Политическое искусство и органы власти. Ситуация порождает событие, за ним как тень наползает реакция. Многочисленные аппараты, инструменты и рычаги приходят в движение, пытаясь накрыть переизбытком своей возбужденной отчетности простую первоначальную очевидность. Высказывание, которое вчера было ответом и давало выход из конфликтного узла, — сегодня само становится вопросом и новым узлом, который начинает требовать всестороннего расследования со стороны компетентных органов. Система, в которой человеческое тело исполняет роль функционального элемента, а статистическое обобщение давно вышло за рамки отведенной ему когда-то функции. Статистика вместо подсчета и измерения стала инициировать и продуцировать. Надежный фундамент для Уголовного кодекса. Сборник статей, созданный для определения степени вины и соразмерности наказания стал идеологическим аппаратом. Его функция — это пошаговое определение всех форм действия и бездействия, допустимых на некой территории, отделенной от другой территории границами языка и государства. Внутри биомасса, фрагментарно перемещаемая по коридорам должностных обязательств и упорно шевелящаяся в индивидуальных вагонах животной покорности. Унылая предопределенность и необратимый износ — это единственный структурообразующий закон, царствующий здесь повсюду. И вся эта тяжеловесная структура приводится в движение и поддерживается грудой взаимозависимых рычагов и инструментов. Средства массовой информации — это голос и воля власти. Кто контролирует, что будет звучать с телеэкранов, тот контролирует противоречия. Каждый индивид желает иметь мнение по тому или иному вопросу. Его необходимо транслировать окружающим, чтобы демонстрировать свое понимание. Когда точку зрения формирует не уникальный опыт и непосредственное присутствие, а увиденная компиляция из изображений, звукового ряда и комментария, тогда источником понимания становится сетка телевизионного вещания. Структура сама продуцирует, сама формирует и сама отражает результат своей работы. Если отражение вдруг угрожает показать несоответствие, то производится необходимая корректировка. Орган массового информирования более других ответственен за поддержание нарратива власти. Продуктом его производства стало общественное мнение. Оно и есть, то ключевое обобщение, которым оперирует статистика. Это ее экскремент, которым она же и питается. Статистика продуцируется СМИ и призывается на помощь тогда когда надо показать, что даже в самых жестоких проявлениях власть всего лишь покорно выполняет волю большинства. Этот инструмент — одновременно все и каждый. Общественное мнение — это и есть тот самый обыватель о безопасности которого так заботятся правоохранительная, пенитенциарная и здравоохранительная системы. Биологическая оболочка. Его функциональная задача это слушать и повторять. Этим он демонстрирует подчинение. Он — это основа и оправдание государственного порядка. Или по рядка общественного — не имеет значения. На рушить порядок — это перестать воплощать волю власти. Проявить несоответствие. Таким образом, транслируемая посредством СМИ и утвержденная статистикой воля власти утверждается в качестве единственно легитимного понимания. Закрепленная в этом качестве она становится клеем, превратившим человеческую общность в слипшуюся массу разрозненных тел.

Силовые структуры — инструмент пресечения. Их функция — это охрана общественного мнения от всего, что может доставлять неудовольствие власти. Изнутри они контролируются системой должностных обязательств. Эта система тотально покрывает паутиной своего управления все слои населения, предопределяя диапазон допустимых действий и контролируя свободу передвижения. Ее предпочтение — это те, чей ментальный и физический ресурс достаточно полон для того, чтобы опровергнуть навязанное понимание. Но системе должностных обязательств необходима поддержка. Ее обеспечивают две надежные категории, которые или еще слишком малы и беспомощны, или уже слишком изношены и слабы. Они требуют заботы, и власть превращает семейный инстинкт в заботу о безопасности конституционного строя. Дети и старики — надежный гарант усталого отдыха после тяжелого рабочего дня. Умерли дьяволы, бесы и прочая нечисть, но их смерть породила тварь еще ненасытнее в своем служении букве закона. Ментальная болезнь. Институт психиатрии — аппарат исключения, который общество не сможет исключить, пока не избавится от веры в нового демона. Пока его тень нависает над всеми, каждому может потребоваться помощь врача-психиатра. Но из руки помощи врач превратился в инструмент сегрегации. Что от чего он сегрегирует? Общественное мнение от всего, что хоть в какой-то мере может поколебать повседневность его монолитного покоя. Судебно-психиатрическая экспертиза служит удобным аргументом, к которому прибегает власть, когда ей нужно легитимно устранить сбои, нарушающие установленный порядок. Экспертиза выявляет несоответствие — болезнь, требующую изоляции и проведения медикаментозной корректировки. В этом отношении образовательная система более других выполняет предупредительную роль, на другом полюсе этой от нее расположена система исправительная. На другом полюсе, но в рамках одной функции. Образовательная система формообразует и контролирует дальнейшее распределение той части биологического массива, который еще свободен от должностных обязательств и незначительно ограничен семейными обязанностями. Задача образовательной системы — это приучить потенциально свободном» индивида к диапазону допустимых действий удобных для установленного порядка. Именно там он приучается к выученной беспомощности и становится зависим от иерархии статусов. Пенитенциарная система — это тот инструмент сегрегации, который одновременно разделяет, управляет, устрашает и карает. В своей назидательной функции не сильно развившаяся со времен отрубленных голов на воротах крепостной ограды эта система значительно усовершенствовалась с точки зрения экономической эффективности. Она одна в форме исправительных колоний сумела сохранить те формы легитимного рабовладельческого строя, которые, казалось, были стерты многовековой историей крепостных бунтов, политических реформ и государственных переворотов. В этом отношении наибольшую эффективность доказали режимные зоны, а тюрьмы и психиатрические больницы не приносят очевидной пользы для экономики. Однако психиатрические больницы предоставляют бесконечно живой и разнообразный лабораторный материал для исследований, установления и изучения разных типов отклонений от нормы и поведенческих патологий. Именно это знание продуктивно использует инструмент, который охватывает всю сферу человеческого существования и основывается на животном инстинкте — страхе. Там, где хозяин становится буквальным, а жизнь должна стать выживанием — власть больше не декорируется и обнажает себя в оскале административной вседозволенности.

Именно это знание о специализированной области, отведенной для каждого, кто осмелился стать патологически неудобным, и является главной правоохранительной системой, на которую опирается продиктованный властью порядок. Безусловно, анализируя каждый аппарат, можно находить скрытые инструменты, и, разбирая каждый инструмент, можно выявлять многие из рычагов управления. Основной вопрос состоит в том, кто желает быть болванкой, исполняющей функцию транслятора статистической общности? Кто желает быть той самой рамкой, которой он сам же насильно обусловлен? Вся эта совокупность рычагов, инструментов и аппаратов образует части нарратива, который контролируют те, кто называет себя властью. Однако у всех этих инструментов, несмотря на постоянное усовершенствование всевозможных мер безопасности, есть свойство, которое всегда будет делать их беззащитными для атак со стороны искусства. У каждого аппарата власти и инструмента управления есть имманентные правила, которые составляют их сущность — но правила их функционирования. Эти закономерности они обойти никак не могут при всем желании контролирующей их власти. Даже самые подконтрольные государственному департаменту США, самые ангажированные СМИ просто не могли бы промолчать о том, что в Нью-Йорке обрушены башни-близнецы. Средства массовой информации могут искажать, переворачивать, смещать акценты, додумывать и придумывать события, но они не в состоянии прекратить распространение информации. Интенсивность потока гарантирует зрительское внимание. Без аудитории в информационном ресурсе пропадает смысл — он будет не нужен ни рекламным агентствам, ни государственной машине пропаганды. Самое изощренное послание не достигнет адресата. Тем более в цифровую эпоху, когда Интернет и фотовидеокамеры стали неотъемлемы от жизнедеятельности человека, очевидно, что если не прокомментируют одни, то это без промедления сделают другие. Сотрудник при исполнении волочит за собой цепь служебного предписания, сильный грохот напоминает о том, что в цепи иерархий ему досталось место последнего звена. Звеньев много, и прежде чем эта цепь обовьется вокруг чьей-то шеи — она успевает наделать много шума. Когда его отголоски достигают общественного мнения, оно испытывает тревогу и начинает колебаться. Пропаганда истерично взывает к секторам понимания, наиболее подверженным влиянию телеканалов федерального значения. Статистика берет голос, и этим голосом говорит сегрегация. Общее место любого политического режима — это искусственно созданные фобии, предупреждающие человека от того, чтобы стать для власти помехой. Декоративное искусство всегда преследует только одну цель — обслужить заказчика. Принципиально другие цели стоят перед политическим искусством. Первоочередные из них просты — нарушать и разрушать нарратив власти. Когда нарратив нарушен — условность навязанных ограничений становится очевидной. Инструменты контроля и подавления оказываются бездейственны, действие не являющееся предопределенной частью установленного регламента, показывает всю беспомощность управленческого механизма, который замирает в тупике, когда предписание обязывает его реагировать, но не предписывает, как именно это нужно делать. Обнажившиеся аппараты начинают щериться в поисках пригодной заплаты, прикрывающей собственную несостоятельность. Целый эпизод нарратива обесценивается, декорация сбита, однако каждая реакция рискует усугубить плачевную смехотворность. Должностная иерархия приходит в пагубное шевеление — начальство требует реагировать, однако исполнение приказания оборачивается против руководящего состава. Теперь искусство даже близко не подходит к тому, чтобы оформить режим — оно заставляет его работать на достижение собственных целей.

Если говорить о целях и задачах органов власти, то диапазон их действий значительно превосходит социально оправданную необходимость, которой они прикрыты для общественного мнения. На поверхности все выглядит как забота о безопасности населения и восстановление социальной справедливости. Ведь эта система настолько эффективно пресекает, определяет, распределяет и удерживает. Даже религия со всей своей сложной и веками отработанной системой дрессировки и убеждения вынуждена опираться на Уголовный кодекс как верную опору. Она ищет в нем помощи тогда, когда обещания неотвратимой кары в некоем призрачном будущем не имеют никакой силы. Одна ко кодекс самодостаточно воплощает силу, истину и власть в одном лице. Понимая себя в закончен ной на самой себе достаточности, он лишь номинально признает, а на деле скорее терпит другие сферы, влияющие на мышление, определяющее выбор тех или иных действий. Этот аппарат мыслит себя категориями абсолюта, и его цель определить рамками своего понимания всю сферу человеческого действия и бездействия, единственная область, которая ему не подвластна — психиатрическая патология. Для нее есть свод классификаций, распределяющих патологически несоответствующих индивидов по секторам усиленного контроля и медикаментозной корректировки. Но определение человека на стационарное лечение в психиатрическую больницу тюремного типа также находится в компетенции суда и экспертного сообщества. Уголовный кодекс наделил себя функцией последней инстанции в области определения истинности и допустимости идей и понимания. Его апофеоз в том, что ограниченным своей бюрократической сущностью языком он берется описывать, разъяснять и нагромождать новые ограничения во всей многогранно непостоянной, бесконечно взаимозависимой и непрерывно видоизменяющейся реальности. Этот язык создавался как средство коммуникации для бумаг, постоянно курсирующих между различными по подведомственности канцеляриями и нотариальными конторами. Справочник для бесконечного разбора производственных, семейных и прочих повседневно-бытовых конфликтов разросся в своих возможностях руководства и подавления до состояния, о котором вряд ли могли мечтать первые бюрократы, писавшие «Правды» и «Судебники». Уголовный кодекс стал идеологическим аппаратом. Его враг — любая форма свободной мысли. Его маяк и ориентир — статистическая общность. Под нее он подминает, втаптывает и утрамбовывает всю множественность различных характеров и неоднородность тысяч различных ситуаций. Любое предварительно не согласованное событие всегда имеет свое начало — рапорт, и свой предел — отчет. Человеческое присутствие в этом процессе выражено интересами секретаря, дорвавшегося до кабинетной власти, позволяющей ему выносить определения на жизни других людей. Несложно догадаться, за какие детские обиды от одноклассников, соседей, членов семьи и просто встреченных людей теперь отыгрывается многорукий секретарь, мстительно орудуя печатями, штампами и определениями. Однажды испытав на себе всю непредсказуемость и неоднозначность опережающего его понимание движение событий, он сжался и закрылся от него в надежном кабинете. Там под непрерывным присмотром меняющегося в званиях, но всегда неизменного в своем присутствии начальника его мир сузился до размеров бумажного листа формата А4. Сузился и начал застывать, позволяя ригидному процессу все больше превращать его в костную массу, выражающую гомогенную и ничем не поколебимую государственную благонадежность. Бумажный лист. Заполненный по форме, в нужной последовательности заверенный всеми необходимыми подписями печатями, — это начало, основание и право на производство всех последующих определений, которыми бюрократ уверенно направляет источник своей детской травмы за сегрегирующую стену. Так он отдаляет от себя тревожащие воспоминания. Там они будут надежно изолированы вместе с другими видами патологической жизнедеятельности. Там эта форма реальности, возвращающаяся к нему с каждым новым делом, будет отгорожена километрами, заборами, собака ми, охраной, халатами, медикаментами. Все эти меры должны подарить ему хоть каплю уверенности в том, что никакая часть ее, никакие отголоски не смогут напомнить ему, почему его жизнь проходит в заваленном бумагой кабинете под бдительным присмотром начальства.

Цели искусства. Можно сказать, что не все средства передают сообщение цели. Бессмысленно обсуждать искусство декоративное — своим свойством оно ничем не отличается от пропаганды. Пропаганда оформляет режим, скрывает его уродливые стороны, она встает плотной стеной между истиной и взглядом. Этим же занято и оформительское искусство, оно декорирует и придает эстетическое звучание всему, за что платит заказчик. Его цель обслужить и удовлетворить того заказчика, у которого больше денег. Конечно, в рамках этих задач и целей самым желанным заказчиком было есть и остается государство — ведь оно так богато. Оно собирает большие налоги. Декоратор сродни проститутке. Он также отказывается от всякой ответственности за свой выбор и с готовностью ложится под Любого, кто готов хорошо заплатить. В этом смысле декоративное искусство — это проституция одновременно и этическая, и политическая. Однако чем может являться искусство, которое не озабочено проблемой проституирования? Искусство — это работа со смыслами и формой выражения этих смыслов. Смысл несет в себе предназначение. А это область непосредственного понимания. Можно понимать себя как слугу, обязанного терпеливо изнашивать свое тело для укрепления положения своего хозяина, а можно понимать, что никакой обязанности нет. Хозяин появляется лишь там, где ему позволяют быть. Жизнь как подчинение или жизнь как освобождение? На одной стороне всегда будет тот, кто принимает решение и берет на себя ответственность за этот выбор. На другой бесконечная череда предупреждающих, пресекающих, обвиняющих и препятствующих всеми доступными на этот момент средствами. Инструменты и рычаги управления здесь обычно понимаются как основа препятствия. Они действительно становятся препятствием во всех случаях, когда искусство не является политическим. Политическое искусство исходит из неизбежности присутствия всех этих бесконечно совершенствующихся инструментов для подавления и управления личностью и использует это понимание с целью оборота их действия против тех, кто эти инструменты и учредил. Государство просто не может желать, чтобы на его территории возникали и множились формы свободной мысли, так как каждая из этих форм содержит в себе непредсказуемость а это для власти всегда несет потенциальную опасность. Забота о безопасности предписывав пресечь и предотвратить всякое несоответствие и по возможности полностью его нейтрализовать. Помимо этого государство желает, чтобы все формы мысли, которые воплощаются на его территории, доставляли ему немедленное и очевидное удовольствие. В этом нежелании обслуживать того, в чьих руках находится власть, политическое искусство обозначает свою освободительную функцию. Его цель — это опровержение нарратива власти. Голос власти: «Слушай, повторяй, подчиняйся!» Голос искусства: «Говори, опровергай, сопротивляйся!» Когда политическое искусство приходит в действие, условность и искусственность навязанных предписаний обнажают свою рабскую беспомощность. Искусственные нагромождения регламентированных слов и действий начинают бессмысленно чередоваться, пытаясь наугад выбить, слабое звено, чтобы за ним рассыпалась вся последовательность. Однако регламент загоняет слова в тупик и становится их собственным при говором. Бюрократ сводит себя судорогой рапортов, уведомлений и постановлений. Общественное мнение сконфуженно прячет голову, ощетиниваясь гримасами собственного предубеждения. Оно колеблется в поисках монолитного понимания, которым кормила ее ежедневно-телевизионная пропаганда. Кто позаботится о безопасности?

Может, политическое искусство — это только прикрытие. Хитрая декорация, ловко оформляющая тот сегмент политической мысли, который зовет себя анархизмом. В чем тогда оно будет искать свое отличие от проституирования на матрасе государственной идеологии? Или оно убедительно будет душить себя в оправдательной риторике левоправостороннего диапазона отличий. В таком случае весь голос свободной мысли сведется к монотонному цитированию, принятому на общем голосовании и утвержденному большинством партийных голосов. К прочтению обязательно. «Слушаю, повторяю, оформляю», — отвечает партийный художник. Принимаясь за выполнение праволевостороннего заказа, он, пугливо оглядываясь по обеим сторонам, начинает метить его неопровержимыми признаками принадлежности. Правой или левой. Это не имеет значения. Все зависит от того, где в данный эпизод своей жизни оказался оформитель. Главная задача — это не совершить опасной ошибки, необходимо проявить всю осмотрительность и осторожность. Проявленная мысль должна выражать наибольшее корпоративное соответствие. Наша корпорация хорошая, а их плохая. Нужно действовать очень аккуратно, чтобы никто вдруг не подумал, что он тот, а не этот. Левый или правый. Это не имеет значения. На деле значение имеет лишь то, что, какую бы партию, субкультуру или движение не оформляло искусство — оно ни на шаг, не приблизится к тому, чтобы стать политическим. Оно всегда будет выдавать свою трусливую оформительскую сущность, выползающую отовсюду корпоративными метками. Более нелепого парадокса, чем искусство, оформляющее анархистскую субкультуру, найти невозможно. Потому что искусство в принципе своем анархично. Его исторический и политический процесс — это и есть борьба за воплощение форм свободной мысли. Однако в тот момент, когда оно начинает что-либо оформлять — оно превращается в свою принципиальную противоположность. В проституирующую своей угодливостью декорацию.

Нарратив власти. Его ежедневно повествуют газетные заголовки и страницы телеэкранов. Слагая слова, изображения и звуки, власть плетет историю заботы о безопасности. Безопасность плетется из предрассудков, фобий и мнений. Чем плотнее ткань безопасности, тем послушнее население идет на работу, учебу или куда укажут. Например, на войну. Или на митинг в поддержку войны. Или в банк, чтобы получить ипотеку на наиболее выгодных условиях. Необходимо рожать детей, и места для проживания в квартире требуется все больше и больше. Нужно позаботиться об условиях совместного проживания. Государство заботится о вашей безопасности, а вы должны позаботиться о безопасности ваших детей. Вы должны обезопасить их хрупкий мозг от информации, которая может причинить вред их здоровью и раз-питию. Необходимо внимательно следить за теми, кто хочет эту информацию распространить. Нельзя допустить, чтобы в ткани заботы о безопасности присутствовали эпизодические изображения или описания жестокости и насилия с натуралистическим показом процесса лишения жизни или нанесения увечий. При условии, что не выражается сострадание к жертве и отрицательное, осуждающее отношение к жестокости, насилию. За исключением насилия, применяемого в случаях защиты прав граждан и охраняемых законом интересов общества или государства. Так говорит закон о защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию. Монополия на насилие — признак легитимного государства. Информационный контроль стал голосом заботы о детстве. Исключением здесь и является та единственная безопасность, о которой заботится власть. Население — это биологический материал для построения государственности. Стабильная государственность — надежная защита для власти. И общественного мнения, которое эту государственность выражает и поддерживает. Нарратив власти — это бесконечная вереница образов, рассказывающих, кто прав и кто виноват. Чего нужно бояться, а к чему стремиться. В кого верить и о чем говорить. О чем молчать. Нарратив — власти это и есть ее забота о своей безопасности. Только испуганный, послушный и полностью предсказуемый индивидуум может быть полноценно безопасным для власти. Он прочно вплетен в плотную ткань из повседневных страхов, забот и должностных обязательств. Он предсказуем в повторении и транслировании общественного мнения. И от этого мнения неотделимо его понимание. Но повседневность привычна, масса давно нечувствительна к ее плотности. Что сделать? Достаточно задумать действие и приступить к воплощению задуманного. Тогда настолько уже привычная и потому не всегда ощутимая плотность ткани превратится в вязкую трясину, из которой не всегда с легкостью удается выбраться. Все фобии вцепятся в тело сотней мнений с телеэкранов, предписания будут вырастать как грибы и отравлять тех, кто еще вчера говорил о своей решительности. Все инструменты и рычаги управления проявляются со всей отчетливостью, на которую они только способны. Инструменты продуцирую! фобии. Воля вступает в конфликт со страхом. Страх заставляет бежать и прятаться тех, кто еще вчера говорил решительные слова. Трусость ищет оправдания. Сотни неотложных дел и взятых на себя должностных обязательств встают надежной защитой для трусости. Иногда этот инструмент заявляет себя в полную силу и, ничем не прикрываясь, манифестирует: «Я не боюсь сказать, что я боюсь! У меня есть право на страх, я слишком цивилизован, чтобы от него отказываться!» Да, действительно никто не сможет отнять у человека право обоссаться при мысли о том, что он может чем-то не угодить власти. На страже этих прав стоит государство. Сторожит права и заботится о своей безопасности. Достаточно задумать действие, чтобы инструменты проявились своею отчетливостью. Но этого недостаточно, чтобы помять их призрачность. Когда действие осуществлено, фобии рассеиваются, и человек видит их искусственность. Однако этим он нарушает права тех, кто хочет спокойно довольствоваться своим страхом. Нарратив обнаруживает свою ложь. Общественное мнение начинает колебаться. Власть вступает в реакцию — необходимо вернуть однородную плотность. Предупредительные меры не помогли — в дело идут исправительные. Исправить — это вернуть в состояние нормы, восстановить социальную справедливость. Значит, в дело должна войти сегрегация, она надежно обезопасит норму от патологии. Патология преступная или психиатрическая? С этим еще предстоит разобраться, главное, чтобы был рапорт. Он будет началом и процессуальным ответом на все вопросы о причинах возбуждения дела. Инструменты власти работают на основании того, что их действия — это всегда нейтрализация. Этим заблуждением и пользуется политическое искусство. Возбуждение административных и уголовных дел — это не нейтрализация, а начало процесса по утверждению границ и форм политического искусства. Сущность конфликта политического искусства и нарратива власти в том, что политическое искусство при всем разнообразии своих методик и форм всегда остается освободительной практикой. Наряду с животным инстинктом страха у человека присутствует стремление к освобождению от условий, которые делают его жизнь неотличимой от существования скотины.

Пусть даже очень хорошо откормленной скотины. Политическое искусство раздирает декорацию, и действительность загона раскрывает всю жестокость в своей предопределенности. Но задача власти — это непрерывная реставрация декоративной надстройки. В непрерывной реставрационной работе государство исполняет служебный долг — противодействует, пресекает и исправляет. Оно заботливо охраняет общество от демонстрации сцен жестокости и насилия.

Каждый охотник желает знать, где живет фазан. Каждый сотрудник органов внутренних дел обязан доложить о происшествии в рапорте. Это основание пирамиды из протоколов, допросов, ходатайств, доносов, жалоб, постановлений, определений и экспертиз. Рапорт — это та черепаха, на прочном панцире которой покоится весь тяжеловесный свод идеологического аппарата. Уголовный кодекс ежедневно требует своего подтверждения, раз за разом его необходимо утверждать как единую для всех и необратимую в своих вердиктах идеологию. Иначе она растворится как гематома, которую перестали бить. Процесс состоит из набора регламентированных действий, каждое из них ежедневно воспроизводится в отделах, кабинетах, залах и канцеляриях. Ригидность удерживается за счет однообразных повторений. Вся неоднородность и неоднозначность события во всех его ситуативных проявлениях должна быть сведена к отрицанию многообразия как такового. Оно больше не таит в себе загадок, оно раскрыто пониманию через несколько брошюр по измерению степени вины и соразмерности наказания. Монолит общности не приемлет разнообразия единичных ситуаций. Ежеквартальная статистика требует пищи. Ее слуги — опера, полицейские, следователи, прокуроры и судьи ежедневно несут свежий корм. Они монотонно повторяют свой ритуал, не различимые в своем религиозном усердии с первобытным аборигеном, иступленно задабривающим свой тотем. Они одинаковы в своем служении идолу. Он выражает их страх перед непониманием стихии и природы. Различие их идолов в том, что один изначально вытесан из камня, а другой не из чего не вытесан, а потому постоянно требует поддержания искусственной окаменелости. Эта глыба должна быть не просто сыта, она должна быть раскормлена до столь тревожного состояния, чтобы ее масса нависала над каждым, кто позволит себе усомниться в ее неизбежном присутствии. Но идол никогда не сможет насытиться, потому как он изначально мертв — он живет в сознании своих слуг, замещая собой детский страх перед непрерывным потоком событий и непостоянством новых ситуаций. В стремлении стать куском, который встанет костью в горле ненасытного аппарата, художник не позволяет себе относиться к возбуждению административных или уголовных дел как к проблеме. Он понимает это как начало процесса по утверждению границ и форм политического искусства. Это отношение становится необходимым элементом сопротивления, так как оно опровергает навязанный страх перед тем, что слуги вырвут индивидуума из движения массы и сделают его объектом для исполнения бюрократического ритуал.» Весь вопрос в том, кто кого поймал. Выпущенный на охоту за головами, каннибал остается в уверенности, что он добывает корм своим богам лишь до того времени, пока не обнаружит себя в свете прожекторов на арене цирка. Одна ко там руководствуясь столь привычным для себя ритмом ритуального танца, он производит впечатление дрессированного животного, наряженного в экзотический костюм и послушно исполняющего отведенную программой роль. Теперь его усердие не продуцирует смерть — оно вызывает шквал зрительских оваций.

Тело государства. Глава государства, система органов власти, функции законодательных органов, избирательные органы, федеральные органы исполнительной власти, органы управления, правоохранительные органы, органы прокуратуры, судебные органы, сотрудники органов внутренних дел. Система, ветви и множество ее органов, каждый из которых представляет систему организаций, учреждений, подразделений, отделов и актов. Анатомическое название — еще не признак. Очередная декорация. Еще один фальшивый способ вдохнуть жизнь в структуру, назначение которой умерщвлять само желание жизни. Этот органический конструкт пульсирует в голове каждого, кто оказывается на подконтрольной ему территории. Секретариат. Бюрократический онанизм на порождение фантазма об абсолюте секретарской власти. Что противопоставить аппарату, функционирующему на основании собственного и почти всегда чужеродного для человеческого сознания алгоритма? Будучи анатомичным в своем наименовании, он сумел подчинить человеческую физиологию сухому регламенту бюрократического воспроизводства.

Человеческий субъект стал объектом перераспределения прокурорских определений и судебных постановлений. На выходе итог — объект обвинения. Необходимо противостоять ежедневной объективации. Это сопротивление нужно довести до уровня дыхательного рефлекса. Как дыхание отделяет живое тело от окоченелого трупа, так и отстаивание статуса субъекта отделяет жизнь от мертвенно объектного покоя. Это поле сопротивления оставляет за рамкой количественный вопрос. Вопрос количества отделяет политическое искусство как перманентную форму отстаивания себя, от той степени его интенсивности, которая называется народным восстанием. А как же беспорядки? Как можно называть искусством то, от чего погибают люди? Так же как называют искусством пирамиды Хеопса. Но это возможно только в том случае, если монополия на присвоение имени искусства не принадлежит только тем событиям, которые инициированы аппаратами власти. Можно только догадываться, сколько рабов погибло при постройке египетских пирамид. И целью постройки было создание гробницы — объекта ритуального назначения, а никак не произведения, всецело определяющего себя функцией стерильной эстетики. Стоило бы задать вопрос по-другому: почему действия направленные на оформление власти, охотнее признаются искусством, чем действия направленные на освобождения от этой власти? Если при постройке архитектурного сооружения гибнет строитель, а само сооружение стало событием в мире архитектуры — станет ли эта гибель основанием для лишения этого здания статуса произведения архитектурного искусства? Люди погибают не из-за участия в практиках коллективного освобождения. Они гибнут вследствие применения боевого оружия. Это оружие применяет власть, отстаивая свое право монополии на насилие. Государство утверждает себя ежедневным повторением признаков государственности. Однако ответственность за утверждение собственного признака, аппараты власти перекладывают на тех, кто более остальных не согласен принимать эти признаки как данность. Вопрос о том, на кого возложить ответственность, играет сегодня ключевую роль — ведь никто не хочет быть заподозренным в тоталитаризме. Китайская Народная Республика и Северная Корея — для демократических государств это достаточно красноречивые примеры диктатур, бесстыдно открытых общественному вниманию. Однажды прикрыв анатомическими наименованиями механику бюрократического процесса, режим недиктатуры примеряет маску ханжеского честолюбия. И она приходится впору. Ханжа ищет чужой вины и существует только за счет обвинения другого в своем собственном пороке. Так и нетоталитарное государство существует за счет обвинения несогласных в том насилии, которым оно само же с ними и расправляется. В этом случае люди, Поднимающиеся против принуждения и насилии, не являются виноватыми в том, что кого-то из них государство убивает, чтобы посредством того запугать остальных. Зачастую в борьбе за свое освобождение коллективному или индивидуальному субъекту удается преобразовать пространство своего действия, наделив его новыми смыслами — это дает основания называть те или иные формы проявления этих смыслов политическим искусством. Репрессивные признаки государственности — это то, с чем политическое искусство вынуждено взаимодействовать в процессе своего осуществления. Они являются частью борьбы ровно потому, что власть наделила себя функцией их производства. Опровержение навязанного понимания этих признаков, как будто необходимых для общественной организации, — вот цель, которую ставит перед собой политическое искусство. Но одного производства всегда оказывается недостаточно, потому как в этом случае искусство герметизируется. Оно становится замкнутым на самом себе и не воспроизводит ничего, кроме собственных повторений. Политическое искусство всегда стоит перед необходимостью действовать, но помимо этого оно должно быть внимательным к тому, чтобы видеть в политическом действии потенциал искусства. Только посредством этого оно может работать с расширением границ и увеличением многообразия форм своего дискурса. В том случае, если действие осуществлено с политическим намерением, но в нем содержится потенциал искусства, оно требует быть увиденным и переведенным в поле работы со значениями и смыслами. Оттуда оно может осуществиться как форма политического искусства и через это стать событием, воздействующим на области понимания. Изменение понимания реальности способно изменять саму ее ткань, так как сама реальность непрерывно ткется и конструируется в своем историческом переопределении. Когда политическое искусство уже осуществилось как событие, то процесс по утверждению его границ и форм начинается в тот момент, когда ослепший в необходимости реакции репрессивный аппарат власти вцепляется в его прецедент. Цель аппарата — это нейтрализация. Бюрократ стремится определить преступлением любое явление, которое расходится с привычным для него регламентом. Верные бюрократическому долгу сотрудники органов внутренних дел полагают, что, называя прецедент политического искусства преступлением, они добьются значительного влияния на общественное мнение. Под прикрытием функции пресечения они пытаются наделить себя функцией именования. Ненасытный в своем желании тотального контроля, бюрократ лезет в область работы с означающим и означаемым. Однако в силу своего ограниченного регламентом мышления он с трудом представляет, что это может означать для него. Если художник не позволит трусости руководить своими мыслями и действиями, то сведенный судорогой своего непонимания бюрократ попросту сломает себе хребет в тщетной попытке выпутаться из паутины, в которую он так простодушно сумел угодить. Производительное значение имеет только паутина и ее расположение в пространстве. Показателем удачного положения становится обилие пойманных мух. Ведомое запахом разложения государственной органики, жужжащее членистоногое запутывается в структурном рисунке метафор и смыслов. Оно их не воспринимает и, повинуясь инстинкту движения, с каждым взмахом крыльев прилипает все больше. Единственное, что может сделать запутавшийся в ситуации бюрократ — это прекратить всякое движение и покорно ждать, пока его кто-нибудь освободит. Но для того чтобы делать искусство, которое само сможет стать практикой освобождения, нужно, прежде всего, освободить свои руки. Освобождая руки и позволяя власти самой вести процесс по разоблачению себя, художник предоставляет системе возможность проявиться в истинной гримасе, обычно скрываемой за декорацией повседневной привычности. Есть много способов связать человеку руки. О каком освобождении может говорить тот, кто скован экономикой ежедневного обязательства. Дом — учеба — дом — работа — дом. Эта схема контроля банальностью. Трюизм, доведенный до неопровержимости своего повсеместного присутствия. Мать нянчится, студент учится, строитель строит, военный воюет, персонал обслуживает, музыкант играет, актер исполняет, художник лепит, мастерит, рисует — бюрократ торжествует. И вместе с ним торжествует регламент — ведь каждый надежно упакован в своем диапазоне допустимых колебаний. Бюрократические аппараты давно освободили себя от работы по управлению населением, они только контролируют процесс, в котором биологические массы сами принуждают себя исполнять волю власти. Нагрузив себя обязательством повиновения, люди сами освободили власть от возложенных на нее обязательств. Принуждение — руками принуждающихся. Это и есть властная экономика ежедневного обязательства. Политическое искусство отвечает власти экономикой свободных рук. Пусть власть исполняет работу искусства своими собственными руками. По крайней мере тогда в ее аппаратах можно разглядеть хоть какой-нибудь смысл.

Экономика — это соотношение эффективности действия и затрат на его осуществление. В тот момент, когда нарратив не встречает повторения и подчинения, он обнаруживает себя в беспомощном вакууме собственной эфемерности. Происходит встреча с фигурой умолчания. В этот момент декорация смещается. При внешней стабильности баланс конструкции столь шаток, что любой сдвиг в сторону от регламентированной механики способен пошатнуть тотем повседневности.

Сохранение стабильности — гарант защиты государственного строя. Декорация нуждается в непрерывной реставрации. Должностные обязательства принуждают приступить к делопроизводству. «Я получил указания и обязан их исполнять», гак оправдывает себя функция. «Моя позиция не имеет значения, я выполняю приказ», — обезличенный элемент принуждает суставы к движению согласно полученным инструкциям. С этого момента каждое его двигательное усилие манифестирует триумф бюрократической машины. Страх бюрократа принуждает его к расщеплению. В обмен на право принимать участие в сегрегации неудобных он расплачивается сегрегацией самого себя. Простой вопрос о позиции приводит функцию в тупик. «Моя позиция как кого?» — это вопрос исполнителя указания. Этим он констатирует у себя признак того, что психиатрия называет шизофренией. Его ум расколот. Бюрократ попадает в собственный капкан психического отклонения. Он больше не может иметь позицию и в согласии с ней принимать решения и совершать действия. Его внутреннее убеждение — это хозяйский приказ. Наличие должностной иерархии убеждает его исполнять. Он слушается, он повторяет и подчиняется, но он разделен. Его обезличенная исполнительность скрывает внутреннее противоречие между тем, что он делает, и тем, для чего это делать нужно. Несмотря на все меры по исключению не соответствующих установленному стандарту позиций, противоречие дает о себе знать, разрывая обязательство с действительностью. Этот разрыв и является тем единственным, что заставляет бюрократическую функцию давать сбои и самой нарушать упорядоченный регламент производства статистики. Безусловно, умерщвление мыслительного процесса придает функциональному элементу ту степень обезличенности, которая обеспечивает необходимое соответствие занимаемой должности. Однако вместе с этим соответствием у обезличенной функции появляется неотъемлемый спутник. Разрыв движется на одной параллели со всеми процессами, нарушает слаженный ход секретарских аппаратов и органов. И вместе с этим разрыв становится единственной защитой, обеспечивающей психологический комфорт для того, кто снимает с себя ответственность за исполняемое действие. Теперь бюрократ может позволить себе сочетать исполнительность с самыми глубокими побуждениями к сентиментальности. Душить с чувством глубокой любезности. Безусловно, руки и любезность надежно отделены друг от друга. То, что я делаю — это не я, — оправдание диагностирует распад процессов мышления. Бюрократический аппарат вынужден довольствоваться только опорно-двигательным аппаратом человеческой функции и расколотыми фрагментами ее расщепленного рассудка. Разрыв — это тот остаток человеческого, с которым механика делопроизводства вынуждена смириться, так как его ликвидация лишит функцию защиты от контакта с действительностью, что приведет ее органические ткани к быстрому разрушению. Неустранимый дефект, который напоминает о том, что система была порождением человека. Это ее плата за то, что она вынуждена использовать его как биологический материал для своего непрерывного воспроизводства. Разрыв — это та гонкая грань, которая отделяет бюрократический аппарат от превращения в непогрешимый механизм, обладающий эффектом тотального контроля и принуждения. И это то, что оставляет возможность для сопротивления ее процессам по нейтрализации политического искусства. Несмотря на численность аппарата, его финансовые, технические, правовые и карательные возможности, разрыв дают возможность работать с утверждением границ и форм политического искусства, находясь в преимущественном положении субъекта по отношению к бюрократу. Он, находясь при исполнении служебных обязанностей, за рамки объектной роли уже не выйдет. Разрыв дает бюрократу возможность выхода из состояния функции, но вместе с функцией он оставляет и должность. В чем преимущество безвластного субъекта перед объектом, наделенным властными полномочиями? Прежде всего в том, что эта власть ограничивает объект, который ею наделен. Его власть ограничена, и он сам ограничен вышестоящей властью. Он действует согласно предписаниям, которые сводят его власть к исполнению. Условием сохранения такой власти становится исполнительность. В действительности такой представитель власти нагружен вдвойне — он изначально определен ролью слуги и одновременно с этим подавлен теми регламентами и предписаниями, за соблюдением которых он обязан следить. Заключенный и надсмотрщик в одном лице. «Дядя Степа — милиционер» в веселой поэме для детей Сергея Михалкова. Книжка по заказу Он — это репрезентация того, что власть хочет видеть во всех и каждом. Это утопия, на реализацию которой она направляет все силы своего просвещения. И это то, на что политическое искусство направляет все силы своего сопротивления. Оставляя за собой возможности выбора, освобождая свои руки от обязательства повседневности, субъект освобождает то единственное, что ему принадлежит в действительности — свое время. Он возвращает себе то, что было изъято каждый раз, когда его уступчивость позволяла ему задействовать себя в качестве исполнителя. Не так и сложно прийти к выводу о том, что вопрос обладания временем становится вопросом субъект объектного отношения. Не важно, восьми или двенадцатичасовой у тебя рабочий день. Важно то, что в сутках их только двадцать четыре. И каждый день своего требует — сон. Простая калькуляция позволяет сосчитать, кому оно действительно принадлежит. Может ли бесконечная вереница товаров, сопутствующих комфортабельному износу, компенсировать хотя бы шаг на пути к смерти? Знание, доступное всем, но далеко не все принимают решение борьбы за собственную жизнь. Соглашаясь с собой как ежедневным объектом удовлетворения чьего-то интереса, человек соглашается с положением комфортного трупа. Остается вопрос, чей комфорт обеспечивается этим положением? Очевидно, что комфорт того, кто но время себе присвоил, потому как сложно нажать комфортным процесс разложения на пути к больничным коридорам и могильной дыре. Безболезненность — это то, что расходуемый объект получает в обмен на свою покорность. Комфортабельность — это великий миф, который подменяет собой безболезненность. Компенсация за отнятое время — это инъекция анестезии, позволяющая не чувствовать собственного распада. Но действие анестезии не способно излечить от необратимого процесса и источника боли. Она всюду следует за объектом принуждения и вгрызается в него, когда действие одной инъекции уже подходит к концу, а следующая еще не получена. Встреча с болезненным кошмаром становится тем мощным стимулом, который принуждает исполнителя желать, чтобы его объективация длилась непрерывно. Дрессировка анестезией и страхом боли от ее прекращения затмевают инъекционными схемами даже воспоминания о том, что время может быть своим. Освобождение времени не означает полное прекращение деятельности, его свободу определяет лишь то, кто является его хозяином. Деньги — это не хозяин, но им одинаково может быть и заказчик, и товар. «Ты подумал, чем ты будешь кормить детей!?» И вот с довольным урчанием детский желудок переваривает остатки жизни бывшего субъекта и превращает его в раба пищеварительной системы. А вместе с ней и в раба того, кто согласится компенсировать расход. Однако если временной расход соответствует намерению освободиться от того, кто контролирует и управляет, если часы измеряются борьбой за воплощение свободной мысли — то субъект возвращает себя, а хозяином времени становится его стремление к свободе. Но при таком стремлении рано или поздно происходит встречся с сентиментальным бюрократом. Он разорван и с трудом понимает, для чего он должен что-то делать, но все так же подчинен своей исполнительности. Больше всего он обеспокоен, почему это делается его же руками, но руки продолжают движение, и наивный бюрократ полагает, что его обеспокоенность снимает с него хоть какую-то долю ответственности. И вот с одной стороны, оказывается прикрытый обезличенностью, четко определяемый властными полномочиями, но от этого не менее расщепленный бюрократ. А с другой — безвластный субъект, владеющий своим временем и свободными для действия руками. Ответственность бюрократа определяется своевременным отчетом на столе начальника, субъект отвечает только за сохранение события, которое аппарат хочет нейтрализовать. Борьба за сохранение, это борьба за именование. У аппарата много имен, которыми он хочет нарушить аутентичность высказывания. Например «патология» или «преступление». Именование — это не только влияние на общественное мнение, это работа с набором кодов, то есть непосредственно с культурой. Пытаясь распоряжаться именованиями, расщепленный бюрократ пытается управлять эмоциями и пониманием, попросту он хочет подчинить культуру своему способу мышления. Его мышление — это функция и раскол. Кто даст согласие быть частью этой культуры? Борьба против нейтрализации высказывания становится борьбой против обезличивания и расщепления культуры. Даже получив «особое распоряжение», сентиментальный бюрократ ничего не может сделать со знаком или символом, пока субъект действия ему этого не позволит. Никакой притвор не имеет значения, пока признание вины не приговорит все, что было до этого сделано. Входя в процесс по утверждению границ и форм политического искусства, художник имеет неоспоримое преимущество субъекта, понимающего цель, задачи и смысловую подвижность ситуации. И если его трусость не открывает дорогу бюрократическим уловкам — его положение беспроигрышно. Потому как цель политического искусства — это разрушение декораций власти, и если государство попытается подавить высказывание репрессией, то оно неизбежно вынуждается к демонстрации того, чем оно является в действительности, а именно бюрократической машиной, расправляющейся с каждым, кто посмел выйти за рамку повседневного функционирования. В этом случае сама функция сегрегации и устрашения перестает быть карательной — она начинает разрушать лживую декорацию «всеобщего благополучия». Результат говорит о том, что власть разрушает декорацию и борется с собой своими собственными руками — этим она работает на достижение целей и выполнение задач новой экономики политического искусства. Если же страх повреждения декорации подавляет наработанный алгоритм реакции, и аппараты боятся обнажить избыточность карательных мер, то борьба за воплощение форм свободной мысли оказывается выигранной. Регламент предъявляет себя в своей недействительности. Теперь это дрессированная власть. Выигранное время заставляет ее стать декорацией собственной эфемерности. Больше она не разлагает общество фантомом повседневного обязательства. Границы искусства открываются многообразием значений и форм. Тотальный контроль предстает набором навязанных фобий, а свободные руки демонстрируют, что никакая власть не может принуждать без рук самих принуждающихся.

Следствие

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну что?

ПАВЛЕНСКИЙ: Пятьдесят первая. Я, может быть, буду давать какие-то показания. Буду говорить о своих мотивах и намерениях. О процессе искусства.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я понимаю, что это искусство и против искусства ничего не имею. И государство наше против искусства ничего не имеет. Это не 80-е годы. И не Советский Союз. Но вы должны разграничивать искусство и совершение противоправных действий.

ПАВЛЕНСКИЙ: На самом деле нет границы, противоправные действия — это некая риторика, в которую пробуют облечь искусство.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вдруг потом, не дай бог, конечно, вы кого-нибудь убьете.

ПАВЛЕНСКИЙ: Я очень трепетно отношусь к чужим жизням, даже мясо не ем.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Прикольно. Вы возьмете и ради искусства убьете человека. Но это искусство убивать, помните, был такой чувак с усами и челкой, тоже можно назвать искусством. Понимаете.

Смотрели «Два капитана-два»? Там был доктор Фаргус, он родился без ног и был призван громить и уничтожать архитектуру.

ПАВЛЕНСКИЙ: Гюстав Курбе, он же повалил Вандомскую колонну.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Или, не дай бог, ни в коем случае, а такие случаи будут еще, чтобы никто не стал жертвой такого искусства. И вот при ходит человек и говорит — это искусство, а оно требует жертв.

ПАВЛЕНСКИЙ: То, что вы говорите, понимаю, но мы должны тогда опираться на факты. Во всех акциях, которые я проводил, не было ни одной жертвы, только я сам, если это слово здесь вообще употребимо.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вы понимаете, что поджигать покрышки на архитектурном сооружении, давайте признаемся, что Малый Конюшенный мост — это архитектурное сооружение, я понимаю, была бы это улица.

ПАВЛЕНСКИЙ: Брусчатку, которая состоит из гранита, а гранит — это огнеупорный материал, не дерево, не деревянный мост. Если бы это было в парке, может, деревья бы вспыхнули, а так это гранит, камень.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я не против. Дело здесь не в ущербе, дело в самом просто осквернении. Это то же самое, что сесть и на Мавзолей насрать.

ПАВЛЕНСКИЙ: А что мы подразумеваем под словом «осквернение»? Осквернение — это нарушение чего-то. Нарушается порядок отношения между двумя обществами, российское общество, украинское общество.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вопрос не в обществах, а в восприятии каждым отдельным обществом такой же ситуации.

Вы говорите о предпосылках, а я пытаюсь донести до вас сведения о последствиях. Вы более глобально мыслите, что общество, общества, какие-то страны приводите, органы государственной власти, к которым я отношусь, расценивают это как акт вандализма. Я не утверждаю, что это вы подожгли. Пока вас никто в этом не подозревает. Вы являетесь по этому уголовному делу свидетелем. И действия неустановленных лиц, которые подожгли покрышки на мосту, они квалифицируются как вандализм.

ПАВЛЕНСКИЙ: Мы сейчас говорим об одном и том же.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вы говорите о том, что пытаетесь помирить общества, а я говорю о примитивном искусном поджоге покрышек. Никто не подозревает лиц за их нравственные убеждения. Преследуют лиц за поджог покрышек. Никаких квалифицирующих признаков по мотивам вражды его нету.

Вопрос в том, что группа лиц взяла и подожгла покрышки на мосту.

ПАВЛЕНСКИЙ: Сейчас идет разговор о том, чтобы символический жест втиснуть в какую-то формулировку. Так можно взять стихотворение, его втиснуть, а потом от этого говорить. Это не лист бумаги, эта плоскость многогранна.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Это как раз одна плоскость, которая расследуется и рассматривается с точки зрения уголовно процессуального дела и законодательного.

ПАВЛЕНСКИЙ: Хорошо, мы принимаем эту плоскость, но эта плоскость как раз является предметом искусства. Политического… По крайней мере одним из инструментов это и большой системы, в рамках которой и осуществляется политическое искусство.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вот убили человека, убили каким-то эстетическим, красивым способом, как Ганнибал Лектор. Это был акт искусства, а вот то, что кишки у него вывалились, — это что-то побочное, это мы давайте не будем рассматривать. А вот смотрите, как красиво получилось.

ПАВЛЕНСКИЙ: Это вопрос этики. Это этический вопрос по отношению к тому, кто это сделал. Есть мертвое тело, человек лишен жизни, это является фактом. Мертвый человек — это уже объект. Меня этому в художественном институте учили.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Пришли на могилу к афроамериканцу…

ПАВЛЕНСКИЙ: Тааак…

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Сломали надгробие, разворотили, но сделали и обыграли это все театрально, будет это преступлением?

ПАВЛЕНСКИЙ: Вопрос этики и смысла этого действия. Может быть, это пришли друзья этого афроамериканца, потому что, может быть, ритуал их страны требует какого-то особого погребения, как в Тибете, например.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Кто поджигал покрышки?

ПАВЛЕНСКИЙ: Мы об этом еще будем говорить.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Мне не интересно, кто стучал молотками или чем там, реально не интересно,

по каким мотивам, по каким основаниям, мне интересно, кто поджигал покрышки и все!

ПАВЛЕНСКИЙ: Сегодня пятьдесят первая. Я еще буду решать с показаниями.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Сколько по времени?

ПАВЛЕНСКИЙ: Мне нужно определиться.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да бросьте вы про искусство, тем более политическое. Давайте не будем хорошее искусство мешать с дерьмом.

ПАВЛЕНСКИЙ: Что вы понимаете под искусством?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Искусство как часть жизни.

ПАВЛЕНСКИЙ: Искусство — это визуальные коды, вот с чем мы и работаем, собственно.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я бы хотел, чтобы вы дали показания.

ПАВЛЕНСКИЙ: Сейчас пятьдесят первая.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: А когда вы определитесь? Уже сколько времени прошло. Где, кстати, Пасынкова?

ДИНЗЕ: Петр не договаривает, это вопрос последствия, его будущего, он, собственно говоря, тоже переживает. Нервничает.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Мы тут все свои как бы.

ДИНЗЕ: И, исходя из этого, он не знает, чем все закончится, и не хотелось бы быть под какой-то раздачей. Посадки, хождение сотрудников полиции к нему домой. Соответственно тотальный контроль его действий и передвижений, все, что с этим связано.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Но одновременно с этим вы как свидетель озабочены сложившейся следственной ситуацией?

ДИНЗЕ: Он озабочен после обыска cooтветственно и изъятия его личных вещей и предметов.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вы согласитесь, что мы очень корректно поступили?

ПАВЛЕНСКИЙ: По форме. Вы изъяли не весь дом.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: А вот вы не открывали нам так долго почему? Вот честно так? Жесткий диск был откручен. Мы пришли не в 6 утра. Дети-то не шокированы? А по вашему делу ваш адвокат говорил обо всех возможных перспективах?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Этот акт как искусство расценивать можете только вы, все остальные люди расценивают это как акт не-искусства, а как акт вандализма.

ПАВЛЕНСКИЙ: Об этом надо еще спросить этих остальных людей, есть много людей, много мнений.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я говорю про юристов. В уголовном деле три направления: либо дело прекращается, либо приостанавливается, либо направляется в суд. (Рисует схему, три стрелки.) Наказание — это не только когда в тюрьму сажают, в тюрьму сажают только вот за убийство, за изнасилование, разбои. В основном назначают наказания, не связанные с лишением свободы или условное наказание. Год лишения свободы на полгода условно. Полгода человек ходит, ничего с ним не случается, никуда он не попадает, не залетает, все — судимости никакой нет. Но в базах данных уже имеется вот такая галочка, что угу, был косяк.

Сейчас практика так гуманно развивается, что в суде прекращаются дела по нереабилитирующим основаниям. Суд признает, что имеется состав преступления, установлена причастность человека в совершении этого преступления, но уголовно-процессуальный закон позволяет прекратить уголовное дело без всяких судимостей, никаких правовых последствий для привлеченного к уголовной ответственности не возникает. Он может свободно выезжать за рубеж, для его детей никаких ограничений устанавливаться не будет. Был случай недавно: назначили на работу следователя, а проверили хреново, только потом выяснилось, что его отец был осужден за разбой. Его уволили. И это везде так во всех странах. Вот такой вариант наиболее приемлемый для всех сторон уголовного процесса. Это касаемо первого направления.

Второе: Уголовное дело приостанавливается, когда некого привлекать к ответственности. Третье: Прекращение уголовного дела. Расследовать нечего, например.

Первое направление занимает порядка 90% практики. А в следственном комитете почти 98%.

И по этому делу рано или поздно будут установлены лица, совершившие преступление, и дело будет направлено в суд. А там дальше будут доказывать.

ПАВЛЕНСКИЙ: Это понятно. Или прекращено за отсутствием состава и события преступления? Но если будет установлено, что это не является актом вандализма?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Тогда уголовное дело будет прекращено. Но если бы это не расценивали как акт вандализма, то оно и не возбуждалось бы.

ПАВЛЕНСКИЙ: Относительно акта вандализма и что этим является. То, чем является процесс политического искусства, это работа с разными инструментами, например СМИ, где-то это пропаганда, это влияние на человеческое мышление. Вандализм это или это произведение политического искусства, разговор идет вокруг этого. Там уже все сошлись на мнении, что это произведение искусства. Это контекстуализация, перенос контекста в информационном и символическом поле.

Мост, на котором я был сегодня, он не разрушен, не поврежден. И поэтому эта работа в символическом поле. То как это есть сейчас, это работа в символическом поле.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: То есть вы говорите, что в последующем, в будущем, будет такое движение. Люди будут заходить в Эрмитаж, в Зимний дворец, картины будут висеть там, Куинджи например, и ее брать и ножом так.

ПАВЛЕНСКИЙ: А вот такой уже есть прецедент, был такой акционист Александр Бренер. У него работа была, где он нарисовал зеленой краской на белом квадрате Малевича знак доллара. Бренер делал это из очень большого уважения к Малевичу, это одна из вершин русского искусства.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Например, я прихожу через 5 лет, куда угодно, где у нас «Троица» есть? Рублева? Беру нож, и режу, и говорю что это искусство.

ПАВЛЕНСКИЙ: Я поясню, вы постоянно приводите пример конкретного физического разрушения, разрубленное, разрезанное, это акт разрушения. Восстановить уже это будет сложно. А я говорю о работе в символическом поле. Белый квадрат, белое в белом.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Например, я пью очень много воды, иду в Третьяковку, достаю прибор, и как из брандспойта. Это акция?

ПАВЛЕНСКИЙ: Тот же Бренер, он обосрался перед картиной Ван Гога, это реально было. Это акция. Он выразил уважение, он буквализировал понятие обосраться. Но это уже история. Всегда стоит вопрос намерения. Он зачем это сделал?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я говорю, что я в восхищении от «Троицы» Рублева, и я хочу, чтобы на этой картине часть меня осталась, я достаю и на картину ссу.

ПАВЛЕНСКИЙ: Тут нужно понимать контекст происходящего. Потому что, если это был бы акт политического искусства, тогда он должен исходить из политического контекста.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Как, по-вашему, я осквернил или нет? Есть же определенные отношения складывающиеся, они регулируются уголовным законодательством, и у нас система права складывается таким образом, что нет прецедентного права, есть право законодательное. Где расписаны конкретные действия, за которые человек либо несет ответственность, либо не несет. Я бы за такие действия нес ответственность?

ПАВЛЕНСКИЙ: Я думаю, какой-то аппарат власти или определенный орган мог бы наложить ответственность. Но неизвестно, правильно ли поступает этот орган власти, рассматривая этот случай фрагментарно, в отрыве от контекста происходящего.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Есть последствия, картина обоссана, она не испорчена.

ПАВЛЕНСКИЙ: Ну, а доллар зеленкой на картине Малевича, который был в авангарде и всю жизнь свою он боролся с любой коммерциализацией искусства и с теми, кто расписывал харчевни в то время. А что показал Бренер, что Малевич, против чего он боролся, да, он сам превратился в это, его система пожрала просто и превратила его в товар просто. Мы не живем в мире, плоскости Уголовного кодекса. Он просто является частью этого мира, так же как он является частью этого контекста.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Но вы поймите, я и думаю, вы это понимаете, что некоторые вещи запрещены законом, не важно там, искусство это или не искусство. Нельзя подойти и обоссать картину Рублева, просто нельзя, понимаете. Нельзя разгрузить покрышки на Малом Конюшенном мосту, где приходят очень много тысяч людей сфотографироваться и замок повесить, нельзя разбросать покрышки и поджечь их. Преследуя или не преследуя какие-то свои цели. Это делать нельзя.

ПАВЛЕНСКИЙ: А я вот могу так сказать. Вот можно сказать — нельзя бить ребенка. А если ребенок хочет из окна выпрыгнуть или палец в розетку запихнуть? Вот такой банальный пример: ударить его в тот момент, когда он пихает пальцы в розетку, где его просто пришибет, убьет. И ты его бьешь по руке, ты делаешь то, что нельзя, но контекст происходящего подразумевает, что это необходимо сделать. Вот разница между тем, что нельзя. Или тупо: он пихает пальцы — нельзя бить ребенка, он пихает пальцы. Его убивает током, он лежит весь обугленный. Отлично. Нельзя так мыслить, я вот об этом. О контексте.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: В Уголовном кодексе есть глава, обстоятельства исключающие преступность деяния, необходимая оборона, причинение вреда при задержании лица, совершившего преступление, физическое или психическое принуждение, обоснованный риск, исполнение приказа или распоряжения. Любое такое действие, его можно подвести под 8-ю главу Уголовного кодекса.

Я ребенка ударил, я ребенку сломал ногу, лишь бы он не бежал под поезд. Потому что он бежал под поезд, я видел, что он бежит под поезд, что его сейчас поезд собьет, я выстрелил ему в ногу, конечно, больно, но я предотвратил наступление его смерти.

А вот покрышки на мосту что предотвращают?

ПАВЛЕНСКИЙ: Намерение сделать жест, который может повлиять на предотвращение холодной войны между обществами. В данном случае российского и украинского. Не нужна обществам холодная война, общества не должны воевать, ненавидеть друг друга. И если нет в Уголовном кодексе про это, то он не совершенен, он же тоже не является статичным, он тоже должен расшириться.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Там главное, вы о последствиях каких волнуетесь? Лично вы?

ПАВЛЕНСКИЙ: Не привлекаться к уголовной ответственности, чтобы все поняли, что это искусство, а не вандализм, должно такое быть в Уголовном кодексе касаемо контекста происходящих событий.

ДИНЗЕ: Один нажрался, пришел, просто кинул шину и поджег, чтобы повеселиться. А другой пришел и то же самое сделал в рамках художественного замысла. Под определенный контекст. Соответственно, умысла на осквернение моста, здания, сооружения у него не было. Нет умысла вандализма, который совершается только с прямым умыслом.

ПАВЛЕНСКИЙ: Мост цел, копоти нет.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Если мост был не цел, была бы 167-я статья, был бы терроризм, потому что уничтожили транспортную артерию, придумали бы что-нибудь.

ПАВЛЕНСКИЙ: Я посмотрел примеры вандализма. В Интернете, когда искал, что это за статья, там задавали вопрос об одном случае. Спрашивалось, может ли это являться вандализмом или нет? Трое двенадцатилетних подростков залезли на территорию детского сада, изрубили деревянные скульптуры, поломали все деревья и сожгли детский теремок. Вопрос состоял в том, что делать с несовершеннолетними?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Если бы это были взрослые люди, тогда это было хулиганство, а сопряженная статья — вандализм.

ПАВЛЕНСКИЙ: Вот разница есть?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вот акция была, где-то там какой-то мост поднимали, створку одного моста перед зданием ФСБ, а там такая елда нарисована огромная.

ДИНЗЕ: Так там административка. Никакого уголовного преследования не было. Я их вел.

ПАВЛЕНСКИЙ: Вот вы приводите как пример вандализма, а вы знаете, что они получили премию Инновация, государственную премию за акцию «Хуй» на литейном. Почему?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Это какой мост Литейный? А он не является объектом исторического наследия.

ДИНЗЕ: Там были проведены все те же мероприятия, что и на Мало-Конюшенном мосту, задержали Леню Ебнутого, там административка была, мелкое хулиганство. Там было об суждение ночное, сидели генералы все, это я потом уже узнал.

ДИНЗЕ: Этой акцией они хотели показать, что у Петербурга не было своего хуя, который они и показали.

А пизду еще пока никто не нарисовал.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вы должны понимать, что вандализм связан с конкретными обстоятельства ми, Мало-Конюшенный мост, сооружение. Он охраняется ЮНЕСКО, это все осквернено специально.

Сделано это было с прямым умыслом. Поджечь.

Если бы кто-то сказал, что это нечаянно было. Вот ехала машина, из нее посыпались покрышки в ряд, а там кто-то шел, хабарик бросил, и они нечаянно загорелись. Не было такого. Мотив — это один из элементов совершении преступления.

ПАВЛЕНСКИЙ: Чтобы говорить об этом инциденте, нужно рассматривать контекст, ситуацию, это не исторический мост. Это место, где было совершено покушение народовольцами на императора Александра II. Который как раз подавлял…

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вы что несете?

ПАВЛЕНСКИЙ: Я не несу… Тут есть исторический контекст. Современный.

Что такое вандализм? Это подростки и детский садик.

Почему человек это сделал? Вот этот вопрос — почему, он как раз и делает прецедент искусства.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я не знаю, осудили бы его здесь или не осудили… Этого человека с картиной Малевича. Малевич — это, конечно, не та картина, о которой я вам говорил.

ПАВЛЕНСКИЙ: Нет, не согласен. Малевич для истории искусства ничуть не менее значимая фигура, чем Андрей Рублев. Просто Рублев — это древнерусская живопись.

ЯСМАН: Я понимаю вас. Но…

Я вам отвечаю, что я был бы незамедлительно арестован, если бы такую акцию совершил. Прямо сразу же в отношении него, и вот адвокат ваш скажет, сразу же был бы арестован и уничтожен. В смысле уничтожен государственными мерами, арестован, сразу бы посадили в самую вонючую камеру, потому что осквернено не то что чувство верующих или неверующих, а просто осквернено, просто такая пощечина просто людям, потому что это искусство, искусству сделали пощечину, искусство создавалось людьми, народом.

ДИНЗЕ: Я немножко, честно говоря, даже прослушал.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Нельзя поджигать, нельзя.

ДИНЗЕ: Я так давно с художниками общаюсь, что я уже тоже…

ПАВЛЕНСКИЙ: Значит, нельзя бить по руке ребенка, нельзя ему даже ногу сломать…

ДИНЗЕ: А мы можем как-то разрешить ситуацию, чтобы все было как-то хорошо?

ПАВЛЕНСКИЙ: Сегодня мы поговорили, я на деюсь, мы друг друга поняли хотя бы о чем мы говорим. Я буду принимать решение, я буду дальше для себя выстраивать. Я на связи. Я ни куда не деваюсь, я здесь.

ДИНЗЕ: Может, вы к консенсусу придете, в рамках этого дела?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Мы же с вами договаривались, что с нашей стороны не будет никаких лозунгов.

ДИНЗЕ: Я передал слова Петру, и, как вы видите, он имеет свою глобальную картину.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: В то же время он озабочен сложившейся ситуацией.

ПАВЛЕНСКИЙ: Нужно обдумать вот этот вопрос контекста.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я смотрю, слово «контекст» у вас самое любимое, вы его раз 600 повторили.

ДИНЗЕ: Есть действия, из которых следователь усматривает умысел. А есть человек или группа лиц, которым принадлежит определенный умысел. И опять же от этого слова, теперь уже я его употреблю, контекста, можно определить умысел. Но в то же самое время человек может говорить о каком-то умысле, но он не будет прямой, а будет художественный, если можно так сказать.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Очень будем признательны, если мы кого-то установим, да. Будем писать постановление о привлечении в качестве обвиняемого. Действия не с прямым, а с косвенным умыслом.

ДИНЗЕ: Можно прекратить.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Можно. Можно в суд направить. Можно в суде прекратить.

ДИНЗЕ: Можно прекратить за отсутствием состава.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да, как пойдет.

И вы как человек, знающий судебную практику, знаете, что если нас поддержали в каких-то ходатайствах ограничивающих конституционные права граждан, то, значит, с нами согласились.

ДИНЗЕ: Фактически да. «Засилили», я такое слово бы употребил. Не то что согласились, а засилили.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Засилили да. Вы с этим согласны как юрист?

ДИНЗЕ: Как юрист, да. Засиливают определенные решения, своими действиями.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: И уже как в практике, я не знаю, как в практике Санкт-Петербурга, я приехал из другого региона, я понимаю, что никто против уже не попрет. Это исключение. Петр Андреевич вот сейчас это все слушает и потом все это расскажет журналистам. Не надо это все рассказывать, мы тут в своем котле варимся. Поэтому надо из этой ситуации выходить так, чтобы победителями были все стороны. Это мое такое внутреннее убеждение.

ДИНЗЕ: Я-то согласен. А вот как Петр ко всему этому отнесется, я не знаю.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Петр Андреевич может в этой ситуации вообще победить! Если пораскинуть мозгами.

ПАВЛЕНСКИЙ: Нам нужно рассматривай, плоскость искусства. Потому что есть история искусства, это важно.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Если мы это будем рассматривать как плоскость искусства и кто-нибудь, не дай бог, посоветует мне, походатайствует назначить искусствоведческую экспертизу… Я боюсь, как бы там дело до 282-й статьи нс дошло. Не дай бог. Потому что я уже слышал это от некоторых сотрудников.

ПАВЛЕНСКИЙ: Я вижу ситуацию, как я могу, видя ситуацию и понимая ее как объемную ситуацию. Ее нельзя просто вывести в плоскость.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Это я понял. А че, Александрова в дурке лежала?

ПАВЛЕНСКИЙ: Не знаю, первый раз об этом слышу.

ДИНЗЕ: Слушайте, а вот все остальные задержанные, вы как видите, поджог — это законченный состав вандализма, правильно я понимаю, в данном контексте?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да.

ДИНЗЕ: То есть кто-то там бегал с барабаном, с палками…

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вообще никаких претензий нет.

Вот кто зажег спичку, поднес, вот те будут нести ответственность.

Кто стучал, бегал с флагом, пускай.

Следствие-2

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Петр Андреевич!

ПАВЛЕНСКИЙ: Я хотел узнать про ходатайство, постановление. Что вы думаете?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да, Петр Андреевич… А вы что думаете?

ПАВЛЕНСКИЙ: Я поразмыслил, и вообще я заинтересован в установлении истинности события. Потому что мы говорили о Малевиче в прошлый раз. Так вот он говорил: «В искусстве важна истина, но не искренность».

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Петр Андреевич, дорогой, мне с вами очень приятно разговаривать, я вам честно говорю. Но мы сегодня надолго или нет?

ПАВЛЕНСКИЙ: Я хочу, чтобы мы нашли какие-то точки, чтобы я понял, как мыслит и та, и другая сторона, потому что уместить что-то из символического поля в уголовно-процессуальный кодекс, это такая задача сложная.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Как вы сказали? Я ни хрена не понял. Ровно так же, когда и изучал ваше ходатайство заявленное.

ПАВЛЕНСКИЙ: Я его долго писал.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Давайте только по-русски. По-русски. Есть поле символическое. Символы, знаки. Искусство работает как раз в символическом поле, означающее и означаемое. И акт искусства он происходит в символическом поле в большей части. И в определенной части, конечно, в реальности.

И собственно ходатайство и было направлен но на то, что если мы заинтересованы в установлении истинности события, а как говорил Малевич, истина важна, но не искренность. И для нас истина должна быть прежде в искренности. То есть мы должны начать смотреть на акцию, на акт искусства с разных сторон, тогда мы придем к какой-то истине.

К тому, чем это было, актом осквернении и уничижения общественной нравственности или это было действие направленное, наоборот, на укрепление общественных отношений? Это действие было направлено в интересах общества и обществ или против?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Теперь попрошу вашего защитника сказать мне, что хочет Петр Андреевич объяснить своими словами в юридической терминологии, чтоб я понял.

ДИНЗЕ: Все намного прозаичнее, что-то сгорело, кто-то в этом принял участие, и огонь не может являться тем самым символом, которым осквернил бы это место и общую картину па мятника архитектуры, если он таким является. В силу того, что между символизмом, которым присутствовал в этой акции, он соответствовал тому огню, который был. И тем действиям, которые произошли. И они не являются преступлением.

ПАВЛЕНСКИЙ: Я еще поясню, почему я затрагиваю символическое поле. Вы имели его в виду, когда мы в прошлом разговоре упоминали нечистоты, испражнения, а с точки зрения культурных понятий эти акты были бы направлены на уничижение, но огонь не является уничижительным — это стихия, вот, например, были Олимпийские игры недавно. Вот была бы разница, если бы вместо факела с олимпийским огнем несли бы прибор, в котором нечистоты были бы?

Есть разница или нет?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Знаете что мне там, в указаниях написали?

ПАВЛЕНСКИЙ: Нет, не знаю. Я же их не читал.

ДИНЗЕ: Я думаю о проведении психиатрической экспертизы?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да, да, да (смеется).

ПАВЛЕНСКИЙ: Кого?

ДИНЗЕ: Психиатрии.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я вас прошу, пройдите. Пожалуйста.

ПАВЛЕНСКИЙ: У меня было уже несколько.

ДИНЗЕ: Так, а в том деле московском есть.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: А при чем тут московское?

ДИНЗЕ: Так, а у него и справка есть и проходил он там, он проходил неоднократно.

ПАВЛЕНСКИЙ: Здоровый человек.

ДИНЗЕ: Да. Он уже проходил неоднократно. Я думаю, может, вам запрос туда вам сделать и получить оттуда.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Нет, нет, нет! Ну, там, на 5 минут вместе съездим…

ПАВЛЕНСКИЙ: А это с какой стороны?

ДИНЗЕ: Дурка пришла, но только с согласия…

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да это быстро. Как от одною до десяти сосчитать. Яблоко от яблони недалеко падает.

ПАВЛЕНСКИЙ: Это я понимаю — у меня уже несколько освидетельствований было. Я не понимаю просто, зачем вам каждый раз напарываться на одни и те же грабли. Зачем человека без патологий и отклонений от установленной нормы пробовать опять же втиснуть в эти отклонения? Или заподозрить в этих отклонениях от условно-установленной нормы?

Это, кстати, очень серьезно. Это как раз то, что сейчас с уголовно-процессуальным кодексом происходит.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Где Пасынкова? ПАВЛЕНСКИЙ: Я не знаю.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я серьезно!

ПАВЛЕНСКИЙ: Она тогда была в недоумении большом, и она со мной прекратила общение.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да хватит!

ПАВЛЕНСКИЙ: Серьезно!

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да ладно, рассказывайте!

ПАВЛЕНСКИЙ: Серьезно! Не видел я ее!

ДИНЗЕ: Может, вам справки достаточно?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да справки… Я сам это все понимаю… Но ведь указание!

ПАВЛЕНСКИЙ: Указание… Понятно, указание надо выполнять…

Так, а какое, скажем так, мнение стороны обвинения, относительно…

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Расследовать все обстоятельства, подлежащие в соответствии со статьей 73 УПК РФ, доказыванию по уголовному делу.

ПАВЛЕНСКИЙ: Вы со мной, по крайней мере, согласны, что мы заинтересованы в установлении истины события?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Конечно!

ПАВЛЕНСКИЙ: Хорошо! Но если мы рассматриваем истину события, то мы должны рассмотреть контекст.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Состав данного преступления формален.

ПАВЛЕНСКИЙ: Я поясню, здесь присутствует слово «осквернить», осквернение — это уничижение чего-либо. Огонь и песня освобождения — она не является осквернением.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Что вы мне рассказываете, вы свидетель, а вы сидите и подтверждаете в присутствии следователя что…

ПАВЛЕНСКИЙ: Мы обсуждаем акцию «Свобода».

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Мы обсуждаем не акцию, мы расследуем не акцию, мы расследуем поджог покрышек.

ПАВЛЕНСКИЙ: Но мы же не говорим о поджоге, о поджигании, мы говорим об акции «Свобода» и о том, в каком она поле была осуществлена в уголовно-процессуальном или символическом.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вот смотрите, акция вся, это вот кружок такой, это вся акция, а покрышки — это маленькая часть.

Все, и расследуется только эта маленькая часть. Никто никого не преследует за какую-то там акцию, преследование осуществляется в отношении неустановленной группы лиц за поджог покрышек.

ПАВЛЕНСКИЙ: За огонь?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: За поджог покрышек!

ПАВЛЕНСКИЙ: Поджог покрышек — это то — следствием чего стал огонь, огонь это символ определенный, в данном случае символ освобождения. И огонь нельзя сравнивать с нечистотами, если бы на этом мосту проезжала машина… Ассенизаторская.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Говновозка…

ПАВЛЕНСКИЙ: Говновозка. Проезжала бы, и из нее залили бы весь мост дерьмом, тонной, и еще при этом перегородили пешеходам дорогу, то тогда, наверное, можно было рассматривать это как осквернение.

Тогда можно проводить параллели между олимпийским факелом, который является устройством для того, чтобы нести огонь — был бы знак равно с этой машиной для перевозки дерьма. Она бы ездила по городам и приехала бы в Сочи. Не факел бы несли… А машина бы ехала, и из нее бы лилось… Есть разница?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну, ритуал определенный.

ПАВЛЕНСКИЙ: Почему я сослался на Малевича, потому что я выступаю со стороны искусства, мы не можем обойти это. А Малевич что говорил? Что только тупые и бессильные художники прикрывают свое искусство искренностью. Искренность — это такой пришел Вася и сказал да, там че-то поджог не поджог— Чего-то хотел там… Да, чего-то наговорил.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я вас перебью, мысль вашу я понял, она простая до гениальности, но вы мыслите очень широко. Я мыслю чуть-чуть поуже, понимаете. Как обыватель.

ПАВЛЕНСКИЙ: Да ничего подобного! Тогда просто мы перечеркиваем всю историю искусства и вообще весь багаж, как будто его и нет.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: При чем тут искусство? Преступление надо расследовать. Преступление! Вы понимаете?

ПАВЛЕНСКИЙ: В том то и дело, что нельзя любое действие запихнуть в рамки слова «преступление». Нельзя просто.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Никто не расследует акцию «Свобода», рассматривается как преступление поджог покрышек. Который был составной частью акции «Свобода».

ПАВЛЕНСКИЙ: Таким образом, это сразу ставит знаменатель под акцией «Свобода», что это тоже могло бы быть преступлением.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Если бы во время этой акции произошло бы еще какое-нибудь преступление, то оно соответственно квалифицировалось по соответствующей статье особенной части Уголовного кодекса.

Классно сказал, а?

ДИНЗЕ: А какое еще могло бы быть преступление?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну, вдруг еще какое-то преступление неустановленные лица совершили, взрыв! Или огонь бы перекинулся на жилые дома.

ПАВЛЕНСКИЙ: Но тем не менее если мы говорим об историческом контексте, то мы понимаем, что сам факт, плохих отношений между обществами…

СЛЕДОВАТЕЛЬ: (перебивает). Петр Андреевич, я вам говорю. Вы не мыслите так глобально, не мыслите глобально… Такими материями.

ПАВЛЕНСКИЙ: Я смотрю в целом.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вы поуже, поуже.

ПАВЛЕНСКИЙ: Я могу сузить, тогда получается ситуация, что уголовно-процессуальный кодекс — он сам становится частью экспликации акции «Свобода». Потому что в каком-то роде моя свобода становится под угрозой, а ту г есть определенный парадокс. За акцию «Свобода» — свобода оказывается под угрозой. Лейтмотив уголовно-процессуального кодекса угрозы свободе уже содержался. И сейчас происходит такой момент, что мы должны установить истину. Я этого и хочу.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Мы-то истину уже установили. Что неустановленное лицо подожгло покрышки, с группой лиц. Эту истину мы уже установили. Нам теперь надо установить лицо, подлежащее привлечению в качестве обвиняемого, и направить дело в суд.

ПАВЛЕНСКИЙ: У меня тогда такой вопрос. Но ведь ваша «истина» может быть ложной?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Может быть. Поэтому мы расследуем все обстоятельства.

ПАВЛЕНСКИЙ: А с точки зрения анализа, который я провел, получается, что сам факт того, что действие признано преступным, это ложное утверждение.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: У вас есть специальные познания в области юриспруденции?

ПАВЛЕНСКИЙ: У меня нет. Но я пригласил адвокатов, у которых есть специальные познания.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ништяк.

ПАВЛЕНСКИЙ: И они могут что-то прокомментировать. С моей точки зрения, истина состоит в том, что само действие, сам акт он не являлся преступным.

ДИНЗЕ: Ты немного путаешь, есть сторона защиты, а вот следователь со стороны обвинения. Сторона обвинения в соответствии со статьей 5 пришла к выводу, что преступление совершено. Покрышки поджигать нельзя на мосту. Так просто, незамысловато, не вдаваясь ни в какие художественные и искусствоведческие авантюры. Если брать твою акцию.

ПАВЛЕНСКИЙ: Хорошо. Но в данном случае речь не об авантюре. Потому что если мы вернемся к Малевичу, например, то Малевич два раза сидел.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Малевича мы, к сожалению, не можем опросить как свидетеля.

ПАВЛЕНСКИЙ: Не можете, да. Но его в свое время допрашивали в 27-м и в 30-м году. И не можем ли мы, сейчас смотря оттуда, что, возможно, у НКВД или у тех, кто допрашивал Малевича, его содержал в тюрьме… Причем его несколько раз закрывали. Что, возможно, это было заблуждение?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вы туда хотите, что ли? Вы хотите, чтобы вас закрыли?

ПАВЛЕНСКИЙ: Я хочу другого. Я хочу, чтобы не доходило до этого, чтобы потом через какое то количество лет опять какое-то поколение не вернулось к тому же. Мы идем по какому-то кругу.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Петр Андреевич, вы себя с Малевичем не сравнивайте.

ПАВЛЕНСКИЙ: Никоим разом. Это время покажет и объем сделанной работы. Малевич, кстати, очень много работал.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вы, кстати, покажите какие-нибудь картины?

ПАВЛЕНСКИЙ: Подождите. Я, как художник, работаю в достаточно узкой специализации.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Какой?

ПАВЛЕНСКИЙ: Акционизм.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Тогда я тоже художник!

ПАВЛЕНСКИЙ: Только вам надо осуществить акцию.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я уже сегодня пару акций осуществил.

ПАВЛЕНСКИЙ: Тогда вам нужно это еще отрефлексировать.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Отрефлексировал.

ПАВЛЕНСКИЙ: Тогда вы можете себя заявить как художник. И…

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я художник!

ПАВЛЕНСКИЙ: Отлично!

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Художник-следователь следственного отдела по центральному району. Художник юстиции.

ПАВЛЕНСКИЙ: Хорошо, а вы можете еще подписываться… Художник.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Не знаю, я подумаю, просто я себя еще не считал художником, теперь буду считать художником, может, и подпишусь где-нибудь.

ПАВЛЕНСКИЙ: И вы можете быть художником, вы должны мыслить в категориях и каждое свое действие сопоставлять с историей искусства.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я бы сопоставлял только не немножко, я вот сделал пару своих действий, и результат моего искусства лежит теперь на третьем этаже в прокуратуре. Они скажут, искусство это или не искусство. Посмотрим. Если произведение искусства в суд пойдет, если нет… Вон еще один художник сидит. (Показывает на другого следователя в помещении.)

ПАВЛЕНСКИЙ: Только есть один момент, если вы будете действовать как художник и эти материалы они не просто уйдут в суд… Тогда вся эта работа просто накрывается бюрократической системой. Она должна иметь какую-то ценность для символического поля.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я вам скажу более широкий контекст моего искусства одна палка в отчете формы 1ДМ.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я результатом своей деятельности как художника добился социальной справедливости, во-вторых я внес неоценимый вклад в формирование статистической отчетности.

ПАВЛЕНСКИЙ: Может, вы тогда выступили скорее как статист?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я же сказал, я художник юстиции.

ПАВЛЕНСКИЙ: Хорошо. Тогда вам нужно обозначить это как форму искусства.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я ее обозначил, сшил, пронумеровал.

ПАВЛЕНСКИЙ: Обозначить — это убедить весь мир.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я убеждаю весь мир в лице от дельно взятого человека на третьем этаже -прокурора.

ПАВЛЕНСКИЙ: Одного мнения недостаточно

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Судью еще потом будут убеждать.

ПАВЛЕНСКИЙ: Вы должны внести вклад в культуру, это должно быть как форма взаимодействия.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Когда судом будет принято определенное решение, установлен приговор, ну там дело на прекращение, это будет все результат моего искусства.

ПАВЛЕНСКИЙ: Тогда такой вопрос, а в чем нм преодолели себя в этом? Искусство — это когда преодоление условных опять же границ. И какие условные границы?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я преодолел себя в том, что я не высыпался, вставал пораньше, уголовное дело закончил за трое суток. Преодолел? Преодолел!

ПАВЛЕНСКИЙ: В этом вы показали, что вы работоспособный человек.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я преодолел себя!

ПАВЛЕНСКИЙ: Вы преодолели лень.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я поставил перед собой задачу: 3 дня!

ПАВЛЕНСКИЙ: Это преодоление лени. Суть в преодолении границ, а вот если бы вы, например, делали бы эту работу, сделали, чего не делали бы другие люди. Если бы обозначили себя художником, вы должны были бы выйти за пределы, за границы.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я планирую… Рассказать, какую я акцию планирую?

ПАВЛЕНСКИЙ: Да!

СЛЕДОВАТЕЛЬ: В ходе следствия, есть такое действие опознание. Когда опознающее лицо опознает лицо, как-то связанное с преступлением. Поставить опознающее лицо негра, лицо кавказской национальности. И сказать: «Опознавай!» А понятых позвать тех, которые на Дворцовой площади стоят, цари. Искусство?

ДИНЗЕ: Форма искусства.

ПАВЛЕНСКИЙ: А дальше вы должны заявить об этом. Это скорее перформанс.

ДИНЗЕ: За этой акцией могут последовать гонения.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я после этого могу стать политическим.

ДИНЗЕ: В рамках одного следственного отдела. Формальное нарушение…

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Формальное, да… Стеб тонкий…

ДИНЗЕ: Тонкий — это другое… Мне коллега рассказывал историю про следствие. Опера побежали за понятыми, там два мужика прогуливались… Это были подставные понятые со стороны злодеев.

Согласились, пошли. А когда в суд вызвали— Ни хера, ничего такого не было, не помним.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ништяк.

ДИНЗЕ: Ну что у нас там, в ближайшее время.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я же говорю — психушка.

ПАВЛЕНСКИЙ: Такое прямо указание? Да?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Это я сам расследую дело! Я думаю, для установления всех обстоятельств, надо пройти обследование в психушке. Просто! Там на вопросы надо будет отвечать, да вы же знаете уже!

Надо, чтобы она была хорошая. Чтобы вы, если что, в дурке потом не лежали.

ПАВЛЕНСКИЙ: У меня уже было столько освидетельствований, что меня практически сами психиатры убедили, что я нахожусь в рамках установленной нормы.

ДИНЗЕ: Сколько сейчас в производстве-то?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Четыре, что ли, осталось…

ДИНЗЕ: Быстро-быстро… Палки-палки…

ПАВЛЕНСКИЙ: Как комбинат?

ДИНЗЕ: Да… Здесь не до искусства им.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Здесь искусство поставлено на поток!

ПАВЛЕНСКИЙ: Поток по производству преступников…

Как я уже говорил… У меня цель одна — вырваться из этого круга по производству преступников. А у вас же не может быть цель просто производить преступников?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Это вам ваш адвокат расскажет.

ПАВЛЕНСКИЙ: Вы обратите внимание, адвокат вышел из системы!

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Красавец!

ПАВЛЕНСКИЙ: В какой-то момент он обратил внимание.

ДИНЗЕ: Когда я вышел из системы, я понял одно, что я видел все достаточно рамочно, узко, а когда вышел из системы, я увидел все намного шире и с разных сторон. С учетом текучки не видишь дальше того, что у тебя есть.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Может быть, и хочешь видеть. Но нет возможности.

ПАВЛЕНСКИЙ: Я вам стараюсь дать такую возможность, я вам объясняю, рассказываю, привожу примеры, доводы, цитаты. В каких-то вещах мы даже соглашаемся. В том, что мы хотим установить истину.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Давайте согласимся, в глобальной… И остаемся друзьями! Будем встречаться, чай пить.

ПАВЛЕНСКИЙ: В какой вещи вы хотите, что бы мы согласились? Вы хотите искренности вперед истины, но ее не будет. Тогда я сразу окажусь в категории тупых, бессильных художников. Потому что я к Малевичу отношусь очень серьезно.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: А кто вам сказал, что вы тупой и бессмысленный?

ПАВЛЕНСКИЙ: И бессильный художник?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: У нас с вами никаких процессуальных действий не происходит. Мы только размышляем, беседуем.

ДИНЗЕ: Петр поставил целью вас убедить. Вторая беседа связана с убеждением и расширением, грубо говоря…

ПАВЛЕНСКИЙ: Убеждение приводит нас к установлению истины. Я не могу пойти против себя и начать играть или быть какой-то искренностью, я не могу подменить этим истину.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я понимаю, Петр Андреевич, я во многом с вами согласен. Просто я вам поясняю, что расследуется один лишь факт поджога покрышек. Понимаете? Я так думаю, что если бы данный факт поджога покрышек был бы где-нибудь не на мосту, даже на Невском проспекте, на дорожном полотне, в поле, никто бы слова не сказал. А покуда Мало-Конюшенный мост имеет историческое значение, социальное, культурное значение и на нем кто-то поджег покрышки. То тут надо порасследовать.

ПАВЛЕНСКИЙ: Но тут нельзя не учитывать, что акция «Свобода» была осуществлена в интересах общества, она обогатила культурный багаж. Если говорить такими словами. Нельзя рассматривать факт возгорания покрышек в отрыве от культуры.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Несомненно. Данный состав является формальным.

ДИНЗЕ: Только начал — тут же и закончил.

ПАВЛЕНСКИЙ: Тогда я попробую с юридической точки зрения, о вандализме. Как о некоем осквернении, что такое осквернение — это уничижение чего-либо. Обоссать, обосрать, разломать, тут можно рассматривать с точки зрения осквернения, потому что с точки зрения накопленного опыта какие-то устоявшиеся символы являются символами уничижения, но огонь не является символом уничижения.

ДИНЗЕ: Ни сторона обвинения, ни сторона защиты не могут прийти к компромиссу, он это видит с художественной точки зрения, поэтому он с вами так разговаривает. Я же, если будем подходить шире к этой проблеме осквернения, например, что у нас там входит в это осквернение, странное такое понятие, честно говоря. Вот лично для меня. Это нравственные ценности, духовные ценности и плюс еще отношение других людей к этому. Но в связи с тем, что людей там практически не было, это было утро, как это задело духовные ценности или как это задело нравственные ценности. Здесь они должны присутствовать на конкретном мосту, должны проявляться в каком-то виде на этом мосту для того, чтобы он мог прийти и нарушить все эти духовные и нравственные ценности либо другие ценности.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну, я понял. Давайте, не стесняйтесь показания давать.

ПАВЛЕНСКИЙ: Дача показаний — это подразумеваете я искренность. Правильно?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да. Ну, так все и говорите…

ПАВЛЕНСКИЙ: Я понял, я свою позицию изложу на этот счет.

ДИНЗЕ: У нас будет ходатайство об искусственно-дорожных покрытиях. Я, например, не верю в то, что там была произведена такая уборка. У нас есть видеозапись, по горячим следам была сделана. Там просто два дворника подметали это место, а потом полили водой из шланга и на этом уборка закончилась. То, что вам предоставили, это туфта. Доказывается она элементарно. Я ходатайство напишу, там экспертизу надо проводить.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Так сейчас там же уже нет ничего.

ДИНЗЕ: Нет, это все сохраняется долго. Как кровь, которая может долго в продуваемых помещениях сохраняться в течение двух лет. Общался со специалистом. И химические вещества, они тоже долго сохраняются в почве, и если мы говорим о брусчатке, даже если мы говорим об исторической ценности этого моста, то подожгли шины, опачкалось, есть такое понятие. Надо взять камень с этого моста, посмотреть, брусчатке причинен ущерб какой-либо или не причинен. Термические свойства камня, они выдерживают очень большую температуру.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вы заявляйте ходатайство. Заявляйте.

ДИНЗЕ: Я вам просто мысли накидаю. Я буду просто доказухой оперировать, мне вот эти вещи, связанные с искусством, не настолько близки, как Петру, но он хочет вас другим способом убедить.

Он хочет вас убедить на уровне мышления, не бумажки и заключения.

Может быть, вы донесете его позицию руководителю. Он же только с бумагами общается. Может быть, мы закончим красиво. Мы вам свою позицию излагаем, а вы, может быть, проваландаете дело, и приостановите его за отсутствием лиц. Насколько мы определились, никто не собирается ничего признавать. Там портретную надо экспертизу делать. Экспертиза, соответственно, это видеотехнически, не был ли там плюс то, что у вас с акции есть с YouTube, но это не доказательство. Мы материал подняли по обыску. Поэтому мы фактурой располагаем. И, исходя из этого может как-то выйти из этой ситуации, может, дело умрет. Потому что мы начнем общение на таком уровне, он, может, даже готовит вас к этому уровню общения, потому что именно такие уровни и будут проистекать, ценности духовные, огонь. Это если ты обосрался там на мосту, здесь сложно доказать, что ты срал, потому что тебя подперло, например… Ну и то это такое оправдание. А почему не рядом с мостом, на набережной или в парадняк не зашел? Просто Петр считает, и, честно говоря, я немножко склоняюсь в эту точку зрения, что от контекста отрывать чисто поливку шин, во-первых надо понимать, для чего они там появились, зачем они там появились, с чем они были связаны, потому что от контекста не оторвать. Если бы был умысел причинить вред историческому памятнику, тогда бы у нас и статья была бы другая, 243-я вроде. Причинение вреда памятникам архитектуры, там есть отдельная статья за это.

Но если говорить по этому мосту, я посмотрел историю, в 2001 там меняли брусчатку, раньше он деревянный был. Вот если бы он на дереве это начал поджигать, деревяшка старая, еще тех времен. Ну а брусчатка современная.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я говорю, уголовное дело расследуется, устанавливаются все обстоятельства.

ПАВЛЕНСКИЙ: Я не заинтересован работать на комбинат по производству преступников, в частности, производству себя как преступника. Моя цель установить истину, что это была В каких категориях можно рассматривать это действие. У меня очень простые задачи. И при этом я отдаю себе отчет, я знаю, как машина поведет себя по отношению ко мне.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Надо беседовать предметно, когда уже будет полная фактура на руках.

ДИНЗЕ: Когда мы можем вернуться к разговору? Нужно уже как-то определиться в этих вопросах

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Когда будут все документы.

ДИНЗЕ: Я еще не знаю, пойдет ли он на психушку или нет.

ПАВЛЕНСКИЙ: Мне надо решить этот вопрос. С одной стороны, бояться нечего, у меня уже было три освидетельствования и одна экспертиза.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вы поймите тот факт, что вполне вероятно, ее рано или поздно придется проходить. Высока возможность ее проходить. Уже в принудительном порядке.

ПАВЛЕНСКИЙ: Я понял. Я обдумаю это,

ДИНЗЕ: Мы можем принести копии другой экспертизы. Справки мы соберем вам. Сделайте, может, только на ЖЭК и на участкового.

ПАВЛЕНСКИЙ: На мой взгляд, я говорю очевидные вещи, и в следствии работают люди, исполняют какую-то функцию.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Если б было бы все очевидным и все таким уж прямо простым, дело давно в суде уже б было.

ПАВЛЕНСКИЙ: У меня здесь, безусловно, есть интерес, чтобы сторона искусства победила.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вот вы приходите и говорите, говорите, но ничего не написано…

ПАВЛЕНСКИЙ: Я же с вами разговариваю.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я понимаю. Вы со мной разговариваете как с человеком, а не как со следователем.

ПАВЛЕНСКИЙ: Как с человеком, представляющим определенный аппарат.

ДИНЗЕ: Давайте на этом и закончим. И вернемся к вопросу в официальной беседе.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Надо же все равно какие-то рано или поздно давать показания. А вот так ходить беседовать. Вы человек интересный. Но в рамках следствия…

ПАВЛЕНСКИЙ: А для вас есть смысл то какой-то в разговорах?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Есть, конечно. В рамках дела будет вот так вот.

ПАВЛЕНСКИЙ: По большому счету как я с вами говорю, я так и буду говорить.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Это Ваши абсолютно права.

ДИНЗЕ: Он себе статус обозначил, он себя художником называет.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну, нет процессуального статуса «художник».

ПАВЛЕНСКИЙ: Мы опять возвращаемся к каким-то мировоззренческим концептам.

Есть рамки, но меня нельзя впихнуть в рамки.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Тут расследуется не акция. Тут расследуется факт поджога покрышек На Мало-Конюшенном мосту. Факт умышленного поджога покрышек на Малом Конюшенном мосту.

ПАВЛЕНСКИЙ: Не имеющего отношения к акции?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Никакого.

ПАВЛЕНСКИЙ: То есть это отдельное получается действие.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Это действие внутри какого-то другого совершенного действия. Но это действие никто не будет рассматривать, куда-то выходить за рамки вот этого отрезка, понимаете?

ПАВЛЕНСКИЙ: Гипердействие какое-то получается. Я не могу себе позволить вот так вот кастрировать акцию. Это предательство будет. Себя как художника и как человека. И всего чем я занимаюсь большое количество лет. Тогда это уже будет преступление, кстати.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вы понимаете, с чем можно сравнивать… Вот совершить художественную акцию и вовремя посадить человека на кол и говорить: да это общая акция, это часть акции.

ПАВЛЕНСКИЙ: Я рот зашивал, яйца прибивал, в проволоку колючую заматывался. Но это же я не просто так делал.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: А вот самая эффективная какая? Для самоутверждения, для самореализации. От какой акции вы получили наибольшее удовлетворение?

ПАВЛЕНСКИЙ: Я скажу, когда получил удовлетворение…

Когда я увидел, что подпись следователя или прокурора, который возбудил уголовное дело по «Фиксации» — это точный пластический аналог акции «Туша». Акция «Туша» — это человеческое тело в коконе из колючей проволоки, а я как раз говорил о репрессивной законодательной системе. То есть человек, находящийся внутри законодательной системы, как он себя там чувствует, как в принципе оказаться в такой колючей проволоке, это становится просто очевидным, и возбуждается уголовное дело, которое подразумевает, что вот впивается законодательная система. И подпись следователя — это точный пластический аналог.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: А вот сама акция? Акцию провел — рот зашил. Акцию провел — залез в колючую проволоку?

Если честно, мне вот колючая проволока меньше всего понравилась.

ПАВЛЕНСКИЙ: Почему?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну, как-то она ни о чем.

ПАВЛЕНСКИЙ: А подпись следователя или прокурора? Как это ни о чем, если сама система ставит свои знаки, они так и выглядят, как эта акция.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Это совпадение. Но с яйцами это, конечно, круто.

ПАВЛЕНСКИЙ: Хорошо.

Но сейчас вот все больше и больше идет набор в полицию. Я о том, что полицейских все больше.

ДИНЗЕ: А толку меньше.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Их не больше.

ПАВЛЕНСКИЙ: Как это не больше, если раньше в метро по одному стояли. Теперь по 5 стоят.

Растет в геометрической прогрессии.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Люди уходят с работы. Вакансии…

ПАВЛЕНСКИЙ: Был один полицейский. Теперь пять. Их стало больше в пять раз,

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вы же согласитесь, если бы не было там полицейских, то беспредел бы творился. Это же силовая структура, она и создана для того, чтобы что-то предупреждать, пресекать.

ПАВЛЕНСКИЙ: Эта силовая структура охраняет истеблишмент. Прежде всего. Группу людей, которая находится у власти. Ну а общество…

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну, вот пять человек стоят в метро, что они там делают?

ПАВЛЕНСКИЙ: Потому что много стало, вместо одного стоит пять теперь. Объявления в метро висят, ну вы же, вы метро не ездите, я просто в метро езжу и наблюдаю… Все льготы, все дотации, жилье, отпуск от 40 дней.

Я это к тому говорю, что то, что я говорю, и акции… Они не голословны.

Это не просто мои фантазии, а наблюдения за контекстом в котором мы находимся.

В общем, я остаюсь при своих позициях.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Протокол допроса свидетелей. У нас пока, к сожалению, Уголовно-процессуальный кодекс требует соблюдения протокольной формы.

Вот все то, что вы рассказываете, все это надо фиксировать на бумаге.

ПАВЛЕНСКИЙ: Фиксация…

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Фиксация.

Я.

Мы должны установить истину.

Следствие-3

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Здравствуйте. (Тянет руку.)

ПАВЛЕНСКИЙ: Здравствуйте. Вы же мой обвинитель, почему мы должны руки жать?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну, смотрите.

ДИНЗЕ: A-а, помню я этот кабинет. Здесь сидел один, потом уволенный… Этот как его… Следователь.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Показания будете давать?

ПАВЛЕНСКИЙ: Нет.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: При любых раскладах? При любых процессуальных статусах?

ПАВЛЕНСКИЙ: При любом процессуальном статусе. Мы говорили же в прошлый раз с вами про истину и искренность. Я должен хранить верность событию и словам сказанным. Какова ваша позиция?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Моя позиция как кого?

ПАВЛЕНСКИЙ: У вас может быть только одна позиция. У вас же не шизофрения. У вас же не может быть раскол головы и личности.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вы знаете, иногда у меня может случиться раскол головы. Экспертизу проходить вы не желаете?

ПАВЛЕНСКИЙ: Экспертизу какую?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Психушку.

ПАВЛЕНСКИЙ: Нет, не желаю. У меня уже было 3 освидетельствования и одна судебно-психиатрическая экспертиза. И это уже дает достаточно оснований, как я уже говорил, полагать мою условную нормальность. Это первое, а второе: безусловно, сам факт того, что все эти психиатрические экспертизы, все эти мнения экспертных сообществ… Это и есть выстраивание этих сегрегирующих стен.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Каких еще сегрегирующих? Вы о чем?

ПАВЛЕНСКИЙ: Сегрегация, барьеры, разделение…

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Подождите, подождите…

ПАВЛЕНСКИЙ: Сегрегация это разделение. Расовое, религиозное. Норма и патология это тоже разделение. И оно направлено на поддержку гомогенного монолита общественного мнения. Я думаю, вы знаете чем формируется? СМИ, пропаганда.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Нет, я ничего не знаю. Я, Петр Андреевич, получил очень крепких пиздюлей за то, что дело еще не в суде. По обвинению вас в совершении вандализма.

ПАВЛЕНСКИЙ: Начальство, должностные обязательства…

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Даже не начальство… Районное. А от заместителя руководителя управления. Главного следственного управления! Понимаете?

ПАВЛЕНСКИЙ: Понимаю. Мы же с вами разговариваем, у вас не может быть деления. Где вы? Вы человек или функциональный элемент?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Свои мысли? Я получил указания, я должен их исправлять как должностное лицо.

ПАВЛЕНСКИЙ: То есть вы признаете, что вы инструмент просто. Это инструментализация, власть просто инструментализирует людей, и все.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я согласен. Я высказал свое мнение и теперь жду приказа наказания. Поэтому однозначно я вам хочу сказать, вам будет предъявляться обвинение и будет направлено дело в суд.

ПАВЛЕНСКИЙ: Понятно. А вы помните, что акция называлась «Свобода»? Это была первая акция, в которой я говорил не о тюрьме, а о свободе. И сейчас весь парадокс в том, что как только я заговорил о свободе…

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Метафизикой это называйте.

ПАВЛЕНСКИЙ: Можно на это разных сторон посмотреть. Когда я говорил о тюрьме, власть это устраивало.

ДИНЗЕ: Делов не было.

ПАВЛЕНСКИЙ: Разговор об освобождении людей автоматически начинает влиять на мою свободу. Вот так все закручивается.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Так, собственно указания я исполнять обязан. Указание я получил, я обязан их тихо, спокойно исполнять. Только не надо ничего комментировать, ради бога.

ПАВЛЕНСКИЙ: В этом и есть вся злость этих аппаратов, они вас заставляют делать то, что вы не хотите делать. Они берут людей, которые изначально настроены воспринимать искусство, делать искусство. А потом одних людей заставляют нападать на других людей. Делают их обвинительной стороной.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Нет, подождите, давайте сразу так обсудим. Давайте согласимся как бы, что факт вандализма в ваших действиях есть. Поджог покрышек. Огонь — это не вандализм, а поджог покрышек, оставление следов этих от покрышек, дым этот вонючий, на сооружении Мало-Конюшенный мост — это вандализм.

ПАВЛЕНСКИЙ: Не согласен. Вандализм предполагает уничижение, осквернение. Не был мост унижен. Был разговор о политическом контексте, исторический контекст туда тоже включался. Это было смысловое включение. Единственный огонь, который мог бы осквернить — это я книг бы вывалил кучу, как в 33-м году. 10 сентября, по-моему.

ДИНЗЕ: Или в дату бы эту уложился.

ПАВЛЕНСКИЙ: Взял бы, вывалил философов всех.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Почему именно на мосту?

ПАВЛЕНСКИЙ: Мост? Это заявление было. Метафора. Мосты горят, и назад дороги уже нет.

Я говорил о том, что происходило на Украине. Майдан — мосты сгорели, назад уже не было дороги. Произошел государственный переворот.

Мост — это метафора. Устойчивое выражение.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну, я понял, это вопрос квалификации.

ПАВЛЕНСКИЙ; Квалификации… Вы мне говорили, что я мыслю широко. А я могу сказать, что аппарат, к которому вы принадлежите, этот аппарат стремится настолько широко все за*хватить в свою область. Это и есть Уголовно-процессуальный кодекс и административный в том числе, который начинает мыслить себя как идеологический аппарат. Все действия или бездействия людей можно квалифицировать как преступления.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я вам сказал честно, мне надо придать вам процессуальный статус подозреваемого. Вот, а для того, чтобы вам его придать, вам надо избрать меру пресечения. В виде подписки о невыезде.

ПАВЛЕНСКИЙ: Вы уже все подготовили?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну, конечно!

ДИНЗЕ: Будешь заполнять?

ПАВЛЕНСКИЙ: А что заполнять? Мне там подписаться надо.

ДИНЗЕ: Можешь не подписывать.

ПАВЛЕНСКИЙ: Я думаю в таком случае, если аппарат предпринимает в отношении меня такие действия, то я буду отвечать молчанием.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Заполнять будете?

ПАВЛЕНСКИЙ: Нет. Я вас пробовал убедить, что не нужно делать этой сегрегации между «хорошим» искусством — «плохим» искусством. Нормой и патологией. Делит, делит, делит, делит — такое ощущение, как будто многорукий секретарь производит бумаги. Бумагами все делится. Есть искусство правильное?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Какое искусство? Надо делать как? Надо поступать по закону.

ПАВЛЕНСКИЙ: То есть Уголовно-процессуальный кодекс как идеологический аппарат.

Во главе всего этого стоит статистическая общность. Нет особенностей той или иной ситуации, есть статистика, и все. Начинается с бумаги, с рапорта и к статистике приходит. Все делается ради отчетности. Вот вы мне назначили статус?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Теперь вы официально являетесь подозреваемым. В течение 10 дней вам будет предъявлено обвинение. И в суд дело! Как я понимаю, и в статусе подозреваемого, и в статусе обвиняемого вы показания давать не будете?

ПАВЛЕНСКИЙ: Нет.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Давайте сразу тогда это запишем — от дачи показаний отказывается.

ПАВЛЕНСКИЙ: Почему мы поддаемся этому бюрократическому аппарату? Это содействие получается.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Петр Андреевич, вы вправе знать, в чем подозреваетесь, давать объяснения, пользоваться помощью защитников, представлять доказательства, заявлять ходатайства, отводы, давать показания на родном языке, пользоваться помощью переводчиков бесплатной, знакомиться с протоколом следственных действий, участвовать в следственных действиях, которые проводятся по вашему ходатайству, ябедничать, защищаться иными средствами, не запрещенными законом.

ПАВЛЕНСКИЙ: А вы можете мне сказать, кто эту статью выбрал применительно к этой акции?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Кто выбрал?

ПАВЛЕНСКИЙ: Ведь могла быть попытка государственного переворота…

ДИНЗЕ: Терроризм.

ПАВЛЕНСКИЙ: Еще, что-нибудь…

ДИНЗЕ: Логика… Может вы присутствовали при логике рассуждений?

ПАВЛЕНСКИЙ: Я просто не понимаю, как это происходит, человек садится, книгу раскрывает таак… Вандализм — это осквернение, так можно Марсово поле, «Вечный огонь» он оскверняет тоже. Олимпийский огонь… Огонь горит.

ДИНЗЕ: Гарь идет.

ПАВЛЕНСКИЙ: Газ идет, народное достояние.

ДИНЗЕ: Воняет, там же идут испарения. Особенно когда рядом стоишь.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Короче, объявляется, что вы подозреваетесь в осквернении сооружения Мало-Конюшенного моста в Санкт-Петербурге, совершенного группой лиц 23 февраля около 8 часов 00 минут на Мало-Конюшенном мосту в городе Санкт-Петербурге, то есть в совершении преступления, предусмотренного на-на-нанана…

ПАВЛЕНСКИЙ: Скажите, если бы вы там рядом были. Вы бы присоединились?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Нет, присоединяться я бы не стал. Показания давать не желаете?

ПАВЛЕНСКИЙ: Нет, Вы понимаете, что любой момент имеет историческую важность?

Это вопрос ответственности.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я понимаю. Я чувствую, что у меня наступит такой момент» Не важно, какой. Рано или поздно наступит момент, который будет иметь для меня историческую важность.

ПАВЛЕНСКИЙ: Я имею в виду перед собой ответственность, прежде всего. Не перед начальством. Начальство — это бесконечная иерархия. Каждый начальник чей-то подчиненный и каждый подчиненный чей-то начальник. Никто ни за что, не ответственен.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Круговорот такой.

ПАВЛЕНСКИЙ: А результатом становятся высказывания про музей психиатрический отдельный, в котором должно находиться определенное искусство. То, которое через полгода нахождения в отделе организации дознания признается прецедентом искусства. Хотя всем остальным уже в первый вечер все ясно было.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вы знаете, мне кажется, просто там не было сильной политической воли или просто забыли про этот случай. А если кто-нибудь бы окончательно сказал посадить в тюрьму… Посадили бы и никакой Европейский суд не помог.

ПАВЛЕНСКИЙ: Все решает воля человека, которому это просто не нравится?

ПАВЛЕНСКИЙ: Те есть здесь воля чья-то давит на вас, и на меня в том числе.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я не знаю. Я вам честно скажу, я не знаю. Может быть, воля, может быть, видение. Может быть, это юридическая мысль. С точки зрения права. Может, это объективная истина, черт его знает. Есть суд, правильно? Суд будет разбираться!

ПАВЛЕНСКИЙ: Суд? Суд, знаете, также ни в чем не разбирается. Суд смотрит на бумагу. Все начинается с рапорта и заканчивается определением. Бесконечная миграция бумаг.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Нет, настоящий суд… Грубо говоря, допустим, вас же сейчас осудят. Просто вас осудит районный суд, точнее, мировой. Подсудный, скажем, мирового суда. Вы тут же обжалуете, правильно? Допустим, не согласитесь с тем, что вас осудили. Обжалуете в районный суд, правильно? Районный суд оставит в силе постановленный обвинительный приговор. Вы обжалуете в городской суд, потом уже в конституционном порядке. Городской суд либо оставит в силе, либо вернет на новое разбирательство. Вы же не остановитесь на этом, вы же будете добиваться?

ПАВЛЕНСКИЙ: Вы думаете, мне интересно производством бумаги заниматься?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Хотя вы знаете, мы вот тут смотрим, все говорят: «У нас тоталитаризм». А вот Америка, там демократия… А там гораздо все жестче на самом деле. Гораздо все действительно жестче и брутальнее.

ПАВЛЕНСКИЙ: Например, в чем это выражается?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну, там мента оскорбил… Лет 40 получить за это можно. Или, если полицейский посчитал, что ты тянешься в карман, чтобы достать нож — он тебя может смело убить, и ничего ему за это не будет. Там все на самом деле очень жестко. А у нас представляете, ментов бьют и получают условные сроки.

ПАВЛЕНСКИЙ: Да не получают у нас условные сроки, вы как-то, по-моему, симпатизируете системе.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да что вы мне рассказываете! Я тут направил дело по 318-й.

ПАВЛЕНСКИЙ: Ударил «мусора»?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну да, примирились, и все. И в основном так. Никто не сажает. По 318-й сажать, не мало будет, поверьте мне! По 319-й, по 103-й, у нас система такая довольно таки… Очень либеральная! Кто ворует, у нас тоже не особо…

ПАВЛЕНСКИЙ: Почему же мы здесь тогда сидим? Система! Я бы не сказал, что симпатизирую либеральной системе.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Дмитрий Владимирович, скажите много у нас по 318-й сажают?

ДИНЗЕ: В Москве сажают.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: В Москве за Болотную сажают.

ДИНЗЕ: В Твери посадили нацбола. Парня, который на митинге повздорил с сотрудником полиции.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну, может, он какой-нибудь…

А обычных граждан?

ДИНЗЕ: Обычных граждан нет, только если не борзый какой-нибудь.

ПАВЛЕНСКИЙ: Вы все оправдываете! Вы систему оправдываете, человека не оправдываете.

Вы статистическую общность оправдываете. Все наоборот, все перевернуто. Почему?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Что перевернуто?

ПАВЛЕНСКИЙ: Система, где бумаги главенствуют — оправдывается, человек не оправдывается.

ДИНЗЕ: Нужно сказать, чего ты хочешь. Ты хочешь, наверное, чтобы тебя не трогали?

ПАВЛЕНСКИЙ: Я хочу, чтобы мы говорили объективно. Мы говорим о прецеденте искусства, работа в символическом поле. Так мы бы и разговаривали на этих основаниях.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Записывать-то показания все равно надо. Их надо оценивать. Чего вы их не даете?

ПАВЛЕНСКИЙ: Не даю, потому что не хочу способствовать этому движению бумаги.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: На суде-то все равно будете их давать. Прокурор выступит, последнее слово…

ПАВЛЕНСКИЙ: А может, и не буду, посмотрю еще. Может, я озвучу свою позицию в последнем слове, а может, у меня молчание бу дет последним словом. Я был на судебных процессах, мне неинтересны процессы. Мне интересно, как система работает. Я смотрел на судью — она не судья, так, придаток к этому потоку бумаги.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Так это везде так.

ПАВЛЕНСКИЙ: Одни инструменты. И курсирующие потоки бумаги между различными аппаратами. А над всем этим стоит основа — Уголовно-процессуальный кодекс. Но это же не Абсолют. Я думаю, объективно эта книга была написана для определения степени вины и наказания. Это же частность, а вторгается в область искусства, например. Я понимаю, если бы я этот мост сжег или разрушил. Был мост — и нет!

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вандализм не по ущербу оценивается. Дымило там, оставило копоть. Поэтому и состав такой, преступление нетяжкое.

ДИНЗЕ: Слушайте, у нас тогда любой пожар идет по совокупности со 167-й, и по совокупности вандализм.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Если бы стоял где-нибудь на проспекте Стачек. Или на КАДе стоял, поджигал…

ПАВЛЕНСКИЙ: Я работал с символическими элементами.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Почему с символическими элементами именно на объекте культурного наследия? Могли бы поехать там на КАД и там…

ДИНЗЕ: В Твери посадили нацбола. Парня, который на митинге повздорил с сотрудником полиции.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну, может, он какой-нибудь… А обычных граждан?

ДИНЗЕ: Обычных граждан нет, только если не борзый какой-нибудь.

ПАВЛЕНСКИЙ: Вы все оправдываете! Вы систему оправдываете, человека не оправдываете. Вы статистическую общность оправдываете. Все наоборот, все перевернуто. Почему?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Что перевернуто?

ПАВЛЕНСКИЙ: Система, где бумаги главенствуют — оправдывается, человек не оправдывается.

ДИНЗЕ: Нужно сказать, чего ты хочешь. Ты хочешь, наверное, чтобы тебя не трогали?

ПАВЛЕНСКИЙ: Я хочу, чтобы мы говорили объективно. Мы говорим о прецеденте искусства, работа в символическом поле. Так мы бы и разговаривали на этих основаниях.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Записывать-то показания все равно надо. Их надо оценивать. Чего вы их не даете?

ПАВЛЕНСКИЙ: Не даю, потому что не хочу способствовать этому движению бумаги.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: На суде-то все равно будете их давать. Прокурор выступит, последнее слово…

ПАВЛЕНСКИЙ: А может, и не буду, посмотрю езде. Может, я озвучу свою позицию в последнем слове, а может, у меня молчание будет последним словом. Я был на судебных процессах, мне неинтересны процессы. Мне интересно, как система работает. Я смотрел на судью — она не судья, так, придаток к этому потоку бумаги.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Так это везде так.

ПАВЛЕНСКИЙ: Одни инструменты. И курсирующие потоки бумаги между различными аппаратами. А над всем этим стоит основа — Уголовно-процессуальный кодекс. Но это же не Абсолют. Я думаю, объективно эта книга была написана для определения степени вины и наказания. Это же частность, а вторгается в область искусства, например. Я понимаю, если бы я этот мост сжег или разрушил. Был мост — и нет!

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вандализм не по ущербу оценивается. Дымило там, оставило копоть. Поэтому и состав такой, преступление нетяжкое.

ДИНЗЕ: Слушайте, у нас тогда любой пожар идет по совокупности со 167-й, и по совокупности вандализм.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Если бы стоял где-нибудь на проспекте Стачек. Или на КАДе стоял, поджигал…

ПАВЛЕНСКИЙ: Я работал с символическими элементами.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Почему с символическими элементами именно на объекте культурного наследия? Могли бы поехать там на КАД и там…

ДИНЗЕ: Следственное управление Приморского района сказало бы: «У людей возникло чувство уничижения города».

ПАВЛЕНСКИЙ: Это вопрос исторического контекста.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Надо же смотреть законодательство. Выяснять.

ПАВЛЕНСКИЙ: Вы представляете, если я планирую осуществить действие и начинаю смотреть законодательство. Это я кто вообще буду?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вот вы когда делать в следующий раз, когда соберетесь, вы делайте где-нибудь на адмиралтейской территории. На «Ваське» у себя. На «Петроградке».

ПАВЛЕНСКИЙ: Это знаете какой исторический центр вообще?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Но не в центре. Не в центральном районе. Вы за Гороховую заходите и все. Там чего хотите делайте!

ПАВЛЕНСКИЙ: Я работаю не в центре или не центре. Я работаю в информационном поле. Вы понимаете?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Определите для себя информационное поле и его территорию…

ПАВЛЕНСКИЙ: Географически?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Вне центра. Исключите Гороховую, Литовский проспект, Дворцовую вдоль речки… Это исключите. А остальное, чего хотите делайте!

ПАВЛЕНСКИЙ: Специальная такая часть информационного поля получается…

ДИНЗЕ: У тебя же должна быть в искусстве черная дыра…

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Для информационного поля Центральный район не подходит.

ПАВЛЕНСКИЙ: Следующее, что вы, следуя этой логике, мне посоветуете… Вы посоветуете мне исключить какие-то действия. Или даты, например, «День сотрудника внутренних органов».

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Нет, нет, нет. Только территориально. Кстати, вот смотрите… Ладно не буду ничего говорить, а то вы пойдете… Потом еще скажете, что это я вас надоумил.

ПАВЛЕНСКИЙ: Ладно, вы можете ничего мне не говорить. Вы можете пойти и сами осуществить! Просто костюм надеть, чтобы вас никто не узнал.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Не-не-не, я слишком не свободен.

ПАВЛЕНСКИЙ: Почему вы к этому не стремитесь?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я очень хочу, очень хочу, но закомплексованный я человек.

ПАВЛЕНСКИЙ: Вы думаете, можно спрятаться за начальниками этими, за кабинетами, за бумагами?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я за мирные акции. За веселье и радость. Я помните, рассказывал, акцию хочу замутить «Освидетельствование»? Негр, профессор и жулик. Они стоят и держат номера: 1, 2, 3. А понятые — цари переодетые.

ПАВЛЕНСКИЙ: Вы можете вообще выйти из системы и, пользуясь своими знаниям, строить какое-нибудь… Бюрократическое искусство.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: А я собираюсь рано или поздно выйти из системы. Только не знаю, как это осуществить. Не знаю, как это. Ладно, давайте правда так решим: «В споре рождается истина»…

ДИНЗЕ: Ну, я не знаю в каком споре…

ПАВЛЕНСКИЙ: В споре? Так я с вами спорю. Вы мне честно скажите, вот будет суд… Вы выйдете и будете говорить «Виноват»?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Прокурор будет говорить. Гособвинитель.

ДИНЗЕ: Гособвинитель будет говорить, поддерживать позицию следователя. Следователь у нас, сторона обвинения. В соответствии с уголовно-процессуальным законодательством.

ПАВЛЕНСКИЙ: Вот мы разговариваем, но это не вандализм. Книги взять, книги сжечь… Если огонь присутствует. Книги сжечь, потому что он связывался бы тогда с тем, что делали во время Третьего рейха. Тогда бы да, была связь, можно было бы поговорить и поспорить. Книги сжигались, и есть определенные исторически сложившиеся понятия в этом смысле.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ладно, это все… У меня есть своя точка зрения на этот счет, только она еще не сформировалась. Вы мне скажите, вторая там, это была Пасынкова?

ПАВЛЕНСКИЙ: Кто была Пасынкова?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Которая там поджигала.

ПАВЛЕНСКИЙ: Там никто не поджигал второй, вы это где увидели?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: На видео.

ПАВЛЕНСКИЙ: Я не знаю, кто там был, там куча людей бегала. Фотографов много.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Да, на этом будете вы… В обвинительной будет написано: «Павленский и неопределенные лица».

ПАВЛЕНСКИЙ: Пусть будет все, что напишете, все ваше.