерь Божья. Священник не поверил и потребовал от охотника доказательств. Индеец пошел к месту недавней встречи, но там уже никого не было. В отчаянии он вернулся к священнику и, услышав обращенные к нему упреки, беспомощно развел руками. В этот миг из-под его плаща на снег высыпалась охапка свежих роз. После этого священник больше не сомневался в правдивости его слов, и на указанном месте была построена церковь Божьей Матери Гваделупской, величайшая святыня Мексики.

В 1971 году я совершил туда паломничество и видел на алтаре в золотой раме плащ индейского охотника. Все здание с куполами, притворами, колокольнями и лестницами одним боком просело, поэтому, чтобы войти в церковь Божьей Матери Гваделупской, людям приходится или подниматься по лестнице справа от главного входа, или спускаться слева от него. Полы и перила лестниц странным образом сопротивляются и ногам, и рукам посетителя, а иконы в одной части церкви не касаются стен и висят прямо в воздухе. Каждый год в праздник храма на огромной огражденной площади перед церковью собирается несметное количество людей. В отверстия, проделанные в каменной мостовой, вставляют шесты, на них натягивают тент, и под ним паломники со всех концов страны несколько дней празднуют дни храма. Они приносят сюда свои соломенные кресла-качалки, складные ножи, гамаки, готовят тортилью, посыпают ладонь солью, лижут ее и запивают текилой или, попеременно подкладывая себе под колени то одно, то другое из двух соломенных сомбреро, часами ползут ко входу в храм Божьей Матери Гваделупской. И каждый год в этой бесчисленной толпе людей бывают человеческие жертвы. Случается, что лучший друг убивает своего лучшего друга, причем тогда, когда этого меньше всего можно ожидать. Мексиканские газеты недавно писали об одном таксисте, который расстался с жизнью, заехав повидать своего товарища. Он, как обычно, посигналил перед домом, друг вышел, расцеловался с таксистом и сказал ему следующее:

– Подожди, схожу за ножом: хочу тебя убить.

Таксист подождал, а его друг вернулся с ножом и действительно его убил.

Тогда, в 1971 году, я как-то ночью возвращался домой после ужина и думал о таксисте и его друге. В этот поздний час мой путь проходил через огромный безлюдный парк Чапултепек, болотистый и мрачный. Но у меня не было причин для страха. В раскинувшемся вокруг меня необъятном чужом городе, среди семи миллионов жителей Мехико, не было ни единого человека, который испытывал бы ко мне любовь. Я был в полной безопасности.

Третий аргумент Кортеса, видимо, до сих пор не утратил своего значения.

 

Ян Липка – писатель и историк. В эмиграции преподавал словацкий язык в университете Регенсбурга, после «развода» Чехии и Словакии, сторонником которого он не был, работал в известном Пожунском лицее. Написал одну историю словацкой литературы и две книги рассказов. Его издают «Словарт» и «Петрус» из Братиславы. «Петрус» выпустил и книгу его прозы в роскошно оформленном томе. Он всегда носил с собой маленький стаканчик и пил из него в корчмах Чехии, Германии и Словакии только самый плохой сорт ракии, шому, которую заливал и в бак своего огромного «Ямахи». Иногда он приходил на занятия в шлеме и в костюме мотоциклиста, поэтому студенты прозвали его Инопланетянином. Мне он помог издать в Германии мою первую книгу. Женился на Франтишке Кмеч, бывшей жене профессора Карла Кмеча. Умер в 2006 году от травмы, полученной в аварии на шоссе.

 

Двуствольный пистолет

Как-то зимой, а было это во втором десятилетии XVIII века, школьный служитель евангелического лицея в городке Джур дождался первого снега, поймал одного из самых крупных гусаков и вырвал у него три самых толстых и красивых пера. Положил их на несколько дней сохнуть на каминную полку и каждый день нюхал, дожидаясь, когда они утратят запах гусиных желез. Когда разразилась весна, он вышел на берег реки под крепостными стенами и тут почувствовал, что температура воздуха стала такой, как ему нужно. Она была где-то посредине между жарой и холодом. Запахи при ней становились самыми понятными, и служитель сел на берегу, увидел гриб, долго смотрел, как он растет, и наконец почувствовал его запах. После этого он понял, что время пришло и перья «созрели».

Он выбрал одно из них, наискось срезал его кончик и надрезал по центру. Потом раскаленной на огне иглой проколол перо в том месте, где кончался надрез. Наконец обмотал навощенной нитью часть пера над разрезом, чтобы его было легче держать во время письма: так пальцы не скользили и не пачкались чернилами. Потом он отправился в самую большую аудиторию, она выглядела как маленький деревянный амфитеатр, и уселся за кафедру ректора. На кафедре стояла чернильница. Он обмакнул в нее новое перо, провел по краю крышки кафедры несколько линий и тут же стер их рукавом. Перо было отличным, оно будет писать быстро и легко, в чем он только что и убедился, хотя был неграмотным. После этого, отложив его в сторону, служитель огляделся по сторонам и тихонько открыл крышку кафедры. Внутри лежал пистолет. Тот самый, что и вчера. Пистолет, про который шепотом говорили, что сделан он из чистой меди. С двумя стволами. Тут служитель услышал шаги в коридоре, быстро закрыл крышку и встал, чтобы сообщить ректору, что новое перо готово.

В амфитеатр вошли двое мужчин. Ректор пропустил своего гостя вперед, и тот с трудом протиснулся в дверь, такой он был крупный, и столь величественным был его огромный парик с искусственной тонзурой на темени и огромным количеством красивых ленточек и золотистой пудры из Вены. Приезжий был одет по самой последней моде, привезенной им из столицы. На нем был очень дорогой хабит римско-католического священника, ногти его были изумительно накрашены.

На галерее их ждал немногочисленный хор – шесть лицеистов в возрасте двенадцати лет. Они запели «Те Deum», а ректор и его гость преклонили колени и помолились… После этого проследовали в столовую, и служитель принес им сковороду жареной гусиной печенки и блюдо с капустой, нарезанной тонко, как волос. К этой еде он подал им и две металлические кружки с пивом.

Когда они остались наедине, гость вполголоса спросил хозяина: – Вы, господин ректор, человек ученый. Написали столько книг. Скажите, верите ли вы в то, что существует время, параллельное тому времени, в котором находимся мы?

– Да, я верю, что оно существует. Каждый человек – это некое параллельное время.

– А что получается, когда он умрет? Я умираю каждый день. Каждый вечер происходит небольшое упражнение во временной смерти. Но смерть и на самом деле временна. Каждодневный конец жизни. Что вы об этом думаете?

– Человек никогда не умирает. Его время никогда не угасает. Оно остается и после его смерти…

Когда пришел час отправляться на покой, служитель отвел гостя в предназначенную для него спальню с кожаной подушкой и меховым одеялом и помог ему смыть с лица венскую пудру. Потом раздел его и собрался уходить, сказав, что, когда гость закончит читать приготовленную на вечер книгу, он может позвонить в звонок и служитель придет погасить свечи.

Устроившись в кровати, гость вдруг спросил:

– Ты заметил, что нынче как раз тот самый день?

– Какой день? – спросил служитель, не подав виду, что чрезвычайно удивлен.

– Сегодня температура была ровно посредине между теплой и холодной. В такой день запахи становятся самыми понятными. Все можно понять обонянием. Я говорю тебе это, чтобы ты воспользовался случаем и в ближайшие дни напал на след какого-нибудь запаха, который не так просто обнаружить в другое время…

Служитель был потрясен. Он аккуратно сложил снятую гостем одежду и почувствовал ее запах. А так как в эти дни запахи захлестывали все вокруг, то этот запах был ясен. Пахло по́-том, пропитанным ненавистью. Закончив дела, он, не говоря ни слова, поклонился и вышел. Гость взялся за книгу, а служитель отправился спать.

В это время ректор лицея со свечой пришел в амфитеатр, поставил ее на кафедру, достал новое перо и два листа бумаги. Сел и приготовился своим ясным латинским почерком написать заглавие произведения, которое в нем созревало. Но он не обмакнул перо в чернильницу, а вдел в одну из петель своего халата, открыл крышку кафедры еще раз и достал пистолет. Тот самый, двуствольный.

Несколько мгновений спустя из комнаты, где ночевал гость, до служителя донеслось два выстрела с короткой паузой между ними. Когда он поднялся наверх, то нашел ректора и гостя мертвыми, в луже крови. Гость лежал на кожаной подушке, а у ректора в петле халата было перо. От обоих стволов пистолета еще пахло.

Прежде чем вызвать представителей городских властей, чтобы они позаботились о телах, служитель вытащил перо из петли на халате покойного господина ректора и отнес его обратно на кафедру.

 

Норвежский писатель и университетский профессор. Под псевдонимом Хельвециус публиковал бестселлеры, про которые один французский издатель сказал ему: «Не стройте иллюзий. Вам достанется слава, а нам – деньги!» Его любовные романы и детективы печатались с продолжением в газетах Осло, потом, разумеется, и как отдельные книги. «Рыбки в клетке», «Без ногтей» и т. д. переведены на тридцать три языка. В Норвегии его выпускало издательство «Солум форлаг» из Осло. У него было пять париков, и каждый день он выглядел по-новому. Оставил нам формулировку различия между романом и рассказом, которая звучит так: «Фраза в рассказе стоит во взаимосвязи с гораздо меньшим числом других фраз, чем в романе, где число взаимозависящих фраз больше по отношению к объему всего текста. Роман возник из эпоса, следовательно, в начальном виде он был в стихах („Гильгамеш“, Гомер, народные эпические поэмы и т. д.). Рассказ же возник раньше, чем роман, и ведет происхождение от устных жанров (сказка, притча, история, пословица, загадка, пересказ реального происшествия)». Погиб в авиакатастрофе в 2005 году. Говорят, что оставшийся после него ручной ворон умеет декламировать прекрасные стихи, авторство которых не установлено.

 

Путешествие по фьордам

– Как ты считаешь, жениться ли мне на Брумунде? – спросил я своего школьного товарища Дала.

Он был смуглым брюнетом, походил на латиноамериканца и курил трубку, в которую набивал не табак, а наркотики.

– На этот вопрос существует старый и весьма разумный ответ, – сказал он.

– Какой?

– С древнейших времен все всегда делали одно и то же, хотя и под разными предлогами: для крестоносцев это была борьба за Гроб Господень, для викингов – война и грабежи на море, для средневековых бродячих ремесленников – необходимость накопить опыт в путешествиях по Европе, перед тем как основать собственное дело.

– Так что же они делали?

– Уезжали куда-нибудь подальше, воевали, скитались, чтобы обтереться, созреть, крали, приобретали опыт и грубость, необходимые для такого шага, который ты сейчас обдумываешь. Так легче понять, с какой девушкой связать свою жизнь.

– А что должен сделать я? – спросил я, когда он закончил.

– То же, что и они. Сядь в машину и отправляйся в путешествие по Норвегии, от фьорда до фьорда. По пути ты должен что-нибудь украсть. Все что угодно. Любую мелочь: кашне, перчатку, бутылку рома. Безразлично.

– И долго мне ездить?

– Пока не оботрешься.

– А как я узнаю, что обтерся?

– Ты не узнаешь этого, пока тебе не приснится совершенно определенный сон. Не возвращайся, пока не увидишь во сне черного пса, белую кошку и петуха. Вот и всё. И не забудь, обязательно нужно что-то украсть.

Я был в растерянности, ведь Брумунда так красива. Груди у нее тесно прижаты друг к другу, а волосы такие длинные, что она придерживает их на спине поясом. Поэтому на другой же день я взял небольшой запас еды, на цепочке повесил на шею рог от убитого парнокопытного. Рог служил стаканом: его нельзя положить на стол, а нужно держать в руке. Подразумевается, что он чаще полон, чем пуст. Попрощался со своей собакой Иво Джимой и с Брумундой, не объяснив ей, почему уезжаю, и отправился в путь.

А путь привел меня в Берген, где я вместе со своей машиной погрузился на судно-паром. После того как мы вышли из Эйдфьорда в открытое море, во всех барах начали продавать выпивку. Вскоре все, кто был на борту, напились. Я – раньше других. Мой рог отлично проявил себя: он постоянно был полон или рома, или виски, или водки. В полубессознательном состоянии я улегся на койку в каюте, не зная точно, моя ли она, и заснул. Но тут же проснулся. Мне приснилось, что под одеялом вместе со мной лежит и моя собака Иво Джима, которую я оставил дома. В себя я пришел только под утро, как оказалось, в чужой каюте, где обнаружил на столике вставную челюсть и книгу. Книгу я забрал, когда уходил, потому что название у нее было странное: «Письма из Норвегии». Я увидел, что там описаны фьорды, и решил, что книга может мне пригодиться. Кроме того, пришло время написать письмо Брумунде. А я всегда писал и читал одновременно, потому что был уверен, что такие письма не могут потеряться и непременно дойдут до адресата. Может, кому-то это покажется странным, но я умел читать и писать одновременно. Я мог расщепить поток своего сознания, чтобы отдельно следить за двумя разными процессами. Если бы я был музыкантом, то, несомненно, мог бы играть Грига и одновременно читать Ибсена, положив книгу на пюпитр для нот. Так что я взял мобильный и начал составлять любовную эсэмэску для своей девушки. Как и обычно, одновременно с этим я читал то, что написано в книге. Я выбрал отрывок, описывавший как раз тот фьорд, в котором мы стояли на якоре. Там было написано: «Если продолжить путь, попадаешь на озеро близ Эйд-фьорда, а затем и к знаменитому водопаду Веринга, где река Бьёреа в непрерывном стремительном движении обрушивается с высоты 170 метров в узкий котел, со всех сторон окруженный величественными скалами. Рев слышен уже издалека, а приблизившись, видишь перед собой особое, чисто норвежское, величие камня, соседствующего с водой…»

Итак, я одновременно написал любовное письмо и прочитал строчки, посвященные Эйд-фьорду. Убедившись, что мое сообщение принято, я поискал взглядом описанный пейзаж с озером и водопадом, но нигде его не увидел. Должно быть, я стоял в неправильном месте.

Я оказался последним, кто выехал на машине из недр парома. И тут меня осенило! Ведь у Иво Джимы черная шерсть. Значит, я уже выполнил часть задачи – в первую ночь увидел во сне черную собаку! Отлично!

Я развернул автомобиль и снова заехал на паром, другой, направлявшийся на север. Снова напился и ввалился в первую попавшуюся каюту. Там лежала какая-то женщина, но, так как она уже спала, каждый из нас провел ночь на своей койке, храпя в свое одеяло. Утром ее уже не было, а в кармане я обнаружил ту самую книгу и не мог понять, откуда она там взялась. А потом вспомнил. И когда до меня дошло, что накануне я ее украл, я очень обрадовался тому, как успешно развивается мое путешествие. Одна кража и черная собака во сне! Два задания выполнены! Я посмотрел на часы, обнаружил, что еще довольно рано, глянул в окно, чтобы взбодриться, и оказалось, что там происходит нечто удивительное. Через круглое стекло я увидел деревню на берегу фьорда, над ней, на горе, лес. Воры, их было несколько человек, гнали в горы только что угнанное стадо коров. И тут прямо на моих глазах, а точнее, ушах кто-то в деревне включил очень громкую музыку. Грига, а может, Сибелиуса, точно не знаю. Услышав музыку, коровы встали как вкопанные, а потом, не обращая внимания на крики и ругань похитителей, развернулись и затрусили в деревню.

Тут я начал понемногу приходить в себя. Достал мобильный и принялся набирать любовное эсэмэс-послание Брумунде, по обыкновению читая свою (хотя она была не моя) книгу. Я прочитал отрывок о фьорде, перед которым стоял паром, а стоял он, раз снова оказался в Бергене, перед фьордом, называвшимся Согне-фьорд: «Фьорд внедряется в сушу на расстояние от ста до двухсот и даже более двухсот километров, петляя наподобие реки. Но во многих местах он настолько широк, что оставляет впечатление моря… Так что воды фьорда чаще всего не знают берегов…»

Я распрекрасно писал и читал, и весь день прошел распрекрасно, но той ночью сна у меня не было ни в одном глазу. Какой уж там петух или белая кошка! Больше всего я думал про эсэмэску и про то, что прочитал, и пришел к выводу, что все это будет гораздо эффективнее, если сказать вживую – во время любовного свидания или в телевизионном репортаже, а не с помощью мобильного или книги.

В полной растерянности, я в Стийердале перестал пить, выкатил машину с парома и снял комнату в местном отеле «У черного коня». «Лучше бы он назывался „У белой кошки“», – подумал я и залег в кровать. Спал я той ночью хорошо. В первый раз действительно хорошо. Я не был ни пьян, ни на борту болтающегося в море судна, я лежал в устойчивой кровати, на чистом белье с рисунком в черную клетку, таким же как и на скатертях внизу, в столовой. Мне приснилась Брумунда. Она была ко мне благосклонна, возможно благодаря моим эсэмэскам, обнимала меня, и в ту ночь мы с ней пережили настоящую оргию. Вот только, как я помнил, что-то нам все время мешало. Что-то постоянно мельтешило то рядом, то между нами. Утром, когда я спустился завтракать и сел за стол, накрытый уже упоминав-шейся клетчатой скатертью, я вдруг вспомнил сон во всех его деталях. И вспомнил, что́ именно мешало нам обниматься. Брумундина кошка Лека. Наполненный новыми силами, я схватил мобильный, чтобы написать Брумунде эсэмэску, и одновременно, как и обычно, снова открыл книгу, положил ее на клетчатую скатерть и принялся читать о том, что предстояло увидеть в этот день. А я собирался поехать на реку Утла.

Я еще не закончил читать и писать эсэмэску Брумунде, как подошел официант и сообщил, что может подать обед. Из этого я сделал вывод, что встал сегодня очень поздно.

– Что на обед? – спросил я.

– Заливная щука.

– Это что такое?

– Вареную щуку заливают бульоном с икрой, получается холодец из рыбы.

– Как это делается?

– Очень просто: переворачиваешь стол, привязываешь к ножкам салфетку, подставляешь блюдо со щукой, процеживаешь бульон через салфетку, он заливает рыбу… Подаем холодной.

Обедая, я вспомнил, что такую щуку готовит и Брумунда. Однажды у нее дома я даже ел ее, а что́ ел, и не знал. И тут у меня вилка выпала из руки. Ведь кошка у Брумунды белая! Весь мех, до единой шерстинки. Так, значит, ночью мне снилась белая кошка! Надо же, оказывается, три четверти задачи выполнено без всякого труда, ведь мне не только приснились черная собака и белая кошка, но и кража состоялась. Все это происходило практически без моего участия, за исключением некоторых приятных деталей. Теперь только оставалось, чтобы мне приснился петух. Как – я не знал. Но увидеть во сне петуха оказалось нелегко.

После долгих и напрасных скитаний от фьорда к фьорду, после бессмысленного чтения надоевшей мне книги я попал в самый северный фьорд, в городе Стейнхьере. Если не ошибаюсь. Парома я больше не покидал. Мы ужинали в судовом ресторане – ели грибы с куриным мясом, или что-то вроде того. Рядом со мной сидела дама неопределенного возраста. Глаза у нее были по обе стороны носа, а рот над подбородком.

– Приятно поесть курицы после стольких дней рыбы, – произнес я только для того, чтобы что-нибудь сказать.

– Это не курица, – ответила она. – Это петух в белом вине. Кстати, прекрасно приготовленный, – добавила дама и приложилась к фляжке, которая лежала в ее сумочке.

В тот вечер я слишком много съел и слишком много выпил. И чувствовал себя ужасно. Ворочался на койке, ел яблоки, выпил аспирин, чтобы вызвать рвоту и протрезветь, но ничего не помогало. На рассвете я наконец заснул и мне приснилось, что жареная птица, которую мы съели, взлетела с серебряного блюда и пытается выклевать мне глаза.

Проснулся я весь в поту, и тут меня осенило: так я же наконец-то увидел во сне петуха! Пусть жареного, пусть съеденного, но ведь петуха! Причем в вине! Я прокукарекал от восторга и немедленно развернулся в сторону дома. Напрасно книга предсказывала встречу с Олдарс-фьордом и его озером. Напрасно мобильный предоставлял возможность написать Брумунде эсэмэску с признанием в любви. Ничто больше не мешало мне принять решение, хочу я жениться на Брумунде или нет. Решение я принял дома, в Осло.

Я решил не жениться на Брумунде. Причина была простой, но веской. Оказалось, что Брумунда уже замужем. Пока я скитался по фьордам, она вышла за моего друга Дала.

 

Чак-Мул – древнее ацтекское имя бога дождя, которого скульпторы всегда изображали лежащим и глядящим в небо. Чак-Мул наших дней – это псевдоним мексиканского писателя, пишущего по-испански. Именно этим именем подписывал свои стихи в газетах Мексики, Кубы и Колумбии автор, которого никто никогда не видел. В Монтеррее в 1989 году экспонировались картины некоего Исидора Чак-Мула, но неизвестно, то же это лицо, что и писатель, или нет. Опубликовал книгу рассказов в стихах под названием «Смерть Чак-Мула, бога дождя», из которой и взят одноименный рассказ. Издатель – «Сексто писо». При переводе ритм первоисточника сохранить не удалось.

 

Смерть Чак-Мула, бога дождя

 

Карло Кекконен родился на берегу Ботнического залива, в городке Ваазе. Писал интерактивные рассказы и рассказы, которые в большинстве случаев никак нельзя отнести ко времени, предшествующему XXI веку. Сборники: «Электронный поцелуй», «Тату» и «Кабель USB». Публикуемый рассказ взят из второго сборника. Издатель – «Тамми» из Хельсинки. Кекконен жил в вилле на берегу моря, в городке Коккола, в компании десятка кошек. Для фирмы «Нокиа» делал лазерные рекламы и телевизионные рекламные ролики. Его любимой книгой была «Как не заснуть после завтрака». Как он сказал в одном интервью, именно ее вместе с двумя-тремя кошками он взял бы с собой на необитаемый остров. Говорят, что он пять лет не вылезал из тапок. Все контакты осуществлял «гигиенически» – через электронную связь. Вместо мобильного телефона часто пользовался аудиовизуальной связью через ноутбук. Был убит в 2006 году по невыясненным причинам неизвестной женщиной, которая так и не была обнаружена.

 

Тату

Однажды утром Гала, девушка с изжеванными светлыми волосами, надела все три своих кольца: одно из египетского золота с каменным скарабеем, излучающим слабый свет, второе обручальное – ледяное серебряное колечко из Испании и третье – прабабушкин перстень, который мог бы серьезно поранить при рукопожатии, перевернись он на ее пальце аквамарином вниз. В таком снаряжении она приехала в Белград и поступила на юридический факультет.

В столице она почувствовала себя как в чужих перчатках. Ее родители, зубные врачи, имевшие в провинции стоматологическую клинику, выбрали среди множества сдававшихся в столице квартир одну, бедную и запущенную, в здании постройки шестидесятых годов. Они наняли фирму, которая разломала стены, перекроила все внутреннее пространство, установила в обновленной кухне аппарат для переработки мусора и встроенную технику «Фуджицу», а в ванной комнате джакузи, купили дочери новый мобильный телефон и вселили ее в новое жилище. Очень скоро она знала все обо всех, кто учился с ней на факультете, но о ней никто не знал ничего. Даже ее приятель, который приходил на занятия с роликами на ногах и в шлеме на бритой голове.

Стояла ранняя золотая осень, каждое утро с «Тошибой» под мышкой Гала шла на лекции и еще засветло возвращалась домой через парк. Однажды, накануне выходных, она столкнулась в этом парке с каким-то парнем, который смерил ее взглядом так, словно расписался на ее груди. Этим же вечером ее приятель впервые пришел к ней в дом и сразу почувствовал на себе все три ее перстня. В тот момент, когда она его оцарапала, он вздрогнул, глянул на нее и воскликнул:

– Ты сделала татуировку!

– Нет, с чего ты взял?

– Как нет? У тебя на груди буква «Н»!

Она испуганно опустила глаза и действительно увидела на своей левой груди букву «Н», похожую на след от раскаленной печати. И ощутила жжение. Она вспомнила парк и парня, смерившего ее взглядом. Но ничего не поняла. Ее заполнила какая-то огромная пустота. Тем не менее она взяла себя в руки и сказала:

– Почему бы нет? Это в честь тебя, Николас!

Он посмотрел на нее с изумлением.

Наутро буква оставалась на прежнем месте и на следующий день тоже, не исчезла она и потом. Никогда.

Ни она, ни Николас не забыли этого случая. Николас к ней больше ни разу не приходил, и она, чтобы утешиться, на неделю улетела чартерным рейсом на Кипр. Гала купалась в море и собиралась наслаждаться креветками и мидиями, но ей почему-то совсем не хотелось есть. И она подумала, что голод надо выращивать, как выращивают сады. Она смотрела, как над морем, словно ветер, поднимается знойный воздух, его видно, когда он ударяется о берег и обжигает лицо. На голом пупке она носила украшение, похожее на то, что было у Серены Вильямс во время теннисного турнира в Германии. Должно быть, поэтому как-то раз на улице старик в красной рубашке уставился на ее живот. Старик уже прошел мимо, когда она почувствовала в этом месте ожог. Посмотрела – на коже стояла буква «О». Итак, на нее поставили еще одну печать. Вскипев, она бросилась за стариком в красной рубашке, хотела было схватить его за волосатую руку, но ей стало противно, и она просто выпалила по-английски, не сомневаясь, что перед ней турист:

– Вы нанесли мне травму! Посмотрите, что вы сделали с моим телом!

Старик удивленно оглянулся и рявкнул на ее родном языке:

– Галата, что ты опять делаешь на Кипре?

Ей стало страшно, потому что этого старика она видела первый раз в жизни. Гала махнула рукой и пошла своей дорогой. Невольно взглянула на часы. Было 16 часов и 16 минут. И она снова почувствовала, что ее наполняет какая-то пустота.

– Интересно, это всегда происходит со мной в шестнадцать шестнадцать?

В ближайшие выходные Гала надела тщательно подобранное белье и пошла посидеть с подругами в одном кафе, где на втором этаже был прозрачный пол. Она хотела рассказать о своей поездке на море. Девушки вошли и сели. Поднимаясь по стеклянной лестнице, Гала с удовлетворением ощутила у себя под юбкой несколько мужских взглядов, но почувствовала и один иной, не мужской. Под юбку заглянула какая-то женщина, и именно этот женский взгляд оставил на ее коже клеймо. Опять знакомое жжение. Приподняв юбку, она с изумлением обнаружила на своем бедре свежий шрам в форме буквы «К». Вскочила с места, спустилась вниз и подошла к девушке в зеленом джемпере, которая в одиночестве пила чай. Она села за ее столик и сказала:

– Ты заглянула мне под юбку.

– Да. Ты носишь трусики «Шиссер». Они тебе очень идут.

– Ты прожгла мне кожу.

– Извини. Не слишком ли сильно сказано?

– Нет, не слишком. Все это просто ужасно. Вот, посмотри.

Гала подняла юбку, и на загоревшем под кипрским солнцем бедре девушка в зеленом джемпере увидела шрам в форме буквы «К».

– Ты просто приклеила букву на ногу, – произнесла незнакомка.

– Приклеила?! В том-то и дело, что нет. Букву поставила ты, только что. Она еще синеватая. Как будто я курица с клеймом птицефабрики.

– Я? Взглядом? Послушай-ка, что я тебе скажу. В двадцать первый век попали разные люди. Одни, вплывая в него, получили пробоины и пошли ко дну, другие, несмотря на то что живут сейчас в нем, на самом деле остались в двадцатом веке, а про некоторых только сейчас, в двадцать первом веке, стало ясно, что они глупы как пробка. Сама-то ты из каких? Или просто меня разыгрываешь?

– Не разыгрываю. Со мной такое уже не в первый раз. Меня и раньше клеймили. На мне много букв. «Н» ношу на груди, «О» на животе, теперь вот твое «К» на бедре, завтра на мне напечатают весь алфавит… Меня даже парень бросил из-за этих знаков.

– Подожди. Давай разберемся в твоей истории. Когда это происходит?

– Что значит – когда? Когда на меня посмотрят, как посмотрела ты, вот и все. Чувствую жжение, а потом на коже остается буква. Я скоро превращусь в ходячий букварь. Все тело в шрамах.

– Я не о том тебя спрашиваю. Какой сегодня день?

– Пятница.

– А раньше по каким дням это случалось? Вспомни!

– Погоди-ка… Действительно, всегда в конце недели. Да, это всегда происходило в пятницу. Невероятно… Теперь я хоть что-то знаю. В следующую пятницу буду начеку. – Гала посмотрела на часы. – Итак, чудеса происходят регулярно, по пятницам, в шестнадцать шестнадцать. Спасибо тебе за это открытие.

– Скажи, может, я могу для тебя еще что-нибудь сделать… То, что так вышло с твоим парнем, исправить нетрудно. У меня есть кое-кто на примете, мальчик просто прелесть. Он еще не знал женщин. Я бы с удовольствием воспользовалась им и сама, но, как видишь, с мужчинами я не сплю. Могу познакомить, если хочешь. Его все зовут «князь», потому что он похож на бронзового князя, который сидит на коне перед театром в каждом городе.

На следующий день Гала, девушка в зеленом и «князь» отправились в кафе. Мальчик действительно оказался просто прелесть, а его курчавая, ни разу не бритая бородка была рыжей, как ржавчина. Он был не по годам развит и очень красив, ему было тринадцать лет, и он не курил. Все время, пока они сидели в кафе, он обгрызал бублик и не проронил ни слова. Гала позвала князя Михайло прийти к ней в гости, специально для него срочно заказала и установила в ванной новый деревянный умывальник, купила ему три подушки и натянула на спинку предназначенного для него стула футляр от своей теннисной ракетки, так как в теннис она все равно не играла.

В ту ночь ей приснилось, что у нее есть электроорган «Ямаха», который, намокнув под дождем, начинает пахнуть стриженой овечьей шерстью. Она хотела ударить по клавишам, но тут из «Ямахи» вылетели птицы и разлетелись по чужим снам, оставив ей немую тишину, створожившиеся дни и целое стадо свернувшихся ночей…

На следующий день пришел «князь». Она приготовила белую икру, салат с кунжутом из девяти компонентов и голодную зимнюю рыбу, выловленную как раз перед тем, как в реке останавливается течение. Для ужина было еще рано. Она посадила мальчика за стол, сварила кофе, но он сказал, что кофе не пьет. Она была смущена, он выглядел еще красивее, чем в кафе. Тут из его жилетки послышалась музыка.

– Носишь в кармане Листа! – пошутила она и засмеялась.

Он достал мобильный телефон и отключил его. Они сидели рядом, она дотронулась до его руки и сказала:

– По статистике, в течение жизни ты будешь заниматься любовью примерно две с половиной тысячи раз… и в целом за весь свой век на поцелуи потратишь две недели…

Он смерил Галу взглядом. На нее уставились две открытые перламутровые раковины, в середине каждой из них была круглая жемчужина. В ту же минуту она вскрикнула, почувствовав, что ее как будто кто-то ужалил в правую грудь:

– Что ты делаешь? – Она расстегнула пуговицы и увидела красноватую букву «И». – Да как ты посмел?! Ты поставил на мне клеймо, как будто я скотина! – закричала она.

Он в полной растерянности встал, забормотал невнятные извинения и выбежал из ее квартиры. Гала уронила голову на стол и заплакала.

– Ну как это называется? Травма, печать, метка, шрам. Буква. Как ни назови, хотелось бы, чтобы это клеймо было последним…

Оно оказалось не последним. Последнее появилось в следующую пятницу.

Факультетские занятия той пятницы приближались к концу. Преподаватель смотрел в окно на последний в этом году солнечный день и говорил усталым, пересохшим ртом:

– В юридической практике существуют особые случаи, которые мы можем рассматривать как исключения, приносящие неожиданные результаты. Позволю себе сравнение. Так же как в акушерстве при невозможности осуществления родового процесса обычным, естественным путем прибегают к кесареву сечению, вследствие чего указанный процесс происходит другим способом и в несколько ином направлении, так и в юриспруденции бывают случаи выявления некоего необычного, неожиданного факта, приносящего правовое исцеление и, вопреки всем ожиданиям, приводящего к разрешению проблемы. Вот один пример из времен Античности. Сохранились свидетельства по делу одного греческого скульптора, обвиненного в том, что при создании статуи богини Афины он использовал меньшее количество ценных материалов: золота, слоновой кости и тому подобного, – чем указал в счете за проделанную работу. Так как статуя была полностью готова и установлена в городе на соответствующее место, истцы считали, что обвиняемый не сумеет опровергнуть обвинения и будет вынужден возместить убытки. Вопреки всем ожиданиям скульптор заявил, что сделал Афину разъемной и она с помощью своего рода «кесарева сечения» может быть разобрана на составные части. Он снял со статуи все детали, выполненные из золота и слоновой кости, взвесил их, доказав тем самым свою невиновность, и компенсацию ему выплачивать не пришлось…

Занятия закончились, студенты спускались по широкой наружной лестнице здания и расходились в разные стороны. Они торопились, потому что их ждал прекрасный теплый вечер, вечер этого дня, у которого не было ни прошлого, ни будущего, а был только он сам, и этого вполне хватало. Гала, в платье без рукавов, весело бежала вниз по ступенькам, словно по клавишам рояля, и вдруг почувствовала, что в ее правое плечо вонзилось какое-то жало. Она посмотрела на руку и с ужасом обнаружила, что там появилась буква «А». Оглянувшись, она увидела у себя за спиной виновника происшествия, своего сокурсника Христофора Лунса. Он смеялся через усы, как через сено, и смотрел на нее в упор. Галата вскипела:

– Я подам на тебя в суд за нанесение физического и морального ущерба, и ты выплатишь мне компенсацию, потому что я предъявлю этот шрам в форме буквы «А», который остался у меня на коже.

– Ничего не выйдет, ты проиграешь процесс, не успев даже рта раскрыть.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. А ты сама разве этого не знаешь?

– Чего?

– Того, что мне платят как раз за то, что я сейчас сделал. И того, что ты скрываешься под чужим именем. Ты не можешь чувствовать боли. Ты не являешься ни юридическим, ни физическим лицом. Неужели тебе еще никто не сказал, что ты вообще не существуешь?

– Издеваешься?

– Нет, нисколько. Ткни мне в глаз пальцем и увидишь.

– Я не сумасшедшая. Я юрист и знаю, какие будут последствия.

– Ты не юрист. Ты просто лазерная кукла, которую пустили гулять по свету. Тебя сделали, чтобы рекламировать по телевизору мобильные телефоны «Нокиа». Посмотри. На тебе так и написано: «Нокиа». Твой рекламный ролик передают каждую пятницу в шестнадцать шестнадцать, а в остальное время ты разгуливаешь по улицам как ходячая приманка, для лучшей продажи средств беспроволочной коммуникации…

Услышав такие слова, Гала ткнула пальцем в глаз незнакомцу. Никакой крови. Она засовывала палец все глубже, а он смотрел на нее и смеялся через усы, как через сено.

Потом махнул рукой, прошел сквозь нее, как сквозь туман, и по ступенькам спустился на улицу…

 

Вацлав Седлачек родился в Пльзени. В Праге в семидесятые годы прошлого века обучался журналистике и кинорежиссуре. Затем некоторое время работал корреспондентом в Москве, потом в Берлине. Его фильмы были приняты прохладно. Назывались они «Час лая» и «Потерянные подметки». Писал рассказы под псевдонимом Стреляный. Так никогда и не собрал их в книгу. Эти рассказы, переведенные на русский язык, были напечатаны в России в виде текстов для чтения с помощью мобильного телефона. Одну его анонимную книгу напечатало издательство «Одеон» из Праги. Очевидцы рассказывают, что вырезками из газет с рецензиями на свои фильмы Седлачек оклеил ванную в своей квартире. В интервью одной из пражских газет он заявил, что не умрет никогда. Умер в 2006 году.

 

Самая короткая история о Праге

– Ты была в Праге?

– Нет. А ты?

– Я там родился.

– Хотелось бы мне посмотреть на Прагу. Она красивая?

– Увидишь через десять минут. Сейчас придет поезд. А пока я расскажу тебе про Прагу одну историю. Интересно, что ты скажешь.

– Думаешь, поезд опоздает и ты успеешь рассказать целую историю?

– Нет. Поезд придет вовремя. А то, что я собираюсь рассказать, это самая короткая в мире история про Прагу.

Стояло самое глупое время суток. Около половины четвертого пополудни. И не было снега, как сейчас, а рельсы были такими горячими, что хоть жарь на них шпекачки. Шел тысяча девятьсот двадцатый год. Пахло увядшим бурьяном и дегтем. Солнце пекло так, словно хотело что-то сказать, но на маленькой железнодорожной станции в пригороде Праги, где скорые поезда не останавливаются, репертуар возможных диалогов отсутствовал. На скамейках, стоявших по обе стороны от выхода на перрон, сидели двое мужчин. Больше никого не было. Судя по тому, что они оказались здесь в это время, можно было сделать вывод, что оба ждут пригородный поезд на Кладно. Сидели они примерно так, как мы с тобой, но в отличие от нас направлялись в противоположную от Праги сторону. На голове одного из них, того, что пониже, была кепка, другой, с очень длинной шеей, был в туго накрахмаленном белом воротничке и с повязанным под подбородком бантом. Первый мог быть торговцем скотом, другой, судя по пиджаку и брюкам в полоску, – адвокатом или банковским служащим. Оба обливались по́том и молчали. Потом один из них, тот, что под кепкой, вытащил клетчатый носовой платок, распространявший запах дешевой «кёльнской воды», и вытер шею.

– Жарко, – сказал он и снял кепку.

– Да, – сказал другой и скрестил длинные ноги.

С этими словами высокий мужчина достал часы из кармашка жилета, одетого под пиджак, несмотря на жару. Часы были раскаленными, но шли. Он посмотрел, который час, защелкнул крышку и вернул их в карман. Другой мужчина повернул голову и посмотрел на большие, в черном корпусе станционные часы, которые неутомимо тикали, перемалывая мгновения, словно зерна. Сквозь застоявшееся затхлое время прорывался хор сверчков.

– Его нет.

– Да, пока нет.

После этих слов низенький мужчина вытащил из кармана фляжку с водой и сделал глоток. Другой посмотрел на пыльные станционные цветы, висевшие в кашпо.

– Я думаю, вот-вот будет, – сказал он.

– Да.

Из пространства над извилистым железнодорожным путем послышался далекий гудок. Когда поезд прибыл, тот, что был в кепке, вошел в полупустой вагон третьего класса, а тот, который выше ростом и с крахмальным воротничком, в пустой вагон второго класса. Так оба они уехали в Кладно.

– И?

– Это всё.

– Издеваешься?

– Вовсе нет. Это правда. Один из них был Франц Кафка (1883–1924), автор «Процесса», а второй, тоже из Праги, Ярослав Гашек (1883–1923), создатель бравого солдата Швейка.

 

С. К. Хил – псевдоним писателя, который жил в Сарагосе и писал рассказы, эссе и воспоминания. Его в конце XX и начале XXI века печатали мадридские издательства «Анаграмма», «Эспаса-Кальпе» и «Акал литерариа». Он не придавал особого значения своим книгам («Безбрежное лето» и «Потерянный взгляд») или эссе, среди которых есть и одно о Гойе. Гораздо больше значили для него его суки породы русская борзая, он самолично помогал им щениться. А в беседе с корреспондентом мадридской «Эль мундо» он сказал, что его любимое занятие – компьютерная графика.

 

Однажды Франсиско Гойя…

Однажды Франсиско Гойя, известный придворный художник, дольше, чем обычно, задержался в своей мастерской и задремал. Во сне он погрузил бобровую кисточку в желтую краску, лежавшую на палитре из севильского стекла, как вдруг увидел какое-то странное существо, которое свалило подрамник с натянутым на него холстом, оказалось рядом с художником и принялось его душить. Картина была «Тавромахия», заснул он в Бордо, а во сне дело происходило в Сарагосе.

– Кто ты? – У Гойи хватило сил только на этот короткий вопрос, потому что к языку его, казалось, была привязана живая ворона. – Кто ты? Кто ты? – умоляюще повторял художник, едва ворочая языком, потому что ворона начала хлопать крыльями.

Тут чудовище из сна перестало душить его и сказало:

– Я твоя душа. Неужели ты не узнал меня?

В ужасе, что его опять будут душить, Гойя двинул чудовищу в ухо и попытался очнуться от сна, но ему пришлось там еще ненадолго задержаться, потому что началось нечто странное и он, как художник, должен был непременно это видеть. Дело в том, что Гойя и во сне оставался художником, он смотрел как художник, хотя во сне жмурился и оттого почти ничего не видел. Итак, когда он отразил нападение этой нечисти, которая (обманывая?) представилась его душой, она повернулась, чтобы убраться восвояси, и тут Гойя увидел нечто важное. Он увидел на ее рукаве (видимо, это был рукав?) пятно краски. Желтой краски. Его душа испачкалась желтой краской, когда свалила на пол картину и палитру…

Очнувшись, Гойя обнаружил, что за окном раннее утро и что находится он в Бордо, а не в Сарагосе. Он подумал: «Теперь надо быть осторожным с теми, у кого на рукаве пятно желтого цвета. Возможно, это действительно мои души!.. Мои души? – спросил он затем самого себя, отчасти еще пребывая под бархатным ночным колпаком сна. – Что же, выходит, у меня, как у евреев, три души? Ладно, посмотрим. С этими душами ни в чем и никогда нельзя быть до конца уверенным».

Как-то вечером Франсиско Гойя оказался у реки.

Стоял июль, по вечерам в Бордо, возле реки, было приятнее и легче дышать, и Гойя обычно выходил прогуляться вдоль берега. Новая роща, которая недавно там поднялась, была моложе его. Правда, имелось тут одно малоприятное место, где рыбные торговцы с ближайшего рынка выбрасывали протухшую рыбу и внутренности очищенных и проданных рыб. Поэтому Гойя старался обходить его стороной. Но в тот день он подошел к горе смердящих отбросов. И через смрад увидел нечто такое, отчего окаменел. Он увидел желтый цвет. Мало того, это была желтая краска на чьем-то рукаве и этот кто-то находился в эпицентре смрада и шел через него, словно только там и был проход.

– Неужели это моя душа прогуливается сквозь смрад, словно сквозь строй почетного караула? – удивился он, затыкая нос.

Франсиско Гойя забыл про этот случай. Но однажды утром произошло нечто напомнившее ему о нем. Хозяйка его мастерской приготовила на завтрак капусту с бараниной. Как и обычно, капуста была приправлена перцем. Сев за стол, Гойя увидел в тарелке что-то желтоватое. Но так как еда была сильно перченной, художник не обратил внимания на это «что-то» и отправил его в рот. В тот же миг он через огнедышащий перец почувствовал, что это «что-то» совсем несъедобно. Сунул в рот два пальца и вытащил кусок рукава. С желтым пятном.

«Неужели я чуть не съел собственную душу?» – подумал он, и у него пропал всякий аппетит.

Теперь уж он точно будет начеку. Но предугадать, когда произойдет новая встреча с душой, было трудно. И какой она окажется. Тем не менее в один облачный день Франсиско Гойя сделал вывод, что встреча снова состоялась, когда он меньше всего ее ждал. В главном парке города в тот день раздавался ужасающий визг, и Гойя заткнул уши, но не закрыл глаза. Неподалеку кастрировали хряка, и тот молил о пощаде так отчаянно и громко, что звенело в ушах. И вот Гойя увидел это совсем ясно: мимо прошел кто-то с небольшим желтым пятном на рукаве. С незаткнутыми ушами. Словно визг расчищал перед ним дорогу. Гойя, как и другие прохожие, свернул в сторону, но успел понять, что произошло. Его душа снова дала о себе знать.

Почему?

Оставалось по-прежнему писать картины и ждать, что будет дальше.

Франсиско Гойе показалось, что через него пролетела стая птиц. Он вздрогнул и вздохнул по Испании так глубоко, что в этом вздохе можно было утонуть. Подошел к продавцам каштанов и купил немного раскаленных, как горячие угли, плодов. Хотел очистить, но не смог – так они обжигали. Тут какой-то испачканный желтой краской рукав протиснулся сзади ему под мышку, очистил один, за ним второй, а потом и оставшиеся каштаны, не обжегшись и не испачкавшись в золе. Когда Гойя обернулся, за спиной у него никого не было. И он понял: «Моя душа, несомненно, может пройти сквозь смрад, сквозь визг, сквозь огонь, сквозь остроту перца и с ней сквозь мое тело, она может воспользоваться любым предметом, чтобы явиться предо мной. Они не препятствуют ей, наоборот, – предоставляют такую возможность. Но что с глазами? Со зрением? Я ведь художник!»

Однажды в полдень у Франсиско Гойи снова произошла встреча с его душой. Он шел по торговой улице, где было множество лавок. И думал при этом, что можно было бы написать картину по поговорке «Сколько жизней, столько грехов». Тут он заметил уже почти скрывшийся за углом рукав с каплей желтой краски. И он смог бы проследить за ним, свернув в боковую улицу. Улица была пуста, и ничто бы ему не помешало, если бы он умел видеть сквозь дома, сквозь стены… Но Гойя понимал, что сам-то он не свернул за угол и что рукав с желтым пятном нельзя увидеть с его места. И тем не менее он его видел.

Разумеется, рукав, который свернул за угол, видеть нельзя. Если только вы не стали Гойей.

 

Бакишеци – поэт, он преподавал в школе древнюю армянскую поэзию. Опубликовал учебник ашугской литературы, написанной на языке ашхарабар. Писал для радио на русском языке. Сборники его рассказов – «Тигр со слепым сердцем» и «Нос». Был женат на русской. Пока Армения входила в состав Советского Союза, он раз в год ездил в Ленинград. Когда Армения стала независимой, продолжал писать для радио, но теперь уже не на русском, а на армянском. Опубликовал одну книгу в издательстве «Урта». Развелся и остался жить со своей старой служанкой, родом из долины Аракса. Он научил ее писать и считал лучшей из всех своих учеников, хотя она ему в матери годилась. Считается, что она не только писала стихи, но и сочиняла прозу. Нельзя с уверенностью сказать, принадлежит ли публикуемый здесь текст перу Бакишеци, или над ним трудилась его служанка. Он был уверен, что умрет в 2007 году, и в течение двух лет везде, где требовалось указать дату, указывал 2006 год вместо того, который был на самом деле. Умер в 2009-м.

 

Бумажный театр

– Поиграем в театр? – спросил Хачатур у своей сестры.

– Не хочу! – ответила она, и Хачатур знал почему.

Сестра была на два года старше и всегда на все отвечала «нет». Поэтому ему пришлось самому готовить все, что нужно для игры в театр. Он знал, что, когда все будет сделано, сестра не выдержит, присоединится. И быстро найдет новый повод упрямиться и перечить.

Разговор происходил в Вене, в армянском монастыре Святого Духа. Отец детей был звонарем монастыря и помощником в типографии мхитаристов, которая работала при святой обители. Все они были армяне. Театр, о котором говорили дети, был бумажным, складным. Они получили его в подарок на седьмой день рождения Хачатура. Театр нужно было еще собрать, поэтому Хачатуру пришлось порядочно потрудиться. На сцене были декорации для оперы «Похищение из сераля», но Хачатур и его сестра приспосабливали бумажные кулисы и декорации к любым своим играм.

Прежде всего они сохранили билеты, после того как побывали на спектакле в настоящем театре. По моде того времени на билетах изображались исполнители главных ролей – герой и героиня. Дети их вырезали, приклеили на картонную основу и прикрепили к ним проволочки, с помощью которых можно было передвигать бумажных актеров по сцене. Сцена этой настольной игры, то есть бумажного театра, представляла собой большой холл с расположенными вдоль стен двумя лестницами, которые вели на верхний этаж и соединялись там на огражденной перилами площадке, откуда имелся вход в комнату. Хотя декорации были бумажными, выглядели они прекрасно, был хорошо виден и верхний этаж, и холл внизу. Декорация напоминала в общих чертах копию холла и лестницы в венском дворце Ауэрсперг. Да и вообще многие хорошие дома города, в том числе и их жилище при монастыре. Чтобы придать сцене своеобразие, дети добавили портрет Григора Нарекаци, поэта X века, вырезанный из одной книги, изданной армянской типографией, и икону святого Николая из церковного календаря. Для большей убедительности мальчик изобразил на одной из стен холла стеллаж с книгами. Точно такой, какой стоял в настоящем холле рядом с дверью в монастырскую типографию. Он даже точно подсчитал, сколько там было книг, а было их тридцать шесть, то есть столько, сколько к настоящему моменту удалось напечатать, а потом аккуратно нарисовал все тридцать шесть книг на полках своего переносного бумажного театра. Рисуя, он спросил у сестры:

– Ты все эти книги прочитала?

– Нет.

– Я спрашиваю не про те, которые я рисую на бумаге, а про настоящие, со стеллажа.

– Все книги напечатаны на бумаге. Я их не читала. И не собираюсь читать, пока их делают из бумаги. А потом посмотрим.

– Будем играть в «Слепую бабушку»? – снова спросил Хача-тур, когда все было готово к игре.

Он знал, что сестра ответит «нет», но именно на это и рассчитывал. У него уже созрел план, как наказать ее за это надоевшее «нет».

«Я заставлю ее хоть раз сказать „да“, хочет она того или нет!» – решил мальчик.

– Не хочу! – сказала она, но тут же схватила женскую фигурку, наклеенную на картон, и приготовилась играть.

Игра состояла в том, что она отдавала команды картонному герою, а мальчик был обязан перемещать его в соответствии с этими командами и во всем следовать им. Это правило было обязательно и для нее: она тоже должна была слушать все распоряжения брата и, выполняя их, передвигать свою, женскую фигурку.

– Давай играть в прятки, – предложила она.

– Кому первому прятаться? Тебе?

– Нет! – сказала сестра.

– Прятаться будем в холле?

– Нет, на втором этаже.

Так она постоянно перечила младшему брату, не давая ему возможности отдать хоть какое-нибудь распоряжение, чтобы представление шло так, как он того хочет.

– Тот, чья сейчас очередь, должен пойти по левой лестнице? – спросил он.

– Нет. Он пойдет по правой лестнице, – ответила сестра, и мальчик, которому сейчас предстояло прятаться, повел свою фигурку по правому ответвлению лестницы, сделанной из раскрашенной под мрамор бумаги.

– Ему сейчас прятаться в комнате? – хотел узнать Хачатур.

– Нет! – отвечала сестра. – Пусть прячется на площадке, за перилами.

– Но там же негде прятаться! – закричал мальчик.

– Есть! – отрезала сестра. – Он может перелезть через перила и спрятаться за ними.

– А вдруг он упадет?

– Не упадет! – ответила она.

И когда, играя в прятки на бумажной сцене, она нашла мужскую фигурку, спрятавшуюся с внешней стороны ограждения лестничной площадки, куда, выполняя команды, ее привел брат, сестра помогла этой фигурке, насмерть перепуганной, перелезть обратно через перила и успокоиться. Так было дело с картонным человечком.

«Отлично! – подумал Хачатур. – Пока она помогает картонному человечку перелезть через перила обратно, кто-нибудь может толкнуть ее и она свалится в холл и сломает себе шею. Просто нужно превратить декорации бумажного театра в настоящую лестницу и настоящий холл».

– Вот это здорово! – произнес он вслух и решил перейти от замысла к делу.

* * *

Как-то после обеда, когда отец и мать спали, Хачатур предложил сестре:

– Давай опять поиграем в «Слепую бабушку»?

Он сидел в холле их жилища при монастыре, на армянском ковре под портретом Ованеса Туманяна. И знал, что сестра сейчас скажет «нет», более того, именно на это он и рассчитывал. Странным, однако, было то, что бумажный театр еще не был готов для игры, сцена не была установлена, а налепленные на картон участники спектакля лежали где-то в ящике шкафа.

– Нет! – сказала она, но почувствовала, что начинается какая-то другая игра. Без кулис и декораций, без картонных фигурок. Настоящая игра. Они сами, брат и сестра, станут главными действующими лицами, а дому, где они живут, будет отведена роль сцены. – Давай играть в прятки, – предложила сестра.

– Кто будет прятаться, мы сами или бумажные фигурки? – спросил он невинным тоном.

– Не фигурки, а мы.

– А где мы будем прятаться, в холле? – спросил он, как обычно, хотя перед ними не было бумажной сцены, отчего вопрос его прозвучал довольно странно.

Но сестра ответила решительно и без запинки:

– Нет, прятаться будем на втором этаже.

– А тот, кому сейчас прятаться, пойдет наверх по левой лестнице?

– Нет. По правой, – ответила сестра, и мальчик, которому предстояло прятаться и на этот раз, направился к лестнице.

Сейчас, когда у них не было ни бумажной сцены, ни картонных фигурок, он сам поднимался по настоящей каменной правой лестнице. На стене висели литографии Абовяна и Ширван-заде в металлических рамках, напечатанные в монастырской типографии.

– Мне прятаться в комнате?

– Нет! – ответила сестра. – Там спят папа и мама. Спрячься на площадке, за перилами.

– Но там негде прятаться!

– Есть! – отрезала сестра. – Перелезь через перила и спрячься за ними.

– А вдруг я упаду? Вдруг мне станет страшно?

– Не упадешь. Я тебе помогу, так же как в тот раз помогла картонному человечку вернуться обратно на площадку и прийти в себя.

Хачатур едва дождался, когда она закончит говорить, и перелез через перила, чтобы спрятаться. Он ждал, что сестра начнет искать его, найдет, испугается и потом, когда игра закончится, поможет перебраться через перила обратно на площадку, в безопасное место. «Вот, – думал он, – тогда и придет удобный момент столкнуть ее. И она наверняка сломает себе шею…»

С такими мыслями стоял он на узеньком карнизе с внешней стороны лестничного ограждения. Тут, как это и бывает в прятках, сестра нашла Хачатура и проговорила, толкая его вниз:

– На этот раз упадешь ты!

* * *

После ста лет раскаяния и двух мировых войн сестра Хачатура решилась наконец признаться в своем злодеянии. Она шепнула как-то своей внучке, которой было уже около двадцати:

– А ты знаешь, как погиб мой брат Хачатур?

– Какая мне разница, как погиб тот, кого я никогда в жизни не видела?

В тот момент внучка снимала на свой мобильный телепередачу об электронных книгах в Японии и ей было не до бабушки. Она, в отличие от многих других, не считала, что книге грозит смерть. Ее беспокоило не это. Она была озабочена судьбой новых, электронных книг, которые шли на смену бумажным. Девушка предчувствовала, что им грозит опасность. В перспективе мир ожидает дефицит пресной воды, а без воды невозможно изготовить чип электронной книги.

 

Инга Ульв родилась в городе Оденсе. Она, вероятно, самый молодой автор этой антологии. Начала с переводов с русского и сербского, так как изучала славистику, но потом стала работать на телевидении – на центральном канале Дании вела культурную рубрику. Под псевдонимом София Бритт писала рассказы для глянцевых журналов. Один из ее рассказов, «Место под лунным светом», получил награду датского ПЕН-центра. Из-за ее левых взглядов критики далеко не всегда были к ней благосклонны, но, когда литературная критика прекратила свое существование, Инга Ульв смогла дышать свободно, у нее в издательстве «Центрум» вышли две новые книги – «Очерки для театра» и сборник рассказов «Принц, который был не из Дании». Умерла в 2007 году, путешествуя по Египту. Свою последнюю книгу о принце, который не был ее земляком, она так и не увидела. Публикуемый здесь рассказ взят оттуда.

 

Глобальное потепление

Дым стоял неподвижно. Юной Нильсен он казался призраком. Ее уже давно интересовало глобальное потепление. Еще до того, как об этом принялись писать все газеты. Она была настоящим знатоком в этой области. Следила за высказываниями и мнениями по этому вопросу в Интернете, читала все, что могла найти, с большим вниманием наблюдала за небом, следила за метеосводками по радио, телевидению и в Сети, а они сообщали о невиданной жаре, пересчитывала облака, когда они появлялись на небе, и жадно глотала все сообщения о том, что полюса на Земле поменяются местами, что тепло уже на 20 сантиметров проникло под поверхность планеты, что реальной стала угроза голода, что грядут наводнения или морозы, так как некоторые районы, такие как, например, Чикаго, оказались как бы под шапкой снежных осадков. Она боялась таяния снега на полюсах, следствием которого станут голод и эпидемии, потому что на Земле начнется новое великое переселение народов, которые будут искать незатопленные и не сожженные солнцем места, где можно выжить. Она мечтала о еще не созданной «умной» одежде, которая, подобно скафандру, обеспечит человеку постоянную комфортную температуру, и раздумывала, куда бежать от летнего зноя, ужасаясь тому, что в перспективе на Земле воцарится одно-единственное время года под неусыпным контролем ее самого главного врага – Солнца. Солнечный ветер и тот факт, что планета Земля не в состоянии прокормить население свыше трех с половиной миллиардов человек (а этот показатель перекрыт уже давно), недвусмысленно свидетельствовали о том, что настанет момент, когда нашему небесному телу придется очнуться и привести в порядок весь этот хаос, в котором не в последнюю очередь повинны дыры в воздухе, вызванные вмешательством человека в экологическую систему Земли… Она была полностью согласна со словами одной женщины-политика, что будущее будет нисколько не похоже на прошлое. Ей казалось, что она это будущее видит вполне ясно, хотя никто не верил, что она его действительно видит. А видела она самую мрачную картину. Космический катаклизм.

Обдумывая, что она, со своими скромными доходами, может предпринять в такой ситуации, мисс Нильсен решила, что перед наступлением лета следует, по крайней мере, обзавестись хорошей шляпой с широкими полями. Чтобы хоть немного защититься от излучения. Для начала, учитывая финансовые возможности, она могла позволить себе только это, хотя предполагала, что в будущем ей придется менять то шубу на купальник, то купальник на шубу, а в конечном счете, видимо, полностью перейти на купальник. Это было метафорическое видение, потому что шубы у нее не было вовсе, а купальный костюм был всего один, да и то позапрошлогодней модели.

Как бы то ни было, она не мешкая отправилась по магазинам выбирать шляпу. Сначала прочесала «Спрингфилд», потом «За-ру» и другие места, где продавалась спортивная обувь, а из головных уборов, к ее огорчению, лишь бейсболки, которые закрывали лицо, оставляя на солнце плечи и затылок, или наоборот. Продолжая прогулки по спортивным магазинам известных фирм, рядом с одним из них она неожиданно обнаружила магазинчик, торговавший старыми театральными костюмами и реквизитом. В витрине была дамская шляпа с широкими полями, то есть именно то, что она искала. Когда она вошла, продавец тут же узнал ее, хотя они знакомы не были.

Продавцу, господину Андерсу Агесену, лет было меньше, чем имелось волос на его голове, и как-то раз, когда он в кофейне пил кофе и читал газеты, за соседний столик уселась шумная компания девушек. Море рядом с кофейней было цвета неба, на небе не было ни единого облачка, вдали, ближе к горизонту, царила тишина, прозрачная, как воздух. Девушки рассказывали сальные анекдоты и от души хохотали. Среди них была и юная Нильсен. Именно она рассказала тот анекдот, который заставил господина Агесена обернуться и посмотреть на нее, отчего девичья компания расхохоталась еще громче.

Этот анекдот он вспомнил и сейчас, когда она вошла в магазин. Смысл его был в том, что у одной девушки, которая тайком покуривала, была строгая мать, ненавидевшая, когда люди, по ее словам, «сосут эту вонючую гадость». Однажды, когда в комнате девушки был парень, с которым они, накурившись, занимались любовью, мать неожиданно вернулась домой. Услышав это, девушка решила, что нужно как можно быстрее кончить, и прибегла к помощи рта. Тут в ее комнату вошла мать и воскликнула: «Андерсина, неужели и ты сосешь эту вонючую гадость?!»

– Что желает юная дама? – поспешил осведомиться господин Агесен.

– Хочу посмотреть ваши шляпы. Мне нужна шляпа с широкими полями.

– Минуточку, минуточку. Могу предложить вам кожаные и вельветовые. Вон те, с опущенными полями и фруктами, сделаны из плюша, шелка или велюра.

Юная Нильсен примерила одну шелковую шляпу, которая оказалась ей очень к лицу. Вторая, которую любезно протянул ей господин Агесен, была из тех, что называются а-ля Памела, – с широкими полями, их можно было загнуть вниз, к лицу, с помощью прозрачных широких лент, которые завязывались под подбородком.

– Великолепно! – воскликнул он с совершенно искренним восхищением. – Любая из наших шляп, несомненно, пойдет вам!

– А сколько, например, стоит вон та, из велюра? – спросила девушка и, услышав ответ, который привел ее в замешательство, тут же попрощалась и покинула магазин.

На следующий день она устояла перед искушением, но еще через день сдалась. Дождя не было уже три недели, солнце, вместо того чтобы согревать, сжигало, и юная Нильсен снова появилась в магазинчике господина Агесена.

Но его самого там не было. Ее приветствовал пожилой господин с мощными бровями и таким выражением лица, словно хотел спросить: «Что, рассчитываешь на дармовщинку?»

Она смутилась и сказала, что хотела бы посмотреть шляпы с широкими полями, на что пожилой продавец задал совершенно неприличный вопрос:

– Сколько вы готовы заплатить?

Юная Нильсен смутилась еще больше и пробормотала:

– В какой валюте?

– Например, в евро.

– Около ста евро. Больше не могу, потому что я путешествую и деньги у меня рассчитаны, – солгала она.

Продавец достал с витрины черную соломенную шляпу и протянул ей.

Выглядела она в этой шляпе безукоризненно. – Сколько стоит? – спросила юная Нильсен.

– Двести евро, – ответил продавец и добавил: – А сколько бы вы предложили?

– Сто двадцать, – пробормотала она.

– Сто двадцать? – удивился он. – Но вы сказали, что путешествуете и не можете выделить больше ста? А теперь предлагаете сто двадцать. Мне кажется, это несерьезное предложение.

С этими словами он вернул шляпу в витрину и принялся насвистывать какую-то мелодию, на что барышня вылетела из магазинчика, злая, как рысь. Но на улице успокоилась, потому что и сама понимала, что продавец прав.

Солнце пекло так, что можно было на ладони изжарить яичницу, и на следующий день она волей-неволей снова зашла в магазинчик. На этот раз за прилавком стоял молодой господин Агесен.

– Я надеялся, что вы в тот же день вернетесь за шляпой, – сказал он и предложил ей примерить еще что-нибудь из имеющихся моделей.

Она согласилась, ничего не сказав о том, что уже приходила, когда здесь был пожилой господин, который свистит и не любит продавать шляпы. На этот раз она мерила старинные соломенные шляпы XX века, потом французские шляпки, тоже прошлого века, которые носили, сдвинув на затылок. И все они сидели на ней превосходно. Она надеялась, что эти будут подешевле. Стараясь, чтобы господин Агесен не заметил, она осторожно отогнула край шляпы и посмотрела цену.

– Сколько стоит эта? – спросила она продавца.

Он сделал вид, что ищет модель в каталоге, а потом назвал цену в два раза больше той, что стояла на шляпе.

– Если она кажется вам дорогой, то примите во внимание, что у нее широкие поля и на нее пошло много материала. Дешевле вот эти, с маленькими полями и перьями, или шляпки в форме шлема, а вот такая, как колокольчик, вам безусловно была бы к лицу!

– Нет-нет! – ответила, ужаснувшись, юная Нильсен. – Шляпа нужна мне для защиты от солнца, этого металлизированного монстра, который глядит не моргая. У шляпы должны быть как можно более широкие поля. Неужели вы не чувствуете, как печет солнце? Вместо загара получаешь ожоги. Через три-четыре недели из дому невозможно будет и высунуться! Не верите?

На это господин Агесен спокойно произнес:

– Примерьте вот эту! – И протянул ей мужскую соломенную шляпу с огромными полями. – Я без нее не выхожу на улицу!

– В самом деле? – Юная Нильсен была приятно удивлена.

В следующий раз она снова примеряла шляпы, снова с удивлением констатировала, что всякий раз продавец удваивает цену, обозначенную на товаре, и никак не могла найти что-нибудь по более или менее приемлемой цене.

– Ни облачка, – сказал он, собираясь уходить, ибо его рабочий день подошел к концу. – Может быть, вы согласитесь, чтобы я пошел вместе с вами, я хотел бы вам кое-что показать.

Она колебалась, но он добавил, что то, о чем он говорил, совсем недалеко, а потом показал на деревья на улице:

– Вы ничего не замечаете на этих деревьях?

– Замечаю, они больны.

– Совершенно верно. И больны от того же, от чего и мы с вами.

– От чего?

– От Солнца.

Юная Нильсен решила и на следующий день заглянуть в магазин со шляпами. Господин Агесен, с которым она теперь уже была знакома, оказался родственной душой, его мучили те же страхи, что и ее. Когда они снова вместе вышли из магазина, где она опять ничего не купила, потому что цены были немыслимыми, а он по-прежнему их еще и удваивал, солнце пекло немилосердно, и он предложил ей:

– Давайте посидим где-нибудь в холодке, выпьем чего-нибудь, вместо того чтобы жариться. Кстати, я живу на следующем углу, на втором этаже. Давайте, пока солнце не зайдет, укроемся у меня, в холодильнике есть освежающие напитки. Кроме того, я опять хочу вам кое-что показать…

Она сначала решила отказаться, но разница между обещанной прохладой и жаркой улицей была столь очевидна, что почти тут же согласилась и вместе с ним поднялась на второй этаж. Там действительно было прохладно.

– Вот какой у меня для вас сюрприз! – прошептал он, открывая дверь спальни.

На кровати, по стенам на гвоздях для картин, на торчащих из замков ключах, на дверной ручке, на канапе, в кресле – повсюду висели и лежали шляпы. Не меньше двадцати. Все те, которые она мерила, которые ей так шли и на которые у нее не было денег.

– Все это – ваше! – сказал он, обнимая ее. Его пальцы были приятно прохладными.

На следующее любовное свидание она пришла в одной из подаренных им шелковых шляп с широкими полями. А он? Он был с непокрытой головой. Без той шляпы из панамской соломки, про которую сказал, что постоянно в ней ходит. И, увидев это, она поняла, что ему нет дела ни до солнечных пятен, ни до магнитных бурь, которым она придает столь большое значение. Ему есть дело только до нее.

Она восприняла это как предательство. И спросила себя: ну почему мужчины так глупы?

В этот момент температура в городе достигла сорока шести градусов по Цельсию, на десять градусов выше, чем когда бы то ни было за всю историю наблюдений над поведением ртути в термометре.

 

Чи Хечхо – псевдоним автора нескольких книг: монографии о кореизированном стиле китайского языка, который называется «ханмун», сборника рассказов, название которого нельзя точно перевести ни на один европейский язык, книги стихов, написанных в подражание древней поэзии «каё», и т. д. Под названием, повторяющим имя знаменитой группы поэтов XII века, «Семеро мудрых из страны к востоку от моря» Чи Хечхо выпустил еще один сборник стихов, а затем и историю корейской литературы, начиная с направления «пхэсоль» (XIII век) до периода стихотворных форм «сиджо» и «каса» на корейском языке (XV век). Он никогда не принадлежал к движению новой прозы «син сосоль». Умер во время войны между Северной и Южной Кореей. Переводился на английский. Публикуемый здесь рассказ назван именем героини корейской литературы XIX века.

 

Чхунхян

Чхунхян была замужем за Чхи Воном. Он был молод и стремителен: на берегу моря в Самчхоке, где они жили, руками мог выхватить из воды рыбину. Он знал грамоту: черную бороду заплетал в виде пятой буквы алфавита «иду». У него были белые зубы, которыми он перемалывал рыбьи кости. Он любил Чхун, и она любила Вона. Они не долго наслаждались счастьем, которого не чувствовали, пока были счастливы, – так же как люди не чувствуют воздух, которым дышат.

Чхун заболела. Сначала они думали, что это просто сонливость от переутомления. Она много работала на рисовом поле, стоя в воде. Но во сне время течет иначе, чем наяву. Сон проходит в один миг, а тот, кто бодрствует, может за это время сплести циновку из тростника. Время Чхунхян текло медленно, хотя чувствовала она себя так, словно была во сне. Поэтому стало ясно, что Чхун больна, а не дремлет. Последнее, что она успела подумать, пока еще была здоровой, но уже знала, что заболеет, было то, что ее муж Чхи Вон будет ухаживать за ней. Она плакала в горе и надежде, но у нее не было, как у него, дневных и ночных слез, и это тоже означало, что она больна.

Болезнь была неумолима. В болезни Чхун превратилась в мужчину и даже женилась (тоже в болезни) на некой Чон Нян, красивой и жаждущей ласки. Но Чхун была больна, и их любовные отношения складывались трудно. Тогда Чон Нян сказала своему мужу, то есть больной Чхунхян, что было бы хорошо, если бы он (то есть она) каждый раз, перед тем как начать любовную игру, рассказывал ей какой-нибудь случай из своей жизни, связанный с другими женщинами, с которыми он спал (спала). Чхун растерялась, даже в болезни, и начала выдумывать любовные приключения с другими женщинами. Дело дошло до того, что больной Чхун приходилось каждый вечер сочинять что-нибудь новое, потому что она боялась, что в противном случае его (ее) жена Чон Нян убьет ее. Вот так они любили друг друга. И это им страшно нравилось, поэтому любовью они занимались теперь очень часто. Но у больной Чхун это отнимало много сил. При каждом сношении у них бывало по пять сладостных мгновений, а ведь это тот предел, за которым следует ухудшение здоровья, которое у Чхунхян и без того было нарушено.

И настал момент, когда Чхунхян больше не могла выдумывать любовные авантюры с женщинами. Она подумала, что теперь ее (его) жена из-за этого убьет ее, но вместо этого Чхун выздоровела. Нигде больше не было ее болезни, нигде не было и ее жены Чон Нян. Чхунхян, здоровая, лежала в своей постели, в углу горел светильник, за деревянным столом сидел и пил молоко хрипящий беззубый старик. Он и не заметил, что Чхунхян выздоровела. Это был ее муж Чхи Вон.

 

1

– Знаете, какой из второстепенных вопросов чаще всего задавали в двадцатом и продолжают задавать в двадцать первом столетии?

– Про конец истории?

– Нет. Это было актуально только для двадцатого века. Сейчас нет. История сорвалась с привязи и вышла из-под контроля.

– Тогда какой же?

– Пришел ли конец книге! Вот вопрос, который начал волновать умы в прошлом веке и продолжает волновать сегодня.

– О каком конце книги вы говорите? За всю историю люди еще никогда не печатали и не читали столько, как сейчас!

– Дело не в этом. Почему, например, крупные производители автомобилей ищут альтернативное топливо, способное заменить бензин?

– Новые законы?

– Да ни в коем случае. Просто бензин производят из нефти, а ее запасы в глубинах земли стремительно сокращаются. По тем же причинам обречена на смерть и книга. Исчезнут деревья, из которых делают бумагу.

– Значит, книга умрет?

– Она уже несколько раз умирала. Сначала умерла книга из камня, потом книга, написанная на глиняных табличках, потом на пергаменте, и в конце концов умрет бумажная книга. Книга умирает ежесекундно…

Этот диалог происходил в кабинете вице-директора Рейксмюсеума в Амстердаме, господина профессора Атте Нардинга. Его вели два старых профессора и друга, причем один из них, гость, только что вошел и даже не успел получить приглашения сесть. Кабинет находился на высоком первом этаже (под ним был еще наземный этаж с холлом). Рядом с компьютерным столом, который на девятнадцатидюймовом мониторе мог принимать и телевизионные программы, в центре комнаты, под люстрой с восемью голландскими подсвечниками, стояли круглый столик и три кресла. На столике коптская пепельница и стеклянные подставки для стаканов. Угол закрывал массивный письменный стол хозяина кабинета. У стены, противоположной той, на которой было четыре окна, стояли низкий шкаф старинной германской работы и два комода в стиле бидермайер. Над ними висели рукописи двух поэтов XIX века в красивых рамах. В углу, возле высокого, до потолка, заполненного книгами стеллажа, расположилось удобное старинное кресло, обитое черным плюшем, из тех, которые в Утрехте называют «кресло с ушами». В нем было удобно дремать, откинув голову на спинку с двумя подголовниками в верхней части. Гость, который до этого дня всегда садился в одно из трех кресел вокруг столика, привлеченный в этот вторник уютным плюшем, хотел было расположиться в «кресле с ушами». Но хозяин остановил его вопросом:

– Надеюсь, ты не собираешься сесть в то кресло?

– Почему ты спрашиваешь? – смутился гость.

– Потому что это кресло, несущее смерть.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Кто бы в него ни садился, тотчас умирал. Разумеется, это прекрасная смерть и прекрасное имя для кресла – «кресло, несущее смерть»… Вот, смотри!

Тут хозяин кабинета взял первую попавшуюся под руку книгу и швырнул ее в кресло.

Книга упала на сиденье, и тут же ее не стало.

– Видел? Книга умерла!

– Ужасно! Но скажи, а если в кресло, несущее смерть, сядешь ты, ты тоже умрешь?

– Нет, это не распространяется на владельца кресла.

Ошарашенный гость сел в одно из кресел у круглого столика и засчитал младшему коллеге одно очко. «Теперь, – решил он, – моя очередь придумать что-нибудь, чтобы его изумить».

– Чем ты сейчас занимаешься? – спросил он, чтобы потянуть время. Но ответ младшего коллеги удивил его еще больше, чем история с креслом:

– Теряю запонки. Как ты знаешь, я ношу не галстук, который на мне норовит принять горизонтальное положение, а красивую запонку вместо верхней пуговицы рубашки. Так вот, на сегодняшний день я потерял их уже три. Первой пропала самая простая, металлическая. Моя жена говорит, что я так хорошо их теряю, что потом невозможно найти. И это действительно так.

– Нет, не так! – ответил гость. Теперь пришел его черед изумить хозяина.

– ?

– Все это знают. Запонки ты найдешь, но после смерти. После смерти находятся все потерянные вещи.

 

2

В антикварном магазине, специализирующемся на редкостях, который держал на припортовой площади Роттердама один еврей, внимание секретаря амстердамского Рейксмюсеума молодого господина Роела Йонгстры привлекло кресло. Он нередко заходил сюда, и владелец магазина знал, что господин Роел Йонгстра для нужд учреждения, в котором работает, время от времени приобретает у него редкостные и красивые вещи. На этот раз покупатель хотел найти что-нибудь для пополнения интерьера кабинета вице-директора Рейксмюсеума. За этим он сюда и пришел.

– Когда оно сделано? – спросил молодой господин и получил ответ, на который и рассчитывал:

– В конце восемнадцатого или в начале девятнадцатого века. Кресло выглядело заманчиво, но господин Роел Йонгстра заметил, что его ножки незначительно повреждены. Казалось, в них вворачивали шурупы, и древесина немного расщепилась. Он спросил об этом продавца, но тот сказал, что если кресло будет куплено, то специалист-столяр подпилит все четыре ножки и дефект будет устранен. Речь шла об одном сантиметре. Нужно было также заменить кожаную обивку, потому что на подлокотниках она стала такой блестящей, что в нее можно было смотреться, как в зеркало. Да и вообще, кожа на таком кресле совершенно неуместна. Скорее сюда подошел бы бордовый бархат. Когда покупатель уже был готов заключить сделку, он заметил, что продавец как будто бы колеблется.

– Не собираетесь же вы и в самом деле купить это кресло? – спросил он наконец.

– Я вас не понимаю. Разве мы уже не договорились о цене?

– Дело не в этом! Вы знаете, что оно собой представляет?

– Что?

– Это кресло, несущее смерть.

– Глупости, – сказал господин Роел Йонгстра и, расплатившись, попросил доставить покупку в музей. И шагнул к креслу, чтобы опробовать его…

– Нет! – крикнул продавец, но было уже поздно.

Господин секретарь Роел Йонгстра лежал мертвый в кресле, несущем смерть.

 

3

Хромой капитан с судна «Андалусия», готовившегося отплыть из местного порта, незадолго до этого купил за два гульдена обшарпанное кресло, а еще полгульдена отдал за то, чтобы кресло приспособили к условиям его капитанской каюты. Судовой плотник снял колесики с ножек кресла и прикрепил ножки шурупами к полу, а засаленную флорентийскую обивку заменил устойчивой к влаге кожей дикого поросенка.

Когда жена капитана пришла проститься с мужем перед отплытием судна, она привлекла к себе внимание всех, кто был на палубе. Под ее роскошным платьем все видели больше того, что оно скрывало. Пока капитан отдавал последние распоряжения, она, ненадолго оставшись в его каюте одна, немедленно открыла корабельный ящик для письменных принадлежностей, прикрепленный к столу на случай сильной качки. Нажав на секретную пружину, открыла потайное отделение и обнаружила в нем два перстня с драгоценными камнями и несколько золотых и серебряных гульденов. Все это она торопливо спрятала на груди под платьем и, чтобы входивший в этот момент в каюту капитан ничего не заподозрил, раскинулась в кресле «с ушами», зная, что так будет выглядеть просто великолепно, что соответствовало истине. Больше она не встала. Капитан нашел свою жену мертвой в кресле, несущем смерть. На другой день он приказал спустить кресло из каюты на причал и продать первому попавшемуся старьевщику.

 

4

– Опять ты беременна! – воскликнул мастер Жан Топен однажды утром, увидев румяный живот своей жены, который не мог стать таким от одного только кальвадоса.

Когда-то, в конце XVIII века, в Нормандии, на скалистом берегу Атлантического океана, в одной деревне рядом с каменной церковкой Святой Анны, построенной в XIV веке, жило семейство Топен. Они давно забыли, что некогда перебрались сюда из Сабль д’Олонн, в Вандее. Здесь уже два века все, и мужчины и женщины, были пьяны от кальвадоса. Так, пьяными, они рожали и умирали, сами того не замечая. Сначала они ухаживали за садами, но так как больше любили пить, чем собирать яблоки, то постарались найти себе другое занятие, которое можно делать «под рюмочку» и которое не требует много движения. Сначала они изготовляли деревянную кухонную утварь, потом перешли на несложную мебель – стулья, табуретки, полки. Дело пошло хорошо, и они стали еще больше пить и еще лучше работать. Тогда настоятель церкви Сен-Вульфран из Абвиля, с которым они были в далеком родстве, заказал для себя кресло. А так как и он был уже три века пьян, да простит его Господь, то все детали оставил на усмотрение мастерской Топена, которая к тому времени уже была широко известна и имела хорошую репутацию. Жан, который вел все дела и в мастерской, и в доме, несмотря на то что между предыдущей и следующей рюмкой кальвадоса воспринимал реальность как через мутное стекло, сумел изготовить из старого сухого ореха великолепный деревянный скелет будущего кресла. С подлокотниками и удобной спинкой «с ушами» наверху, к которым утомленный священник сможет прислонить голову, отдыхая после мессы. Ножки кресла по тогдашней моде были снабжены колесиками. В деревянную раму мастер вставил металлическую решетку, на которой его сын укрепил стальные пружины, а затем обложил конструкцию толстым слоем конского волоса, запакованного в холстину. Сверху кресло обили расшитой узорами тканью из Флоренции. Кресло было готово и, как самое роскошное изделие, когда-либо изготовленное семейством Топен, поставлено в мастерской на почетное место дожидаться отправки к заказчику.

Вот тут-то все и случилось. У мадам Топен неожиданно начались сильнейшие схватки, нельзя было ждать ни секунды, а поскольку в этот миг она стояла как раз возле кресла преподобного, то и опустилась в него, родила и тотчас умерла, прямо в кресле. Но ребенок остался жив.

Жан Топен пришел в ужас. Жены у него больше не было, зато прибавился рот, который надо было кормить. Кроме того, окровавленное кресло он не мог теперь продать священнику и, попытавшись, насколько это было возможно, отмыть его, ведь новая обивка стоила бы слишком дорого, за бесценок отдал его портовым торговцам, надеявшимся, что его купит какой-нибудь мореплаватель, что и произошло. Кто-то поменял испачканную кровью обивку и, поставив кресло в своей каюте, взял его в плавание.

 

4

– Опять ты беременна! – воскликнул мастер Жан Топен однажды утром, увидев румяный живот своей жены, который не мог стать таким от одного только кальвадоса…

На этом месте между писателем и читателем начинается словесная перепалка.

ЧИТАТЕЛЬ. Да ты совсем спятил! Забыл, что писал, повторяешь одно и то же!

ПИСАТЕЛЬ. Вовсе нет! Если хочешь, чтобы тебя услышали, любую вещь надо сказать дважды. Кроме того, ты забываешь, что как ни посмотри, а я умнее тебя.

ЧИТАТЕЛЬ.?

ПИСАТЕЛЬ. Тот, кто знает конец, всегда умнее того, кто его не знает! Я знаю конец этой истории, а ты – нет! Поэтому, братец, прикройся ушами и помалкивай, пока не дочитаешь, что здесь написано!

Итак, когда-то, в конце XVIII века, в Нормандии, на скалистом берегу Атлантического океана, в одной деревне рядом с каменной церковкой Святой Анны, построенной в XIV веке, жило семейство Топен. Они давно забыли, что некогда перебрались сюда из Сабль д’Олонн, в Вандее. Здесь уже два века все, и мужчины и женщины, были пьяны от кальвадоса. Так, пьяными, они рожали и умирали, сами того не замечая. Сначала они ухаживали за садами, но так как больше любили пить, чем собирать яблоки, то постарались найти себе другое занятие, которое можно делать «под рюмочку» и которое не требует много движения. Сначала они изготовляли деревянную кухонную утварь, потом перешли и на несложную мебель – стулья, сундуки, табуретки и полки. Дело пошло хорошо, и они стали еще больше пить и еще лучше работать. Тогда настоятель церкви Сен-Вульфран из Аб-виля, с которым они были в далеком родстве, заказал им для себя кресло. А так как и он был уже три века пьян, да простит его Господь, то все детали оставил на усмотрение мастерской Топе-на, которая к тому времени уже была широко известна и имела хорошую репутацию. Жан, который в то время вел все дела и в мастерской, и по дому, несмотря на то что между предыдущей и следующей рюмкой кальвадоса воспринимал реальность как через мутное стекло, сумел изготовить из старого сухого ореха великолепный деревянный скелет будущего кресла. С подлокотниками и удобной спинкой «с ушами» наверху, к которым утомленный священник сможет прислонить голову, отдыхая после мессы. Ножки кресла по тогдашней моде были снабжены колесиками. В деревянную раму мастер вставил металлическую решетку, на которой его сын укрепил стальные пружины, а затем обложил конструкцию толстым слоем конского волоса, запакованного в холстину. Сверху кресло обили расшитой узорами тканью из Флоренции. Кресло было готово и, как самое роскошное изделие, когда-либо изготовленное семейством Топен, поставлено в мастерской на почетное место дожидаться отправки к заказчику.

Вот тут-то все и произошло. У мадам Топен неожиданно начались сильнейшие схватки, нельзя было ждать ни секунды, и так как в этот миг она стояла как раз возле кресла преподобного, то и опустилась в него, родила, и ребенок тотчас умер, прямо в кресле.

Жан Топен пришел в ужас. Окровавленное кресло он не мог теперь продать священнику и, попытавшись, насколько это было возможно, отмыть его, ведь новая обивка стоила бы слишком дорого, за бесценок отдал портовым торговцам, надеявшимся, что его купит какой-нибудь мореплаватель, что и произошло. Кто-то поменял испачканную кровью обивку и, поставив кресло в своей каюте, взял его в плавание.

 

3

Хромой капитан с судна «Андалусия», готовившегося отплыть из местного порта, незадолго до этого купил за два гульдена обшарпанное кресло, а еще полгульдена отдал за то, чтобы кресло приспособили к условиям его капитанской каюты. Судовой плотник снял колесики с ножек кресла и прикрепил ножки шурупами к полу, а засаленную флорентийскую обивку заменил устойчивой к влаге кожей дикого поросенка.

Пока капитан отдавал последние распоряжения, на борт проститься с ним поднялся его дядя. Он ненадолго оказался один в капитанской каюте и воспользовался этим, чтобы быстро опрокинуть стаканчик рома. Потом он налил второй и огляделся. Дядя капитана был человеком, которому ноги служили хуже, чем руки, а его короткая двухцветная борода торчала, как иголки ежа. Каждый день после обеда он ложился поспать, а проснувшись, некоторое время лежал, думая, что он на самом деле не он, а его покойная мать. Он просто чувствовал, что в этот момент настолько похож на нее, что смотрит на мир ее глазами. Так оно, в сущности, и было. Пропустив еще один стаканчик рома, он подошел к столу, к которому был привинчен принадлежавший капитану ящик для письменных принадлежностей. Без колебаний, глядя глазами своей покойной матери, он открыл ящик. Оглянулся и, нажав на секретную пружину, открыл потайное отделение и обнаружил в нем два перстня с драгоценными камнями и несколько золотых и серебряных гульденов. Все это он торопливо сунул в карман, но как раз в этот момент капитан вернулся в каюту и застал его за этим. Зная по опыту, с кем имеет дело, он грубо вытащил из кармана у дяди украденные ценности, а когда тот под парами рома хотел оказать сопротивление, капитан толкнул его прямо в кресло «с ушами». Дядя из него больше не встал. Тщетно тряс его изумленный капитан. Дядя лежал мертвый в кресле мастера Топена. На другой день капитан приказал спустить кресло из каюты на причал и продать первому попавшемуся старьевщику.

 

2

В антикварном магазине, специализирующемся на редкостях, который держал на припортовой площади Роттердама один еврей, внимание секретаря амстердамского Рейксмюсеума молодого господина Роела Йонгстры привлекло кресло. Он нередко заходил сюда, и владелец магазина знал, что господин Роел Йонгстра для нужд учреждения, в котором работает, время от времени приобретает у него редкостные и красивые вещи. На этот раз покупатель хотел найти что-нибудь для пополнения интерьера кабинета вице-директора Рейксмюсеума. За этим он сюда и пришел.

– Когда оно сделано? – спросил молодой господин и получил ответ, на который и рассчитывал:

– В конце восемнадцатого или в начале девятнадцатого века. Кресло выглядело заманчиво, но господин Роел Йонгстра заметил, что его ножки незначительно повреждены. Казалось, в них вворачивали шурупы, и древесина немного расщепилась. Он спросил об этом продавца, но тот сказал, что если кресло будет куплено, то специалист-столяр подпилит все четыре ножки и дефект будет устранен. Речь шла об одном сантиметре. Нужно было также привести в порядок и конский волос, которым были набиты сиденье, спинка и подлокотники. Да и кожаная обивка требовала замены, потому что на подлокотниках она стала такой блестящей, что в нее можно было смотреться, как в зеркало.

Прервав их диалог, в магазин вошла старушонка.

– Меня зовут Элодия, – сказала она, хотя никто не задавал ей никаких вопросов.

На голове у нее была шляпка с множеством пчел, сделанных из шелка. Говорила она медленно, и ее интересовало, нет ли у хозяина магазина какого-нибудь венецианского зеркала. Ее нисколько не смущало, что она прервала и разговор, и сделку между продавцом и покупателем кресла господином Роелом Йонгстрой. Когда оставшийся в высшей степени учтивым продавец показал ей одно из висящих на стене зеркал, старушонке, увидевшей в нем свое лицо, вдруг стало плохо.

– Присядьте, прошу вас, сейчас я принесу вам воды.

С этими словами продавец поспешил куда-то в заднюю часть магазина, а старушонка повалилась прямо в кресло, обитое старой кожей.

– Нет! – вскрикнул господин Роел Йонгстра, но было поздно.

Старушонка лежала мертвой в кресле, несущем смерть.

 

1

– И еще один, последний вопрос, – сказал гость. – Ответьте, господин профессор, вы действительно родились под знаком змеи?

– Да, по календарю ацтеков. Такой календарь в виде диска, сделанный из перемолотого камня, вы, должно быть, когда-нибудь видели.

– Почему вы об этом написали?

– В знак уважения к своему деду. Он жил в Мексике десять лет, там он и умер.

– В вашей биографии говорится, что вы обладаете исключительными дипломатическими и сексуальными способностями. Почему вы так написали? Как можно говорить такое о себе самом?

– Во-первых, это не я написал, так написано в ацтекском гороскопе, где каждому дню года дано толкование, в том числе и дню моего рождения, пятнадцатого октября. Там сказано именно это.

– Не важно, все равно это в высшей степени бестактно!

– Но вы не слышали моего второго объяснения.

– Интересно услышать, – проворчал журналист. – И неплохо, если оно будет более убедительным, чем первое!

– Я всегда считал, что все люди обладают исключительными сексуальными способностями. Судя по вам, это не так, поэтому вас это и возмутило!

Услышав такое, журналист оторопело поднялся с места.

Этот диалог происходил в кабинете вице-директора Рейксмюсеума в Амстердаме, господина профессора Атте Нардинга. В сущности, это было интервью для газеты «Хет парол», которое брал у господина вице-директора журналист Бастиан Фогелар.

Кабинет находился на высоком первом этаже (под ним был еще один наземный этаж с холлом). Рядом с компьютерным столом, который на девятнадцатидюймовом мониторе мог принимать и телевизионные программы, в центре комнаты, под люстрой с восемью голландскими подсвечниками, стояли круглый столик и три кресла. На столике коптская пепельница и стеклянные подставки для стаканов. Угол закрывал массивный письменный стол хозяина кабинета. У стены, противоположной той, на которой было четыре окна, стояли низкий шкаф старинной германской работы и два комода в стиле бидермайер. Над ними висели в красивых рамах рукописи двух поэтов XIX века. В углу, возле высокого, до потолка, и заполненного книгами стеллажа, расположилось удобное старинное кресло, обитое черным плюшем, из тех, которые в Утрехте называют «кресло с ушами». В нем было удобно дремать, откинув голову на спинку с двумя подголовниками в верхней части.

Пока собеседники стояли у двери, ведь гость, прервав интервью, собирался демонстративно покинуть помещение, профессор спокойно спросил, указывая на кресло:

– Надеюсь, вы не собираетесь сесть в то кресло?

– Почему вы спрашиваете? – смутился гость.

– Потому что это кресло, несущее смерть.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Кто бы в него ни садился, тотчас умирал. Разумеется, это прекрасная смерть и прекрасное имя для кресла – «кресло, несущее смерть»… Вот, смотрите! – И вице-директор Рейксмюсеума швырнул в кресло книгу. Книга исчезла в тот же миг, как упала на сиденье. – Видели? Книга умерла!

Взбешенный и глубоко оскорбленный журналист Бастиан Фогелар резко развернулся и наконец-то покинул кабинет.

Господин вице-директор Рейксмюсеума профессор Атте Нардинг проговорил:

– Наконец-то! Слава богу! – И устало развалился в своем кресле, чтобы немного прийти в себя.

Что-то на сиденье ему мешало. Он посмотрел и в кресле, несущем смерть, увидел запонку. Красивую металлическую запонку, потерянную год назад. Наконец-то он ее нашел.

И в тот же миг он окаменел от ужаса.

– Так я же нашел потерянную запонку! Как давно я мертв? – спросил он самого себя. – Надеюсь, что все те смерти произошли не при моем нынешнем положении? Когда же я перешел из одного агрегатного состояния в другое? Может быть, все смерти знакомы друг с другом? А может быть, и нет этого бесконечного множества отдельных смертей, а существует одна, общая смерть? И все зарубленные одной саблей становятся братьями по крови?

Как бы то ни было, профессор взял запонку и машинально хотел вернуть ее на место, в петлю под воротником. Тут он заметил, что петли нет, нет и рубашки на нем. А потом увидел, что нет и его шеи, и его руки.

 

Екатерина Тютчева родилась в Нью-Йорке в семье русских эмигрантов. К русскому поэту XIX века она не имеет никакого отношения. Изучала историю искусств в Швейцарии. В Советском Союзе никогда не была. После возникновения новой России приехала на родину своих предков и стала работать смотрителем музея Льва Толстого в Ясной Поляне. Опубликовала в Туле сборник рассказов «Я вернулась со снегом», а в петербургской «Азбуке» книгу «Фамилия не уходит вместе с мужем». Кроме того, ее издавали «Амфора» и «Зебра Е». Писала монодрамы для радио, две из которых («Праздничная постель» и «Голубь, превращенный в ласточку») изданы как аудиокнига в исполнении Дарьи Мороз. Больше всего внимания она уделяла театру, ее интерактивные драмы «Ловушка для вас» и «Последний среди известных» шли на сцене МХТ имени Чехова, а также в Санкт-Петербурге, Воронеже и в Сибири. В интервью журналу «Иностранная литература» она сказала, что, живя в Америке, много читала Александра Гениса, а начав работать в Ясной Поляне, полюбила Б(ориса) Акунина. Умерла в 2003 году, в лесу, собирая землянику, и с ее кончиной связана одна небольшая история – свидетели смерти этой старой дамы говорят, что если бы кто-нибудь догадался проследить за взглядом ее широко открытых мертвых глаз, то увидел бы ангела, возносящегося к вершинам деревьев. Но никто не догадался.

 

Картины

 

Я родилась в Псковской губернии царской России, неподалеку от известного села Михайловское. Здесь в начале XX века у моих родителей было небольшое имение. Тот дом на берегу пруда, с колоннами по фасаду, я едва помню. Помню, что бо́льшую часть года там было полно крикливых ворон, которые гнездились в окружавших дом деревьях, и что летом дом этот наполнял настолько сильный запах цветущих лип, что казалось, они о чем-то спрашивают, и если не получат ответа, то своим ароматом грозят свалить на пол какую-нибудь вещь в доме. Еще помню развешенные по стенам картины и железную кровать. Некоторые из картин были в гостиной, другие в остальных комнатах, еще одна висела над камином. Их я запомнила, лучше всего запоминаешь то, что в детстве у тебя каждый день перед глазами.

Вкус у моих родителей и у бабушки был довольно странным. Они не любили подписанных картин. Проще всего повесить у себя дома подделку, под которой накорябано какое-нибудь звучное имя. Поэтому наши картины были анонимными. Покупала их по большей части бабушка, а позже и родители, которым она привила свой вкус. Иногда они ездили в Брюссель или в Вену и оттуда, из магазина редких вещей, привозили какую-нибудь новую картину. Под конец, уже в мое время, в доме было пять работ иностранных художников и одна русского. Этот русский был самым необычным из всех. Но пойдем по порядку.

 

1

Наверное, стоит начать с самой старой картины. Она висела в гостиной, над канапе в стиле необарокко, которое могло превращаться в кушетку, если опустить один из подлокотников и в горизонтальном положении закрепить снизу крюком. Как я уже говорила, подписи на картине не было. Написал ее, видимо, какой-то испанский мастер, скорее всего в XV веке, на границе готики и Ренессанса. Это была Мадонна с маленьким, до самого горла застегнутым на пуговки Христом. Ее голову венчали короной ангелы. Во время давней – непрофессиональной – реставрации ангелы остались без ног, которые теперь оказались где-то под рамой картины. И Мадонна, и Младенец были в одежде с большими кружевными воротниками. Настоящие испанцы. Христос – испанец! В руке у Него была нераспустившаяся роза. Богородица не касалась Младенца руками, но была готова в любой момент удержать Его от падения или защитить от любой другой опасности. Мой отец говорил, что такое положение рук называется иерархическим. Плащ Богородицы был усыпан мелкими вышитыми цветами, что вообще характерно для готики. Два ангела, парящих над головами Марии и Младенца Христа, были маврами. Я чаще всего рассматривала именно ребенка на коленях Богородицы. В отличие от мавров, которые заботливо смотрели на Него, Он был бледен, а Его взгляд был так выразителен, что остался в моей памяти, хотя все остальные детали картины поблекли. Еще мне запомнилось, что волосы у Него были темными, очень короткими, а залысины слишком большими для ребенка.

 

2

Следующая картина висела над камином в самой большой комнате. Это была работа итальянского мастера эпохи Ренессанса – «Мистическое венчание святой Катарины». Скорее всего, художник был венецианцем и принадлежал к школе Тициана, потому что одежда одного из персонажей картины была «тициановского» золотистого цвета. Я имею в виду святую Цецилию, она вместе с Богородицей и святой Катариной стояли вокруг Младенца Иисуса. Этот же цвет, правда несколько иного оттенка, просматривался и в волосах святой Цецилии. Она была настоящей рыжеволосой, а точнее говоря, золотоволосой красавицей. Картина была овальной, но в прямоугольной резной раме, с углами, заполненными позолоченными цветами. Раму украшали и крупные деревянные листья. Тоже позолоченные. Богородица держала красивого маленького Иисуса со светлыми волосами. По одну сторону от Нее стояла уже упоминав-шаяся святая Цецилия с пальмовой ветвью в руке, по другую – коленопреклоненная святая Катарина, которая принимала от Младенца обручальное кольцо. Она была в монашеском одеянии пепельно-серого цвета. Я этой картины боялась, что, вероятно, было предзнаменованием моего неудачного брака (относящегося к значительно более позднему времени).

 

3

Больше всего я любила маленькую картину (все остальные были гораздо больше ее, предметы и люди на них были почти в натуральную величину). Ее автором был какой-то французский художник XVIII века, а оборотная сторона была забрызгана чем-то похожим на кровь. Кровь я обнаружила, когда в доме делали ремонт и картины составили на полу в комнате, повернув лицом к стене. Изображала картина семейную сценку в галантном стиле. За круглым столом, уставленным чашками, сидел господин (бритый, но по-старому, то есть так, как брили в те времена, когда еще не умели устранить растительность с лица до полной его гладкости). Сейчас про такого мужчину сказали бы, что он недостаточно хорошо выбрит. Рядом с ним расположились две дамы, сильно декольтированные, в широких шелковых юбках. Одна молодая, одна старая.

Самым прекрасным было нечто такое, чего я до конца понять не могла и потому постоянно возвращалась к этой детали. Сидели они за столом возле открытого окна. Через окно был виден изумительный зеленый лес. Прямо чувствовалось, как он шелестит. Художник очень искусно выписал раму окна: она была прозрачной, сделанной как будто бы из стекла, а не из дерева, и у зрителя создавалось впечатление, что лес через оконный проем проникает в комнату, что его запахи смешиваются с запахом чая или какого-то другого напитка. Из леса в небо взлетало нечто неясное, вроде клочка тумана или пара от реки, но очень компактное, напоминавшее расплывчатую фигурку. Когда бы я потом ни попадала в лес, я всегда видела эту картину. И вижу до сих пор.

 

4

Меньше других картин я любила мужской поясной портрет в натуральную величину, который из флорентийской рамы тыкал пальцем в комнату и в каждого, кто на него смотрел. Лицо мужчины было красным, он был в парике, с горностаями на плечах, под подбородком у него белел пластрон священника. Властный и требовательный, он нарушал покой небольшого салона для рукоделия. И всегда казалось, что он куда-то спешит. Это был какой-то немецкий курфюрст в парике XVIII века, хмурящийся уже триста лет. Я прозвала его «Торопыга». Одним словом, я гораздо больше любила позолоченную раму, из которой он выглядывал, чем его самого. Помню, что его реставрировали и, к общему изумлению, оказалось, что картина написана на квадратном куске холста, хотя выглядела овальной и была заключена в овальную раму. Он был из тех, кому нельзя доверять.

 

5

И наконец, русский художник. На его картину я смотрела дольше всего в жизни. Быть может, даже все мое детство. В доме моих родителей у меня была своя комната, и я спала на железной кровати, одна из спинок которой (та, что оказывается перед глазами, когда ляжешь, то есть та, что в ногах) была расписана. И тоже без подписи. Но картина, изображенная на спинке кровати, была просто волшебной, волшебной она кажется мне и сейчас, когда я ее вспоминаю. Там была зима, был лес и маленькая заснеженная деревенская церковь, внутри которой горел свет. Казалось даже, что оттуда, через распахнутую настежь дверь, доносятся пение и запах ладана. Виднелись горящие под иконами свечи. Перед входом только что остановилась тройка разгоряченных гнедых лошадей, запряженных в сани, где сидели двое. Он был в цилиндре, она – в шубке с поднятым воротником, над которым в морозном воздухе блестели глаза. Я всю свою жизнь была влюблена и в нее, и в него, больше чем в кого бы то ни было из реально существовавших людей.

* * *

А теперь я расскажу, что было с этими картинами позже, по ходу течения моей жизни. Я выросла и жила отдельно от родителей, когда они расстались. Мать забрала с собой «Мистическое венчание святой Катарины», и эту картину я никогда больше не видела. Как и свою мать. Началась война, потом революция, потом опять война.

Когда вспыхнула революция, большевики отобрали наш дом, и некоторые картины пропали – на барахолках, в сараях. Так случилось с курфюрстом, который хмурился с XVIII века, и его мне не было жалко. Но меня приводило в отчаяние, что где-нибудь в сарае или на чердаке пылится, портится от сырости и в конце концов пропадет испанская Богородица с Младенцем Христом и ангелами-маврами. Прежде чем в наш дом сразу после экспроприации ворвались соседи, мне удалось спасти самую маленькую картину, единственную, которую я смогла завернуть в шаль и вынести, – ту, французского художника, с лесом, заглядывающим в комнату через окно.

Когда во время Второй мировой войны немцы оккупировали Украину, мне пришлось бежать из городка, бросив свое жалкое пристанище с висевшей на стене картиной. Вскоре после войны я туда вернулась, но не нашла ни картины, ни дома, в котором когда-то жила.

Железную кровать с нарисованной церковью и с той парой, в которую я была влюблена, я долго искала по барахолкам и помойкам. Но и эту картину я не нашла. Она вместе с другими сохранилась только в моих воспоминаниях.

Но и мои воспоминания скоро угаснут, поэтому память обо всех наших картинах я передаю читателю – пусть бережет их, покуда жив.