В серо-голубом просторе плывет, медленно поворачиваясь, земной шар. Дым и пламя стоят над Европой.

Это не будет рассказ о войне, хотя действие развертывалось зимой 1945 года, когда ваши окна выли затемнены, и дети, которым исполнилось четыре года, еще ни разу не видели освещенных вечерних улиц. В эти дни советские войска, освободив Румынию, Болгарию, почти всю Венгрию, вели бои в Будапеште, в Карпатах, на Висле. На Западном фронте американские и английские армии отступали под натиском германских танковых дивизий. Они отступали уже третью неделю.

5 ЯНВАРЯ 1945 ГОДА.

В этот день из Нью-Йорка, держа курс на Лиссабон, вылетел самолет. На борту его было два пассажира…

Серо-голубой простор неба и свинцовый океан под ним. Тяжелая океанская волна.

Над волной, почти сливаясь с ней, идет пассажирский самолет. В кабине два человека.

Один из них сенатор Соединенных Штатов Америки Гэмфри Дж. Хейвуд, со старческим, обрюзгшим лицом, с тяжелыми, отвислыми щеками и рытвинами морщин, которые прямыми линиями спускаются от крыльев носа к опущенным углам губ. Больше тридцати лет занимается он политическими и экономическими авантюрами, десятками грязных и полугрязных дел. Хейвуд уже стар. Дальние полеты утомляют его. Но что поделаешь? Ему верят хозяева — и выбирать не приходится. Нужно делать деньги. Это привычка, от которой трудно отказаться. Деньги, деньги, деньги…

Другой пассажир — худенький человечек, с острым птичьим профилем и бескровными губами. Это Гарви из Бюро стратегической информации.

Сенатор время от времени косится в сторону своего спутника. Каждое движение Гарви вяло, медленно. Этот человечек все делает словно неохотно. Прозрачные глаза полуприкрыты тонкой пленкой век, которые изредка вздрагивают, совсем как у птиц. На лице часто появляется презрительная улыбка.

Самолет идет в прозрачном серо-голубом небе. Ревут моторы.

В этот же день премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль принял одного из руководителей английской разведки.

Прием происходит в загородном доме. Голые ветви вязов раскачиваются за узким окном. В кабинете полутемно, тепло, но собеседник Черчилля все время короткими нервными движениями потирает руки.

Черчилль, как всегда, беспрестанно жует, перекатывая из угла в угол рта толстую черную сигару.

— Так, так, — произносит он, покачивая головой. — Значит, американцы все-таки решились на эту поездку. Вы уверены в том, что они вылетели именно сегодня?

Седая голова склонилась:

— Они вылетели из Нью-Йорка сегодня. В составе миссии два человека. Маршрут: Лиссабон, разумеется, Цюрих, инструкции у Аллена Даллеса, и, наконец, Берлин.

— Вы как будто недовольны, Роджерс?

— Они наделают нам хлопот в Берлине, — сухо отвечает Роджерс.

— В конце концов, — Черчилль улыбается, — американцы будут добиваться в Берлине того же, что и мы. Меня очень тревожит другое — положение в Арденнах. Я разговаривал с Эйзенхауером. Американские и английские войска отступают по всем дорогам. Скажем прямо: они бегут.

— Можно ли рассчитывать на перелом в ближайшее время?

— Не думаю… От Арденн до Ламанша не так далеко. Дело пахнет новым Дюнкерком.

— Сидя в Берлине, американцы должны будут заняться и этой проблемой. — Собеседник Черчилля говорит нерешительно.

— Несомненно. И я прощу им много грехов, если они убедят немцев приостановить наступление. Но рассчитывать только на это я не могу. Если положение в Арденнах не улучшится, я напишу письмо Сталину.

Черчилль исподлобья наблюдает реакцию собеседника на свои слова.

Забыв приличие, Роджерс порывисто вскакивает и, недоуменно смотря на Черчилля, почти кричит:

— Сталину?!

— Да. Придется взывать о помощи.

— Вы хотите вызвать русское наступление? — Роджерс взволнован, обычная корректная сдержанность покинула его. — Русские стоят на пороге Германии! Вы хотите, чтобы они ворвались в Германию раньше, чем мы?!

Черчилль поднял пухлую старческую руку и успокоительно помахал ею в воздухе.

— Друг мой! Начать наступление на Германию и ворваться в Германию совсем не одно и то же. Взгляните… — Он кряхтя подымается и подходит к большой карте, висящей на стене. — Вот оборонительные рубежи немцев между Вислой и Одером. Пятьсот километров в глубину. Семь рубежей, и каждый из них необходимо штурмовать. Это не выдержит никакая армия, даже русская.

— После Сталинграда я ни во что не верю!..

— Другого выхода у нас нет. — Старческое брюзгливое недовольство все больше проступает на лице Черчилля. — Если русские нам не помогут — новый Дюнкерк неизбежен. Но я рассчитываю, что они завязнут! Очень рассчитываю… Во всяком случае русское наступление заставит немцев перебросить свои войска с Западного фронта на Восток… И тогда мы начнем…

— И все-таки я не стал бы писать Сталину, — упорствует Роджерс.

— Если положение улучшится, — не напишу…

ПОЛОЖЕНИЕ НЕ УЛУЧШИЛОСЬ

Торопливое отступление английских и американских войск в Арденнах продолжалось.

На дорогах валялись брошенные орудия. В придорожных кюветах лежали опрокинутые машины. Потупив головы, двигались длинные колонны пленных англичан и американцев. Бои шли беспрестанно.

В штабе Эйзенхауэра полная растерянность.

— У вас вдвое больше дивизий, чем у немцев, — кричит в телефонную трубку Эйзенхауэр слушающему его на другом конце провода Монтгомери. — Это позор!

Но Монтгомери уже нельзя убедить. Страх овладел всем его существом.

— Выручать американцев не собираюсь. Ну их к дьяволу! — вопит он в ответ. — Пусть бегут!

Бредли еще более растерян. Он решительно не знает, что ответить своему главнокомандующему…

— Я не могу удержать бегущих. Не могу…

Его перебивает истерический голос Монтгомери:

— Передайте этому ослу Бредли, что я приказал своим войскам отступать!.. Отступать!

Стремительно несутся штабные машины. На них впрыгивают удирающие английские офицеры.

Шестого января Уинстон Черчилль обратился к Иосифу Виссарионовичу Сталину со следующим посланием:

«На Западе идут очень тяжелые бои… Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы… Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука и генерала Эйзенхауэра, причем лишь при условии сохранения ее в строжайшей тайне. Я считаю дело срочным… Черчилль».

7 ЯНВАРЯ 1945 ГОДА

Товарищ Сталин в своем ответе Черчиллю писал: «…Учитывая положение наших союзников на Западном фронте, Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему Центральному фронту не позже второй половины января…»

Спасая англо-американские войска от разгрома, верное своему союзническому долгу, Советское Верховное Главнокомандование начало стягивать войска к берегам Вислы.

Лесные дороги, поваленные стволы деревьев, через которые переползают тяжелые танки.

По глубокому снегу движутся артиллерийские механизированные части, гвардейские минометы. Грохочут гусеницы самоходных орудий.

Идут советские войска. Кажется, не будет конца этому потоку.

Берлин. Свист летящей бомбы и сразу же оглушительный грохот разрыва.

Красное от пожаров ночное небо. Угрюмые громады разрушенных домов. Мгновенно вырванные из мрака зияющие раны улиц. И снова нарастающий визг, грохот, вспышки. Щупальцы прожекторов натыкаются на крылья огромных машин, проносящихся над Берлином.

Отбой. Отовсюду начинают появляться люди — растерянные, с блуждающими глазами, наспех одетые.

Отупевшие от бессонницы, они оглядываются с робкой злобой. Люди вылезают из каких-то тротуарных щелей, из подворотен, из подвалов и выстраиваются, несмотря на ночь, в очередь возле хлебной лавки.

В очереди много женщин, но есть и мужчины. Почти каждый из них с каким-нибудь увечьем. В самом хвосте очереди стоит пара — он без ноги, с изуродованной правой половиной лица, она — маленькая, невероятно худая, в черной шали, накрест повязанной на груди.

— Скорей бы все кончилось, — тихо говорит женщина.

— Потише! Ты! — Мужчина пугливо озирается.

Женщина смотрит на него. Ее нервы уже никуда не годятся, но она пытается сдержаться.

— Чего ты еще боишься? Пусть меня убьют сразу! Или пусть поставят эту шлюху, любовницу фюрера, на мое…

Мужчина хватает ее за голову, зажимает рот. Стоящие около них люди отодвигаются, но молчат. Остальные не обращают внимания. Слишком велика усталость. Такие ли картины приходилось видеть берлинцам!

Просторный кабинет. За письменным столом, украшенным бюстом Наполеона, — Черчилль, напротив него Роджерс.

— Я получил ответ от Сталина, — говорит Черчилль, вынимая из папки письмо и передавая его Роджерсу.

Роджерс углубляется в чтение.

Черчилль поднимается с кресла, делает несколько маленьких шагов по кабинету и, подойдя к Роджерсу со спины, тычет пальцем в письмо.

— Они должны завязнуть. Должны!

— Меня вам не трудно убедить, сэр…

Черчилль берет у него письмо, кладет обратно в папку и медленно произносит:

— Не позже второй половины января…

— А что вы ответили Сталину?

— Я ответил: «Весьма благодарен Вам за Ваше волнующее послание, я переслал его генералу Эйзенхауэру только для его личного сведения. Да сопутствует Вашему благородному предприятию полная удача!» Я убежден, что русские завязнут!

Черчилль неторопливо снимает очки и идет в глубь кабинета.

— Мы увидим это не позже второй половины января, сэр, — бесстрастно замечает Роджерс.

Черчилль подходит к Роджерсу:

— Кстати, я хотел бы, чтоб американцам в Берлине стал известен этот срок… В конце концов они наши союзники… — Он возвращается к столу. — Ну, а что они сделают с этой информацией, — нас не касается.

10 ЯНВАРЯ 1945 ГОДА

В это утро в Берлине на аэродроме Темпельгоф приземлился прибывший из Цюриха самолет. В нем два пассажира с португальскими паспортами. На аэродроме их встретил начальник германской заграничной разведки группенфюрер «СС» Вальтер Шелленберг.

Свежевыбритое лицо Шелленберга сияет улыбкой.

Первым появляется Хейвуд. Следом за ним идет Гарви. Ироническая улыбка блуждает на его бесцветном лице.

Они спускаются по лесенке навстречу почтительно кланяющемуся Шелленбергу.

— Я бесконечно рад приветствовать вас в сердце Германии, господин сенатор, — торжественно говорит Шелленберг. — Ваш приезд в Берлин мы расцениваем как величайшую дату в истории человечества.

— Меня мало интересует человечество, — хмуро обрывает Хейвуд.

— Это знаменательный день для Германии, — не сдается Шелленберг.

— Меня очень мало интересует Германия.

Шелленберг несколько теряется.

— Великая цель вашей миссии…

— Вот о моей миссии мы поговорим потом! Пока вам следует только запомнить, что она совершенно секретна.

— О, конечно, конечно…

Хейвуд недовольно оглядывается на вытянувшиеся около самолета фигуры людей в штатском.

— А это что за люди?

— А это не люди, — отвечает Шелленберг и жестом приглашает Хейвуда последовать за ним к стоящей неподалеку машине — огромному черному «Майбаху», за рулем которого сидит женщина.

Шелленберг открывает дверцу, и Хейвуд тяжело опускается на заднее сиденье. Гарви усаживается рядом с шофером. Захлопываются дверцы, машина трогается.

Автомобиль мчится с бешеной скоростью. Над рулем бледное лицо Марты Ширке с вечно дымящейся сигаретой в углу рта. За зеркальными стеклами «Майбаха» мелькают разрушенные бомбежками предместья Берлина. Машина мчится мимо развалин, пустырей, разбитых труб фабричных строений, разорванного бетона, скрюченных остовов железных конструкций.

Дождь. Слякоть.

Мимо машины проносятся пустые витрины магазинов, очереди. Очереди возле каждой маленькой лавки.

«Майбах» мчится по центральной улице Берлина, но и здесь — зияющие воронки и разбитые громады домов.

— Чорт знает что! — сенатор ежится. — Чорт знает, что сделали из города!..

Марта прибавляет скорость. Рокот мотора переходит в рев. Брови Гарви приподнимаются:

— И часто вы ездите с такой скоростью по этим развалинам?

Марта кивает:

— Всегда…

Шелленберг наклоняется к Гарви и успокаивающе говорит:

— Можете быть вполне спокойны. Марте поручено не только возить вас. Она отвечает за вашу безопасность. Можете доверять ей… но, конечно, не слишком…

— Что вы скажете на это? — спрашивает Гарви Марту.

— Говорить не входит в мои обязанности. — Она не отрывает взгляда от убегающей ленты шоссе.

— Марта неразговорчива, — улыбается Шелленберг. — Но вы ее оцените. Марта, я еще раз поручаю вам этих португальских джентльменов. Они должны чувствовать себя хорошо.

— На каком языке предпочитают объясняться португальские джентльмены? — спрашивает Марта, не поворачивая головы.

— На английском, конечно. Глупый вопрос! — надменно произносит сенатор.

Уголки губ Марты вздрагивают, она прибавляет скорость. Гарви невольно цепляется рукой за дверцу машины.

Большой Берлин. Тихие улички Ванзее. Спокойное голубое озеро. Решетчатые ограды, за которыми видны подстриженные кусты букса. Белые, желтые, светлосиние виллы, прячущиеся в тени старых деревьев.

Ванзее — прибежище богатых людей. С 1933 года — излюбленное место отдыха нацистских бонз гитлеровской империи. Здесь царствует порядок и чистота. Следов бомбежек не видно. Мерно шагает полицейский патруль. Редкие прохожие выглядят сытыми и спокойными.

«Майбах» тормозит у решетчатых ворот, украшенных золотой лирой. Ворота медленно открываются, «Майбах» проезжает по усыпанной гравием дорожке и останавливается у сводчатых дверей виллы.

Два гестаповца подбегают к «Майбаху», открывают дверцы.

Приехавшие вылезают из машины, входят в дом и неторопливо поднимаются по покрытой толстым ковром широкой лестнице.

Маленькая гостиная обставлена с большой претензией на уют, но несмотря на это производит мрачное впечатление. Не помогают и ковры, лежащие на полу. Аляповатые картины на стенах выдают дурной вкус декоратора.

— Уютный домик, — недовольно бурчит сенатор. — Даже решетки на окнах.

— Мы сделали все, — почтительно улыбается Шелленберг, — чтобы вы чувствовали себя как дома.

— Не беспокойтесь, мы всюду чувствуем себя как дома.

Даже Вальтер Шелленберг, привыкший ко многому и не считающий зазорным согнуть лишний раз спину, оскорблен. По лицу его пробегает судорожная гримаса.

— Было время, дорогой сенатор, когда и мы себя так чувствовали… Простите.

Коротко поклонившись, он отходит к окну. Гарви пользуется этим случаем, чтобы наклониться к уху сенатора:

— Полегче, сенатор! Вы разговариваете так, как будто Германия уже упакована и ее осталось только перевязать.

— Чепуха! Чем раньше начнут привыкать, тем лучше.

Сенатор начал снимать пальто, но его остановил сигнал воздушной тревоги.

— Что это?

Подбежал Шелленберг. На лице его снова играет любезнейшая улыбка:

— Это воздушная тревога. Вероятно, американская авиация. В это время обычно бомбят американцы.

— Американцы? Очень странно… — Сенатор оборачивается и подозрительно оглядывает всех, в особенности неожиданно появившуюся в комнате Марту Ширке.

— Джентльменам лучше пройти в бомбоубежище, — спокойно говорит Марта.

— Верная мысль, — торопливо соглашается сенатор, схватившись за шляпу. — Где Гарви?

Голос Гарви доносится из-за двери:

— Я уже на лестнице…

— Вот это человек действия. — Сенатор ухмыляется.

Гарви быстро спускается по лестнице, его обгоняет сенатор. За ними идет Шелленберг, и позади всех неторопливо следует Марта.

Деревянная лестница сменяется каменной узенькой винтовой. Бомбоубежище виллы не успели еще обставить комфортабельно. Это сырой подвал, в котором, очевидно, хранились раньше провизия и вино. В углу две огромные бочки, подле них стоит кровать и ночной столик с лампочкой под розовым абажуром. У противоположной стены — садовая скамья. Но тяжелые своды подвала действуют успокаивающе.

В узком луче света медленно кружится пыль. Хейвуд чувствует себя неуютно. Хоть и далекий, но все же неприятный визг летящей бомбы заставляет его ежиться.

Взгляд Гарви обращен к потолку, потом он возвращается к лицу сенатора. Вялая язвительность, обычно присущая его голосу, проступает резче.

— Интересно, что сказали бы наши летчики, — Гарви плотнее закутывается в пальто, — если бы знали, что могут угодить в своего сенатора.

— Не болтайте глупостей… О чем мы говорили? — спрашивает Хейвуд и сердито смотрит на Гарви.

— Вы говорили о том, что американцы всюду чувствуют себя как дома, — спокойным голосом отвечает Гарви.

Снова грохот далекого разрыва, и все трое невольно пригибают головы.

Хейвуд вытирает платком лицо.

— Настало время помочь нам, господин сенатор! — торжественно произносит Шелленберг. — Как раз то самое время, о котором говорил господин Трумэн. Если выигрывать будет Германия, сказал он, следует помогать России…

Гарви, улыбаясь, перебивает его:

— А если выигрывать будет Россия, следует помогать Германии. И пусть убивают как можно больше. Так?

— Совершенно верно! — говорит Шелленберг.

— Зачем повторять? — Сенатор окончательно рассержен. — Об этой фразе достаточно уже трубили во всех газетах мира. Есть вещи, которые следует делать, но о которых не следует говорить.

— Да… Но эти слова произнес нынешний вице-президент Соединенных Штатов, — любезно улыбается Шелленберг.

— Нынешний вице-президент Соединенных Штатов болтун! — Хейвуд сжимает кулак и ударяет себя по колену. — У нас еще будет немало хлопот с этой фразой!..

— И тем не менее, — Шелленберг старается быть как можно более убедительным, — настало время помочь нам, господа. Россия выигрывает!

— Вы тоже болтун! — Хейвуд резко отворачивается от Шелленберга. — Как по-вашему, для чего мы здесь находимся? — Презрительно усмехнувшись, он отходит в сторону, показывая, что разговор окончен.

Москва. Просторный кабинет. На стене географическая карта.

За письменным столом сидит немолодой человек в штатском. У него усталое лицо, под глазами синие круги, говорящие о бессонных ночах; небольшой, плотно сжатый рот придает лицу сухое выражение. Но когда губы разжимаются и на них появляется улыбка, лицо совершенно преображается.

Он держит в руках фотографию сенатора Хейвуда и внимательно рассматривает ее. Усталые глаза щурятся. Затем он обращается к стоящему перед ним генерал-майору:

— Справка на него готова?

Генерал протягивает бумагу:

— Готова.

Человек в штатском медленно читает:

— «Сенатор… с 1928 года… республиканец… Национальная Ассоциация промышленников»… Так! Есть личные интересы в Германии?

Генерал-майор усмехается:

— Крупный держатель акций «И. Г. Фарбениндустри».

— Безусловно связан с Даллесом. — Человек в штатском бросает фотографию на стол: — Кто второй?

— А это Гарви.

Человек в штатском морщится, словно припоминая что-то, и переспрашивает:

— Кто?

— Не узнали, Иван Васильевич? — в глазах генерал-майора мелькают веселые искорки. — Гарви, из Бюро стратегической информации.

— Ах, Гарви! Смотрите, действительно не узнал.

Человек в штатском кладет обе фотографии на стол перед собой и, откинувшись, внимательно смотрит на них. Лоб прорезает глубокая вертикальная морщина. Взгляд словно хочет прочесть что-то в безжизненных кусках картона, лежащих перед ним.

— Так что же затевают наши союзники в Берлине?

Это сказано в форме вопроса, но генерал-майор понимает, что это не вопрос. Просто мысль, следуя определенным логическим путем, устанавливает для самой себя исходные точки для анализа.

— Дементьеву удалось еще раз встретиться с Н-11. Н-11 утверждает, что американцы прилетели десятого с португальскими паспортами. Можно верить, — говорит генерал.

— Да… Н-11… Поручите Дементьеву заняться этим делом.

— Есть!

— Но пусть не торопит Н-11, пусть ведут себя осторожнее…

Человек в штатском кивком головы отпускает генерала. Тот выходит, тихо притворяя за собой дверь.

— Так что же затевают наши союзники в Берлине? Именно сейчас? — тихо повторяет Иван Васильевич и закрывает глаза. Кажется, что он спит, но глубокая вертикальная морщина, прорезавшая лоб, не разглаживается.

11 ЯНВАРЯ 1945 ГОДА

Бетонированные стены. Бетонный потолок, бетонный пол. Массивная стальная дверь, за которой видна бетонная лестница, полуоткрыта. Подземный кабинет рейхсминистра внутренних дел гитлеровской Германии Генриха Гиммлера. Письменный стол, над которым висит портрет Гитлера, пуст; за столом никого нет. В стороне, в глубоких мягких креслах вокруг низкого круглого стола сидят четыре человека: два генерал-полковника войск «СС», сенатор Хейвуд и Генрих Гиммлер в зеленой форме «Ваффен СС». Маленькие, почти женские руки, которыми Гиммлер гордится, ежеминутно поправляют пенсне.

Гиммлер внимательно слушает отрывистые фразы, которые с плохо скрываемым самодовольством роняет Хейвуд:

— Господа, я пересек океан не для того, чтобы говорить сладкие слова. Я не дипломат. Я даже не военный. Я купец — деловой человек. Поэтому я скажу прямо: Германия проиграла эту войну!

Хейвуд видит нетерпеливое движение участников совещания.

— Да! Да! Германия проиграла войну независимо от того, нравится вам это или нет. Можете ли вы — я говорю о присутствующих здесь — осуществить совершенно секретную… — он делает маленькую паузу, — капитуляцию на Западе?

Генерал-полковник вскакивает, но Гиммлер останавливает его мягким жестом:

— Прошу сидеть! — Он любезно улыбается Хейвуду: — Продолжайте.

— Поверьте мне, господа, — Хейвуд старается смягчить свой резкий голос. — Я взываю к голосу благоразумия каждого из вас: нам всем — подчеркиваю — нам всем необходимо, чтобы англо-американские войска беспрепятственно прошли через Германию и заняли Польшу, Чехословакию, Австрию, Венгрию раньше русских. Если не секрет, сколько дивизий вы держите против нас?

— Это действительно секрет, — говорит возмущенный генерал-полковник.

— Тем не менее, — Гиммлер пристально глядит на генерала, — отвечайте.

Генерал-полковник пожимает плечами с видом человека, снимающего с себя всякую ответственность:

— Шестьдесят пять.

— А против русских? — наклоняясь, спрашивает Хейвуд.

— Ну, говорите, говорите… — подбадривающе кивает Гиммлер.

— Двести шестнадцать, — раздраженно отвечает генерал-полковник.

— Против России должно быть триста. Это простая арифметика, но от этой арифметики зависит жизнь каждого из вас. Вы должны снять войска с Западного фронта и в глубочайшей тайне перебросить их на восток.

— Сегодня, когда наши войска стоят в Польше, Чехословакии, Австрии, Дании, Норвегии, — голос генерал-полковника звучит резко и вызывающе, — когда Монтгомери и Эйзенхауэр отступают…

— Бегут как зайцы, — не выдерживает второй генерал.

— …когда русское наступление остановлено на берегах Вислы, — как хотите, господа, но тайная капитуляция — позор!

— Разумнее обсудить вопрос о сепаратном мире, — снова вставляет второй генерал.

— Вот именно! — Гиммлеру показалось, что он нашел лазейку. — Сепаратный мир. Ведь у нас с вами нет расхождений по существу. Так давайте говорить об открытом, честном сепаратном мире с Англией и Америкой. Союз западной цивилизации против восточных варваров… Это мечта всей моей жизни!

— Ни о каком открытом сепаратном мире не может быть и речи! — резко произносит сенатор. — Ни одно правительство мира не может даже заговорить об этом, не рискуя быть растерзанным толпой. Я повторяю: секретная капитуляция, капитуляция в глубочайшей тайне.

— Это немыслимо! — восклицает генерал.

— Я вижу, вы забываете о русских, — в голосе Хейвуда зазвучали угрожающие нотки.

Гиммлер сделал успокоительный жест:

— Перед русскими стоит непроходимая стена…

— Оборонительный вал глубиной в пятьсот километров. — Генерал-полковник привскочил. — Штатский человек даже представить себе не можете, что это такое!

— Ну, вот что, господа. — Сенатор встал. — То, что я вам сейчас сообщу, абсолютная истина. Мне очень тяжело это говорить, я изменяю своему союзническому долгу, но… — он ханжески поднял глаза к небу, — господь простит меня! — Затем медленно и раздельно произнес: — Не позже второй половины января русские начнут наступление по всему Центральному фронту.

Наступила тягостная пауза. Гиммлер взглянул на генерал-полковника, генерал-полковник — на другого генерала. Они колебались: конечно, верить американцу не стоило, но все-таки… Если бы еще речь шла не о русских. Но уже столько было неожиданностей за последнее время…

Генерал-полковник встал.

— Не позже второй половины января? — недоверчиво переспросил он.

В голосе его было столько сомнения, что Хейвуд сначала нахмурился, потом усмехнулся, и усмешка эта убедила больше, чем любой довод.

— Сегодня одиннадцатое… Если даже верить вам, то в нашем распоряжении остается еще две недели, — вымолвил Гиммлер, пристально глядя на сенатора.

— Две недели, если русские начнут наступление двадцать пятого, но они могут начать двадцатого.

Второй генерал поднял голову:

— Тогда остается девять дней!

Гиммлер вскочил.

— Всего девять дней?!

Генерал-полковник повернулся к Гиммлеру:

— Так это или не так, но я должен немедленно известить главную квартиру…

Гиммлер кивнул головой:

— Сообщите.

— За девять дней, — Хейвуд усилил нажим, — можно сделать много! Но если вы не используете этих дней, — увы, — мы ничем не сможем помочь вам.

Морозная январская ночь. Дальнобойные орудия бьют без перерыва, заставляя вздрагивать землю. Тяжелые бомбардировщики, пробивая сплошную серую пелену облаков, несутся над самой землей.

От грохота орудий, от рева тысяч моторов, от лязга танковых гусениц глохнут и сходят с ума солдаты в немецких окопах.

В эту ночь, ночь с 11 на 12 января, опередив предполагаемый срок на восемь дней, советские войска начали неслыханное в истории войн наступление. Пришел в движение фронт, простиравшийся от Балтики до Карпатских гор. Все оборонительные районы противника были прорваны за четверо суток. Наступление германских войск в Арденнах немедленно прекратилось. Немецкие танковые армии, действовавшие на Западе, были переброшены на Восток. Но наши войска продолжали стремительно продвигаться вперед, освобождая братскую Польшу.

Мощные советские бомбардировщики проносятся над полями сражений, над траншеями советских войск, устремляясь на позиции врага. Тяжелая артиллерия сотрясает землю гулкими раскатами залпов сотен орудий.

Цепь за цепью встают в атаку советские бойцы.

— За Родину! За Сталина!

Маленькая гостиная виллы в Ванзее обставлена хрупкой мебелью. Низенькие кресла на тонких ножках, пуфы, коврик перед камином.

Американский сенатор расхаживает по гостиной без пиджака, раздраженно щелкая шелковыми подтяжками.

В одном из кресел, не касаясь его спинки, сидит Шелленберг. Последние тревожные дни наложили отпечаток на его лицо. Следы строптивости окончательно исчезли.

Шелленберг прекрасно понимал, что если что-либо и может спасти его в настоящий момент, то это только послушание. Это понимал и Хейвуд, понимал настолько, что не давал себе труда соблюдать даже условную вежливость.

— За последние десять дней, — сенатор отшвырнул подвернувшийся под ногу пуф, — русские продвинулись на триста пятьдесят километров! Вы поэты, господа немцы! Вы мечтатели! Вы надеялись на Варшавский узел обороны, а он лопнул под русским сапогом, как тухлое яйцо.

Хейвуд остановился перед Шелленбергом, широко расставив ноги.

— Господин сенатор!.. — пытается возразить Шелленберг.

Но тот не слушает:

— Где ваш непреодолимый вал, господин поэт?!

— Господин сенатор, неужели вы допустите, чтобы большевики заняли Германию!

— Господь видит, — Хейвуд набожно поднял глаза к потолку, — я хотел быть вам полезным… Господь заповедал нам милосердие. Но гордыня привела вас к бедствию.

— Господин сенатор!..

Вторичная попытка перебить его приводит Хейвуда в ярость:

— Русские делают по тридцать километров в день! Они подходят к вашим границам! И в это время вы ведете себя так, как будто у вас впереди годы жизни… А я не знаю, осталось ли вам три месяца…

Сенатор выходит, хлопнув дверью.

Шелленберг, сдерживая бешенство, тихо произносит:

— Абсолютный хам…

Соседняя с гостиной комната обставлена под кабинет. В углу пристроен портативный радиопередатчик, за которым сидит Гарви. Его пальцы лежат на ключе, на ушах наушники. Гарви что-то передает в эфир.

— Ну, что у вас? — спрашивает Хейвуд.

На лице Гарви злорадная усмешка:

— Хозяева ждут вас завтра в двенадцать в Лондоне!

— Завтра к двенадцати? Что ж, прикажете мне лететь через фронт? — злоба охватывает Хейвуда, но он вспоминает, о ком идет речь, и сдерживается. — Вы напомнили им, что дело происходит во время войны?

— Это вы им сами напомните, — невозмутимо отвечает Гарви. — Я не собираюсь вступать в пререкания с Вандеркорном. Он сказал, что хочет видеть вас завтра в Лондоне, в двенадцать. Подробности его не интересуют.

— В Лондоне, в двенадцать?.. — растерянно бормочет Хейвуд, выходя из комнаты.

Шелленберг ожидает его в гостиной, стоя у окна.

— Мне нужен американский самолет и американский летчик, — отрывисто говорит Хейвуд. — Завтра утром я должен быть в Лондоне.

Шелленберг смотрит на него с изумлением. Он ожидал всего, только не этого.

— Лететь через фронт — это безумие, дорогой сенатор!

— Я должен быть в Лондоне завтра утром, — Хейвуд с трудом сдерживается.

— Можно лететь через Цюрих, — Шелленберг принял очень озабоченный вид, — через Стокгольм…

— На круговой полет у меня нет времени. Отвечайте прямо: есть у вас американский летчик?

— Летчик будет. Их очень много в наших лагерях, — мягко, с еле заметной иронией ответил Шелленберг, — но…

— Давайте его сюда!

Прошло около часа, и к чугунной ограде виллы подкатил открытый автомобиль. Из него вышла Марта Ширке, открыла дверцу и жестом приказала американскому летчику выйти из автомобиля.

Коротким движением она сняла с него наручники. Затем небрежно помахивая пистолетом, повела его перед собой вверх по лестнице.

В маленькой гостиной их ждали Хейвуд, Шелленберг и Гарви. Хейвуд пошел навстречу летчику.

— Алло, мальчик! — воскликнул он с наигранной веселостью.

Летчик удивлен.

— Американец?.. — Он никак не может понять это необъяснимое зрелище: улыбающийся американец, к которому почтительно относятся все окружающие, здесь, в Берлине, в центре вражеского лагеря во время войны. Действительно, было чему удивляться.

— Конечно, американец, во имя господа, — Хейвуд продолжал улыбаться, — чистокровный американец.

— Американец, который мог бы быть твоим дядюшкой, — вставил Гарви.

Летчик нахмурился:

— Должен сознаться, я ничего не понимаю… Может быть, мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит?

Гарви выступил вперед, потирая худые руки.

— Из какого вы штата, друг мой? — обратился он к летчику.

— Миннесота.

— Приятно, — Гарви продолжал потирать руки. — Мы, оказывается, земляки. Кто отец?

— Фермер.

Летчик внимательно рассматривал этого улыбающего земляка.

— С какого года в армии? — мягко, но настойчиво продолжал допрашивать Гарви.

— С тридцать девятого.

— Как попали в плен?

— Меня подбили! — Теперь летчик начал волноваться. — Я старался тянуть самолет как можно дальше. Но до линии фронта было слишком далеко. Попался… — Летчик сокрушенно опустил голову.

— Понятно. Есть награды? — спросил Гарви.

— «Пурпуровое сердце».

— Немало! — Гарви взглянул на Хейвуда. — Если к тому же он умеет держать язык за зубами…

Шелленберг посмотрел на Марту, и она, повинуясь немому приказу, сообщила обычным равнодушным голосом:

— В лагере опросили десятки людей. Отличный пилот. Политикой не интересуется. В газетах читает спортивный отдел.

— Отлично, отлично! — добродушно сказал Хейвуд. — Полетишь с нами, мальчик?

— Куда, сэр?

— Вопросов задавать не надо! — с ласковой укоризной сказал Гарви.

Летчик пожал плечами.

— Что ж, просто полетим вверх?

— В Лондон! — веско сказал Хейвуд. — По окончании работы получишь пять тысяч долларов и свободу!

— Разумеется, — вставил Гарви, — если язык будет плотно сидеть за зубами.

— Само собой разумеется, — сказал Хейвуд.

Постепенно летчик начал соображать, к чему клонится дело.

— Надо понимать, германские батареи нас не обстреляют? — спросил он.

— Ни в коем случае! — заверил его Гарви.

— А что будет, — теперь летчик в упор рассматривал Шелленберга, — когда мы полетим над французской или английской территорией?

Шелленберг собрался ответить, но Гарви снова поспешно вмешался:

— Вас встретят, как родных братьев.

— Забавно, — сказал летчик. — А дальше что?

— Потом вы вернетесь обратно, — в голосе Гарви был просто восторг от перспективы, открывавшейся перед летчиком. — Набьете карманы хорошими зелеными бумажками и отправитесь в Штаты или… Париж.

— Не так плохо?.. — Хейвуд подмигнул летчику.

— Не так плохо… — Интонация летчика была неопределенной.

— Значит, по рукам? — спросил Гарви.

— Еще один вопрос, — летчик заложил руки за спину и плотно сплел пальцы. — Каким образом вы, два американца, очутились здесь, у наших заклятых врагов?

Хейвуд усмехнулся, подошел к летчику поближе, отечески положил руку ему на плечо:

— Послушай, мальчик, — сказал он, — когда у тебя обсохнет молоко на губах, ты поймешь, что у нас есть только одни враги — красные! Это наши враги на всю жизнь, а с остальными у нас бывают короткие размолвки…

По выражению лица летчика трудно было что-нибудь определить. Летчик задумчиво смотрел на Хейвуда.

— Значит, русские ребята, которые заправляли мою машину под Полтавой, когда я садился у них, мои враги?

— Конечно, мальчик! — сказал Хейвуд. — Это истинная правда, как то, что есть господь на небесах.

— Я довольно долго болтался в небесах, — все так же задумчиво сказал летчик, — и не заметил этого…

Затянувшийся разговор начал раздражать Хейвуда.

— Ну вот что, дружок, — резко сказал он. — Довольно разговоров. Да или нет?

— Надо ответить? — медлительно спросил летчик.

— Немедленно! — сказал Хейвуд. — Должен сознаться, ты мне надоел.

— Хорошо, — еще медленнее протянул летчик.

И раньше, чем кто-нибудь успел опомниться, он коротким, точным движением выбросил руку вперед, и сенатор во весь рост растянулся на полу. Все напускное равнодушие слетело с летчика. Он бросился вперед, но наткнулся на пистолет Марты.

— Спокойно, — прозвучал равнодушный голос. — Подними руки… Подними руки, говорят тебе. Стреляю.

Столько убедительности было в этом равнодушии, что летчик опомнился. Медленно, нехотя он поднял руки, потом резко отвернулся.

— Так-то лучше, — одобрительно сказала Марта. — Теперь опусти руки за спину.

Щелкнули наручники.

Когда летчик стал безопасен, все присутствующие приблизились к сенатору, помогая ему встать.

— Прошу прощения, — Марта обращалась к сенатору, но смотрела на Шелленберга, — я не предполагала, что он взбесится.

— Откуда вы привезли этого идиота? — плачущим голосом спросил Хейвуд. Челюсть его очень болела.

— Уберите его! — резко сказал Шелленберг Марте. Она показала летчику на дверь. — Обратно. В лагерь, — прибавил Шелленберг.

Летчик медленно двинулся к выходу. Марта последовала за ним.

— Позаботьтесь о том, — Хейвуд говорил с трудом, — чтобы немедленно был найден другой американский пилот.

— Ужасно неприятное происшествие…

— Я надеюсь, — мягко спросил Гарви, — летчик не сможет поделиться в лагере своими впечатлениями?..

— Он уже ни с кем не будет делиться никакими впечатлениями, — так же мягко ответил Шелленберг. — Мы позаботимся об этом.

— Он умрет? — притворное удивление и злость отразились на заплывшем лице Хейвуда.

Маленькая открытая машина с бешеной скоростью мчится по шоссе. Летчик беспомощно трясется рядом с Мартой. Время от времени они поглядывают друг на друга.

Город остался позади. Встречные машины, мотоциклисты, прохожие попадаются все реже и реже.

Дорога становится пустынной. Промелькнул лесок.

Машина поднялась на пригорок и внезапно остановилась возле нескольких одиноко растущих деревьев.

Марта выходит из машины, обходит ее и открывает дверцу со стороны летчика.

— Вылезайте! — приказывает она.

— Приехали?

Летчик выходит, стараясь сохранить хладнокровие. Он жадно смотрит на мир, хоть и неприветливый, но все же живой, на хмурое небо, побуревшие стволы деревьев.

— Идите вперед, — тем же тоном говорит Марта.

Летчик делает несколько шагов вперед, затем поворачивается и смотрит на идущую следом Марту.

— Повернитесь спиной!

Летчик поднимает голову:

— Я предпочел бы стоять лицом.

— Повернитесь, говорят вам, — в ее голосе сквозит раздражение.

Летчик поворачивается.

Раньше, чем летчик успевает опомниться, Марта снимает с него наручники.

— Видите лесок? — спрашивает она.

Мысли человека, приговоренного к смерти, с трудом возвращаются к обычным понятиям. Проходит несколько секунд. Летчик резко поворачивается и смотрит прямо в глаза Марты.

— Что это значит?

— Не теряйте времени, не задавайте вопросов, — голос Марты звучит необычно ласково.

У летчика появляется надежда:

— Вижу…

— Дождетесь здесь ночи, — говорит она, — и пойдете на восток. Все время на восток. Если не убьют, — доберетесь до друзей…

Летчик пристально смотрит на Марту, лицо которой несколько часов подряд вызывало в нем отвращение и злобу. Он начинает о чем-то догадываться.

— Вы не немка? — спрашивает он.

— Не будьте дураком! Я вас отпускаю потому, что вы дали по морде вашему сенатору: у меня с ним личные счеты.

Марта направляется к машине.

— Слушайте… — останавливает ее летчик.

Марта оборачивается:

— Постарайтесь не попасться! Вам придется плохо, а мне — еще хуже…

— Эй! Послушайте!..

Но летчик не успевает досказать. Машина разворачивается и стремительно уносится по шоссе. Через несколько секунд автомобиль становится маленькой точкой на горизонте и пропадает из виду.

Летчик долго смотрит вслед машине, в глазах блестят слезы. Потом колени его подгибаются, с задумчивой улыбкой он опускается на землю.

Поздний вечер. Воздух на аэродроме Темпельгоф наполнен шумом прогреваемых моторов. По краям огромного бетонированного поля вспыхивают сигнальные огни.

По взлетной дорожке бежит новенький трофейный американский бомбардировщик. Моторы ревут. Бомбардировщик плавно отрывается от земли и уходит в воздух.

На взлетной дорожке в сгущающемся мраке смутно выделяются фигуры Шелленберга, Гарви и Марты, провожающих сенатора Хейвуда.

— Как с вашим летчиком? — спрашивает Шелленберг Марту.

— Убит при попытке к бегству, — спокойно отвечает она.

— Вот как? — довольным голосом произносит Шелленберг.

Гарви спокойно реагирует:

— Ну что же, тем лучше.

Шелленберг усмехается. Птичье веко Гарви вздрагивает.

Марта чиркает зажигалкой, закуривает сигарету. Огонек освещает ее бледное лицо.

Снова, медленно поворачиваясь, плывет в мировом пространстве земной шар.

Европа… Англия… Темносиняя полоса Темзы… Аэродром близ Лондона.

Американский бомбардировщик идет на посадку.

На одной из тихих улиц Лондона есть небольшой, но очень дорогой отель, рассчитанный на мультимиллионеров. Полутемные коридоры выстланы толстыми матами. Служащие в черных фраках бесшумно скользят по коридорам. Лакей вводит сенатора Хейвуда в приемную, обставленную с показной, бьющей в глаза роскошью.

В приемной сенатора ждут два человека: Диллон — розовый, упитанный, тяжело дышащий, с склеротическим блеском в выпуклых глаза, и Вандеркорн — прямая противоположность ему: болезненно худой, с большими отвисшими мешками под черными, лишенными ресниц, проницательными глазами; желчный, беспрерывно морщащийся от мучительной изжоги. На полированном столе перед ними два бокала: прозрачная жидкость у Диллона и молоко у Вандеркорна.

Хейвуд подобострастно кланяется.

— Добрый день, мистер Диллон! Добрый день, мистер Вандеркорн! — Хейвуд бодро откашливается. — Не мог представить себе вас за пределами деловых кварталов Нью-Йорка. Значит, киты плывут в Европу. Варево закипает.

Диллон молча указывает сенатору на кресло. Хейвуд садится. Наступает длительная пауза. Диллон с усмешкой наблюдает за Хейвудом и неожиданно говорит:

— Мы вами очень недовольны, Хейвуд.

Хейвуд выпрямляется.

— Неужели, мистер Диллон?..

Он не успевает закончить. Его перебивает резкий, как карканье ворона, голос Вандеркорна:

— Вы вели себя, как дурак!

Настолько непререкаемо для Хейвуда могущество сидящего перед ним злобного худого человека, что ему и не приходит в голову противоречить. Он растерянно выдавливает из себя:

— Мистер Вандеркорн…

Но Вандеркорн уже отвернулся, поднял бокал с молоком и с отвращением отхлебнул из него.

— Вы просидели три недели в Германии, — Диллон улыбается, но голос его звучит резко. — Чего вы добились?

— Я старался открыть дорогу Эйзенхауэру и помешать русским… — бормочет сенатор.

— Но вы не помешали русским, — Вандеркорн с отвращением полощет молоком рот, — и не открыли дорогу Эйзенхауэру. Русские наступают! — Лицо Вандеркорна искажает страдальческая гримаса. — Почему вы не заставили немцев сосредоточить все усилия, чтобы задержать русских? Это разрушает наши планы. Вы понимаете, чем это грозит?

— Я сделал все, что было в моих силах, — старается оправдаться Хейвуд. — Я предупредил Черчилля, но он…

Его перебивает Вандеркорн:

— Черчилль! Черчилль надувает вас, он за вашей спиной ведет переговоры с Герингом и Борманом!

Диллон издает коротенькое восклицание и предостерегающе поднимает палец:

— Тише… тише… нас могут подслушивать. Тут наверняка установлены микрофоны.

— Микрофоны? — Вандеркорн со звоном ставит бокал на стол. Он явно обрадован. — Очень хорошо! Я давно собираюсь высказать англичанам то, что я о них думаю… Англия мешает нам… У нее слишком большой аппетит…

Диллон был прав. Их подслушивали.

Маленькая комната в помещении английской секретной службы оборудована специальной аппаратурой подслушивания.

Англичанки с наушниками торопливо стенографируют. Гнусавый голос Вандеркорна звучит довольно явственно.

— Черчилль — старая, жирная, коварная свинья. Он старается открыть английским армиям дорогу в промышленные районы Германии, которые нужны нам!..

Карандаши стенографисток торопливо бегут по бумаге. Но девушки не могут удержаться от того, чтобы не переглянуться.

Гостиная отеля. Слышен смешок Диллона, искренне забавляющегося выходками Вандеркорна.

Но Хейвуду сейчас не до смеха. Мозг его деятельно работает, изобретая наиболее благополучный выход. Он явно попал в немилость. Это не годится. Люди, сидящие перед ним, слишком могущественны и очень богаты.

— Я немедленно займусь английской проблемой, — говорит Хейвуд.

— Никто вас об этом не просит! — Диллон качает головой. — Англичанами мы займемся без вас. — Затем он внезапно обращается к Вандеркорну: — Перестаньте все время лакать молоко. Меня тошнит от этого.

— Хотел бы я, чтобы у вас была такая изжога! — огрызается Вандеркорн.

Диллон поворачивается к Хейвуду:

— Ваше дело — германская промышленность…

— И патенты, — скрипит Вандеркорн.

Хейвуд грустно опускает голову.

— Обстановка довольно сложная, мистер Вандеркорн. Очень сложная, мистер Диллон. Я уже занялся патентами…

— Ну и что же? — перебивает Диллон.

— Но приходится преодолевать сопротивление… — Голова Хейвуда продолжает грустно покачиваться. — Например, Мюнцель. Он отказался переуступить патенты. Я поручил убрать Мюнцеля, но…

— Вы что, собираетесь посвящать нас в ваши грязные дела? — возмущенно завизжал Вандеркорн. — Какое нам дело до того, какими способами попадут патенты в наши руки?!

— Европа вредно влияет на вас, — добавил Диллон.

Хейвуд сидел в своем кресле, как затравленный волк, которого со всех сторон обступили собаки.

— Извините, мистер Диллон… Ради бога… Я только хотел…

— Хорошо, хорошо! — Диллон небрежно махнул рукой. — Оставим это! Вы были у Круппа?

— Я собирался…

Диллон снова перебил его:

— С этого надо было начинать.

— Будьте энергичнее, Хейвуд!.. — Изжога на одно мгновение оставила Вандеркорна в покое. — Сегодня мы еще доверяем вам…

— И подумайте о том, — с усмешкой добавил Диллон, — что с вами станется, если завтра мы перестанем вам доверять…

Хейвуд приподнялся. Его лицо от страха покрылось испариной.

Черчилль сидит, утонув в кресле, перекатывая сигару в мятых, старческих губах. В руках у него стенограмма службы подслушивания, которую он перечитывает с угрюмой усмешкой.

— Приятно знать, что о тебе думают. «Черчилль — старая, жирная, коварная свинья… Перестаньте все время лакать молоко. Меня тошнит»… Так, так, так… У этих заокеанских дельцов очаровательная детская непосредственность казармы, — бормочет он.

— Боюсь, они доставят нам больше хлопот, чем мы думаем, сэр, — сочувственно кивает седоголовый человек из британской разведки.

Черчилль с глубоким вздохом откладывает стенограмму в сторону, взгляд его следит за подымающимся кверху дымом сигары.

— Что ж, — говорит он, — все это для нас не ново. То, что они хотят проглотить Англию, мы знаем давно. Да и они знают, что мы это знаем. И все-таки, мой старый друг, мы должны держаться за них, и только за них. У нас нет другого выхода. Я готов принести любые жертвы, если Америка займется уничтожением большевистской России. Двадцать семь лет моей жизни я посвятил этому.

Голова его опустилась на грудь. Седоголовый человек смотрел на него с грустью.

— Какую трагическую ошибку, — сказал он, — мы совершили двадцать семь лет назад, не задушив большевизм в его колыбели. Это ваши собственные слова, сэр!

— Знаю, друг мой, знаю… Но не меньше ошибок мы совершили и в этой войне. — Он со злостью бросил сигару. — Вот почему я смотрю сквозь пальцы на эти американские маневры в Берлине. Сколько бы зла мы ни желали друг другу, цель у нас одна: уничтожение России.

Берлин. Темпельгофский аэродром. Ночь. Снижается американский самолет. Мелькают сигнальные огоньки. Так же, как и в первый раз, вытянулась охрана, когда мимо нее прошли Гарви и Шелленберг.

Огромный черный «Майбах» стоит в стороне. Марта сидит на его крыле. Светится огонек сигареты. Хейвуд выходит из самолета и вместе с Гарви и Шелленбергом усаживается в машину.

Снова мимо стекол «Майбаха» бегут улицы полуразрушенного Берлина. Встречные люди торопливо пробегают по тротуарам. Беженцы тащат и катят свой скарб. Кое-где начинают строить уличные укрепления. Маршируют отряды фольксштурма.

Как всегда, Марта ведет машину быстро. Шелленберг наклоняется к Хейвуду, стараясь заглянуть ему в лицо.

— Хорошо съездили, сэр? — Тон Шелленберга стал еще любезнее.

— Великолепно! — отрывисто роняет Хейвуд. — Лучше не может быть! — Он внезапно поворачивается к Шелленбергу и злобно смотрит на него. — Послушайте, Шелленберг, в самое ближайшее время мне нужно повидать нескольких господ…

— Их имена?

— Прежде всего Крупп и Шахт!.. — Хейвуд смотрит на прилизанную голову Шелленберга. — Кроме того, Квандт, Феглер, Абс… Пока этих. Потом назову других.

— Я сделаю все, что будет в моих силах, господин сенатор. — На одну секунду Шелленберг замялся. — Ведь этим господам трудно приказывать…

— Не беспокойтесь, — Хейвуд усмехнулся, — они захотят увидеться со мной. — Он взял в рот пепсиновую лепешку и начал энергично сосать ее. — Скажите Гиммлеру, что он нужен мне немедленно.

— Рейхсминистр будет счастлив! — Шелленберг улыбался. — Мы сейчас очень нуждаемся в дружеской помощи.

— Помогать вам бесполезно. Вы ничего не можете сделать… с помощью или без нее. Два года мы не открывали второго фронта! Какая еще помощь вам нужна! Воевать вместо вас с русскими? Сегодня еще не можем!.. Мы два года обманывали союзников, обманывали русских ради вас. А вы? Как вы использовали эту помощь? Позволили русским пройти Балканы и вторгнуться в Германию…

Марта невозмутимо сидит за рулем. Машина летит по разрушенным улицам Берлина.

Свидание Хейвуда с Генрихом Гиммлером состоялось в тот же лень.

Они стояли очень близко друг к другу, возле окна, за которым видны были аккуратные шары подстриженного кустарника, чисто подметенные, посыпанные желтым песком дорожки.

— Почти все боеспособные части, господин сенатор, — негромко говорит Гиммлер, — убраны нами с Западного фронта.

Хейвуд исподлобья смотрит на Гиммлера:

— Наконец-то.

— 5-я и 6-я танковые армии переброшены на Восток.

— И тем не менее русские не останавливаются!..

— Они будут остановлены, господин сенатор! — Гиммлер снимает пенсне. Глаза его без стекол кажутся голыми. Он многозначительно смотрит на Хейвуда. — Именно для этого мы почти полностью обнажили Западный фронт…

— Почти? — недовольным тоном спрашивает сенатор.

— Ваши войска могут продвигаться беспрепятственно, — улыбаясь, отвечает Гиммлер. — Наши гарнизоны будут сдаваться, даже если в город прикатят три велосипедиста… пьяных или безоружных — безразлично.

ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ

Под звуки бравурного марша по землям западной Германии, почти нетронутым войной, бодро катились американские и английские машины. Гитлеровские части складывали оружие я поднимали руки.

Длинные колонны пленных немцев с белыми флажками в руках без сопровождения охраны двигались навстречу американским танкам.

Так выглядело «наступление» англо-американских войск на Западном фронте в феврале 1945 года.

ВОСТОЧНЫЙ ФРОНТ

На Восточном фронте шли упорные, тяжелые бои. Артиллерия била беспрерывно. Подбитые танки пылали, как костры. Тяжелые снаряды взметали землю. Снаряды гвардейских минометов освещали ночное небо. Пикирующие бомбардировщики с ревом неслись к земле.

Снова и снова поднимались в атаку советские пехотинцы, бежали, падали, продвигались, зарывались в землю. Доты укрепленной немецкой полосы изрыгали пламя. Советские гранатометчики подползали к самому жерлу огня, забрасывали щели гранатами, гибли, но войска продвигались вперед. Смерч огня сменялся смерчем атак.

В феврале советские войска, форсировав реки Вислу и Одер, взломав крупнейшие оборонительные узлы противника, вторглись в Силезию, Померанию и Бранденбург. Германские армии отступали по всему фронту.

Весенний ветер колебал занавеси, затеняющие окна кабинета Мартина Бормана. Огромный стол стоял к глубине кабинета. Над столом портрет Адольфа Гитлера.

Бормана манила власть. Каждого человека, который стоял близко к Гитлеру, Борман рассматривал как своего личного врага. Тех, кого можно было уничтожить, он уничтожал немедленно, предпочитая при этом действовать исподтишка.

В кабинете находились рейхсминистр Генрих Гиммлер, начальник «СД» (Служба безопасности) Эрнст Кальтенбруннер и Мартин Борман.

Обстоятельства складывались для них неблагоприятно. Именно этим и объяснялось то, что сейчас собрались вместе три человека, очень редко встречавшиеся в последнее время. Они ненавидели друг друга. Теперь, связанные одной цепью преступлений, они сидели в кабинете Бормана, запершись, говоря тихими голосами.

— Дело плохо, — Борман смотрит поочередно на Гиммлера и Кальтенбруннера. — Не стоит скрывать: русское наступление катастрофично… Мы проиграли. Пора подумать о нашем будущем.

Кальтенбруннер вскакивает:

— Кое-кто понял это давно, — он яростно смотрит на Гиммлера, — и пытается спасти шкуру в одиночку!

Гиммлер молчит. Его лицо ничего не выражает. Маленькая рука снимает пенсне и тщательно его протирает. Молчит и Борман. Он сидит в кресле, наклонив голову. Вывороченные ноздри вздрагивают, под торчащими скулами перекатываются желваки. Когда он поднимает голову, выражение жестокости и хитрости на его лице становится еще отчетливее.

— Спокойно, спокойно, — говорит он. — Не нужно ссориться, ведь мы все здесь друзья! — Он пристально смотрит на Гиммлера. — Генрих не зря возится с этими американцами. Сейчас он расскажет нам все. Не правда ли, Генрих?

— Не понимаю, о чем идет речь! — В голосе Гиммлера звучит недоумение. — Какие американцы?

— Те самые американцы, — Кальтенбруннер охрип от волнения, — с которыми ты договорился об открытии Западного фронта.

— Первый раз слышу, — Гиммлер пожимает плачами. — Разве Западный фронт открыт?

Во взгляде и голосе Кальтенбруннера издевательство:

— Разумеется, ты, как всегда, в стороне. В крайнем случае, изменником и предателем окажется один Рундштедт!

Гиммлер резко поворачивается к Кальтенбруннеру:

— Как?..

Борман снимает трубку мегафона:

— Генерал-майор Шитте здесь?

— Уже больше часа, господин рейхслейтер, — почтительно отвечает сидящий в его приемной адъютант.

Борман продолжает улыбаться.

— Очень нервничает? — спрашивает он.

— Колоссально, господин рейхслейтер, — отвечает адъютант.

— Попросите его сюда.

— Слушаюсь!

Вниз по бетонной лестнице спускается генерал-майор Шитте.

Шитте крайне взволнован. Его лицо с крупным картофелеобразным носом и обвислыми щеками дергается от нервного тика. Он рывком открывает дверь в кабинет Бормана.

— Хайль Гитлер! — хрипло выкрикивает генерал, входя в кабинет.

— Хайль! — хором отвечают Гиммлер, Кальтенбруннер и Борман.

Борман протягивает Шитте бокал можжевеловой водки.

— Пей, пей, дорогой. Ты чем-то взволнован? Говори откровенно.

Шитте ставит бокал на стол:

— На фронте происходит предательство!

— Что ты! Опомнись, — успокаивающе говорит Борман.

— Мы могли держать Западный фронт не менее года! — еще более раздраженно выкрикивает Шитте. — Я утверждаю, что Рундштедт предатель. Я утверждаю, что его поддерживали предатели здесь. Я утверждаю, что Гальдер и Гудериан продались американцам. Мюнстер был занят ротой пьяных американских солдат, в то время как там стояла вполне боеспособная дивизия. Белый флаг на ратуше Висбадена провисел два дня, и только после этого американцы подошли к городу. Американцы даже и не собирались итти на Висбаден!

Борман успокаивающе поднял руку:

— Не надо так волноваться, — он обращался к Шитте, но испытующе смотрел на Гиммлера.

Но Шитте продолжал кричать:

— Здесь все продают ради себя, и только ради себя!.. — Он задохнулся.

— Зачем же, мой милый, — ласково и вкрадчиво проговорил Борман, наливая вино, — ты переходишь на личности. Если кто-нибудь и занят собой, то во всяком случае не мы… клянусь тебе. Ты испортил себе нервы на фронте. Тебе всюду мерещится измена. Хорошо было бы тебе отдохнуть.

— Отставка? — отрывисто спросил Шитте.

Борман взглянул на Гиммлера.

— Нет! — Гиммлер сказал это быстро и многозначительно.

Борман его понял.

— Ни в коем случае! — Борман укоризненно посмотрел на Шитте. — Тебе предстоит выполнить очень важное поручение фюрера. — Он повернулся к Кальтенбруннеру. — Кальтенбруннер, позаботьтесь о том, чтобы генерал-майор Шитте был немедленно доставлен к месту своего нового назначения.

Шитте хмуро огляделся.

— Куда это? — подозрительно спросил он.

— Ты узнаешь. Иди, дорогой, — Борман поднялся, провожая Шитте до дверей. — Скоро ты оценишь мои заботы о тебе.

Шитте хмуро оглядел всех присутствующих.

Кальтенбруннер и Шитте вышли из кабинета. Захлопнулась тяжелая дверь.

Борман подошел к двери, запер ее на ключ. Улыбаясь, вернулся к Гиммлеру.

— Благодарю! — коротко сказал Гиммлер.

— Не за что… — Борман добродушно кивнул. — Надеюсь, ты не забудешь об этой маленькой услуге? — Он сел рядом с Гиммлером. — Теперь мы можем поговорить без помех.

— Я слушаю.

За поблескивающими стеклами пенсне глаз Гиммлера нельзя было разглядеть.

Борман придвинулся ближе.

Кальтенбруннер и Шитте, миновав приемную, длинный коридор, вошли в помещение охраны Бормана.

— Шарфюрер Берг! — отрывисто пролаял Кальтенбруннер.

Этот окрик заставил вскочить удобно расположившегося в кресле белесого блондина.

— Шарфюрер! — Кальтенбруннер кивком указал на стоящего рядом с ним Шитте. — Вы доставите генерал-майора Шитте на моей машине в пункт номер восемь!

— Слушаюсь, господин обергруппенфюрер! — Окруженные белесыми ресницами глаза сузились. — Прошу вас, господин генерал-майор.

Кальтенбруннер, поглядев им вслед, поворачивается и идет обратно. Спускаясь по лестнице, он ударяется головой о свод и со злостью плюет. Подойдя к стальной двери кабинета Бормана, хочет открыть ее, но дверь заперта.

Борман сидел так близко к Гиммлеру, что их колени почти соприкасались. Он говорил совсем тихо:

— Мы кончены, милый…

— Возможно, — Гиммлер настороженно посмотрел на Бормана.

Страх, который владеет загнанными в угол крысами, невидимо присутствовал в этой комнате. Гнетущая атмосфера сгущалась.

— Ты абсолютно прав, цепляясь за этих американцев. — Борман короткими движениями потирал пальцы рук. — Я понимаю тебя. Но ты не продумал все до конца. — Он угрожающе осклабился. — Нельзя так просто сбрасывать со счетов Мартина Бормана!..

— А я попробую, — в голосе Гиммлера появились шипящие моты.

Этот разговор без свидетелей позволял немножко распоясаться. В этом было какое-то облегчение. Они оба были вне себя и все-таки говорили тихо.

— Подумай еще раз, — шептал Борман, — это очень, очень серьезное предложение. Зачем нам сговариваться с американцами порознь. Мы прекрасно пойдем в упряжке… Борман и Гиммлер…

Он выжидательно смотрел на Гиммлера, но тот оставался совершенно безучастным. Взгляд его был устремлен в пространство, челюсти крепко сжаты, нос обострился, мертво поблескивали стекла пенсне.

— Мы разделим власть, — Борман старался быть как можно более убедительным. — Я останусь главой партии, ты будешь преемником Гитлера — главой империи…

— Бессмыслица! — Гиммлер покачал головой. — В твоем предложении нет и крупицы разумного… Одно только желание не утонуть. На твоем месте я продолжал бы рассчитывать на Англию.

Ему явно хотелось вызвать взрыв, но Бормана не так-то легко было раздразнить, когда он этого не хотел.

— Значит, нет? — улыбаясь, спросил он.

— Нет! — жестко отрезал Гиммлер.

Борман встал и сделал неопределенный жест пальцами.

— Разговора не было. Он растворился в воздухе. Прошу, дорогой, — Борман подошел к двери и открыл ее.

За дверью стоял Кальтенбруннер. Гиммлер прошел мимо него. Борман остался в дверях. К нему подошел Кальтенбруннер.

— Значит, — спросил он с расстановкой, сдавленно и хрипло, — я хорош только тогда, когда требуется убрать какого-нибудь Шитте?

Борман успокоительно похлопал его по плечу.

Личная машина Кальтенбруннера мчится по автостраде, виляя между противотанковыми рвами и надолбами. Рядом с шофером шарфюрер Берг. Его белые ресницы помаргивают. На заднем сидении, согнувшись и опустив голову, сидит генерал-майор Шитте.

Навстречу машине мчатся маленькие островерхие домики, негустые, ровно подстриженные аллеи.

Углубившись в пригородный лес, машина останавливается возле узенькой, бегущей между деревьями дорожки.

Берг торопливо выскакивает и почтительно распахивает дверцу:

— Пожалуйста, господин генерал.

Шитте выходит и с недоумением оглядывается.

— Что это? — спрашивает он.

— Это пункт номер восемь. — Берг почтительно наклоняет голову и показывает на дорожку. — Прошу вас, господин генерал!..

Шитте хмурится, засовывает руки в карманы и идет в указанном направлении. Через несколько шагов он снова забывает, обо всем окружающем. Голова его опускается на грудь. Он шагает машинально. Берг мягко идет за ним.

Когда поворот тропинки скрывает шоссе, Берг вытаскивает из кармана пистолет, неторопливо прицеливается и стреляет генералу в затылок. Тот падает. Берг подходит ближе и стреляет еще раз. Убедившись, что генерал мертв, он поворачивается и идет обратно к машине.

Борман уже забыл об этой маленькой любезности, которой он хотел подкупить Гиммлера. В конце концов, какое это могло иметь значение для Бормана: смерть одного или нескольких генералов, смерть десяти, двадцати, ста тысяч рядовых немцев. На карте стояла его, Бормана, собственная жизнь и карьера. И Борман напряженно размышлял об этом. Кальтенбруннер следил за каждым его движением.

— С Гиммлером необходимо покончить!.. — Этот вывод у Бормана созрел давно, но теперь, наконец, он решил сказать об этом Кальтенбруннеру. — Тогда останусь я… и ты… Американцы вынуждены будут договариваться с нами.

Кальтенбруннер снова яростно зашагал по кабинету. Потом остановился и посмотрел на Бормана налитыми кровью глазами.

— Надо вырвать у Гиммлера списки нашей агентуры в Восточной Европе. Он собирается продать их американской разведке.

— Надо покончить с ним! — настойчиво повторил Борман.

— Покончить, — Кальтенбруннер остановился. — Но как?

Борман выдержал эффектную паузу, усмехнулся и шопотом произнес:

— Очень просто!.. Гитлер…

Огромный кабинет Гитлера в имперской канцелярии. Полупустой и холодный, он рассчитан на театральный эффект. Гигантский письменный стол стоит у стены, на которой красуется портрет Рудольфа Штайнера, предсказателя, мистика, создателя глупейшей философской системы — антропософии.

В шатком сознании фюрера шарлатанские бредни и узенький, звериный практицизм создавали невообразимую смесь. События грозно надвигались. Полоса удач давно миновала. Почему? Гитлер часто напряженно думал об этом. Он не хотел понять, что вся его «блистательная» карьера была карьерой марионетки, движением которой управляли руки промышленных и банковских заправил. Правда, он был строптивой марионеткой, доставившей им много неожиданных хлопот, но сущность дела от этого не менялась.

Мрачные мысли теснились в голове Гитлера. Он почти не слушал бормотания Мартина Бормана. Зачем они сейчас пришли к нему, эти оба, Борман и Кальтенбруннер? Гитлер искоса поглядывал на них, грызя ногти. Он никогда особенно не любил своих приближенных. Бормотанье Бормана начало действовать ему на нервы.

Он внезапно поднял голову:

— Ну?

— Мой фюрер, я охвачен скорбью.

— Ну?

— У меня не поворачивается язык.

— Проклятая лиса, — голос Гитлера звучал пронзительно. — Почему вы все время кружите вокруг да около?

Борман решил, что дальше тянуть не стоит. Он заговорил медленно и торжественно:

— Генрих Гиммлер вступил на путь измены.

Гитлер отпрянул в кресле — опять измена!

— Доказательства!.. — В голосе Гитлера задребезжало предвестие воплей, которые так хорошо были известны чиновникам имперской канцелярии.

Борман повернулся к Кальтенбруннеру:

— Кальтенбруннер!

— За вашей спиной Гиммлер давно уже ведет переговоры с американцами, — подобострастно проговорил Кальтенбруннер.

— Какие переговоры?!

Борман понимал, что надо ковать железо, пока оно горячо.

— Боюсь, что Гиммлер хочет стать вашим преемником, главой империи… Уже сейчас, когда вы, наш фюрер, в расцвете своего гения ведете Германию по пути славы!..

Быстрыми мелкими шагами входит Гиммлер в приемную имперской канцелярии. Вскакивают эсэсовцы — личная охрана Гитлера. Встает адъютант Гитлера — генерал Бургдорф. Дойдя до середины приемной, Гиммлер останавливается. Из-за массивных дверей, ведущих в кабинет Гитлера, доносится нечленораздельный вой. Адъютант подходит к Гиммлеру, который, поправляя пенсне, вглядывается в его непроницаемое лицо.

— Фюрер сегодня в дурном настроении? — спрашивает он.

— У него рейхслейтер Борман и обергруппенфюрер Кальтенбруннер, — уклончиво говорит Бургдорф. — Вас ждут.

Гиммлер чувствует, что воздух наэлектризован. Он внимательно смотрит на Бургдорфа: очень важно определить заранее, что его ждет… С Гитлером лучше быть готовым ко всему.

Гиммлер медленно идет к тяжелым дверям кабинета. Открывает их. Вопль сразу врывается в приемную. Двери автоматически закрываются.

— Хайль Гитлер! — говорит Гиммлер сразу же у дверей и преданным взглядом впивается в Гитлера.

Гитлер бросается к нему, хватает его за грудь и отталкивает.

— Негодяй! Подлец! Предатель!

Гитлер топает ногами, визжит, приседает, но во время всего этого беснования беспрестанно следит, какое впечатление его ярость производит на Гиммлера. В позе Гиммлера бесконечная покорность.

— В чем я виноват перед фюрером? — едва слышно спрашивает он.

— Я прикажу тебя расстрелять сегодня же, сейчас же!

Гиммлер знает, что возражать сейчас бесполезно. Вздрагивающей рукой он поправляет пенсне и, прикрываясь этим жестом, внимательно разглядывает присутствующих. Кальтенбруннер откровенно торжествует. У Бормана лиловые пятна выступили на изрытых морщинами щеках, в складках губ притаилась злорадная усмешка.

Гиммлер наклоняет голову и ждет, пока Гитлер устанет бесноваться. Наконец Гиммлер произносит:

— Я готов умереть в любую минуту, когда это понадобится фюреру. — В голосе Гиммлера полная покорность. — Но перед этим прошу разрешения…

Маленькой передышки было достаточно Гитлеру, чтобы снова начать неистовствовать. Слова вылетают у него изо рта вместе с брызгами слюны. Единственное, что можно разобрать, это слово «расстрелять!»

И снова Гиммлер улавливает паузу.

— Прошу разрешения доложить фюреру…

Гиммлер настойчив. Он знает, что в этой настойчивости его единственное спасение. И действительно, Гитлер начинает понемногу выдыхаться, но припадок бешенства еще не кончился.

— Я вытащил вас из грязи! — он потрясает кулаками. — Кем бы вы были без меня? Мелкие лавочники! Убийцы! Расстрелять всех!

Гиммлер знает, что надо сразу сказать самое главное. Оглушить. Тогда игру можно выиграть.

— Я не могу умереть, не доложив моему фюреру… — очень ровным голосом говорит он. — Я вел переговоры от имени фюрера с представителями деловых кругов Соединенных Штатов Америки.

Гитлер торжествует:

— Ага!

— Действуя по начертаниям фюрера и от его имени, — спокойно продолжает Гиммлер, но маленькая рука, поправляющая пенсне, дрожит, — я пытался столкнуть лбами американцев и русских. Разве не вы, мой фюрер, учили нас, что англосаксы и русские неизбежно столкнутся?

— Да, да, — неопределенно говорит Гитлер и снова принимается за ногти. — Это будет решением войны.

— Все, что мне хотелось услышать! — Гиммлер наклоняет голову. — Теперь я готов умереть.

Гитлер пытливо смотрит на Гиммлера:

— Ты… не обманываешь меня?

— Подумайте, мой фюрер, — говорит Гиммлер, — Генрих Гиммлер был вам верен всегда! Вспомните, американцы приехали к нам сюда, в Берлин… Зачем? Ведь они союзники русских, а они приехали в тайне от них. Сегодня американцы предают русских, завтра они нападут на них…

— Да, нападут!

Гитлер еще раз заглянул в глаза Гиммлеру, затем подошел к Борману:

— Что все это значит?

Борман уже приготовился к этому вопросу.

— Произошла ошибка.

Он с сияющим лицом подошел к Гиммлеру и, пожимая ему руку, сказал:

— Дорогой Генрих, бывают ошибки, которые делают человека счастливым! — Повернулся к Гитлеру и добавил: — Мой фюрер, глядя в глаза нашего честного Генриха, я вспомнил ваши слова.

Гитлер подозрительно насторожился:

— Какие? Не помню!

— Вы сказали, что если бы на русском фронте был Гиммлер, то не было бы отступления, за которое расстрелян генерал Харпе. Вы, мой фюрер, тогда искали человека, который остановит русских на Одере. Вот он!..

— Я?!

Как ни хорошо владел собой Гиммлер, Гитлер все-таки заметил, что ему это предложение не очень-то пришлось по душе. Этого было достаточно, чтобы мгновенно принять решение.

— Да! — отрывисто сказал он.

— Мне командовать фронтом? — голос Гиммлера дрожал от страха.

— Решение принято! Назначение состоялось! Ты командуешь группой «Одер». — Гитлер идет к столу, затем быстро поворачивается к Гиммлеру. — Ты хочешь возражать?

— Нет! — Гиммлер видел, что все присутствующие только и ждут его возражения. — Я принимаю с радостью любое назначение, которое дает фюрер… Но… там хаос! Войска отступают.

Этих невольно вырвавшихся слов было достаточно, чтобы Гитлер вновь пришел в ярость.

— Отступают! — завопил он. — Эти подлые, вшивые войска, забывшие о славе предков? Они отступают? Каждый мерзавец, который сделает хотя бы один шаг назад, должен быть расстрелян на месте.

Здесь Кальтенбруннер, молчавший во время всего разговора, поддакнул:

— Несомненно!

— Придется расстрелять очень многих… — осторожно заметил Гиммлер.

— Если солдат отступает, он должен быть расстрелян! Если народ отступает, он должен быть уничтожен. — Гитлер поднял глаза к небу. — Если германский народ не выиграет этой войны, он должен быть уничтожен! Весь до последнего человека. Мне начинает казаться, — Гитлер выпятил грудь, как делал это всегда, когда предполагал, что произносит исторические слова, — что народ, который позволяет себе отступать, недостоин такого фюрера, как я!

Гитлер всматривался в лицо каждого по очереди, проверяя эффект сказанных слов. Затем он подошел к столу:

— Теперь убирайтесь все! Мне нужно сосредоточиться! Я буду думать о будущем!

— Хайль!

Все трое выкрикнули это с привычным автоматическим единодушием и гуськом вышли из кабинета.

В приемной Гиммлер и Борман идут рядом. Гиммлер бросает через плечо:

— Ну что, дорогой, на этот раз не вышло? — в голосе Гиммлера злорадные нотки.

— Не торопись, мой милый, не торопись! — Борман улыбается. — Харпе был расстрелян только за то, что русские продвинулись на сто километров. А сейчас они продвигаются по тридцать километров в день. И отвечать за это будешь ты!

Москва. Кабинет. Зашторенные окна. В кресле дремлет человек в штатском.

В кабинет осторожно входит генерал-майор.

Иван Васильевич открывает глаза:

— Который час?

— Утро, Иван Васильевич, — отвечает генерал-майор. — Может, позже притти?

Иван Васильевич поднимается:

— Нет, нет, давайте. Что там у вас?

— Дементьев сообщает, что Гиммлер назначен командующим группой «Одер».

Иван Васильевич усмехнулся:

— Гиммлер — командующий? Окончательно с ума посходили. Похоже — работа Бормана.

Генерал-майор подходит к окну, распахивает шторы:

— Да. Особый способ удалить Гиммлера от Гитлера.

— Какая чепуха. Земля уходит у них из-под ног, а они грызутся, как пауки в банке. Есть что-нибудь от Н-11?

— Американцы назначили встречу с Круппом, Шахтом и другими.

— Вот это поважнее, — говорит Иван Васильевич, глядя на часы. Встреча с Круппом… протягивают лапу к Руру. Уже начали хлопотать о новой войне. Передайте Дементьеву, — голос его становится суровым, — что нам очень важно знать подробности этой встречи.

Генерал-майор озабочен:

— Трудно, Иван Васильевич.

— Надо им помочь!

— Постараемся найти какую-нибудь зацепку.

Иван Васильевич одобрительно улыбается:

— Вот, вот, найдите.

— Слушаюсь! Сегодня же передам Дементьеву. А поручить, я думаю, придется Н-11.

— Очень хорошо. Держите меня все время в курсе…

— У меня все. Разрешите итти? — спрашивает генерал-майор.

Человек в штатском кивает.

Раннее мартовское утро 1945 года в Берлине, несмотря на весну, было невеселым. Едкий дым от пожарищ после очередной бомбежки еще курился на улицах. Его несло ветром из центральных кварталов.

Предместье Берлина — Моабит было пустынно. Рабочее время прошло, а дети питались так плохо, что играть на улице им не хотелось.

Многоэтажные серые и красные дома, щурясь подслеповатыми заклеенными бумагой окнами, хмуро высились среди груд щебня.

Марта торопливо шла по пустынной улице. Остановившись возле одного из домов, она оглянулась: нет, никто не увязался следом.

Марта вошла в подворотню, пересекла узкий двор и нырнула в подъезд. Лестничная клетка казалась нескончаемой. На одной из площадок лестницы Марта задержалась.

На двери скромная табличка: «Доктор Карл Кресс. Зубные болезни. Приема от 12 до 4».

Кабинет зубного врача Карла Кресса. В зубоврачебном кресле сам хозяин. Это крепко сбитый, широкоплечий человек, с круглым добродушным лицом. Веселые карие глаза, обычно оживленные, сейчас смотрели строго и устало.

Возле него, облокотясь на кресло, сидел его друг и руководитель Зиберт. Зиберту не больше сорока лет, но голова его совершенно седа.

— Среди нас бродит провокатор, Карл.

Но Кресс не ответил. Он напряженно прислушивался.

— Что там? — спросил Зиберт.

— На лестнице у наших дверей кто-то остановился.

Карл начал натягивать белый халат и снова прислушался.

— Нет, пошел выше.

— Ты основательно истрепал себе нервы, Карл, — сказал Зиберт.

— Нет, я сравнительно спокоен, когда ты не у меня.

— Ладно! — Зиберт усмехнулся. — Адрес твоей квартиры знают только четыре человека… Читай листовку.

Из биксы, в которой кипятят инструменты, Кресс достал тонкую полоску бумажки и начал читать.

— «Немецкие матери и жены! — голос Кресса дрогнул. — Ваши мужья, сыновья и братья умирают за безнадежное дело. Есть две Германии: Германия нацистских убийц и Германия угнетенных. Эти две Германии разделяет глубокая пропасть…»

Марта стоит на лестничной площадке седьмого этажа. На двери табличка: «Пансион для холостых фрау Лене Книпфер».

Марта медленно поднимает руку и нажимает кнопку звонка.

Дверь открывает сама фрау Лене. Ее оторвали от многочисленных обязанностей хозяйки пансиона. Фрау Лене не любит, когда ей мешают. Все в ее круглой бесформенной фигуре выражает недовольство. Недоброжелательным взглядом она осматривает Марту с головы до ног.

— Господин Курт Юниус? — спрашивает Марта.

— Дома! — отрывисто говорит фрау Лене. Выражение ее лица совсем неприветливое. — Но, моя милая, у меня правило: барышни к моим жильцам не ходят!

— Я двоюродная сестра господина Курта, — спокойно говорит Марта.

Фрау Лене выслушивает это с крайне недоверчивым видом, но тем не менее кричит:

— Господин Курт! К вам гости!

Не дождавшись появления Курта, она уходит на кухню и бормочет, не заботясь о том, что каждое слово ясно доносится в прихожую:

— Ко всем ходят только двоюродные сестры! Ни разу не пришла родная!

Дементьев появляется в одной из трех дверей, выходящих в коридор.

Его широкое лицо могло показаться слишком русским, но гладко прилизанные волосы и манера держаться разрушали это впечатление.

В пансионе фрау Лене Дементьев сомнений не вызывал ни у кого. Курт Юниус, скромный майор «люфтваффе», после ранения догонял свою часть, перебазированную с Западного фронта на Восточный.

Подполковник советской разведки Алексей Дементьев в первый раз столкнулся с врагом давно. С тех пор прошло много лет. Борьба, требующая напряжения всех сил ума, нервов, наложила неизгладимый отпечаток на характер. Нужно очень верить в дело, которое защищаешь, чтобы сохранить душевное равновесие, живя в логове врага, находясь всегда на краю смерти.

Когда Дементьев увидел Марту, глаза его изменили выражение только на одно мгновение.

— Марта, вот сюрприз!

Он приглашает Марту в комнату. Она входит и инстинктивным движением хочет прикрыть за собой дверь. Но Дементьев удерживает ее руку и распахивает дверь еще шире.

Они слышат, как фрау Лене шмыгает по квартире. Открытая дверь не позволяет ей подойти близко, да и, кроме того, успокаивает всегда настороженную бдительность «хозяйки пансиона для холостых».

— Вы с ума сошли! — Дементьев говорил не шопотом, не скороговоркой, а тем тихим, неразборчивым говорком, который труднее всего услышать.

— У меня не было другого выхода.

— Притти ко мне! Теперь!

— Мое сообщение вы получили бы только завтра! — Марта пристально смотрела на Дементьева. — А сегодня в этом доме будет гестапо.

Дементьев нахмурился:

— Тем более, какое имели вы право приходить, если меня нащупали…

— Нащупали не вас. Этажом ниже явочная квартира немецких коммунистов. Но гестапо, как всегда, перетрясет весь дом.

— Понимаю. Наружного наблюдения за домом нет?

Марта покачала головой:

— Нет! Боятся спугнуть. Полагаются на опытного провокатора.

— Так, надо уходить. — Договаривая последние слова, Дементьев снял с вешалки китель. В коридоре послышались шаги фрау Лене.

— Значит, дома все благополучно? — громко сказал Дементьев. — Я очень рад, а отец?

— Отец, как всегда, нездоров, — Марта слегка сюсюкала. — А мама ничего…

Фрау Лене остановилась около дверей комнаты майора Курта Юниуса и послушала: в конце концов все прилично. Она постучала и, не дождавшись ответа, вошла в комнату.

— Ах, извините, господин Курт, — фрау Лене старалась быть любезной. — Мне пора в магазин. В пансионе никого нет. Если будут звонить, откройте, пожалуйста, дверь.

— Разумеется! Разумеется, фрау Лене!

— Благодарю вас, благодарю. — Фрау Лене бросила благосклонный взгляд на Марту и вышла из комнаты.

Несколько секунд, пока слышны были в коридоре ее грузные шаги, царило напряженное молчание. Дементьев и Марта прислушивались. Хлопнула входная дверь. Быстрым внезапным движением Марта подалась вперед и прижалась головой к груди Дементьева. Дементьев обнял ее. Марта подняла лицо. Слезы стояли у нее в глазах: так долго она лишена была дружеского участия, не видела ни одного близкого лица.

— Вы были в Москве, Алексей Николаевич? — тихо спросила Марта.

— Был, — ответил Дементьев.

Трудно было сейчас узнать Марту. Все в ней стало другим. Даже жесты не напоминали о холодном, сдержанном равнодушии, с которым она двигалась по особняку Ванзее. Даже черты лица казались другими. Нос был какой-то более курносый, а уголки губ подняты кверху. Ничто не напоминало о презрительной маске, которую она носила все время.

— Ну, что мой Борька? Только правду, Алексей Николаевич!

— В порядке, в порядке… — Дементьев улыбнулся. — Здоров, перешел в пятый класс, хулиганит, девчонок за косички дергает. Просится воевать…

— Перешел в пятый класс! — Марта сжала руками щеки. — В пятый класс… Совсем большой.

— Бабушка тоже здорова, — Дементьев старался подчеркнуто спокойным голосом помочь Марте. — Ухаживает за Борькой отлично. В этом можете не сомневаться. Я ей звонил из Москвы.

— Спасибо, Алексей Николаевич. — Глаза Марты так сияли, что у Дементьева нехватило духу остановить ее. — Ну, что наши? Как Кузнецов? Как Петр Иванович?

— Петр Иванович вернулся. Побывал у чорта в зубах и вернулся, а вот Коля, — Дементьев сделал маленькую паузу, но лгать не хотелось, — Коля погиб…

Оба помолчали.

— Маша… — Дементьев посмотрел на часы.

— На фронте лучше, Алексей Николаевич. Там даже умираешь среди своих. Я часто мечтаю о фронте.

— Тяжело, Машенька. Я знаю. — Лицо Дементьева было грустно, но голос звучал твердо. — Что поделаешь? Таковы условия нашей работы. Нам поручено жить и работать среди врагов, и мы должны жить среди врагов и улыбаться им…

— Вот этого я никогда не делаю.

Марта широко улыбнулась.

Дементьев улыбнулся ей в ответ.

— Это я знаю, Маша, — сказал он. — У нас очень мало времени. Но раз уж вы пришли ко мне… — Он усадил ее на стул. — Когда американцы думают встретиться с Круппом?

— Они едут к нему в четверг.

— А вы?

— Ну, как же без меня! Кто будет заботиться об их драгоценных жизнях?

— Нам поручено узнать все, что возможно, об этой встрече…

— Постараюсь.

Скромная и твердая интонация в голосе Марты снова заставила Дементьева одобрительно кивнуть.

— Имейте в виду, Люнес, личный камердинер Круппа, уже давно работает на американцев.

— Какие-нибудь подробности? — спросила Марта.

— Весьма скудные. Он встречался семь лет назад с американским резидентом здесь, в Берлине, в кафе «Империаль».

— Это все? — Марта задумалась.

— Да.

— Маловато. Ну что ж, — Марта встряхнула головой, брови ее были нахмурены, — постараюсь довольствоваться этим…

— Я горжусь вами, Маша. А теперь… — Дементьев снова посмотрел на часы.

— Что… Пора?

Дементьев кивнул.

— Не хочется уходить. Я так давно не видела человеческого лица. Ну! Иду!

Марта поднялась.

— Маша! Я вижу, вы все время думаете о людях там, внизу.

— Вы тоже о них думаете. Ведь это же коммунисты. Предупредить бы их.

Марта пристально смотрела в глаза Дементьеву. Дементьев покачал головой:

— Маша! Вы не имеете права рисковать.

Складка легла между бровей Марты. Она подумала несколько секунд.

— Знаю… — сказала она. — Мы не имеем права рисковать. До свиданья. — Она мягко улыбнулась и протянула руку Дементьеву. — Так и не успела расспросить вас про Москву. Что, много снегу в Москве?

— Снегу? Снегу много… — Дементьев поцеловал ей руку и заглянул в глаза. — О! Если бы Кальтенбруннер увидел сейчас ваше лицо…

— Не увидит.

Марта отступает на один шаг, и постепенно на ее лицо наплывает маска полного равнодушия. Углы губ опускаются, глаза щурятся, становятся холодными. Метаморфоза эта так поразительна, что даже у привыкшего ко всему Дементьева слегка расширяются зрачки.

— До свидания, Курт. Рада была повидать тебя.

Снова во рту у Марты неизменная сигарета. Она чиркает зажигалкой, прикуривает и медленно направляется к двери.

Узкие марши ведут вниз. Марта спускается медленно. Перед ней дверь со скромной табличкой «Доктор Карл Кресс. Зубные болезни». Шаги Марты замедляются.

Она открывает сумочку, вытаскивает маленький блокнот. Карандаш торопливо бежит по бумаге, выводя печатные буквы.

Остановившись перед дверью, она секунду медлит, затем опускает записку в ящик для писем и быстро уходит.

Прихожая зубного врача Карла Кресса. Карл подходит к ящику и вынимает записку.

— Мне не показалось, — говорит он. — У дверей кто-то останавливался.

Карл разворачивает записку. Печатные, наспех нацарапанные буквы: «Квартира известна гестапо. Шульц провокатор. Уходите немедленно».

Зиберт берет записку из рук Карла и читает ее. Они переглядываются.

— Что это? — спрашивает Кресс. — Провокация?

— Возможно, — медленно говорит Зиберт, — но надо немедленно уходить.

Карл пожимает плечами:

— Шульц?..

По лестнице бегом спускается Дементьев.

Карл Кресс подходит к двери, хочет открыть ее. В этот момент в ящик для писем падает новая записка. Карл отпрянул. Он недоуменно смотрит на Зиберта, протягивает руку и достает записку. Затем открывает дверь и выглядывает на лестницу. Никого нет. Они читают записку, напечатанную на пишущей машинке. Всего два слова: «Уходите немедленно».

Карл и Зиберт молча смотрят друг на друга.

Темная машина стремительно неслась по пустынному шоссе.

За рулем «Майбаха» Марта. Ее лицо холодно-равнодушно. Рядом с ней Гарви. На заднем сидении удобно расположился сенатор Хейвуд.

Впереди поперек шоссе стояли две машины. Возле них фигуры в штатском.

Марта, пристально вглядываясь вдаль, спокойно сказала:

— Они ждут нас.

Гарви потянулся за оружием.

Тем же равнодушным тоном Марта остановила его:

— Оставьте оружие. Если понадобится, стрелять буду я.

Подъехав к ожидавшим их машинам, Марта резко затормозила.

Два человека в штатском отделились от черной машины и подошли к ним.

Один из них открыл дверцу.

— Рейхслейтер Борман просит вас перейти в его машину.

Гарви вопросительно посмотрел на сенатора.

— Пойти мне с вами?

Второй человек, стоявший около машины, улыбнулся так же любезно, как и первый.

— Простите. Вы можете не беспокоиться, — сказал он.

Хейвуд медленно вылез и, размахивая руками, пошел к автомобилю, перегораживавшему дорогу. В глубине, у задернутого занавеской бокового окна, сенатор разглядел человеческую фигуру. Он открыл дверцу и сел в машину. Черный автомобиль быстро помчался по шоссе. Вслед за ним, не отставая, шли две другие машины.

— Простите, господин сенатор, за несколько эксцентрический способ знакомства, но за Мартином Борманом и за вами следит столько глаз…

Сенатор перебил:

— Я слушаю вас, господин Борман. Прошу перейти прямо к делу. Что вы хотите мне предложить?

— Я руководитель партии национал-социалистов и предлагаю нашу партию вам!

— Вы предлагаете нам национал-социализм?

— Не совсем так. Национал-социализм умер. Он мертв.

Не скрывая иронии, сенатор произнес:

— Не понимаю, зачем нам может понадобиться мертвая партия и ее руководитель! У нас в Соединенных Штатах достаточна возни со своими мертвецами.

— Вы имеете в виду американскую демократию? Очень остроумно. Но вам в Европе скоро понадобятся люди, которые согласятся умирать за эту мертвую «демократию»!

— Это кто же — ваши национал-социалисты? — с усмешкой спросил сенатор.

Но Бормана не смутил иронический тон Хейвуда. Откинувшись в угол машины, он спокойно продолжал:

— Вы найдете им другое название. Но эти люди вам необходимы. Их довольно много, и все они у меня в руках. Они великолепно обучены. Их специальность убивать и умирать. А главное, — они ненавидят большевистскую Россию.

— Об этом стоит подумать, — медленно, с расстановкой проговорил Хейвуд.

Борман, видимо, удовлетворен.

— Подумайте, — сказал он.

Черный огромный автомобиль быстро мчался вперед.

В нескольких метрах за ним ехал «Майбах».

Гарви наклонился к Марте:

— Хотел бы я знать, о чем они там разговаривают… — Он испытующе посмотрел на Марту. — А вы?

— Зачем?

Гарви усмехнулся:

— Чтобы доложить своим хозяевам.

— Если им понадобится, — Марта говорила совершенно равнодушно, — я узнаю.

— Нет, клянусь богом, мадам, вы должны работать на нас, а не на Германию.

— Если это понадобится, я буду работать на вас так же, как сейчас работаю на Германию, — хладнокровно ответила Марта.

Гарви, прищурив глаза, внимательно смотрел на нее:

— А вы в самом деле, мадам, работаете только на Германию?

— Я считаю этот вопрос нескромным.

— Вы бесподобны, мадам! — восхищенно сказал Гарви. — Разрешите не терять надежды?

— Я подумаю, — неопределенно ответила Марта, и чуть заметная улыбка скользнула в уголках ее губ.

Три черные машины одна за другой быстро неслись по шоссе.

Разговор в машине Бормана продолжался.

— Американский народ так же опасен, как и всякий другой. Хватайте его за горло, или он вмешается в игру и схватит за горло вас. Не забывайте, что миссия уничтожения большевизма всей тяжестью лежит теперь на Соединенных Штатах Америку — наставительно говорил Борман.

— До сих пор мне всегда казалось, господин Борман, что вы предпочитаете Англию?

— Ошибка! — Борман даже поднял руку, словно мысль эта показалась ему слишком еретической. — Вы, только вы! Вы знаете, что такое раса, власть, жестокость. Вы, американцы, продолжаете то дело, которое начали мы, национал-социалисты. И вам не обойтись без нас.

Хейвуд посопел носом и насмешливо улыбнулся.

— Вы думаете, что хорошо работали, господа национал-социалисты? Пять лет вы сидели во Франции. — Теперь Хейвуд уже строго посмотрел на Бормана. — За это время коммунистическая партия выросла там в десять раз. Двадцать лет вы копошились в Италии и добились того, что там теперь два миллиона коммунистов. Под вашим носом — у вас в Германии — существуют коммунистические организации. — Сенатор сердито ткнул пальцем в грудь Бормана. — И они растут! По нашим сведениям — они растут.

— Да, да, — Борман грустно покачал головой. — Мы сделали много серьезных, катастрофических ошибок. И все же вам не обойтись без нас.

— Мы еще вернемся к этому разговору. А пока извините. Я тороплюсь. Меня ждут, — сказал Хейвуд.

— Они подождут, — Борман сообщнически улыбнулся. — У них нет другого выхода. Они должны ждать, даже если это… господин Крупп.

— Господин Крупп очень богатый человек. — В голосе Хейвуда прозвучали подобострастные нотки. — Он не должен ждать.

Борман склонил голову и постучал в стекло, отделяющее их от шофера. Тяжелый автомобиль замедлил ход и остановился у развилки дорог. Затормозили и остановились машины, следовавшие за ним.

Сенатор вылез, небрежно кивнул Борману и пошел к своему автомобилю.

Три машины разъехались в разные стороны.

Хюгель. Дворец королей Эссена, выстроенный в прошлом столетии старым Круппом. Мрачный трехэтажный дом в стиле немецкого Ренессанса.

Аллея старых платанов ведет к дому. «Майбах» плавно скользит по аллее и останавливается у ступеней, ведущих к входу.

В вестибюле дворца, почтительно склонив голову, стоит Люнес — пожилой человек в длинном черном сюртуке и твердом белоснежном воротничке, подпирающем подбородок. Он встречает гостей и торжественно ведет их по просторному вестибюлю.

Они поднимаются по широкой парадной лестнице. Сзади медленно идет Марта. Она останавливается и закуривает сигарету.

Люнес вводит американцев в гостиную:

— Господин Крупп, — тихо говорит он, — сейчас выйдет.

Сенатор рассматривает картины. Гарви задерживается с Люнесом.

— Как поживаете, Люнес? — Гарви говорит еще тише, чем обычно. — Я хочу, чтобы вы лично показали мне мои комнаты.

Люнес несколько мгновений пристально смотрит на Гарви, потом наклоняет голову.

— Отлично, сэр.

— Каковы настроения господина Круппа?

— Он склоняется к соглашению, сэр! — тихо отвечает Люнес.

— Совещался ли он с кем-нибудь последнее время?.. Впрочем, мы поговорим об этом позже…

— Так будет лучше, сэр.

— А как себя чувствует господин Крупп после болезни?

— Маленькие нелады с речью, сэр.

Гарви сочувственно покачал головой:

— Ай-ай-ай.

— Вы это увидите сами.

— Ну, благодарю вас.

— К вашим услугам. — Люнес почтительно кланяется и уходит. Гарви приближается к сенатору. Глаза его бегают. Ничто не ускользает от его внимания.

— Однако Крупп заставляет себя ждать! — Хейвуд немножко нервничает.

В голосе Гарви ирония:

— Господь подал нам пример смирения…

Но он не окончил фразы. В дверях появился Крупп, опирающийся одной рукой на палку, другой на плечо лакея. Узкий маленький рот растянут в улыбку. Череп скудно прикрыт седыми волосами. Выцветшие от старости светлосиние глаза устремлены на сенатора с привычной учтивой надменностью.

— Господин Крупп, — Хейвуд откашливается, — мы прибыли к вам для очень важных и в высшей степени секретных переговоров, от которых, возможно, зависит будущее Европы…

Они пожимают друг другу руки.

— Прошу,— приглашает Крупп.

Посреди огромного пустого вестибюля, в старом кожаном кресле, небрежно положив ногу на ногу, сидит Марта. Сигарета, как всегда, дымится в углу рта.

Из боковой двери неторопливо выходит Люнес. Не обращая никакого внимания на Марту, он медленно, чуть сгорбившись, идет через вестибюль.

— Люнес! — негромко зовет Марта.

Люнес недоуменно поворачивает голову и с достоинством произносит:

— Я не имею чести вас знать, мадам.

Ему хочется показать этой девчонке в гестаповской форме, какое огромное расстояние отделяет ее от него. Но Марта словно не замечает его усилий.

— Ничего, мы сейчас познакомимся, — равнодушным голосом произносит она.

Марта медленно подходит к Люнесу.

— Приходилось вам когда-нибудь бывать в гестапо, Люнес?

— Что вы, мадам! — Люнес вздрагивает. — Я честный человек.

Марта внимательно разглядывает его, прищурив глаза.

Наступает длинная пауза.

— Видите ли, Люнес, самое простое, конечно, было бы посадить вас в машину и отвезти на Принцальбрехтштрассе. А у нас начинают разговаривать довольно быстро — вам это известно…

— Я вас не понимаю, мадам.

— Я объясню!.. — Марта в упор смотрит на камердинера. — Вы, Люнес, работаете на американскую разведку.

— Это чудовищное обвинение, мадам, — говорит он оскорбленным тоном и отходит от Марты.

— Семь лет назад… Берлин… кафе «Империаль»… Я вижу, вы начинаете припоминать, Люнес…

По мере того как Марта произносит эти слова, шаги Люнеса делаются все неувереннее, лицо его сереет, подбородок начинает дрожать.

— Я вас не понимаю, мадам, — растерянно бормочет он.

— В таком случае вам придется поехать со мной. Вами интересуется лично доктор Кальтенбруннер.

— Доктор Кальтенбруннер? — у Люнеса подкашиваются ноги.

— Вот именно! — холодно кивает Марта. — Одевайтесь!

Марта не спеша проходит мимо Люнеса и идет дальше по вестибюлю.

Люнес не выдерживает.

— Я сделаю все, что вам будет угодно, мадам, — дрожащим голосом произносит он.

— Вот это благоразумно, к тому же мне не так много надо.

— Я прошу… я прошу только… — Люнес заикается от волнения, — только пощадить меня!

— Все будет зависеть от вас, Люнес. — Марта обнадеживающе смотрит на Люнеса.

— Где будет происходить совещание?

— В библиотеке, мадам.

— Нам нужно знать, о чем там будут говорить. Я должна быть в библиотеке или так близко от нее, чтобы слышать все!..

— Но это невозможно, — Люнес в ужасе поднял руки.

— Да?

— Это абсолютно невозможно!

— Ну, в таком случае я ничем не могу вам помочь, Люнес.

Марта закуривает новую сигарету и пристально смотрит на Люнеса.

Люнес мучительно ищет выход.

— У меня мелькнула одна мысль, мадам, — вдруг вкрадчиво говорит он.

— Я так и думала, что она у вас мелькнет, Люнес, — в глазах Марты презрительное одобрение.

Люнес подобострастно реагирует на эту шутку.

— Прошу вас.

Он ведет ее к двери в глубине вестибюля.

К подъезду дворца один за другим подкатывают роскошные лимузины, из которых выходят созванные на совещание к Круппу промышленные и банковские воротилы Германии.

У раскрытых дверей гостиной лакей торжественным голосом докладывает:

— Господин Альбрехт Гугенберг.

Проходит толстый промышленник.

В глубине гостиной стоят Крупп и сенатор.

Слышен голос лакея:

— Господин Людвиг Шталь.

— Калийный трест. Знакомьтесь, — Крупп вполголоса знакомит сенатора с пришедшим. Шталь и Хейвуд обмениваются поклонами.

— Господин Герман Абс!

— Немецкий банк, — с уважением представляет Крупп Абса. — Герман, познакомьтесь с нашим дорогим гостем.

— Господин Роберт Пфердменгес! — на этот раз голос лакея звучит особенно торжественно.

При появлении нового гостя Крупп проявляет бо́льшую почтительность.

— Самый богатый человек Германии, — сообщает он Хейвуду и обращается к Пфердменгесу: — Я имею честь, господин Пфердменгес, представить вам нашего дорогого гостя.

— Господин Яльмар Шахт! — выкрикивает лакей.

— Один из… — начинает Крупп, но Хейвуд его перебивает:

— Благодарю вас. Я все знаю о господине Яльмаре Шахте. — Он обменивается с Шахтом рукопожатием.

Толстые и тощие, прилизанные и лысые господа продолжают подниматься по массивной, черного дуба лестнице.

Библиотека во дворце Круппа.

Гости усаживаются вокруг круглого, сверкающего темным лаком стола. Крупп обводит собравшихся благосклонным взглядом.

— Друзья мои! — начинает он. — Мы собрались обсудить мероприятия, которые предлагает нам прибывший с секретной, но дружественной миссией наш гость. Вопрос о будущих репарациях, о будущих кредитах, о нас, господа! — Он слегка склоняется в сторону Хейвуда. — Прошу!

— Господа, — начинает сенатор с торжественным видом, — я буду краток. Какие бы ни шли войны, когда бы они ни происходили, мы с вами всегда сохраняли присутствие духа и добрые отношения…

Легкие аплодисменты.

— Сейчас нам предстоит решить ряд проблем, касающихся близкого будущего. Пусть враждуют наши правительства, пусть сражаются наши армии — у нас с вами есть достаточно общих интересов. — Хейвуд опирается кулаками в полированную поверхность стола и многозначительно обводит взглядом присутствующих. — Я позволю себе напомнить вам, что не так давно, каких-нибудь двадцать лет назад, после первой мировой войны, мы уже помогли вам и, кажется, судя по вашему виду, помогли неплохо…

Одобрение, легкий смешок проносятся по комнате.

Гарви, который во время речи Хейвуда непрестанно, но совершенно бесшумно бродил по библиотеке, внимательно осматривая шкафы и стены, тихонько пробрался к выходной двери и выскользнул. Он спустился по лестнице в опустевший вестибюль и увидел Люнеса, который, как часовой, стоял у маленькой двери, врезанной в панель.

— Куда ведет эта дверь, Люнес?

— В личные апартаменты господина Круппа, сэр.

Люнес опасливо покосился на дверь.

— Никто из посторонних не мог проникнуть в библиотеку?

Гарви испытующе смотрел на Люнеса.

— Ни в коем случае, сэр. — Голос Люнеса звучал твердо.

— Отлично!

Гарви кивнул и той же неслышной походкой пошел дальше. Он снова появился в библиотеке, когда совещание было в разгаре.

Гюнтер Квандт волновался. В конце концов, думал он, промышленники жили в беспрерывной смене возникающих и погасающих надежд… Если бы воюющие стороны руководствовались нормальным здравым смыслом… Но Россия… с ней никогда нельзя быть спокойным!

— Насколько я понял, — сказал он, — Германия, независимо от исхода войны, должна снова превратиться в европейский арсенал?

— Вы правильно поняли, — Хейвуд одобрительно кивнул.

— Следовательно, уже сейчас мы должны не столько думать об окончании этой войны, сколько готовиться к будущей?

— Не будем забегать вперед! — Хейвуд не был склонен к излишней откровенности. — Найдутся люди, которые подумают об этом. Мы сейчас должны заняться своими скромными делами: побольше угля, стали, пушек, взрывчатых веществ и… прибылей.

Собравшиеся приветствовали эти слова аплодисментами.

Высокий лысый старик, сидевший по правую руку Круппа, внезапно поднялся и попросил слова.

— Хорошо! — старик беспрерывно кивал головой, как китайский болванчик. — Это заманчиво! Согласен! Но в таком случае позвольте задать один маленький вопрос.

— Пожалуйста… — Хейвуд вежливо повернулся к нему.

— Неделю тому назад, — старик возмущенно жестикулировал, — американские войска заняли Альтенберг, где находится одно из моих предприятий. Ровно через два дня представитель американского командования изъял все мои патенты. Всю секретную технологию производства. Это три с половиной миллиона марок!

Хейвуд высоко поднял брови.

— Господа, — предостерегающе улыбнулся он, — вы, кажется, забываете, что Германия эту войну проиграла? Все ваши патенты должны перейти на хранение к нам.

Все встревоженно переглянулись. Нервный господин в пенсне, который долго порывался что-то сказать, вскочил:

— Но это десятки миллиардов долларов! В таком случае нам выгоднее платить репарации! Это будет много дешевле!

— Возможно, — согласился Хейвуд.

— А что мы получим взамен наших патентов? — Нервный господин апеллировал ко всем окружающим.

Хейвуд ответил:

— Вы останетесь хозяевами своих предприятий.

— Я думаю, — веско сказал Крупп, — наш гость прав.

Толстый, апоплексического вида человек вскочил, как на пружинах:

— Господин Крупп, конечно, может рассуждать как ему угодно, ни одно из его предприятий серьезно не пострадало. А у меня, например, проклятая бомбежка уничтожила не далее как позавчера турбостроительный завод… — в голосе его прорывались визгливые интонации. — Турбостроительный… Вы понимаете, господа, что это значит для меня?!

Раздались негодующие возгласы:

— Садитесь, Шульц! Садитесь!

Крупп постучал карандашом по столу, призывая к порядку.

— Должен заметить, — в разговор вмешался Яльмар Шахт, он избрал себе роль миротворца и твердо держался этой роли, — должен заметить, что беспокойство господина Шульца имеет основание. Если англо-американская авиация будет бомбить нашу промышленность, то это, несомненно, отразится на будущем военном потенциале Германии.

— Не будем преувеличивать, господа! — Хейвуд поднял руку. — Военная промышленность Германии пострадала менее чем незначительно. Что же касается господина Шульца, то, к сожалению, часть его предприятий находится в зоне, которая отойдет к русским.

— Чем же виноват я? — кипятился Шульц.

— Печальная необходимость, — Хейвуд грустно покачал головой. — Я не хочу огорчать господина Шульца, но пока есть возможность, мы будем беспощадно бомбить промышленность восточной части Германии и всячески оберегать военную промышленность запада.

Шум одобрения, аплодисменты.

Поднялся маленький желчный старичок.

— Мои предприятия, — язвительно пропищал он, — находятся как раз на западе. И что же? Правда, я не прихожусь родственником господину Дюпону. Я просто скромный немецкий предприниматель.

— Не такой уж вы скромный, Людвиг! — сказал чей-то голос сзади.

— Прошу меня не перебивать… — старичок рассвирепел. — У меня маленькое химическое объединение.

— Не такое уж маленькое! — сказал тот же голос.

— Но я категорически протестую. — Поддразнивания разъярили старичка. — Почему господин Дюпон всю войну поддерживал «И. Г. Фарбениндустри», а меня игнорировал? Почему «Испано-Американское общество» ни разу не откликнулось на все мои мольбы? Я тоже давал возможность Гитлеру воевать. Я помогал великой Германии…

— При чем тут великая Германия? — прошипел Абс.

— Это наша великая родина! — старичку не хотелось слезать с пьедестала.

— Какая родина? — голос, прервавший его, был полон возмущения. — Ваша родина в Международном коммерческом банке…

— Не будем ссориться, господа, — вмешался на этот раз Крупп. — Мы с вами выше этого. Всем давно известно, — улыбаясь, добавил он, — что родина кончается там, где начинаются деньги.

«Миротворец» Яльмар Шахт решил, что пришло время умерить разбушевавшиеся страсти.

— Господа! — он плавно помахал рукой. — Мне кажется, я выражу общую мысль, если принесу глубокую благодарность нашему гостю за постоянную поддержку, которую он и его друзья оказывали нам, руководителям германской промышленности, во время этой войны. Благодаря этой поддержке мы могли спокойно продолжать нашу работу, получая марганец, никель, хром, вольфрам и даже каучук!

Речь Шахта в этом месте была прервана аплодисментами присутствующих.

Добродушное настроение начало возвращаться. Все улыбались.

— Приятно видеть такое единодушие, друзья мои! — продолжал Шахт. — Это позволяет мне надеяться, что мы с грустью, но твердо встретим неприятную часть нашего разговора… Я позволю себе заговорить о некотором участии американского капитала в наших предприятиях.

Благодушное настроение как ветром сдуло.

— Я понимаю, — продолжал Шахт, — кое-кого из вас пугает возможная потеря независимости, но, господа, лучше позволить состричь волосы, чем головы. Или, может быть, вы хотите революционной Германии? Русское наступление продолжается! Русские придут и уйдут. Это так! Но вы останетесь с глазу на глаз с толпой… И не будет гестапо, чтобы заступиться за вас, господа! Кто же тогда протянет вам руку помощи? Они! — Патетическим жестом Шахт указал на Хейвуда. — Только они, наши заокеанские друзья! Напоминаю: русское наступление продолжается!!

Москва. Кабинет. За письменным столом человек в штатском. Перед ним генерал-майор.

— Сообщение Н-11, — говорит генерал-майор.

— Что такое?

— Н-11 вчера присутствовала на секретном совещании американцев с Круппом и германскими промышленниками.

Иван Васильевич одобрительно улыбается:

— Ах, молодец! Какие подробности?

— Подробностей сообщить не успела, — отвечает генерал. — Будет передавать в ближайшее время.

Советские тяжелые бомбардировщики проходят над Германией. Ревут моторы. Курс — Берлин.

Сирены воздушной тревоги воют над Унтер ден Линден. Торопливо бегут в подвалы берлинцы.

Цветочный киоск. В нем очень мало живых цветов. Главным образом искусственные букетики, предусмотрительно обернутые черной траурной бумагой, и похоронные венки. Сейчас это самый ходовой товар.

Марта стоит у киоска. В руках у нее крохотный букетик бульденежей. Она расплачивается с продавщицей, которая торопится уходить.

Сирены воют над Унтер ден Линден. Рядом с Мартой останавливается Дементьев в форме майора «люфтваффе».

— Можно купить фиалки? — спрашивает он продавщицу.

Но цветочница не хочет задерживаться.

— Я тороплюсь в метро. Сейчас будут бомбить. Вам тоже советую не задерживаться.

Цветочница убегает. Дементьев подходит к Марте.

— Идемте. Через несколько минут наши начнут бомбить.

Они смешиваются с потоком берлинцев, направляющихся к подземке.

Метро. Толпа течет вниз по двум лестницам, постепенно заполняя все помещения подземки. Гул голосов, топот тысяч ног, плач детей. Наиболее предусмотрительные тащат с собой чемоданы, узлы, свертки.

Дементьев с Мартой выжидают, пока все пройдут вниз. Оставшись вдвоем, Дементьев поворачивается к Марте.

— Машенька! Москва благодарит вас! Очень благодарит!

— Правда? — радостно вспыхивает Марта.

Дементьев кивает головой и продолжает. В его голосе чувствуется встревоженность.

— А теперь вот что. По нашим сведениям, аппарат Кальтенбруннера начал заниматься вами. Вам предоставлено право решить: уходите вы или остаетесь. Погодите! Не отвечайте!.. Я могу перебросить вас через два дня… Погодите!.. Через два дня вы увидите Москву… Борьку… А, Машенька?..

Дементьев умолкает и смотрит в глаза Марты. Молчит и она.

— Вы знаете, Маша, — Дементьев старается убедить ее, — когда нами начинают интересоваться, это не просто опасно — это смертельно опасно. Мне не дано право приказывать вам, — продолжает он. — А жаль!

— Алексей Николаевич! — лицо Марты спокойно, хотя чувствуется, что она взволнована. — Осталось несколько дней. Американцы чувствуют себя все тревожнее. Они собираются уезжать. Завтра или послезавтра Гарви должен получить списки германских подпольных центров на Балканах.

— От кого? — быстро спрашивает Дементьев.

— От Шелленберга. Шелленберг уже вызвал сюда, в Берлин, своих главных резидентов. Может быть, их сейчас передают американцам. В суматохе последних дней я попытаюсь добраться до этих материалов. Большего для моей Родины я, вероятно, никогда сделать не смогу…

— Машенька, все-таки я очень тревожусь за вас.

— Ничего, Алексей Николаевич. Постараюсь вывернуться.

Она протягивает ему руку.

— Желаю успеха, — тихо говорит Дементьев.

— Спасибо.

Неожиданно взгляд Марты упал на листовку, наклеенную на стене. Дементьев и Марта читают первые строки и улыбаются.

«Немецкие матери и жены! Ваши мужья, сыновья и братья умирают за безнадежное дело…» В конце листовки подпись: «Германская коммунистическая партия».

Марта и Дементьев расходятся в разные стороны.

Принцальбрехтштрассе. Здание, заслужившее одну из самых страшных репутаций, — гестапо.

Кабинет начальника заграничной разведки Вальтера Шелленберга. На стенах портреты Гитлера, Бисмарка, географические карты.

За овальным письменным столом сидит Шелленберг. Против него — нацистский резидент в Албании Удет. В глубине кабинета, развалясь в кресле, сидит Гарви.

— Настало время нашей войны, войны в темноте. Запомните, Удет, сейчас можно сделать настоящую карьеру, — наклонясь вперед, говорит Шелленберг.

— Работа шпиона, господин группенфюрер, не мне вам это говорить, очень тяжелая работа. Особенно теперь. На Балканах будет чорт знает что. Все валюты летят кувырком. Людей не на что покупать… Чем платить? Марками?.. И, кроме того, господин группенфюрер, в чем будет выражаться моя скромная награда? В какой валюте мы будем получать?

— В долларах, конечно, — раздается из-за спины Шелленберга спокойный голос Гарви.

Удет поворачивается к Гарви, затем вопросительно смотрит на Шелленберга.

— Вас это устраивает? — брови Шелленберга иронически поднимаются.

— Безусловно… — радостно бормочет Удет.

— В Тиране с вами установит связь представитель американской миссии. Пароль: «Вы курите отечественные?» Отзыв: «Нет, предпочитаю «Честерфильд».

— «Честерфильд», — тихо повторяет Удет.

На диване сидят Шелленберг и человек в сутане. За ними стоит Гарви.

— При всем безмерном уважении к вам, монсиньор, должен сказать, что сделать вам удалось немного. Вы заверяли, что католическое крестьянство Венгрии не примет новых порядков.

Человек в сутане возмутился:

— Им начали раздавать помещичью землю, что я мог предложить взамен?

— Духовные идеи! — улыбнулся Шелленберг.

— Вы шутите, сын мой. Но поверьте, мне не до шуток. У меня был великолепный план… Если бы американцам удалось оккупировать Венгрию…

— Еще не все потеряно, — Шелленберг оглянулся на Гарви. — В Будапеште с вами установит связь представитель американской миссии. Пароль: «Вы курите отечественные?» Отзыв: «Нет, предпочитаю «Честерфильд».

— Неудобный пароль. Духовное лицо не должно курить.

— Духовное лицо не должно организовывать политические убийства. Но что поделаешь? Придется начинать именно с этого. — Шелленберг поднимается, давая понять, что разговор окончен. Человек в сутане уходит.

Перед Шелленбергом — высокий блондин с тонкими усиками. Это гитлеровский резидент в Болгарии.

— В Софии с вами установит связь представитель американской миссии, — говорит ему Шелленберг.

Его прерывает телефонный звонок. Шелленберг снимает трубку.

— Группенфюрер Шелленберг! — докладывает он и вдруг его голос начинает звучать елейно. — Да, господин обергруппенфюрер.

На противоположном конце провода у телефона находится Кальтенбруннер.

— Мне нужны списки руководителей наших агентурных групп на Балканах. Немедленно! — яростно кричит он.

— Я лишен этой возможности, господин обергруппенфюрер. — Поза Шелленберга выражает глубокое сожаление. — Очень сожалею. Все передано рейхсминистру Гиммлеру.

Кальтенбруннер швыряет трубку и кричит:

— Шарфюрер Берг!

Шелленберг спокойно положил трубку.

— Если тучи начнут сгущаться, перебирайтесь в Югославию. Адрес и пароль те же. Американская миссия в Белграде. Ранкович предупрежден, — заканчивает инструктаж Шелленберг.

Высокий блондин выходит из кабинета, почтительно пятясь спиной.

Осторожно ступая, в кабинет Шелленберга входит низенький полный человечек с обрюзгшим лицом и маленькими бегающими глазками. Это нацистский резидент в Югославии.

— Здравствуйте, Гаузе, садитесь, — говорит Шелленберг.

По мере разговора лицо Шелленберга становится все более хмурым.

— Передайте Ранковичу, — строго произносит он, — что ему помогли сделаться министром внутренних дел Югославии не для того, чтобы он держал наших людей в тени. Почему вам до сих пор не дали ответственного поста?

— Ранкович считает, что я слишком скомпрометирован, — кротко и бесстрастно отвечает Гаузе.

— Не его и не ваше дело рассуждать!

— Понимаю…

— А Ранковичу напомните, — Шелленберг, сощурившись, смотрит на Гаузе, — что некий подписанный им документ лежит у нас. — Он похлопывает рукой по лежащему перед ним на письменном столе портфелю. — Вы слишком трусливы, Гаузе.

— Я не люблю проявлять инициативу, — старается оправдаться Гаузе. — Я должен во-время получать точные инструкции.

— Это другое дело. В Белграде есть американская миссия. И вы и ваши партийные руководители будут получать инструкции оттуда.

— Очень хорошо.

Резидента в Югославии сменил резидент в Румынии. Опершись обеими руками о стол, Шелленберг наставлял шпиона:

— Железногвардейцы — это гнилой товар! Используйте их сегодня, но главное не в этом… В Румынии идут к власти коммунисты. Помните о них, старайтесь попасть к ним в партию.

— Это очень трудно! — вздохнул резидент.

Шелленберг усмехнулся:

— Сохранить шкуру в нынешние времена вообще нелегко. Лезьте, карабкайтесь.

Вслед за одним резидентом появлялся другой. Каждый из них получал подобные инструкции. Каждого из них Шелленберг поучал:

— Ваши люди должны проникнуть в министерства, в армии, в правительства Отечественного фронта, в руководящие органы коммунистов. Но не забывайте и второй задачи: поджоги, диверсии, саботаж… Организуйте террористические акты. Уничтожайте коммунистических лидеров. Убивайте рядовых коммунистов…

Шелленберг прощался с последним резидентом:

— Я верю в вас, дорогой мой. Я жму вашу честную руку.

Плотно притворив дверь за последним резидентом, Шелленберг вернулся к столу. Поглядывая на Гарви, неопределенно улыбаясь, он взял в руки желтый портфель, лежавший на столе, и поднес его американцу.

— Основное здесь, сэр! — произнес Шелленберг, держа перед собой портфель. — Рычаг, при помощи которого вы сможете опрокинуть Балканы. Динамит по сравнению с этим — игрушка…

По вялому лицу Гарви пробежала улыбка.

Открылась дверь кабинета, и в кабинет вошла Марта.

Шелленберг резко повернулся к ней:

— Что вам нужно?

— Вы приказали доложить, когда выйдет машина обергруппенфюрера Кальтенбруннера. Она едет сюда, — Марта говорила с ленивым равнодушием.

Шелленберг сделал нетерпеливое движение:

— Задержите его внизу на несколько минут!

— Задержать обергруппенфюрера? Я маленький человек…

Шелленберг усмехнулся:

— Ну… донесите на кого-нибудь.

— На кого? Обыкновенный донос обергруппенфюрера не заинтересует!

— Делайте, что хотите.

Взгляд Марты устремлен на желтый портфель в руках Шелленберга.

— Разрешите донести на вас? — спросила она.

Гарви улыбнулся.

— Это очень мило.

— Хорошо. Донесите на меня, — сказал Шелленберг.

Марта повернулась и направилась к двери.

Но Шелленберг, видимо, передумал.

— Впрочем, нет! — крикнул он. — Донесите лучше на Гиммлера.

— Что прикажете донести? — равнодушным тоном спросила Марта.

— Скажите, что он вчера, — Шелленберг заговорщически посмотрел на Гарви, — да, вчера, передал американцам списки нашей агентуры на Балканах. Идите!

— Опасная игра! — тихо произнес Гарви.

— Ничего, пусть Кальтенбруннер проглотит эту пилюлю, — Шелленберг был явно доволен своей выдумкой. — Итак, дорогой сэр, я ввожу вас в права наследования.

— Надеюсь, мы не переплатили? — улыбнулся Гарви.

— Почти даром, — проговорил Шелленберг.

— Не вздумайте это продать кому-нибудь еще. Англичанам, например, — Гарви пристально посмотрел на Шелленберга.

— Дорогой коллега… — в голосе Шелленберга были нотки обиды. — Как вы могли?.. Это единственный экземпляр… Копий не существует.

Огромными шагами Кальтенбруннер несся по вестибюлю гестапо. Внезапно перед ним появилась Марта. Кальтенбруннер остановился.

— Что такое? — вопрос прозвучал, как рычание.

— Господин обергруппенфюрер! — Марта оглянулась на стоящего у дверей эсэсовца. — Я должна сообщить вам важную вещь!..

Одно мгновение Кальтенбруннер колебался: отшвырнуть ее с дороги или выслушать? Но тон Марты был настолько многозначителен, что Кальтенбруннер решил выслушать.

— Говорите! — рявкнул он.

— Здесь? Сейчас?

— Да, здесь!

— Это касается нашей агентуры на Балканах!..

Кальтенбруннер схватил Марту за руку и толкнул вперед.

— Что наша агентура на Балканах? — хрипло спросил он. — Что вы знаете о ней?

— Списки нашей агентуры переданы американцам…

— Когда?

— Вчера.

— Ложь! — Кальтенбруннер выкрикнул это с яростью, но одновременно и с сомнением. Он подозревал, что так именно и случится. — Кто передал?..

— Рейхсминистр Гиммлер.

— Вторая ложь! — Кальтенбруннер глазами сверлил Марту.

— Это так, господин обергруппенфюрер!

Марта спокойно глядела в налитые кровью глаза Кальтенбруннера.

— Может быть, и так! — Кальтенбруннер внезапно сдался. — Впрочем, если не так, вас ведь очень легко расстрелять. Не правда ли?

— Безусловно! — в ее голосе полное равнодушие.

— Я вижу, вы меня не боитесь, девочка?

— Нет!

— Вы считаете, что у вас чистая совесть?

— Да, чистая.

— Ах, вот как? — длинная рука Кальтенбруннера схватила Марту за отворот гестаповского мундира и притянула почти вплотную к себе. — Впрочем, мне приходилось расстреливать людей и с чистой совестью тоже… Мы скоро увидимся. — Он отшвырнул Марту в сторону и широкими шагами помчался па вестибюлю.

Марта на секунду задумалась. Закурила сигарету. На ее лице мелькнула усмешка.

Кальтенбруннер стремительно ворвался в кабинет Шелленберга. Шелленберг вскочил, изобразив на лице испуг и даже радость.

— Какая честь! — Шелленберг засуетился, придвигая кресло.

— Где вызванные вами люди? — рявкнул Кальтенбруннер.

— Я в отчаянии. Они все уехали вчера.

— Где списки нашей агентуры на Балканах?

— Единственный экземпляр находится в личном распоряжении рейхсминистра Гиммлера.

Кальтенбруннер медленно приблизился к Шелленбергу, поднял огромные руки, осторожно, как вазу, взял в обе ладони прилизанную голову Шелленберга и тихонько повернул ее направо и налево.

— Вы думаете, — Кальтенбруннер говорил почти шопотом, — что этот предмет крепко сидит у вас на плечах? Боюсь, вы ошибаетесь, милейший!..

Он отшвырнул от себя Шелленберга и, сжимая кулаки, выбежал из кабинета.

Вестибюль виллы в Ванзее.

По лестнице быстро взбегает Гарви, на ходу бросает шляпу. Сияющий, с желтым портфелем в руках, он входит в комнату сенатора:

— Сенатор, у меня сегодня торжественный день!

Хейвуд сердито оборвал его:

— Где вы шатаетесь, чорт подери?

Гарви с улыбкой похлопал рукой по портфелю:

— Вот здесь находится цель моих стремлений: немецкая агентура на Балканах.

— Господь всемогущий! — Хейвуд возмущенно потряс сжатыми кулаками над головой. — У меня летят кувырком уже налаженные переговоры, а этот человек занимается какой-то дребеденью.

— Дребеденью? — Гарви наклонился к Хейвуду: — Это Балканы, сенатор! Русские думают, что они вырвали Балканы из наших рук, а они находятся тут. — Он показал на портфель. — Русские будут помогать болгарам строить заводы, а эти заводы взлетят на воздух. Русские думают, что правители Югославии их друзья, но эти друзья также находятся вот тут… — Гарви на секунду остановился, затем произнес с расстановкой: — Начало новой войны, лежит вот в этом портфеле, сенатор.

Но Хейвуда не совсем убедили слова Гарви.

— Да кому понадобится ваш портфель, если мы не успеем проглотить Германию!, А мы не успеваем: русские опять наступают! У нас остались считанные дни. — Помолчав, он со злостью повторил: — Русские опять наступают..

Советские войска стремительно продвигались вперед, ломая бешеное сопротивление врага.

В марте советские войска, круша сопротивление гитлеровской армии на всем протяжении огромного фронта от Балтийского моря до Дуная, освободили Чехословакию, Венгрию, Польшу, вторглись в Австрию, стремительно продвигались по Германии.

На вилле в Ванзее беспорядок. Дрожащими руками Хейвуд втискивает в чемодан жилеты, галстуки, башмаки. Рядом с ним, стараясь привлечь к себе внимание, топчется пожилой господин в крахмальном воротничке. Это Артур Рехберг, один из главарей калийной промышленности Германии.

Отдаленные бомбовые удары заставляют обоих испуганно вздрагивать.

— Ужасно, — говорит Рехберг, — что я избрал такие минуты для серьезного разговора. Но где взять другое время? Вы уезжаете… Я понимаю вас!..

Хейвуду сейчас не до посетителей:

— Ближе, ближе к делу!..

— Только один вопрос… Являетесь ли вы сторонником полумер? — неожиданно спрашивает Рехберг.

Хейвуд обалдело смотрит на лежащие поверх чистого белья башмаки и перепутанные галстуки.

— Сторонником чего? — переспрашивает он.

— Полумер…

— Нет. Ни в коем случае, — зло отвечает Хейвуд.

— Мы так и думали. — Рехберг удовлетворен этим ответом. — Господин сенатор, я говорю от группы уважаемых лиц. Мы, германские промышленники, протягиваем к вам руки. Возьмите нас!

— Взять вас?

— Да!

Хейвуд раздражен:

— Простите, я сейчас в таком состоянии, что лучше выражаться яснее.

— Понимаю! Такой момент! — Рехберг прижимает руки к сердцу. — Я объясню! Нам надоели напрасные усилия. Нам надоели бессмысленные расходы на разные правительства. Вы поймите, у нас была империя, у нас была республика, у нас была опять империя. Хватит, хватит и хватит!.. Мы, немецкие промышленники и патриоты, пришли к твердому выводу: Германия должна стать американским доминионом…

Хейвуд выпрямился, отбросил в сторону скомканную пижаму и с интересом взглянул на собеседника.

— Доминионом?

— Если хотите, даже колонией! — решительно ответил Рехберг.

— Вот как? Это интересно!

Рехберг явно удовлетворен реакцией на свою речь.

— Мы знали, что вы заинтересуетесь! Нам не нужна единая Германия. Нам не нужна сильная Германия. Нам не нужна слабая Германия. Нам вообще ничего не нужно!

Рехберг говорил все решительнее, его слова заставили даже Хейвуда с сомнением почесать бровь.

— Знаете, — осторожно сказал он, — что-то все-таки должно быть.

— Абсолютно все равно, — твердо ответил Рехберг. — Можете назначить президента. Можете назначить уполномоченного. Можете вообще никого не назначать. Немцы — дисциплинированный народ…

Довольно близкий взрыв бомбы заставил обоих собеседников вздрогнуть. Рехберг в страхе схватился за спинку стула и посмотрел вверх. Они вздрогнули вторично, когда раздался голос Марты. Она очевидно находилась в кабинете уже несколько секунд.

— Советую вам спуститься в бомбоубежище. — Голос Марты, как всегда, звучал спокойно.

— Разве будут бомбить этот район? — сердито спросил Хейвуд.

Марта пожала плечами:

— Не знаю, стоит ли оставаться здесь для проверки.

— Отвратительная баба! — со злостью произнес Хейвуд.

— Да! — поспешил поддакнуть Рехберг, и оба быстро направились в бомбоубежище.

Марта спускает шторы и проходит в соседнюю комнату. Когда затихают шаги, она быстро подходит к столу и, найдя нужные бумаги, фотографирует их миниатюрным фотоаппаратом. Доносятся взрывы бомб. Марта прислушивается к каким-то звукам. Отбой. Воздушный налет окончен. Марта немедленно прекращает фотосъемку. Подождав несколько секунд, она входит в гостиную, подходит к стенной панели, приподнимает планку — под ней тайник — и прячет отснятую пленку.

Рассвет. Мгла и дым стоят над Берлином. Улицы завалены щебнем, битым стеклом, обломками. Опрокинутый троллейбус, наполовину соскользнувший в воронку, стоит посреди мостовой. Лавируя между препятствиями, черный «Майбах» мчится по исковерканным бомбежкой улицам. Рядом с Мартой сидит Гарви. На заднем сидении — сенатор и Шелленберг.

Первые лучи рассвета пробиваются сквозь быстро плывущие по небу кучевые облака.

Нужно торопиться. Улетать засветло рискованно. Эсэсовцы тащат чемоданы в самолет. В каждом движении Хейвуда и Гарви проглядывает торопливость.

Из утренней дымки внезапно выступает фигура Мартина Бормана, приехавшего провожать отлетающих американцев.

Борман молча здоровается с Хейвудом и Гарви.

Вдруг Борман и Шелленберг замечают приближающуюся к ним машину Кальтенбруннера.

— Машина Кальтенбруннера, — встревоженно говорит Шелленберг.

Кальтенбруннер выпрыгнул из машины и быстро направился к американцам. Марта тоже увидела приближение машины Кальтенбруннера. Поняла. Бросила сигарету и села за руль «Майбаха». Мотор тихо заворчал.

Хейвуд и Гарви поднимаются по лестнице самолета.

— До свидания, господа.

— Одну минуту, господин сенатор! — резко говорит подошедший Кальтенбруннер.

— Что такое? — Хейвуд недоумевающе смотрит на него.

— Что вы скажете, если ваша секретная миссия окажется не такой уж секретной?! — издевательски спрашивает Кальтенбруннер.

— Не понимаю… — Сенатор растерян.

— Сейчас все объясню. Шелленберг приставил к вам Марту Ширке. — Кальтенбруннер осклабился. — Вы считали ее немецким агентом. Ты — американским, — он кивнул в сторону Бормана. — Шелленберг — своим. — Кальтенбруннер презрительно улыбнулся. — Оказалось ни то, ни другое, ни третье. Я считаю, что она подослана русскими!..

Все посмотрели на стоявшую в отдалении машину Марты. Марта заметила и это. На всякий случай она включила скорость. Прочно ухватилась за руль.

— Это ложь! — после паузы вскрикнул Шелленберг, чувствуя, что у него из-под ног уходит почва.

— Не надо волноваться, — спокойно сказал Борман.

Кальтенбруннер засмеялся:

— Сейчас ее приволокут сюда, и правда из нее посыплется, как горох. Я только что допросил камердинера Круппа Люнеса. Шарфюрер Берг, тащите ее!

Машина Марты рванулась вперед.

— Очень неприятная история! — Хейвуд злобно смотрел на окружающих.

Гарви повернулся к Шелленбергу:

— Извольте ее немедленно схватить. А, чорт! Она слишком много знает!

— Не бойтесь, — Кальтенбруннер презрительно посмотрел на Гарви, — она не уйдет.

К шарфюреру Бергу подъехала автомашина. Он на ходу вскочил на подножку. Набирая скорость, его машина быстро скрылась вдали.

Огромный тяжелый «Майбах» несся по пригородному шоссе на предельной скорости. Так Марта не ездила еще ни разу. Эсэсовская пилотка сброшена, светлые волосы слегка растрепались, глаза сузились, рот сжат в прямую твердую линию.

Когда мимо «Майбаха» замелькали и, приплясывая, пронеслись первые дома пригородов, из-за угла, чуть-чуть опоздав, вынесся отряд мотоциклистов и круто притормозил. Автоматные очереди исполосовали бок «Майбаха», но тяжелая машина успела проскочить.

Мотоциклисты понеслись вслед за ней. Из-за того же угла вывернулась и помчалась вслед за мотоциклистами гоночная машина, в которой стоял Кальтенбруннер, уцепившись руками за ветровое стекло.

«Майбах» кружил по узким улицам предместья. Марта видела, что уйти вряд ли удастся. Она круто свернула, «Майбах» перевалил через битый кирпич каких-то развалин и выехал на новую улицу.

Из засады выскочила другая автомашина с гестаповцами. Ветровое стекло пробили автоматные очереди. Снова поворот. Снова автоматные очереди. Ветровое стекло «Майбаха» пробито во многих местах. Сзади мчатся мотоциклисты и легковые машины с гестаповцами.

Впереди горит большой дом. Результат недавней бомбежки. Марта опустила голову на руки. Застывшим взглядом она смотрела вперед. На лице спокойная решимость. «Майбах» врезается в горящий дом. Столб пламени и густые клубы дыма взметнулись к небу.

Поздний вечер. В спокойном квартале Ванзее, в вилле, некогда занимаемой американцами, царит тишина. Решетчатые ворота полуоткрыты, улица безлюдна.

Маленькая машина медленно проехала по улице и свернула в ворота. Здесь она остановилась. Из машины вышел майор «люфтваффе». Надвинув козырек фуражки на лоб, он взбежал по ступеням и скрылся в доме.

Дом пуст. Сквозь разбитые стекла врывался ветер и гулял по пустым комнатам, шевеля обрывки бумаг.

Майор пересек вестибюль, поднялся наверх и прошел через комнаты уверенными шагами человека, которому дом давно и хорошо знаком. Он вошел в комнату, где Марта фотографировала документы, огляделся. Потом прошел в гостиную, открыл тайник, в небольшом углублении которого лежали три катушки пленки, прикрытые квадратиком бумаги. Сунул катушки в карман, зажег фонарь, поднес бумагу к глазам.

Прочитав ее, майор снял фуражку. Это Дементьев. У него были глаза человека, который испытывает сильную боль. Жесткая складка вокруг рта углубилась и стала еще резче.

В зашифрованной столбиками цифр записке было написано: «К сожалению, удалось снять не все. И все же я осталась не напрасно. Вы убедитесь в этом, когда проявите пленку. Думаю, что все кончится благополучно. Если нет, обнимаю вас всех. Всех наших людей, каких вы увидите. Всех наших милых людей, которые будут счастливы. Маша».

Большая твердая рука, державшая записку, задрожала и опустилась.

Наступил долгожданный День Победы — 9 мая 1945 года.

Площади городов всего земного шара заполнили ликующие толпы. Празднично одетые люди, возбужденные, словно охмелевшие от радости, встречались, целовались и плакали. Советские люди стекались на Красную площадь под седые стены Кремля.

Люди плясали на улицах Парижа, на площадях Нью-Йорка и Лондона. Человечество праздновало окончание самой страшной войны, какую оно знало. Наконец-то фашизм был разбит.

Гул ликования доносился сквозь зеркальные окна в комнату, где находились Черчилль и Роджерс.

Черчилль опустил круглую, поросшую старческим пухом голову на грудь. Он мрачен, почти подавлен.

— Мне непонятно ваше мрачное настроение, сэр, — удивленно произнес Роджерс. — Все-таки мы выиграли эту войну.

Голова Черчилля медленно закачалась.

— Не мы выиграли эту войну, — глухо сказал он, — а русские. Мы плохо воевали. Мы по открытым дорогам тащились по десяти миль в сутки. Мы ждали, когда нам подвезут коньяк и публичные дома.

— Мы всегда плохо воюем и всегда выигрываем войны, — спокойно сказал Роджерс.

Черчилль покачал головой:

— Но не на этот раз. Россия должна была исчезнуть, уничтожиться в результате этой войны. Она уже истекала кровью, но не рухнула, а стала сильнее, чем когда-либо. И это не все. Балканы поняли, что могут обойтись без нас. И это еще не все… Мне страшно подумать о Китае, о Бирме, об Индии…

— Что вы, сэр?

Черчилль воткнул в рот сигару и начал ожесточенно жевать ее:

— Плохая война! Плохой, неудачный мир!

За окнами кабинета бушевало человеческое море. Несмотря на толщину стен, выкрики проникали в комнату.

Тысячи голосов произносили одно слово: «мир».

— И несмотря ни на что, — в голосе Черчилля слышалась злоба, — мы должны итти дальше. Нам некуда отступать. Россия должна быть сметена с лица земли. Нам нужна новая война. — Он стукнул кулаком по столу.

— Вот теперь я узнаю вас, сэр, — улыбнулся Роджерс.

— И я буду призывать к новой войне, пока жив!

— Эту войну будет трудно начать, сэр.

— И еще труднее кончить ее… — с горечью ответил Черчилль. — Я не питаю никаких иллюзий. Это будет страшная война. Я боюсь ее. Но мы обязаны толкнуть этот камень с горы…

Взрыв голосов за окнами дома заставил Черчилля умолкнуть. Его взгляд выражал злобу и ненависть. Он медленно встал с кресла и подошел к окну. Английские, американские солдаты тонули в толпе мужчин, женщин и детей. Тысячи голосов неустанно повторяли:

— Да здравствует мир! Да здравствуют герои Сталинграда!

— Да здравствуют победители фашизма! — радостно кричали простые англичане, празднуя победу.

Показывая на ликующий народ, Роджерс сказал:

— Если нам не помешают, сэр.

— Да… если нам не помешают, — погрозил кулаком в окно Черчилль.

И такая же могучая толпа на улицах Нью-Йорка. Сейчас хозяева города — простые люди.

Большая закрытая машина, поминутно останавливаясь, с трудом пробирается сквозь толпу по улицам Нью-Йорка.

В машине сидят Хейвуд, Гарви и толстый задыхающийся бизнесмен. За стеклами машины веселые, возбужденные лица. Но Хейвуд не смотрит по сторонам. Он мрачен. Каждый раз, когда машина вновь вынуждена остановиться, он вздрагивает от негодования.

— Совсем недавно, — говорит он, обращаясь к сидящему рядом бизнесмену, — один умный человек — мы сидели с ним так же, как с вами, сэр, в машине, это было далеко отсюда, на пустынном шоссе, — сказал мне: американский народ так же опасен, как и всякий другой. Хватайте его за горло, или он вмешается в игру и схватит за горло вас…

— Без пяти минут большевики! — угрожающе каркает толстый бизнесмен, злобно смотря на празднующих победу простых людей. — Но мы скрутим их очень скоро. Скорей, чем они думают. Время либерализма прошло…

— Во всем виновата Советская Россия! — пальцы Хейвуда невольно скрючиваются, словно хватают чье-то горло. — Мы должны готовиться к новой войне. Войне до конца. Даже если она будет стоить жизни половине человечества.

Кругом море людей. Среди шума отчетливо слышно произносимое тысячами людей слово «мир».

Москва. Красная площадь. Народ-победитель на площади. Офицеры и бойцы, юноши и девушки, молодые и старые улыбаются, пляшут и поют. В толпе ликующих советских людей полковник Алексей Дементьев с боевыми орденами на груди. Он восторженно кричит:

— Да здравствует товарищ Сталин!

— Сталин! — гремит над толпой. — Сталин! Сталин! Сталин!