Прекрасный белый город, еще не опаленный жарким дыханием сражений, предстал перед усталыми бойцами Приморской армии. Здесь было непривычно тихо и спокойно. Ни артиллерийского обстрела, ни линии фронта, где идут постоянные бои. Лишь изредка появлялись фашистские самолеты, но такого сильного ущерба, как в Одессе, они Севастополю еще не причинили. В лучах теплого крымского солнца его тенистые улицы, чуть тронутые осенним увяданьем парки и скверы с роскошными цветочными клумбами радовали глаз нарядным, совершенно довоенным видом и яркостью красок.

Город раскинулся на берегах нескольких бухт, и вход в главную из них охраняли два старинных форта: Константиновский и Михайловский. Их мощные белокаменные стены с бойницами отражались в водах гавани. На вершине Центрального холма сиял голубым куполом Владимирский собор, усыпальница четырех адмиралов, героев первой обороны города. Посреди кудрявых аллей Исторического бульвара стояли скромные монументы павшим воинам Четвертого бастиона, Язоновского редута, батареи Костомарова, а также многофигурный бронзовый памятник генералу Тотлебену и его храбрым саперам, которые успешно вели подземную борьбу с англо-франко-турецко-итальянскими войсками, что в 1854 году осадили Севастополь.

Прежде я никогда не бывала здесь.

После шумной, разнообразной, многоликой Одессы, население которой до войны насчитывало более шестисот тысяч человек, Севастополь казался маленьким и провинциальным. В Одессе ритм жизни задавал большой морской торговый порт, принимавший десятки судов из разных стран мира. Однако заграничные пассажирские лайнеры, сухогрузы или танкеры не могли даже приближаться к Главной военно-морской базе Черноморского флота. Лишь серые узкие корпуса советских эсминцев, тральщиков, сторожевиков занимали причалы Южной бухты, стояли на ремонте у молов Морского завода им. Серго Орджоникидзе.

Героическое прошлое каким-то непостижимым образом влияло на облик современного Севастополя, на его жителей, на их нравы и обычаи. Это мне очень понравилось. Город представлялся не разудалым морячком, сошедшим с палубы заморского «купца», как в Одессе, но суровым воином, сжимающим в руках оружие и пристально вглядывающимся в даль. На южных рубежах Отечества он стоял как бессменный часовой, отвечая за покой и безопасность родной страны.

Севастопольцы гостеприимно встретили защитников Одессы.

На судах нашего каравана прибыло много раненых (до трех тысяч). Их сразу поместили в госпитали, которые располагались в разных районах: в бухте Голландия, в Стрелецкой бухте, в Балаклаве, в городских больницах. Мне вместе с другими пациентами медсанбата № 47 нашлось место в небольшом стационаре в Стрелецкой. Моих однополчан, нуждавшихся не в лечении, а в отдыхе, отвели в центр города, на Исторический бульвар. Но основные силы Приморской армии находились на Корабельной стороне, большая часть – на территории зенитного училища.

Людей отправляли в баню, меняли белье и обмундирование, кормили в столовой, выдавали по 500 грамм хлеба. Этот отдых был совсем не лишним для тех, кто два дня назад вышел из боя. «Чапаевцы» надеялись, что отдыхать им будет позволено хотя бы неделю. Надежды не оправдались: уже 21 октября наша дивизия погрузилась в эшелон на железнодорожном вокзале и отправилась на север Крымского полуострова, чтобы остановить наступление немцев на Ишуньских позициях.

Я осталась в Севастополе, поскольку рана на голове не зажила. Мне делали перевязки раз в два дня и обещали в скором времени снять швы. Несмотря на это, я добилась разрешения выходить на получасовые прогулки к морю. Затем, когда швы сняли и перевели в батальон выздоравливающих, базировавшийся в здании Черноморского флотского экипажа, смогла отпрашиваться на увольнение в город.

Увольнительную мне давал майор Н.А. Хубежев, человек веселый и разговорчивый. Когда я представлялась ему, он заинтересовался моей наградой – именной снайперской винтовкой – и предложил перейти из 25-й дивизии, которая неизвестно где сейчас находится, в морскую пехоту, обещая звание главстаршины и уверяя, будто черный матросский бушлат с латунными пуговицами пойдет мне несравненно больше, чем пехотная гимнастерка цвета хаки. Он расхваливал своих приятелей-начальников: в 16-м батальоне морпехов – капитана Львовского, в 17-м батальоне – старшего лейтенанта Унчура, в 18-м батальоне – капитана Егорова, в 19-м батальоне – капитана Черноусова.

Однако морская пехота казалась мне ничуть не лучше обычной, сухопутной. К 54-му имени Степана Разина стрелковому полку я сильно привязалась, пережив с ним одесскую эпопею. Ведь на войне всякое бывает. Полк – не иголка в стоге сена, он найдется вместе со всей Приморской армией, которая, под напором фрицем отступив от Ишуньских позиций, теперь пробивалась в Главную военно-морскую базу Черноморского флота по грунтовым дорогам через Крымскую южную горную гряду.

Выбравшись из казармы в город, я гуляла в одиночестве и наслаждалась мирным его видом. По городскому кольцу ходили трамваи, работали магазины, столовые, бани, парикмахерские, разные мастерские: металлоремонта, швейные, обувные. Правда, Севастополь, до войны имевший население более ста тысяч человек, теперь выглядел пустынным. Многие его жители, особенно – с детьми, эвакуировались на Кавказ и в Краснодарский край. Однако после трудового дня, по вечерам, нарядно одетые севастопольцы выходили гулять на Приморский и на Исторический бульвары, посещали или городской театр имени А.В. Луначарского, где по-прежнему шли спектакли, или три кинотеатра, в которых демонстрировали лучшие довоенные отечественные фильмы: «Чапаев», «Трактористы», «В тылу врага», «Минин и Пожарский», «Конек-Горбунок» и другие.

Прежде всего, я посетила до сих пор открытые учреждения культуры: превосходный музей Черноморского флота, расположенный в старинном здании с пушками у входа, и панораму на Историческом бульваре «Штурм Севастополя 6 июня 1855 года», замечательное по своей реалистичности и силе воздействия на зрителей творение художника Франца Рубо. Даже не хотелось уходить оттуда, настолько притягивало к себе это полотно. Казалось, будто время повернуло вспять, и ты действительно находишься среди защитников Малахова кургана. Невольно приходили мысли о том, что мы сейчас должны повторить подвиг наших предков и защищать город до последней капли крови.

Однако Севастополь, заложенный по указу императрицы Екатерины Второй, имел более давнюю историю. На трамвае я съездила в Балаклаву, рыбацкий поселок в 12 километрах от города, чтобы посмотреть на руины генуэзской крепости Чембало, а также побывала в Херсонесе-Таврическом, основанном еще в V веке до нашей эры, где увидела остатки древнегреческого города с фундаментами домов, базилики, античного театра, крепостных башен и стен, образующих «перебол», специальное пространство для борьбы с вражеской пехотой, прорвавшейся к фортификационному сооружению.

Все это стало возможным потому, что у меня были свои деньги из солдатского оклада, собранные за четыре месяца. Рядовому первого года службы полагалось 10 рублей 50 копеек, но снайперу-ефрейтору – 30 рублей, снайперу-сержанту и командиру отделения – 35 рублей. Примерно 20 рублей у меня ушло на шоколадные конфеты «Весна». К моему удивлению, они продавались в севастопольском магазине «Военторг» по довоенной цене.

Между тем события в Крыму развивались.

Уже 26 октября 1941 года германская Одинннадцатая армия под командованием генерал-полковника Эрика фон Манштейна вышла на просторы полуострова. Через четыре дня, 30 октября, в четверг, начались боевые действия на дальних подступах к Главной военно-морской базе Черноморского флота. Четырехорудийная батарея береговой обороны № 54 открыла огонь по колонне немецких бронетранспортеров, грузовиков с пехотой, мотоциклов и самоходных артиллерийских установок «StuG III Ausf», двигавшихся по дороге к деревне Николаевка. Меткими выстрелами колонна была остановлена. Этот день и считается началом обороны Севастополя.

Приказ начальника гарнизона города от 30 октября 1941 года контр-адмирала Г.В. Жукова нам объявили при построении на плацу во флотском экипаже. Начинался он так: «1. Противник прорвал линию фронта, его передовые мотомеханизированные части вышли в район Евпатория – Саки, угрожая Севастополю… 3.Частям гарнизона Севастополя во взаимодействии с кораблями и береговой артиллерией не допустить противника в Главную военно-морскую базу и уничтожить его на подходе к Севастополю…» В приказе говорилось о расположении наших воинских частей по линии передового рубежа от деревни Камары до устья реки Кача. Обеспечивать сухопутную оборону должны были 16 батальонов морской пехоты, ополчение и другие подразделения, находившиеся в тот момент в городе. Меня этот приказ не касался, так как я по-прежнему числилась в первом батальоне 54-го стрелкового полка, а где он находится, никто не знал. Но майор Хубежев в этот день не дал мне увольнения и опять предложил перейти в морскую пехоту. Затем вместе с другими выздоравливающими я занималась уборкой территории.

Впрочем, об этом долго жалеть не пришлось. Во второй половине дня, после обеда, у нас появились две молодые сотрудницы Морской библиотеки. Они совершали свой обычный – раз в неделю – обход частей ВМФ, собирая книги, которые выдали бойцам раньше, и предлагая новые. Вокруг них моментально образовалась толпа. Бойцы меняли книги, разговаривали с девушками о прочитанном, делали заказы. Я тоже взяла потрепанную брошюру в мягкой обложке с цветным рисунком, изображающим сценку на Четвертом бастионе в 1854 году: большая пушка на лафете с маленькими колесиками, солдаты и офицер возле нее, сверху фамилия автора – Лев Толстой, название – «Севастопольские рассказы». Были книги и других писателей: Чернышевского, Чехова, Алексея Толстого, Шолохова, Максима Горького, – но Толстой пользовался гораздо большим спросом.

Давно я не держала в руках книг – верных спутников студента. О книгах пришлось забыть с той поры, когда, надев военную форму, я стала рядовым красноармейцем 25-й Чапаевской дивизии. Они остались там, в довоенной жизни, и теперь напоминали о покое, размеренности и благоустройстве. Не без волнения открыла обложку. «Севастопольские рассказы» я, конечно, читала, но очень давно, наверное, в детстве. Девушка-библиотекарь заговорила со мной об этом произведении. Она горячо рекомендовала его, называя интересным и вполне современным. Я согласилась с ней: не прошло и ста лет, как новые завоеватели подошли к легендарному городу с теми же самыми намерениями.

Чтение помогло скоротать время.

Участник первой обороны города молодой поручик артиллерии граф Толстой писал о боевых действиях со знанием дела. Скорее всего, в юные годы я не могла понять, насколько точен великий писатель в психологических деталях. Но теперь, вспоминая битву за Одессу, удивлялась тому, как проникновенно он передает чувства человека, впервые ощутившего в бою смертельную опасность:

«…Медленный свист ядра или бомбы в то самое время, как вы станете подниматься на гору, неприятно поразит вас. Вы вдруг поймете, и совсем иначе, чем понимали прежде, значение звуков тех выстрелов, которые вы слышали в городе. Какое-нибудь тихо-отрадное воспоминание вдруг блеснет в вашем воображении, собственная ваша личность начнет занимать вас больше, чем наблюдения; у вас станет меньше внимания ко всему окружающему и какое-то неприятное чувство нерешимости вдруг овладеет вами. Несмотря на этот подленький голос при виде опасности, вдруг заговоривший внутри вас, вы, особенно взглянув на солдата, который размахивая руками и оскользаясь под гору по жидкой грязи, рысью со смехом бежит мимо вас, – вы заставляете замолчать этот голос, невольно выпрямляете грудь, поднимаете выше голову…»

Толстой рисовал яркие портреты своих соратников, солдат и офицеров Российской императорской армии, которые сражались тогда на бастионах. Он как будто приближал к нам этих героев, сделав понятными их мысли, мечты, поступки. Думаю, никто до него так убедительно не говорил об истоках русского воинского духа:

«…Даже очень может быть, что морской офицер, из тщеславия или просто так, чтобы доставить себе удовольствие, захочет при вас пострелять немного. “Послать комендора и прислугу к пушке”, – и человек четырнадцать матросов, живо, весело, кто засовывая в карман трубку, кто дожевывая сухарь, постукивая подкованными сапогами по платформе, пойдут к пушке и зарядят ее. Вглядитесь в лица, в осанки, в движения этих людей: в каждой морщине этого загорелого, скуластого лица, в каждой мышце, в ширине этих плеч, в толщине ног, обутых в громадные сапоги, в каждом движении, спокойном, твердом, неторопливом, видны эти главные черты, составляющие силу русского – простота и упрямство; но здесь на каждом лице кажется вам, что опасность, злоба и страдание войны, этих главных признаков, положили еще и следы сознания своего достоинства и высокой мысли…»

Также меня занимало и данное Толстым описание севастопольской природы и погоды, топонимика здешних мест: Северная сторона, Корабельная сторона, Малахов курган, Сапун-гора, Мекензиевы горы, Сухарная балка, Мартыновский овраг, речка Черная, Павловский мысок, Куликово поле. Ведь доселе я действовала, применяясь к ровным степным пространствам, где видимость по большей части была отличной, расстояния до цели определялись легко. Однако прицельная стрельба в горах – совсем другое дело.

Утром 4 ноября 1941 года майор Хубежев сообщил мне хорошую новость. Командующий Приморской армией генерал-майор Петров вчера прибыл в Севастополь вместе со своим штабом и разместился на командном пункте береговой обороны в Херсонесских казармах. Я решила добиться встречи с ним. Но совсем непросто сержанту подойти к генералу. Помогло то, что меня узнал его адъютант. Я увидела Ивана Ефимовича таким, как всегда: подтянутым, энергичным. Белая пыль крымских дорог осела на его кителе с генеральскими звездами на петлицах. Коричневая кавалерийская портупея с поясом и двумя плечевыми ремнями плотно охватывала его худощавую фигуру, а кобура пистолета Коровина, присвоенного высшему комсоставу, была сильно сдвинута на правый бок. В руках Петров по привычке держал стек, хотя объезжал огневые рубежи, знакомился с воинскими частями, занимавшими их, осматривал местность и военно-инженерные сооружения на ней, естественно, на машине. Выйдя из «эмки», командующий остановился. Я шагнула к нему, вытянулась по стойке «смирно» и доложила:

– Сержант Павличенко, товарищ генерал-майор. Разрешите обратиться.

– Здравствуй, Людмила, – он улыбнулся. – Как чувствуешь себя?

– Отлично, товарищ генерал-майор.

– Значит, будем бить фашистов в Севастополе?

– Обязательно, товарищ генерал-майор.

– Сообщаю тебе, что ты – теперь старший сержант и будешь командовать снайперским взводом, – Петров снял пенсне и протер его белоснежным платком. – Когда прибудет маршевое пополнение, отбери подходящих людей и обучи их приемам меткой стрельбы.

– Слушаюсь, товарищ генерал-майор! – бодро отрапортовала я и, понизив голос, спросила с тревогой: – Но где же мой полк, Иван Ефимович?

– Думаю, сейчас «разинцы» находятся на дороге между Ялтой и Гурзуфом. В Севастополь они попадут дней через пять. Будешь ждать?

– Так точно, товарищ генерал-майор! С первых дней службы всей душой привязана к первому батальону капитана Сергиенко и к моей любимой второй роте.

– За армейскую привязанность хвалю, – Петров снова улыбнулся.

По распоряжению командующего Приморской армией мне довольно быстро оформили в штабе все необходимые документы, выдали направление в полк и на интендантский склад. Следовало получить разные предметы зимнего обмундирования, например, шапку-ушанку, ватник, теплое белье. С особым удовольствием я прикрепила на петлицы гимнастерки по три темно-рубиновых треугольничка, обозначающие мое новое воинское звание – «старший сержант». Кроме того, полагалась мне кожаная портупея с плечевым ремнем, латунной одношпеньковой пряжкой и кобурой с шомполом, куда вкладывался пистолет.

Потом с этим ручным огнестрельным оружием – «Тульский, Токарева», – полученным в Севастополе, я не расставалась никогда: брала с собой, уходя в снайперскую засаду, в увольнение в город и, само собой разумеется, на парадные построения, при эвакуации увезла его в Новороссийск, затем – в Москву. «ТТ» стал моим добрым талисманом. Охотясь за фрицами в крымском лесу, я рассчитывала – в случае неудачи – не столько на гранату, всегда висевшую у меня на поясном ремне, сколько на «тотошу» (так называли пистолет Токарева у нас в армии). Ведь снайперов в плен не брали ни русские, ни немцы, их расстреливали прямо на месте. Для женщин существовал и другой вариант – групповое изнасилование перед смертью. Потому граната – врагам под ноги, семь пуль из «ТТ» – тем, кто подойдет ближе, но восьмая – себе в висок.

Не скрою, пистолет, имеющий вес 825 грамм без магазина на восемь патронов, – тяжеловат для женской руки. Некоторые также ставили русскому инженеру Токареву в упрек то, что его оружие слишком напоминает изобретение «пистолетного короля» господина Джона Мозеса Браунинга, особенно – модель 1910 года бельгийского производства. Но нам ли, людям, занимающимся практической стрельбой, слушать отвлеченные от жизни споры теоретиков? Самое главное, «ТТ» отвечал всем требованиям фронта: мощный патрон калибра 7,62 мм, который пробивал кирпичную стену толщиной в 100 мм, прочный вороненый ствол, надежный спусковой механизм, удобная рукоять с рубчатыми накладками…

Мои однополчане подошли к Севастополю только 9 ноября 1941 года и заняли вместе со всей 25-й стрелковой дивизией позиции длиной 12 км в третьем секторе обороны, то есть на Мекензиевых горах, между реками Бельбек и Черная, примерно в двадцати – двадцати пяти километрах от города. Это были возвышенности, поросшие лесами, перемежавшиеся довольно глубокими впадинами, называемыми здесь «балками». Например, Темная балка, расположенная близко к Камышловскому оврагу, или Мартыновская балка возле Мартыновского оврага. Находилось там и несколько татарских деревень: Камышлы, Бельбек, Биюк-Отаркой, Залинкой, Дуванкой, а также – узловая железнодорожная станция «Мекензиевы горы». На высоте более 300 метров над уровнем моря располагался хутор Мекензия, иногда обозначаемый на картах как «Лесной кордон № 2». Хутор в конце XVIII столетия действительно принадлежал контр-адмиралу Российского императорского флота Томасу Мак-Кензи, по своему происхождению шотландскому горцу.

Огневые рубежи для защитников Севастополя к тому времени были уже подготовлены: окопы, ходы сообщения, землянки, блиндажи, артиллерийские и пулеметные ДОТы (долговременные огневые точки) и ДЗОТы (дерево-земляные огневые точки). Бойцы и командиры 54-го стрелкового полка, 287-го стрелкового полка, Третьего полка морской пехоты и Седьмой бригады морской пехоты, которые теперь входили в состав нашей дивизии, получили приказ встать на один-два километра западнее хутора Мекензия, ранее захваченного немцами.

Прибыв на позиции полка, я надеялась увидеть всех своих сослуживцев в добром здравии, поскольку ничего не знала о том, как в конце октября проходили бои на севере полуострова. Но на командном пункте вместо майора Матусевича, известного всем нам по одесской обороне, меня встретил майор Петраш Василий Иванович, переведенный к нам из 31-го полка, где он до сего времени командовал батальоном. На мой вопрос о Матусевиче Петраш ответил, что тот ранен, но, вероятно, скоро вернется в полк. Далее мой путь лежал на командный пункт первого батальона. Здесь вместо капитана Сергиенко я увидела незнакомого мне лейтенанта, худого, высокого, лет тридцати пяти, явно из запаса. Представившись, я передала ему документы. Он бегло просмотрел их, потом поднял на меня суровый, недовольный взгляд:

– Командиром взвода стать хотите, товарищ старший сержант? Разве вы сумеете?

– Не мне это решать, товарищ лейтенант, а командованию.

– Какое командование вы имеете в виду? Я, например, против того, чтобы женщины занимали строевые должности в армии. Вы – снайпер, вот и стреляйте по фашистам. А командовать будут те, кому положено, – он небрежно бросил мои документы на стол.

– И кому положено, товарищ лейтенант? – я не собиралась сдаваться.

– Мужчинам, конечно…

Однако лейтенанту Григорию Федоровичу Дромину пришлось поумерить свои амбиции. Очень доходчиво ему объяснили, что решение о таковом моем назначении принял даже не командир 25-й дивизии генерал-майор Коломиец, а главнокомандующий Приморской армии генерал-майор Петров. Естественно, от этого мои отношения с нынешним командиром первого батальона не улучшились. Правда, Дромин оставил меня в покое. Вместе с тем он не собирался меня ни хвалить, ни ругать, ни тем более – награждать.

От КП первого батальона извилистая лесная тропка вела к позициям второй роты. Хорошие, глубоко врытые в землю блиндажи соорудили на Мекензиевых горах армейские саперы. При входе в один из них я столкнулась с ефрейтором Федором Седых. То-то было радости! Мы по русскому обычаю троекратно обнялись. Неважно выглядел мой старый боевой товарищ: сильно похудел, осунулся, имел легкое ранение левой руки. Тотчас нагрели в котелке воды для чая, достали сахар и сухари, сели разговаривать.

Мрачные картины рисовал Федор.

На позициях Красной армии под Ишунью фашисты вошли в соприкосновение с нашими частями 24 октября. Наши стойко отбивались и ходили в контратаки. Но постепенно превосходство противника в артиллерии и авиации дало себя знать. К тому же плохо были подготовлены огневые рубежи. Советские войска размещались почти в открытой степи. Капитан Сергиенко, например, получил тяжелое ранение в ногу с раздроблением кости от прямого попадания мины на КП батальона, который занимал простой окоп, и был отправлен в глубокий тыл. Под артогнем противника полегла почти половина второй роты. О снайперском ее взводе и вспоминать не стоит. В полку осталось человек 600–700 при штатном составе мирного времени в три с небольшим тысячи бойцов и командиров.

«Слева от 95-й дивизии наступал Разинский полк 25-й дивизии… – впоследствии вспоминал один из участников этой боевой операции Л.Н. Бочаров. – Хорошо начали “разинцы”. Пошли дружно, под “ура”, взяли фашистов в штыки. Вторую роту поднял в атаку секретарь полкового партбюро Семяшкин. Больше сотни гитлеровцев перебила третья рота. Ее командир старший лейтенант Еременко был ранен, но продолжал руководить боем… Приморцы дрались в Крыму с той же беззаветной отвагой, что и под Одессой, где были всего восемь дней назад. Однако чувствовалось – первый наш успех непрочен. Пехоту очень слабо поддерживала артиллерия: мало подтянули батарей, да и снарядов не хватало. Атаке предшествовал лишь пятнадцатиминутный огневой налет. В воздухе не было нашей авиации. Все говорило о поспешности, неподготовленности начатого наступления… В полдень 26 октября наступали уже немецкие войска, поддерживаемые большим количеством самолетов и танков. В следующие дни враг, наращивая свои силы, развивал успех…»

Добрым словом мы с Федором помянули капитана Сергиенко. Пока он начальствовал первым батальоном, всем нам жилось неплохо. Почему, мы даже не задумывались. Опытный, умелый офицер, внимательный к нуждам подчиненных, но вместе с тем и требовательный, он пользовался у бойцов безграничным уважением. Командиры полка подполковник Свидницкий, затем майор Матусевич тоже прислушивались к его советам.

Для меня Иван Иванович был как ангел-хранитель, причем в сфере весьма деликатной. Не открою тайны, если скажу, что служба женщин в армии имеет свои особенности. Их поведение в мужском коллективе должно быть ровным, строгим, безукоризненным: ни с кем никогда никакого кокетства. Но жизнь есть жизнь, и бывало, что трудности возникали. Создавали их отнюдь не рядовые солдаты, а «товарищи офицеры», пользуясь положением командира и пунктом Устава о том, что приказ командира должно выполнить и за неисполнение его отвечать по законам военного времени. Это у нас называлось «приглянуться». Потому я предпочитала больше времени проводить на передовой, пусть и под огнем противника. Здесь шанс попасть на глаза какому-нибудь любвеобильному обладателю трех-четырех «кубарей» или «шпал» на петлицах воротника (то есть среднему и старшему комсоставу) оставался минимальным. Если же таковое и случалось, то комбат Сергиенко прямо спрашивал у соискателя: «Что тебе от нее нужно?» Почему-то никто не отваживался отвечать ему честно. На том история с ухаживаниями, щекотливыми разговорами и непристойными предложениями, как правило, заканчивалась.

К сожалению, я не знаю дальнейшей судьбы этого смелого и благородного человека…

Пока наш 54-й полк находился в дивизионном резерве, мы с ефрейтором Седых занялись разными организационными делами. Надо было принять пополнение, получить и осмотреть новые винтовки («трехлинейки» с прицелом «ПЕ»), изучить вверенный второй роте участок обороны. Тут бросалось в глаза то, что окопы вырыты неглубоко, не более, чем на 50 см, а траншей и ходов сообщения кое-где нету вовсе. Солдатам предстояло потрудиться, и нужны им были не «снайперки», а малые саперные лопатки. Командира нашей дивизии генерал-майора Т.К. Коломийца мы имели честь видеть утром 10 ноября. Он приехал на рекогносцировку местности, обошел позиции и строго указал на недостатки: плохо сделанные земляные укрепления.

Стрелковый взвод согласно штатам, установленным Наркоматом обороны 5 апреля 1941 года, – довольно большая группа людей: 51 человек. Командует им лейтенант, вооруженный пистолетом, у него есть заместитель в звании старшего сержанта с пистолетом-пулеметом («ППД-40») и посыльный с винтовкой Мосина (для связи с командованием). Взвод состоит из четырех стрелковых отделений, которые возглавляют сержанты (все они вооружены «СВТ-40»). При взводе существует минометное отделение (четыре человека вместе с сержантом плюс миномет калибра 50 мм). Я пишу об этом так подробно для того, чтобы сказать: ничего подобного в моем распоряжении не было.

Лейтенанты теперь часто командовали ротами и батальонами, что повелось еще с Одессы, где средний комсостав в подразделениях РККА обычно выбивали за две-три недели боев. О численности взвода в пятьдесят человек мне даже странно вспоминать: в разные периоды обороны Севастополя бывало примерно от двадцати до двадцати пяти бойцов, но почти никогда – больше. Пистолеты-пулеметы, которые солдаты называли автоматами («пистолет-пулемет Дегтярева – 40», позднее – «пистолет-пулемет Шпагина– 41») с барабанным магазином на 71 пистолетный патрон, бесспорно, являлись эффективным оружием ближнего боя, однако их в стрелковых частях в первые месяцы войны катастрофически не хватало. Кажется, примерно 25–30 «ППД-40» имели на вооружении только два взвода нашей полковой разведки. Миномет калибра 50 мм у нас вообще-то называли ротным, в полку их по штату состояло 27 штук. Но это – по штату…

В течение двух дней – 10 и 11 ноября – к нам в полк прибыло пополнение. По большей части это были люди из тех батальонов морской пехоты, которые спешно формировали в Севастополе в конце октября. Теперь они должны были встать в один ряд с нами, «разинцами», уже прошедшими горнило войны, и быстро освоить сухопутную службу. Они готовились сражаться с немецко-фашистскими оккупантами до последней капли крови, но плохо представляли себе эти будущие сражения. Те моряки, кто попадал в мой взвод, удивлялись особенно, и при нашем знакомстве иногда разыгрывались забавные сценки.

Так, четверо бравых молодцов в черных шапках-ушанках, флотских бушлатах и брюках, как говорится, «шириной с Черное море» ввалились в блиндаж и объявили, что направлены в подразделение старшего сержанта Павличенко. Я в тот момент перелистывала книгу Дорогого Учителя, изучая его пояснения насчет стрельбы в горах. Федор Седых, который вместе с тремя рядовыми проверял затворы новых винтовок, предложил им сесть. Они опустили свои вещмешки на земляной пол, не спеша уселись на лежанки, стали оглядываться, заметили меня, переглянулись и дружно заулыбались.

– Девушка, вы тоже тут служите? – спросил один из них.

– Служу, – ответила я.

– Вот здорово! – подмигнул он своим товарищам. – Это мы хорошо попали. Санинструктор просто замечательный. Честное слово, красавица – глаз не оторвать. Будем знакомы. Я – Леонид. А ваше имя?

– Людмила.

– Ну, Люда, не хмурься, будь приветливее с моряками. За нами не пропадет.

– Тогда придется вам встать передо мной по стойке «смирно» и доложить командиру о себе, как это полагается по Уставу.

– А где командир? – Леонид оглянулся.

– Командир я.

– Да брось ты, Люда, валять дурака. Что за шутки у тебя неуместные?..

Пришлось строго объяснить ребятам, кто здесь начальник. Сильно недоумевая, они все же встали по стойке «смирно», представились, как положено, и выслушали мое первое командирское наставление. Удивленное выражение не сходило у них с лица. Похоже, морпехи ожидали, что вот-вот досадное недоразумение разрешится, и присутствующие вместе с ними будут смеяться над этой нелепой – на их взгляд – ситуацией. Ведь не может же такого в нашей армии быть: женщина – командир снайперского взвода.

Впоследствии и Леонид Буров, и трое его друзей в боях проявили себя наилучшим образом. Конечно, за неделю обучения настоящими сверхметкими стрелками они стать не могли. Но первоначальные приемы обращения со «снайперкой» освоили и стреляли под моим руководством (я рассчитывала расстояние до цели и показывала им, как нужно регулировать барабанчики на оптическом прицеле) неплохо, особенно – при фронтальных атаках противника. Храбрые они были люди, и жаль, что Буров так рано погиб…

Хутор Мекензия, или «Лесной кордон № 2», находился на плоской вершине горы, поднимавшейся на 310 метров над уровнем моря. Его окружал лес с густым подлеском из обычных крымских кустарников: можжевельник, грабинник, «держи-дерево», кизил, шиповник. Усадьба егеря состояла из нескольких небольших одноэтажных строений, огорода и сада, примыкающих к ним. Старый господский дом, давным-давно превратившийся в руины, располагался недалеко от нее, но из-за деревьев был почти не виден. Случилось так, что позиции наших и немецких войск возле хутора стали узловым пунктом в третьем секторе Севастопольского оборонительного района. Он стоял на стратегически важной дороге, которая вела в долину Кара-Коба. Заняв ее, противник смог бы выйти в тыл защитникам города с восточной стороны. Кроме того, отбросив наши части далеко от хутора, немцы пробили бы себе путь и к железнодорожной станции «Мекензиевы горы», оттуда – на северный берег самой большой и длинной бухты, что предрешило бы судьбу города.

В первых числах ноября фашисты захватили сам хутор Мекензия, но дальше пока не продвинулись. Они накапливали там силы для нового удара. Советское командование считало необходимым выбить противника оттуда, и ожесточенные схватки за хутор шли в течение двух недель, практически до конца ноября 1941 года. Здесь бойцы и командиры 54-го имени Степана Разина стрелкового полка впервые пролили свою кровь за легендарный Севастополь. Случилось это на рассвете 12 ноября. Наш батальон вел бой на рубежах севернее хутора. Командир дивизии генерал-майор Коломиец приехал на командный пункт полка, чтобы наблюдать за сражением. Оценив обстановку, он поставил «разинцам» боевую задачу: утром 14 ноября атаковать фрицев, окружить их на хуторе и уничтожить, взяв этот пункт под свой контроль.

«Итак, первая наша серьезная контратака под Севастополем, – писал впоследствии комдив славной 25-й Чапаевской Трофим Калинович Коломиец. – Вся артиллерия третьего сектора открывает огонь по переднему краю противника и его ближайшим тылам в районе Черкез– Кермена (совр. село Крепкое. – Примеч. сост.). Я заранее перебрался на КП второго батальона “разинцев”, который наносит удар. И оттуда наблюдаю за атакой. Началась она успешно. Роты стремительным броском достигли первой линии немецких окопов. В течение нескольких минут противник смят. Пока вторая и третья роты преследуют гитлеровцев, мечущихся по лесу, первая перерезает дорогу Черкез-Кермен – хутор Мекензия. Начинается окружение хутора.

Засевшие там фашисты яростно сопротивляются. Огонь такой, что нашим бойцам проходится залечь. Гроссман (начарт 25-й СД. – Примеч. сост.) помогает им артиллерией. Но пока артиллеристы подавляют сопротивление гитлеровцев у хутора Мекензия, немецкая пехота появляется со стороны Черкез-Кермена, однако “разинцы” держатся стойко, и фашистская атака захлебывается. Потом от Черкез-Кермена подходят свежие немецкие части, и все начинается сызнова. С нашей стороны вводятся в бой два резервных взвода. Но этого явно мало. Майор Матусевич решает снять с подступов к хутору одну роту и контратаковать ею вражеский резерв… Бой продолжается более трех часов. Полностью выполнить свою задачу “разинцы” так и не смогли. Однако немцы понесли настолько чувствительные потери, что потом дней пять не предпринимали против нашей дивизии активных действий…»