Прожив в Киеве, столице Украины, без малого десять лет, я полагала, будто и Москва, столица СССР, похожа на него. Однако Москва с первого взгляда показалась мне совершенно иной: большой, величественной, строгой. Сила и мощь огромной страны словно бы нашли в ней точное воплощение. Улицы и площади в центре города удивляли своими изрядными размерами, здания – своей высотой и особой, внушительной архитектурой.
Не так уж и давно – всего полгода назад – у стен Москвы разыгралось грандиозное сражение. Красная армия вела здесь оборонительные бои с 30 сентября по 5 декабря 1941 года и наступательные – всю зиму 1942-го, вплоть до апреля. Гитлеровцы планировали захватить нашу столицу с ходу, но при первом наступлении потерпели неудачу. Затем они разработали операцию под кодовым названием «Тайфун», при которой предполагали тремя ударами мощных танковых группировок расчленить оборону советских войск, окружить их и уничтожить. Этот план не удался, хотя противник имел численное превосходство, много танков, орудий и самолетов. Ценой огромных потерь ему удалось в конце ноября – начале декабря 1941 года выйти к каналу имени Москвы в районе города Яхрома, форсировать реку Нара около Наро-Фоминска, подойти к Кашире. Но затем по фрицам нанесли сокрушительный удар наши воинские соединения. Уже в декабре они освободили несколько населенных пунктов: Рогачев, Истру, Солнечногорск, Клин, Калинин, Волоколамск.
Помню, как мы в Севастополе с нетерпением ждали сводок с Московского фронта. Первые известия о разгроме немецко-фашистских войск у стен столицы вызвали бурную радость и дали нам уверенность в том, что германскую военную машину побеждать можно. При фашистском штурме Главной военно-морской базы Черноморского флота, начавшемся утром 17 декабря, защитники города, отбивая яростные атаки, говорили между собой о том, что надо действовать по примеру москвичей. Этот пример нас воодушевлял.
Теперь враг отступил от стен столицы, но прифронтовая обстановка здесь еще сохранялась. Я видела зенитные орудия, установленные в скверах, на перекрестках улиц. По дороге встретилась команда аэростатного заграждения. Бойцы удерживали на длинных веревках огромный аэростат, похожий на какое-то доисторическое животное. Витрины и окна домов были крест-накрест заклеены широкими полосами белой бумаги, а некоторые здания (например, Большой театр) имели маскировочную раскраску, которая искажала их размеры, позволяла сливаться с городским пейзажем.
Путь мой лежал на Маросейку, в Центральный комитет Всесоюзного Ленинского Коммунистического союза молодежи. В просторном вестибюле в глаза бросились необычные для административного помещения предметы: ящики с песком, лопаты, ломы, щипцы для зажигательных бомб. Ими вооружались бойцы противопожарной обороны, которые по ночам дежурили на крыше дома. Охрана попросила предъявить документы, и я достала из нагрудного кармана гимнастерки комсомольский билет.
Секретариат Центрального комитета занимал четвертый этаж. В приемной первого секретаря уже собрались для беседы молодые участники севастопольской обороны, как и я, награжденные и прибывшие в Москву из Краснодара, по направлению штаба Северо-Кавказского фронта. Нас принял Николай Михайлов, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, человек лет тридцати пяти, кареглазый, темноволосый, симпатичный и очень обаятельный. Он поздравил нас с благополучным прибытием в столицу, сел вместе с нами за длинный стол в собственном, довольно большом кабинете и начал разговор.
Беседу первый секретарь вел умело.
Скоро севастопольцы совсем освоились и начали сами говорить о недавних событиях на Крымском полуострове. Михайлов слушал их внимательно, задавал вопросы, иногда шутил, иногда рассказывал байки из комсомольской жизни. В общем, встреча протекала в непринужденной и дружеской обстановке. Пришла и моя очередь выступать. Не собиралась я делиться воспоминаниями о собственных подвигах, но хотела отдать дань памяти тем моим однополчанам, кто погиб в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами. Это были лейтенант Андрей Воронин, поднявший в атаку нашу роту под Татаркой, командир первого батальона капитан Иван Иванович Сергиенко, отличившийся в кровопролитных боях на Ишуньских позициях, младший лейтенант Алексей Киценко (я назвала его снайпером), доблестный старший сержант пулеметной роты, кавалер ордена Красного Знамени Нина Онилова, которая умерла от ран 7 марта 1942 года в севастопольском госпитале.
Кажется, мое выступление понравилось Михайлову.
Кстати говоря, он был опытным партийным работником и пропагандистом. Начав трудовую биографию в 16 лет чернорабочим, Николай Александрович затем перешел на завод «Серп и Молот», где трудился вальцовщиком, потом вступил в ряды ВКП(б), стал писать статьи для заводской многотиражной газеты. С 1931 года он уже работал журналистом, сначала – в газете «Комсомольская правда», после того – в газете «Правда». На должность первого секретаря ЦК ВЛКСМ его выдвинули в 1938 году и говорили, что это выдвижение одобрил сам И.В. Сталин, который высоко ценил его организаторский талант и преданность делу построения социализма в одной, отдельно взятой стране.
Встреча закончилась вполне традиционно: вручением ценных подарков. Но ко мне Михайлов обратился с просьбой. Он сказал, что речь у меня литературная, правильная, голос громкий, материал (то есть события обороны) я знаю отлично, и потому он предлагает мне послезавтра поехать на митинг на завод «Компрессор», где надо будет так же просто, честно и образно рассказать молодым рабочим, как развивались события под Севастополем.
– Никогда не выступала на митингах и делать этого не умею, – ответила я.
– Людмила, не скромничайте. Я слушал вас с большим интересом.
– Ну, так то здесь, в кабинете…
– Ничего, привыкните. Задатки оратора у вас есть. Людям надо рассказывать об этой ужасной войне. Только рассказ должен обязательно быть оптимистичным…
Не скажу, что предложение Михайлова пришлось мне по душе. Однако, как многие из уцелевших в боях фронтовиков, я испытывала чувство вины перед теми своими однополчанами, кто сгинул в адском огне. Называя их имена снова и снова, я как будто возвращала этих героев из небытия. Ведь те, о ком помнит народ, на самом деле живы…
На службе дела тоже складывались неплохо. Посетив городскую комендатуру, я получила там талоны на сухой паек и на поселение в общежитие Наркомата обороны на улице Стромынка. Там мне выделили комнату в 16 квадратных метров. Затем я представилась новому начальству в 32-й гвардейской дивизии ВДВ. Меня направили в учебный центр снайпером-инструктором. В моем подчинении находилась группа из тридцати солдат, уже отобранных в подразделениях дивизии по результатам стрельб в учебном отряде. Предстояло в течение месяца обучать их основным приемам меткой стрельбы, читать краткий курс баллистики и маскировки на местности, три раза в неделю проводить занятия на стрельбище, расположенном на территории центра.
При всем при том в большом городе Москве я была совершенно одна. Никаких родственников, друзей, знакомых. Лишь встречи с Михайловым случались более или менее регулярно. Приходилось вместе с ним, на его машине, с его шофером выезжать на разные общественные мероприятия. Николай Александрович уже не скрывал своей симпатии ко мне. Только меня это вовсе не радовало. Я жила воспоминаниями о погибшем супруге. В моем сердце никто не мог стать вровень с милым, незабвенным Леней, лежавшем на Братском кладбище в захваченном врагами Севастополе.
Прибегая к иносказаниям, я объяснила Михайлову, что не должно младшему лейтенанту отвечать на ухаживания генерала, то есть первого секретаря ЦК ВЛКСМ, и лучше бы нам остаться друзьями, если он действительно хочет сохранить таковую дружбу. Очень удивился моим словам любимец товарища Сталина. Но как показали дальнейшие события, его дружеское отношение ко мне и впрямь имело место, сыграло свою решающую роль…
На службе я тоже держалась замкнуто, ни с кем никогда не кокетничала, на обычные офицерские посиделки не оставалась и спешила вернуться в свою комнату в общежитии. Здесь предавалась своим печальным размышлениям, читала и перечитывала любимый роман «Война и мир», писала письма в Удмуртию. Маме жаловалась на страшную тоску и просила ее приехать в Москву хотя бы на месяц. Старшую сестру Валентину спрашивала о здоровье моего драгоценного Моржика и его учебе в школе.
Однако вскоре Михайлов внес в мою жизнь некоторое разнообразие.
В кабинете первого секретаря и по его представлению произошло мое знакомство с Борисом Андреевичем Лавреневым, классиком советской литературы, автором романов, повестей, рассказов, пьес и сценариев фильмов, демонстрировавшихся в довоенное время на экранах нашей страны. Лавренев сообщил мне, что Главное управление политической пропаганды РККА, точнее – его отдел информации и печати – находит нужным издать брошюру о снайпере Людмиле Павличенко в популярной серии «Фронтовая библиотека краснофлотца». Он взялся за написание этого очерка, для чего и желает побеседовать со мной.
Конечно, имя Бориса Лавренева я знала, читала его интересную повесть «Сорок первый» и даже видела фильм по ней, снятый в 1927 году режиссером Яковом Протазановым. Однако оба персонажа этого фильма: диковатая фабричная девчонка Марютка, боец красногвардейского отряда, и ее пленник, утонченный интеллигент, любитель книг, поручик царской армии Говоруха-Отрок – а также весь конфликт между ними – показались мне несколько надуманными. Вопрос о том, как поступить с врагом, пытающимся бежать, мог занимать настоящего стрелка не более полминуты. Он решался просто – нажатием указательного пальца на спусковой крючок винтовки.
Теперь передо мной стоял человек лет пятидесяти, высокого роста, полноватый, в круглых очках с железной оправой, в сером костюме из твида. У него была красивая седая шевелюра. Лавренев окинул мою фигуру пристальным взглядом и небрежно сказал, что видит во мне точное повторение героини из его повести «Сорок первый», девушки по имени Марютка, и потому хорошо понимает мой характер. Если я отвечу сейчас на несколько его вопросов, то очерк будет готов через неделю, а там и сдан в печать. Брошюра выйдет в ноябре 1942 года. Так все обо мне узнают, а это очень приятно.
Было от чего разозлиться. Во-первых, я – не глупая фабричная девчонка, а студентка Киевского государственного университета, кроме того – офицер Красной армии. Во-вторых, ситуации принципиально разные: эта дура втюрилась в своего поручика и, судя по тексту повести, стала его любовницей, для меня же фрицы всегда оставались лишь мишенями и никаких чувств не вызывали. В-третьих, ничего приятного в том, что мое имя и биография станут известны тысячам незнакомых мне людей, я не нахожу. В-четвертых, опыт общения с литераторами и журналистами у меня имеется, и он – отрицательный. Пусть о ком-нибудь другом напишет уважаемый Борис Андреевич. Героев, сегодня смело и мужественно защищающих Отечество, у нас много.
Знаменитый писатель, не ожидавший такого отпора, растерялся.
Возможно, обветшалые образы Гражданской войны довлели над ним и мешали объективно воспринимать реальность. В 1920–1921 годах поручик артиллерии Борис Сергеев (Лавренев – его литературный псевдоним) вовремя перешел из белой Добровольческой армии на сторону красных, воевал в закаспийских степях с басмачами и даже командовал бронепоездом. Потом вместе с писателями К. Треневым и Вс. Ивановым он стал создателем жанра героико-романтической революционной драмы. Но мало революционно-романтического было в событиях нынешнего противостояния нашего народа и германского фашизма с его многочисленными европейскими союзниками…
Я полагала, что мое знакомство с Борисом Андреевичем на том закончится. Однако Лавренев проявил настойчивость. Он пожаловался на мое несносное поведение в Главное управление политической пропаганды РККА. Там обещали принять меры и приняли их, то есть передали мне строгий приказ начальника Главупра генерал-полковника А.А. Щербакова, а Лавреневу сообщили номер телефона общежития Наркомата обороны. Писатель позвонил, я согласилась на новую встречу.
Брошюру «Людмила Павличенко» Б.А. Лавренев написал, она вышла в свет в конце 1942 года в Военно-морском издательстве НКВМФ Союза ССР. Несколько раньше, в августе, тот же текст он предложил редакции газеты «Известия», которая опубликовала его в № 209 (7895) за 5 сентября 1942 года под аналогичным названием. Процитирую отрывок из начала этого произведения:
«…Утро было теплое, погожее июльское утро. Небо над старыми деревьями бульвара на площади Коммуны сияло чистое и синее, как в Крыму. Мы ушли в боковую аллею и сели на скамью. Она сняла пилотку. Ветер шевелил пушистые, видимо, мягкие, как у ребенка, коротко стриженные волосы. Дымная прядка их колыхалась над чистым, выпуклым девичьим лбом. Лицо тонкое, нервное, дышало выражением порывистой неутоленности, глубокой страстности характера. Его лучше всего могли определить лермонтовские строки:
Он знал одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть.
Лицо это говорило о хорошей цельности человека, о характере, способном только на прямое действие, не признающем никаких компромиссов, никаких сделок с собой. Темные карие глаза с золотой искрой сидели под узкими бровями. Они казались даже хмурыми. Но спустя минуту они засветились жизнерадостностью, такой детской прозрачностью, что как будто осветили все кругом:
– Ладно. Что вспомню – расскажу…»
Это – наиболее правдивая часть очерка.
В остальном писатель переплетал отдельные факты из моей биографии с собственными выдумками и цитатами из Большой Советской энциклопедии, пересказывая историю Украины. Например, он не сообщил, когда и как я поступила в Красную армию. Зато в брошюре появилось красочное описание бомбежки Киева, которую я видеть не могла, поскольку в июне 1941 года находилась в Одессе, а также – трогательный разговор с матерью, в то время уже отправившейся на поезде в эвакуацию в Удмуртию. Много внимания он уделил… конфликту с учителями в школе № 3 города Белая Церковь (чего никогда не было) и объяснил это хулиганскими наклонностями моего характера. Кроме того, Лавренев неправильно указал даты моего поступления на завод «Арсенал», в Киевский университет, в двухгодичную Снайперскую школу, но придумал, будто я, окончив ее, спрятала диплом и забыла о нем, так как… не любила военное дело, а всю жизнь мечтала изучать историю своей родной Украины.
Данная фантасмагория, имевшая тираж пятьдесят тысяч экземпляров, быстро разошлась по стране. Коллеги Лавренева, сотрудники центральных и местных газет и журналов, сочиняя свои статьи, потом использовали ее как сборник достоверных сведений обо мне. Я бы сравнила всю эту историю с тем кривым зеркалом из сказки Андерсена «Снежная королева», что разбилось вдребезги, и кусочки его, вредно искажавшие действительность, попали в разные города и веси.
Впрочем, не надеясь на именитых писателей и их экзотические фантазии, Главное Политическое управление РККА прислало ко мне двух рядовых работников пропаганды. Они сообщили, что есть решение кроме брошюры издать еще и сто тысяч листовок с моим портретом и призывом, обращенным ко всем бойцам Красной армии: «Бей врага без промаха!» Текст листовки они сочинили сами, поговорив со мной минут тридцать. Он очень простой, но понятный, мои мысли и чувства в целом передает верно:
«Смерть немецким оккупантам!
Доблестный снайпер Людмила Михайловнва ПАВЛИЧЕНКО.
Верная дочь Ленинско-Сталинского комсомола, она вступила в ряды Красной армии добровольцем в первые дни Великой Отечественной войны.
Огнем своей винтовки Людмила Павличенко уничтожила под Одессой и Севастополем 309 немцев.
“Это – самое верное и правильное отношение к немцам. Если их сразу не убьешь, то беды потом не оберешься”, – написала она однажды своей матери.
Высокое воинское мастерство и отвага Людмилы Павличенко вдохновляют на подвиги тысячи снайперов Красной армии – стахановцев фронта.
Воины Красной армии! Истребляйте врагов так же беспощадно, как истребляет их Людмила Павличенко!
БЕЙ ВРАГА БЕЗ ПРОМАХА!
Когда я проходила по улицам Севастополя, меня всегда останавливали ребятишки и деловито спрашивали:
– Сколько вчера убила?
Я обстоятельно докладывала им о своей работе снайпера. Однажды мне пришлось им честно сказать, что я уже несколько дней не стреляла по врагам.
– Плохо, – в один голос сказали ребятишки.
А один, самый маленький, сурово добавил:
– Очень плохо. ФАШИСТОВ НАДО УБИВАТЬ КАЖДЫЙ ДЕНЬ.
Он верно сказал, этот маленький суровый севастополец. С того памятного дня, когда фашистские разбойники ворвались в мою страну, каждый прожитый мною день был наполнен одной лишь мыслью, одним желанием – убить врага.
Когда я пошла воевать, у меня была только злость на немцев за то, что они нарушили нашу мирную жизнь, за то, что они напали на нас. Но то, что я увидела потом, породило во мне чувство такой неугасимой ненависти, что ее трудно выразить чем-нибудь иным, кроме как пулей в сердце фашиста.
В отбитой у врага деревне я видела труп тринадцатилетней девочки. Ее зарезали фашисты. Мерзавцы – так они демонстрировали свое умение владеть штыком! Я видела мозги на стене дома, а рядом – труп трехлетнего ребенка. Немцы жили в этом доме. Ребенок капризничал, плакал. Он помешал отдыху этих зверей. Они даже не позволили матери похоронить свое дитя. Бедная женщина сошла с ума…
Ненависть многому учит. Она научила меня убивать врагов. Я – снайпер. Под Одессой и Севастополем я уничтожила из своей снайперской винтовки 309 фашистов. Ненависть обострила мое зрение и слух, сделала меня хитрой и ловкой, ненависть научила маскироваться и обманывать врага, вовремя разгадывать его хитрость и уловки. Ненависть научила меня по нескольку суток терпеливо охотиться за вражескими снайперами.
Ничем нельзя утолить жажду мести. Пока хоть один захватчик ходит по нашей земле, я буду думать только об одном: убить врага. И только об одном буду говорить своим друзьям по борьбе, своим согражданам: убей фашиста! Снайпер младший лейтенант Людмила Павличенко. Издание Главного Политического Управления РККА, 1942 год».
…Моя жизнь в Москве шла своим чередом, и 3 августа 1942 года я встретила на Казанском вокзале свою маму Елену Трофимовну Белову. Чтобы она смогла приехать в столицу, требовался особый пропуск, и я подала рапорт о том командованию дивизии. Пропуск выдали, я переслала его в село Вавож Удмуртской АССР. После долгой разлуки Ленуся со слезами на глазах обнимала меня на перроне и говорила, что я очень изменилась и повзрослела. Я заранее попросила у командира легковую машину, и наше путешествие от вокзала до общежития на улице Стромынка прошло с изрядной скоростью. Комната Ленусе понравилась, хотя туалет и душ находились в конце коридора. Но в селе Вавож они жили в холодной хате-развалюхе, с колодцем во дворе, не смея мечтать об улучшении бытовых условий. А в общежитии на кухне имелись краны с горячей и холодной водой. Мама отнеслась к этому достижению цивилизации как к великому чуду и искренне ему радовалась.
Теперь я знаю, что в тот самый день произошло событие, круто изменившее мою армейскую карьеру.
Именно 3 августа 1942 года посол США в Советском Союзе господин Аверелл Гарриман передал Верховному Главнокомандующему товарищу Сталину телеграмму от президента Франклина Делано Рузвельта, в которой сообщалось, что со 2 по 5 сентября в Вашингтоне пройдет Всемирная студенческая ассамблея, где ведущее место должны занять делегации четырех союзных держав: Соединенных Штатов Америки, Советского Союза, Великобритании и Китая. Президент США выражал пожелание увидеть на ассамблее советскую студенческую делегацию в составе двух-трех человек, лучше всего – участников боев с немецкими фашистами.
На столе в кабинете Председателя Государственного Комитета обороны, которому нынче подчинялись все учреждения в стране, Верховного Главнокомандующего Вооруженными Силами СССР и народного комиссара обороны бывало много разных бумаг, требующих незамедлительного его решения. Телеграмма Рузвельта с приложенным к ней русским переводом ждала своего часа. Только вечером Сталин перечитал ее снова и задумался над тем, что предлагает американский президент. Посланиями они обменивались довольно часто. Например, две недели назад в Кремле получили письмо союзников с отказом открыть в этом году второй фронт против Германии в Западной Европе.
Это было крайне неприятное известие.
Летом 1942 года обстановка на фронтах для Красной армии складывалась тяжелая. В первых числах июля пал Севастополь, и Крым оказался полностью захваченным немцами. Освободившиеся силы они собирались бросить на Кавказ, чтобы захватить нефтяные промыслы. Кроме того, фашисты планировали занять плодородные районы Дона и Кубани, Нижней Волги. На Сталинград уже наступала Шестая германская армия под командованием генерал-полковника Паулюса.
А союзники вознамерились собрать в Северной Америке какую-то Всемирную студенческую ассамблею с целями, пока Верховному Главнокомандующему неясными. Видимо, у них иных важных забот нет.
О чем может говорить молодежь, тем более – советская, в такие суровые и тревожные дни? Только о борьбе с фашизмом, об объединении усилий всего прогрессивного человечества против агрессора, развязавшего кровавую бойню на полях Европы. Тут можно и нужно задать вопрос о втором фронте. Если эта тема будет поднята на студенческой ассамблее, то тогда – пожалуйста…
Сталин потребовал уточнить повестку дня данного американского мероприятия. Из Вашингтона ответили: да, будет принята декларация, призывающая студентов, как самую передовую часть молодежи, выступить против нацизма. Далее последовало согласование условий пребывания советской делегации в США, обсуждение маршрута ее поездки, ведь добираться до Северной Америки можно было только на самолете и окружным путем, через Иран, Египет и Атлантический океан. Тут усиленно работали сотрудники Народного комиссариата иностранных дел.
В Главном политическом управлении РККА тем временем торопливо пересматривали сотни анкет студентов, призванных на службу. Представлялось совершенно невозможным в течение одной недели найти и вызвать кого-либо из дальних фронтовых частей. Решили ограничиться Московским военным округом. Свое веское слово сказал и первый секретарь ЦК ВЛКСМ Николай Михайлов. У него кандидатуры имелись. Он настаивал на том, что в США могут поехать не только военнослужащие, но и комсомольские работники, поскольку на ассамблее придется четко проводить линию Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков).
В конечном счете состав делегации определился:
Николай Красавченко, ее руководитель, секретарь по пропаганде Московского городского комитета комсомола, член ВКП(б), двадцать шесть лет, участник партизанского движения (чуть не попал в плен к немцам под Смоленском, но сумел перейти линию фронта).
Владимир Пчелинцев, старший лейтенант, Герой Советского Союза, член ВЛКСМ, двадцать три года, бывший студент 3-го курса Горного института в Ленинграде, ныне – преподаватель Центральной школы инструкторов снайперского дела (ЦШИСД) в городе Вешняки под Москвой.
Людмила Павличенко, младший лейтенант, кавалер ордена Ленина, член ВЛКСМ, двадцать шесть лет, бывшая студентка 4-го курса Киевского университета, ныне – командир снайперского взвода в 32-й гвардейской дивизии ВДВ.
Как мне потом рассказывал Михайлов, предложение о включении в состав делегации женщины обсуждалось больше всего. На заседании секретариата ЦК ВЛКСМ выступали и противники этой идеи (женщинами управлять трудно), и сторонники ее (если красивая, то представит СССР наилучшим образом). Николай Александрович, который внес мою фамилию в список, жестко отстаивал свое решение. Но последнее слово было, конечно, за Иосифом Виссарионовичем Сталиным.
Михайлов поехал в Кремль, на доклад с подробными анкетами, фотографиями, служебными характеристиками членов делегации. Верховный Главнокомандующий не спеша перелистал все три папки, задержал в руках мою и спросил первого секретаря ЦК ВЛКСМ, уверен ли он в этом выборе. Михайлов подтвердил, что да, совершенно уверен.
Ни о чем таком не подозревая, я в тот день сменилась с суточного дежурства в штабе и улеглась спать. Дежурство выдалось беспокойным. Около одиннадцати часов вечера прибыли четыре грузовые машины с боеприпасами и относительно новым вооружением – пулеметами ДШК (Дегтярев-Шпагин-крупнокалиберный). Потребовалось организовать разгрузку, оформить документы, разместить команду сопровождающих в казармах.
Стук в дверь я услышала не сразу. Но он повторился, стал громче и настойчивее:
– Товарищ младший лейтенант, вас к телефону!
– Одну минуту.
Очень не хотелось вставать, надевать гимнастерку, идти на пост, расположенный в конце коридора, разговаривать с кем-то спросонья. Но служба есть служба, и в Московском гарнизоне она особенная: высокое начальство находится слишком близко.
– Людмила, как ты там поживаешь? – рокотал в телефонной трубке бас Николая Михайлова. – Давай ноги в руки и быстро ко мне, на Маросейку, в Центральный комитет.
– Зачем, Николай Александрович?
– Дело есть.
– А можно перенести его на завтра?
– Ты что городишь, младший лейтенант? Это – приказ товарища Сталина! Теперь каждый час на счету. Тебе ясно?..
В кабинете первого секретаря я застала двух молодых мужчин. Одного – рослого, кареглазого брюнета, одетого в цивильный костюм – Михайлов представил мне первым: Николай Красавченко, руководитель советской делегации, которая отправляется на Всемирную студенческую ассамблею в Вашингтон. Второй, худой и длинный, как жердь, одетый в военную форму с тремя кубиками старшего лейтенанта на малиновых петлицах, был мне знаком. С Владимиром Пчелинцевым мы уже встречались в Вешняках, в снайперской школе, куда я приезжала по делам.
Теперь мы обменялись не очень-то дружелюбными взглядами. Владимир в феврале 1942 года за сто фрицев, уничтоженных на Ленинградском фронте, первым из снайперов в СССР получил звание Героя Советского Союза. Я за сто румын, убитых осенью 1941 года под Одессой, – именную снайперскую «СВТ-40». Он за двенадцать месяцев службы удостоился трех воинских званий: младшего лейтенанта, лейтенанта и старшего лейтенанта, при том, что счет его сейчас составлял 154 фашиста. Я, служа с июня прошлого года и имея 309 убитых гитлеровцев на счету, смогла выпросить у добрейшего Ивана Ефимовича Петрова только звание «младший лейтенант».
Вот что значат хорошие отношения с начальством, что в тылу, что на фронте!
Задуматься бы мне об этом раньше, не спорить резко с комбатом Дроминым, с командиром 54-го полка Матусевичем, с военным комиссаром Мальцевым, не дерзить бы генерал-майору Коломийцу и другим вышестоящим товарищам, объясняя особенности снайперской службы, защищая своих подчиненных, добиваясь лучшего для нашего взвода снабжения боеприпасами, вооружением, снаряжением. И вообще надо быть мужчиной, а не женщиной. Тогда бы не смотрел на меня столь высокомерно юный старший лейтенант с Золотой Звездой Героя Советского Союза на новеньком еще необмятом кителе.
Речь Михайлова, обращенная к нам, заставила мгновенно забыть обо всем. Оказывается, мы трое и есть та самая советская делегация, которая отправляется в США на Всемирную студенческую ассамблею, чье проведение назначено на 2–5 сентября сего года в городе Вашингтоне. Потому рано утром 14 августа, то есть послезавтра, мы вылетаем с аэродрома Внуково на транспортном самолете «Ли-2» в Соединенные Штаты через Ирак и Египет.
Честное слово, в первые минуты я не поверила собственным ушам, решила, что это – неуместная шутка, ибо Николай Александрович, будучи человеком веселым, любил пошутить. Кругом – война, разруха, смерть и кровь ни в чем не повинных людей, а британцы с американцами вместо того, чтобы по-настоящему помогать нашему государству, выдумывают какие-то странные развлечения.
Однако дальнейшие события убедили меня в том, что делегация действительно сформирована и действительно полетит за океан. Из кабинета Михайлова мы довольно быстро переместились в кабинет заведующего отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Александрова. Он устроил нам настоящий экзамен по истории партии и комсомола, интересовался деталями наших биографий и пребывания в РККА, участия в боях, нашими оценками текущей политики. Судя по всему, ответами товарищ Александров остался доволен.
Вторую половину дня мы тоже провели продуктивно. Нас принял Георгий Михайлович Димитров, генеральный секретарь Исполкома Коминтерна (Коммунистического Интернационала, международной организации, объединявшей рабочие и коммунистические партии заграницей). Знаменитый болгарский революционер, герой Лейптигского процесса в 1933 году, где он, безосновательно обвиненный в поджоге Рейхстага, сумел сам, превосходно владея немецким языком, стать обвинителем германского нацизма. В Советском Союзе знали Димитрова как убежденного борца за дело освобождения рабочего класса, преданного коммунистическим идеям.
Более трех часов продолжалась беседа Димитрова с нами. Он говорил о молодежных организациях, существующих в капиталистических странах, о классовой борьбе, о том, каким должно быть наше поведение на заседаниях Всемирной студенческой ассамблеи.
Вечером нас отвезли в Наркомат иностранных дел. Мы очутились в его подвальном помещении, похожем на огромный универмаг, только безлюдный. В витринах и на застекленных прилавках там лежали предметы мужского и женского туалета, в свободной продаже в Москве давно не встречающиеся.
Меня сопровождал молодой сотрудник, и мне было несколько неудобно при нем подбирать нужные вещи. Он же, ничуть не стесняясь, давал весьма разумные советы, и скоро оба больших чемодана, выданные мне тут же, наполнились доверху. Платья, блузки, юбки, английские жакеты, нижнее белье, чулки, носки, носовые платки, шляпки, перчатки и шарфики разных цветов и фасонов, даже обувь – все эти дали бесплатно, аккуратно упаковали и попросили расписаться в длинной ведомости.
Но этим дело не ограничилось.
Мы с Пчелинцевым являлись военнослужащими, и нас решили экипировать соответствующим образом. Так мы попали в экспериментальную пошивочную мастерскую Наркомата обороны на Фрунзенской набережной, в народе называемую «генеральским ателье». Если для Пчелинцева парадный мундир подобрали в течение часа, то со мной ничего у них не получалось. Женских парадных кителей в ателье не было, сшить такую одежду за сутки не смог бы никто. Приняли решение переделать одну из генеральских гимнастерок из тонкого чистошерстяного габардина, сняли мерки и обещали доставить заказ прямо в ЦК ВЛКСМ завтра утром. Поскольку тут же находилась сапожная мастерская, то принесли и сапоги, очень красивые, со стоячими лакированными голенищами «бутылочкой», с модными квадратными носами. Но извечная проблема – большой размер. Пришлось согласиться на 37-й, меньшего они не шили.
Обувь для снайпера – серьезная вещь при его многокилометровых переходах. Но никогда прежде не было у меня таких удобных, легких сапог, облегающих ногу.
Погрешила бы против истины, не упомянув об особых консультациях, которые провели с нами сотрудники компетентных органов. Мы узнали много нового для себя о нынешней политике союзных держав, о государственном устройстве Соединенных Штатов, об их лидерах. Нам рассказывали, какие могут возникнуть ситуации, предупреждали о возможных провокациях (провокации и впрямь имели место, их пытались устраивать те, кто не желал сближения народов Советского Союза и Соединенных Штатов), советовали, как себя вести в подобных случаях. Кроме того, нам предоставили заранее подготовленные тезисы выступлений. Кое-что советовали запомнить, кое-что разрешили записать. Все это потом очень пригодилось в ходе нашего визита в США, Канаду и Англию.
Довольно сложным был вопрос о знании языка. Переводчиков делегации предоставят, в том никто не сомневался. Но лучше иметь хоть какие-то собственные познания, потому что возможны контакты – и они весьма важны – с простыми людьми на митингах. Николай Красавченко честно признался, что никакими языками не владеет. Владимир Пчелинцев в Горном институте изучал только немецкий. Я, вспомнив наши домашние занятия с мамой и хорошее преподавание иностранных языков в университете, сообщила, что английский язык немного знаю.
Из Наркомата иностранных дел привезли наши заграничные паспорта. Они выглядели красиво и солидно: продолговатой формы, в твердой обложке, оклеенной красным шелком с вытесненным гербом СССР, внутри – текст на русском и французском языках и маленькая фотография снизу. Мое семейное положение сотрудники Наркоминдела определили самостоятельно: «не замужем». Прилагалось и описание примет. Я узнала, что рост у меня средний, глаза карие, нос прямой, цвет волос – шатенка.
Кроме того, делегацию снабдили валютой: две тысячи долларов каждому. Тогда это была вполне приличная сумма. Выдали ее мелкими купюрами, и толстая пачка зеленоватых американских денег с портретами президентов заняла много места в чемодане.
Все происходило слишком быстро, чтобы мы в полной мере могли отдать себе отчет в том, насколько сложно и необычно порученное дело. Нам не давали времени на размышления, и сильно растерянные от калейдоскопа внезапных событий, от увиденного и услышанного за последние часы, мы поздним вечером опять попали в здание ЦК ВЛКСМ на Маросейке и углу улицы Серова, на четвертый этаж, в кабинет Николая Михайлова.
Кажется, он единственный понимал, какие чувства нас обуревают, какие мысли бродят у нас в голове. Он заговорил о том, что мы – молоды, но мы – не дети, у нас есть военный опыт, а война – мудрый, хотя и жестокий учитель. Американцам, не ведающим о нынешней войне ничего, надо передать наши знания, наши представления о ней так, чтобы они поняли: схватка сейчас идет не на жизнь, а на смерть, за будущее всего человечества. Придумывать нам что-либо не придется. Главное для каждого из нас – быть самим собой. Конечно, это – испытание: внезапно очутиться в абсолютно чуждом мире. Но здесь, в Москве, сделали все возможное, чтобы хорошо подготовить к нему членов студенческой делегации.
В молчании мы выслушали его поучение.
Вероятно, следовало немедленно ответить первому секретарю ЦК ВЛКСМ, заверить, что не подведем, приложим все силы, высокое доверие оправдаем. Однако слова пока не складывались во фразы, и я задумчиво смотрела в окно на летнее московское небо: высокое, чистое, блистающее тысячами звезд. У нас на юге, в Причерноморье, небо ночью темнее, а звезды горят гораздо ярче. Сколько раз моя одинокая охота начиналась под ними! Сколько раз они освещали для меня извилистую тропинку в заколдованном крымском лесу!
– Людмила, хочешь задать вопрос? – раздался уверенный голос Михайлова.
– Нет. Но предупреждаю: неприятностей со мной не оберетесь.
– Глупости, товарищ младший лейтенант! – Николай Александрович весело рассмеялся. – Уж в твоем успехе я не сомневаюсь. Только будь такой, какая ты есть…
Михайлов пригласил нас на прощальный ужин. Это он правильно придумал: собрать за столом, в непринужденной, почти домашней обстановке участников заграничной поездки и их ближайших родственников. Из Вешняков привезли Риту, жену Владимира Пчелинцева, из общежития на Стромынке – мою маму, а также – жену Красавченко, красивую молодую женщину по имени Надежда. Ужин был сервирован в его кабинете, скромно и просто. Водка и вино присутствовали. Главный комсомолец провозгласил первый тост. Вдруг у первого секретаря на столе зазвонил особенный, белый телефон с гербом СССР, отпечатанным в центре диска. Николай Александрович мгновенно схватил трубку и голосом, полным глубокого почтения, если не сказать страха, доложил:
– Михайлов у аппарата… Да, слушаю… Сейчас приедем…
Москва в первом часу ночи была пустынна и темна. Однако Боровицкие ворота, через которые машина Михайлова въехала на территорию Кремля, освещались с двух сторон. Там стояла охрана: автоматчики в форме внутренних войск НКВД, солдаты с самозарядными винтовками Токарева. Документы проверяли тщательно. Но список полуночных гостей у них был, и вскоре лейтенант, командующий караулом, козырнув Михайлову, отдал приказ пропустить автомобиль.
Шаги в длинном коридоре отдавались гулко. Один поворот, другой, подъем по лестнице, и вот мы – в приемной, у дверей кабинета. Секретарь Верховного Главнокомандующего Поскребышев открывает ее, и… я вижу этого великого человека. Он одет в простой китель с отложным воротником, но без знаков различия, ростом не так высок, как мне казалось раньше, худощав, смугловат, на лице – легкие оспины, в согнутой левой руке держит трубку. Но внимание притягивает взгляд его темных тигриных глаз. Огромная внутренняя сила чувствуется в нем.
Наверное, мы пробыли в кабинете Сталина минут двадцать, хотя течения времени не ощущали. Оно для нас остановилось. Михайлов представлял нас по очереди, меня – самой последней. Иосиф Виссарионович сказал всего несколько фраз про ответственное задание партии и правительства, про союзников, не желающих открывать второй фронт, про американский народ, которому надо знать правду о нашей борьбе с фашизмом.
– Есть ли у вас просьбы, товарищи? – спросил он.
Поскольку Красавченко и Пчелинцев пребывали в состоянии глубокого оцепенения, то в кабинете повисла пауза. Меня же оцепенение не коснулось. Я испытывала нечто другое: небывалое воодушевление. Мне хотелось услышать слова Верховного Главнокомандующего, обращенные именно ко мне.
– Да, товарищ Сталин, просьба есть, – негромко произнесла я. – Очень нужен англо-русский и русско-английский словарь с учебником грамматики в придачу. Потому что таких союзников, как и врагов, надо знать в лицо!
– Хорошо, товарищ Павличенко, вы сейчас сказали, – вождь мирового пролетариата улыбнулся. – Книги вы получите. Лично от меня…