В мире царствует один очень простой закон. Его невозможно описать словами или выразить числом, схватить пальцами, изучить, понюхать или съесть, применить или использовать. Тем не менее, он реальнее всего, что позволяет с собой что-либо «делать». Пройдя сквозь фильтры индивидуальностей и сообществ, этот закон получает разнообразные дохлые формулировки и обозначения, которые в лучшем случае «напоминают» о нем, но никогда не доходят до его сути. Поэтому в животном мире, где мы преимущественно находимся, существа не имеют ни малейшего понятия о том, что на самом деле с ними происходит. Жрать, спать, и размножаться, - «объективные», общепринятые идеи животного царства вовсе не являются подлинными ориентирами с точки зрения простого закона. Скорее его вектор указывает в противоположном направлении (если здесь вообще уместны понятия направления). Прочувствовав этот закон, ты сразу увидишь, что «жизнь» в животном измерении – это смерть, а «смерть», как она представляется животному, - это жизнь. Если кому-то интересно, насколько наше частное бытие выходит за рамки животного мира, подсчитайте, сколько полезных жизненных сил мы вкладываем в проекты, не имеющие отношения к еде, комфорту и сексу.
***
Выход из удушающей пошлости общепринятого, того, что называется «объективной реальностью» лежит через узкие врата индивидуальности: "Да не будет так!" Свет истинного закона всегда проходит по узкой грани чувственно познанного и за¬предельного. По левую сторону - пошлость, по правую - смерть. Достигни этой грани - достигнешь вечности. Но только сам достигни, субъективно, ибо чувственное познание столь же чуждо объективности, сколь железнодорожному составу чуждо желание взлететь: ни одна стая не последует за Икаром, ни одна стая не грезит Солнцем - там жарко и нету проса. Но лишь там познаешь закон вечности: и силу любви, и сладость жизни, и свет смерти, - иного пути нет. Только узкие врата храма, находящиеся в глубине твоего духа, ради которых можно смело похоронить все остальное, объективное, не твое. Никакие иные законы: государственные и церковные, внечувственные и плоские, не дадут хлеба, даже если их сложить вместе, но более того, лишь отдалят от единого субъективного закона. "Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова", Бог Сократа, Баха и Эйнштейна доверяет одному. И Он доверяет равному, сопрягая порой в одном, отдельно взятом теле бешеное количество реальностей: чем больше их сходится на сердце, тем шире охват, тем объективнее выглядит вырастающая субъективность. Все прочее, не пропущенное через сердце и каждый орган отдельного человека, сдувается как пыль. Чтобы родить, надо долго носить в утробе. И дитя унаследует запах рождающего чрева, и не будет у него иных достоинств, кроме этого запаха.
***
"Человеческая жизнь не стоит и строки Бодлера", - догадался перед смертью Акутагава. Скульптуры Родена пахнут божествами и нимфами, и нет у них других достоинств, красота лишь прилагается к духу, как прилагается человеческая жизнь того же Бодлера к одной сверхчеловеческой строке. Кино последних десяти лет не стоит и кадра, на котором убегающая из пламени Матильда прижимает к груди цветок Леона. Все это как-то архисвязанно, сверхценно, сделано не человеком, но пропущено сквозь горнило его субъективного запаха, цвета и дыхания как ничто другое.
Еврейские пророки знали: там, где не побывал Бог, - лишь кишащие тонны животной плоти; греки знали: отлученность от красоты равна небытию. Что узнали мы? Доллар? Инфляция? "Жить-то как-то надо"? О, нет. Даже и мы в великой тайне, сидя в нелепых многоэтажных катакомбах, распечатывая банки полутухлых консервов и кладя сто раз пережеванное мясо на оставшиеся гнилые зубы, - да, да, мы все равно вкушаем благословенную влагу. И нас возносят туда, выше, выше, ярче! Где царит закон, которого не стоит человеческая жизнь. Ведь, не зря же это понимание насквозь, осязание позвоночником, глаза, жадно уставившиеся в небо, как в двери родного дома. Мы и в уродливых катакомбах можем петь, молиться, приносить жертвы. О, мы забудем про все консервные банки, едва нас только поманят туда.
***
Чего стоит человеческая жизнь? Сильный пашет, убийца убивает, приговоренный умирает, мать рожает, влюбленные целуются. Все это гармонично, бесценно, бесследно, если соответствует своему вектору, своему субъективному закону: да будет так, ибо я есть я. Красота вспыхивает в аккорде противоположных векторов и затухает в покое всеединства. Происходит то, чего не стоит человеческая жизнь. Поселившиеся на ограниченном пространстве нашего духа и тела плоскости бытия задают вектор и ведут игру, которой мы можем только соответствовать или не соответствовать, что, в принципе, является личным делом каждого. Ибо вектор единого закона, как правило, требует от нас абсолютно не того, что мы собирались отдать за негодностью. Вектор требует жертв, войны противоположностей, отклонений от мертвящей объективности, вектор требует жизни.
***
В отклонении - говорили греки - истина. Самые великие статуи они вылепили мужеподобной Афине, воинственной Нике, стремительной Артемиде, женственному Аполлону и сладострастному Дионису; их трагедии смаковали инцест и невообразимые извращения. Возрождение воспевало на картинах бесполых ангелов. В наше время никто не перепел волевых Пиаф и Каллас, равно как женственных Меркури и Джексона. Если б в принципе существовал человек без вектора и отклонений, он ходил бы по земле как тень или падший ангел в "Небе над Берлином": никем не замеченный, не принятый, не принимающий. Но счастливый. Он мог бы быть по-своему прекрасным или безобразным, но это стало бы лишь его проблемой, ибо он сам по себе. Человеку, у которого все само по себе, мы не нужны. Да и в природе такого не бывает.
***
Субъективный вектор в состоянии стать суммой хоть всех плоскостей мира, теоретически все войны и отклонения могут соединиться в одной точке - на сердце живого существа. Каждую секунду мы тянем в свое сердце, на этот странный магнит, все, что видим и слышим. Без разбора: и сверху, и снизу, и справа, и слева, - словно пытаемся заглотить мироздание. Сладострастие тела, сладострастие духа, - и вот уже сердце превращается во всеядную шлюху. Сладострастие не утоляется, оно вспыхивает вслед за утолением предыдущего: сильнее и жарче, отчаяннее и больнее. Разум? - к черту. Жизнь? - подождет. Ибо вот-вот тебе откроется то, чего не стоят сотни человеческих жизней. Тысячи разумных доводов рассыпятся в прах. Ты прорубил стену и увидел вокруг себя новый мир. Ты собрал все, что можно, и все, что дали. Если ты завладел парой звезд, тебе заодно дают пару кругов в преисподней. Но ты не оглядываешься - плывешь дальше и только впитываешь, впитываешь, впитываешь! Сладострастие - это гимн жизни. С каждым ударом сердца вселенная становится богаче, шире, пьянее, бесконечнее!
***
Между духом и природой завязывается потрясающий любовный роман, продуктом которого является музыка, извлекаемая духом в недрах им же созданного тела, царство демонического согласия и едва доступного нам взаимопонимания: воюя, они друг с другом ладят, мы же с ними, даже если и пытаемся жить в мире, едва не дохнем от страха, “как поэт, сгоравший от чахотки, писавший, что от любви”.
***
Помните, какими кошмарами венчается безобидное пресыщение, когда бокал природы переполняется до краев? Нервы обнажается, тело тянут и перетягивают, ломают и крутят, голову заставляют плодиться обильными мыслями, глотку - стонать, и так далее, - удовольствие длится до тех пор, пока природа не восполнит израсходованных сил и не будет в состоянии удовлетворять капризам разъяренного духа. Или напротив, кто чрезмерно впал в духовный экстаз, загляделся на очарование бестелесных существ, позабыв опуститься на землю, тот непременно пострадает от матушки-природы через неутоленную страсть, нищету или другие ее проделки.
***
Мелодия духа. Дух огнем вливается в плоть, касается нервов и находит точку соприкосновения с реальностью. Далее все предельно субъективно для каждой точки, давшей жизнь вектору. Из семи цветов, семи звуков, семи запахов рождается субъективный аккорд. Из бесконечности выделяется единица. Дух опаляет бесконечную реальность, дифференцирует вещество, и миллиарды разобщенных миров, хаос, на глазах связываются в клубок, становятся аккордом: музыка и цвет, чувства и запахи, предметы и слова, силуэты, лица и мысли, - все это теперь единое тело. Нет отдельных тел, тела стали сообщающимися сосудами. Нет отдельных сознаний, случайных эмоций и слов, есть единый аккорд. Появились те, кого нет, и исчезли те, кто есть. Рано или поздно все вернется, но уже в новом аккорде, в ином свете. Такими, какими мы только что были, мы не станем никогда.
***
Между аккордами правят свет и тишина. Обитель любви и смерти. Их распад на цвет и звук - возрождение жизни.
Вечный путь: из белой бесконечности берет начало зеленый цвет, затем следует вспышка силы красного цвета, и всё возвращается к бело-голубому бесцветию, - от ноты "до" к ноте "си".
От зарождения зеленого "до" до исхода голубого "си" - расцвет, огонь и затухание. Самые поверхностные, но радостные мелодии звучат в до-мажоре. Тональность си-минор Бетховен называл "черной", побаивался ее и использовал в крайних случаях. Зато Бах чувствовал себя в си-миноре, как рыба в воде. В голубом «си» - холод, гармония и тишина. Свобода и примирение одним, потерянный рай другим.
Говорят, за минуту до смерти Бетховен потряс кулаком в небо. Бах бы этого не сделал, про него и не говорят. Хотя последняя фуга Баха - последняя отчаянная схватка. Но не с небом. Ре-минор считается самой красивой тональностью. Ее любили и Бах, и Бетховен. "Ре" - это рассвет весны под Венерой, молодость, лопнувшая почка. Когда желтоватая белизна уступает место зеленому цвету.
***
Дух интегрируется в плоть. Плоть дифференцируется в дух. Дифференциал природы - свет и безмолвие, которые озаряют и питают тело: атома и звезды. Без духовной вспышки в природе не появилось ни одного аккорда, ни одной пылинки. И вход, и выход в небо лежит через узкие ворота храма, невидимую точку соприкосновения духа и тела. Вне ее - тщета непознанного и ветхое тряпье обыденного. Истина лишь точка, подвижная, как око небес, и чаемая, как второе пришествие. Перед ней останавливается время, рассеивается пространство, ангелы поют ей осанну, а человек, если ему и выпадает честь взглянуть на мир сквозь игольное ушко точки соприкосновения, не забывает такого никогда.
***
Момент духовного проникновения - секундная победа духа над природой, само-убийство, полное и безоговорочное, упраздняющее время и пространство. Именно здесь природа обнажена, и мы пропитываемся ее вкусом (понятие "вкус жизни", как ни странно, обретает смысл вне течения жизни; вкус, запах, цвет, - все составляющие вкуса жизни в полной мере подлежат осязанию лишь в момент ее остановки). Победа над природой есть познание ее.
***
Познание духа - момент природного проникновения. Когда ускоренное до предела время отрывает дух от плоти и при полной утрате вкуса жизни, находясь в апогее самой жизни, мы на мгновение замираем в восторге от Его Обнаженного Величества. Полностью владевшая плотью и сознанием природа, растворяется, и мы вновь становимся чистейшим духом.
***
Между точками проникновения и концентрации проходит жизнь: то расширяясь и ускоряясь, то сжимаясь и останавливаясь. Чтобы нам не лопнуть от боли и не сгореть от удовольствия, ухо ограничили в восприятии звуковых волн, глаз - в восприятии спектра, чувствам положили предел из пяти составляющих (что, безусловно, не является объективным пределом, как и семь цветов; пять - это предел для нас, маленьких), а полюса концентрации развели на приемлемые тому или иному субъекту расстояния. У Солнца - совсем иные масштабы: наверняка, там и чувств больше, и полюса шире. Не нам тягаться со светилом в интенсивности блаженства и страдания, и все же. На каждую клетку Солнца приходится такое же давление сил и плоскостей Вселенной, какое приходится на каждую клетку тела человеческого.
***
Попробуйте услышать, о чем говорят горы, - услышите. Но возьмите в руку один камень - он будет нем. Мы различаем пение моря, а горсть воды в ладонях молчит. Не слабое, все-таки, создание человек.
***
Жизнь есть концентрация в одной точке всех плоскостей мира, которым ежеминутно надо давать отпор средствами тех же векторов, сил и плоскостей, приводить в порядок и соответствие. Этим и занимается организм животного. Если порой кажется, будто на твоем я все только и концентрируется: и сильнее, и больнее, нежели там, где тебя нет, - это самообман, издержки эгоцентризма. Закон неизменен: в любой точке пространства, где дух изваял кусок плоти, векторы напряжения одинаковы: от Солнца до ночного мотылька, - и пропорциональны силе духа в данной точке. А в остальном, от перестановки слагаемых сумма не меняется.
***
Смерть есть растворение субъективного духа, пребывавшего в плоти, в духе всеобщего. Видимо, это и является счастьем, которое мы изо всех сил чаяли обрести, но так и не обрели здесь, сливаясь с объектом своих чаяний, с женщиной, растворяясь в ином не я, образовывая модель всеобщего тела, всеобщего духа. Ибо именно в миг, когда оба становятся как одно, доносится отблеск неба, в момент природного проникновения. На какую-то секунду нам ничего не надо. Вектор растаял. Плоскости исчезли. Плоть отпустила. Дух отступил. Я не один. И кто только додумался, что человеку надо быть одному, хорошо быть одному? Что-то там приводить в порядок, соответствие, давать отпор, создавать в голом одиночестве? Я есть Вселенная. До и после сотворения. Я есть всюду. Я есть всё. Я - сердце всех, кто дышит. Я - дух всех, кто любит. Я - это Я всех и каждого. Я больше не болезненный сгусток прогнивших идей. Я есть сама любовь. Я есть само блаженство, - и закон, и исполнение. Все остальное не имеет значения. Право, после тюремных стен одиночества смерть обещает блага необозримые. Пока же, в постели, - лишь отзвуки, намеки, забава.
***
Надолго ли умирают? Ведь, в смерти нет времени. Год? Десятилетия? Тысячелетия? Вероятно, пока не отдышится и не наберется новых сил участок вселенского духа под универсальным именем я. Но поскольку “я” никогда не устает, ибо не имеет ничего общего с той жалкой шелухой, за которую его держат на земле, какую-то часть призовут сразу, какая-то отправится в блаженный сон, где ничего не надо. Сон тот покажется мгновением, сколько бы ни продолжался, мы увидим все, что пожелаем, и без долгих перелетов сможем оказаться в любой точке, где только существует Бог: проникнуть в любой атом и покрыть собой многие расстояния разом. Не так, чтобы девять этажей наверх - рай, девять вниз - ад, - всё гораздо проще: чем интереснее здесь тем интереснее там. Ибо, куда ни глянь, везде свет взрывается цветом и возвращается в свет. В принципе, ничего нового. В частностях, в субъективной мелодии, ничего старого. Та часть духа, что стремилась, казалось, к невозможному, наконец, обретет свое невозможное, коснется ран и, удостоверившись в их священной реальности, забудет, как забывается возможное, чтобы устремиться за новой мелодией к границе жизни и смерти. Рано или поздно обретается всё и обретаются все. Другая часть духа, жаждущая схваток и битв, незамедлительно привлечется к новой концентрации, получит по зубам и вернется истинным героем на заслуженный отдых. Каждой штуковине найдут место. Бог не обидит, пока любит. Тебе ведь в голову не придет никого обидеть, пока ты любишь. Если Он захочет, чтобы сны были грустными, то это будет тихая светлая грусть дома, а не отчаяние Маленького принца на холодной планете. Тут, на земле все - гости, и если кто-то обосновался на этой планете как дома, это совершенно не значит, что здесь его дом, он такой же гость как ты да я, только Маленький принц это понял, а он еще нет. Ни у него, ни у нас скоро не будет: мой дом - твой дом, моя нога - твоя рука, моя душа - твоя... По сути, у нас никогда ничего своего и не было, мы просто боимся в этом признаться.
Страшно? Мы, бедные, так цепко ухватились за свое, что одно великое на всех пугает нас, жалких собственников, уцепивших клочок пространства, подобный горстке воды в сравнении с океаном. Над грезой коммунизма мы мудро хихикаем, ее суть для нас так и осталась непонятой. Но что такое коммунизм как не пророчество? Пусть, не библейское, без Бога, кривое и болезненное, и, тем не менее, мощное религиозное пророчество. Не дураки же ему верили, дураки соглашались. Вот, давайте, перестанем хихикать и представим себе, что мы гораздо ближе к коммунизму, чем то предполагалось. Маркс уже там. Отдыхает. Вместе со всеми. Коммуна небесного типа, где каждый клочок дышит теми, кто спит и теми, кто бодрствует, Теми, кто ушел, и теми, кто придет. Дышит любой миллиметр Вселенной, ибо здесь все общее: он в Боге, и Бог в нем.
Где мы окажемся, когда составим компанию "тем, кто придет"? Какими будем? Страшно подумать. До того страшно, что уже никакого любопытства - лишь волосы дыбом, да глаза из орбит: только бы не это! Мы-то самые лучшие, самые красивые, умные, любимые! Зачем нам это?
Я - вот доказательство того, что там будет не хуже. Мы вновь станем каким-нибудь я, вновь на нашем единственном и неповторимом теле сойдутся все плоскости Вселенной, и новая, молодая плоть начнет биться за уникальную жизнь. Да будет так. Ибо так было и есть. Прикоснись хоть раз к глубине своего храма - сгинет декоративный объективный маразм, отступит кромешная непознанность, и увидишь бессмертность души, и познаешь повсеместность духа. Только, будь добр, сам прикоснись, не бойся, - субъективно. Нет ничего реальнее твоего храма и ничего ближе. Даже если уйдет в небытие Земля, предстоит еще много, много жизней и много, много снов.
Вопросы после лекции:
ВОПРОС: Что-то подозрительно просто. Что-то не верится.
ЕКСАКУСТОДИАН: А не надо мне верить. Никому не надо верить, - только себе. Без единства своего храма все - слова, слова, слова…
ВОПРОС: Тогда зачем ты об этом?
ЕКСАКУСТОДИАН: А я раньше об этом не знал. Даже не предполагал, я, вот, решил вам что-нибудь рассказать, и...
ВОПРОС: Что-то подозрительно просто. Ты говоришь о прошлых жизнях, словно о днях недели. Можно подумать, ты помнишь свои прошлые жизни!
ЕКСАКУСТОДИАН: О, это такая мелочь, мои прошлые жизни, не стоит и вспоминать. Их столько было!
ВОПРОС: Интересно, Гете и Шекспир могли быть одним лицом в разное время?
ЕКСАКУСТОДИАН: Они и есть одно лицо. И мы с тобой одно лицо. И этот пес, и трава, и Солнце.