Шел октябрь под знаком Весов, когда сны сбываются только после смерти тех, кому приснились. Стоял день, будто созданный для субботы, хотя на самом деле он был четвергом. Возвращаясь с работы на улице Чика Любы, я сомневался – поехать ли дальше транспортом или пройтись пешком через Теразие. Там в это время, когда издательства и редакции пусты, всегда можно найти с кем выпить перед обедом горячей ракии. Я выбрал второй вариант и через витрину ресторана «Душанов град» увидел, что там подают подогретое пиво, а к нему – вареную кукурузу. Почувствовал запах теплой пивной пены и вошел. За одним из столиков сидел Добрица; подсев к нему, я заметил, что улыбка его дымится пивом. Он протянул руку, и я показал ему книгу, которая была у меня с собой. С волосами, упавшими на очки, он осмотрел ее глазами, глядящими откуда-то из ушей, словно их разогнала некая широкая мысль, освобождая себе место на лице. Книга называлась «Происхождение китайских цифр», и я обратил его внимание на объяснение цифры 2, которое было проиллюстрировано следующим примером: два ручья текут в одном русле в противоположных направлениях; в одном из них сидит человек, снявший на берегу свои доспехи и кольцо, и все, кроме кольца, закопавший. Во втором ручье сидит другой человек, повернувшись лицом в обратную сторону, по течению. Он приготовился надеть доспехи и кольцо. Таковы составные части цифры 2. Эта цифра впоследствии была описана как два камня, над одним из которых встает рассвет, а на другой – спускаются сумерки. Тени у них совпадают. Цифра 4 была изображена в виде женщины, сидящей под своими волосами, как под шатром. Объяснение цифры 1 я в книге не нашел, но оно было проиллюстрировано рисунком на обложке. Здесь была изображена фигура (представляющая Будду), на ней в большом количестве стояли другие фигуры, сохраняя равновесие в самых невероятных позах, причем Будда сидел вверх ногами, удерживая на темени самого себя и всех остальных. Таков был символ цифры 1.

Пока я показывал книгу, в голове у меня вертелась мысль, что в нашем разговоре есть нечто странное. А теперь, когда он закончился и Добрица встал, чтобы расплатиться, до меня дошло, что он все время говорил на незнакомом мне языке. Очевидно, и Добрица не понял из сказанного мной ни одного слова. Он ушел, а я позвал официанта – проверить, не обманывает ли меня слух. Никаких сомнений – официант тоже не понимал языка, на котором я говорил. Я обратился к ближайшему посетителю и проговорил вежливо, но прямо ему в лицо:

– Курва!

Он предупредительно улыбнулся и кивнул головой. Я вылетел наружу, совершенно ничего не понимая.

Я шел с той стороны площади, на которую падает последний свет с запада, как вдруг почувствовал, что сзади кто-то приблизился ко мне вплотную, вставил мне палец в ухо и в то время, пока я ничего не слышал, попытался завязать узлом прядь моих волос. Я резко обернулся и отвесил обидчику пощечину прежде, чем увидел, кто это. Одна щека у него была красной, как кровь, другая – белой, и тут я узнал Сашу Петрова с его бородой. Я остановился в растерянности и хотел извиниться, однако он вел себя так, словно вообще не почувствовал удара, пока какая-то прохожая не закричала:

– Глянь-ка, он грабителя ударил!

Тогда он дернулся, и я увидел, что у него появились вдруг две тени, а талия сдвинулась куда-то под колени. Теперь мне показалось, что я ошибся и это вовсе не Петров, и я продолжил путь, но он побежал за мной, назвал по имени и стал просить ударить его еще раз, подставляя левую щеку и хватая меня за пальто. Я вновь растерялся, а он объяснил, извиняясь, что по четвергам по заказу ювелирного магазина «Целе» прокалывает здесь прохожим в ушах дырочки для сережек. При этом, поведал он, чтобы не было больно, он пару секунд держит палец в ухе, а потом, чтобы дырочка не заросла, продевает сквозь нее прядь волос и завязывает узлом. И правда, он показал мне маленькую золотую иголку, которая оцарапала ему ладонь. Мы свернули с Теразие к Скупщине, здесь он вдруг остановился. Перед нами лежали наши тени; я шагнул в свою, а мой спутник не решился наступить на свои две тени и остался за ними, отчаянно выкрикивая мне вслед, словно из-за реки:

– Умоляю вас, вы должны нам пощечину! Куда же вы, не рассчитавшись!.. Но помните – мы придем за своим не сегодня завтра! Не сегодня завтра! – гневно вопил он сквозь толпу людей, оглядывавшихся на него. – Если не верите, потрогайте ухо!

И в самом деле, я потрогал мочку уха и нашел отметину. В ухе была дырочка, а в дырочке завязана узлом прядь моих волос. Я хотел было вытащить ее, но тут на меня упала первая капля дождя. Туч на небе было, как грибов, а наверху в редакции «Дела» зажегся свет. Я подумал, что там Йовица Ачин, и в этот момент на Теразие хлынул дождь. Я спустился в подземный переход, но он в мгновение ока заполнился водой, так что мне пришлось выйти наружу. Я очутился на противоположной стороне площади возле гостиницы «Москва». Капли барабанили по крышам машин, а потом обрушился такой ливень, что за ним невозможно было разглядеть струю теразийского фонтана. Все вокруг быстро опустело, будто на рассвете, и я остался в одиночестве, прислонившись к толстому стволу дерева у фонтана. Поток с Теразие, словно водопад, устремился вниз к реке. Небольшой парк вместе со ступеньками, скамейками и растениями затопило так, что невозможно было разобрать, где дорожки, а где газоны. В глубине парка, около фонарного столба, стояла по колено в воде Оля Иваницкая, махала перчаткой, что-то кричала мне сквозь дождь, и ее слова долетали до меня с порывами ветра.

– Вы узнаёте это место? – кричала она. – Пожалуйста, скажите, куда мне идти, чтобы добраться до лестницы. Я не могу сориентироваться. Вам оттуда лучше видно!..

Я понял, что ей от меня нужно, и начал выкрикивать ей указания, а она, слушая меня, понемногу продвигалась. Сначала я велел свернуть от фонаря налево, потому что прямо перед ней под водой был скользкий травянистый бугор. Она послушалась и повернула налево, но тут поток воды сорвал у нее с ноги туфлю, красную туфлю с каблуком, похожим на ножку винной рюмки. Туфля помчалась, увлекаемая мутным потоком, зацепилась за решетку водостока и завертелась там, словно мельничное колесо. Не обращая на это внимания, Оля Иваницкая продолжила свой путь. Теперь она была у левого марша лестницы. Я крикнул, чтобы она держалась за ветки кустов, и она понемногу стала подниматься, ступенька за ступенькой, однако ветки то и дело обламывались, Оля теряла равновесие и возвращалась на одну ступень вниз. Потом я предложил ей взяться за торчащую из воды скамейку, что она и сделала. Между тем ее шарф зацепился за спинку скамьи, а она, придерживаясь за эту спинку, продолжала двигаться, волоча шарф за собой, а он все сильнее затягивался вокруг шеи. Когда я сообразил, что шарф душит Олю, я протянул ей руку, чтобы помочь, ведь она была совсем рядом. Я сжал ее пальцы, но в моей руке осталась только ее перчатка. И тогда я почувствовал, что вода поднялась гораздо выше колен. Я стоял у фонаря в самой глубокой луже в центре парка, один-одинешенек, недалеко от меня у решетки вертелся в водовороте мой левый ботинок, а позади остались поломанные кусты, за которые я, очевидно, только что держался, спускаясь по лестнице. Шарф туго закрутился вокруг шеи и, зацепившись за скамейку, душил меня и тянул назад, а в руке я по-прежнему держал свою перчатку. Наверху, у фонтана, никого не было…

Внезапно нижний слой облаков разошелся, и на площадь опустился слабый серебристый свет. Чувствуя себя так, словно укусил мохнатый персик или мышь за спину, я выбрался на этом свету на чистое место, выжал носки и промокший рукав и вошел в кафе «Москва» – подождать, пока схлынет вода и можно будет спуститься за вторым ботинком. Заказал чай, развесил пальто на спинке стула и в первый раз почувствовал в промокшей руке зуд. Зуд – разговор со смертью, подумал я, стоит обратить на него внимание. Через него смерть шлет нам какие-то сообщения и знаки, и когда мы чешемся, то оставляем ногтем надпись. Тем не менее я не стал думать о свербящей руке, а смотрел в окно. Опять появились люди, они выдыхали слова вместе с паром, и прохожие выглядели через стекла кафе, словно живые куклы в витрине. Прошел, возвращаясь из «Нолиты», Васко, явно с намерением купить сигарет, и я стукнул ему ложечкой в стекло. Несколько прохожих обернулись, и он заметил меня. Махнул рукой, почесал бровь и сразу же принялся разматывать шарф, решив войти. У него были тяжелые, словно наполненные медом, мешки под глазами, и я знал, что его день в два раза моложе моего, ибо он всего четыре часа как проснулся. Васко сел напротив меня и заказал стакан красного вина и булочку. Вытаращив глаза, он макал свой взгляд, прилепленный к краю булочки, в вино, выставлял его через окно на пробивавшееся между туч зубастое солнце и, наконец, сушил на моем взгляде, уставившись куда-то сквозь меня и используя мои глаза как амбразуры. Он безостановочно говорил. Васко мог жевать фасоль и картошку, не смешивая их во рту, – настолько он был спокоен.

– В минувшую войну, – рассказывал он, – в лагере на Банице оказалась одна молодая женщина с Дорчола, обвиненная в принадлежности к коммунистическому движению, что, как известно, без всяких разбирательств каралось смертью. В момент ареста она знала в своей организации еще двоих. Один был ее друг, который носил партийную кличку Самач, а другая – лучшая школьная подруга по кличке Любица. Когда девушку забрали, фараоны не знали, кто им попал в руки, а она отказалась что-либо отвечать, даже имя. После вынесения смертного приговора ее спросили, хочет ли она умереть безымянной. Она ответила, что не хочет, назвала вместо своих имени и фамилии партийные клички своей лучшей подруги и жениха и была расстреляна как Любица Самач. Ушла из жизни под именами тех, кого больше всего любила, и таким образом защитила их в свой последний час, поскольку в списки расстрелянных попали имена тех, кто на самом деле был на свободе и действовал…

– Что скажешь? – спросил Васко, закончив рассказ и наблюдая за тем, как его булочка понемногу впитывает вино. Под его седыми волосами были другие, черные, и вдруг я вспомнил, что Васко умер через два года после меня, и тот, кто сидел напротив меня, никак не мог быть им.

Если это так, подумал я, значит, и тот, другой, что сидит в «Москве» за мраморным столом и сушит мое белье, никак не может быть мною. В этот момент я во второй раз почувствовал зуд в руке. Я расстегнул влажную рубашку и почесался. Я знал – пять пальцев оставили на моей руке пять следов, как пять букв. Надпись ногтем. Возможно, стоит прочесть эту надпись, подумал я и посмотрел на нее. Из моего рукава высовывалась и лежала на мраморном столе кафе «Москва» длинная и темная, как деготь, рука с розовой ладонью и тонкими холеными сенегальскими пальцами, абсолютно черными. Чья-то чужая рука.

И тогда я понял, что и мы умерли под чужими именами, под именами незнакомцев, которые теперь, защищенные нашей смертью, живут и действуют в безопасности.