Отчет о снах, который содержит:

1. «Сон о смерти Пушкина», который был предметом договора о купле-продаже между господином оперным певцом Матеусом Дистели в качестве покупателя и предприятием «Symptom House» в качестве продавца.

2. «Сон о шагах», который был предметом договора о купле-продаже между госпожой Маркезиной Андросович-Лемпицкой в качестве покупателя и предприятием «Symptom House» в качестве продавца.

 

Первая часть отчета, который по требованию суда предоставил Александр Клозевиц

(Фонозапись № 1)

По требованию судебных следователей и господина старшего следователя Эугена Строса я, Александр Клозевиц, торговец-астролог и владелец предприятия «SYMPTOM HOUSE. А. & S. K. Сделки с движимостью», полностью осознавая свою моральную, профессиональную и материальную ответственность, заявляю следующее:

Мне было выдвинуто требование реконструировать, пересказать и проанализировать для нужд следствия два сна, которые приснились покойному господину Дистели, оперному певцу, и покойной госпоже Маркезине Андросович-Лемпицкой в тот год, когда они были убиты, а также незадолго до этого и вскоре после этого. Такой отчет об этих снах в виде двух фонозаписей я и представляю следственным органам, предваряя его некоторыми комментариями.

«В глубинной психологии установление контекста конкретного сна представляет собой простую, практически механическую, задачу, имеющую всего лишь подготовительное значение. Дальнейшее воссоздание некоего читаемого текста, другими словами, действительная интерпретация сна, как правило, является задачей гораздо более сложной. Это предполагает наличие способности к психологическому отождествлению, способности комбинировать, интуиции, знание мира и людей и прежде всего наличие специфических знаний, среди которых особо и прежде всего важно расширенное знание вещей и определенные „разумные способности сердца“ (Helmut Hark. «Lexicon Jüngscher Grundbegriffe»).

Кроме того, я с трудом представляю себе, чтобы можно было словами адекватно передать то, что во сне происходит нелинейно и не на уровне языка, а разветвлено (так же, как и в мыслях человека) в разных направлениях и выражается, условно говоря, на уровне чувств и с помощью метафорического языка. Сон не живет в языковом растворе, он парит в свободном вневременном пространстве, а стоит его преобразовать в язык или запись, как он теряет объем и вытягивается в длину. И в таком случае начинает казаться, что такой сон длился гораздо дольше, чем это было на самом деле. Эти два сна, которые в моем отчете описаны на нескольких страницах, промелькнули за несколько секунд каждый. Сон, так же как и страх, проникает в глубину и в ширину, но не в длину.

Тем не менее предлагаю вниманию господина старшего следователя Строса и судебных следователей эту попытку пересказать и первый, и второй сон в надежде, что это поможет пролить свет на обстоятельства дела и послужит торжеству правосудия и справедливости. Сделать что-то большее не в моей власти.

Наконец, хотел бы заметить, что сон Дистели произвел на меня такое впечатление, что я склонен признать, что он действительно побывал в начале XIX века и воспринимал мир вокруг себя как реальную действительность, словно он видел этот мир не своими глазами, а глазами Пушкина. Кроме того, в этом сне Дистели пережил не менее пяти различных видов страха, ввиду чего и весь сон делится на «страхи», как на главы.

 

Сон покойного оперного певца господина Матеуса Дистели о смерти Пушкина

(как и насколько смог восстановить и описать его А. С. Клозевиц)

Первый страх

Во сне господина оперного певца Матеуса Дистели Александр Сергеевич Пушкин появился как низкорослый, очень лохматый и худой человек. Дистели его не узнал, но откуда-то понял, что это Пушкин, как только тот подошел к окну и произвел одно из древнейших магических действий знака Венеры, поцеловав несколько раз ноготь на большом пальце, на который был надет крупный перстень с печаткой. На дворе была ненастная ночь, и картина метели вызвала в поэте круговерть стихов:

В окне было еще одно, маленькое, окошко, которое называется «форточка», и Пушкин его открыл. В комнату повалил снег.

Тогда Александр Сергеевич уселся в кресло. Рядом с ним, на диване, спала огромная белая борзая собака, красавец пес с золотистой головой, а прямо перед ним на стене висел портрет прадеда в офицерской форме времен Петра Великого. Прадед был темнокож, с почти черным лицом, он носил серебряный парик и саблю под мышкой. Пушкин обратился к нему с вопросом:

– Как заставить злого духа войти в комнату? Как вынудить его отвечать на мои вопросы? Какая магия заставит его открыть мне мое будущее?

На картине рядом с левой рукой прадеда лежала стопка книг, а под ними нечто, что почти стерлось и в чем с трудом можно было распознать какой-то темный предмет. Пальцы прадеда опирались на книги и на этот непонятный предмет, словно указывая на них. Словно это был уже давно приготовленный ответ на вопрос Пушкина. Александр Сергеевич, однако, прекрасно знал, чтó это за предмет, потому что он все еще находился в родительском доме, причем на том же самом столе, на котором его изобразил художник сотню лет назад. Это была шкатулка прадеда Пушкина, обтянутая кожей с металлическими заклепками. Александр Сергеевич взял шкатулку и открыл ее. Внутри лежали три иглы для колдовства вуду и кошелек с давно вышедшими из обращения старыми монетами разных царств и империй. Эти монеты тоже использовались для магических действий.

Открывая шкатулку, Александр Сергеевич вспомнил легенды о прадеде и его африканском происхождении, которое в роду Пушкиных давало о себе знать из поколения в поколение. Вспомнил он и рассказ о том, что магические иглы из Африки в Россию привез, спрятав их в волосах, его дед, после того как его, еще мальчиком, захватили работорговцы и продали в Царьграде некоему графу Савве Владиславовичу Рагузинскому. Граф и сам был не чужд магии, причем именно той, которая использует старинные монеты. Мальчика он решил купить за любые деньги, после того как разглядел в его волосах волшебные иглы. Он привез маленького черного раба в Россию и подарил Петру Великому, который дал тому имя Абрам Петрович Ганнибал, выучил в военных училищах на офицера и женил на русской дворянке…

«Если хочешь узнать о себе правду, – говорил Ганнибал, и слова эти в семействе Пушкина не забывали, – знай, что открыть ее тебе может только враг. Если сумеешь его заставить. А именно этому и служат иглы…»

– Кто самый большой враг человека? – продолжал задавать вопросы Пушкин, и сам тут же нашел ответ: несомненно, это дьявол. Следовательно, именно его нужно призвать с помощью игл и заставить открыть будущее. Но как распознать дьявола? Как убедиться в том, что ты призвал именно его, а не кого-то другого, кто дьявола отродясь не видал? Значит, сначала нужно проверить и только затем задавать интересующий вопрос… Значит, должно быть известно, что на самом деле представляет собой дьявол и как его узнать. В народе говорят, что люди видят дьявола, а дьявол – Бога. Кроме того, есть мнение, что слезы у нечестивого несоленые. Что он всегда сначала солит, а потом ест. У него прекрасный нюх, и свою жертву он может унюхать за много километров. И еще одно, может быть самое важное, обстоятельство. Дьявол ест так же, как и люди, но ничего не может переварить. Если он выпьет красного токайского, то вместо мочи извергнет из себя то же самое красное токайское. Если съест рыбу, проглотив ее целиком, она выйдет из его организма непереваренной и нетронутой, так что хоть снова на стол подавай. Происходит это потому, что только дьявол не участвует в общем всемирном обмене материи…

Вот такие картины и воспоминания кружились в голове Александра Сергеевича, которому было хорошо известно, что монеты в кошельке графа Рагузинского и иглы прадеда не случайно оказались в сундучке вместе.

– Ну так перейдем к делу. Надеюсь, что иглы моего прадеда Ганнибала все еще действуют, если применить их вместе со старыми деньжатами графа Рагузинского. Немного африканской магии Абрама Петровича Ганнибала и немного балканской магии графа Саввы Рагузинского мне не помешает. Но важно кое о чем не забыть. У меня такие же волосы, как у прадеда. Настоящие африканские волосы. И чтобы его иглы меня узнали, назову им пароль…

И Александр Сергеевич отрезал одну из своих кудрявых прядей и бросил ее в шкатулку. Потом позвал какую-то Арину Родионовну и приказал принести из кухни трех тряпичных кукол в широких юбках, которыми во время еды накрывают чайник, миску с пирожками или вареными яйцами, чтобы они не остыли…

Когда куклы были принесены, оказалось, что одна из них – это монах с седой бородой, в широкой мантии, перетянутой черным шнурком, вторая – барышня в красной юбке с кринолином и волосами из мочала, а третья – богатырь в мундире, расшитом золотыми шнурами, и с генеральскими эполетами, перепоясанный саблей.

– Итак, вы здесь, – пробормотал Александр Сергеевич и повернулся к полке с книгами. – Сейчас узнаем вашу судьбу. Нам нужно какое-нибудь историческое событие, куда можно было бы вас поместить.

Он снял с полки «Историю государства Российского» Карамзина и первый том изданной в 1722 году в Венеции истории России и Петра Первого. Положил книги на стол и ногтем открыл наобум сначала венецианский том. Оказалось, что он открылся на 1599 году. Царствование Бориса Годунова.

– Посмотрим, что здесь написано, – сказал он и начал читать: – «Борис Годунов убил царевича Димитрия и стал царем, но настоящую угрозу для Годунова представлял некий Лже-Димитрий, самозванец Гришка Отрепьев. Напуганный военными успехами Лже-Димитрия, царь впал в такое отчаянье, что отравился, а самозванца в Москве венчали на царствование и женили на полячке, ясновельможной пани Марине Мнишек-Сандомирской…»

Тут Пушкин закрыл книгу и заключил, обращаясь к куклам:

– Хватит с вас истории. Придется вам и самим кое-что узнать о себе. Итак, обратимся к жизни. К вашей жизни. Венецианский историк говорит, что рассказ о Годунове – это одновременно и комедия и трагедия. Почему бы и нет? Тут есть и лицо и изнанка, так же как и у вас, кукол. То же самое и в жизни. Одна и та же история на улице развивается как комедия, а в книге как трагедия… Попробуем. Но сначала мне придется с вами тремя как следует повозиться, чтобы вы больше от меня не смогли сбежать… – сказал он.

И Александр Сергеевич взялся за работу, исписывая бумагу рядами цифр и до ранней зари зажигая все новые и новые свечи от старых. Уже светало, когда он осторожно достал из шкатулки старинные монеты Рагузинского и принялся разглядывать их, откладывая некоторые в сторону и сравнивая, соответствуют ли они тем подсчетам, которыми он занимался всю ночь. Потом взял кукол и сказал:

– Сейчас я открою вам, кто вы такие на самом деле и как вас зовут!

Сначала он положил перед собой суконного парня с саблей.

– Посмотрим, – обратился он к нему, – кем бы мог быть ты? Гришкой? Имя тебе вполне подходит. Итак, самозванец. Лже-Димитрий. Что, боишься? Конечно, боишься. Вот, тебе полагаются три монеты. Так говорят расчеты, и давай без обид. Какие три монеты? И это я высчитал. Один венецианский грош, один византийский серебреник и половину дубровницкого динара. Не больно-то ты дорог. Посмотрим… Теперь, братец, придется тебе расстегнуться… Ты будешь лжецарем, самозванцем. Венецианская история России говорит, что ты расстрига, другими словами, бывший монах, монах-отступник. Еще сказано, что ты выучишь латынь и будешь писать письма в Рим, Папе. А когда войдешь в Кремль, поднимется сильный ветер. Ты будешь вести войны, и в этом тебя поддержит один из моих предков, один из Пушкиных. Так что мы с тобой старые знакомые. Тому уже два столетия. Кроме того, в венецианской истории говорится, что ты, лжецаревич Димитрий, будешь править Россией до тех пор, пока народ не вытащит тебя из царских палат и не убьет на площади. И в этот момент снова начнет дуть ветер…

И Александр Сергеевич перочинным ножичком распорол на кукле мундир и зашил ей в грудь три монеты. Занимаясь этим, он напевал:

– С тобой, Гришка, все прошло гладко, – добавил Александр Сергеевич и взялся за куклу с седой бородой, в монашеской рясе.

– Ты, значит, монах. Таких во времена Бориса Годунова и Гришки-самозванца вокруг царей и двора была тьма-тьмущая. Некоторые из чудовского монастыря, откуда сбежал к полякам Гришка Отрепьев, чтобы с ними пойти походом на Москву. А некоторые видели убийство царевича Димитрия в Угличе, совершенное по приказу Годунова. Ты будешь одним из таких монахов. Звать тебя будут Пимен. А коли так, то садись, брат, и пиши, что я говорю:

Вот так. Теперь немного отдохни. А я посмотрю, что говорят расчеты насчет тебя. Просто не могу поверить! Как ни крути, выходит, что тебе положено всего две монеты. Может, ты какую утаил? Вот, цифры говорят, что это одна турецкая акча и один немецкий серебряный талер. Ну, ничего не попишешь.

И Александр Сергеевич зашил под монашескую рясу полотняного монаха Пимена акчу и талер из кошелька графа Рагузинского.

– Теперь твоя очередь, красавица. Про тебя мне известно, что номер твой – женский, а он всегда четный, так что тебе достанется четыре монеты: один полусеребряный талер, один золотой грош, один дубровницкий динар и одна акча.

Он взял куклу в красной юбке на кринолине, поцеловал ее и расстегнул на ней одежду. Затем зашил в подкладку четыре монеты.

– Звать тебя будут Марина Мнишек-Сандомирская. Ты девочка красивая. Но и дорогая, – добавил он. – Ты будешь ясновельможной пани из Польши и русской лжецарицей, женой самозванца Гришки. Когда ты будешь въезжать в Москву на венчание, налетит вихорь. Когда чернь схватит и потащит убивать твоего мужа-самозванца, ты заберешься под юбку к своей кормилице, такую же, как на тебе, и там спрячешься. Так говорит о тебе венецианская книга…

После этих слов Александр Сергеевич обратился ко всем куклам вместе:

– Для того чтобы я мог призвать вас в любой момент, когда вы мне понадобитесь, мне нужно представлять себе, как вы выглядели в жизни, что вы делали и говорили. А чтобы мне этого добиться вернее всего, придется написать драму для театра, в которой вы заговорите и снова окажетесь в вашей прежней жизни. Итак, если я сочиню драму о Борисе Годунове, лжецаре Гришке Отрепьеве и о его жене Марине Сандомирской да еще добавлю что-нибудь об отце Пимене, вы снова оживете. И когда я вас призову, сможете явиться и ответить на вопрос, который меня мучит и который я хочу вам задать… А на сегодня хватит!

На стене висело позолоченное флорентийское зеркало в деревянной резной раме, от которой осталась только позолота, потому что дерево съел жучок. На диване спала борзая, в комнате горела свеча, которая отражалась в зеркале. Александр Сергеевич дунул в зеркало, и свеча погасла.

Лежа в темноте, перед тем как заснуть, он пробормотал:

– Тело учится и понимает быстрее, чем душа, потому что у души есть время, а у тела его нет.

Второй страх

Как только оперный певец Дистели заснул, он увидел в продолжении своего сна о Пушкине, что тот сидит и что-то пишет, а потом и услышал, что именно этот русский писал.

«Я не читал Кальдерона и де Вегу, но как великолепен Шекспир!» – писал Александр Сергеевич своему другу Николаю Раевскому в тот час, когда ему исполнялось двадцать пять лет от роду. Но на столе перед Пушкиным рядом с только что законченной драмой «Борис Годунов» лежал не Шекспир. В тот момент на столе перед ним лежали три кухонных куклы, которых в драме он воплотил в самозванца Гришку Отрепьева, красавицу Марину и монаха Пимена.

Отодвинув в сторону рукопись, Александр Сергеевич с улыбкой обратился к куклам:

– Все вы здесь, внутри, дорогие мои, все вы попали в трагедию. Потому что в этой книге – трагедия. Но вот там, снаружи, в жизни, вам придется потяжелее. Там властвует комедия… А в комедии больно. И еще как больно! Вам сейчас пора собираться в дорогу, в жизнь. И в жизни, мои хорошие, тоже бывает больно. Жизнь – штука вонючая и болезненная. Вы это сразу почувствуете на собственной шкуре. Но вы должны знать, каким образом я позову вас, когда вы мне понадобитесь. С помощью игл!

Тут Александр Сергеевич взял куклу Марину в красной юбке с кринолином и воткнул ей в грудь одну из африканских игл с головкой из верблюжьей кости. Послышалось, как кончик иглы царапнул зашитые в куклу монеты из Византии и Венеции. Потом сделал то же самое с куклой монаха Пимена и, наконец, с перепоясанной саблей куклой по имени Гришка.

– Больно? Конечно, больно. Но ничего не поделаешь. Это жизнь. Не бойтесь, теперь вы уже сможете ходить. Я вам больше не потребуюсь, разве что в случае, если позову вас. И книга нам больше не нужна. Потому что в книге вы мне больше не нужны, вы нужны мне в реальности. Когда я захочу вас увидеть, встретимся в Петербурге. Я вызову вас из ваших жизней, из XVI и XVII веков в мой XIX век обычным уколом иглой. И тогда, когда я вас призову, вы будете уже не куклами, а живыми созданиями, взятыми взаймы моим столетием у вашего. И не пытайтесь от меня удрать, потому что куклы остаются здесь, у меня, с иглами. И за любое ваше непослушание или неосмотрительность я буду вонзать иглу все глубже. А вы уже сейчас почувствовали и узнали, как это больно. У меня все, а теперь прочь от меня, адское племя!

Третий страх

Сон Дистели продолжается зимним днем, когда тишина глубже слов, а действие его происходит в Петербурге. Дистели никогда не был в этом городе, но он откуда-то знает, что это северная русская столица и что в этом сне Пушкин садится в сани, держа в руках тряпичную куклу, из груди которой торчит африканская игла с головкой из верблюжьей кости. Сани остановились перед Петропавловской крепостью.

Пушкин, как он этого и ожидал, увидел в церкви старика с седой бородой, в монашеской рясе. Его огромный рост и худоба вызывали изумление. Пушкин едва узнал Пимена, который воскликнул, увидев посетителя:

– Батюшка, Александр Сергеевич, наконец-то! Во имя всего святого, что же это вы со мной делаете?

– Отец Пимен, благослови и прости, если есть за это прощение, – ответил Александр Сергеевич и повез монаха до ближайшего трактира. Там он велел кучеру ждать его поблизости и не гасить фонарей на санях, а сам со своим гостем вошел в трактир и заказал обед – щи, жареную утку, грибы, страсбургский пирог и две бутылки красного токайского. Пока они ели, монах постоянно жаловался.

– Вы, батюшка, оставили меня ни там, ни здесь, вы забыли меня. Слышали мы, ваше высокоблагородие, что вы поэт; говорят, что даже все сны вам в стихах снятся, но позвольте мне спросить, до каких пор мне, такому, томиться теперь в ожидании, когда что-то разрешится?

– Не такой уж ты невинный, каким кажешься. Ты, братец, воевал, небось, и под башнями Казани, и в Литве… Видел, не сомневаюсь, роскошь царского двора…

– Что да, то да. Я даже знавал Пушкиных, ваших предков, и мы с ними легко находили общий язык, но вас, батюшка, я понимаю с трудом… Вы, ваша светлость, человек молодой, так что позвольте мне, старцу, пребывающему в церковном послушании, сказать вам – не богоугодное дело вы со мной затеяли. Нет, не богоугодное. Грех это. Что же это вы делаете со мной, монахом, Богу обеты принесшим? И не стыдно вам? И еще кое-что хочу у вас спросить: ради Бога, скажите, где ж это мы с вами, батюшка, оказались?

– Как где? В Петербурге.

– Отродясь не слыхал о таком. А это что же, неужто в России? Я ничего не понимаю из того, что здесь говорят, да и у вас, простите уж, только одно слово из каждых трех ухватить могу, словно кузнечиков ловлю.

– Так это потому, что ты говоришь по-украински. И еще потому, что ты из века моих предков. Но не твое это дело разбираться в нашем времени, давай лучше чокнемся да продолжим обед.

Вот так, за разговорами и едой, подливал Александр Сергеевич своему гостю красное токайское до тех пор, пока голова монаха не упала в тарелку.

Едва дождавшись этого, Александр Сергеевич вывел его на снег и подвел к своим саням, стоявшим неподалеку. Тут оба они остановились в пятне света от фонаря, и Александр Сергеевич впился взглядом в отца Пимена, ожидая решающего момента. Монах глубоко вдохнул воздух, полный мелких снежинок, поднял рясу и вытащил огромный член. Он мочился так, что даже лошади, почувствовав это, принялись поливать снег под собой.

Однако отец Пимен извергал из себя вовсе не красное токайское, которое они пили за ужином, а то же, что и лошади, рядом с которыми он стоял. В свете фонаря это было ясно видно.

– Кто ты на самом деле, батюшка? – спросил монах, опуская рясу. – Ведь грех это – похищать у Бога людей, как ты сделал со мной. Может, ты дьявол?

– Нет, отец Пимен, нет, просто я тот, кто ищет дьявола, чтобы кое-что спросить у него. Но, вижу я, не дьявол и ты, потому что дьявол мочился бы красным токайским, а не тем, чем мочишься ты и лошади. Так что не стану я ничего у тебя спрашивать, потому что мой вопрос не к тебе, а к нечестивому. Ошибся я, а ты меня прости… Помолись Богу за мою душу, один Он знает, что я это делаю не по злобе, а от муки.

С этими словами Александр Сергеевич уселся в свои сани, оставив Пимена стоять на снегу. Глядя через окно на монаха, который, чтобы согреться на морозе, крестился быстрыми движениями, ударяя себя в лоб, по животу и плечам, Александр Сергеевич вытащил из кармана на внутренней стенке саней седобородую куклу в монашеской рясе. Он внимательно ощупал зашитые в нее монеты и резким движением вытащил из ее груди африканскую иглу своего прадеда Ганнибала.

В тот же момент стоявший рядом с санями Пимен исчез, словно испарился.

– Итак, Пимен не дьявол. Осталось проверить еще двух. Гришку и Марину. Может, дьяволом окажется кто-то из них. Трудное дело, – заключил Александр Сергеевич и велел кучеру трогать. Он торопился и бранил слугу, требуя, чтоб тот гнал что есть мочи, так что, возвращаясь домой, они чудом остались целы.

Четвертый страх

В продолжении сна господина Дистели стало еще холоднее, и его сон замело снегом. В этом сне, и сам оказавшись посреди заметенного снегом Петербурга, Александр Сергеевич Пушкин послал ясновельможной пани Марине Сандомирской засахаренные фиалки и приглашение на ужин в ближайшей гостинице. На эту ночь он снял целый этаж, где было два прекрасных зала и две спальни, и теперь ждал там гостью. Был заказан богатый ужин, а выбор вина он отложил, чтобы Марина смогла высказать свои пожелания.

Но гостьи все не было и не было. Прислуга накрыла стол, на нем стояли блюда с закусками – лимбургский сыр, пирог, рыба и ананас, а Марины Мнишек-Сандомирской и не видно. Воспользовавшись удобным моментом, Александр Сергеевич снял с большого пальца свой перстень с печаткой и засунул его в меньшую из двух рыб, лежавших на блюде. После этого он положил на свою тарелку большую рыбу, а вторую, со спрятанным в ней перстнем, на тарелку гостьи. Она не появлялась, и Александр Сергеевич достал куклу в красной юбке с кринолином, в подкладку которой были зашиты деньги, отчеканенные на широком пространстве от Венеции до Царьграда, и надавил на африканскую иглу, торчащую из ее груди, так, чтобы она вошла в тело куклы немного глубже. Через несколько минут раздался стук в дверь – три масонских удара, которые Александр Сергеевич узнал и ответил на них соответствующим образом. Он изумился, когда в комнату влетела красивая раскрасневшаяся девушка в красном платье с янтарными бусами.

– Прекрати, что ты со мной делаешь! – вскрикнула она на пороге и распахнула платье на груди, где под бусами виднелась незажившая рана.

– Пани Мнишек! Марина! Да ты же говоришь по-литовски! – воскликнул Александр Сергеевич. – И плачешь! А я думал, ты мне скажешь: «Молчи! Ты глуп и молод, не тебе меня любить». Как я закажу тебе шампанское, если ты не заговоришь по-русски? Правда, шампанское говорит на всех языках. Думаю, к твоему платью лучше всего подойдут две бутылки «Veuve Clicquot» из черного винограда. Рыбу я заказал, и она из-за того, что ты опаздывала, уже на столе…

Гостья села, немного успокоилась, и Александр Сергеевич смог наконец-то толком рассмотреть ее. Лицо ее было покрыто венецианской пудрой, которую там называют «мортиша», а буйные волнистые волосы уложены, как на прическах красавиц с картин Тициана. Приступив к ужину, они начали разговор.

– Читала ли ты в «Московском вестнике» и «Северных цветах» «Бориса Годунова»?

– Нет. Я читала его по твоей рукописи. Там у тебя написано, что на моих губах не бывает улыбки. Это неправда.

– Как ты думаешь, почему время правления Годунова венецианский историк назвал трагедией и одновременно комедией?

– Это же спросит и царь.

– Какой царь?

– Как – какой? Царь Николай Первый. Какой же еще?

– Откуда ты знаешь?

– Это не твое дело. Так хочешь, чтобы я тебе ответила, или нет?

– Скажи, красавица, почему венецианский историк назвал время правления Годунова и комедией и трагедией?

– Потому, что в XVIII веке, то есть тогда, когда писал этот венецианский историк, в литературе существовал такой жанр. Это называлось трагикомедией. Если не веришь, возьми Мануила Козачинского, почитай. У него есть трагикомедия о царе Уроше… Но я думаю, что ты все это и так хорошо знаешь, просто у тебя другое мнение о трагедии и комедии.

Пока Александр Сергеевич был занят разговором, гостья прямо у него на глазах проглотила целую рыбу вместе с его перстнем внутри. Перед ней осталась пустая тарелка.

– Знаешь, он вообще-то не из Венеции, – защебетала она и протянула бокал, чтобы ей налили шампанского.

– Кто не из Венеции?

– Да этот твой венецианский историк. Его звали Захарие Орфелин.

– Откуда ты знаешь? – ошеломленно уставился на нее Александр Сергеевич.

– Есть подписанное издание его книги, которое запрещено…

Пушкин обрадовался. Его расследование развивалось успешно.

«Такие вещи могут быть известны только тому, кто имеет сношения с демонами», – подумал он и налил ясновельможной пани полный бокал шампанского.

Они чокнулись, и после следующего бокала Сан-домирская заявила, что она утомлена и хотела бы отправиться на покой. Пушкин выслушал это с облегчением.

Утром Александра Сергеевича разбудила мысль, что он упустил нечто важное, что на ясновельможной пани были сапожки из тех, что носят в постели, и что он, судя по всему, прошлой ночью должен был предпринять в связи с ней еще что-то. Он ворвался в ее комнату, которую накануне закрыл за ней на ключ, но гостьи в гостинице уже не было. Было ясно, что Сандомирская выбралась наружу тайком, через его спальню. В ее комнате он увидел на столе тарелку, на ней лежала целая, словно нетронутая, рыба, которую гостья проглотила за ужином, и стоял бокал с красным шампанским «Veuve Clicquot». На скатерти было написано смоченным в шампанском пальцем: «Привет от Марины Мнишек».

«Это хорошее предзнаменование», – подумал он и вилкой достал из рыбы свой перстень.

– Итак, красавица, ты попалась! Ты не перевариваешь пищу, так же как и любой дьявол.

И он еще глубже вдавил свою африканскую иглу в куклу, одетую в красную юбку с кринолином. Игла вошла глубоко, почти по самую головку из верблюжьей кости.

Ждать долго не пришлось. Послышался стук в дверь, и в комнату ворвалась Марина.

– Что еще тебе нужно от меня? Можно было сразу спросить, я бы тебе все сказала. И мог бы не прибегать к трюку с шампанским и рыбой. Я Алидлат, имя мое – дьявол. Ты это хотел узнать? А раз ты теперь знаешь, кто я, скажи, что мне сделать, чтобы ты оставил меня в покое?

– Хочу кое о чем спросить тебя, душа моя.

– Спрашивай.

– Это твои стихи. Хочешь спросить, хорошие они или плохие? Искренне говоря, посредственные.

– Не шути так. Не я тебя спрашиваю, а стихотворение, и придется тебе ответить на этот вопрос.

– Хочешь узнать, где и как тебя настигнет смерть?

– Да. Вокруг меня плетут сеть. Я должен знать, как мне защищаться.

– С тех пор как существует мир, никому не дано знать того, о чем ты спрашиваешь. Но я могу кое-что сделать для тебя в другой области. Выслушай и не хватайся сразу за свою иглу, потому что вообще-то иглы есть и у нас, демонов. Итак, будь мудр и бери то, что тебе дают, вместо того, что получить невозможно. Раз твой вопрос задан в стихах, мой ответ тоже будет поэтической природы. Если согласен на такое предложение, бери пистолет и плащ, а мне одолжи свой мундир с золотыми пуговицами. Я в нем неплохо буду смотреться. Итак, вперед. Мне пистолет не понадобится, но свой ты заряди. Тебе придется стрелять…

Пока они спускались по лестнице гостиницы, Марина объясняла цель их предприятия:

– Недавно ты закончил шестую главу «Евгения Онегина». Там описана дуэль, на которой герой твоего романа убил своего друга Ленского. Стихи прекрасные, но ты без труда сможешь сделать эту сцену еще более выразительной, и тут наша прогулка тебе поможет. Вот здесь, смотри, роща над рекой, поляна, покрытая снегом, все так же, как и там, в твоем романе, где ты описываешь дуэль. Представим себе ненадолго, что я Онегин, а ты Ленский. Ляг на снег и вообрази, что я в тебя уже попала. По-моему, тут-то и можно внести исправления в сцену из романа. Потому что там, в книге, это только трагедия, а здесь, в реальности, это комедия, и это больно, как ты любишь повторять…

С этими словами Марина толкнула Александра Сергеевича, и он упал в снег, отчего оба они рассмеялись. При этом он заметил, что у Марины в языке дырка.

– Ну вот, видишь, я умею смеяться. А что касается тебя, то ты будто бы смертельно ранен в живот, но у тебя еще есть силы опереться на локоть и выстрелить в меня. Ты так и сделай. Прицелься и стреляй. Без жалости! То, что должно быть больно, пусть и будет больно. Стреляй!

Александр Сергеевич, который лежал на снегу опершись на локоть, так, словно он действительно ранен, прицелился Марине в грудь, подумав: «Le vin est tiré, il faut le boire! Я заставлю тебя отвечать на мои вопросы!» Он целился как раз туда, где под его мундиром, который был на Марине, находилась ранка от африканской иглы. Выстрел был метким. Пуля попала в Марину, но, отскочив от гладкой металлической пуговицы мундира, не причинила ей вреда.

– Это называется «рикошет»! – воскликнула она. – Пуля, скользнув по гладкой поверхности, изменяет траекторию. Так промахиваются… И это все, что я, демон женского пола, могу сделать для тебя в области поэтического ремесла, где ты все же искуснее. А теперь отдай мне куклу вместе с воткнутой в нее иглой! Я это заслужила.

– Почему ты думаешь, что я соглашусь отдать тебе куклу?

– Потому что в обмен ты получил все, что можно получить.

После этих слов Александр Сергеевич бросил куклу Марине. Она подхватила ее на лету, разорвала, швырнула назад Александру Сергеевичу монеты и иглу, а куклу унесла с собой.

Пятый страх

В тот момент, когда оперный певец Матеус Дистели заснул в онкологическом отделении больницы, в своем купленном сне, выловленном из будущего, где Дистели больше не будет, Александр Сергеевич проснулся с мыслью, что кучер вчера вечером слишком быстро вез его домой. Пушкин вспомнил, как тщетно кричал ему: «Потише, дурак!» – и констатировал, что его выдумка с куклами застряла где-то «между собакой и волком».

«Хоть я и нашел дьявола, но дело отнюдь не прояснилось. Марина улизнула. И все получилось „ни два ни полтора“. Ясновельможная пани не дала ответа на мой вопрос. Остается еще Гришка, но что будет, если мое предположение, что он тот самый, нужный мне козырный туз из рукава, подтвердится? А он опасен. Может и за саблю схватиться. Тогда дело плохо. Я за иглу, он – за саблю. Но, впрочем, и против этого есть свои средства…»

Гришке Александр Сергеевич назначил встречу в пивном погребке, где потолок был таким низким, что несомненно помешал бы тому вытащить саблю из ножен. Он взял куклу с генеральскими эполетами и отправился на свидание в надежде, что снова встретит дьявола. Когда экипаж остановился перед пивной, он на всякий случай поглубже продвинул иглу Ганнибала в груди куклы, чтобы вернее разбудить «рогатого», если тот действительно сидит в Гришкиной душонке. И на всякий случай осторожно ощупал монеты под сукном его мундира, а потом, выходя из экипажа, положил куклу в карман на внутренней стороне дверки и направился в пивную – чего-нибудь выпить и дождаться гостя.

Пушкин сидел над стаканом лимонада, когда ему показалось, что в выходящем на улицу окне он увидел Гришку, направляющегося к двери пивной. Было ясно видно, что одна его рука короче другой.

– Хорошо, если это вообще может быть хорошо, – прошептал Александр Сергеевич, и сердце его дернулось, как рыба на крючке, словно заметило, что он что-то упустил, но сам этого пока еще не знает.

«Так оно и есть, сердце немо как рыба. Никогда толком не знаешь, чего именно оно от тебя хочет», – думал Александр Сергеевич, внимательно следя за входной дверью. Но время шло, а Гришка все не появлялся. И тут ему пришло в голову, что Гришка, если это действительно был он, выглядел как-то странно.

– Точно, – прошептал он, – обрил голову! И спешил по морозу с голой головой.

«Да, в этом все дело, – молнией пронеслось у него в голове, – он обрил голову, чтобы стать не подвластным силе магии и обезвредить колдовство! Опять этот расстрига расстригся и теперь даже не подумает идти в пивную, а гуляет где-то на свободе. Из трагедии прямо в комедию!»

Александр Сергеевич выскочил на улицу, огляделся по сторонам, но его гостя нигде не было.

Уже сгущался вечер, ночь медленно плескалась в Неве, и он с холодеющим сердцем подбежал к экипажу и вытащил куклу с генеральскими эполетами, чтобы проверить, не выпала ли из тряпочной груди африканская игла. Игла была на своем месте, сидела она глубоко, но, к ужасу Александра Сергеевича, кукла оказалась распоротой. В ней больше не было монет, которые он собственноручно туда зашил. Ни венецианского гроша, ни византийского серебреника, ни половины дубровницкого динара – ничего этого под сукном кукольного мундира не обнаружилось. Он растолкал кучера, который спал на козлах, и спросил было, не залезал ли кто в экипаж, но тут же отказался от безнадежного дела. Кто бы ни взял деньги, будь то кучер, который их тут же пропил и теперь спит себя не помня, или Гришка, подкравшийся и стащивший монеты из собственной куклы, результат тот же. Из куклы по-прежнему торчит африканская игла, но монет под ее суконным мундиром больше нет, и это означает, что тот, кто забрал грош, динар и серебреник, пока игла сидела в груди куклы, осудил Гришку вечно оставаться ни живым, ни мертвым, между трагедией и комедией… Если только Гришка не дьявол.

– Но я этого никогда не узнаю…

Этим и завершились поиски нечестивого. Александр Сергеевич взял кнут из рук пьяного кучера, хлестнул лошадей, они тронулись, экипаж закачался, и он, убаюканный, задремал. На колокольне Петропавловского собора грянула полночь, лошади, испугавшись звона колоколов, быстрее понеслись в сторону дома. Бубенцы на них шепотом повторяли: «В-кон-це-оди-но-чест-ва-начи-на-ет-ся-смерть, в-кон-це-оди-но-чест-ва-начи-на-ет-ся-смерть…»

Post Scriptum

У сновидений никогда не бывает названий. И в том, и в другом из описанных мною случаев я дал им имена. Здесь я хотел бы обратить внимание старшего следователя Строса на то, что сон Дистели я назвал «Сон о смерти Пушкина» потому, что он совершенно точно предсказывает его смерть, хотя и не говорит о ней прямо.

Как известно специалистам, Пушкин умер 10 февраля 1837 года от раны, полученной им во время дуэли с французским эмигрантом Ж. Дантесом, который стрелял первым. Очевидцы отмечают, что лежавший на снегу поэт, смертельно раненный в живот, оперся на локоть и сделал свой выстрел, причем пуля попала Дантесу в грудь, но рикошетом отскочила от металлической пуговицы на его мундире, не причинив ему никакого вреда.

Напоминаю это затем, что, возможно, эти сведения окажутся важными и в случае дела «Дистели – Лемпицка», которым занимается господин старший следователь Строс.

 

Вторая часть отчета, который по требованию суда сделал Александр Клозевиц

(Фонозапись № 2)

Предоставляя судебным властям этот отчет о сне покойной госпожи Маркезины Андросович-Лемпицкой, сделанный в форме звукозаписи по требованию этих властей и господина старшего следователя Эугена Строса, хотел бы предварить его несколькими замечаниями.

Где-то ближе к середине этот «Сон госпожи Лемпицкой о шагах», как можно было бы его назвать, начинает вести себя довольно странно. Он разветвляется на три течения, три рукава, которые госпожа Лемпицка видит одновременно. Один из них она воспринимает как андрогинное существо, второй – как женщина, а третий – как мужчина… В сущности, точнее всего было бы сказать, что она видит сон в три этажа. Что означает этот трезубец, эта трехэтажная конструкция в конце сновидения госпожи Лемпицкой, можно было бы узнать у специалиста по глубинной психологии, потому что я не психиатр и не способен проникать в такие вопросы. Я всего лишь обычный торговец.

И наконец, должен заметить, что сон вообще довольно странная материя. Кто-то другой на моем месте, безусловно, совершенно иначе описал бы тот же самый сон госпожи Лемпицкой и, вполне вероятно, распределил в нем имена и роли, потому что в каждом сне, и в частности в этом, личности могут раздваиваться, то есть распадаться на половинки. Кроме того, напомню, что Лемпицка воспринимала свой сон скорее на слух, чем зрительно.

Хотя я передаю свой отчет и пленку с фонозаписью, руководствуясь самыми лучшими побуждениями, мои возможности в этой сфере, несомненно, весьма ограничены.

 

Сон покойной госпожи Маркезины Андросович-Лемпицкой о шагах

(как и насколько смог восстановить и описать его А. С. Клозевиц)

«Не мы владеем домами, это они владеют нами» – такой громко прозвучавшей фразой начинается сон госпожи Лемпицкой, которая в нем сразу же превращается в мальчика. Мальчик жил в большом доме своих родителей, принадлежавшем им. Он спал на втором этаже, в комнате, которая находилась в другой комнате, большей по размерам, – столовой. То есть это была комната в комнате. Кроме кровати там стоял еще сундук для подушек, его украшали две кожаные ручки и фарфоровое яблоко на крышке.

В этой маленькой комнатке имелось два окна с красивыми шторами, через которые можно было рассмотреть домашних и гостей, если они сидели в столовой, а вечером к мальчику могла заглянуть мать, чтобы узнать, заснул ли он. И если он лежал в кровати, держась за одну из кожаных ручек сундука, она считала, что он спит.

Но иногда мальчик не спал, несмотря на то что крепко сжимал ручку сундука с подушками. Он зажмуривал глаза и прислушивался. И слышал всегда одно и то же. Возле той стены, на которой не было окон, стоял огромный шкаф. Словно третья комната в комнате. И из него иногда доносились звуки шагов. Кто-то расхаживал внутри шкафа, стоявшего в детской комнате… Правда, не всегда. Но слышно было хорошо.

Продолжалось это годами, и мальчик успел уже пойти в школу и научился различать дни недели. И поэтому сумел определить, что шаги бывали слышны по воскресеньям, а иногда и по другим дням. Он долго мучился, пытаясь угадать, мужские они или женские. Или и мужские и женские? И куда они уходят, когда их звук замирает? У них были каблуки, но не очень тонкие, не такие, как у мамы. Значит, шаги принадлежали не маме. Иногда эти шаги за двустворчатой дверью деревянной громады были частыми и торопливыми, однажды они стали постепенно удаляться, а потом где-то вдалеке перешли в бег. Мальчик перепугался и напряженно вытянулся в своей кровати, но он не знал, как обо всем этом рассказать взрослым. Поэтому о шагах в шкафу он молчал.

В дверце шкафа была большая замочная скважина, и он был всегда закрыт на ключ. Одежда мальчика и его вещи в нем не лежали. Иногда мальчик заглядывал в шкаф через замочную скважину, но внутри был мрак, от которого пахло табаком. Кроме того, в дверцах шкафа было два окошка, закрытых решетками с рисунком из переплетенных конских подков.

Прошло много времени, прежде чем мальчик понял, что кроме воскресенья шаги слышны и по праздникам. Словно в свободные дни кто-то приходил погулять в шкафу, стоявшем в его комнате. Однажды вечером мальчик увидел, что шкаф постепенно заливает лунный свет. И что он проникает и через замочную скважину. Испуганный, он подтащил стул, влез на него и через зарешеченное окошко заглянул внутрь. Но ничего не увидел. Сунул в темноту палец, замирая от страха, что кто-то или что-то укусит его, и почувствовал, что за решеткой деревянный ставень. Взяв карандаш, он приподнял ставень. По-прежнему ничего не было видно, потому что изнутри, за решеткой и ставнем, была привешена какая-то перчатка. То же самое он повторил с другим окошком. Там перчатки не было. И внутри шкафа в свете луны было видно нечто столь невероятное, что мальчик от изумления чуть не свалился со стула. В шкафу росло дерево. Ясно можно было различить его бело-черную листву в лунном свете, таком же тонком, как и тишина, царившая в шкафу. Там росло самое настоящее, живое фруктовое дерево с прозрачными красными вишнями, похожими на стеклянные… А под деревом спала огромная белая борзая.

Объятый ужасом, мальчик никогда больше не смог решиться заглянуть в шкаф, а дела там приняли совсем дикий оборот: однажды вечером из шкафа ясно донеслось, как журчит, бурлит и клокочет вода и тихий женский голос поет песню «Зеленое защищает от дождя…» В конце каждой строфы голос тихонько икал и после короткого колебания снова продолжал напевать. От звуков этого голоса в мальчике пришли в движение все жидкости. Все соки его тела, словно голос обращался прямо к ним, отозвались и вскипели. В нем запенились выделения всех желез, горячая кровь облетела его тело, неся за собой, словно тень, и какую-то другую сеть, которая была не кровеносной, а гораздо, гораздо более старой, какой-то древней рекой, что миллионы лет совершает круговорот по людским телам. В тот же миг медовой стала слюна под его языком, в горле загорчило от горьких слез, глаза обжигало соленым потом с запахом тела разгоряченной кобылицы, а его мужское семя приобрело вкус женского молока…

Словно лунатик, мальчик подошел к шкафу и шепнул в замочную скважину:

– Что ты здесь делаешь?

Голос внутри прервался, будто кто-то перекусил нить. Мальчик, недоумевая, повторил попытку:

– Эй, кто ты?

Незнакомый голос ответил шепотом, который звучал ближе, чем казалось мальчику:

– Скажу, чтобы ты потом не говорил, что я не сказала.

– Почему ты не пускаешь меня к себе?

– Зачем ты мне нужен?

И песня зазвучала снова, тихо, иногда прерываясь икотой. Девушка внутри шкафа между отдельными стихами песни чихала, издавая запах рыбы, почесывалась, кашляла особым образом: всегда дважды, тихо, потом громко, ругала коней, плевала, отхаркиваясь, свистела сквозь зубы, звенела ключами, будто пытаясь изнутри открыть замок или закрыть его… И все это под песню.

Вдруг из шкафа кто-то дунул в глаза мальчику струей трубочного табака с ароматом вишни и меда. И тут все кончилось. В этом запахе, перепуганный и обессилевший, он заснул на полпути к кровати, опустившись на служившую ковриком овечью шкуру. Во сне незнакомое существо шепнуло ему на ухо несколько слов. Он не понял их, но запомнил и позже время от времени повторял, чтобы не забыть:

* * *

Как уже было сказано в начале этого отчета, течение сна госпожи Лемпицкой в этом месте разделяется на три отдельных рукава.

Тот рукав сна, который госпожа Лемпицка видела как Андрогин

Мальчик сидит за столом в своей комнате, за спиной у него шкаф, из которого время от времени слышно журчание воды, а в дверь входит Охараска, его двоюродная сестра. Ей 14 лет, он примерно в два раза младше, но ему неизвестно, сколько лет каждому из них. Миновал полдень, время течет, делая повороты и петляя. В этом доме родителей мальчика все наслаждаются послеобеденным отдыхом, а Охараска вносит на подносе стакан малинового сока и миску с манной кашей на молоке. Девочка сварила ее сама, и, прежде чем поставить стакан и миску перед мальчиком, она улыбается широкой улыбкой, полной зубов и языка.

Мальчик хорошо понимает, что означает эта улыбка, и в ужасе кричит: «Нет! Нет! Нет!» – но, словно заколдованный, не может оторваться от стула, на котором сидит…

* * *

Мальчик не понимает, что с ним происходит в те дни и недели, он грызет ногти на ногах, а после того, как они обглоданы, с ужасом слушает из постели, как вечером за круглым столом в столовой собираются гости…

Однажды вечером там уже сидели его мамочка Элеонора Цикинджал, у которой всегда, когда она говорила, на затылке, в пучке волос, позвякивали серебряные шпильки и заколки, рядом с ней – невероятной красоты госпожа Теса Покумица, которая на ходу почесывалась, так же как на лету почесываются клювом птицы, и ее муж, господин Покумица, который все еще платил ей по часам за то, чтобы посмотреть на нее голую. У него иногда было два профиля – левый рыжий, а правый темноволосый. В столовую шумно вошла старая пани Марина Сандомирская-Ипсиланти, прокричав еще с порога: «Many kisses, many kisses!» И это предвещало, что она не намеревается в знак приветствия целоваться с каждым в отдельности. Она носила свой веер, ее речь заносило то в польский, то в литовский, и лицо ее, как обычно, было скрыто под венецианскими белилами. Она строго следила, чтобы колец на ней всегда было больше, чем лет, а визиты делала в обществе трех своих любовников, трех братьев из Миссолунги, которые умели произносить свою фамилию – Продромидис – на всех пяти священных языках. Продромидисы смотрели на мир сквозь туман из Миссолунги и ежегодно на Пасху получали от ясновельможной пани Сандомирской-Ипсиланти подарки. Эти подарки всегда были одинаковыми. Каждому по паре масонских перчаток из ярко-желтой оленьей кожи и по портрету, который пани Сандомирская-Ипсиланти заказывала написать маслом. Такие портреты писал на дне маленьких медальонов (по пять экземпляров каждого) один мастер, известный своими росписями шхун и барж на реке, и использовались они для того, чтобы владельцы могли вручать их своим деловым партнерам вместе с визитной карточкой. Дело в том, что ясновельможная Сандомирская-Ипсиланти не верила в фотографию. Мальчику она тоже дарила подарки, и тоже особые, сделанные специально для него: у нее был мороженщик, которому она заказывала вырезать на леденце на палочке маленькую иконку, так что на Пасху мальчик получал изображение святой Параскевы или архангела Михаила. На вкус они были очень сладкими. При этом преподобная матерь Параскева еще и дивно пахла ромом, а архангел Михаил с мечом – ванилью.

Но леденец на палочке, который мальчик сосал перед сном, был слабым утешением за то, что ему предстояло претерпеть. Слушая гомон гостей, он в своей постели и в чужом мраке грыз ногти на ногах, потому что его ужасало то, что будет сейчас происходить там, снаружи.

В центре гостиной стоял огромный круглый стол, и как только с него снимали скатерть, мальчик знал, что последует. Стол был изготовлен без единого гвоздя, и гости собирались за ним для того, чтобы вызывать духов.

– Кого призовем сегодня вечером? – спросила, садясь за стол, госпожа Цикинджал. – Может быть, покойного доктора Исидора? Он мог бы мне помочь. Похоже, я столкнулась с нечистой силой. По утрам, как встану, все дверцы в доме открыты – и у буфета, где стоят стаканы, и у книжного шкафа моего отца, и у стенного шкафчика со сладостями…

– Со мной тоже кто-то похожие шутки шутит, – перебила ее госпожа Теса, – каждое утро вижу, что мои чулки узлом связаны. Боже, не оставь нас!

– Давно хочу узнать у Димитрия, были ли в его время женские масонские ложи, и присутствовал ли мой покойный муж на их собраниях, – добавила госпожа Элеонора Цикинджал, на что ее сын в своей комнате навострил уши, догадавшись, что этот «шпионаж после смерти» нацелен на его покойного отца.

– А разве членство в ложе не запрещает Димитрию распространяться о таких вещах? – поинтересовалась ясновельможная пани.

– Кто его знает? – равнодушно пробурчал самый старший из братьев Продромидис. – Скорее всего, после смерти они больше не обязаны хранить свои тайны…

– В таком случае, – подхватила госпожа Теса, – давайте посмотрим, доступен ли Димитрий сегодня вечером. Что скажете, не спросить ли нам у горшочка?

– Неплохое решение, – сказала госпожа Цикинджал, вытащила спрятанную за одной из картин рапиру, проверила, насколько она остра, и положила ее на круглый стол, а на крошечную плиту возле окна поставила глиняный горшочек с водой. Когда вода начала закипать, все насторожились, стало слышно, как горшочек сквозь бульканье воды повторяет какое-то слово.

– Вик! Вик! Вик! – слышалось из горшочка.

– Что это еще за Вик? – изумилась госпожа Теса и своими прекрасными глазами посмотрела на себя в зеркало.

– Такого мы не вызывали, – сказал один из любовников ясновельможной пани Сандомирской.

– Не надо так о именах, – укоризненно проговорила госпожа Теса. – Ведь имена – это нечто наподобие бутылок, в которых хранится эссенция того лица, которое их носит, они содержат в себе нечто вроде гомункулуса…

В этот момент за столом появился еще один стул, совершенно прозрачный, будто из стекла, и на нем постепенно начала сгущаться фигура сидящего мужчины. Сначала рукав, от которого странно пахло, потом целиком плотное зимнее пальто, хотя на дворе стояла весна. Это пальто выглядело гораздо умнее, чем тот, кто его носит. Рука что-то писала на столе.

– Кто вы? – спросила госпожа Цикинджал.

– Неужели вы меня не узнаете, матушка? Я ваш Вик.

– Но я не знаю никакого Вика!

– На вашем месте, госпожа Элеонора, я не пускал бы в дом незваных гостей, – возмутился самый младший из Продромидисов.

– Как вы сказали, кто вы такой? – повторила хозяйка.

– Я ваш сын Виктор!

– Господи боже мой, да что он такое несет? Моему Виктору только-только семь лет исполнилось, и он спит за этим окном у себя в комнате. А вы… вы обманщик, и я немедленно выведу вас на чистую воду!

С этими словами госпожа Цикинджал схватила рапиру и вонзила ее в грудь человеку, который назвался Виктором.

Все вскрикнули, но Вик улыбнулся как ни в чем не бывало, потому что лезвие прошло сквозь него, как сквозь ветер, и воткнулось в спинку соседнего стула, с которого как ошпаренный вскочил самый старший любовник ясновельможной пани Сандомирской.

– Я думаю, матушка, мы не совсем тот горшочек взяли! – сказал примирительно Виктор.

– Как это так? – подала голос насмерть перепуганная прекрасная госпожа Теса, а госпожа Цикинджал, все еще в изумлении, по привычке перекрестила рапирой то место на теле незнакомца, где должна была быть рана.

– Вы, похоже, действительно не с этого света? Можете ли вы нам все это объяснить? – спросила она.

– Могу, – ответил Вик, – и объяснение этому очень простое: это не вы призвали меня, а я вас. Дух вовсе не я, а вы. Поэтому-то вы и не смогли ничего сделать мне вашей рапирой, которой, кстати, давно уже нет в этой комнате, так же как и картины, за которой вы ее прятали.

– А откуда это вы нас призвали, молодой человек? – спросила госпожа Теса.

– О, это и мне было бы интересно узнать. Но как я могу знать, откуда появляются мертвые, когда их призывают? Должно быть, вам самим это лучше известно.

– Мертвые? Вы сказали о нас, что мы мертвые?

– Ну не я же мертвый! Вы, тетя Теса, умерли еще в 1898-м, через два года после смерти вашего мужа; вы, господин Продромидис, хотя и самый младший, умерли, простите мне это слово, раньше, чем ваш старший брат, и жив до сих пор только ваш средний брат, дядя Харис. Именно поэтому его здесь и нет… Кроме того, после якобы смерти ясновельможной пани Сандомирской он получил в наследство самое драгоценное из ее колец, то, которое умеет шептать. Он говорит, что ясновельможная подарила ему это кольцо на смертном одре, хотя я, пани, не верю, что вы действительно умерли. Это в моих воспоминаниях покрыто каким-то туманом… Простите, что мне приходится это формулировать, но вы оказались как-то ни там ни здесь…

– Какая наглость! – воскликнула ясновельможная пани. – Стоит ему раскрыть рот, как вылетает ложь! Неужели, Элеонора, ты позволишь так поступать с гостями твоего дома? Неслыханно! Ну раз так, то давай и я тебе кое-что скажу: ты погибнешь от огнестрельного оружия, причем дважды: один раз во сне мужчиной, а второй раз наяву – женщиной!

– Дорогая тетя Марина, но ведь это как раз и означает, что я еще не погиб, что я жив и именно поэтому смог вас призвать!

– И как же, исходя из ваших знаний и умения, можно призывать мертвых? – вмешалась в дискуссию госпожа Цикинджал.

– Должен сказать вам для успокоения вашей совести, – ответил Вик, – что с того света мертвых призвать нельзя. Хотя духи существуют вечно – и до рождения, и после смерти, – их можно призвать только из какого-нибудь конкретного дня и года, когда они были живы, а не из того времени, когда они еще не родились или уже мертвы. Так и я вас призвал. Сдается мне, что это ваш 1881 год, май месяц того года. То есть седьмой год моей жизни. Здесь же, у меня, совсем другой год, другой век, к тому же зима, поэтому я так и одет…

– Ну хватит, наигрались! – прервала его рассказ госпожа Цикинджал. – Если все именно так, как ты пытаешься нам представить, то что мы будем делать с настоящим Виктором, который спит здесь, в соседней комнате, в чем ты и сам можешь убедиться. Стоит только заглянуть в это окно.

– Нет надобности убеждать меня в этом, матушка, потому что я помню, как спал в маленькой комнате, когда вы призывали духов, и я расскажу вам, потому что я это прекрасно помню, что я делаю в этот момент там, в своей кровати, в мои семь лет. Я в кровати сейчас не сплю, а от страха грызу ногти у себя на ногах. Кроме того, я и сейчас, став взрослым, иногда по вечерам, в праздники или в воскресенье, мысленно прихожу в шкаф детской комнаты, чтобы через решетку бросить взгляд на себя, ребенка, который спит в своей постели…

– Да что бы ты тут ни болтал, – перебила его госпожа Цикинджал, – я, признаюсь тебе, не верю, что умерла, и точка… Странно… Ребенком ты не был таким некрасивым, как сейчас… Кто бы мог предподожить, что ты так будешь выглядеть… Если это вообще ты… Какие же у тебя башмаки!.. Да в них кошка может окотиться! Впрочем, скажи нам наконец, чего ты от нас хотел, поясни, будь так любезен! Зачем ты нас, как ты выражаешься, призвал?

– По ошибке, матушка, просто по ошибке.

– А кого же ты на самом деле хотел призвать? – вступила в разговор прекрасная госпожа Теса.

– Дорогая тетя Теса, после вашей смерти я – а я был влюблен в вас, пока вы оставались красивой, а красивой вы оставались до глубокой старости, – итак я после вашей смерти собрал все ваши вещи: мелочи, баночки и флаконы с духами, белилами и румянами, носовые платки и карандаши для бровей, мушки, маникюрные ножницы и перчатки с вывязанными перстнями, щеточку для подкручивания ресниц, целую гору разных сверкающих предметов, и теперь вожу их за собой по всему свету, упакованными в зеленый чемодан, перетянутый ремнями… Иногда я их рассматриваю, и могу сказать, что и до сих пор они порой начинают пахнуть так же, как пахли ваши волосы. Но сегодня вечером я хотел видеть не вас.

– А кого же? – спросила тетя Теса разочарованно.

– Чтобы не обижать вас, я скажу, кого хотел призвать и вместо кого по ошибке появились вы. Итак, слушайте.

Если вы призываете кого-нибудь из духов, то можете призвать и того, кто еще не родился, кто только находится на пути к рождению. Он тоже витает в бесконечном потустороннем мире еще не рожденных или уже упокоенных душ. Но души нельзя призвать из их небытия, их можно вызвать только из какого-то момента, когда они существовали, поэтому те самые души еще не рожденных мы можем вызвать из вселенной в единственно возможном виде, в котором мы их можем заметить или почувствовать с помощью своих чувств, то есть при их телесном существовании в утробе матери. Я, тетя Теса, хотел призвать одну такую душу из вселенной будущего. Одну еще не рожденную, но уже воплощенную душу, скорого пришествия которой в мир ожидает ее мать. Я хотел призвать это нерожденное существо для того, чтобы узнать, не я ли его отец и в какой части света оно находится, но в процессе вызывания допустил какую-то ошибку и получил вас… Вот и всё. Но раз уж вы все здесь, давайте воспользуемся этой встречей.

И Вик обратился к госпоже Цикинджал со словами:

– Матушка, я бы очень хотел узнать у вас кое-что, о чем не посмел спросить при жизни.

– А что это?

– Не знаете ли вы, кто это был в шкафу в моей детской комнате? Чьи шаги доносились оттуда? Там был чей-то женский голос, который тихо пел: «Зеленый цвет защищает от дождя…» И росло какое-то дерево.

– Опять ты несешь вздор, дитя мое! – ответила госпожа Цикинджал. – Впрочем, если верить тебе и твоим только что сказанным словам, это были твои же собственные шаги. Ведь ты сам сказал, что и сейчас, уже в летах, иногда приходишь туда, чтобы из шкафа посмотреть на детскую постель… Ерунда какая-то… Не следует тебе этим заниматься, мальчик мой. Это вредно для здоровья. Знаешь, как говорят: ни попу с наковальней, ни кузнецу с книгой никогда не справиться…

При этих словах горшочек на столе сам собой перевернулся вверх дном, а Вик исчез из поля зрения присутствующих, словно его и не было.

Тот рукав сна, который госпожа Лемпицка видела как существо женского пола

Мальчик, в которого превращается госпожа Лемпицка, стоит ей заснуть, уже совсем не маленький. На этот раз госпожа Лемпицка встречает в своем сне Виктора Цикинджала молодым человеком высокого роста, с хорошо проваренным и очень густым взглядом, он собирается продолжить обучение в Гренобле. У него уже есть дерево, которое плачет снизу вверх, точно такое, какого Лемпицкой как раз недоставало.

Как только она во снах обнаружила его в этом городе, Цикинджал зашел в корчму, заказал индейку с вишней и бордо с камамбером, который, по правде сказать, был ему вреден, но удержаться он не смог. Сидя между двумя своими зелеными чемоданами с ремнями, он снял со стены висевшую на крюке газету с бамбуковым хребтом и открыл страницу с объявлениями. Он искал, где сдаются комнаты. Тут же на глаза ему попалось:

Сдается ванная комната с видом на реку и местом для сна

Обычно сдают комнаты с ванной, но здесь все было ровно наоборот. И опять он не смог удержаться и отправился посмотреть, как выглядит это предложение. Ванная комната имела балкон, на котором стояла плетеная садовая мебель, ручка двери была сделана в форме хрустального яблока, потолок представлял собой стеклянный купол, с которого свисала венецианская люстра, здесь же, на персидском ковре, стояли обитое бордовым плюшем вольтеровское кресло «с ушами» и каменная ванна, на краю которой был установлен мраморный женский бюст. Он лег одетым в пустую ванну и посмотрел в окно. И увидел за окном реку. Действительно, это была ванная комната с видом на Изер. Еще здесь было нечто вроде прихожей, в которой за занавесом обнаружилась огромная двустворчатая дверь. Отсюда можно было бы пройти в другую часть дома, но она не сдавалась и дверь была закрыта на ключ. В этом старинном широком дверном проеме стояла раскладная кровать. Итак, в ванной комнате действительно, в буквальном смысле этого слова, было место для сна. Он ни секунды не колебался. Снял ванную и поселился в ней.

В университет молодой Цикинджал ездил на трамвае, оборудованном так, словно это жилая комната, там только что кофе не подавали. В этом-то трамвае как-то вечером, когда он возвращался с занятий, с ним случилось чудо. В центре города, возле парка, трамвай сбавил скорость настолько, что почти остановился; с площади доносились звуки музыки, и все пассажиры прильнули к окнам – посмотреть, что происходит. Так же поступил и Цикинджал. Лучше бы ему этого было не делать.

В парке располагался небольшой ресторанчик, и на его веранде посетители танцевали танго. Но какое танго! Ничего похожего Виктор Цикинджал никогда не видел, даже во сне. Движения пар, а их было с десяток, красотой превосходили музыку, и это ясно чувствовалось в трамвае, куда звуки доносились приглушенно. Виктор тут же, прямо на ходу, выскочил из трамвая, причем не он один. Другие пассажиры тоже выбирались наружу, чтобы усесться на веранде и насладиться сказочным зрелищем. Как зачарованный опустился он на свободный стул, перед которым на столике стоял пустой бокал с красным отпечатком женских губ. Краешек бокала был слегка обгрызен. Он не моргая смотрел на танцующих, и взгляд его был прикован к одной мужской паре, которая танцевала «кровожадное» танго. Эта мужская пара была безукоризненна, и ничто в ее движениях не казалось неестественным. В танце партнеры постоянно менялись ролями, женской и мужской, так что вел то один из них, то другой. Лишь позже, когда, не прерывая танца, молодые люди разбили свою пару и вернулись к партнершам, Вик заметил и тех. Точнее, сначала он заметил красное платье на одной из девушек. На платье была надпись:

Я НОШУ ТУ, КОТОРАЯ МЕНЯ НОСИТ

И это платье действительно носило свою хозяйку в танце. На ней был позолоченный пояс, но не на талии, а под грудью, и лакированные туфли с красными подошвами, которые бросались в глаза при каждом ее повороте. Танцуя, она не переставала курить над плечом своего партнера тончайшую, очень длинную трубку. Когда танго закончилось, молодой человек подвел ее к столу, за которым сидел Цикинджал, поклонился, благодаря за танец, и направился к своему столику, а девушка с трубкой повернулась к Цикинджалу и сказала на его родном языке:

– Что ты здесь делаешь?

Он встал, смущенный, как река в устье. Посмотрел на ее губы, усыпанные разноцветными блестками, которые переливались на свету, как две рыбы:

– Как вы узнали, откуда я?

– Как я узнала? Легко, по тому, как пришиты у тебя пуговицы. Но ты можешь остаться за столом на двух условиях: во-первых, не пикнешь больше ни разу, а во-вторых, купишь мне мороженое. Можно в вафельном рожке.

Он пошел за мороженым, а когда вернулся, увидел на столе трубку. Девушка опять танцевала, причем теперь с каким-то другим кавалером… Казалось, что ее движения дирижируют музыкой, что музыка следует им, а не наоборот. Она мимоходом взяла из рук Цикинджала рожок и лизнула мороженое, не прерывая танца, все па которого на самом деле были ходами шахматной партии против того, в чьих объятиях она находилась.

– Ты тоже можешь лизнуть, – сказала она Виктору, рухнув на стул, едва замолкла музыка.

– Трудно танцевать так хорошо, как вы?

– Труднее всего приноровиться к пентюхам, с которыми приходится танцевать. Одни как еловые ветки: вспыхнут и тут же превращаются в дым, и мучайся с ними потом, другие как можжевельник – запах приятный, но, кроме запаха, от них никакого толку, третьи похожи на вяз: крепки, но неотесанны, и огня от них нет, некоторые тверды, как бук, у некоторых мощные корни, как у дубов. Лучше всех гибриды.

– А какой породы я?

– Ты не особенно сладок. Возможно, что-то похожее на вишню. Ничего не могу сказать, пока не потанцую с тобой.

– Но я не умею танцевать.

– Так я и знала! Впрочем, я уже натанцевалась. Ступни горят… Знаешь, что будут делать сегодня вечером все девушки, которые здесь танцевали?

– Нет.

– Держать ноги в холодном молоке.

Она сбросила с ног туфли, сунула их ему в руки, чтобы нес, и, вставая, спросила:

– У тебя есть холодное молоко?

– Есть.

– А далеко?

– Что?

– Ну и глуп же ты! Твоя ванная, я про нее спрашиваю, далеко ли?

– Нет. Тут, рядом, – ответил он, и они пошли.

Оказавшись в помещении, которое снимал молодой господин Цикинджал, девушка тут же укусила его за палец и прямо перед ним, остолбеневшим от изумления, сбросила с себя всю одежду, выхватила из холодильника бутылку молока и ринулась в ванную, захлопнув за собой дверь с ручкой в виде хрустального яблока.

Вик развалился на кровати, из ванной слышалось журчание и бульканье разных жидкостей и тихое пение девушки, которое время от времени прервалось икотой. Мелодия была ему откуда-то знакома, он даже, кажется, разбирал слова: «Зеленый цвет защищает от дождя…» И вдруг он понял. Девушка напевала танго.

Тогда он окликнул ее через дверь, не вставая с кровати:

– Эй, кто ты?

– Скажу, чтобы ты потом не говорил, что я не сказала. Зла-ти-я!

И песня зазвучала снова, тихо, прерываемая иногда икотой. Девушка в ванной между отдельными стихами песни чихала, почесывалась, кашляла через танго особым образом: всегда дважды, тихо, потом громко, ругала коней, плевала, отхаркиваясь, свистела сквозь зубы, звенела ключами, будто пытаясь изнутри закрыть замок. Наконец она потребовала, чтобы Вик набил ее трубку и принес раскуренную. Раскуривая трубку, он почувствовал на губах ее женскую влагу, вдохнул запах табака, отдававший вишней и медом. От этого запаха все жидкости в Вике пришли в движение и зашумели. Все соки его тела, словно голос обращался прямо к ним, вскипели. В его теле запенились выделения всех желез, горячая кровь облетела его тело, неся за собой, словно тень, и какую-то другую сеть, которая была не кровеносной, а гораздо, гораздо более старой, какой-то древней рекой, что миллионы лет совершает круговорот по людским телам. В тот же миг медовой стала слюна под его языком, в горле загорчило от горьких слез, глаза обожгло соленым пóтом с запахом тела разгоряченной кобылицы, а его мужское семя приобрело вкус женского молока… Тогда он вошел в ванную.

* * *

Утром Цикинджал спросил Златию:

– Почему бы тебе не остаться со мной?

– Зачем ты мне нужен? Кроме того, у меня есть уже два мужа, первый и второй, тот, который «second hand». Терпеть их не могу. Я всегда повернута к будущему как к главному неприятелю. Для того чтобы от него защититься, я вынуждена постоянно что-то предвидеть, направлять свою интуицию на поиски в невидимом грядущем, гадать, прорицать, испытывая ужас от всего, что может произойти и что неизбежно случится в этом приливе предстоящих старений, моих и чужих, потому что я знаю, старость не единична, и у меня их будет бесчисленное множество. Единственный способ перехитрить будущее состоит в том, чтобы забеременеть. Но мои мужья не понимают моих страхов. Какое им дело до какого-то еще не зачатого ребенка, до этой Америки, которая еще не открыта! Они живут в сегодняшнем дне и ничего не хотят знать об этом все еще недоступном континенте завтрашнего дня, моих мужей не интересует terra incognita.

– И где они, твои мужья?

– Внизу, возле твоей двери. Оба. Ждут, когда я спущусь.

– Откуда они знают, что ты здесь?

– Они всегда знают, где я. И ты бы знал, если бы был одним из моих мужей. Но ты не муж, поэтому прощай, душа моя! На прощание, чтобы тебя утешить, открою одну тайну.

– Говори.

– Возможно, этой ночью ты сделал мне ребенка. Возможно.

* * *

Молодой господин Цикинджал в совершенстве выучился танцевать танго, он регулярно бывал в парке, где собирались любители этого танца, покупал танцующим дамам мороженое, но никогда больше не встречал там Златию. А он одну ее и искал. Он думал: «Людей, которых мы ежедневно встречаем на протяжении долгого времени, по мере того как проходит время, мы видим все с бóльшим трудом, и в конце концов дело доходит до того, что мы их помним и храним в своем сознании такими, словно они на десяток лет моложе. Как будто они по-прежнему все еще такие, какими были в тот первый момент, когда мы их заметили и внимательно их разглядели. Так же происходит и с любовью. Златия для меня и дальше танцует свое танго там, в парке Гренобля, хотя ее здесь больше нет».

Он все больше любил ее, продвигаясь назад во времени, рисуя в воображении былые мгновения, одно перед другим, все дальше к началу их связи, и его любовь достигала своей высшей точки тогда, когда он сквозь время добирался до самой первой встречи глазами, когда он прочитал на ее платье те самые слова:

Я НОШУ ТУ, КОТОРАЯ МЕНЯ НОСИТ

Теперь, вспоминая таким способом ее и ее красное платье, он понял, что Златия была ввергнута в свою женскую природу, как в это платье, возможно даже вопреки своей воле, но противостоять этому она не могла. Так, в мыслях и воспоминаниях, достиг он и ее улыбки, которая казалась ему похожей скорее на какую-то прекрасную судорогу, словно смеяться ей было трудно.

«Тайна старее истины», – думал он и гонялся поначалу за незнакомой женщиной, с которой провел ночь, вспоминал прикосновения в темноте ее рук, которых, как ему казалось, было три – две горячие и одна холодная, а позже, когда ее не нашел, принялся искать, и искал год за годом, применяя самые разные способы, ребенка, которого, может быть, сотворил с ней в ту ночь.

«Время существует только в календаре, в жизни у каждого свое время», – думал он, не оставляя поисков. Но он никогда не нашел ни ее, ни ребенка. Кто знает, возможно, об этом позаботились два ее мужа, первый и второй, тот, который был муж «second hand». Кто знает?!

Тот рукав сна, который госпожа Лемпицка видела как существо мужского пола

Этот рукав сна госпожи Лемпицкой, в сущности, больше сводится к звукам, чем к зримым образам. Мужчина, который появляется в этом сне, страшно усталый, ленивый или очень старый, и он медленно пишет какое-то письмо. Лемпицка во сне совершенно внятно слышит, что он пишет, не слыша при этом его голоса.

Грац, 2 августа сего года

Дорогая и в высшей степени уважаемая

мадемуазель Эуфразия!

Отвечаю на Ваши два любезных письма только сейчас, ибо я слишком стар даже для добра и радости, а уж тем более для всего другого, с чем, к счастью, Ваши письма не связаны. Напротив, они меня обрадовали, я – скажу об этом сразу же – любил и уважал Вашего отца, господина майора доктора Виктора Цикинджала, и Вы обратились именно к тому, к кому следует, в связи с печальными обстоятельствами, которые Вы хотите для себя прояснить. Он был человеком весьма замкнутым, но сильным и добрым, любил хлеб, замешанный с табаком, и молился на воду, прежде чем ее выпить…

Но будет лучше, если мы пойдем по порядку, от Вашего первого письма. Госпожа Златия (к сожалению, я не имел чести быть с ней знакомым) справедливо утверждала в разговоре с Вами, что лучше иметь трех отцов, чем одного. Тем не менее меня очень тронуло то место из Вашего письма, где Вы говорите, что время от времени ездили в Гренобль, чтобы в местном парке танцевать танго в надежде встретить там Вашего настоящего отца. К сожалению, было уже поздно. Так что Вы правы, когда пишете, что никогда с ним не встречались и узнали, кто Ваш отец, уже тогда, когда его не было в живых.

Однако сразу должен сказать Вам, что похоронен он не в той могиле на Соче, которую Вы упоминаете в первом письме, хотя на военном кресте на ней и по сей день стоят его имя, фамилия, правильный год рождения и неправильный год смерти. Вы спросите, откуда я это знаю? Вот откуда: во время военных действий на Соче я в качестве ординарца состоял при господине майоре Цикинджале в тот год, который на упомянутом уже кресте указан вторым. В ходе одной из операций мы оказались рядом с какой-то могилой. Остановились, и господин майор Цикинджал прочитал на кресте собственное имя.

– Неужели возможна такая ошибка, господин майор? – спросил я, а он, нисколько не удивленный, ответил следующее:

– Это не ошибка. Давным-давно одна старая пани предсказала мне, что я умру дважды. Первый раз мужчиной, второй раз женщиной. Поэтому и неудивительно, что у меня будут две могилы. Это, скорее всего, моя женская могила.

Вот что я знаю о первой могиле Вашего отца, дорогая и уважаемая мадемуазель Эуфразия.

Перейдем теперь ко второму Вашему письму. Отвечу на главный вопрос, где же все-таки похоронен Ваш отец, господин майор Цикинджал. Я состоял при нем в качестве не только ординарца, но и человека, который имел счастье во времена мира принадлежать к одной с ним профессии, поэтому я помогал ему и в невоенных делах и занятиях, которые он не прекращал и в дни войны. Помню, мы разместились в замке Штатенберг, и здесь господин майор принимал рапорты от командиров подчиненных ему частей. Дело шло к вечеру, господин майор Цикинджал собрал нас в библиотеке замка и выслушивал донесения возле огромного стола эпохи Ренессанса, на котором были разложены карты военных действий на Пьяве и на Соче. Он оставался на ногах, потому что сильные хронические боли не позволяли ему ни сидеть, ни стоять, так что пока другие говорили, он прохаживался. Время от времени, не прекращая внимательно слушать сообщения подчиненных, делая замечания и отдавая распоряжения, он подходил к книжным полкам, разглядывал книги, иногда какую-нибудь из них брал в руки, листал, ставил на место или же клал перед собой на стол. Между прочим, я знал, что на столе у него кроме военных карт было еще кое-что, что служило его профессиональным занятиям, которые он считал куда более важными, чем военные. Тем более что он заранее знал, что война проиграна, и поэтому все обязанности, которые возлагало на него звание майора, он исполнял в соответствии с принятым ритуалом, без какой-либо уверенности в целесообразности этого дела, которое, тем не менее, он всегда делал крайне добросовестно.

Итак, кроме военных карт на столе перед ним в те послеполуденные часы лежал последний том книги Гиббона «Падение и крах Римской империи» в германском издании, несколько схем и рисунков Царьграда, иллюстрировавших состояние города до и после захвата его турками. Здесь были:

Byzantium nunc Constantinopolis – план, отпечатанный между 1566 и 1574 гг., издание Lorentz&Keil, Libraries de S. M. I. Le Sultan.

The Delineation of Constantinople as it stood in the Year 1422 before it fell under the dominion of the Turks. From Du Fresne Lib. 1. p. 1.

Constantinopol – немецкое недатированное издание, которое дает представление о Царьграде до его завоевания турками.

Из этой немецкой книги и еще одного, раскрашенного вручную, анонимного издания господин майор Цикинджал перерисовал в одну из своих тетрадей те знаки, которые были на всех городских башнях византийского Царьграда:

Под этим рисунком был его комментарий: «На всех царьградских башнях изображен щит с четырьмя буквами „С“, смотрящими в разные стороны по сторонам креста, то есть элементы сербского герба. Не потому ли, что последний византийский император был по происхождению…»

Это были последние слова, которые записал господин майор Цикинджал. На следующий день был получен приказ выступать, а вскоре завязался бой, в котором на моих глазах господина майора скосила пуля. Он был похоронен там же, на том месте, где пал, и его могилу и сегодня можно увидеть, над ней стоит военный крест армии, которой больше не существует. Он погиб в государстве, которого больше нет, и могила его сейчас находится в совсем другой стране. Над ней и по сей день еще живо то дерево, под которым он был похоронен. Каждое лето оно покрывается красными вишнями, прозрачными, словно они стеклянные… Если мадемуазель Эуфразия захочет посетить могилу своего отца, я, несмотря на мои годы, готов сопроводить ее на это место…

Ввиду того что все вещи и бумаги господина Цикинджала остались у меня, я нашел в его записях одно странное замечание, которое считаю уместным привести и в этом письме. Дело в том, что ваш отец в детстве видел во сне, что кто-то шепчет ему в ухо молитву. Он вспомнил эту молитву и записал ее, а я взял на себя смелость переписать ее на табличку, которую прикрепил к кресту над его могилой. Вот эта молитва:

Каждый читатель, если захочет, может сам дописать свой конец романа…