1
На совещании литераторов, пишущих о милиции и прокуратуре, кто-то из ораторов предложил в художественных произведениях показывать, что расследованием и поиском истины занимаются не только обязательно предназначенные для этого органы, но и люди, уполномоченные не властью, а требованиями нравственности. Оратора, как водится, тотчас же «заклевали», в то время как проблема поиска истины осталась. И Нестеров вспомнил об этом лишь потому, что совсем недавно принял участие в некоей истории, где выступал в роли почти частного детектива.
Было все до чрезвычайности просто и буднично. В тот день он дежурил в приемной и уже заканчивал прием граждан. День выдался, как всегда, хлопотный, и даже не столько хлопотный, сколько грустно-хлопотный: несколько человек пришли с жилищным вопросом, а ничего более унизительного, чем этот вопрос, на свете нет. Как будто бы и не виноват человек, а страдает. Страдает потому, что завел семью, захотел детей. Но ведь это необходимо для блага страны, а страна ему говорит: «Подожди». И вот он ждет год, два, восемь. Дети подрастают, а от него нет полной тому же государству отдачи, хотя бы потому, что уже и стараться не хочется, ведь государство обещало… Нестеров сам ждал квартиру шесть лет.
Но справедливость — его ремесло. Он пригласил в кабинет следующего. «Только бы не квартирный», — подумал Нестеров.
В кабинет вошел высокий красивый человек с пышной гривой ухоженных русых волос. С достоинством поздоровался. Назвался Кузьминым Константином Ивановичем. Помолчав несколько секунд, начал просто.
— Посмотрите, Николай Константинович, — и положил на стол ксерокопию какого-то документа.
Нестеров не очень рассчитывал увидеть что-то экстраординарное, но на лист бумаги посмотрел. На нем поперек какого-то малоразборчивого текста было написано: «Представить к награде». Видимо, копия была сделана с нечеткого, быть может, уничтоженного временем, оригинала. Поразила Нестерова подпись под резолюцией: Жуков.
— Неужели — полководец?
— Да, товарищ полковник, маршал Жуков, — произнес вошедший.
— Чем могу служить? — еще раз спросил Нестеров, удобнее устроившись в кресле и приготовившись выслушать по крайней мере неординарную историю.
Когда Кузьмин закончил говорить, Нестеров с горечью понял, что закон помочь этому посетителю не сможет. Не укладывается в рамки закона его рассказ. И кто позволит расследовать то, что не расследовала и пожелала отнести в тень сама жизнь? Но при этом должна же быть восстановлена истина! Из того, что рассказал о своем брате-разведчике Константин Иванович, выходило, что не мог он исчезнуть, он мог только погибнуть. Но несправедливые языки плетут бог знает что. Значит, надо искать его останки. Но кто это сможет сделать? Сам Константин Иванович стар…
Когда-то в молодости у Нестерова был подобный случай. Он искал истину по делу погибшего красноармейца и получил в качестве поощрения за частный сыск нагоняй от прокурора области. Правда, считает он, три-четыре скупые открытки в год от семьи, нашедшей правду об отце, для него важнее давно забытого взыскания.
Под конец разговора Кузьмин положил на стол еще один документ.
— Вот видите, — говорил он, — мой брат служил в органах внутренних дел, война его сделала разведчиком. За память своего коллеги заступитесь. Помогите!
И Нестеров принял решение.
2
На первый запрос пришел ответ из Государственного военного архива, и тотчас же запахло войной. Казалось, горят от пороховых брызг пожелтевшие от времени бумаги.
Сержант Николай Кузьмин получил в сорок первом боевое задание — прикрыть подразделение. На пути бойцов стояла церковь…
Может быть, и нехорошо было делать ее укрытием, но… надо думать о живых. А Бог простит.
Кузьмин со своим отделением пополз к церкви. Слабый свет проникал в строение через пробитый купол.
— Стой, ребята! — вдруг сказал Кузьмин обрадованным ребятам, благополучно добравшимся сюда. — Здесь мины.
До поздней ночи работали саперы, разминируя церковь. Наконец сержант разрешил перекурить.
Но едва только солдаты присели, как он, словно что-то забыв, принялся ходить взад и вперед, заглядывая за иконостас.
— Что это командир наш не отдыхает? — промолвил кто-то из солдат.
— После войны отдохнем, ребята, — сказал Николай, — а теперь живо ко мне.
Чертыхаясь и проклиная про себя неуемного сержанта, до утра разбирали солдаты иконостас, снимали со стен иконы, складывали вдоль стен. Кузьмину казалось, что это самое надежное для них место.
Рассвет вспыхнул неожиданно.
— Хорошо еще командир Христа не велел отвинчивать с паперти, — пошутил один из солдат, — бронзовый пуда четыре весит.
— И велел бы, салага, да времени больше нет слышь — ухает!..
Вдруг стало тихо. Кузьмин воспользовался паузой:
— Ты что думаешь, мы тут в храме божьем? Мы же в музее ценнейшего древнего искусства. Поймешь, может, после войны. Люди тебя благодарить будут.
Канонада не дала ему договорить. Взлетела в ясное небо зеленая ракета и погасла. Отделение притаилось у церковной двери. Из дома напротив раздалась автоматная очередь. Кузьмин метким выстрелом через дверную щель снял автоматчика, после чего распахнул двери церкви, которые были как раз на той, западной, стороне, где немцы, и от неожиданности застыл: прямо на него, грохоча по мостовой, шел танк.
— Отделение! — скомандовал он насколько можно хладнокровнее. — Слушай мою команду: рассредоточьсь!.. Занять оборону! А ты, — приказал он молоденькому солдату, — беги, предупреди ребят…
Через несколько секунд в церкви остался только сержант Кузьмин с противотанковой гранатой в — руках. Танк двигался прямо на него. Мгновенье, и затрещали вечные церковные двери. Бще два-три мгновенья, и танк разрушит все иконы, сложенные солдатами, пробьет заднюю стену вместе с бронзовым Христом…
Но тут взрыв потряс церковь. Танк задымился, накренился и затих…
3
Нет, не погиб комсомолец Николай Кузьмин. Не судьба была. Взрывной волной его отбросило в сторону, и очнулся он лишь тогда, когда услышал лающую речь. В голове гудело. Ощущение было такое, что находится он в середине огромного колокола.
— Рус, встать!
С трудом разлепил веки. Сопливый, белесый, бесцветный подросток в крысиного цвета форме. Немец? Вот он какой — немец. И пушок над верхней губой у немца как у него самого, только у него, у Николая, черный.
Но позвольте, почему немец, при чем здесь немец? Он что, в плену? Нет, только не это! А где же наши?
Попробовал пошевелить рукой, второй, ногами, встать. Наконец, поднялся. Все поплыло перед глазами, но руки и коги не болели, более того — двигались. И не обращая внимания на оторопевшего врага, Николай Кузьмин, придерживаясь за развороченные развалины церковной ограды, спокойно повернулся, чтобы уйти.
Кузьмин зажмурился. Прямо ему в лицо било заходящее солнце. Значит, он пробыл без сознания целый день. Значит, раз здесь немцы, его батальон отступил. А может быть, это случайно оказавшийся в кольце красного батальона немец из часовых?
Через полминуты Кузьмин понял, что он жестоко ошибается. Это он в плену. Увы, гортанная немецкая речь слышалась повсюду. А что речь немецкая, а, скажем, не какая-то иная, он знал прекрасно. Еще в школе у него была какая-то особая тяга к этому языку. Учительница Амалия Ивановна клялась, что мальчик Коля Кузьмин знает язык не хуже, чем она сама. А ведь она обрусевшая немка, и похвала из ее уст — похвала особая.
4
Амалия Ивановна…
26 июня, совсем недавно, он видел ее. Видел в эшелоне, отправлявшемся куда-то на восток Она окликнула его. Он со своим отделением переходил железнодорожный мостик и услышал свое имя. Приказал отделению двигаться, подбежал к ней. Объяснять ничего не пришлось. Было ясно: она немка — на всякий случай пусть едет подальше из города. Время такое, что не до разгадывания чужих патриотических чувств. Достал из подсумка хлеб, протянул ей. Она приняла, как всегда, гордо, с большим достоинством. Перелил воду из своей фляги в протянутую кастрюлю. Подтянулся, поцеловал.
За несанкционированное общение со спецконтингентом отсидел трое суток (мало еще по тем временам). А потом, как знающий немецкий, был направлен в Латвию. Но язык не пригодился, потому что тот офицер, который предложил Николаю работать у него в штабе, погиб.
«Как странно работает голова? — думал Кузьмин. — Вспоминаются самые безобидные истории, а ведь это и в самом деле плен. Но почему же так не страшно?» В его представлении плен — это унижение, истязания, допросы, склонение к предательству и, в конце концов, расстрел. О том, что человека могут уничтожить в газовой камере или в пекле крематория, хотя и писали газеты, как-то не верилось. И вот перед ним враги — вполне благообразные, чистенькие «сверхчеловеки».
Несколько немцев с деланным любопытством, показывая на Николая пальцами, куражились, веселились, забавлялись.
— Смотри, Ганс, у него же лицо кретина, этак мы не к осени будем в Москве, а через неделю. Это же дикари, у них нет способностей ни к чему.
— Чтобы быть объективным, Рич, все же его надбровные дуги не отличаются от наших, а глаза мутные от того, что русские столетиями спивались.
Николай смотрел на фашистов, старался определить, о нем ли говорят. Вероятно, немцы поняли, что их речь русскому ясна, и перешли на французский. Отдельные слова Николай улавливал, но сути понять не мог. Голова продолжала гудеть. И вдруг, несмотря на страшную опасность, ощущение голода, подступающую тошноту и усталость, он почувствовал такую сонливость, что не выдержал и потерял сознание.
Выключился он на мгновение, не больше, но, по-своему истолковав его действия, фашисты принялись вытаскивать его из-под развалин. Николай находился в забытьи до последнего мгновения, только когда его поставили на ноги и со всего размаха огрели хлыстом, он очнулся, но не издал ни звука. Вспомнив разговор о своих надбровных дугах, чуть усмехнулся и тотчас же получил очень болезненный удар под ложечку прикладом автомата.
— Ферштейн? — спросили его.
Какой смысл было лгать? Он кивнул.
— Русский? — спросил его обер-лейтенант.
Он кивнул.
— Не похож, — улыбнулся допрашивающий.
— Надбровные дуги не те?
Обер-лейтенант пожал плечами.
— Русские не знают языков, — убежденно сказал он.
— Как видите.
— Что это доказывает? — сказал обер-лейтенант, подумав— Ничего.
Через несколько минут Николая затащили в какой-то импровизированный шатер, где офицер чином повыше начал задавать ему вопросы. На Николая не кричали: немецкий абвер не имел, видимо, достаточно переводчиков, поэтому советскому солдату немедленно предложили работу. Николай, понятно, отказался. Но его не только не расстреляли, но даже не стали спрашивать ни о дислокации частей, ни о подразделении, от которого он отстал. Самолюбивая, не знавшая в сорок первом поражений немецкая военная машина пока еще без нервов и истерик перемалывала силы противника: что ей, в самом деле, встреченный на дорогах обыкновенный солдат, назвавшийся Виктором Ивановым.
Впрочем, ни обер-лейтенант, ни его начальство особенно не верили в то, что перед ними русский: латыш еще куда ни шло — с хорошим русским и хорошим немецким. Все-таки пока бои идут на территории Латвии.
— Латыш? — доверительно спрашивал его немец.
— Да русский, я же сказал — русский.
— В смысле советский.
— Да русский, РСФСР. Понимаешь — Россия, Виктор Иванов?
— Виктор, говоришь, победитель в переводе! И что, надеешься победить?
— Надеюсь.
Обер-лейтенант бросил ему газету:
— Читать умеешь или только трепаться? Ваши сводки перепечатанные почитай.
Николай прочел о крайне тяжелом положении на главном направлении. Похоже, не вранье, хотя надо быть настороже.
Обер-лейтенанта вызвали. С Николаем остался только часовой, болезненный мальчик с такой высокой тульей у фуражки, что Николай удивился: неэлегантно. Пригляделся, увидел, что часовой — офицер, и тогда только стал соображать: кто же именно его взял в плен, что это за офицерское подразделение, может быть, разведка?
Ему не пришлось гадать долго. Вернувшийся обер-лейтенант приказал отвести его до ближайшей машины. И Николая увели. Сопровождали его тоже офицеры.
По дороге он обратился с вопросом: нет ли у сопровождавшего чего-нибудь от головной боли? Офицер молча протянул ему порошок. Николай проглотил его, и через несколько минут стал способен соображать — го. лова переставала болеть.
Его посадили в кузов грузовой машины. Машина двинулась.
По тому, как с ним обращались, он понял, что его везут, видимо, в контрразведку. Его не поделили, вероятно, два ведомства. Во всяком случае пока не расстреляли, а раз так — есть шанс убежать.
Сказано — сделано. Николай перемахнул через борт прямо на дорогу. Резкий визг тормозов заставил его пригнуться к земле. Перед ним остановился «студебеккер», и из него стали выпрыгивать солдаты. «Черт, вот оно, сопровождение, — подумал Николай, — а я и не заметил. Ладно, убежать не дадут, но и допрашивать себя я им не дам». И он помчался к обочине, надеясь, что его полоснут очередью из автомата…
Но очереди не было. Николая поймали и доставили по месту назначения.
Был теплый ласковый летний вечер. Кузьмина швырнули в какой-то временно сколоченный барак, где находилось еще несколько человек. По их озабоченным лицам Николай понял, что это товарищи по несчастью.
— Виктор Иванов, — представился он ближайшему молодому человеку с бородкой.
Человек машинально протянул ему руку:
— Велентьев, доктор наук, биолог.
— Такой молодой, и доктор наук! — удивился Николай. — Правда?
— Правда, — тоскливо проговорил Велентьев, — а что тут удивительного?
— Надо отсюда убежать, — сказал Николай.
— Надо, — согласился Велентьев, — но это практически невозможно, они сами констатируют, что из их плена почти не было побегов.
— Ну это не так, я сам уже почти убежал, было бы желание.
— Желание? — улыбнулся прислушивавшийся к их разговору полный брюнет почтенного возраста. — Желание есть, но как?.. Ах простите, я не представился. Спесивцев.
— Профессор? — спросил поспешно Велентьев.
— Бывший, кому это теперь нужно!
— Но как это бывший, когда мы с вами в прошлом году были на конгрессе биологов вместе? Припоминаете?
Брюнет присмотрелся.
— Кажется, — промолвил он.
Впрочем, у обоих был такой вид, что немудрено было и не узнать друг друга.
Николай вскоре узнал, что все находившиеся в бараке были или врачами, или биологами, или генетиками (слово новое, Николай несколько раз переспросил, пока не запомнил его).
Вскоре всех пленных вывели на улицу, и офицер потребовал через Николая-переводчика, чтобы они забрались в «студебеккер». Через пять минут погрузка была завершена, и машина в сопровождении двух офицеров с автоматами двинулась в неизвестном направлении. Николай отчетливо слышал шум боя, машина шла в ту сторону, откуда стреляли.
Теплый летний вечер приятно освежал взмокшую грудь. Снова начинала болеть голова. Николай перемигнулся с сидевшим напротив него молодым ученым. И они поняли друг друга.
Почти одновременно пленные выбросили из кузова на полном ходу обоих растяп-автоматчиков, причем у одного из них удалось вырвать автомат. Шоферу было приказано включить полный газ и ехать туда, где стреляют.
«Студебеккер» проскочил несколько постов и остановился лишь тогда, когда у него были пробиты все скаты. Ученые повыскакивали по команде Николая из кузова и спрятались под грузовиком. Появились советские солдаты.
Николай и представители науки утром были направлены в Ленинград для выяснения, как в то время говорили, «некоторых обстоятельств».
5
— Ну что, Виктор Иванов? — спрашивал в уютном кабинете Николая молодой лейтенант, улыбаясь и всем своим видом показывая, что кому-кому, а ему прекрасно известно, что перед ним не Иванов, а…
— Кузьмин Николай Иванович, комсомолец, родом из Сестрорецка, из семьи рабочего, воевал там-то и там-то, в бессознательном состоянии был захвачен немцами, но тут же отбился и привез группу ученых-врачей.
— Зачем в плен сдался? — спросил находившийся в кабинете другой сотрудник.
Николай улыбнулся:
— Так ведь все равно как мертвый был.
— Согласие на сотрудничество немцам давал?
Николай вскочил:
— Да, как вы смеете! Я — согласие немцам! Да вы что?
— Что тут особенного? — удивился третий. — Если нет, тогда все в порядке.
Но порядка Николай тут никакого не видел. Не было порядка в том, что с таким подозрением отнесся к нему один из сотрудников. Лейтенант — тот ничего. Мало ли что они подозревают, на то они и поставлены — это их работа. Но в любых обстоятельствах нельзя унижать человека, в этом Николай был абсолютно убежден.
Николая привели в камеру, щелкнул замок. Он остался один. Ему приносили есть и пить, выводили на прогулки. Допросы возобновились только через трое суток.
— Будем колоться? — спрашивал Николая тот, третий.
— Чего?
— Ну, расскажешь, для чего тебе нужна история о том, что ты родился в Сестрорецке, и все прочее, и почему назвался Ивановым?
— На понт берете, — в тон ему ответил Кузьмин, — я действительно сестрорецкий, а что до Иванова, так надо же бдительность проявлять, не своей же фамилией называться — кругом немцы.
— А что за команду привел, знаешь?
— Не знаю, сунули к ним, чтобы переводил.
— Что переводил?
— Да ничего, только успели познакомиться, как привезли.
— Почему повезли именно в Ленинград?
— Не знаю, я не знал направления. Спасибо хоть охрана была хилая.
— А может, она нарочно была такая, чтобы легче с ней справиться и к нам сюда внедриться?
Николай только и нашелся выкрикнуть:
— Я — комсомолец!
— В городе некоторые так называемые партийцы партбилеты сжигают, — заявил третий.
— Это не партийцы, а подонки!
— Согласен, но не кипятись, сейчас война. Рассказывай, кто да кто с тобой ехал?
— Я заметил, что врачи. Профессор там один был, биолог, и этот, как его, генетик. А почему в Ленинград — не знаю.
Только много лет спустя советские люди узнают, что не случайно команда врачей и биологов формировалась именно в Прибалтике. Вермахту был поручен поиск людей, имевших отношение к медицине, для создания оружия, могущего поставить на колени разум. Такое оружие не было создано в гитлеровской Германии. И об этом еще будут написаны книги.
Человечество всегда будет помнить тех, кто не позволил сделать полем битвы человеческий мозг.
— Это-то и странно, — сказал допрашивавший, посмотрев пристально на Николая.
— Мне нечего скрывать от вас. Более того — я у себя, я на родине, а не в плену. Не можете разобраться, кто друг, кто враг, расстреляйте меня для собственного спокойствия, только позвольте мне написать о том, что я служил своей стране и своему народу.
— Никто тебя не собирается расстреливать, просто много в твоей истории странного, на совпадение непохожего.
— Ну, я и говорю: что со мной цацкаться — давай в. расход.
— Да это не сложно, но дело не подвинет. Откуда немецкий знаешь?
— Учился хорошо, вот и знаю.
— А у меня была тройка, — признался собеседник.
Николай промолчал.
— На, напиши, что хотел, — грустно сказал лейтенант и протянул Николаю лист бумаги.
Николай написал: «Фоме неверующему» — и после этого, уже без хохм, все, что с ним произошло…
6
— Я, между прочим, и не сомневаюсь, что ты тот, за кого себя выдаешь. Так что ты волен даже жаловаться на нас — такими словами начал на следующий день очередную беседу с Николаем Кузьминым допрашивавший его лейтенант. — Хочешь пройтись?
— Для чего?
— Поразмяться.
— Пошли.
И они пошли по коридору. И после этой прогулки вдруг все стали относиться к нему иначе. Его как следует накормили. Что же произошло? Он понимал, что его кому-то показали в коридорах НКВД, но что это была за проверка, он не знал.
— Слушай, а ты часом в милицию не попадал в прошлом году?
— Попадал, а что?
— В рубашке родился, вот что. Это же свидетельство в твою пользу, это же документ, а ну садись, пиши.
Николай никак не мог понять, почему его привод в милицию прошлым летом может послужить ему на пользу, но сел и, как все помнил, написал. В сущности, и помнить особенно было нечего. Однажды приехал в Ленинград из Сестрорецка, перед тем как пошел служить в армию, куда сам напросился — надоели отсрочки. С девушкой познакомился, договорился встретиться, гулял.
В сквере увидел, что впереди них идут какие-то две девочки, молоденькие совсем, а к ним пристали ребята: пошли да пошли с нами. Ну, Николай не вытерпел, вступился… Словом, банальная история, каких сотни. Ребята ему: «Троих девочек тебе много, поделись». Николай им и вмазал. Привели в милицию. Что здесь писать и чем особо гордиться? Но написал.
Что еще написать: что любил свою девушку, назвать ее имя… Нет, не скажет он этого, еще не хватает, если ее будут спрашивать: «Правда ли, что он попал в милицию, или нет?». Это будет не по-мужски.
Вдруг в комнату вошли сразу несколько человек. Один из них, в белом кителе, подошел к Николаю и сказал:
— Ну, конечно, это он, товарищ майор, ему я еще тогда сказал: «Иди, парень, к нам в милицию служить, не пожалеешь». А ты что ответил, помнишь?
— Помню, конечно. Сказал: сами справитесь, а нужен буду — найдете. И адрес дал, сестрорецкий.
— Точно все, — заявил милиционер, — точно говорит, товарищ майор, не врет.
— Ну и добре, раз не врет.
А когда милиционер ушел, добавил, обращаясь к вошедшему лейтенанту, тому самому, что начинал четыре дня назад допрашивать Николая:
— Вы, Дмитрий Дмитриевич, кажется, что-то хотели спросить у нашего гостя? — И удалился.
Лейтенант сел за стол. Долго молчал, словно собирался с мыслями, потом вдруг сказал:
— Не сердись. Давай считать, что мы тебя по адресу нашли.
— Не понимаю, — сказал Николай.
— Что не понимаешь? — спросил лейтенант.
— Как это — нашли по адресу?
— А… это просто. Ты ведь милиционеру что сказал: «Нужен буду — найдете». Ну вот, считай, что нужен, очень нужен. Вот и нашли. И именно тебя.
— Опять не понимаю.
— А мы сейчас с тобой пойдем в нашу столовую, вот держи талон, и я тебе дорогой все объясню.
Николай Иванович взял клочок бумаги, на котором стояли печать и дата.
В столовой народа было немного. Пахло щами. Сели за стол. Николай перевернул розовую капусту ложкой, отхлебнул — горячо, но очень хотелось есть.
— Говорите, что там у вас? — спросил он лейтенанта.
— Поешь сперва, а впрочем, как хочешь… Ты ведь сестрорецкий, ну а Тосненский район знаешь, наверное? — без паузы спросил он.
— Ну знаю, я все районы знаю, мальчишкой облазил всю область.
— Там теперь немцы.
Николай положил ложку: у него там были родители, сестра, друзья…
— Как же так — там немцы? Когда? — только и спросил.
— Недавно, и нам не хватает людей.
— Каких людей?
— Ну тех, которые бы помогали нам, сообщали о том, что там есть и что замышляется.
— Вы же мне не доверяете!
— Дурачок, просто майор никак не мог проверить, действительно ли ты сестрорецкий. Все архивы-то вывезли. Черт его знает, как теперь проверить?
— Ну так надо доверять.
— А я тебе и доверяю. Если согласен, пойдем сейчас прямо к нашему начальнику отдела.
— Какого отдела?
— Узнаешь.
Николай степенно и неторопливо доедал суп. Голода он уже не испытывал. Его тряс какой-то странный, напавший вдруг озноб. Может быть, оттого, что он узнал о немцах в его родных краях, или что ему предложили работу в органах, или что сам он чудом остался жив. Он ел, ежился и смотрел по сторонам. Лейтенант смотрел на него грустными глазами. И Николай вдруг увидел, что лейтенанту всего лет двадцать пять на вид, но голова у него седая.
— Ладно, — сказал Кузьмин, кладя ложку на стол, — я готов, приказывайте.
С этого дня он был зачислен разведчиком Н-ского отдела НКВД. И еще десять суток отрабатывал легенду и самые необходимые навыки, без которых разведчику нечего было делать за линией фронта.
7
Лейтенант Дмитрий Дмитриевич Граве был сыном латышского стрелка. Отец его, кадровый чекист, учил: в особой ситуации каждый человек может вести себя несколько странно и, быть может, даже подозрительно. Как, к примеру, вот этот парень, умный парень Николай Кузьмин. Глупо не использовать его возможности, его молодость, его желание отомстить врагу. Граве сумел убедить майора поверить и отдать Кузьмина ему.
В особом отделе отрабатывалась легенда. Командование армии интересовала вся та территория, которая была занята гитлеровцами в Ленинградской области. Какая там техника? Какая авиация? Как, что, когда? И на все эти вопросы приходилось давать ответ обыкновенным людям, тем, которые жили не для бессмертия, потихоньку делая свое дело, но которые вошли в это бессмертие.
Легенда была самой простой. Николай Кузьмин — моложавый. Его можно было выдать за парня шестнадцати-семнадцати лет: дескать, был на окопных работах… С ним пойдут еще два паренька: один из особого отдела, тоже молоденький, третьего найдут сами.
— А у меня тут корешок в Ленинграде, вместе в аэроклубе мастерили планер. Пойдет? — предложил Николай.
— Приведи, посмотрим.
Петя Петров оказался очень рассудительным.
— Паспорт у тебя есть, герой? — спросил Граве.
— Будет, — с уверенностью сказал парень.
— Скоро?
— Года через…
— Два.
— Почему? — обиделся парень. — Полтора.
— Стало быть, тебе четырнадцать?
— Стало быть.
— Николай Кузьмин задачу тебе разъяснил?
— Так точно.
— Справишься?
— Так точно.
— Ну и отлично.
На отработку версии «подростка» ушло еще два дня. Потом командование отдела приказало всем троим дать сутки на отдых
Учеба кончилась, начинались будни. С выстрелами, страхом, опасностью, гибелью, но и с надеждой на Победу.
— До завтра, — сказал Граве.
— До завтра, — сказали разведчики.
Проходило лето. Шла война. Все чаще самолеты с крестами на крыльях летали над городом. Нева была серой и суровой.
Разведчики готовились к работе.
8
Николай вышел из красивого дома на углу набережной Фонтанки и Невского проспекта. Прошелся по Невскому, просто так прошелся. У него был мандат такой, что ему не страшен был никакой патруль. Он упивался свободой и радовался жизни. А завтра он пойдет в тыл к врагу, и от того, каким он там будет, насколько точно выполнит свой долг, в какой-то степени зависит исход битвы за Ленинград. Так ему казалось, и это было здорово! Разве он мог предположить, что грядущая битва за Ленинград не будет окончательной. Быть может, то, что сделает боец Кузьмин, пусть на день, или на час, или на минуту приблизит конец войны. Это грело.
В запасе у него было три часа, он шел по Невскому и, предвкушая встречу со своей любимой Тосей, не задумываясь, вскочил в трамвай. Он мчался на трамвае и думал о ней, думал о своей будущей семье, а в лицо ему хлестал ветер с дождем (стекла в трамвае были выбиты).
Но дверь Тосечки оказалась заперта: ни ее, ни матери, ни отца. Николай не виделся с ними давно и не знал, что отец уже давно в народном ополчении, а мать с дочерью на окопных работах — тех самых, на которых, по легенде, работал и он, Николай, только ближе к городу.
«Странная легенда, — подумал Николай, — как будто бы меня не расстреляют, если поймают, за то, что я рыл окопы. Но с командованием не спорят, им виднее».
Николай еще раз подергал дверь и, наконец, оторвав от папиросной пачки клочок бумаги, написал на нем: «Я люблю тебя, Тосечка, люблю и вернусь. Жди».
Он вернулся в казарму.
9
Выступать надо было на следующее утро. Разведчики расположились в отгороженном углу казармы. Николай и Петр подошли к своим койкам.
— Привет, мужики, — послышался голос, принадлежавший третьему из группы — Ване Голубцову.
— На всю жизнь, что ли, решил отоспаться? — спросил Николай.
— Почти на всю, ложитесь, завтра чуть свет…
Николай, Иван и Петр заснули. Только Николай подумал перед сном, что переход линии фронта в четверг здорово: в четверг все здорово, но тут же отогнал от себя эти мысли — он не верил в приметы. Хотя почему бы не верить в хорошие?
Утром всех троих посадили в легонький полугрузовичок. Николай вспомнил, почему при очередной встрече с ним начальник разведотделения особого отдела Ленинградского фронта Граве пришел к выводу, что такой человек нужен в разведке.
«Помнишь, мы с тобой обедали?»
«Помню».
«А сколько человек тогда находилось в зале?»
«Тридцать один».
«Неправильно, тридцать».
«Тридцать один, вы не заметили одного за дверью».
Оба рассмеялись.
«Ну, а буфетчицу как зовут?»
«Наталья Ивановна».
«Точно, молодец. Ну, а?..»
«Да помню я все, Дмитрий Дмитриевич, я же знал, что вы меня проверять будете, вот и запомнил…»
Граве спросил его:
«Ну, значит, согласен?»
«Естественно, война ведь».
«А после войны?»
«Посмотрим… А оружие дадите?»
«Не положено тебе оружие, — говорил Граве, — твое оружие — твоя смекалка. А когда надо стрелять — это, считай, для разведчика провал. Ведь в перестрелке тебя могут убить, я прямо говорю. Береги группу, если вы не вернетесь — с тобой уйдут те данные, которые ты собрал, а это может обернуться гибелью для всех».
«Для кого — всех?»
«Для армии. Такие случаи бывали».
Может, загнул Граве, а может быть, и нет.
Еще Николай, глядя на мелькавшие повсюду кусты, ощущая скорость грузовика, вспомнил вчерашний трамвай: как он мчал его к Тосечке!..
А вот у Вани Голубцова вообще никого нет — ни девушки, ни родителей; детдомовский он. Оплакать некому будет. А у Пети Петрова есть родители.
10
Грузовик остановился. Впереди в дымке виднелся овраг. До него еще с километр. Тишина. Удивительная, гнетущая в условиях войны тишина. Разведчики дошли до кустов и залегли. Грузовик развернулся и встал. По приказу он должен был развернуться и ждать три часа. Если в районе внедрения начнутся выстрелы, мчаться обратно и доложить о провале. Через три часа выстрелов не было.
Дождь. С одной стороны, это хорошо. Сплошная пелена дождя все скрывает от людских глаз, шум его помогает заглушить собственное дыхание. Но с другой стороны, кто и когда по своей воле полз по глинистой земле или траве под дождем?!. Как отлетают капли дождя от лепестков цветов, как отлетают они от луж и брызгают прямо в глаза, как невыносимо хочется не обогреться, нет, эту роскошь невозможно себе даже представить, но хотя бы ощутить, что по твоему телу не бьют, не бьют, не бьют тысячи брызг.
Николай посмотрел на свою группу. Держатся ребята. Они ползли по своей земле, но прятались, потому что находились в тылу врага. «Вот если бы так, под дождем, но только без цели ползти, — подумал Николай, — я сошел бы с ума, а теперь вроде ничего — оправдано ситуацией».
На календаре — одиннадцатое сентября, четверг. Ползти они должны до следующего вечера, четырежды подкрепившись едой, восемь раз остановившись на краткий отдых.
Страшно разболелись ноги. Что с ними, тоскуют по ходьбе? Ведь на них совершенно нет нагрузки, а они болят. Николай стал протирать глаза. Нет, это невыносимо. Скорее бы вечер, вечером они должны добраться до деревни Олямино. В этой деревне есть второй дом от угла, возле красной сосны. Там не должно быть еще немцев, а если они есть, то действовать по обстановке. Только бы доползти и только бы там не было немцев!
А дождь все хлещет и хлещет. Раскис плохо упакованный хлеб. Огня разводить нельзя, курить тоже. Пытка.
Как там сейчас отец с матерью? У них, когда дождь, всегда протекает в одной комнате потолок, а когда дождя нет, всегда лень посмотреть, что там на крыше, почему течет. Интересно, глядя на капли на потолке и подставляя на пол таз, думают ли они все — его сестра Тамара, мамочка, братишка Костя и отец — о нем? Ему так тяжело ползти. Ноги отваливаются.
Николай смотрит на часы. Привал.
— Замерзли?
— Нет, — отвечают ребята.
Он протягивает им раскисший хлеб. Они жадно едят.
Тридцать минут сна. Каким он кажется сладким! Поползли дальше. Светящиеся точки компаса — словно доброе созвездие. Дождь не прекращается. Быть может, он зарядил навсегда, а быть может, они на Венере: не может быть на Земле все так несправедливо.
Николай улыбается. День сегодня такой серый, такой ненастный, что можно ползти и днем, а значит, на сутки раньше выполнить задание.
11
Странно, в детстве, когда вечером побегаешь по лужам, всегда на следующий день утром просыпаешься с насморком. А здесь спал под дождем, полз по воде — и ничего, проснулся, и насморка нет, и не простужен. Может быть, это и есть мобилизация организма?
Николай потянулся. Кругом кусты, дождь вроде стал мельче, значит, надолго. Выбираясь из оврага, перемазались как черти, овраг удобный, хороший, назовем его условно «Петькин». Он ведь первый в него скатился, а в овраге лужа глубиной в полметра, и Петька в эту лужу бухнулся со всего маху. И нашел в себе силы, герой, даже не вскрикнуть. А вот если в мирное время на человека неожиданно вылить ушат воды, есть кто-нибудь, кто удержится и не вскрикнет?
Николай задумался: в Петькином овраге можно выспаться, отдохнуть и даже переночевать, как сегодня, в случае чего. Это, видимо, километрах в трех от Олями-на, судя по карте, которую показывали в Ленинграде.
Разведчики поползли дальше.
— Слушай, командир, — тихий голос Пети задрожал от смеха.
— Чего? — спросил Николай.
— Да подумал я что-то забавное.
— Что?
— Да вот, понимаешь, представь себе: вдруг война уже кончилась, ну вдруг — сегодня ночью, а мы все ползем, ползем. На нас ведь в деревне как на идиотов будут смотреть, когда мы выползем.
— Все веселишься?
— А чего делать?.
Николай, не успел ответить, впереди показалось что-то огромное, серое и бесформенное. Жестом сделав знак молчать и оставаться на местах, он пополз вперед и обнаружил, что это изба, одиноко стоявшая в лесу.
Сторожка лесника? Кто знает? Ни про какую сторожку ни на каких картах ничего не было сказано. Проверить? Но нет ни времени, ни приказа, однако это надо сделать, хотя бы чтобы быть уверенным, что здесь врагов нет.
Приказав всем оставаться на местах, Николай пополз к сторожке и, скрываясь за кустарником, осторожно заглянул внутрь.
То, что он увидел, сковало его таким ужасом, что
Кузьмин долго не мог прийти в себя, однако, вернувшись к ребятам, нашел в себе силы промолчать о том, что увидел.
Впервые, может быть, становилось ясным звериное лицо фашизма не по газетным статьям, и не по служебным кинофильмам, и не по сводкам Информбюро. В избе лежала истерзанная женщина с разбитой головой. Было ясно, что над ней сперва надругались, а потом прикончили. И тут же возникла мысль: а зачем фашистам было ее приканчивать, может быть, это сделал тот, кого она знала в лицо?
12
Часа через два, когда стало уже так темно, что не разобрать было и светящихся точек компаса, «не накормленных» дневным светом, впереди появились еще более черные силуэты. Мелькнул огонек. Это была деревня Олямино. Во второй избе от угла разведчиков должны были ждать, обогреть и высушить.
Николай подполз к окну, приподнялся и тихонько постучал. В ответ послышался шорох и детский плач. Дверь долго не отворялась.
«Ребенок, — подумал Николай, — при чем здесь ребенок? Ни про какого ребенка ничего не было сказано».
Но дверь уже отворилась, и грубый голос спросил по-немецки: «Вер ист хир?»
Николай, как было условлено, не ответил. Человек трижды переспросил и должен был по-русски выматериться. Но, выйдя на крыльцо, он сперва затворил за собой дверь и только после этого выматерился.
Николай успокоился: значит, он не открывал дверь из-за ребенка, стало быть, младенец здесь недавно и случайно, а значит, они попали туда, куда надо.
Первым в дом должен был войти Петр и немедленно раздеться, потом Иван и последним — Николай. В доме было темно.
Плакал ребенок, женский голос утешал его. Здесь, в доме, надо было провести ночь и день. Только бы за это время прекратился дождь и все высохло.
Хозяин молча показал вверх, на чердак. Все трое залезли туда и вскоре пригрелись. Там лежало сено, какие-то тулупы, в них разведчики и зарылись. Вскоре туда поднялся хозяин с куском соленого мяса, бутылью с чем-то крепким, шматом сала. Хлеб он принес позднее, потому что все, что он делал, было паролем, в том числе и порядок, в котором он приносил снедь. Каждая деталь была отработана. Николай совершенно успокоился.
— Ребенок соседский, — сказал хозяин, — у него мать сегодня немцы куда-то увели.
Николай слушал, но вдруг ему показалось, что он знает, куда ее увели… Не та ли это истерзанная женщина в сторожке, в лесу? Он сказал об этом хозяину.
— Господи, — хозяин перекрестился.
Заговорили о деле. Хозяин передал Николаю сводку, обычную сводку, которую он своими путями, по своим каналам добывал для действующих частей Красной Армии.
— Запомнишь? — спросил хозяин.
— Ясное дело.
"Хозяин стал говорить. Николай хмелел, и его тянуло в сон, но он нашел в себе силы повторить на ночь все сказанное хозяином. Утром они уже вчетвером пробирались по отмеченным хозяином тропам…
13
Совершенно секретно.
Доклад разведчика ОО НКВД Кузьмина Н. И. 18.XI.41 года в 14 часов по вашему заданию был на тренировочном аэродроме около деревень Бородулине, Веретье и Погост (ст. Любань).
На этом аэродроме стояло около восьмидесяти самолетов. Среди них были «мессершмитты», «юнкерсы-77» и трехмоторные, названия которых не знаю.
Окраина аэродрома была забита автомашинами, в северной ее части видел три радиостанции. Аэродром охраняется зенитными батареями. Одна батарея зенитных орудий расположена в юго-западной части деревни Бородулино (при входе в деревню), другая батарея — вправо от дороги, идущей из деревни Веретье на Ильинский Погост.
Самолеты подведены к самой юго-восточной окраине деревни. Часть из них замаскирована досками. Немцы строят новый аэродром между деревнями Малый и Большой Переход, в строительстве аэродрома участвуют пленные красноармейцы.
В Любани я видел полет бомбардировщиков (две группы по тридцать пять самолетов), которые летели со стороны Гдова на Ленинград.
На аэродроме в Апраксином Бору — Добовье видел одного замаскированного разведчика.
Кузьмин
14
Не знала группа Кузьмина, что этот доклад очень скоро лег на стол командующего Ленинградским фронтом. Были приняты срочные меры к совершенствованию системы ПВО, чтобы помешать фашистским летчикам совершать внезапные налеты на Ленинград. На пожелтевшем архивном документе сохранились две пометки: одна рукой начальника особого отдела фронта — «Доложено Жукову», другая рукой Граве — «Данные подтвердились, уничтожено 14, повреждено 25–30 самолетов».
…Как же трудно было возвращаться! Простившись с хозяином, разведчики тем же путем поползли обратно. Обратный путь всегда короче, и вот уже хуторок, в котором Николай видел истерзанную женщину. Он не мог не заглянуть внутрь и, хотя самым серьезным образом нарушил приказ, заглянул туда. Женщины не было: видимо, хозяин или кто другой, кто знал, похоронил несчастную. Николай помолчал минуту и пополз к своим. Рассказал им, что видел и сегодня, и днями. Прошло еще несколько часов, вот и овраг, их овраг, Петькин овраг…
Вдруг Николай заметил движение там, где все было до сих пор спокойно. Какой-то человек, крадучись, шел по их следу. Разведчики замерли. Человек замер тоже. С какими целями он здесь? Кто он?
Николай сделал знак своим, незнакомца «взяли в клещи». Петр сбил его с ног и прижал к земле. Сверху на него навалился Иван.
— Кто будешь? — спросил Николай.
— Та свои, — захныкал детина.
— Откуда?
— Та здешний, я думал — вы немцы.
— Какие ж мы немцы, мы из окопной команды, вишь, возвращаемся.
— А чего же вы сами-то ползете, аки змеи?
— А боязно, — ответил Николай, — пошли с нами.
— Чего я там не видал, сами ступайте, только подстрелят.
— Кто сказал?
— Знаю, не сегодня родился.
— Знаешь и молчи.
— Ну ладно, прощевайте, — сказал парень, — меня тут знают, не пойду. А вы вот так идите, — показал он на просеку, — здесь немцев нема.
Парень исчез в кустах.
— Не понравилась мне его физиономия, — сказал Петр.
— Еще бы. Главное — встреча с ним нам совершенно не нужна: мало ли, поймают, пытать будут, выдаст.
— А мы в Питере будем завтра, а сюда больше не придем.
— Как знать… Вдруг наш доклад не понравится?
— Да ладно, тебе, пусть тогда сами идут в разведку.
— Без трепа, тихо, — вдруг сказал Николай, — немцы.
В той стороне, куда показал встреченный ими парень, они вдруг увидели людей в серой, уже знакомой Николаю, форме.
«Вот тебе и свой, — зло подумал Николай, — не к добру была эта встреча».
Каким-то чудом немцы их не заметили, и они, буквально как зайцы, притаились в своей ложбинке, отмеченной ими еще по дороге туда.
15
Грузовичок с чекистами должен был ждать их в условленном месте. И он ждал их уже три часа. Пока контрольное время не истекло, можно было не волноваться.
Перед взорами тех, кто ждал, стеной стоял мрак. Этот мрак, казалось, заполнил все кругом, и было особенно неприятно ощущать, что где-то рядом твои друзья, а ты их должен ждать и ничем, совершенно ничем не можешь им помочь.
Вдруг в том месте, откуда ждали разведчиков, раздались сперва одиночные выстрелы, потом частые автоматные очереди, потом ухнул взрыв.
— Накрыли! — ахнул один из ждущих.,
— Не каркай, — оборвал его второй.
— Подождем.
— Ясное дело.
Но разведчиков не было, контрольное время прошло.
И вот когда уже казалось, что время не только остановилось, но пошло вспять, когда уже наступало полное отчаяние, стена мрака вдруг расступилась и появились три фигуры. Измазанные, мокрые.
Кузьмин доложил о прибытии. Обнялись.
Грузовик помчал Николая, Петра и Ивана в город.
«Представить к награде» — такую резолюцию поставил 19 сентября 1941 года на шифровке армейского разведчика командующий Ленинградским фронтом.
16
Одиннадцать суток наслаждался жизнью боец Кузьмин. Он ходил по Ленинграду и прятался от холодного дождя…
За выполнение особого задания группа Кузьмина была представлена к наградам и поощрена одиннадцатью сутками личного времени. Почему одиннадцатью? Да очень просто — на одиннадцатые сутки приходилось воскресенье. Так уж повезло.
Николай, конечно же, поехал к своей невесте, но застал только ее мать, поступившую по мобилизации на завод. Он проговорил с ней весь вечер, узнал, что Тосечка находится в ополчении, там же, где и ее отец. Так они и не встретились. Никогда.
Подумать только, какое это страшное слово — «никогда».
Весь свой отпуск следователь рыскал по архивам, встречался с людьми, искал правду. Он понял; чтобы считаться Человеком, мало вырастить ребенка, написать книгу и посадить дерево. Надо еще хотя бы в чем-то восстановить попранную справедливость. Быть Человеком — это тоже непременное условие.
17
В последний раз Нестеров видел Константина Ивановича в тот день, когда впервые, может быть, что-то стало проясняться. Этот красивый, мягкий человек, который, казалось, был весь устремлен к единственной в его жизни цели — найти правду о брате, вдруг заболел. Но это была не простая болезнь. День его визита к Нестерову был днем перелома к худшему. Константин Иванович, казалось, упрямо чему-то сопротивлялся и вдруг сопротивляться перестал.
Перед Нестеровым в кресле сидел похудевший, грустный человек с изможденным лицом и сияющими глазами, подведенными черными кругами усталости или болезни. Он говорил:
— Николай Константинович, я вам очень признателен за то, что вы сделали для моего брата, для его памяти. Поверьте, я готов был надеяться и в дальнейшем на то, что мой брат вернется, но прошло сорок лет, и хотя не исчезла надежда, но уходит жизнь. Уходит, как ушла она у моих и его родителей. Они не дождались его возвращения. И, не говоря ничего, завещали мне поставить последнюю точку в его судьбе.
Нестеров позволил себе перебить собеседника, заявив что-то вроде того, что он еще не стар, чтобы говорить про себя и свою жизнь такие вот безысходные вещи. Однако Кузьмин энергично замотал головой и горячо заговорил:
— Не надо меня щадить, я неизлечимо болен, и мое состояние поддерживалось лишь тем, что я искал что-то о нем, и вот сегодня, кажется, это что-то стало проясняться. Я ведь себе назначил. Не хочу говорить о болезни, но она сильнее меня, она лишь немного меня отпустила, зная, что я ищу брата, но сегодня все возобновилось. Вероятно, человеку свойственно жить и надеяться этапами.
Нестеров слушал Константина Ивановича И думал, каким сильным бывает чувство веры. Ведь сколько лет искал, сколько писал и по радио его фамилию произносили — все ничего!
Уже и родители его, и сестра умерли, и Тосечка умерла, а он ждал. Он искал. И уже на закате жизни нашел неравнодушного человека.
18
Полковник Нестеров нашел полковника Граве, а тот дал статью в газете. Из разговора с бывшим чекистом Нестеров узнал о том, что учила немецкому Николая Кузьмина некая Амалия Ивановна Фабер и что Кузьмин даже чуть было не пострадал из-за нее. Был такой штрих в его жизни. Она Николая не может не помнить. Лишь бы она была жива.
…И она оказалась живой. Откликнулась на статью Граве. В письме даже упрекнула отставного полковника за то, что его команда в первые дни войны выслала ее из города из-за немецкого происхождения.
Из переписки с ней стало ясно, что она знает и Петю Петрова, видела его несколько раз.
19
— Скажите, пожалуйста, а где здесь у вас проживает Петр Петров?
— У нас нет таких в поселке, совершенно точно вам говорю.
— И все же он живет здесь.
— Может, приезжий, но Петровых в поселке нету. Может, приезжий, — повторила женщина и вдруг спросила: — А кто он вам, этот Петров?
— Не родственник, просто ищу его по делу. Ему уж под шестьдесят, — сказал Нестеров.
— А-а-а, — сказала женщина и пошла по улице.
— Непонятно, — промолвил Нестеров, — а почему вы спросили?
— А я из сельсовета. Вы его личность-то знаете? Может, фамилию перепутали, пойдемте посмотрим.
В сельсовете она попросила Николая Константиновича предъявить документы.
— Для порядка, — сказала она.
— Ну раз для порядка — пожалуйста, — и он предъявил удостоверение. — Но только хочу сразу предупредить, что нужен мне товарищ Петров не по служебному делу, а по личному, и я предъявил бы паспорт, но не ношу его.
— Понимаю, — сказала женщина, роясь в каких-то бумагах. — Вот, гляньте, — и она бросила на стол несколько папок.
Нестеров невнимательно просмотрел некоторые. Что толку? Он никогда не видел Петрова, а брать эти папки с собой категорически не имеет права. Стало быть, остается только одно — приехать сюда с Граве. Но узнает ли он Петрова через сорок лет? И к тому же снова придется использовать свое служебное положение. А как же его не использовать? Всякая материализованная нравственность, как правило, выходит из рамок инструкций.
Вот, например, некто ищет фронтовика. Казалось бы, святое дело, но никто ему не дает никаких справок, пока он не скажет о том, что он работник милиции. Но ведь это же неправильно: Нестеров ищет Кузьмина не как милиционер, а как гражданин, но как с гражданином никто с ним разговаривать не желает.
Амалия Ивановна… Нестеров готов и ее привезти (она все-таки двадцать лет назад видела Петрова — все-таки позже, чем Граве), но в данном населенном пункте нет такси, не предусмотрено как-то. Значит, надо идти в отделение милиции, просить у них машину, объяснять. Надо думать, работники милиции окажутся с душой, не откажут. И действительно, не отказали.
20
Прибывшая пригорбдным поездом Амалия Ивановна уселась рядом с шофером сержантом, которого немедленно стала называть «юношей».
— Мы ищем разведчика, — заявила сержанту восьмидесятилетняя Амалия Ивановна.
Сидевший на заднем сиденье Нестеров подтвердил удивленному сержанту: да, именно разведчика.
В сельсовете знакомая Нестерова подготовилась к приезду — г- на столе уже грудой лежали паспортные дела, и Амалия Ивановна почти тотчас же выхватила из груды документов один и сказала:
— Вот он, Петр Петров — Она была так в этом уверена, что даже не прочитала имени и отчества изображенного на снимке человека.
Между тем запись гласила, что на снимке Алябьев Максим Владимирович.
— А вы уверены в том, что это и есть ваш товарищ? — спросила с сомнением паспортистка.
— Но я же еще не сумасшедшая, — заявила Амалия Ивановна.
Нестеров переглянулся с паспортисткой.
— Я вам могу кое-что сообщить об Алябьеве, — тихо, чтобы не слышала Амалия Ивановна, сказала паспортистка.
А Амалия Ивановна и не слушала. Она с интересом рассматривала плакаты, посвященные противопожарной безопасности, развешенные по стенам сельсовета. А потом она вышла в сад полюбоваться тюльпанами. Красные, синие, черные, желтые, фиолетовые — они не могли не вызвать восторга у каждого, кто имел счастье видеть их.
— Не исключено, что ваша Амалия Ивановна знала
Алябьева как Петрова. Дело в том, что Петров — инвалид с детства и всю жизнь, будучи в почти невменяемом состоянии, содержался своими родными. Говорят, он подорвался в детстве на мине и с тех пор потерял память. За ним до старости ухаживали его родители, но сейчас уж лет пять как их кет на свете, и Алябьева направили в наш областной дом престарелых. Я сама отвозила его туда. Брать не хотели, мы написали в обком, он, представьте себе, фронтовик, награды имеет, в четырнадцать лет воевать начал.
…В следующую субботу было решено навестить Алябьева.
21
Но в следующую субботу Нестеров не смог поехать, потом, еще в следующую, был какой-то слет, потом паспортистка ушла в отпуск, а одному ему ехать не хотелось (обещал ведь ей). Короче говоря, приехал он в дом для престарелых только через дв. а с половиной месяца.
Но, слава Богу, ничего не произошло существенного за это время, домашнее расследование не омрачилось никакими неожиданностями. Нестеров с паспортисткой прибыли в пансионат и пошли по живописным аллейкам.
По аллеям прогуливались парами, группами, в одиночку не старые и очень любопытные люди. У них у всех на устах был один немой вопрос: «К кому?» И хотя Нестеров, по наивности своей, не сомневался, что большинство из этих людей не имели родных (иначе как объяснить, что они здесь), все же у них не исчезло желание видеть близких и общаться с родными.
Нестеров нашел врача, после чего он и паспортистка уселись на скамейке под тенистой липой и принялись ждать, наблюдая за любопытными жителями этого странного мира.
Наконец, молоденькая девушка в белом халатике подвела им совсем не старого человека, лет, пожалуй, пятидесяти пяти максимум, и, бросив: «Алябьев, температура нормальная», оставила их наедине.
А непрошеные гости усадили рядом с собой Алябьева, и оба не знали, о чем его спрашивать.
В этот день разговора не получилось.
Не получилось и в следующий раз. Иногда казалось, он что-то вспоминает, менялся даже цвет его то потухавших, то вдруг искрившихся глаз. Но было похоже, что есть какой-то непреодолимый барьер, через который не могла пробиться его память.
— А лечат такие вещи? — спросил Нестеров.
— Может, и лечат где, а только зачем? — заметила врач — Амнезия, прекрасная болезнь. — И она улыбнулась так, как улыбаются, когда хотят подчеркнуть дистанцию между собой и собеседником.
Нестеров с паспортисткой по прибытии в город решили написать письмо специалисту, который, может быть, вылечит Алябьева с помощью гипноза.
22
Милая моя, родная Тосечка… Какое у вас удивительное имя! Жаль, что мы так недавно знакомы и это не дает мне права тотчас же назвать вас самыми ласковыми и добрыми именами, которые мне только известны. Как-то неловко у нас с вами получилось: не успели познакомиться — и немедленно я попал в милицию, а вы бросаетесь меня защищать. Извините. Но знаете, я все чаще думаю о том, что ничего просто так на свете не бывает. Друг познается в беде. И в милиции вы оказались рядом. Конечно, на таком эпизоде глупо строить силлогизм (прочитал только что учебник логики, не взыщите!) — раз оказались рядом, значит, друг, но ничего не приходит в голову, а так бы хотелось назвать вас своим другом. Когда мы еще с вами встретимся, может быть, в следующее воскресенье? Я обязательно приеду, я не успел вам этого сказать, а письмо, конечно же, не дойдет до субботы до вас, потому что уже среда. А все эти дни я молчал потому, что отчего-то было неловко. И письмо опускать не буду, раз не дойдет.
Николай
Вы спросили меня, для чего я приезжал, я тогда не ответил, но сейчас перед листом бумаги вдруг осмелел и могу сказать вам: потому что я нашел вас. Не все же время я буду ездить в Ленинград, может быть, и вы приедете в Сестрорецк. Я вас познакомлю там со своими родителями. Они отличные старики, трудятся на заводе, радуются жизни, воспитывают вот меня, и брата, и сестренку, — словом, все отлично. Обязательно познакомлю, а то меня уже родители всё спрашивают, куда это я все езжу в выходные. Куда? Как будто бы сами не догадываются.
Опять, наверное, испугаюсь отправлять письмо. Странно, но говорить с вами мне трудно, писать легко, а отправлять письмо опять трудно.
Ваш Николай
Дорогая Антонинка, если бы ты знала, как я скучаю по тебе, неделя кажется мне вечностью, а проклятое воскресенье коротким мигом. Как же я ненавижу теперь выходные, они напоминают мне, что после них снова будут бесконечные будни ожидания.
А знаешь, что ты ведь ужасно понравилась моим родителям. Мать даже заявила, что ты слишком приличная для меня. Милая мама! Но не обращай внимания на них. А давай-ка лучше поженимся. Помнишь, в кинотеатре, я собирался тебе это самое сказать, но не сказал, что-то мне помешало. Так вот знай — именно это я и собирался тебе сказать. Я люблю тебя, Тосечка, а имя твое напоминает мне Тосно — милый город, где я учился жить.
Твой Николай
Конечно, письмо не отправлю, но, может быть, покажу.
Родная моя Антонинка, милая, скоро уже мы с тобой будем всегда вместе. Ты, правда, еще не сказала мне «да», но ведь ты тоже так думаешь, правда ведь? Правда? И ничто нас не разлучит.
Твой Коля
Я никогда не думал, что так славно жить на свете, когда у тебя есть человечек, который тебя любит. Ты мне сказала об этом, и, не поверишь, у меня выросли крылья. Эти крылья я сохраню на всю жизнь и буду их всем показывать. Пусть завидуют, таких ведь больше ни у кого нет, как нет больше на свете такой, как ты, — самой лучшей, самой моей родной. Милая, если бы я был поэтом, как это было бы прекрасно, я бы воспел тебя в поэмах, но, увы, я рабочий, хотя дело не в профессии, а в направленности души. И ты, родная, вдохновляешь меня. Знаешь, мне кажется, что до тебя я не жил толком. Осенью мы поженимся, ладно?
Николай
Может быть, я обманул тебя, но я люблю тебя, я хочу, чтобы все повторилось, чтобы я проснулся утром в то воскресенье и не услышал бы о том, что началась война. Я так и не передал тебе всех моих писем. Я их пишу почти каждый день. Какие-то уже истрепал, какие-то просто разорвал — не понравились, но я так больше не могу. Я ехал на тебе жениться, ехал сделать тебя еще более родной, чем ты есть, ехал поделиться с тобой жизнью, а вместо этого, получается, обманул.
Я ведь так и не знаю номера твоего дома. Посуди сама, я всегда был так переполнен тобой, что, провожая, так и не увидел его. Я ничего не видел, кроме тебя. Прости, но сегодня я мчался через весь город, в форме, к тебе. Еле отпросился на полчаса перед отправкой эшелона, а тебя не было, и снова я забыл посмотреть номер дома. Я опустил тебе записку, что люблю и уезжаю на фронт, но ведь это не прощание. Я думал прижать тебя к себе крепко и сильно. Я расстаюсь с тобой ненадолго, вот только выгоним немцев из Прибалтики. Думаю, что до осени управимся, и я сдержу свое слово: осенью поженимся.
Родная Тосечка, жди меня, я обязательно вернусь…
Твой уже почти муж Коля
23
— Я хранила эти письма и еще некоторые, как видите, много лет, — сказала Амалия Ивановна. — На них нет адреса Колиной невесты, но она ленинградка, и я не знала, что с ними делать, с этими письмами. Он потом был несколько раз в Ленинграде, но ко мне не зашел. Бесспорно, он навещал свою невесту, но как узнать ее адрес? Вот они, эти письма, а попали они ко мне при весьма странных обстоятельствах, совершенно, можно сказать, случайно. Мне предписали выехать из города в течение суток и разрешили взять лишь немногочисленный скарб. Я уже сидела в теплушке, как вдруг увидела Колю, который шел в группе таких же, как и он, солдат. Он узнал меня, подбежал, я попросила его принести кипятку. Он перелил воду в кастрюлю из своей фляги. В свою очередь попросил меня сохранить эти письма: может быть, чувствовал, что погибнет.
Я уверена, — продолжала Амалия Ивановна, — что Колину невесту должен был хорошо знать Петя Петров, но мне как-то все было не до этого, меня ведь, вы знаете, из ссылки — вдруг! — направили в штаб дивизии, и я была там переводчиком. Я ни разу не встречалась с Антониной — Колиной невестой, мне, честно говоря, не было до нее дела. Эти Колины письма я, конечно же, сохранила и была уверена, что, если человек столько времени не возвращается, значит, его нет. И кроме того, ведь он мог и не знать, что я стала ленинградкой, хотя в Сестрорецке у меня родственники. Словом, пути разошлись. После войны я была замужем, много путешествовала, работала в Интуристе. Недавно похоронила мужа и вдруг обнаружила, что состарилась, люблю читать замшелые французские романы и уже готова была всерьез задуматься о душе, но вдруг вы меня нашли для благородного дела, и я ожила.
Слушая сентиментальный разговор Амалии Ивановны, Нестеров еще раз убедился, что единственный выход — это попробовать с помощью новейших методов лечения возвратить Петру Петрову память, но, увы, врачи оказались бессильны.
24
Дмитрий Дмитриевич Граве, сухой, очень прямой старик с ясными, умными глазами и слегка морщини стым лицом, принял Нестерова в своем домашнем кабинете, сплошь заваленном фотографиями, архивами, письмами и прочими бумагами.
— Книгу пишу, как раз о том времени, — кивнул он на архив — Сбросьте вот это прямо на пол и садитесь в кресло.
Нестеров так и поступил.
— Курите?
— Нет, благодарю вас.
— Все не так у современной молодежи. А мы вот курили, и ничего, — сказал Граве, затягиваясь сломанной пополам сигаретой, вправленной в мундштук — Давайте подумаем, что делать, как быть дальше.
— Может быть, запросить архивы, с тем чтобы установить маршрут группы? Тогда будет ясно, когда и где они были, а еще попытаться расспросить местных жителей: вдруг кто-то еще помнит их! — предложил Нестеров.
— Так мы и поступим, — сказал Граве, — только не надо ничего запрашивать, весь архив у меня здесь, дома, я ведь говорю вам — книгу пишу.
Нестеров стал рассматривать завалы, на которые показывал Граве.
— Понимаете, когда пишешь книгу, все осмысляешь по-новому. Так вроде рассказал кому-нибудь историю, и ладно, а в книге — нет. В книге читатель прочтет про Кузьмина и напишет мне письмо: что это вы, товарищ Граве, человека на смерть послали? Или: а знаете ли, товарищ Граве, что герой ваш давно в Чикаго живет, воспоминания пишет, про вас в том числе?.. Нет, надо все проверить. А может, можно про него и аовсе не писать ничего, но вдруг ваша газета попросит сообщить, что известно. А что мне известно? Давайте вместе искать.
Нестеров внимательно прослушал монолог и обратил внимание, что у Дмитрия Дмитриевича над столом висит карта, вероятно, та самая, по которой в свое время ориентировался Кузьмин. Нестеров посмотрел на нее внимательно.
— Да, — сказал Граве, — это она.
Это была та самая карта, на которую Дмитрий Дмитриевич заносил данные, добываемые в начале войны разведчиками, в том числе группой Кузьмина. На карте была прочерчена красная извилистая линия.
— Это их путь?
— Совершенно точно, молодой человек, именно их путь.
— А можно выписать населенные пункты? — спросил Нестеров, доставая записную книжку.
— Конечно, но сомневаюсь, что они вам пригодятся.
— Почему же?
— Да потому, что прошло сорок лет, многих и в помине нет: или немцы сожгли, или жители ушли, и деревни перестали существовать как административные единицы.
— А люди? Ведь наверняка же имеются данные о людях, которые в такое-то и такое-то время изменили место жительства.
— Правильно, людей надо искать, а не деревни. Бог ты мой, а адресный стол на что? Ну и милиционер ты, Нестеров…
— Дмитрий Дмитриевич, но раз уж вы столь любезно согласились параллельно с нами вести поиск, более того — помогать нам, давайте сейчас прямо и напишем такой запрос, — Нестеров кивнул на стоявшую возле Граве пишущую машинку.
— Вы давно в органах, молодой человек? — спросил Нестерова Граве.
— Если внутренних дел, то не очень, Дмитрий Дмитриевич.
— Майор?
— Полковник.
Граве не удивился. Он вынул из пишущей машинки вправленный в нее лист бумаги, на котором был напечатан тот самый запрос, который Нестеров еще только собирался писать.
— Предусмотрительный вы, однако, — восхитился Нестеров.
Дмитрий Дмитриевич улыбнулся:
— Постарайтесь решить этот вопрос побыстрее, а с однофамильцами, я не думаю, что их будет много, мы встретимся вместе.
С запросом Нестеров отправился выполнять поручение старого чекиста.
25
Но, против обыкновения, паспортное управление, даже когда туда обратились два полковника, ничем помочь не смогло.
Как будто нарочно, все архивные материалы можно было получить только при наличии строго обозначенных данных. Например, для того, чтобы найти человека, нужно было знать его имя, фамилию, год и место рождения. А иначе не срабатывала электронная система поиска.
Можно было, конечно, «идти от противного»: скажем, выяснить, какие именно жители жили в таких-то и таких-то деревнях, которых теперь в Ленинградской области нет, а потом уже посмотреть, в какие населенные пункты они были направлены. Но этот путь показался искателям истины чрезвычайно длинным, хотя если бы поиск оказался безрезультатным, то пришлось бы, конечно, воспользоваться и этим более длинным путем.
А более короткий путь — это старая, добрая газета.
Не только «Ленинградская правда», но по крайней мере три районные газеты Ленинградской области откликнулись на призывы о поисках пропавшей группы Кузьмина. Н вот снова, как и в первый раз, из редакций стали поступать письма. Их было всего три, и Нестеров съездил по всем трем адресам.
— Здравствуйте. Серовы здесь живут?
— Здесь, проходите, гостям рады.
Нестеров зашел в горенку, церемонно поклонился. Отведав пирогов и ряженки, приступил к разговору…
Наконец речь дошла до письма, в котором рукой старика Серова было написано, что действительно в годы войны через их деревню Синялгово проходили три подростка. Кто они — бог их знает, но проходили. Нестеров показал три фотографии.
— Вроде эти, — говорил старик, то поднося фотографии к самым глазам, то потешно отодвигая их подальше— Вроде они, но не спорю.
— А не скажете, куда пошли они, трое-то эти?
— Вот не скажу, не знаю, а врать не буду.
— А не знаете, кто еще из Синялгова сюда перебрался или еще куда?
— Да кто куда. Нас-то почитай полтора двора и осталось: я — сюда, а Синцовы — туда.
— Куда?
— Дык к вам, в Ленинград подались, срамиться, городскими стать выдумали.
— Спасибо большое вам, спасибо за помощь.
— А чего спасибо, чем могли, бывай, сынок.
Вот и Синцовы из Синялгова разыскались, да еще в Ленинграде. Однако Нестеров ликовал зря. То ли климат в городе хуже деревенского то ли времени много прошло, а может быть, и старые они были, эти Синцовы, но паспортный стол сообщил, что сейчас нет в городе таких из Синялгова, а были — старик и старуха: он умер пораньше, она совсем недавно, в доме престарелых.
26
Трудно себе даже представить, как обрадовался председатель одного из райисполкомов области, узнав, для чего и с какой миссией к нему приехал Нестеров. Он немедленно выделил ему транспорт, своего заместителя, сам посетил пару деревень, созвонился с директорами совхозов, поднял народ на поиски и даже без ведома Нестерова дал указание произнести по местному радио сообщение о поиске очевидцев далекого военного эпизода.
Словом, Нестеров и не предполагал, что до сих пор столь свято относятся к фронтовикам. Что ж, они заслужили это.
Как часто бывает в таких случаях, истина нашлась случайно. Посоветовавшись с психиатром, Нестеров взял из пансионата в одну из своих так называемых районных вылазок Петрова, который неплохо себя чувствовал и мог принять участие в поездке.
Они поехали, и их путь лежал сперва по Московскому шоссе, а потом, потом они решили спрашивать…
И вот тут-то судьба дала Нестерову возможность еще раз убедиться в одном из его философских принципов. Он был убежден, что на свете нет ничего случайного. Ученый делает открытие, конечно, случайно, но только тогда, когда он исписал уже горы бумаг; следователь находит преступника после того, как отработаны десятки версий. Ни у кого с первого раіза ничего не получается.
«Жигуленыш» глотал километр за километром, и вдруг возле того самого места, где они должны были куда-то, по представлениям Нестерова, свернуть, у километрового столбика увидели пожилого человека. Нестеров остановил машину, подумав: пожилой, местный, вдруг поможет? И вышел. Подойдя к нему, приветливо поздоровался. Прохожий немного сурово ответил.
— Понимаете, — начал Нестеров свой рассказ, — у нас вот такое дело…
— Понимаю, — сказал прохожий. Это был морщинистый старик. Его левая рука немного подергивалась. Возможно, врожденный дефект.
— А как вот помочь, когда неизвестно, где люди из тех деревень, куда их выселили, да и старенькие они теперь.
Старик молчал, видимо собираясь с мыслями. Нестеров несколько раз бросал взгляд на сидевшего на переднем сиденье психиатра Михаила Ивановича. Тот курил, видимо не прислушиваясь к разговору, для него все происходящее — прогулка. На заднем сиденье сидел Петров, который долго и пристально смотрел в сторону Нестерова, потом вдруг с остервенением стал рвать ручку двери, пытаясь ее открыть.
Дверца распахнулась, Петров устремился прямо на морщинистого старика. Старик, не предполагая ничего плохого, спокойно продолжал разговор с Нестеровым. А Петров подскочил к нему и без всякого предупреждения вдруг схватил прохожего за горло и не в шутку принялся душить.
Обезумевший от страха и неожиданности старик захрипел. Нестеров стал оттаскивать Петрова. Ему на помощь подскочил Михаил Иванович. Все это продолжалось с минуту, за это время около них останавливались по крайней мере три машины. Кто-то, видимо, вызвал милицию, потому что вскоре подкатил милицейский мотоцикл.
27
— Совсем интеллигенция озверела! — шумел старик, которого только что отняли у разбушевавшегося Петрова.
— Разберемся, — говорил милиционер, достгвая квитанционную книжку.
Нестерову не хотелось устраивать шоу с милиционером при всем честном народе, поэтому он позволил себе прибегнуть к спасительному своему удостоверению и предложил милиционеру проехать в отделение.
Милиционер согласился, и все двинулись.
Там быстро был составлен протокол, потом, после путаных объяснений, он был разорван и уничтожен. Нестеров с Михаилом Ивановичем полностью взяли на себя ответственность за произошедший инцидент и тотчас же завели разговор с начальником отделения милиции о вопросе, ради которого они, в сущности, здесь и оказались.
Начальник отделения, совсем еще юный старший лейтенант, долго слушал психиатра и полковника, а потом справедливо сказал:
— А собственно ответом на ваш вопрос и будет этот ваш инцидент. Вы же понимаете, что как бы нездоров ни был человек, но просто так он ни на кого не нападет. Значит, на него что-то нашло. И нашло в тот момент, когда вы с Яремщиковым близко подошли к машине. Он мог с ним когда-то встречаться, может, и во время войны, а теперь вдруг узнать.
— А кстати, где этот Яремщиков был в годы войны?
— Да здесь, в полиции. Отсидел: в сорок седьмом сел, в пятьдесят седьмом выпустили под амнистию. Сколько раз, вы говорите, Петров приходил в тыл?
— Дважды, второй раз попался.
Старший лейтенант помолчал, подумал, потом снова сказал:
— Знаете что, давайте вы ко мне сюда подъедьте через три дня, решим все вопросы. Я сейчас всего точно не знаю, уточню — сообщу.
Неизвестно, что именно собирался уточнить старший лейтенант — это его дело, но ровно через три дня Нестеров был у него, и вместе они отправились к прокурору района.
Прокурор района, только что после юрфака, рассказал, что в числе предъявленных Яремщикову обвинений было и убийство колхозницы Малышевой. Но на суде не хватило доказательств, пошел только как предатель за пособничество врагу на двадцать пять лет. Расстрел дать не смогли, появилось смягчавшее вину обстоятельство: принес списки тех, кто служил у немцев. Но принес, когда уже запахло жареным.
— Во всяком случае, — сказал прокурор, — спасибо, что помогли. Вернемся к делу Яремщикова.
28
Снег еще не покрыл землю полностью. Это был ноябрьский снежок. Дул сильный ветер, от которого потре с кались губы, шелушились обветренные щеки. От скитаний истрепалась одежда, развалилась обувь. Кончилась махорка. Ноги разведчиков распухли и кровоточили, идти стало нестерпимо больно.
Иван, Петр и Николай пробирались к своим. Хотя были просрочены все сроки, но они шли к своим, к своим. И вот уже, как говорится, рукой подать.
От деревни Синялгово, которая уже виднелась в дымке, до Погостья, куда должны были выйти разведчики и где их все еще ждали (не могли не ждать), было четыре километра.
С околицы они долго вглядывались в пустоту и безлюдье заметенных снегом улиц. В селе (они знали это) размещался штаб одной из фашистских частей, и после шести вечера гитлеровцы загоняли жителей по домам. Группа Кузьмина, не заходя в деревню, обогнула ее слева, с тем чтобы пробраться к реке. Возле самого-берега обозначилась банька. Зашли на минуту укрыться от ветра. Это была их ошибка. Едва они зашли внутрь, как дверь с шумом захлопнулась. Стало быть, кто-то недобрый наблюдал за ними.
Первое желание — убежать, но банька сработана на совесть. И все-таки — бежать.
— А знаете, кто нас заложил? — спросил Николай ребят.
— Кто?
— А вон, глядите, — и он показал на бежавшего парня, того самого, который встретился им в овраге в прошлую их вылазку, с полмесяца назад.
— Ну, гад, ведь к штабу бежит, времени-то не больно.
И Кузьмин принял решение. Иван и Николай неимоверными усилиями отогнули одно бревно ровно на столько, чтобы туда мог пролезть самый щупленький из них. Через полминуты Петр уже был у воды и не задумываясь бросился в реку. Когда он выбрался на той стороне, страх разогрел его кости, оглянулся, ко не разглядел ничего, кроме синей мглы.
У Погостья Петра ждали разведчики. Он доложил, что двоих забрали немцы. Грустная группа двинулась в Ленинград.
А дальше случилось совершенно непредвиденное. При очередном налете бомба попала в машину, в которой ехали Петр Петров и его сопровождавшие. Погибли все, а Петра взрывной волной контузило. Когда он пришел в себя, то ничего не помнил и стал бродить по городу. Он скитался несколько суток. Его забирал патруль и выпускал, его отправляли в медсанбат, он выходил оттуда, пока, наконец, его случайно не узнал на улице товарищ и не привел домой. С тех пор разведчик Петр Петров перестал существовать, а стал обыкновенным инвалидом Алябьевым. Родители-то не знали, что их сын служил в разведке. Он же об этом не вспоминал. Так прошла его жизнь. И уже на склоне лет в старике около километрового столбика на Московском шоссе он вдруг узнал предателя. Его сознание просветлело…
У прокурора возник вопрос: «А почему Яремщиков выдал группу Кузьмина немцам, захотел выслужиться?»
Ответ на него дал сам Яремщиков: «Они ж видели меня, могли понять, что я осильничал Малышеву, могли выдать».
Точку в деле Яремщикова поставил суд, который рассмотрел преступление, не имеющее по советскому законодательству срока давности.
29
Много народу собралось на высоком берегу реки Мги для того, чтобы эксгумировать останки погибших воинов.
Яремщиков лез всюду, чтобы именно ему позволили, как очевидцу, показать место гибели разведчиков.
— Я один видел это место, — все время повторял он.
С санкции прокурора области Яремщиков в качестве свидетеля был доставлен под конвоем в тот населенный пункт, в котором он прожил много лет. Но районным властям, школьникам, всем собравшимся людям так не хотелось прибегать к помощи Яремщикова, что, не сговариваясь, они объявили ему бойкот.
— Судьба всех добрых дел такова, — сказал седой старик, бывший учитель, — что они вершатся истинными людьми. Я знаю, где это: мой сын посадил там рябину. Ему было тринадцать лет, его расстреляли немцы, и я запомнил это место.
Все оцепенели и стояли как будто в чем-то виноватые перед стариком. Эксперты-криминалисты начали свое дело. Вскоре в комьях земли обнаружили останки разведчиков. Их давно приняла земля, и трудно даже было разобрать что-то. Останки были бережно упакованы и направлены на экспертизу.
Скульптор-криминалист сделал свое дело на совесть.
А отпуск Нестерова подходил к концу. Но мог ли он жалеть, что провел его столь хлопотно, постоянно мотался по городу и за город? Ведь он чувствовал себя не просто при деле, но был причастным к каким-то особым таинствам истории.
30
То, что происходило в зале суда в этот день, было событием из ряда вон выходящим. В зале сидели фронтовики, было много цветов и не было обычной для подобного рода заведений озабоченности, словно бы никто не сомневался в том, что решение суда может быть единственным и справедливым.
Судей встретили как родных, и председатель суда — суровая на вид женщина — на секунду даже растерялась и не знала, как вести себя. Потом решила вести себя естественно.
Константина Ивановича Кузьмина, брата погибшего Николая, пожалуй, единственного из заинтересованных лиц не было видно в зале.
И Нестеров, которому пришлось выступать в суде, знал, что болезнь Константина Ивановича была неизлечима: он умирал. И поэтому (да простят ему этот еще один маленький, но последний должностной грех) Нестеров не просто помог написать Константину Ивановичу это исковое заявление в суд, но и поторопил судей, чтобы дело было принято к рассмотрению как можно быстрее.
И судьи поняли Нестерова.
Накануне судебного заседания полковник милиции не спал ночь.
31
Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики районный народный суд гор. Ленинграда, рассмотрев в открытом судебном заседании в городе Ленинграде дело по иску Кузьмина Константина Ивановича об установлении факта смерти
Кузьмина Николая Ивановича и Голубцова Ивана Григорьевича, установил:
заявитель просит признать факт смерти Кузьмина Н. И. и Голубцова И. Г., указывая, что Кузьмин Н. И. является родным братом заявителя Кузьмина К. И., а Голубцов И. Г. — его однополчанином. Б ноябре 1941 года Особым отделом Ленинградского фронта они с группой разведчиков были направлены для выполнения специального задания, однако с задания не вернулись. Из показаний очевидцев стало известно о расстреле Кузьмина Н. И. и Голубцова И. Г. 5 декабря 1941 года в деревне Синялгово Тосненского района Ленинградской области. Было найдено их место захоронения. Установление факта смерти необходимо заявителям для захоронения урны с прахом и установления памятника на могиле Голубцова И. Г. и Кузьмина Н. И.
Суд, проверив материалы дела, считает, что заявления подлежат удовлетворению.
32
Нестеров сиял копию с решения народного суда о признании факта смерти Николая Кузьмина и его друга Ивана Голубцова и отправился с ним в больницу.
Константин Иванович, худой и изможденный, остались одни глаза, ждал его.
Нестеров молча протянул ему документ. Тот прочитал и чуть улыбнулся.
Комарово — Ленинград, 1987
