Если убрать правую стенку средней ванночки, то и с этой стороны из пустоты выскочит, подброшенный пружиной, ящик из древесины ореха (8). В этом ящике лежит свёрнутая в трубку рукопись, закрученная в страницу, вырванную из какого-то комикса. На одной из картинок комикса изображён бык с пеной у рта. У него на спине, верхом, лицом друг к другу, сидят молодой человек и девушка. Текст комикса на английском, а эта картинка называется «Third Argument». Итак, если развернуть вырванную из комикса страницу, обнаружится рукопись. Она представляет собой тетрадь, страницы которой исписаны зелёными чернилами, бумага толстая и рыхлая, наподобие промокательной, с надписью мелким шрифтом на каждом листе, сообщающей, что это экологический продукт. По обложке желтоватого цвета рассыпаны мелкие синие цветы. Сама рукопись написана мужской рукой и напоминает своеобразный дневник, в который кое-где вклеены вырезки из отпечатанного типографским способом текста. Далее целиком приводится текст дневника со всеми вставками. Написано в Париже на сербском языке.

Рукопись из Парижа, завёрнутая в страницу из английского комикса

— Это ты прилепил объявление в книжном магазине «Шекспир»? — спросил меня вчера из телефонной трубки женский голос.

— Я, — ответил я.

— Сейчас я иду на факультет. Я учусь на строительном. Знаешь, где это?

— Я тоже учусь на строительном, — выпалил я в ответ, — буду у входа через сорок пять минут.

Стоило мне посмотреть на неё, как по положению её зрачков я понял, что её левый глаз прошёл гораздо большее число реинкарнаций, чем правый. Он был старше правого по крайней мере на тысячу пятьсот лет. И не моргал. Она пришла с книгами под мышкой.

— Ты читала книгу? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Я вообще не так уж много читаю. А ты? Ты читал её? Или это просто приём, чтобы познакомиться со мной?

— Забудь об этом, — сказал я. — Хочешь, будем заниматься вместе, а?

— Хорошо, но только давай сразу договоримся. Пока не кончится семестр — никакого траханья. А после сессии посмотрим. Идёт?

— Идёт, — ответил я.

Так мы начали вместе готовиться по курсу «Математика 1», и, оттого что, в отличие от меня, она была не из провинции, занимались мы в её большой квартире на улице Filles du Calvaire.

Каждое утро, довольно рано, я проходил мимо принадлежавшего ей сверкающего автомобиля марки «Layland-Buffalo». Предварительно я сворачивал в сквер, который выходит на Rue de Bretagne, отыскивал на дорожке камень, подбирал его и прятал в карман. Потом звонил у двери и поднимался на второй этаж. Книги, тетради и нужные для занятий инструменты я не брал. Всё это лежало у неё, всегда готовое к работе. Перед ней мерцал семнадцатидюймовый монитор пентиума. Занимались мы с девяти до одиннадцати, потом нам подавали завтрак, и мы продолжали занятия до двенадцати. Позже мы повторяли пройденный материал. Всё это время я держал в руке камень, который, стоило мне задремать, падал на пол и будил меня прежде, чем она успевала что-то заметить. Иногда, когда мне не хотелось спать, я разглядывал её гитару, стоявшую в углу комнаты. На стенах вместо картин в рамках и под стеклом висели сильно увеличенные почтовые марки с изображениями парусников и пароходов. После часа дня я уходил, а она продолжала заниматься одна.

Таким образом мы готовились к экзамену по математике ежедневно, кроме воскресенья, когда она занималась одна. Очень быстро она заметила, что я всё больше и больше отстаю от неё. Она думала, что я ухожу раньше, чем она закончит заниматься, чтобы самостоятельно выучить материал пропущенных лекций, но ничего мне не говорила.

«Каждый должен, как дождевой червяк, сам прогрызть себе дорогу вперёд» — так, должно быть, думала она, понимая, что, обучая кого-то другого, себя она не научит. Несмотря на нашу договорённость, иногда во время передышки в учёбе она целовала собственные колени, оставляя на них следы губной помады, или, свесив на лицо свои длинные волосы, сквозь них показывала мне язык. Я на это не реагировал, соблюдая условия предложенного ею договора не заниматься любовью во время учёбы, поэтому между нами ничего такого не происходило. По сути дела, за развязностью, которую она изображала, скрывалась стыдливая, я бы даже сказал целомудренная, натура, хотя, возможно, она сама об этом даже и не догадывалась. Кроме того, эротика в ней вообще ещё не пробудилась и, несомненно, её предыдущий любовный опыт был не особо удачным, так что к новой связи она подступалась с опаской. Именно поэтому она и откладывала всё на «после сессии»… Легче выучить птицу застёгивать пуговицы, чем научить подобных ей любви…

— Кто ты? — как-то раз неожиданно спросила она меня.

— Можешь и сама догадаться. Есть старая тайна, в которой каждый, как в зеркале, может увидеть себя или кого-то другого, к кому будут в этот момент обращены зеркала. Вся поэзия Древней Греции и Рима повторяет одну и ту же зашифрованную историю. И тот, кто умеет правильно прислушаться, услышит её. Кто не умеет — не услышит. Есть одна теория, согласно которой мужские и женские особи дышат по-разному. Кроме того, некоторые считают, что длина шага мужчины и женщины различна. Как бы то ни было, суть дела состоит в следующем. Женщины и мужчины делятся на тех, у кого трёхфазное и двухфазное дыхание. Или шаг. Такими они родятся, такой у них характер, такова их природа.

Есть женщины, природа которых проявляется в двухфазных ритмах, и в их жизни долгому вдоху предшествует короткий, или, другими словами, их первый шаг длиннее второго. Они всегда немного спешат. За ночь им снится сто быстрых снов. Есть также и мужчины, природа которых строится на двухфазных ритмах, они, правда, всегда делают сначала короткий вдох, а потом длинный. И всегда стараются, чтобы их первый шаг был осторожным и коротким, а второй длинным. Этих всегда ловят с поличным на краже. Но, кроме того, как среди вас, так и среди нас есть такие, кто делает подряд два длинных вдоха или два шага одной длины. Такие шаги нельзя назвать ни мужскими, ни женскими. Это, возможно, самые старые, гермафродитские шаги. Так ходили люди до разделения полов.

Существуют и другие женщины, характеру которых свойствен трёхфазный ритм. У них в любви первый шаг всегда будет осторожным и коротким, второй длинным, а третий снова коротким, у них в начале любого дела как бы не хватает сил вдохнуть полной грудью, но следующий их ход всегда будет сделан на полном вдохе, и за ним снова последует движение вполсилы, вполвдоха. Мужчины с такими женщинами никогда не могут правильно оценить ситуацию. Потому что мужчины не умеют считать до трёх.

Что касается мужчин, природа которых проявляется в трёхфазном ритме, для них характерен один решительный длинный шаг, за которым следуют два коротких шажка. Это те мужчины, которые часто упускают свой шанс. И наконец, некоторые редкие характеры отличаются тем, что у них за двумя короткими, нерешительными шагами всегда идет один энергичный и длинный. С такими нелегко справиться, такие всегда рассчитывают на длинную дистанцию и, как правило, добиваются того, что задумали…

Любой человек, в том числе и ты, может сообразить, к какой категории он относится, и найти своё место в этой древней иерархии.

— А у тебя какое в ней место? — спросила она, но ответа не получила. Искать ответ ей пришлось самой.

Когда в сентябре подошло время экзамена, мы договорились в день, назначенный для сдачи, встретиться утром и вместе пойти на факультет. Она очень волновалась, поэтому её не особенно удивило, что я не только не пришёл на встречу, но и вообще не появился на факультете. Уже после того как она сдала экзамен, у неё возник вопрос: а что же произошло со мной? Но меня нигде не было. Я не знаю, был ли у неё всё это время какой-то любовник или нет и ожидала ли она, что после экзамена, в соответствии с нашим договором, мы встретимся не для того, чтобы заняться математикой. Теперь как раз наступил тот момент, о котором она сказала «после экзамена посмотрим». Но мы не посмотрели. Так или иначе, я не появлялся до самой весны.

«Много чести», — подумала она и решила выбросить меня из головы, но, вне всякого сомнения, иногда у неё возникал вопрос: «Чем же он всё-таки занимается? Должно быть, он из породы тех, вечно улыбающихся, которые покупают товар на Востоке, а продают на Западе».

В ту пору, когда нужно было готовиться к сдаче «Математики 2», однажды утром она столкнулась со мной на факультете, с интересом отметив новые заплаты на моих локтях и отросшие волосы, каких она раньше не видела. Всё повторилось в точности, как и в первый раз. Каждое утро в определённое время я появлялся у неё, она проходила сквозь зеленоватый и слоистый воздух огромной квартиры, как сквозь воду, в которой струились холодные и тёплые течения, открывала дверь, и хотя была ещё сонной, взгляд её оставался таким же, как всегда, — от него разбивались зеркала. Несколько мгновений она наблюдала за тем, как я выжимаю бороду в шапку и снимаю перчатки. Соединив большой и указательный пальцы, я, резко взмахнув кистями рук, одновременно выворачивал перчатки наизнанку, в результате чего обе мои руки мгновенно освобождались от них. Как только с этим бывало покончено, мы без промедления приступали к работе. Она была полна решимости заниматься в полную силу и ежедневно доказывала это на деле. Мы сидели перед настенным телевизионным экраном, тёмным и таким же немым, каким немым был всё это время и её музыкальный центр. Устав смотреть на монитор, заполненный уравнениями, она переводила взгляд на мои ноги, одна из которых всегда была готова сделать шаг, а другая оставалась в полном покое. Потом они менялись ролями. С непреклонным упорством и систематичностью она входила в мельчайшие детали предмета независимо от того, стояло ли утро и мы после завтрака на свежую голову ещё только начинали работу, или же занятия приближались к концу и темп падал. Она не пропускала ни одной мелочи. Казалось, она спешит наверстать что-то упущенное раньше. Иногда она, повернувшись ко мне своим широким лицом, задумчиво смотрела на меня прекрасными глазами, между которыми оставалось место для целого рта. Или же крестила меня высунутым языком. Но я по-прежнему придерживался нашего договора. По-прежнему я уходил в час дня, и вскоре она снова заметила, что мне не удаётся сохранять концентрацию, что мои взгляды стареют за один час и что я отстаю в знаниях.

С приближением июньской сессии у неё окрепло впечатление, что я не смогу сдать экзамен, однако она ничего не говорила, отчасти, видимо, чувствуя в этом и свою вину.

«В конце концов, — решила она, — неужели мне надо упрашивать его, чтобы он начал учиться? Если он туп как бревно, то это его личное дело…»

Однако, когда я и на этот раз не появился среди сдающих, она забеспокоилась и после окончания экзамена разыскала список кандидатов, чтобы проверить, нет ли моего имени в какой-то другой группе, сдающей ближе к вечеру или на следующий день. К своему удивлению, она не нашла моего имени ни в одном из списков этой сессии. Ей стало ясно: я и не собирался сдавать экзамен этим летом.

Домой она вернулась довольная своим успехом, но в полном недоумении относительно меня. Благодаря своей способности читать запахи она тут же почувствовала, что среди её бумаг есть чьи-то ещё, с чужим запахом. Так она установила, что накануне я в спешке забыл у неё свою зачётку. Открыв её, она с изумлением обнаружила, что я не только не изучаю строительное дело, но более того — являюсь студентом другого факультета, причём регулярно сдаю там предусмотренные программой экзамены. Вспомнив бесконечные часы совместных занятий, которые требовали от меня ненужных и бессмысленных усилий и превращались в пустую трату времени, она спросила себя: чего ради? Чего ради я проводил с ней столько времени, изучая предметы, никак не связанные ни с моими интересами, ни с экзаменами, которые я должен сдавать? Обдумав всё это, она пришла к единственно возможному выводу: всегда следует учитывать и то, что обошли молчанием. В данном случае это значит, что всё происходившее происходило не из-за экзаменов, а из-за неё.

«Кто бы мог предположить, — подумала она, — что он окажется таким скромным и месяцами не сможет решиться открыть свои чувства!»

Она тут же отправилась по адресу, где я снимал комнату с несколькими сверстниками из Азии и Африки, удивилась бедности, которую там увидела, и узнала, что я покинул Париж. После того как ей назвали адрес в небольшом городке на берегу Эгейского моря, недалеко от Салоник, она не раздумывая села за руль своего «Buffalo» и отправилась разыскивать меня в Греции, решив вести себя так, будто ничего странного она обо мне не узнала. Так всё потом и получилось. По дороге, в Салониках, она купила старинные «любовные часы» — изящную стеклянную вещицу, заполненную жидкостью, с помощью которой можно было измерять продолжительность любовного совокупления.

Она прибыла на место в сумерках, нашла на берегу указанный дом, очень ветхий, но свежепобелённый, размером едва ли больше, чем открытая настежь дверь. Рядом с домом она увидела большого белого быка, привязанного к вбитому в землю колу, на который сверху был наткнут свежий хлеб. Внутри дома она разглядела постель, на стене икону, под иконой кисть из красных ниток, надетый на шнурок камень с дыркой, юлу, зеркало и яблоко. На дверном косяке висел свисток в форме фаллоса. На кровати, спиной к окну, опершись на локоть, лежало обнажённое существо с длинными волосами, молодое и опалённое солнцем. Глубокий спинной желобок, слегка извиваясь, спускался по спине до бёдер и исчезал под грубым шерстяным одеялом. Ей показалось, что девушка в любой момент может обернуться, и тогда станет видна и её грудь, крупная, крепкая, блестящая в вечернем свете. Она схватила висевший у двери свисток и дунула в него, чтобы обратить внимание на своё присутствие.

— Кмт! — еле слышно отозвался свисток.

Когда существо, лежавшее в постели, обернулось, оказалось, что это не женщина. Это был я. Я лежал, опершись на локоть, и жевал свои усы, полные мёда, который в тот вечер служил мне ужином.

— Нужно дунуть три раза, — сказал я ей.

Она положила на стол подарок — «любовные водяные часы», — но ей никак не удавалось избавиться от того первого впечатления, что в моей убогой постели она застала существо женского пола. Однако вскоре это впечатление, так же как и её усталость после долгой дороги, рассеялось.

На ужин она получила в тарелке с зеркальным дном двойную порцию — для себя и для отражённой в зеркале собственной души: фасоль, грецкие орехи и рыбу, а перед обедом маленькую серебряную монетку, которую она, так же как и я, держала под языком всё время, пока мы ели. Таким образом, все мы четверо насытились одним ужином: она, я и две наши души в зеркалах. После ужина она подошла к иконе и спросила меня, что это такое.

— Телевизор, — ответил я ей. — Или, другими словами, окно в иной мир, где используется математика, отличающаяся от твоей.

— Как это? — спросила она.

— Очень просто, — сказал я, — у тебя плохая арифметика. Хочешь узнать почему? Смотри, единственное число, точка и настоящий момент — вот из чего составлен весь твой механический мир и его арифметика. Но эта арифметика ошибочна. И именно с неё начинаются все твои проблемы. Твоя математика как решето — не держит воду.

— Как ты заговорил! А сколько ты дней вместе со мной зубрил эту самую математику! Докажи свои утверждения!

— Доказать совсем не трудно. Растопырь пальцы и пересчитай их. Ты насчитаешь пять. И будешь права. Таким образом, множественность поддаётся исчислению. А теперь подними вверх один палец и попробуй пересчитать единичность! Не выйдет. Единичность лишена всякого количества. Её исчислить невозможно. В противном случае мы могли бы исчислить и Бога.

Что же касается точки, то попробуй, если сможешь найти её ширину, длину или глубину. Не получается? Конечно не получается. Точка есть точка. И точка!

Слышишь? Ты слышишь это тиканье со стены? Чем питаются часы? Икотой! Как узнать, который час, когда часы постоянно клюют одно и то же «сей-час! сей-час! сей-час!». А «сейчас» неизмеримо, хотя мы живём в этом «сейчас».

Как нам верить твоей математике, которая лишена способности измерять? Почему летающие и ездящие механизмы, все эти самолеты и машины, созданные по меркам твоих квантитативных заблуждений, так недолговечны и живут в три или четыре раза меньше, чем люди? Посмотри, у меня тоже, как и у тебя, есть белый «Buffalo». Только он сделан не так, как твой, запрограммированный в Layland. Проверь, каков он, и ты убедишься, что кое в чём он превосходит твой.

— Он ручной? — спросила она с улыбкой.

— А как же! — ответил я. — Попробуй, не бойся.

Она погладила большого белого быка, привязанного рядом с дверью, и медленно взобралась ему на спину. Я тоже сел на него верхом, спиной к рогам, и, глядя ей в лицо, направил его вдоль кромки моря так, что двумя ногами он ступал по воде, а двумя по берегу. Поняв, что я её раздеваю, она в первый момент удивилась. Её одежда, предмет за предметом, падала в воду, потом и она стала расстёгивать мою. Вскоре она уже ехала верхом не на быке, а на мне, чувствуя, что я постепенно становлюсь внутри неё всё более тяжёлым. Бык под нами делал за нас всё, что мы должны были бы делать сами, и она перестала различать, кто доставляет ей наслаждение — бык или я.

Сидя верхом на удвоенном любовнике, она сквозь ночь видела, как в стороне от нас осталась роща белых кипарисов, какие-то люди, собиравшие на берегу росу и продырявленные камни, другие люди, которые в собственных тенях жгли костры и сжигали на них свои тени, две женщины, кровоточившие светом, сад длиной в два часа, в котором первый час пели птицы, а второй час падал вечер, первый час цвели фруктовые деревья, а второй час из-за спин ветров мело снегом. Потом она почувствовала, что вся тяжесть из меня перелилась в неё, и пришпоренный бык резко свернул, унося её и меня в вечернее море и предавая волнам, которые нас разъединят…

***

Стояли сумерки, мы пили вино. Она смотрела, как я снимаю носки — одной ногой с другой.

— Почему люди ненавидят будущее? — спросила она.

— Потому что знают, что в нём таится конец света. Люди боятся. Сегодня конец света настолько созрел и стал таким вероятным, что вызвать его может даже трепетание крыльев какой-нибудь бабочки.

— А можно ли с помощью твоей математики рассчитать, как он будет выглядеть?

— Может быть, и можно. Многие думают, что конец света будет виден из любой точки земного шара. Но надо ещё подумать, что это, по сути дела, означает.

Если конец света виден с любого места, это значит, что пространство как таковое отменено. Таким образом, конец наступит из-за того, что время отделится от пространства в том смысле, что повсюду в мире пространство разрушится. И везде останется только беззвучное время, освобождённое от пространства.

— Предположим, — ответила она через силу. На лбу у неё виднелся след от летней шляпы.

— Видишь ли, я так не думаю. В древнем Ханаане, недалеко от храма, находился круглый жертвенник с сиденьями вокруг него. Они предназначались для наблюдения за концом света. Считалось, что отсюда лучше всего можно будет увидеть судный день. Так что люди тогда ожидали конца света в одной-единственной точке. И для них он был бы только концом времени, но вовсе не пространства. Потому что если конец света виден в одной-единственной точке, это означает, что в данном случае и в данном месте отменено именно время. Это и есть конец света. Пространство освобождается от времени.

— Я хотела услышать о любви, а ты о конце света.

— Но я и говорю о любви. В сердце не существует пространства, в душе не существует времени…

***

Дни текли медленно, а ночи быстро седели. В пятницу, вместо того чтобы поститься, мы двадцать четыре часа молчали. Однажды утром, как раз в тот день, когда мы собирались обратно в Париж, я купил ей крохотную женскую трубку из глины. Ни в то лето, ни когда-либо позже она не сказала мне ни слова о том, что ей известно, на каком факультете я учусь на самом деле. Она просто тайком сунула зачётку на полку с моими книгами.

Зимой, в Париже, она готовилась к заключительному экзамену и, когда я снова предложил ей готовиться вместе, согласилась, не сказав ни слова. Так же как и раньше, мы занимались каждый день с девяти утра до завтрака, а затем до полудня, правда, теперь она больше не обращала внимания на то, усваиваю я предмет или нет, и делала вид, что не знает, где я действительно учусь. После этого я задерживался ещё на полчаса, которые мы проводили не с книгами, а только друг с другом, бросившись в её удобную мягкую кровать.

***

Когда осенью она пришла на дипломный экзамен, её уже нисколько не удивило, что я не появился и на этот раз.

Удивиться ей пришлось тогда, когда после экзамена оказалось, что меня вообще нигде не видно. Ни в тот, ни в один из следующих дней, ни в последовавшие за этим недели, ни в одну из дальнейших сессий. Никогда. И по старому парижскому адресу меня теперь не было. Удивлённая, она решила, что ошиблась в оценке тех чувств, которые я испытывал к ней. По-видимому, меня с ней связывала не любовь, а что-то другое.

Она быстро добилась успеха в своей профессии, работала над проектом новой Национальной библиотеки в Париже, по-прежнему любила покупать для своей ванной комнаты прозрачные раковины и стеклянные ванны с песком на дне, а сестре — крохотные одноразовые эротические будильники, которые кладут в трусики.

Однако связанное со мной недоумение, наверное, не развеялось. Почему я был возле неё только тогда, когда она готовилась к экзаменам, а в другое время исчезал? Я представляю, как она читала запахи вокруг себя, утопая в звуках музыки в квартире на Rue des Filles du Calvaire, где мы вместе занимались. И ломала голову над моим исчезновением до того самого дня, пока как-то утром её взгляд случайно не задержался на веджвудском чайном сервизе, который ещё стоял на столе неубранным после завтрака. Она обнюхала остатки еды и тут-то всё поняла.

Месяц за месяцем, изо дня в день, прилагая огромные усилия и теряя массу времени и сил, я занимался вместе с ней для того, чтобы каждое утро иметь горячий завтрак — единственную пищу, которую я мог себе позволить во время учёбы в Париже.

Поняв это, она задала себе ещё один вопрос. А может быть, на самом деле я её ненавидел?