Таким образом, поиски Аркадия прекратились сами собой. Он отправился на берег Данувиоса, в корчму, где когда-то встретил Микаину после приключения на пароме. Он смотрел и смотрел на выставленные там деревянные изображения уток, кур и зайцев, разглядывал деревянные яйца, деревянных куропаток и поросят, расставленных там, чтобы показать, чем можно закусить, и не мог утешиться. Тоска преследовала его долго и упорно, как болезнь, и Аркадий забросил дела на монетном дворе. — Cras, cras, semper cras! — шептал он про себя. Вернувшись вместе с семьей в Медиану, он ощутил, что душа его утратила весомость, что она не может ни упасть выпущенным из руки камнем, ни взлететь пущенным в небо копьем. Он не знал, что с ней делать. Иногда он уходил к реке, что течет близ города Наисуса, и ждал, когда в четвертом часу пополудни ветер на мгновение остановит воду. Здесь он грустил, пока не начинала болеть голова незадолго до того, как от заводей и болот распространялся запах умерших трав. Он взял одну монетку с изображением Микаины и переломил ее надвое, чтобы Микаина могла ею воспользоваться на том свете, ибо то, что на этом свете сломано, на том свете станет целым. Таким образом, Микаина и после смерти могла знать, что Аркадий ее по-прежнему ждет. Изгрызенный и почти разбитый отчаянием, однажды вечером он почувствовал, что наступает «его ночь», как сказала бы Микаина. Ночь его очищения. Он сразу понял, как использует эту ночь. Была осень. Он смотрел, как падают перед ним листья, и слушал, как те самые листья, падая, шуршат у него за спиной. Он снова был на перекрестке дорог и снова молился Гекате, богине Луны: — Пустых садов я боюсь, потерянных в сердце моем, не зная путей, что могут к ним привести. Не я выбираю птиц, что на них слетятся, и память моя все старше, все дальше в прошлом томится она, и власти нет у меня, чтоб ее удержать… Тогда ему открылось, что в человеке скорее всего стареет пот, а медленнее всего стареет душа. Его душа была по крайней мере на десять лет моложе его тела. Ему исполнилось пятьдесят, а душе по-прежнему было около сорока лет. Для нее все еще были живы те, кто для него давно умер. Да ведь его душа все еще «не знает», что Микаины больше нет! И тут Аркадий вдруг начал относиться к Микаине так, словно она была жива. Он ее всеми силами возненавидел. За свою несчастную жизнь, за то, что он бросил работу, за свой разоренный очаг. Благодаря этой ненависти однажды утром он вдруг очнулся от своей тоски, как от болезни, воспрянул, как от зимнего сна. Окрепший, почти веселый, он вдруг заметил окружающих, обратил внимание на жену, которую он нашел переменившейся почти до неузнаваемости, и бросился взглянуть на дочь. Войдя в ее светелку, он окаменел. Вся комната была заполнена волосами цвета воронова крыла. Под шатром этих волос он увидел коленопреклоненную женскую фигурку, державшую перед собой сложенные раковиной ладони. На голове у нее была шляпа из рыбьей чешуи, а на стене перед ней висел деревянный ключ. Аркадий ахнул, раздвинул волосы и увидел под ними свою дочь Флациллу. — В сложенных ладонях — забытые нами слова, — сказала она с улыбкой. Не отрываясь смотрела она на бабочку, трепетавшую над плечом Аркадия подобно лучику света. Отец разомкнул сложенные ладони дочери. В них лежал клубочек красной шерсти. Под его взглядом Флацилла стала потихоньку разматывать клубок и наконец, когда вся шерсть была размотана, показала Аркадию семь денежек, которые Микаина спрятала в свой клубок. Тех самых денежек, изготовляя которые он чеканил лик своей возлюбленной на монете Римской империи. Всего было шесть медных монет и одна серебряная. С оттисками названий городов, где они были изготовлены.