1

– Берегись Анджелара, его имя лжет! – повторяли мне коллеги по университету.

– Коза, может, и лжет, да рог не лжет, – отвечали студентки. Это происходило в то время, когда быстро растут ногти. Мои вечно были обгрызены, а про Анджелара говорили, что ему ногти обгрызают женщины. Тогда, пока мы еще встречали друг друга в здании капитана Миши, в курчавых волосах Анджелара было полно перьев, стружек от зачинки карандашей и трамвайных билетов, которыми посыпали его проходящие мимо девушки. Ел он всегда (даже в ресторане «Три шляпы») собственной вилкой, которую носил в кармане и которой пользовался еще и для расчесывания бороды. Основное впечатление, которое он производил, было смешанным – он казался удивительно привлекательным и одновременно будил в наг страх. На втором курсе нас возили в Дубровник познакомиться со старинным архивом. Воспользовавшись случаем, мы наняли рыбачью шхуну и отправились на один день в Цавтат, но тут на море началось волнение. Почти всех на борту рвало, а Анджелар вдруг начал насвистывать какую-то мелодию, его свист всех постепенно успокоил, и наши мучения прекратились. От Анджелара мы узнали, что такое «пьяный хлеб» и как его едят. Если нужно быстро забыться или загладить какое-то душевное потрясение, есть способ в мгновение ока напиться до полного бесчувствия.

– Достаточно, – объяснял нам Анджелар, – намочить два-три куска хлеба в стакане ракии и проглотить их. Пьянеешь тут же, да так, что выпадаешь из реальности, но опьянение проходит гораздо быстрее, чем обычно, и вызывает нечто похожее на кратковременную потерю сознания.

Анджелар приходил на занятия без ремня. Нижнюю пуговицу рубашки он обычно пристегивал к верхней петле на ширинке своих широченных штанов, так что получалось, что он носил брюки на шее. Его часто можно было встретить в обществе двух друзей, которые были старше его и которые обращались к нему «сынок». Одного звали Максим, и был он из Сремска-Митровицы, а второго, белградца, звали Василие Уршич. Василие и Максим жили в районе Дорчол, в квартире Уршича, на втором этаже дома на углу улиц Добрачине и Господар Йованове, откуда зимой можно было очень быстро добраться до факультета, если воспользоваться раскатанными ледяными дорожками, которые в это время года пересекали улицу Братьев Юговичей, а потом Симину, Евремову, Йованову и, наконец, Страхинича Бана. В эту их комнату, три окна которой выходили на одну улицу и три на другую, а на самом углу был немного приподнятый балкон, нас по случаю встречи Нового, 1972 года и пригласили на ужин. А точнее, на «фасоль с мясом без мяса». Это означало, что фасоли был второй день и в первый день все мясо из нее было съедено. Всех заранее предупредили, что компания будет смешанной, но точно мы не знали, кого там найдем и кто с кем оттуда уйдет.

Придя на место, мы обнаружили, что комната имеет форму буквы «Г». На застекленном балконе, пол которого был на одну ступеньку выше комнаты (и откуда в дождь можно было услышать Дунай), стояла плита, и возле нее маялся Максим. В одной части комнаты виднелся накрытый стол со свечами, вставленными в две старые курительные трубки. Ввиду того что в туалет не было подведено электричество, каждому, кто хотел удалиться, приходилось брать в зубы трубку, зажигать свечу и только после этого отправляться по делу. В другой части комнаты стояла старинная трехспальная кровать со встроенными в спинку часами, из которых давно уже вытекло все время. Кровать была металлической, на шести металлических же ножках, с маленькими латунными шариками на спинках, размером не меньше двух с половиной метров на три.

– Когда человек ложится в нее, – шепнула мне одна из девушек, проходя мимо, – это все равно как если дьявол плюет в Дунай.

Рассказывали, что Анджелар (у которого не было постоянного места пребывания) иногда спал в этой кровати с двумя подружками. Правда, он сам с усмешкой сказал, что в действительности такое было лишь однажды (в отсутствие хозяина), причем с девушками он заключил пари, что ни одну из них не тронет. Пари он выиграл, девушки его проиграли.

– Кровать для Жаклин Кеннеди, – в шутку заметил кто-то из гостей, на что Анджелар запротестовал и добавил, что насчет Жаклин Онассис стоило бы хорошенько поразмыслить.

– Неужели вы не согласитесь, – обратился он к присутствующим, – что у Православной церкви есть все основания объявить единственной восточно-христианской святой двадцатого века именно Жаклин Онассис. Все очень просто. Разве Елена, жена римского императора Константина, не перешла в христианство после смерти мужа и не стала тем самым святой? Почему бы жене самого известного президента-католика, возглавлявшего ведущую западную империю двадцатого столетия, не быть подобным же образом воспринятой своей новой Церковью, после того как она отказалась от римской веры своего мужа и перешла в православие, обвенчавшись с Онассисом по восточному обряду? Разве не сделала она столь же вызывающий для своего прежнего окружения шаг, как в свое время и Елена? Задумайтесь над этим…

– Вы только посмотрите на него! Хочет перепрыгнуть через собственную тень! – выкрикнул изумленный Василие, но в этот момент разговор прервался. Лиза Флашар, одна из тех девушек, которые в тот вечер особенно бросались в глаза и на которую, видимо, в данный момент (а может быть, и на более длительную перспективу) рассчитывал хозяин квартиры или его приятель Максим, совершенно неожиданно и несколько преждевременно выложила все карты на стол, видимо опасаясь, как бы ее кто-то не опередил. Еще во время разговора она весело и непринужденно запускала пальцы в карманы присутствующих и уже точно знала, где бы смогла найти, если ей потребуется, чистый носовой платок, зажигалку или те сигареты, которые она любит. Теперь она вдруг вытащила из кармана Анджелара его вилку и, воскликнув: «Пора начинать ужин!» – вонзила ее Анджелару в плечо. И позже, когда фасоль, заправленная ложкой меда, была подана гостям, можно было под столом увидеть, как, разув одну ступню, она тайком от нас пытается пальцами ноги расстегнуть ту пуговицу, на которой держались брюки Анджелара. Он сначала ел спокойно, но потом вдруг отодвинул тарелку и, повернувшись к Лизе, выкрикнул:

– Слушай, что тебе все-таки от меня надо?

Мы все на мгновение замерли, а Лиза хладнокровно ответила:

– Ты сам прекрасно знаешь, чего я хочу.

На что взбешенный Анджелар швырнул салфетку в тарелку и прошипел:

– Ладно, тогда раздевайся!

– Прямо сейчас? – быстро спросила Лиза.

– Прямо сейчас, – ответил Анджелар.

Лиза посмотрела на него долгим взглядом, словно высасывая из него всю пищу, которую он только что съел, вышла из-за стола, подошла к постели и начала на глазах у всех раздеваться, продолжая при этом не отрываясь смотреть на него. Она стояла в углу комнаты словно дерево, которое постепенно наполняет листьями свою тень, а Анджелар выглядел как заяц, который, попав в полосу света от двух фар, не может из нее выбраться. Максим, который хотел, как было очевидно, смягчить возникшую за столом напряженность, подошел к плите, стоявшей на балконе, как в витрине, и открыл простоквашу. Лиза уже снимала чулки, и оказалось, что они разного цвета. Анджелар немо сидел за столом, спиной к кровати, рядом с Василием, а Максим тем временем крошил в молоко огурец и одновременно раскалял на огне нож. Потом он очистил зубчик чеснока. Одетая в наши взгляды, Лиза снимала лифчик, застежка у него была спереди. На одной из половинок лифчика было написано Да, а на другой вай. В первый момент показалось, что каждая из Лизиных грудей имеет имя – одна мужское, другая женское, однако, пока она не расстегнула лифчик, было понятно, что читать надо:

Давай!

А чуть позже читать было уже нечего. Лиза сбросила сначала одну чашечку, потом другую, и мы увидели, какого цвета у нее соски. Анджелар по-прежнему не смотрел на нее, к еде никто не прикасался, а Максим в окне начал раскаленным ножом резать чеснок, и его запах наполнил комнату, смешавшись с запахом Лизиной кожи и волос. Потом Максим добавил в простоквашу с огурцом редьку и оливковое масло. Пока он заправлял салат укропом и брусникой, Лиза освободилась от последней одежды. Максим подошел к столу и поставил миску перед Василием и Анджеларом, а Лиза устроилась в кровати, стянув с нее покрывало. Из-под одеяла выглядывала только одна ее голая ступня. Кровать скрипнула под ней как раз в тот момент, когда Анджелар вилкой потянулся к салату. Он замер на полпути, почувствовав на себе наши взгляды. В тот момент мне стало ясно, что все, кто был в комнате, выбирали между двумя «нет». Потом он положил вилку, встал и подошел к кровати. Он не стал раздеваться, а лишь снял с руки кольцо и надел его на безымянный палец Лизиной ноги. Потом расстегнул ту самую пуговицу, которая держала вместе рубашку и брюки, и нырнул в кровать. Раздался крик. И было понятно, что вскрикнула не одна только Лиза. Вскрикнули все женщины, находившиеся в комнате. Анджелар и Лиза лежали под одеялом, она своими рыжими волосами вытирала его испачканный едой рот, а Максим в другом конце комнаты, словно ничего не происходило, снова подошел к стоявшей и окне плите. Он прибавил огня, обильно посолил раскаленную поверхность плиты, приготовил несколько небольших острых перчиков и длинный нож, и тут из комнаты послышались звуки, напоминающие жевание. За столом, однако, в этот момент никто не ел, просто Лиза в поцелуе жевала язык Анджелара. Максим разбил и вылил прямо на поверхность плиты несколько яиц, которые тут же схватились, а потом в каждый желток воткнул по стручку перца, стараясь загнать его до дна и добиться, чтобы он затрещал на жару. Таким образом, соприкоснувшись с раскаленной плитой, перец выпустил в желтки свой острый сок. За нашими спинами Анджелар и Лиза старались дышать в одном ритме, а перед нами сидел Василие и, беря одну за другой фасолины, давил их языком, но не глотал, а оставлял во рту. Максим длинным ножом снял яйца с плиты на тарелку и поставил ее на стол. Потом Лизу стало слышно лучше, чем Анджелара, и нам на миг показалось, что она поет. Но тут же мы поняли, что это было не пение, просто ее голос, как река в скалистом русле, следовал за тем, что происходило под ним, глубоко внизу, на дне воды. Река пела на два голоса. Один был непрерывным, светлым и журчащим, второй – глубоким, угрожающим, переменчивым. Светлый голос принадлежал водоворотам, руслу, пене и краскам, которые река не может смыть и унести с собой, они остаются в ней всегда, на том же месте, того же облика. Второй голос, глубокий, принадлежал той воде, которая протекает под водоворотами, которая постоянно изменяется; она несет птиц, задушенных ветром, и стволы деревьев, которые тупо ударяются об отмели или, словно рыбы, выскакивают из реки. В этих голосах можно услышать даже мох с берегов и ивы, которые добрались до воды.

У нас, сидевших за столом, больше не было сил выносить происходящее. Максим наконец покинул свою стеклянную витрину, быстро приблизился к столу, отломил кусок ковриги, намочил его в стакане с ракией и жадно проглотил этот «пьяный хлеб». После этого все быстро закончилось. И за столом, и в постели. Мы медленно одевались и расходились. Оказалось, что нас семеро и что я останусь без пары. «Это неплохо, – пришло мне в голову. – Так я смогу дождаться момента, когда Анджелар и Лиза расстанутся, и попробовать этим воспользоваться». Впрочем, именно так думали и остальные, все, кто в тот вечер 1972 года ужинал на углу Добрачине и Господар Йованове улицы. И долго еще казалось, что женщины, оказавшиеся тогда за столом, никогда не смогут простить Анджелару того, что Лиза в ту ночь сделала с ним и со всеми ними.

Но, во всяком случае, тогда мы увидели, как едят «пьяный хлеб».

2

Прошел год, мы иногда снова проводили время вместе, правда в комнату с балконом в доме 29-а по Добрачиной улице на Дорчоле больше не возвращались. Напротив, нередко мы с Анджеларом и Лизой гуляли по улице, где она снимала комнату с двумя другими студентками. Эта улица текла параллельно Дунаю, только по другую сторону Нового кладбища. У нее было три имени, и, заканчиваясь, она уходила в сторону крутым коленом, которое защищало ее от ветров с низовьев Дуная. В самом начале она называлась улицей Войводы Браны, затем (хотя на этом стыке она даже не поворачивала) Войводы Саватия и, наконец, дальше – Хаджи-Мустафы. Она была из тех улиц, где по ночам слышно, как соседи, лежа в постели, шлепают комаров. На этой улице мы писали на тротуарах похабные стишки, сидели парами по ночам на каком-нибудь из углов на корточках и курили, искали самый маленький дом в Белграде, который, как утверждал Анджелар, находился именно здесь и в котором если открыть дверь, то она заслонит окно. Мы не читали ничего, кроме текстов на конвертах с пластинками. Анджелар и Лиза иногда перед самой зарей водили нас в пустые маленькие парки с качелями, спрятавшимися под деревьями, и показывали, как на таких качелях можно необычным образом заниматься любовью. Анджелар, стоя, держал в объятиях сидящую на качелях Лизу и то притягивал ее к себе, то отталкивал. Еще мы, бывало, ходили на Новое кладбище учить что-нибудь, сидя там на скамейках, и целовались с песком на губах, думая о смерти. А иногда, совсем редко, кто-нибудь из нас подходил к Анджелару и Лизе и украдкой задавал вопрос:

– Ты все еще носишь эту вещь?

– Какую вещь?

– Сама знаешь какую. Кольцо Анджелара на ноге.

– Я его не снимаю, – отвечала обычно Лиза, и разговор на этом заканчивался.

И только в разгар зимы мы снова зашли к Уршичу на новогоднюю вечеринку. Было много смеха, значение которого сначала оставалось мне неясным, а потом одна из сокурсниц (она еще с того самого ужина на Дорчоле постоянно была с Василием) открыла мне тайну. Все девушки сидели отдельно, на трехспальной кровати, и тайно от мужчин что-то вязали. Спицы и вязание они незаметно принесли с собой, и то, что находилось в их руках, выглядело невероятно. Зима 1972 года началась внезапно и с сильными морозами, поэтому девушки (по совету бабки одной из них) решили связать парням защитные чехлы, которые надевают на мужской член тела в тех случаях, когда зимними ветреными ночами приходится долго оставаться на улице. Они вязали их из собственных волос, которые собрали в течение года, сделали из них пряжу и смотали ее в клубки. Таким образом, эти аксессуары получались разными не только по размеру, но и по цвету. В зависимости от волос вязавшей его девушки здесь попадались изделия и цвета воронова крыла, и светлые льняные, и рыжие, как, например, тот, над которым для Анджелара трудилась Лиза и которая, как это сразу бросалось в глаза, для такого дела существенно укоротила свои волосы. Девушки украдкой подсматривали, чем заняты их соседки, делая вид, что разглядывают ярко светящуюся от отблесков снега балку на потолке и прикидывают, какую окончательную форму (в соответствии с образцом, который хранился в их памяти) должно принять их рукоделие. Когда одна из них глянула на Лизино вязание и увидела то, что ее интересовало, она от зависти потихоньку оборвала под кроватью нитку, без которой нельзя было продолжить вязанье теплого чехла для члена Анджелара. За тем, что было дальше, уследить оказалось невозможно, потому что грянул новый, 1974 год и все мы повскакали с мест, чтобы поздравить друг друга. В темноте прошлого года осталась лишь порванная и не впряденная в наступивший год пряжа из клубка Анджелара.

3

Мы заснули под утро, а ранним вечером меня разбудил запах жареных колбасок и полупьяные голоса, которые становились все громче.

– Я создан калекой, а вы требуете, чтобы я был немым! – кричал Анджелар Максиму и Василию, видимо и в новом году продолжая какой-то их старый, но неизвестный мне спор. Ни Лизы, ни других девушек нигде не было, Максим в застекленной нише балкона жарил колбаски, и было видно, что он чрезвычайно взволнован, потому что огонь был таким сильным, что колбаски то и дело выпрыгивали из сковороды и стукались о стекла. За столом сидели Василие и Анджелар, и Василие тихо, еле слышно говорил:

– Неужели ты не видишь, что даже лицо на тебе не твое? Посмотри на любую фреску или картину, ты его тут же найдешь. Тебе его дали только временно, на хранение, ненадолго поносить, как чужую шляпу, а потом оно отправится дальше. Точно так же обстоит дело и с твоим голосом и свистом. Оглянись, в конце концов, на свою тень, ту, что на стене, ту, что росла и жирела вместе с тобой. Придет день, когда ты уляжешься в нее последний раз, и она тебя переживет. И не безразлично, с какого огня ты кормишь эту тень. Тебе следует выбирать для нее пастбище. Подумай об этом, потому что я уже много раз советовал тебе – не надо доверять каждому огню. Я-то знаю, сын еще никогда не помогал отцу, но ты постоянно оказываешься третьим лишним. Пришло время убрать на место вывернутые карманы…

Потом он схватил со стола и протянул Анджелару его вилку.

– На, расчеши бороду, – сказал он вполголоса, но Анджелар отказался. Так что в этой непонятной мне полемике в качестве своеобразного аргумента на стол была выложена

вилка Анджелара.

– И твоя вилка, – продолжал, по-прежнему вполголоса, Василие, – первоначально не была четырехзубой, как сегодня. Первоначально она, так же как и все вещи и существа, имела только два отростка. Надеюсь, это ты признаешь? И лишь позже, в результате соединения двух таких двузубых вилок, возникла вот такая, четырехзубая. Каждый из ее зубов имеет особое значение. Видишь, вот этот первый зубец, назовем его угловой, – это тот, который создает, но не создан, то есть он представляет собой нечто вроде принципа или символа праотца. Второй зубец принадлежит тому, который создает, но который при этом создан и сам. Это Слово. Третий зубец создан, но сам ничего не создает, как, например, ты, сынок. Четвертый зубец, тоже угловой, принадлежит тому, кто не создан (как и первый) и сам тоже не создает. Он словно первый зубец в состоянии отдыха, так же как тот, кто в зависимости от желания может создавать, а может и не создавать. Он опять-таки принадлежит отцу как конец пути, который смыкается со своим началом.

Такое соединение двузубой и четырехзубой вилок, не можешь не согласиться, в разных цифровых системах современного мира выражается по-разному. Говоря кратко, два и два на Востоке дадут совсем не тот же результат, что в Европе. Разница, возможно, вытекает из того обстоятельства, что к понятию «два» в Китае пришли не тем же путем и не в то же время, когда в языках Европы формировалось двойственное число (как, например, в нашем), а в математике – понятие двоичности. Число два, самое важное из чисел, сводится, впрочем, к единичности, потому что оно просто отражает парную природу нашего глаза, так же как двузубая вилка двузуба только будучи вонзенной

в мясо, в то время как в руке, которая ее держит, она однозуба. Из единичности проистекает множественность. Ибо, будучи не в состоянии воспринять могучее содержание, которое передается ему Единичностью, дух (так же, как и наша пищеварительная система) измельчает его, крошит, пережевывает и превращает единичность во множественность для того, чтобы суметь принять ее и унести с собой кусок за куском.

– Вы просто хотите от меня избавиться! – воскликнул вдруг Анджелар, перебив Василия с таким волнением, которое никак не соответствовало ни смыслу, ни спокойному тону только что произнесенных слов. Было очень странно слышать его испуганный голос и видеть, как он беспокойно повернулся к Максиму, который продолжал жарить колбаски в белом вине.

– Ты знаешь, – спокойно продолжал Василие, – что мы тебя буквально из ничего подняли. Каждый носит собственную смерть во рту и может выплюнуть ее, когда захочет, однако то, за счет чего живем мы все, в том числе и ты, нельзя ставить под вопрос. И именно в этом все дело.

– Но ваша кровать предназначена для троих, – нервозно заговорил Анджелар. – Разве в ней не найдется места и для моего слова?

Он дрожал так, что его пальцы выбивали по столу дробь, и поминутно оглядывался то на меня, то на Максима, который у себя в окне брякал тарелками. Было очевидно, что с самого начала Анджелар почувствовал в этом разговоре какой-то особый, скрытый и опасный, для себя смысл, который мне стал ясен отнюдь не сразу.

– Сейчас все прояснится, – продолжал тем временем Василие. – Греческая, а позже и византийская системы, которые для обозначения чисел использовали буквы и которые целое тысячелетие применялись славянами, самым непосредственным образом включают в череду математических расколов и нас. Поэтому нам необходимо переливание памяти. Упомянутая система идеальна, ибо в силу использования не чисел, а букв лишь она дает два верных результата. Если произвести простейшее арифметическое действие, вычитание, с помощью арабских цифр: 441 – 20 = 421, то получится только один результат. То же самое действие, представленное греческими (или славянскими) буквами, обозначающими эти числа, всегда даст два решения. Первое совпадает с арабским:

О.У.М.А. (441) – К. (20) = Д. В. Д. (421)

Цифровое значение выражения Д. В. А. действительно дает (как и в случае с арабскими цифрами) число 421, но если этот результат прочесть не как цифровой знак, а как знак словесный, он выразится словом два. А это слово связано с первым результатом таким образом, что каждая из цифр результата ровно по стольку раз (по два) содержится в каждой предыдущей цифре: единица в двойке два раза, двойка в четверке тоже два раза. Таким образом, ввиду того что все числа в этой части мира имеют свои буквенные обозначения, все, что следует из них, тоже имеет свои соответствующие семантические результаты. И наоборот, любое слово нашего сегодняшнего разговора имеет свое численное значение. Например, слово, которое было написано на Лизином лифчике в тот вечер, год назад, по-сербски пишется «АЬДЕ!», если я не ошибаюсь. Так вот, в цифровом выражении оно может быть представлено как 1145, а это, несомненно, объем ее груди в миллиметрах, что тебе, Анджелар, должно быть известно лучше, чем нам. Еще придет тот день, когда мы, забывшие двойственное число и уже несколько столетий пользующиеся в своем языке только единственным и множественным, почувствуем во рту его вкус и подавимся им.

– Но какая связь между всей этой вашей математикой и мною? – Анджелар снова перебил Василия.

– Ты скоро увидишь, что связь есть, да еще какая. Правда, не с тобой, а с твоей вилкой. Ты ее не приручил, и теперь смотри не сломай об нее зуб.

Итак, здесь, в пространстве между двумя правильными (и при этом отличающимися друг от друга) решениями одной и той же арифметической задачи, обнаруживаются огромные ненаселенные области, неиспользованные возможности и неисчерпаемые источники энергии. Тот дополнительный, второй, надцифровой и корректирующий, результат, который мы перестали принимать во внимание (таким же образом, как и наш язык забыл двойственное число), выбрав нашу нынешнюю систему цифровых обозначений, и представляет собой то самое промежуточное пространство, в котором можно жить здесь, на Балканах, на границе между двумя системами чисел, где результаты в их греко-славянском варианте обогащены забытыми и непредсказуемыми резонансами. Короче говоря, сегодня на Востоке два плюс два – это ровно столько же, сколько будет два плюс два на Западе. Но это не одно и то же. По крайней мере в течение одного и того же дня. И как в такой ситуации не отправиться в это неизведанное, неисчерпаемое и неиспользованное промежуточное пространство, которое можно заселить и начать эксплуатировать? Аргументы таковы, что их следует принять во внимание если не как собственные, то хотя бы в качестве модуса нашего выживания, в качестве formulae, единственно с помощью которой здесь и можно выжить… Вместо этого ты ведешь себя так же, как тот человек, который бежал вслед за днем, чтобы не состариться…

– Вы тут в последнее время обличаете меня прямо как на каком-то Вселенском соборе! – воскликнул Анджелар в припадке гневного отчаяния. – По-человечески просто перестали и разговаривать. И на рынке, и на улице, и на занятиях, и на трамвайной остановке вы только и твердите о чем-то уму непостижимом. Сейчас не триста тридцать шестой, а тысяча девятьсот семьдесят четвертый год! Спросишь вас, сколько надо заплатить за лук, вы философствуете о рожденном и нерожденном, хочешь узнать почем хлеб – вы отвечаете: «Отец дороже сына!» Спрашиваю, свободна ли ванная, Максим отвечает: «Сын произошел не из чего!», а Василие: «Три динара стоят меньше, чем два динара!» Как будто я гвоздь у вас в тесте. Мы же в Белграде, а не в древнеримском Сингидунуме!

– Разумеется, – спокойно ответил Максим. – Но фасоль с Байлониевого рынка, которая сейчас стоит перед тобой, куплена именно таким только что описанным способом, по промежуточной цене. В сущности, по двоякой цене, каждая из которых сбивает другую. – И, закончив фразу, ударил Анджелара так, что тот стукнулся головой о стенку, а потом упал лицом в тарелку на столе. Так начался ужин.

4

На балконе Максим быстро размял два вареных баклажана, залил их козьим молоком, добавил петрушку, кукурузное масло и творог и все хорошо перемешал. Потом тихо-тихо поперчил и громко посолил, похлопав ладонями, чтобы стряхнуть соль с рук. После этого он поставил миску на стол. Когда Анджелар потянулся за своей вилкой, скорее чтобы сгладить разногласия, чем от голода, Максим сказал ему:

– Тебе давно пора стать рыжим, как Лиза, но ты сам вовремя об этом не позаботился. Придется мне это дело уладить.

Он схватил его своими сильными руками за бороду, разодрал ее на две части и резко рванул вниз, подставив колено, так что Анджелар со всей силы ударился об него лицом. Потом подошел к плите и всем нам принес в маленьких глиняных мисках фасоль с печеным перцем, в который были всунуты зажаренные колбаски. Пока он расставлял их перед нами, усы и борода Анджелара становились все краснее и краснее от пропитывавшей их крови. Теперь он был рыжим. В тот момент, когда фасоль оказалась перед ним, Анджелар рухнул на пол. Максим поднял его и отнес на кровать, а его миску и вилку придвинул ко мне.

– Ешь, – сказал он мне мягко, увидев, что со мной происходит что-то странное и что меня трясет от страха. Несомненно, это были последние мгновения, когда было еще не поздно прийти на помощь Анджелару. Максим отошел к плите и надрезал несколько небольших лепешек, которые пеклись там, потом наложил в них, как в карманы, створоженные сливки. Лепешки были пропечены так сильно, что постукивали в его руках, словно грецкие орехи. Тем временем Анджелар предпринял попытку встать с кровати, однако Максим тут же подошел к нему и, сняв с себя пояс, привязал Анджелара к изголовью кровати за шею таким же манером, как привязывают вола. За это время одна из лепешек подгорела. Можно было закричать, но зубы у меня стучали так, словно я торопливо жую. Я надкусила Анджеларову колбаску, на зубах она лопнула, и струйки ее сока попали мне в рот. В этот момент стало видно, как в комнате, в зеркале, висевшем напротив окна, идет снег. Анджелар в последний раз попытался сорваться с привязи. Максим потерял терпение, подошел к кровати и поставил ее вертикально вместе с Анджеларом. Тот повис на ремне, завязанном на спинке кровати…

Я больше не могла этого выносить. Отломила кусок хлеба и бросила его в стакан с ракией. Хлеб мгновенно впитал всю жидкость, и я сунула его в рот и проглотила. Следующий кусок «пьяного хлеба» не потребовался. Ни мне, ни Анджелару. Теперь я могла спокойно спать с кем угодно. Единственный человек, к которому меня действительно влекло, перестал существовать.

Уршич, Максим и я наконец-то остались без третьего, того, который лишний.