1

На квартире профессора Вождаева я читал его дневники, вживаясь в роль:

«Не могу сказать, что мне в жизни не повезло. У меня прекрасная квартира с видом на Москву-реку, приличная для современного мужчины зарплата. Я прожил интересную жизнь, много бывал за рубежом. Дважды любил. Сейчас я одинок, меня окружает множество книг, моих и чужих дневниковых записей и отчетов о всевозможных поездках. Если говорить о том, кто я такой, то я обыкновенный человек, который всю жизнь боролся за мир, начиная с пятьдесят шестого, когда меня впервые направили в Венгрию. И как-то так постоянно получалось, что за что бы я ни брался — все это было служением миру. Видимо, так нас учили. Я закончил два учебных заведения; юридический институт и одно специальное, давшее мне возможность после некоторой Практики стать экспертом высокого класса по когда-то мало изучаемым областям биологии. Я доктор наук, работаю обозревателем по научным проблемам в «Литературной газете». Если вам встречались статьи, подписанные Вождаевым, то не надо ничего объяснять.

Мои родители похоронены на одном из московских кладбищ. Это моя боль. Когда их не стало, я оба раза был далеко и ничего не знал. После первого возвращения я пришел с отцом навестить мамин холмик, отец тогда сказал: «Не плачь, она понимала тебя».

Во второй раз, когда я вернулся, нашел письмо отца, который, чувствуя приближение смерти, написал длинный перечень советов, и надо сказать, что я не преминул ими воспользоваться. Отца похоронили мои коллеги, они же передали мне ключи от теперь уже моей, а не нашей квартиры и полушутя, полусерьезно посоветовали мне жениться. Больше в длительные поездки я не ездил, и поэтому пообещал обдумать их предложение. В свои тогдашние пятьдесят с хвостиком мне хотелось, одиночества».

Я оторвался от дневника человека, которого мне предстояло сыграть, и печально посмотрел в окно. Боже ты мой, за что ему такое одиночество? Кому нужна романтика такой профессии, если, если!..

Я стал читать дальше:

«Вечерами брожу по улицам и часто хожу в театр, несмотря на то что мои коллеги-остряки подсчитали, что в Москве каждый вечер на двадцать тысяч москвичей приходится одно театральное кресло и что поэтому каждый в течение восьми лет может однажды посетить театр. Иногда я слушаю музыку (хотя так и не привез хорошей техники), читаю книги, пишу бесконечно, «с постоянством геометра», как говорил некогда поэт, веду свой дневник. Это стало уже привычкой — отчитываться за все, едва только обнаруживается свободная минута. В одну из таких минут я включил телевизор и услышал: москвичи обратились ко всем людям Земли выйти завтра, в субботу, на улицы и площади, поддержать решение Советского Союза продлить мораторий на ядерные взрывы. Услышав это, я решил завтра тоже пойти на манифестацию.

Утром выпил кофе со сгущенным молоком, съел подсушенный в тостере хлеб: привычка к подсушенному хлебу — свидетельство многочисленных поездок. Оделся, вышел из подъезда, быстро пересек наш громадный Комсомольский проспект. Несколько раз в больших стеклянных витринах увидел свое отражение и остался собой доволен.

Я шел по людному проспекту. В человеке, державшем плакат «Нет нейтронной бомбе!» я узнал своего приятеля Кудинова. Он — заместитель главного редактора той газеты, куда я даю статьи. Мы с ним одногодки, никакой особой дружбы между нами нет. Поскольку мы живем неподалеку друг от друга, иногда видимся. Однажды он пригласил меня на дачу, но я не поехал, сославшись на нездоровье. С семьей его я незнаком.

Мы шли по мосту, вернее, не шли, а нас тащила огромная, многотысячная толпа. И в этой лавине я, так же как и все остальные, выкрикивал лозунги против ядерного оружия. Но я был одним из немногих, кто знал, что на планете Земля совершено еще более чудовищное преступление, чем создание нейтронной бомбы: в Атлантическом океане обнаружено более страшное оружие».

Из архива Вождаева

Мечта генетиков — научиться управлять активностью генов так, чтобы любой строящийся организм пользовался лишь теми «планами и чертежами» из кладовых наследственной памяти, на которые ему укажет специалист-генетик.

 

2

Несколькими днями раньше того дня, когда все москвичи выступили в поддержку мирных инициатив Советского Союза, и примерно за месяц до того, как я стал заниматься архивом Вождаева, ураганом, около полудня по местному времени, в акватории Атлантического океана двухпалубная рыболовецкая шхуна «Дюгонь» была угнана в море, где одиннадцать моряков вступили в единоборство со стихией. Шхуна выстояла, и потрепанные моряки взяли курс на берег, а по ходу дела, поскольку снасти не были повреждены, наудачу закинули сети. Вскоре уже вся палуба была завалена розовобрюхими рыбинами. Капитан, покрикивая на матросов, командовал выбирать самых больших из них.

Неожиданно один из матросов отпихнул несколько рыбин, трепыхавшихся на палубе, и в его руках оказался небольшой продолговатый предмет, цилиндр, почти сплошь покрытый ракушками, не очень тяжелый, но чем-то наполненный и непонятный.

Команда уставилась на диковину.

Капитан, видя, что матросы бездельничают, вместо. того чтобы наверстывать потерянное из-за шторма время и перебирать рыбу, отобрал у них находку и хотел было швырнуть ее обратно в море, но раздумал.

— Посмотрю, что там, — заявил он, спускаясь в кубрик, — если там спирт, все получите поровну.

Почему капитан решил, что там спирт, — неизвестно. Вероятно, потому, что цилиндр несколько походил на бутылку, которую небезызвестный шотландец нашел в брюхе акулы, о чем уже давно написал добрый и бородатый Жюль Верн.

Некоторое время капитан не появлялся, и матросы острили: не выпил ли капитан в кубрике весь спирт один!

И вдруг произошло нечто странное для стороннего наблюдателя, если бы, конечно, таковой находился на судне. Один из матросов вдруг подхватил огромную рыбину и, вместо того чтобы швырнуть ее в ящик, размахнувшись бросил ее в море. В любое другое время он получил бы за это трепку от боцмана, но на него только мельком посмотрели его товарищи, и десятки рыбин полетели обратно в родную стихию. При этом матросы весело смеялись, похлопывая друг друга по плечам.

Вскоре на шхуне «Дюгонь» обнаружились другие странности. Сам капитан появился на палубе и, вместе с боцманом подняв ящик с рыбинами, перекинул его за борт. Причем матросы тот же час заметили, что одет их шеф был не в повседневную робу, а в особый костюм, хранившийся в походном сундуке, и изъяснялся капитан не как обыкновенно — морской отборной бранью, именуемой малым морским загибом, а изысканно, как будто вел невесту к амвону. Не отставал от него по части любезности и боцман. Покраснев, как брюшко у выброшенных им за борт рыб, он стал говорить медленно, тихо и предложил устроить семейный добрый ужин с хорошим застольем прямо на палубе.

И сами матросы вдруг подобрели, заулыбались, как в гостях, и, быстро очистив от рыбы палубу, принялись открывать принесенные консервы, резать хлеб. Никому и в голову не могло прийти выпотрошить живую рыбу, поскольку это причинит ей боль.

Когда консервы были приготовлены, а стол сервирован, капитан достал из своего сундука несколько бутылок дорогого коньяка и, разливая его по стаканам, подбадривая при этом каждого матроса, вдруг обнаружил, что нет одного из членов экипажа, а именно рулевого Стайнса. Тот находился на мостике. Капитан лично пошел за рулевым и, пока тот пил свою порцию коньяка, стоял у штурвала, а потом только вернулся к застолью.

Шхуна находилась в плавании уже вторую неделю, обычно по истечении этого срока она возвращалась, но прошли контрольные сутки, а она не давала о себе знать. И вот владелец ее мистер Эр-Вайс, или, как его еще называли, Воздушный Вайс (за увлечение спортивным пилотажем), решил лично вылететь на маленьком самолете и поискать, не видно ли где его посудины.

Быстро определив возможные координаты, мистер Эр-Вайс взял курс на юго-запад и, полетав полдня, обнаружил своего «Дюгоня» с застольем на палубе и, судя по всему, без рыбы. Рассвирепев так, что едва не вывалился из самолета, мистер Эр-Вайс взял было немедленно курс на берег, с тем чтобы по прибытии тотчас же рассчитать команду и капитана, но, поразмыслив, решил им испортить настроение еще сегодня, чтобы, добираясь до берега, они уже знали о том, что остались без работы.

Круто развернув самолет, мистер Воздушный Вайс вновь взял курс на судно. Еще издали он увидел своих матросов, машущих ему руками и выказывающих дружелюбие. Рассвирепев еще больше, он отвел штурвал самолета от себя и направил машину на собственное судно будто с намерением протаранить его, но вызвал только веселый смех матросов столь громкий, что ему казалось, он даже слышит его. Пронесясь над палубой, мистер Эр-Вайс вдруг почувствовал странное желание развернуться и помахать крыльями своим матросам. Чувство гнева, только что переполнявшее его, оказалось вдруг совершенно усыпленным. Помахав крыльями, мистер Эр-Вайс в третий раз развернулся и промчался над шхуной. На этот раз он высунулся по пояс из кабины, отпустил штурвал и, сложив руки над головой, энергично потряс ими в знак доброго расположения, солидарности и самого хорошего настроения.

Протаранив легкое облачко и весело подумав, что это винные пары, хозяин полетел к берегу, обдумывая, как бы потактичнее упросить капитана принять прибавку к жалованью, чтобы он не обиделся на этот акт со стороны хозяина. Потом мистер Эр-Вайс внезапно подумал о матросах, крайне сожалея, что не знает их всех по именам, и твердо решил сделать им что-либо приятное. Он придумал выспросить у каждого, когда у того день ангела, и установить в этот день двойное жалованье.

Через сутки «Дюгонь» подошел к причалу. Против обыкновения матросы соседних судов не услышали перебранки матросов «Дюгоня» и немало подивились этому обстоятельству, поскольку капитан «Дюгоня» слыл даже среди видавших виды моряков грубияном.

Матросы сошли на берег. Молча шли они по пирсу, важно раскланиваясь со знакомыми и незнакомыми, вызывая у всех удивление.

Кошмар начался в семьях матросов: жены не поняли своих мужей, получив вместо всегдашних тумаков ласку и добрые слова. Жена боцмана Гауштмана побежала в больницу, решив, что ее муж совсем не в себе: к нему пришли дружки требовать двухнедельной давности карточный долг, а вместо долга- боцман наговорил им кучу комплиментов, серьезно присовокупив, что деньги — это сор общества. Не став связываться с сумасшедшим, кредиторы ушли, пригрозив его жене судом, а она, плача, побежала к доктору.

Но доктора дома не оказалось. Он не успевал сегодня делать визиты пациентам. И все это были матросы с двухпалубного «Дюгоня». Один и тот же врач осмотрел нескольких человек и поставил один и тот же диагноз, констатируя патологию, одинаковую у всех пациентов: какое-то крайне обостренное состояние альтруизма.

Доктор сталкивался с этим впервые, поэтому счел своим долгом сообщить телеграммой в министерство здравоохранения, что на его участке в порту наблюдаются массовые случаи или наркотического отравления, или гипноза, или еще чего-то.

А к концу дня по порту поползли слухи, что вернувшийся из очередного полета хозяин нескольких рыболовецких шхун мистер Эр-Вайс наверняка спятил. Он вдруг начал дарить свои шхуны всем, кого только встречал на улице. «А это уже вирус идиотизма», — решил доктор.

Из архива Вождаева

Необычайный микроорганизм обнаружен австралийскими учеными во время экспедиции в Антарктиду. Исследователи назвали его просто «эрик», так как пока не могут найти для него подходящее место в классификаторе. Эрик обитает только в тех озерах, где под ледяным покровом вода разделена на два явно выраженных слоя — верхний, богатый кислородом, и — нижний, с высокой концентрацией аммиака и сероводорода. Так вот, эрик встречается только в 30-сантиметровой границе этих слоев, сообщает болгарский еженедельник «Орбита».

 

3

Министерство здравоохранения выполнило свой долг: передало полученные сведения военному ведомству информации и безопасности, после чего была сформирована и направлена на побережье компетентная команда, состоявшая из ученых и экспертов самого различного профиля. Все они именовались комиссией по расследованию происшествия, уже к тому времени зарегистрированного национальной федерацией охраны здоровья.

Доктор Хоуп, к которому первыми обратились семьи сошедших с ума матросов, а после члены комиссии, ученые, эксперты, генералы и журналисты, стал в одночасье знаменитостью. У него брали интервью, его мнением интересовались люди, которых он в глаза не видел и которые еще вчера не знали о существовании его самого. Газеты помещали заголовки: «Доктор Хоуп комментирует загадочное происшествие в океане…» Словом, провидению было угодно забросить провинциального доктора на вершину славы.

Но дальше этого дело не сдвинулось. Бремя шло, но ни комиссия по расследованию, ни другие полномочные органы словно бы не проявляли интереса к случившемуся. Более того, вскоре была выстроена довольно ощутимая стена между происшествием и всеми, кто пытался вникнуть в его суть или хотя бы интересовался им. Создавалось даже впечатление, что кто-то нарочно хочет свести на нет все, что касается странного случая с моряками.

Как известно, недостаток информации рождает слухи, и вот одна из газет рискнула обратиться в столичную клинику, в которой находился Воздушный Вайс, с просьбой об интервью. И такое разрешение было довольно быстро получено, может быть потому, что хозяин несчастного «Дюгоня» был уже достаточно излечен, чтобы дать то интервью, которое было выгодно правительству.

В интервью ни слова не говорилось о деле, а все сводилось к тому, что, совершая тренировочный полет вдоль побережья, он, Эр-Вайс, нечаянно увидел свое судно и решил пошутить. У него было хорошее настроение, и он поэтому от души безобразничал, летая над своими моряками. Ничего особенного на шхуне он не заметил, разве что застолье. Но, будучи незлобивым человеком, не стал мешать: у моряков тяжелая доля, и если они отмечают какой-то праздник, разве у хорошего хозяина это основание для гнева?

Интервью получилось оптимистичным и сусальным. Набор благодушных истин вырывался из уст человека, который до полета намеревался лишить своих матросов последнего куска хлеба, а после полета ходил по всему городу и дарил принадлежавшую ему движимость и недвижимость. В пять минут Эр-Вайс сделался нищим, и его домочадцы и адвокат вынуждены были уже в вечерней прессе сделать заявление, что все сделки, совершенные мистером Эр-Вайсом, надлежит считать недействительными, так как совершены они в состоянии странной эйфории. И это при том, что мистер Эр-Вайс никогда не употреблял наркотики, не пил и даже не курил. Но позвольте, какое-то обстоятельство или происшествие сделало же его неуемно жалостливым, благодушным и карикатурно добрым?

Ответа на этот вопрос обыватели в интервью не получили. И позднее слухи не прекратились, а породили другие: кто-то склонен был считать мистера Эр-Вайса клиническим сумасшедшим, заболевание которого проявилось только недавно в силу какого-то обстоятельства; другие утверждали, что он вступил в какую-то секту, обещавшую ему от дарения всего им розданного немыслимые проценты; третьи — были и такие — немедленно записали его в пособники Москве. И надо отметить, что и у первых, и у вторых, и у третьих были свои совершенно определенные на этот счет соображения и даже, как это часто бывает, доказательства.

В рыбацких кабаках говорили только про «Дюгоня», спорили, бились об заклад, и, надо думать, немало денег перешло бы из рук в руки, если бы только правительство смогло объяснить истинную причину произошедшего.

Высказывая свое мнение в очередном доневении правительству, руководитель комиссии предположил, что команда сошла с ума либо потому, что получила по радио сообщение о каких-то экстремальных обстоятельствах, либо потому, что увидела в море какое-то доселе невиданное животное или мираж.

Это выглядело почти правдоподобно, но совершенно не проливало свет на сумасшествие патрона, пролетавшего на самолете в семи-восьми метрах над палубой.

Несколько специальных самолетов исследовали воздушное пространство над тем местом, где произошла история. Были сделаны замеры воды, изучены ее химический состав, температуры, воздушные слои над морем, облака, затребованы у метеорологических служб сводки погоды и состояния атмосферы за то число. Ничего утешительного, ничего того, чем можно бы хоть как-то что-то объяснить.

Газетные остряки уже говорили, что в этом месте обнаружен второй «бермудский треугольник», но и остроты не приближали к истине.

Не раз опрошенные моряки шхуны «Дюгонь» ничего нового пояснить не смогли, кроме того, что около полудня в тот день на них напало вдруг непонятное им доселе чувство альтруизма, желание сделать друг другу приятное, понравиться друг другу. Их осенила вдруг страшная забота о близких, разговоры о которых продолжались до самого берега.

Портовые власти сообщили, что при входе в бухту шхуна не дала опознавательных сигналов, что по навигационным законам является преступлением. Ведь если бы был туман, то и «Дюгоню» и другим судам могла грозить опасность столкновения, на что капитан, глупо улыбаясь, заявил, что он нарочно не давал гудки, чтобы не мешать тем, кто отдыхает: возвращались они довольно поздно, и гудок мог бы разбудить спящих. А что касается рыбы (шхуна пришла без улова), то он, капитан, считает негуманным ловить рыбу. Нельзя уничтожать живые существа.

Это был разговор нездорового человека.

Была сделана одорологическая экспертиза шхуны. Тщательно исследовались пробы воздуха для обнаружения случайно попавших на шхуну и чудом уцелевших до экспертизы токсических веществ: быть может, веселящего газа или каких-то подобных средств. Но и экспертиза не дала никаких ответов, могущих пролить на все это свет. Воздух был чист и нетоксичен, что, впрочем, подтверждалось и состоянием здоровья моряков: они были здоровы и жизнеспособны, за исключением лишь некоторого психического отклонения.

Из архива Вождаева

Интерес к генетике непрерывно растет. В последние годы в стране организован ряд новых институтов генетики и селекции. Так, в Москве созданы институты общей генетики, биологии развития, медицинской генетики, генетики и селекции промышленных микроорганизмов. Созданы также институты в Новосибирске, Минске, Баку, под Ереваном.

 

4

Правительство вынуждено было открыть публичный диспут. Газетные полосы отдали на растерзание ученым. А те, в свою очередь, дорвавшись до них, предали гласности многое из того, что по разумным причинам наука скрывает от человечества.

Канадский психиатр Винек заявил, что наблюдаемый у команды «Дюгоня» психоз мог возникнуть лишь после химического или биологического вмешательства, на что шведский биолог Гаррес категорически ответил, что подобных столь долго действующих Средств пока еще не изобрело человечество.

«А если изобрело?» Так называлась статья польского биолога Заленского. Ведь имелись же в начале двадцатого века случаи, когда нигде не зарегистрированные врачи делали блестящие операции трансплантации внутренних органов! Официальная медицина раскачивалась и подбадривала себя вскриками: «Вот-вот научимся», а в это время операции давно уже успешно проводились, миллионеры платили за пересадку почек и печени. Известны случаи, когда в ряде стран стали пропадать подростки, используемые этими врачами-изуверами именно как набор запасных частей к тем, кто платил им невероятные суммы.

Так газетчики пугали своих читателей. И в конце концов ряд стран предложили свои услуги по части расследования инцидента на побережье.

От Советского Союза на побережье выехал я. То есть, конечно, для всех — профессор Вождаев. О том, что его нет на свете и за него доклад будет делать милиционер, никто пока не знал. Но не самоцелью был этот доклад. Важнее было установить, кто и почему охотился за архивом ученого.

Одним из американских представителей был некий Альварес. «Был» — потому что его самолет взорвался над Атлантическим океаном по не установленным пока причинам. Альварес погиб. Моя привычка все уточнять в данном случае вызвала раздражение у устроителей нашего визита на побережье, хотя я и не спросил ничего недозволенного, лишь: «Сколько народу погибло в самолете?»

Вместо ответа получил поразительный по безразличию и равнодушию (все-таки погиб человек, коллега), но очаровательный и хорошо отработанный взгляд мисс Лорри, ассистента шефа группы экспертов. Но все же мисс Лорри немного переиграла. Я в силу своих профессиональных данных знаком как-никак с разными оттенками выражения чувств. Ее чувства выражали досаду, хотя вряд ли она знала, кто такой Альварес. Но она дословно перевела мой вопрос американцам. Кроме того, не укрылось от нее, что почему-то я скупил все названия газет на побережье за это число.

Я до сих пор уверен, что газетная шумиха вокруг гибели самолета началась с моего вопроса. В первой же газете, собрав все свое знание английского, я прочитал о том, что самолет, летевший над Атлантическим океаном и столь бесславно погибший, был почти пуст и перевозил лишь крошечную группу осужденных в закрытом салоне, ну а в первом классе летел Альварес. В другой газете высказывалась версия, что эти самые каторжники были приговорены к электрическому стулу, иначе правительству пришлось бы платить большие проценты их семьям, а это до сих пор не сделано. «Быть может, — констатировала газета, — судьи, купленные авиакомпанией, вынесли смертный приговор задним числом. Но в этом случае — а это уже дополнил про себя я — не могло ли быть так, что смертный приговор заранее, а не задним числом, вынесли Альваресу».

Много позже я вернулся к этому вопросу и перерыл газетные хранилища, но такой фамилии не нашел. Быть может, действительно произошла случайность, но в век, когда самой модной стала профессия шпиона, стоило порыться еще. И представьте себе, я кое-что обнаружил.

В 1970 году, и об этом была большая статья в одной из центральных советских газет, как раз у тех берегов, возле которых мы собрались что-то расследовать, потерпел аварию танкер американских ВВС, перевозивший кофры с нервно-паралитическим газом. Скандал, конечно, был на всю планету. Так вот, мне удалось узнать, что в числе виновных в аварии, а потому уволенных из ВВС был офицер по имени Ольварец. В латинской транскрипции его имя походило на имя погибшего.

Наученный с юности правилу подвергать все сомнению, я обязан был связать эти два факта и предположить, что обиженный, потерявший заработок офицер мог повести расследование нашего дела несколько в сторону и даже мог, чем черт не шутит, приблизить его к истине. Поэтому — скорее всего, так и было — его отправили за истиной на морское дно.

Но это впрямую не имело отношения к тому, что нам предстояло. А предстояло нам поселиться на побережье, в отеле «Бонтон», и по своему усмотрению тратить время на обзор удивительно четкой и роскошной линии горизонта, наблюдать полусемейные отношения руководителя группы господина Лурье — он здесь хозяин — и мисс Лорри.

Лорри в переводе с английского означает «грузовик», с чем я внутренне от души поздравил француза. Только этого ему на старости лет и не хватало. Впрочем, он сам был похож на небольшой автобус. Полный, маленький, с чрезвычайно подвижной физиономией, он едва доставал мисс Лорри до плеча, но это не мешало ей деланно таять, когда она видела толстяка, а тому, в его возрасте после пятидесяти пяти, казалось, что он на вершине блаженства и что мисс Лорри увлечена действительно им, а не собственной карьерой в чине минимум лейтенанта тех самых сил, которым служил и которыми был погублен бедный Альварес.

Из архива Вождаева

Министерство обороны США остановило операцию «Эйджент орандж». Причины ее прекращения были утаены от общественности: просочились сведения о «странных» явлениях среди южновьетнамского населения — массовых рождениях уродов.

 

5

Мы все, участники группы расследования происшествия в океане, взялись за дело чрезвычайно активно и, конечно, в первую очередь задали кучу вопросов команде шхуны «Дюгонь». Но никто нам никаких вразумительных ответов ни на один вопрос не дал. Матросы не помнили момента, с которого все началось, как будто у них была поражена та часть мозга, которая ведала памятью того часа, когда произошло нечто, в чем мы теперь силимся разобраться.

Хорошо было бы еще задать вопросы боцману, однако это было невозможно: его увезли в клинику. Правда, появился шанс, что он придет в себя и расскажет нам хотя бы что-нибудь.

По принятому соглашению все участники нашей группы были вправе задавать вопросы кому угодно и по какому угодно поводу, если это хотя бы мало-мальски касалось нашей работы. Поэтому естественно, что я пожелал встретиться с боцманом еще до его выздоровления. Однако это сделать было не очень-то просто. Прежде всего из-за невозможности установить, в какую именно клинику забрали Гауштмана. Этого не знала даже его жена.

— А как же, разве вы не навещаете его? — спросил я, на секунду забыв, что я не в России, где часто жена не отходит от постели больного мужа.

— Нет, — просто сказала она, — его навещает господин Федерик.

— А кто он, этот Федерик? — спросил я.

— Не знаю, — сказала она, — но, видно, очень добрый человек, он не оставляет никого из команды мужа, навещает, дает, если надо, деньги.

— Вот как, действительно добрый человек. Скажите, а ваш муж был застрахован на случай несчастья или болезни?

— Видимо, был, даже наверное был, — сказала жена, — но я жду решения правительства. Говорят, если установят, что он неизлечим, я получу большие деньги… И ведь лечат они его бесплатно.

Можно не сомневаться, Федерик мягко и ласково запугал ее, пригрозив, что, если она будет о нем распространяться, мужа не будут лечить и не отдадут ей страховку.

Неплохо, а? Жене и правительству одинаково выгодно считать Гауштмана неизлечимым.

Федериков, по данным адресного бюро, как и следовало ожидать, в порту было множество. А того, который был нужен мне, тоже как и следовало ожидать, не нашлось.

Я все же решил разыскать его. И нашел столь же случайно, сколь и намеренно. Только позже я сообразил, что не просто устроил сам себе ловушку, но и сам осторожно укрепил в ней приманку. Прогуливаясь возле дома боцмана, я заметил мужчину в безукоризненной тройке с чуть выпирающим животиком. Он оглянулся перед дверьми, не обратив на меня особого внимания, и юркнул в дом мадам Гауштман. Пробыл он там недолго, вышел с каким-то свертком. Я быстро взял его за локоть:

— Господин Федерик?

Он чуть заметно, как мне показалось, вздрогнул.

— Не имею чести, — сказал он.

Я назвался Вождаевым.

— Чем обязан? — спросил он.

— Хотел бы навестить боцмана Гауштмана, и, надеюсь, вы мне поможете в этом.

— Это невозможно! — почти закричал человечек— Он нездоров, я протестую как врач.

— Я настаиваю.

Человечек вертелся как юла. Мимо нас пронесся «ситроен СХ».

Господин Федерик вдруг успокоился. И как последний аргумент добавил:

— Это очень далеко.

— Я готов.

— Туда не пускают иностранцев. Вы, видимо, из России, тогда тем более.

— Клинике есть что скрывать от русских?

Толстяк замялся:

— Понимаете… я… вы… словом, не теперь.

— Но отчего же?

— Скажите, — спросил я, показавшись сам себе суперменом, — а что, у вас всего одна машина?

— В каком смысле? — пролепетал человек.

— Я уже дважды за время разговора с вами вижу этот «ситроен». Этого достаточно, чтобы понять: шофер наблюдает за нами. Остановите его наконец и предупредите вашего слугу, что я не собираюсь вас убивать. Лучше пусть он отвезет нас в клинику в Гаупггману.

С этими словами я протянул руку к оттопырившейся поле его пиджака и достал из внутреннего кармана миниатюрный передатчик. Нажав на его панельке кнопку, я сунул его обратно в карман толстяка, и мы оба принялись ждать. В конце улицы снова показался «ситроен» и, остановившись возле нас, любезно распахнул дверцы. Мы забрались в машину, и господин Федерик дружелюбно и коротко сказал: «В клинику».

Как же я себе нравился в эту минуту!

Машина плавно взяла с места. А когда мы въехали в очередной тоннель, где было достаточно темно, я ощупал пакет, лежавший между нами на сиденье и предназначенный, видимо, для боцмана, — тот, что вынес из дому Федерик. Это, без сомнения, было белье, и ничего больше.

Впереди в зелени показалось строение. «Клиника», — догадался я, хотя оно и мало напоминало медицинское учреждение.

— Это чтобы не привлекать внимания, — сказал мне Федерик, хотя я вовсе не спрашивал его ни о чем.

Мы вышли из машины, и тотчас же я почувствовал очень болезненный удар под ложечку. На какую-то секунду я потерял сознание, но инстинкт сработал, ребром ладони я рубанул чью-то руку. Там были кусты, поэтому я не видел чью. У-шу, так называется древняя борьба, — искусство отражать удары противника. Судя по началу, это искусство мне пригодится в «гостеприимной» клинике. Наконец-то я понял, что я в плену. «Так тебе, милиционеру Нестерову, и надо. Ты, конечно, должен был попасться, но не так же по-идиотски!»

Во время этой сцены не было произнесено ни звука, только Федерик рявкнул: «На место, свои», — так, как говорят собаке.

Немедленно странный напавший на меня человек повернулся и пошел прочь, придерживая свою мгновенно вспухшую искалеченную руку. Я же, превозмогая боль под ложечкой, но не подавая вида и улыбаясь через силу, последовал за Федериком.

— Я могу вам помочь, — сказал этот странный толстяк Федерик, — только прошу вас, держитесь свободнее, вы очень скованны, а мы идем к друзьям.

«Хорошенький поход к друзьям», — я с гримасой потянулся и пытался потереть себе под ложечкой.

— Вам сейчас сделают массаж. Извините, это мера предосторожности.

И в эту секунду я почувствовал, что весь мир вокруг меня вдруг стал двоиться и троиться, все предметы покрылись цветными оболочками, от места, куда меня ударили, стало исходить удивительное тепло, ноги стали ватными, голова отказывалась соображать.

Больше я ничего не помню.

Из архива Вождаева

Планомерное физическое уничтожение африканцев и арабов с помощью туберкулеза, рака и других болезней — главная цель исследований, проводящихся в ряде секретных научных центров военных ведомств США, ЮАР и Израиля, сообщает ангольское информационное агентство «Ангол Вашингтон». Претория и Тель-Авив, возлагая большие надежды на оружие массового уничтожения, названное ими «этническим», форсируют создание новых вирусов и бактерий, способных вызывать смерть представителей определенных расовых групп.

 

6

Очнулся я от ощущения, что меня душат. В помещении было довольно прохладно, но невыносимо душно, словно оттуда был выкачан кислород, и, что самое неприятное, страшно темно — пытка для людей, имеющих слабую силу воли. Ощущение такое, будто ты ослеп. Эта пытка известна еще от нашествия татар на Русь: пленного помещали в темное помещение сонным, он просыпался в абсолютной темноте, и с ним разговаривали так, словно все вокруг все видят. Он начинал растирать глаза, и часто до крови.

Должен сказать, что после полутора-двух минут любой человек может взять себя в руки и сообразить, что повреждений глаз нет, они не болят, стало быть, просто нет света в помещении. Никаких звуков не раздавалось, а судя по тому, что было трудно дышать, помещение, где я находился, не очень большое.

Первое, о чем подумал: «Дурак, глупо попался».

Потом стал соображать, кто в этом виноват. Вероятно, те же силы, которым невыгодно было, чтобы я, известный Вождаев, проявлял большую активность во время расследования произошедшего в заливе. Но только ли меня изолировали или от Вождаева им нужны какие-то сведения, чтобы затем, после мучений, уничтожить или подавить волю, а может быть, выпустить под надзор домочадцев и всю жизнь заставить носить клеймо душевнобольного человека. Эти штучки и методы известны. Меня они точно прихлопнут, потому что мне им и рассказать-то нечего.

Да, но позвольте: на нашу комиссию смотрит не одна страна, а весь мир! Как же так, ведь немедленно, едва я только пару раз не приду обедать, должен будет возникнуть вопрос: где Вождаев? Хотя в наш век полного равнодушия друг к другу, особенно к зарубежным представителям, так может и не получиться. Могут и не заметить. И мне остается только лежать и ждать, что будет дальше, по возможности запоминая все, что я тут увижу, поскольку записывать мне вряд ли позволят. Но если вырвусь — расскажу и напишу.

Я провел рукой по своему телу сверху вниз, обнаружил, что лежу одетый, в костюме, что у меня исчезли документы и записная книжка. Но зато есть перочинный нож. Его-то для чего мне оставили?

Не знаю, долго ли я лежал так, размышляя, мне во всяком случае даже показалось, что я задремал, перестав думать о чем бы то ни было. Проснулся вскоре. Болела голова, стало теплее, но воздуха не прибавилось. Проснулся от какого-то первобытного голоса, раздавшегося надо мной. Я открыл глаза и обомлел от страха: прямо надо мной, раскрыв отвратительную пасть, почти доставая язычком до меня, висела исполинских размеров змея, какие водятся только в жарких странах.

Странно, что я не умер немедленно, а сумел взять себя в руки и принудил закрыть глаза. Но страшное видение не исчезало. Я и сейчас вижу эту змею. Однако дальнейшие события показали мне, что я был прав, закрыв глаза, и вот почему: за мной наблюдали, изучали мою реакцию на страх, нашли, что я флегма, а стало быть, меня мало что, кроме физических страданий, может вывести из равновесия.

Я же, увидев чудовище и закрыв глаза, рассудил: если это конец, то лучше всего встретить смерть с закрытыми глазами. Но почему мне уготована именно такая смерть, когда убийство можно было совершить десятки раз, не прибегая к столь изощренному способу? К тому же такие большие змеи редко бывают ядовитыми, и раз эта змея была мне показана — ведь она была ярко освещена, — значит, все было инсценировано, исключительно чтобы меня напугать, парализовать мою волю. А может быть, яд такой змеи нельзя обнаружить обычным способом, я где-то читал об этом.

Чем больше я размышлял, тем больше успокаивался.

Парализовать мою волю не удалось. Я чуть приоткрыл веки — так, чтобы, если за мной наблюдают, не было бы видно, что я подглядываю, — но ничего не обнаружил, кроме темноты. Змеи не было. Может быть, игра закончилась.

Собрав всю свою волю в комок, превозмогая страх, смешанный с отвращением, я выпростал руку туда, где, по моему представлению, только что находилась змея. Рука больно ударилась, как мне показалось, о гладко отполированный камень.

Еще минуту я лежал и вспомнил, что змея свешивалась из какой-то рамки, да-да, даже не рамки, а трапеции, как попугай на восточных базарах. Я еще раз привстал, протянул руку, ощупал гладко отполированную поверхность.

— Голография, — удивленно сказал я громко.

— Голография — вся наша жизнь, не так ли? — внятно произнес надо мной знакомый голос Фе-дерика, и медленно стал зажигаться приятный свет — Кажется, что все объемно, зримо, ан нет! Всего лишь мертвый камень.

Через несколько секунд я уже видел перед собой своего противника.

— Меры предосторожности, — сказал он почему-то и крикнул куда-то в пустоту: — Воздух!

И тотчас живительные струи кислорода стали наполнять помещение, в котором я провел без малого, ого-го, семнадцать часов.

— Я не хотел бы, чтобы вы чувствовали себя одиноко и неуютно, — сказал Федерик.

— Поэтому пригласили мне в подруги анаконду, — усмехнулся я, понимая, что победил.

— Нет, поэтому предоставили вам апартаменты, в которых вы превосходно проведете время, пока ваша компашка, — он так и сказал — «компашка», — закончит свои морские бредни и изыскания.

— Вот как?

— Да, так, а что, разве я приглашал вас сюда совать нос? По-моему, вы сами изъявили желание посетить клинику. Вы в ней. Но здесь порядки устанавливаю я, вы — гость.

— Чрезвычайно вам признателен, вы очень любезны и, главное, галантны.

— И еще одно, — продолжал Федерик, пропустив мимо ушей мой сарказм, — мы с коллегами долго размышляли над тем, дать ли вам возможность контакта с внешним миром, и пришли к выводу, что вам как журналисту и ученому это будет необходимо, — он чуть усмехнулся, — Вот сегодняшняя вечерняя пресса, как только просмотрите газеты, переоденьтесь и спускайтесь в холл. Я с удовольствием проведу с вами предвечернее время.

С этими словами Федерик бросил возле меня несколько иллюстрированных газет, жестом показал на предназначенную мне одежду и удалился, оставив дверь приоткрытой.

Я осмотрел помещение. Без окна, с покрытыми паутиной углами, с водяными потеками на потолке, оно производило впечатление страшной убогости, и если бы не голография — удовольствие неимоверно дорогое, я бы ни за что не поверил, что нахожусь где-то в цивилизованном месте.

Приняв душ, трубка которого торчала в углу, и переодевшись, я принялся быстро просматривать газеты. Первое, что я увидел, — это заметку об экспертизе, проведенной в отношении цилиндра, найденного на шхуне «Дюгонь». В ней говорилось, что он сделан из пластмассы (но где, кем и когда — неизвестно, а стало быть, состав этой пластмассы неизвестен), что оболочка легче воды, но с содержимым, которое в нем было, тяжелее, и что он облеплен ракушками, и поэтому можно предположить, что он пролежал много десятков лет в воде на дне океана. Эксперты датируют возраст ракушек — сорок с небольшим лет.

Развернув газету, я увидел большую статью, посвященную рассказу о нашей комиссии, с огромной фотографией.

На фотографии были изображены все члены нашей группы. Под каждым стояла подпись, удостоверявшая, кто это. Под изображением очень похожего на меня человека стояла фамилия Вождаева. «Еще один двойник», — подумал я.

Из архива Вождаева

…В Чикаго арестована группа молодых врачей я химиков, задумавших, по их собственному признанию, создать «новую высшую расу», а все остальное человечество попросту уничтожить. С этой целью они намеревались отравить смертоносными микробами сначала водоемы Среднего Запада Соединенных Штатов, затем всей страны и, наконец, всего земного шара.

 

7

Я был пленен, и мне оставалось только молча анализировать и ждать. Кое-что уже можно было извлечь из преподанного урока.

Во-первых, раз подменили именно меня, значит, чувствуют в Вождаеве реальную опасность. Во-вторых, значит, то, что произошло в Атлантике, быть может, по мнению, буду говорить, Федерика, известно Вождаеву не понаслышке. Не этим ли изысканиям посвящен его архив в Москве?

…Я взял себя в руки, вышел из убогого помещения и вдруг оказался в ослепительно богатом и помпезном зале, одна из дверей которого выходила на балкон, увитый плющом. Повсюду горели какие-то немыслимые лампы, и в тени зелени спускалась лесенка, наверное в сад.

За столиком внизу, в мягком удобном кресле, я увидел Федерика. Он сидел, нервно листая какой-то иллюстрированный журнал, и ждал меня. Перед ним в крошечной чашечке остывал кофе.

— Приветствую вас, — дружелюбно сказал я.

Федерик поднял на меня глаза, в которых я прочитал нетерпение. Он, видимо, ждал, что газета с моим двойником приведет меня в смятение. Так оно, конечно, и было, но я не хотел, чтобы мой враг видел это. К тому же спасибо и на том, что мой двойник не был изображен на фото в форме полковника милиции! Еще не все потеряно.

Я сел напротив него, пододвинул себе чашечку и выдавил в нее сгущенное молоко из тюбика. Кофе был заварен прекрасно. И, отхлебывая его после семнадцатичасового поста и сна, я сидел в неприлично удобном кресле и с мягкой улыбкой смотрел на противника.

— Теперь, после кофе, — сказал он, чуть прищурив глаза (признак слабости), — я буду рад испортить вам настроение окончательно, если только не испортил его до сих пор.

На своем лице я выразил умиление и восторг по поводу предстоящей беседы с мерзавцем.

— Каждое ваше слово записывается, — не оценив моей открытости, продолжал Федерик, — и будет снабжено самыми изысканными комментариями для вашего руководства в Москве. Это я говорю, чтобы вы знали, что мы вольны сделать с вами все, что угодно, и все будет зависеть только от вас. Сразу вас предупреждаю, что вы нам не нужны ни как агент какой бы то ни было службы, ни как ученый, ни как журналист. Я сам в прошлом журналист, — почему-то добавил он, то ли с сожалением, то ли с гордостью, — убивать вас мы не будем, а вот изолировать вас здесь — наш долг перед… — он замялся, — …перед нацией.

«Говорит совсем как папаши третьего рейха», — отметил я про себя, а что убивать не собираются — и на том спасибо. Все пока блеф и шантаж. Где что-либо реальное?

— Если вернетесь когда-нибудь в СССР, чтобы не пикнули там о том, что с вами здесь произошло. Иначе полное досье вашего здесь пребывания будет направлено к вам на родину. Кстати, вы еще не видели его.

С этими словами он показал на лежавшую на столике рядом довольно пухлую папку. Я протянул руку: надо же, из настоящей кожи да на подставке из настоящего зеленого камня — яшмы. Ничего себе, такие у нас в Эрмитаже.

В папке было очень много всего — и мои фото в кафе, где я пью пиво, и визитная карточка Вождаева, изготовленная в Москве (из чего я заключил, что прямые контакты с иностранцами у покойного были), и то, как я обнимаюсь с мисс Лорри, впрочем, довольно безобидно, и даже салфетка, на которой я нарисовал рожу в ожидании ужина в каком-то ресторане. Но все это было снабжено действительно мерзкими комментариями, не очень талантливыми, рассчитанными на глупых людей. Я прикинул: даже если эта папочка попадет в МВД, что маловероятно, так и то ничего, это все равно будет не очень высокая плата за познание той истины, которую я тут ищу.

Но, перевернув следующую страницу папки, я был шокирован: там был изображен, без сомнения, я сам в прелюбодейной позе с мисс Лорри. Хороший монтаж, а рядом был текст предполагаемой информации для газеты, где говорилось о том, что у жителей побережья случилось горе, а некоторые из СССР, приехавшие якобы помочь, на самом деле явились сюда развлечься за чужой счет. И была еще одна клишированная фотография: снова я, но с уже другой женщиной — женой боцмана Гауштмана и подписью: «Вот они, русские! Вместо помощи жене несчастного, пользуясь своим положением русского хама, насилует ее». И еще одна фотография: я дерусь с полицейскими. Выполнено мастерски.

Я сказал об этом Федерику, но не забыл отметить, что экспертиза установит подлог.

— Вне всякого сомнения установит, — согласился Федерик, — только на подлинных снимках, а ие иа клишированных, а они у меня в надежном месте, это во-первых. А во-вторых, вы, русские, перестраховщики. Пока будут разбираться, так это или не так, вас выгонят из вашей газеты, из партии, потом будут, конечно, восстанавливать, но на это уйдет несколько лет. Однако слава останется: это тот самый Вождаев, которого больше не пускают за границу… Не так ли? И в-третьих, а кто докажет, что на снимках вы, а не ваш двойник, тогда и снимки подлинны, а?

Тут я впервые не справился с собой, и ободренный Федерик продолжал: ~

— Это цветочки, — сказал он, — ягодки я вам еще продемонстрирую, — и он потянулся к тому месту, где только что лежала папка с моим досье, уже перекочевавшая обратно ему на колени, и нажал чуть видневшуюся кнопку: зазвучал мой голос. Я рассказывал о себе, своих родителях, доме, семье. Я стал, наверное, белым, потому что чувствовал, что это говорю действительно я, и при этом в каком-то не свойственном мне состоянии. Было много пауз. Может быть, и в этом состоянии мой мозг все-таки сумел проконтролировать мою речь.

— Правильно, что ваше правительство так активно бережет вас от наркотиков, — цинично зевнув, сказал Федерик, указывая на магнитофон. — Что хочешь расскажешь, сидя на игле. А-ха-ха.

Но ничего особенного я даже в этом своем состоянии не рассказал. По невероятному совпадению каких-то случайных черт биографии Федерик принял мою жизнь за вождаевскую. Наконец он выключил магнитофон, и я понял, что это все, что у него есть. Не густо. И хотя неприятно, когда из тебя с помощью наркотиков вытряхивают мысли, я, как ни странно, остался доволен магнитофонной записью.

— Коньяк? — предложил Федерик. — Или вы боитесь вашего сухого закона?

— Законодательство регионально, — сказал я, с удовольствием отхлебывая глоток бренди. — Я надеюсь, на вашей территории сухого закона нет? Кроме того, с ослами будь ослом, сказал Омар Хайям.

Федерик не рассердился.

— Но тогда еще один, последний, вопрос: вы знаете, что это такое? — и он показал на какой-то аппарат с двумя шкалами и красными стрелками.

— Нет.

— Это войсометр, прибор, с помощью которого можно исследовать голоса, делать их похожими один на другой. Вот, скажем, произнесите какую-то фразу, ну произнесите, не бойтесь: ну!

— Федерик — старая сволочь, — внятно сказал я.

— Благодарю вас, — покраснев, сказал Федерик, выключив прибор. — А теперь я. — И он произнес тоже: — Федерик — старая сволочь.

После чего он нажал кнопку на войсометре, и две красные стрелки отлетели друг от друга, как намагниченные одним полюсом.

— Видите?

— Что именно?

— Стрелки отлетели друг от друга, голоса у нас разные.

— Это и так видно, без прибора.

— Ну а теперь смотрите дальше — И он позвал: — Хайнс!

Молча и не кланяясь, вошел здоровенный детина.

— Произнеси вот эту фразу, — сказал Федерик и написал ее на салфетке.

— Не могу, — сказал детина. Сказал так, что в нем почему-то почувствовался профессиональный военный.

— Не бойся, это для дела, — пообещал Федерик.

Детина произнес. Федерик отправил его и показал

мне войсометр. Стрелки почти совпадали, да и без стрелок было ясно, что голоса у меня с ним похожи.

— Вот видите, — сказал Федерик, — в случае чего «выступите по радио». Вы какое предпочитаете: «Голос Америки», или «Немецкую волну», или, может быть, «Свободную Европу»? Детали вашей биографии нам известны, так что сомнений не будет. — Федерик улыбнулся.

А я был очень недоволен увиденным, но не из-за «Немецкой волны». Вдруг Федерику придет в голову сравнить голос настоящего Вождаева с моим?

Из архива Вождаева

Над юго-восточными районами области пронесся шквал. Сила ветра достигала 30 метров в секунду. На своем пути он ломал опоры линий электропередачи и связи, деревья, разрушал дома.

Ураган сопровождался грозой, ливневым дождем и крупным градом. От стихии пострадали более тысячи жителей домов, около 400 животноводческих ферм, зернохранилища, школы, клубы. Существенный урон нанесен урожаю. Что эго — начало особой формы войны или случайность?

 

8

Обычно карантин в моем положении — это проверка лояльности. Но со мной Федерику должно было быть все ясно с самого начала. Естественно, конечно, кроме того, что выходило за рамки проводимой мной операции.

В одиночестве я рассматривал мою роскошную тюрьму. Кроме большого зала на первом этаже, в котором мы вели с Федериком наши беседы, в моем распоряжении было множество комнат. Я бродил по апартаментам и открывал из любопытства все двери. Мне хотелось изучить всё с тем, чтобы при случае без заминки убежать. И все двери, кроме одной, вероятно выхода отсюда, легко открывались. Многочисленные комнаты, спортзалы… Было такое ощущение, что я нахожусь в совершенно пустом пансионате, где можно разместить десятки людей. Я бродил по всему этому великолепию и в конце концов набрел на милую комнатку, обшитую красным бархатом. Там на низеньком столе был накрыт предназначавшийся, судя по всему, мне ужин. Я без церемоний съел его, и почему-то мне вспомнилась сказка про трех медведей, которые возвратились из лесу и обнаружили у себя в доме маленькую девочку, которая съела их пищу.

Сказка принесла успокоение: медведи девочку не обидели.

Я искал библиотеку, но, видимо, мои противники считали, Что чтение вредно. Я вернулся, но не успел принять душ, вода которого была подкрашена розовым и желтым, и устроиться поудобнее в постели — больше нечего было делать, как стена прямо перед кроватью засветилась. Это оказался экран, и я увидел господина Федерика, который, обращаясь ко мне, сказал:

— Покойной ночи, господин Вождаев, завтра у вас будет приятное знакомство. Предваряя его, я позволю себе прочитать выдержку из вечерней газеты.

И он стал читать:

«Сегодня некая почтенная дама появилась перед зданием правительства, контролирующего расследование происшествия, случившегося недавно на побережье Атлантики. Читатели помнят — речь идет о необъяснимом помешательстве целой команды шхуны «Дюгонь». Эта дама заявила представителю правительства, что ей необходимо сообщить комиссии чрезвычайную информацию. Она заявила также, что является вдовой погибшего в годы второй мировой войны врача-генетика Мирослава Войтецкого, поляка по происхождению, который служил в одной из преступных лабораторий у Гитлера, где разрабатывались тайны живого. Она сообщила, что ей известны случаи, аналогичные тому, что произошел на побережье. Она готова рассказать об этом все, что знает, если это поможет расследованию, с условием, что ей оплатят дорогу из Парижа, поскольку она небогата. Ей это было любезно обещано. Первое интервью госпожи Войтецкой будет опубликовано завтра в утреннем номере нашей газеты. Жить она будет на загородной вилле, и ввиду особой значимости сообщаемых ею сведений доступ к ней разрешен не будет».

Жить она будет рядом с вами, господин Вожда-ев, — заявил Федерик, — а теперь спокойной ночи, или, как говорил вам отец: «Спи, сынишек». Он ведь так говорил?

Экран погас.

Я не мог заснуть, потому что разволновался.

Откуда Федерик знает такие интимные подробности жизни Вождаева — прозвище, которым называл его в детстве отец? Это слово «сынишек» могло быть только в письмах, а они в Москве. В моем бреду, записанном на пленку Федериком, я этого тоже, надо думать, не произносил. Неужели похищен московский архив? Да нет, не может быть. Тогда, значит, Федерик знал настоящего Вождаева.

…Проснулся я от «доброго утра», которого желало мне нежное, эфирное существо с экрана. Очаровательная мулаточка сообщила, сколько теперь времени, какая температура воздуха в комнате и на улице, есть ли ветер, какого цвета костюм мне сегодня пойдет и что будет на завтрак. Она также напомнила, что меня сегодня ждет встреча с одной почтенной дамой. «Мадам Войтец-кой», — подумал я и не ошибся.

Действительно, после завтрака мне пришлось с ней встретиться. Первое время я просто не знал, как себя вести, поскольку объяснять ей, что я в тюрьме, так же, как и она, было бы непростительной ошибкой. Мне может пригодиться ее убеждение, что она на вилле оберегается от бывших нацистов. И вдруг она заговорила, эта фрау, мадам Гильда Войтецкая, немка по рождению, француженка по месту жительства.

— Я люблю молодых людей, — кокетливо сказала старуха, — а вы мне кажетесь надежным. Вчера, когда мы гуляли по побережью (наверняка она гуляла с двойником, который ее и подготовил), я думала, что моя жизнь столь интересна, что может быть поучительна. Я когда-то увлекалась старинными романами Дюма, и то, как мы жили с Мирославом во. время войны, похоже на такой роман. У меня до сих пор в ушах стрельба, мне постоянно чудится слежка, я умею говорить без слов. Иначе было нельзя там, где работал мой муж. И самое главное — то, что произошло на побережье, весточка мне через сорок лет от моего покойного мужа. Поверьте, то, что произошло здесь с матросами, было запланировано на острове сорок лет назад. Я расскажу вам. А еще расскажу вам, почему я бедна.

Она, не переставая, болтала.

— После войны я обнаружила, что многочисленные изобретения мужа использованы во вред людям; множество людей, искалеченных умственно и физически, обращались за помощью к правительству, но можно подумать, что у правительства есть средства на все эти издержки. А у меня в это время погибла дочь, и долгое время я пробыла в монастыре, где чуть не сошла с ума. И вот тогда я дала богу клятву, что раздам все, что имею, тем, кто пострадал от моего мужа. Но муж, уверяю вас, не виноват, я потом расскажу вам, как он погиб. Вы верите мне?

Пока что я не мог понять, о чем идет речь, й не мог понять тактики Федерика. Для чего он поселил старуху здесь? Ведь здесь-то, через меня, как раз и может всплыть правда по тому делу, ради которого я приехал из СССР, а ему, судя по всему, правда не нужна. Он представитель тех сил, кто боится и не хочет раскрытия правды.

А мой двойник в комиссии может сочинить свои интервью с фрау Тильдой и без старухи. Для чего же тогда она? Может быть и скорее всего, наши разговоры записываются и могут пригодиться Федерику, но ведь они. не только записываются, но и фиксируются в моей голове, это Федерик тоже не может не понимать. Значит, если я выйду отсюда, произойдет утечка информации. Может быть, Федерик рассчитывает поразить меня роскошью и предложить остаться? Но он прекрасно знает, что я на это не пойду. В чем же тогда дело? Или, может быть, у него есть какой-то расчет? Но какой?

А что, если предположить (я обязан это сделать ради дела, по которому я здесь), что старуха — подставное лицо и дезинформирует меня, обвиняя во всем фашистов? Может быть, она тем самым отводит удар от сегодняшних преступников?

И какова же правда, если даже ложь так чудовищно ужасна? Нет, ужасней того, о чем рассказала старуха, ничего не может быть. Поэтому позволю себе передать все, что от нее слышал.

Из архива Вождаева

В США СПИД распространяется, как большой пожар, заявил на состоявшейся в Токио пресс-конференции официальный представитель министерства здравоохранения и социального обеспечения Японии. По оценкам экспертов, вирусом этой неизлечимой болезни там поражено уже до полутора миллионов человек. Соединенные Штаты превратились сейчас в колоссальный рассадник эпидемии СПИДа, внезапно вспыхнувший в 1980-х годах.

 

9

Это было давно. Это было очень давно — в масштабах нашего быстротекущего времени. Это было далеко. Это было очень далеко — в измерениях еще не побежденного дореактивными самолетами пространства, когда океанический простор лопастями винтов бороздили не теплоходы, а пароходы.

Большой океанский, зафрахтованный у всемирно известной компании, пароход — белый пятипалубный пассажирский лайнер, впервые бросил якорь на переполненном джонками, рыбачьими шхунами и черными облупленными буксировщиками рейде Шанхайского порта. Шум огромного города вместе с дымами и запахами грязных «угольщиков» стлался по ленивой зыби притихшего океана.

Все было обыкновенно в этом всегда суетливом порту, без задержки принимавшем флаги десятков государств. Оравы крикливых кули старались как можно быстрее разгрузить и затем загрузить другими товарами трюмы пришедших отовсюду «купцов».

Вежливость и приветливость представителей фирмы, явившихся на меднотрубном, широкобоком, ради устойчивости, катере к капитану пятипалубного лайнера, были исключительными. В своих светло-кремовых морских кителях, с маленькими, красной эмали, крестиками на груди, они все трое — безусые, Наголо стриженные — казались стерильно чистыми, как, впрочем, и подобает быть не только китайским, а и всем вообще врачам в мире. Они олицетворяли собой величайшее милосердие своего низкорослого господина с узенькой желтой, желтее морщинистого лица, бородкой клинышком, кончик которой пошевеливался на легком ветру! — старого человека, четвертого в группе прибывших. Он первым поднялся на борт по спущенному к катеру трапу. Он был почтительно пропущен вперед к площадочке трапа, на которой два матроса приняли его под тощие острые локотки, чтобы помочь подняться по качающимся ступенькам. Капитану корабля и администрации порта было известно, что этот несказанно богатый и столь же несказанно гуманный человек зафрахтовал пароход ради великого благодеяния, о котором из скромности даже не разрешил упомянуть ни в одной газете. А когда от агента своей фирмы узнал, что одна из мелких газетенок города все же, захотев заработать на сенсационном сообщении, пустила в набор заметку о «подобном источающему свет и тепло солнцу сердце этого человека», то он, сей человек, не пожалел суммы, втрое превышавшей возможный доход от чуть было не пущенной в ход сенсации, чтобы бестактность газеты не нарушила скромности благотворителя. Ибо творить благо людям, а особенно детям, лишившимся из-за этой проклятой войны родителей, может с достоинством только тот, кто воистину ни в чем не преследует никаких, даже самых абстрактных, корыстных целей.

За чашечкой чая, перед осмотром пассажирских помещений парохода, суть беседы с капитаном была очень короткой, хотя форма обмена изысканными любезностями и растянула эту беседу на полчаса. Суть беседы в любом другом порту, кроме китайского, могла бы быть выражена всего лишь такими короткими фразами, как: «Велика ли вместимость кают и трюма вашего парохода? Две тысячи? Но это ведь считая взрослых людей… А ваши пассажиры будут маленькие… Вы считаете, в этом случае на тридцать процентов больше? А если немножко потесниться в трюме? При некоторых неудобствах в полтора раза больше?.. Только? Так, так… Но ведь чем больше детей вы возьмете, тем меньше невзгод будут терпеть оставшиеся до следующих рейсов?.. Нам бы хотелось, чтобы вы разместили четыре тысячи маленьких пассажиров!.. Душно? Тесно? Камбуз не справится?.. Конечно, конечно, если б речь шла о взрослых людях. Но ведь это же дети, каждый из них вдвое меньше взрослого человека. Послушайте, капитан, но ведь ради большой гуманности можно пойти и на маленькие неудобства, временные же. Сколько будет длиться ваш рейс?.. Какие-нибудь две недели?.. Мы даже согласны пойти на некоторые дополнительные расходы — премиальные за быстроту хода, за усердие коков, за пеньковые веревки дли дополнительных подвесных коек и для камышовых подстилок, наконец, ради необходимости круглосуточного присмотра за открытыми, создающими более энергичную вентиляцию, люками?.. Сколько?.. Вот это, да-да-да, вот это разговор, подсказанный вам истинно конфуцианской мудростью… И не забудьте, что мои друзья-профессора, имена которых известны всему великому китайскому народу, будут неусыпно следить за здоровьем детей, будут все время на вахте с вами!..

Все кончилось хорошо. В ту же ночь на больших шаландах к борту стоявшего на рейде парохода было доставлено ровно (пересчитывали по головам) четыре тысячи маленьких пассажиров — китайских девочек и мальчиков, обездоленных жестокой войной, лишившихся своих родителей, угнанных неведомо куда в качестве военнопленных, или убитых в боях, или пропавших без вести, когда населенные ими деревни, охваченные пожарами, были покинуты людьми, или когда взрослые были обезглавлены победителями…

Среди маленьких пассажиров оказались дети не только китайского народа. Ну что ж, разве гуманность и доброта региональны?

Погрузка такого количества пассажиров потребовала от грузчиков и матросов дополнительных физических усилий и некоторой нестеснительности в средствах применения этих усилий. Но владелец фирмы щедро расплатился со всеми утомленными лишней работой, и на рассвете, подняв свои якоря, белый, порозовевший в лучах зари, большой пароход под гордо реющим флагом великой державы покинул рейд шумного, полного суеты порта и, разрезая могучим форштевнем пенистые, обвальные гребни встречных волн, вышел в открытый океан, где килевая качка сменилась изрядной бортовой. Черный дым валил из двух его широченных труб. Все, что могло на его палубах сползать, скатываться, срываться, было накрепко занайтовано под зычный голос дюжего боцмана, потребовавшего в мегафон задраить все палубные люки. С юго-востока надвигался крепкий шторм…

Великолепный лайнер шел самым полным ходом. Премия за полный ход и за все прочие дополнительные усилия была честно выплачена капитану в момент последнего рукопожатия в его каюте.

…Через двенадцать суток три тысячи шестьсот девятнадцать маленьких пассажиров перестали ощущать качку — проведенный прибывшим с берега многоопытным лоцманом по фарватеру в проходе между коралловыми рифами пароход бросил якоря в невозмутимо прозрачную воду, пропускавшую солнечные лучи до самого дна полукруглой лагуны.

В судовых документах значилось, что в согласии с приложенным актом, подписанным тремя светилами медицинской науки, капитан не ответствен за некоторую убыль пассажиров, вызванную последствиями тяжелой морской болезни, в которой винить можно только природу, наславшую на корабль зарегистрированный всеми радиостанциями полушария свирепый циклон. Он налетел и умчался.

Теперь было безветренно. Словно впаянные в белесоголубые небеса кроны пальм даже не шевелились. День был радостным, ярко и жгуче солнечным. Вдали виднелись ряды белых домиков, окруженных тропической зеленью, и длинные, похожие на ангары для самолетов, но только с плоскими крышами, здания помещений научного Центра, администрация которого готова была с отменным гостеприимством встретить первую партию своих маленьких гостей, которым человеческая гуманность и великие достижения древней науки, сочетаемые с самыми современными Открытиями и методами, должны были принести счастье…

Из архива Вождаева

Заканчиваются трехлетние клинические испытания высокоэффективного лекарственного препарата интерферона, обладающего уникальной способностью убивать любой вирус. Самое примечательное в том, что сделан он не в клетке человека, а в клетке бактерии. Создан новый тип лекарств. Эту победу микробиологов можно сравнить лишь с открытием антибиотиков.

 

10

— Он — врач?

— Да, конечно.

— И у него есть диплом?

— Безусловно! Врач без диплома не мог бы оказаться в штате моей лаборатории. Никаких дилетантов я не признаю. А собственно говоря, крошка Гильда, почему этот человек так заинтересовал тебя?

— Как его зовут?

— Мильнер. Ганс Мильнер.

— Это настоящее имя или, как почти везде теперь, все для удобства? У тебя-то здесь подлинное твое имя?

— Неподдельное! Иначе как бы ты могла приехать сюда, фрау Гильда Войтецкая? А у него? Разве гейдельбергский диплом может быть выдан иначе? Все подлинное, все правильно. Он — врач, притом педагог, к тому же у него есть отличная научная работа в области детской психиатрии.

— Детской, говоришь?

— Да, его считают хорошим специалистом, иначе не рекомендовали бы ко мне! Правда, у меня он занят больше администрированием, чем работой по своей специальности: он строг, энергичен. Во всяком случае, пока наша работа еще только по-настоящему разворачивается…

— А в чем именно состоит ваша работа?

— Гильда, милая моя, ученые не любят, когда, прости меня, дилетанты им слишком надоедают расспросами!.. Когда-нибудь, если мы добьемся настоящего успеха, ты все узнаешь при условии, что останешься здесь…

— Мирек… Я не останусь здесь надолго…

— Тебе здесь не нравится?

— Нигде мне теперь не нравится! Дай ухо! Там, где есть боши!

И, отстранив ладонью голову мужа, уже почти сплошь седую, Гильда громко и весело воскликнула:

— Какой тут у тебя душный воздух, Мирек! И вентиляторы работают, а дышать нечем!!! Можем ли мы с тобой сейчас выйти в сад?.. Весна, сирень цветет!.. Ты имеешь право располагать своим временем? Пройдемся, а потом я разбужу нашу девочку и мы вместе втроем пообедаем.

— У тебя ключицы торчат… Боже, как ты худа! Ты голодала в Париже?

— А ты думал как? Зато ты тут совсем превратился в бюргера!

— Я? Для ученых здесь нет никаких ограничений в питании!

…Войтецкий тщательно запер за собою дверь кабинета. Они вышли стеклянным коридором В фойе. Войтецкий небрежно кинул вытянувшемуся перед ним охраннику:

— Вызовите, если понадоблюсь! — и вышел с женой в сад.

За листвой плодового сада виднелись стройные розовоствольные сосны, за которыми вдали посверкивало солнечной рябью белесовато-серое море…

— Я не знаю, Мирек, каким ты теперь стал! — задумчиво вымолвила Гильда. — Мне многое непонятно. Ты держишь себя тут, как хозяин, но ты слишком оглядчив и как будто все время насторожен… Скажи правду, за тобою следят? Здесь, кажется, мы можем беседовать без опаски?

— Да… Здесь можем… Следят ли? Тут за всеми следят!

Гладя пальцами седеющую свою шевелюру, словно сгоняя с висков и высокого лба какие-то мешавшие ему мысли, Войтецкий отстегнул среднюю пуговицу элегантного светло-серого пиджака, ослабил узел галстука, подставил грудь свежему, неотступно дующему ветру, глубоко вздохнул… Потом отступил от своей жены на шаг, стал внимательно оглядывать ее тонкую фигуру: от ног, обутых в кремовые спортивные туфли, до шеи, с которой спадало на грудь трехрядное янтарное ожерелье. Он любил жену, долгое время он ничего не знал о ее судьбе, также ничего не знала и она о своем «оставшемся в Германии» муже… Но ведь она выехала во Францию законно и там находилась в оккупационной армии, и сотрудники штаба, при котором она работала переводчицей как хорошо знающая французский язык, сами постарались установить ее почтовые связи — нашли ее мужа, выхлопотали ей документы на въезд в Германию.

«Да, она не подурнела! — открыто любуясь ею, подумал Войтецкий. — Только вот почему так худа?.. Не может быть, чтобы, работая в оккупационной армии, она плохо питалась… В чем же причина ее худобы?»

Легкое платье жены волновалось на свежем ветру, билось о ее стройные ноги.

— Подожди меня! — сказал он — Все-таки здесь не юг, ты рискуешь простудиться. Я принесу тебе хорошую штормовую куртку — здесь продаются тахие для рыбаков…

— А ты что, ходил с ними на рыбную ловлю?

— Нет! — усмехнулся Мирек. — Какой из меня рыбак? Но как-то у нас тут был веселый пикник на яхтах…

Однако всем потом запретили выходить в море. Говорят, русские тут нашвыряли мин… Какая-то их подводная лодка прорвалась в свободное плавание… как будто потопили ее, но… Предосторожность никогда не бывает лишней… Сядь на эту скамеечку, наслаждайся сиренью, сейчас принесу тебе курточку.

…Через несколько минут они сидели в дальнем углу сада под кустом сирени, столь сильно разносившим свой аромат, что можно было бы и совсем позабыть о войне, если бы… если бы… именно о войне они сейчас очень спокойно беседовали…

Дочка дома мирно спала в кроватке. Если б Франсуаза проснулась, фрейлен Линцих, приглашенная последить за ребенком вчера, позвонила бы Войтецкому, и его тотчас бы нашли в саду…

Из архива Вождаева

По всеобщему признанию, генетика занимает сейчас центральное положение среди биологических наук. Ведь именно молекулярная генетика сделала величайшее открытие в естествознании XX века — познала материальную основу наследственности, механизм самовоспроизведения молекул, несущих наследственную информацию, и раскрыла генетический код белкового синтеза, вызвав этим подлинную революцию в биологии.

 

11

— Так этим головам было очень смешно, — вдруг сказала фрау Гильда.

— Как это… смешно?.. Головам смешно? — не понял я.

— Ну, детям было смешно. Всем, у которых высовывались одни только головы, как ровные-ровные тыквы на поле. Только это поле было деревянное, такое гладкое, как палуба огромного корабля, если бы только в нем не были понаделаны дырки.

— Дырки?

— Да, рядами… Длинные, длинные ряды дырок. Одинаковых, ни на йоту больше, ни на йоту меньше. И из каждой высовывалась одна голова, можно сказать впритирку пролезавшая в дырку. Даже для ушей и для носа специальные ходы были проделаны.

— Но ведь головы у всех разные — побольше, поменьше?

— А для каждого ряда дырок они были подобраны. В одном ряду — одного размера, в другом — чуть побольше, в третьем — еще побольше. Сразу и незаметна разница, а если одновременно на много рядов смотреть, то видно — постепенно от больших голов до маленьких… Много же было детей, подобрать вполне можно!.. А под полом скамеечки на винтах для каждого человечка, такие креслица с подлокотниками, чтобы было удобно сидеть каждому мальчику и каждой девочке…

— Не совсем понимаю. Как снизу?

— А под полом, в котором отверстия сделаны, ниже — второй пол, невидимый. К креслам детей крепко привязывали, но так, чтоб не больно было.

— А почему же дети смеялись?

— Так очень же смешно — теперь мне, конечно, не смешно, а детям тогда смешно было: одни головы вид-,ны, все лицом в одну сторону. Сначала не смеялись, потом к каждой голове на ниточке конфета спускалась, надо было только язык высунуть и — в рот ее! А как только начинали сосать конфету, всякий страх проходил — сначала ведь страшно было, а. тут становилось смешно. А потом вроде как засыпали головы, спокойно так…

— А потом?

— А потом этот доктор — не в халате, а в голубом, в обтяжку — подплывал по воздуху.

— Не понимаю.

— А что тут понимать? Платформа такая, низенькая, на колесах между рядами ехала по тонюсеньким рельсам, вдоль каждого ряда голов. Доктор на ней лежал на животе. В платформе спереди — вырез. Этот китайский доктор точно мог остановиться так, чтоб его руки и лицо пришлись над очередной головой, торчавшей из дырки. Там, за бортиками выреза, лежали какие-то инструменты, и на выдвижном рычаге торчал вертикальный буравчик с колесиком. А с другой стороны выреза выдвигалась… вроде как карта, такой квадратный лист как из самой прозрачной пластмассы. Но это была не пластмасса, а что-то другое… Как только дети просовывали головы в дырки и все было закреплено так, что ни на миллиметр голова уже не могла сдвинуться, вот тогда на каждую голову опускалась какая-то мягкая пленка. Я забыла сказать, все головы были не только стрижены или выбриты, но еще накануне смазывались каким-то составом и становились голыми и блестящими, как бильярдные шары. Этого сначала все пугались, а потом оказывалось совсем не больно, тем более что пахло очень приятно, хорошими духами или цветами, нежными, как весной в саду. И вот тогда, когда только высовывались головы, страх проходил и становилось от этих бильярдных шаров смешно.

А пленка плотно обожмет голову и тотчас поднимается… Я потом видела такую пленку, затвердевшую, как пластинка, тонкую и разграфленную как тончайшими волосинками на вертикальные и горизонтальные ряды, на квадратики.

— Трудно понять вас…

— Ничего трудного, как обыкновенная карта, с квадратиками параллелей и меридианов. Только микроскопическая. А каждый квадратик сам тоже разграфлен на уже почти совсем невидимую сетку… Но потом доктор, а в глазу у него было увеличительное стекло, смотрел на эту сетку. Перед каждой головой ложился такой лист, и на каждом листе один из квадратиков был желтым, а все другие черными. И в каждой сеточке была помечена красная точка, своя точка для каждой головы. Хотя и казалось, что она на том же месте, что и на другой пластине, а врач знал: ни одна из точек не совпадает… Понятно это?

— Это да. Понятно. Говорите, говорите, что было дальше?

— Было очень светло…

— Электрический свет?

— Нет! Никакого электричества там вообще не было. Солнце же яркое было на том острове, такое яркое всегда, а тут еще по стенам зеркала были в этом длиннющем зале. Когда откуда-то сзади управлявшие ими люди поворачивали зеркала, свет становился таким ослепляющим, что тому, кто был освещен этим зайчиком, доктор надевал на глаза темные очки и сам себе тоже. Все делалось очень быстро: доктор смотрел на карту, по карте нацеливался буравчиком на какую-то точку на голове девочки или мальчика, в эту минуту сонного, и — дзи-ик, — сразу буравчик выскакивал, а доктор вставлял в дырочку пальцами иглу. Это продолжалось всего секунду или две-три, что-то он такое делал иглой, иногда чуть качнет ею там… И все! Смажет аккуратно капелькой своей пасты дырочку, и поехала его платформа дальше, к другой голове. И там проделывает все то же, только на какую-то, только ему зримую, долю миллиметра в сторону, выбрав там по другой карте другую дырочку. Что-то он при этом громко приказывал или кричал тому китайцу, который был у стены зала, и тот своими иероглифами тушью делал запись на длинном свитке папирусного рулона…

— А что он кричал?

— Я же по-китайски не понимаю. Только понимаю, что он очень быстро все это проделывал, двигаясь по всему ряду голов. Потом, когда его платформа проходила с ним весь ряд, ее там переставляли на рельсы следующего ряда. А он сам в эти минуты отдыхал. Я теперь понимаю так: самое важное для него было на каждой голове место для бурения дырочки выбрать таким образом, чтобы оно оказалось в следующей ячейке сетки. Значит, он в мозгу каждой головы выбирал место, чуть-чуть не совпадавшее с уже проколотым. Он экспериментировал, ему были нужны не те же самые, а предельно близкие, но соседние с уже сделанными в предыдущей голове проколами участки детского мозга. Зачем все это делалось, я не знаю. Только…

— Что только? Говорите, говорите же!

— Всех детей потом держали вместе… Некоторые сразу, а большинство позже, через неделю или через месяц, не знаю через сколько времени, заболевали, начинали очень странно вести себя.

— Как?

— Я не видела. Туда, кроме посвященных в тайны этих актов, никого не пускали. Но только я знаю, многие становились сумасшедшими и очень-очень многие умирали…

— Почему вы знаете, что умирали?

— Каждую ночь по лесной тропинке в джунглях проходили целые караваны носильщиков с мертвыми детьми на носилках.

— Куда их несли хоронить?

— Их не хоронили. Их относили к пропасти в нашем горном ущелье и сбрасывали диким зверям. Ужасный звериный рев доносился до нашего селения, когда ветер бывал с той стороны… Можно мне сейчас отдохнуть? Я устала!

— Нужно, чтобы вы подробно рассказали, как и почему вам удалось видеть все это!

— Сейчас не могу. Устала…

— Хорошо, фрау Гильда… Идите к себе, отдохните! У нас время есть!

Из архива Вождаева

Среди наследственных болезней человека есть группа заболеваний, в основе которых лежат нарушения биохимических процессов, протекающих в организме. Одно из таких биохимических заболеваний — так называемая галакгоземия.

Эта болезнь контролируется мутацией, передающейся из поколения в поколение, и поэтому, чтобы избавить потомство человека от такого «бального» гена, его нужно заменить геном «здоровым».

До сих пор считалось, что такая генетическая операция у человека невозможна. Значит, больные галактоземией — обреченные люди, и нет путей избавления человечества от наследственных заболеваний? Нет, такие пути есть. Откуда же пришло решение этой проблемы? Как ни странно — от молекулярной генетики фагот (бактериальных вирусов). Оказывается, генетики умеют лечить «больные» бактериальные гены и пользуются этим методом давно.

 

12

— Доброго вам утра, господин Вождаев.

Я открыл глаза. Над моим роскошным ложем стоял Федерик. В его руках была свернутая газета.

— О вас пишут, какой вы молодец, и я даже полагаю, что мое правительство обратится к вашему с просьбой поощрить вас за ваш титанический труд, за вашу самоотверженность. Вы здесь так недолго, а уже столько сделали!

Федерик продолжал издеваться, а я выхватил у него газету. Под огромным заголовком была помещена статья, действительно подписанная мной. Но только это была еще не статья, а гранки статьи, поэтому Федерик и приехал ко мне. Автограф мой нужен, причем подлинный. Как я понял — на все дальнейшие безобразия от моего имени.

— Прочтите, прочтите, — статья неплохая, к тому же вы получите за нее приличный куш, но, естественно, придется поделиться с двойником…

— Что это за двойник, если он не умеет за меня даже расписываться! — проворчал я, пробегая глазами газетные строки. — Я профессиональный журналист, — веско сказал я, — и не могу работать бесплатно, но получать деньги за не мной написанную статью это уж, извините, совсем некрасиво.

Федерик промолчал, не желая, видимо, отвлекать меня от чтения. А я читал, и не без удовольствия, довольно хорошо сделанную статью о том, каково мнение СССР по вопросу, ради которого мы здесь уже пятый день.

— Я не могу отвечать за весь Советский Союз — сказал я, не отрываясь от чтения.

— Вычеркните этот абзац, — легко сказал Федерик, протягивая мне перо.

Я молча продолжал читать и лихорадочно думал: зачем это все-таки понадобилось Федерику? И, кажется, начал понимать.

Пять дней мою роль исполняет человек, который в комиссии проводит их линию. Пока он только болтает, удивляя членов комиссии, видимо, или некомпетентностью советского представителя, или категоричностью бездоказательных суждений. Но, видимо, его авторитет пошатнулся, во всяком случае им понадобился подлинный Вождаев. Знали бы они!..

— Разрешите, я еще раз прочту статью, — сказал я Федерику.

— Валяйте, — сказал Федерик. Он уже торжествовал — видимо, я, по его мнению, сдавался.

Я снова принялся изучать статью, в которой говорилось, что причина сумасшествия команды «Дюгоня» таится в изуверских опытах врачей третьего рейха, которые случайно не уничтожили или упустили какие-то препараты в море, отчего через сорок лет так не повезло команде. Статья так и называлась — «Догадки умного русского». Название претенциозное и вызывающее, быть может, оно несет и саркастический оттенок. Но почему же так все совпадает? Со мной даже еще и полемизировали в той же газете.

А может быть, все-таки это дело рук изуверов не столь далекого времени, просто на фашизм хотят свалить вину за сегодняшние преступления такого же плана? Меня прошиб пот. И меня хотят использовать в этой игре: дескать, вот, даже сомневающийся русский и тот утверждает, что это дело рук фашистов.

— Ну, прочитали? — любезно осведомился Федерик, усмехнувшись, — Уж не думаете ли вы всерьез, что могут существовать бациллы войны или настроения? Вирус — это вам не фантастический роман.

— Прочитал и совершенно согласен, все примерно так и есть. Тем более что с вашей легкой руки любезная собеседница фрау Тильда проливает свет на произошедшие сорок лет назад события, которым она была свидетелем. Но вы, видимо, и сами в курсе наших с ней бесед.

Федерик промолчал.

— Я не буду это подписывать, — продолжал я. — Я представляю советскую прессу, и позвольте моей газете быть первой.

— Хорош был бы я, если бы не подумал об этом, — развязно заявил Федерик. — Полагаю, вы будете довольны, если эта ваша статья появится именно в вашей газете. Пожалуйста, вот телефон, передайте ее в завтрашний номер.

— Номера планирует секретариат, — заявил я, — я могу лишь направить статью. А выйдет она или нет — вопрос, который от меня не зависит. Неужели вы в самом деле можете подумать, что у советского читателя нет больше проблем для размышлений, как только вот этот инцидент со шхуной, и он так уж и ждет именно этой информации?

— Но вы же можете настоять, чтобы материал поместили! Ведь это стоит, наверное, денег — направить вас сюда, для чего же вы тут сидите, если ваша газета не будет первой? Да это и в ваших интересах. Так что звоните.,

Что это за «мои интересы», он не объяснил.

Я снял телефонную трубку, набрал код Москвы, вспыхнувший тут же на табло, и номер редакции. И пока набирал, вспомнил об одной забавной истории, которая произошла много лет назад.

Поручили мне сделать небольшой документальный фильм, не помню теперь уже о чем, но помню, что я крутился с телевизионщиками, был фактически и режиссером и одновременно автором и консультантом. Картина была престижной, и всем хотелось выступить в кадре. Естественно, что эфирное время не резиновое и всех желающих вместить не могло. А мне было страшно неудобно перед всеми, кто хотел сниматься, и тогда я стал спрашивать оператора, что в таких случаях делают. «Я снимаю всех желающих, — отвечал мне оператор, — но тех, кто мне заведомо не нужен, чтобы не обидеть, — девятым объективом. «Что это значит?» — спросил я. «Я говорю ассистенту: старик, давай девятым, и он уже знает, что надо снимать, но только без пленки, а при просмотре мы всегда можем сказать, что при монтаже это выступление было признано неэфироспособным».

Знать бы тогда, что и мне нужно будет иметь свой «девятый объектив», — договорился бы с редакцией, а может, и с генералом о каком-то условном знаке. Но не договорился. А Федерик, как будто понимая это, стоял и улыбался.

Москва на проводе. Слышен голос Лидочки — секретаря Кудинова (мельком видел ее). Я, находясь в тысячах километров от редакции, от Лидочки, у которой всегда хорошее настроение, сидя, можно сказать, в тюрьме, диктую.

— Там много, — говорит Лидочка, когда статья перевалила за седьмую страницу, — и это в номер?

— В номер немедленно, — говорю я и смотрю на Федерика.

Он доволен, все идет по его сценарию.

— Только прошу еще вас, Лидочка, передать Кудинову…

Бац. Нас разъединили.

— Никакой дополнительной информации, — нахмурился Федерик.

— Идиот, — сказал я Федерику, — я хотел передать ему привет, чтобы он не забыл и поставил мой материал сегодня же, но пусть вам будет хуже.

— Перезвоните, — разрешил Федерик.

— Перебьетесь…

Но Москва после нажатия Федериком какой-то кнопки снова была на проводе.

— Василий Владимирович, — сказала Лидочка, — нас разъединили, вы что-то хотели передать?

— Нет, Лидочка, ничего, а что?

— Ну как что, вы сказали, что что-то хотите передать Кудинову.

— Когда?

— Когда диктовали статью.

— Какую статью?

— Ну как же, разыгрываете вы меня, что ли?

— Я — вас, Лида? Что с вами?

— Василий Владимирович, извините, но что с вами?

Я молчал, не отвечая на ее вопросы, пока она не положила трубку.

Бедная девочка не поняла. Внутренне я извинился перед ней. Но сегодня у меня не было другого выхода, мне надо было посеять в ней, а заодно и в Кудинове, которому она расскажет о нашем странном разговоре, сомнение насчет моего материала. И статья не выйдет, во всяком случае до моего возвращения.

До возвращения — легко сказать! Я еще раз с поразительной ясностью понял, что я в тюрьме и со мной не намерены шутить.

Федерик, видимо, не очень понял второй разговор и решил, что я не захотел ничего передавать Кудинову.

Он улыбнулся и вышел, оставив меня одного.

Из архива Вождаева

На первый взгляд может показаться, что уж не такое это сложное дело отличить живое от мертвого. Но как только ученые пытались сформулировать, что же такое жизнь, чем отличается самый простой одноклеточный организм от самого сложного явления в неживой природе, перед ними словно вырастал многоглавый дракон трудностей.

 

13

Газет не несли, из чего я заключил, что в них сегодня публикуются первые сообщения о работе нашей комиссии. Интересно, что там может быть такое, что мне в моем положении нельзя читать? Быть может, свободная печать как-то не доглядела и выпустила на свои страницы из бутылки джинна истины, а- может быть, нашелся человек, выступивший со статьей, противоположной той, что навязывает советской газете Федерик.

Я снял телефонную трубку. Как и следовало ожидать, она молчала. Однако через полминуты вошла хорошенькая горничная и спросила меня, что мне угодно.

Я сообщил ей, что хотел бы читать газеты каждый день. Она улыбнулась и вскоре принесла мне целую пачку. Я лихорадочно схватил ее и обнаружил, что это все наши, советские газеты. Странно это выглядело: «Сельская жизнь» или «Гудок» на низеньком столике из яшмы в далекой фешенебельной тюрьме.

Но эти газеты, при всем моем уважении к советской прессе, увы, мне не годились сегодня, мне нужна была местная пресса. Об этом я сказал вновь появившейся горничной. Она исчезла и через минуту положила мне на яшмовый столик местную газетенку.

Я развернул ее и стал читать безобидный обзор проведенных в последний день мероприятий, сводящийся в большинстве своем к дискуссии — излечимы ли пораженные в море рыбаки.

Была, правда, и еще одна заметочка. Американский эксперт предполагал, что судно попало в зону так называемого открытого космического пространства — этакая дыра в атмосфере, куда свободно проникают космические лучи, они-то, с его точки зрения, и подействовали на моряков.

Эта смехотворная туфта была рассчитана на обывателя. Известно ведь, что простой человек склонен всегда поверить в самое невероятное.

Я сижу в тюрьме и ничего не могу предпринять. Мне не запрещено пока только думать, анализировать, сопоставлять.

Попробую. Но что я знаю?

Не так мало. То, что все из команды, включая даже хозяина, спятив, оказались осмотренными врачами и отпущенными на свободу, а боцман, который, как мне подсказывает интуиция, меньше всех находился под воздействием этого губительного средства, сейчас в клинике. В чем же тут дело?

А не в том ли, что, хотя доза и сделала боцмана на время невменяемым, она не отбила память? Бели это так, то тогда он действительно представляет опасность для следствия, ибо может кое-что рассказать. Этого не хотел бы Федерик.

А старуха? Я начал склоняться к мысли, что если она и не подослана ко мне, чтобы морочить голову рассказами о преступлениях гитлеровцев в конце второй мировой войны, то во всяком случае удачная игрушка в руках того же Федерика.

Найдись она на два дня раньше, не пришлось бы им ломать комедию с моим двойником; я мог бы и сам прекрасно попасться на удочку, что происшествие в океане дело рук давних мерзавцев, а не сегодняшних.

Бумагу и карандаш мне, хотя я и просил, не давали. Писать и записывать я ничего не мог, потому что исчезли документы и записная книжка, да так, что я и не заметил.

Из архива Вождаева

Один из членов экипажа «Аполлона-14» сделал попытку вести связь с Землей точь-в-точь как в фантастическом романе, передавая информацию лишь мысленным напряжением.

Подобные попытки до сих пор велись, на Земле и вызывали мяо-гочисленные споры, как и сама телепатия. Поиски в этой области идут давно, свыше ста лег, в разных странах и пока не получили всеобщего признания.

 

14

На экране появился озабоченный Федерик. По его виду я понял, что он нуждается в общении.

Трапеза прошла дружественно. Я упивался своей выдержкой и волей, считая, что все хорошо и что Федерик, не обнаружив нигде никаких истинно компрометирующих меня материалов, решил взять меня не шантажом, а лаской: ведь этот шантаж с фотокомпиляциями ни он, ни я не принимали всерьез.

Федерик вдруг заявил, что я понадоблюсь ему вскоре, и удалился, а я решил поваляться в постели и закрылся одеялом.

И тут мне пришла в голову мысль: а что, если под одеялом написать записку в несколько слов и держать ее при себе — одежду мою они вряд ли обыскивают каждую ночь. Вдруг я сумею переправить ее в советское посольство?

Голь на. выдумки хитра, и вскоре я уже знал, как написать такую записку. Я встал и направился в уборную, где автоматически подавалась необходимая порция туалетной бумаги. Я незаметно положил клочок ее в карман, чтобы потом под одеялом, в темноте написать хоть несколько слов о том, что произошло со мной.

Много лет не расставался я с перочинным ножом, изготовленным где-то в Прибалтике. В нем было множество лезвий, открывалки, пинцет, зубочистка и крошечный карандаш.

Я всюду таскал этот нож с собой, и его как неопасный предмет, не являющийся, к примеру, передающим устройством, не отняла у меня служба Федерика.

Только бы не засохла паста!

Зажав нож с клочком бумаги в кулаке, я притворно болезненно доковылял до кровати и улегся. Под одеялом я нащупал карандаш. Я грел его руками и молил, чтобы он писал.

Я вынул руку из-под одеяла — палец был измазан. Я сунул голову под одеяло и, делая вид, что подремываю, стараясь не шевелиться, сделал на ощупь такую запись: «Я гр. СССР журн. Вождаев». Потом осмелел и продолжил, ощупав листок: «Похищен Федериком из дома боцмана, содержусь в клинике. Двойник за меня в комиссии».

Эти восемнадцать слов мне дались очень тяжело. Я был весь в поту. Я свернул бумагу в трубочку и спрятал ее между пальцами. Потом зашевелился, как будто проснулся, и высунул голову из-под одеяла.

Экран отреагировал на мое «пробуждение».

— Приятного отдыха, мистер Вождаев, — сказала все та же экстравагантная девица. — Мы рады, что вы еще немного подремали, а теперь позвольте вам предложить продолжение дневного моциона.

Я принял душ и стал одеваться. Экран известил меня, что меня ожидает в холле господин Федерик. Я сунул свое письмо, или, как я его называл, «завещание», в карман брюк вместе с ножиком и вышел в холл.

Дружелюбие и подчеркнутая приветливость господина Федерика свидетельствовали, что он собирается сообщить мне что-то особенное. И действительно, он улыбнулся и сказал:

— Вы сегодня встретитесь с господином Кудиновым, вашим шефом. Он прилетел из Москвы. Ваш разговор будет прослушиваться, где бы вы ни находились. Вот вам передатчик, — и он протянул мне предмет размером со спичечный коробок, — его нельзя испортить, повредить, раздавить. Постарайтесь не огорчать нас, повторяйте как можно искренней то, что пишут ваши газеты от вашего имени. Если паче чаяния ваш соотечественник Кудинов узнает что-либо, что он не должен знать, то все будет в дальнейшем именно так, как пишут в ваших газетах. — И он процитировал: — «Ни одна террористическая организация не взяла на себя ответственность за гибель профессора Вождаева…» Будут в общих словах говорить о том, что на Западе процветает бандитизм. Но это ведь общеизвестно. Поэтому давайте без глупостей.

— А как вы себе представляете, о чем я буду говорить со своим коллегой? — удивился я. — Он же спросит меня: как я тут участвую в работе комиссии, кто как выступал и тому подобное?

— Вы по-прежнему считаете меня идиотом, мистер Вождаев, но мне кажется, у меня еще не было ни одного прокола в общении с вами, полагаю, что его не будет и на этот раз. -

С этими словами Федерик выпростал руку по направлению к экрану, на котором вспыхнуло изображение отеля, где живут члены комиссии. После этого жеста в течение полутора часов я смотрел многоэпизодный фильм о том, что делала комиссия и каждый ее член в течение всего последнего времени. Мой двойник даже умудрился рассказать американке мисс Лорри пару русских анекдотов. Подлинность происходившего подчеркивалась тем, что он рассказывал ей о моей московской жизни-и даже родителях, как о своих собственных.

Хорошо они подготовились. Я утешал себя только тем, что рассказы были все-таки о квартире и родителях Вождаева, а не моих…

Федерик заставил меня вникнуть в фильм и показал его дважды.

— Как видите, мы готовы ко всему. Только я прошу вас об одном: постарайтесь без глупостей — у Кудинова семья, подумайте о ней. Да и о своей собственной! — вдруг сказал он злобно. — Если передатчик засвидетельствует, что вы потерялись, подохнете, как Вождаев.

Он сделал паузу, улыбнулся и закончил:

— Вы в самом деле прекрасно выглядите сегодня, — сказал он, также улыбаясь. — И мне не хотелось бы портить вам настроение.

— И что же?.. — сказал я, понимая, что на этот раз я проиграл окончательно, и вдруг увидел на экране громадного, во всю стену, телевизора, сильно помятую записку, в которой было написано: «Я, гр. СССР журн. Вождаев. Похищен Федериком из дома боцмана, содержусь в клинике. Двойник за меня в комиссии».

Я обомлел и, кажется, глотнул воздуха. Федерик отобрал у меня записку.

— Ну, если вы готовы, товарищ полковник милиции Нестеров, — спокойно сказал Федерик, — едем.

Из архива Вождаева

Об использовании американскими спецслужбами шпионской техники против советских граждан и учреждений в США шла речь в пресс-центре МИД СССР.

Было оглашено заявление представителя МИД СССР.

Вниманию советских и иностранных журналистов были предложены образцы американской техники, изъятой, в частности, накануне пресс-конференции из, посольства СССР в Вашингтоне и других советских учреждений. Среди них радиоэлектронные и виброакустические системы, оптоэлектронная схема информации, замаскированная в облицовочных кирпичах, другие образцы. Были даны исчерпывающие разъяснения, не оставлявшие сомнений, чьих рук это дело.

 

15

Огромный «кадиллак» остановился у здания отеля, в который после злополучного посещения семьи боцмана более чем неделю назад я так и не вернулся.

Мы вышли из автомашины, причем мои спутники, снабдив меня в машине многочисленными инструкциями, немедленно исчезли, оставив меня одного перед большущей лестницей.

Не могу сказать, что у меня не возникло почти непреодолимого желания убежать, вскочив за руль первой попавшейся машины, но, честно скажу, страх перед всемогуществом Федерика сделал свое дело. Я стоял кроткий как овечка, прекрасно понимая, что мне могут выстрелить в затылок, едва я сделаю неверный, с точки зрения моих противников, шаг. И поэтому я его не делал.

В холле, как и было назначено, меня ждал Кудинов. Увидев меня, он бросился ко мне с криком:

— Ну, наконец-то, почему ты меня пугаешь? Что за разговор был у нас с тобой и что ты наговорил секретарше в Москве? Она решила, что ты сошел с ума. Признаться, я подумал то же самое, а ты, оказывается, нормален, только вроде поседел чуть-чуть. Ну, рассказывай.

— Не здесь, — холодно осаживая его болтовню и прекрасно понимая, что слышно все, сказал я, — пойдем в бар.

Честно говоря, я пригласил его именно в бар, так как был уверен, что в узком коридоре шумит музыка и может не сработать имевшийся у меня передатчик. Там я за полминуты расскажу ему хотя бы телеграфно, что со мной Произошло. Но мои надежды не оправдались: коридор был чрезвычайно люден, и я не поручусь, что все это не были люди Федерика.

А я уже наизусть запомнил текст телеграммы, которую так неудачно написал сегодня утром в постели.

Текст этот я повторял бесконечно, все не находя секунды на то, чтоб выпалить его моему другу. На пятачке перед холлом и входом в бар никого не было, но там было тихо, и я понял, что опоздал: здесь уже работали электронные уши Федерика да и передатчик опять же.

— У тебя хорошая память? — спросил я Кудинова.

— Плохая, — честно сказал он.

— И мы замолчали.

Наш столик, заранее определенный мне инструкцией, был свободен, и приветливая официантка с готовностью подбежала к нам.

Мы сели, и я всей кожей прямо-таки почувствовал десятки глаз и объективов, нацеленных на нас, на наши губы. Мне даже показалось, что стали тише разговаривать в баре и музыка полилась такая, чтобы не мешала вести запись разговора.

С Кудиновым мы сперва говорили о генетике, о газете, о проблемах. Я отвечал невпопад, потому что был в страшном напряжении, и мой коллега не мог этого не заметить.

— Что с тобой? — все время спрашивал он.

Ну что я ему мог сказать в этой ситуации?..

— Да-а-а! — закричал вдруг Кудинов, — Хочу тебя обрадовать, перед отъездом получил.

И с этими словами он вытащил из кармана только что вышедшую в Москве книжку Вождаева. Здорово! Это сюрприз, но не автору. Книга провалялась в издательстве года три.

— Надпиши, старичок.

Я стал рассматривать книгу. Кудинов протянул мне перо, но не успел я занести его над страницей, как вдруг даже не увидел, а почувствовал по правую руку человека.

Я спросил Кудинова, помнит ли он стихотворение Михалкова «А у нас в квартире газ».

— А что? — спросил Кудинов.

— А у нас магнитофон, вон, вон и вон, — И мы оба засмеялись.

— Пущай клевещут, — сказал Кудинов, видимо, не так меня поняв.

— Вас к телефону, — внятно сказал подошедший человек.

Я понял, к какому меня зовут телефону, понял и то, что ничего ни сказать, ни написать уже не успею.

— Я сейчас, — сказал я серьезно Кудинову, — сейчас вернусь.

— Как? — Кудинов ничего не понял. Да и я бы на его месте ничего не понял: какой телефон?

Удаляясь, я взглянул на него.

— Что случилось? — крикнул он — Тебя похи… — он не проговорил, а прошептал. Я чуть заметно кивнул ему головой. И перед тем как поспешно выйти из бара, бросил ему в желтый сок только что оторванную нижнюю пуговицу своего пиджака. Я никогда не застегиваю пиджак на эту пуговицу, поэтому в моем одеянии мало что изменилось.

Выходя из бара, я увидел, как миленькая официантка предложила Кудинову заменить стоявший на его столике сок другим.

В узком коридоре бара со мной столкнулся мой двойник, который шел к Кудинову, видимо, продолжать беседу, которую он, конечно, видел на телеэкране, поэтому готов был и подписать книгу, и продолжить разговор. На нем был точно такой же костюм, рубаха и даже носки, как на мне.

Усаживаясь в «кадиллак», я подумал о том, что, видимо, истина, которую с таким усердием скрывают Федерик и его банда, значительно дороже, чем все эти прослушивания, бары, «кадиллаки» и тому подобное.

Обратный путь не показался мне долгим и нудным, хотя теперь меня явно везли убивать.

— Мы должны благодарить вас, — сказал, встречая меня, господин Федерик, — вы вели себя благоразумно и убедительно. В виде благодарности завтра я предоставляю вам встречу с человеком, с которым вы хотели бы увидеться. С боцманом. Но только после просмотра нескольких кадров сегодня отснятого фильма, так сказать, хроники. Идемте.

Мы сели на низких, очень мягких креслах перед уже известным эрмитажным столом, уставленным различной снедью и напитками, и передо мной загорелся экран. Я видел себя и Кудинова в баре.

Видео зафиксировал все, и даже сцену, когда я бросил пуговицу в стакан Кудинова. Не могли мои враги понять, что я такое бросил. Крупным планом камера прощупывала стакан «оранжджюсса», но он был непрозрачен даже для такой техники, какая имелась у Федерика. «Хорошо, что сок здесь не разбавляют», — подумал я.

Дальше подошла официантка с просьбой поменять стакан, но Кудинов не разрешил. И тут началось интересное.

В зал вошел мой двойник, натасканный на моем голосе, на моих интонациях, одетый, как я. Он смело взял со столика мою, то есть Вождаева, книгу и начертал без грамматических ошибок: «Старичку Кудинову на память. Вождаев». Я сам должен был такое написать. Потом двойник бодро объяснил, что выходил к телефону, но это ошибка. А я решил, что еще не все потеряно, потому что Кудинов стал рассматривать пиджак моего двойника, после чего бросил взгляд в почти допитый сок (я понял: он соображает), а когда обратил снова внимание на пиджак своего визави, сомнений не оставалось — он понял. Выпив сок так, чтобы пуговица оказалась у него во рту, Кудинов, попрощавшись с двойником, вышел.

— Что вы бросили в его стакан? — вдруг спросил Федерик.

— Промахнулся, хотел бросить на стол монету за сок.

— Что-то не похоже это на русских, — проворчал Федерик. — А вообще для полковника милиции неплохо. Но вы не профессионал. Теперь все зависит от Кудинова.

Я не понял, что он имел в виду, и только потом сообразил: глупый милиционер был Федерику гораздо менее опасен, чем профессор Вождаев. Его запросто можно было убедить в том, в чем он действительно меня почти убедил. Милиционера и убивать не надо.

Из архива Вождаева

Группа бывших узников концетрационных лагерей объявила сидячую забастовку, потребовав возобновить судебное разбирательство по делу Клауса Барбье — бывшего начальника гитлеровской тайной полиции в Лионе. Годы страданий и лишений были за плечами демонстрантов. Во время войны они подверглись «медицинским экспериментам» в Освенциме.

 

16

Медленно стал гаснуть свет, свидетельствуя о том, что мне велят лечь спать. Но я — еще позволил себе помечтать перед сном, как говорится, помахать руками после драки. Что было бы, если бы я…

И поплыли заманчивые картинки того, как я оттолкнул бы своего охранника, вскочил бы за руль «кадиллака», взял бы с места бешеную скорость и помчался бы, запутывая своих преследователей.

Звучали бы выстрелы. А может, и не звучали бы. Зачем привлекать внимание обывателя? Ведь ловят советского, надо делать все тихо. И быстро оторвавшись от погони, я летел бы, но куда?

Это действительно вопрос. Вот если бы около «кадиллака» стоял Кудинов, то можно было бы успеть втолкнуть его в машину и, носясь с ним по городу, все ему рассказать. И тут я осекся: во-первых — «если бы да кабы», а во-вторых — даже если бы это и произошло, то разве не доказал бы Федерик еще раз свою прозорливость, установив рацию в машину, чтобы узнать, о чем мы говорили, или не взлетела ли бы она на воздух, да так, что и наших останков бы не нашли. А потом оказалось бы, что бомбу подложили террористы.

Федерик подстроил бы все так, чтобы нашлись свидетели, видевшие нас в аэропорту, где мы покупали билеты в Соединенные Штаты. С него станет. Нет, пусть все будет, как было.

Только бы Кудинов все понял…

Чего же все-таки боятся эти люди? Ведь все уже знают, что на дне Атлантического океана свалка оружейного мусора. Неужели они думают, что я полезу под воду изучать эту свалку и буду таким образом в своих статьях, даже если я и Вождаев, клеймить мировой империализм? Не клеймить надо — спасать планету, и как можно быстрее. Что может быть опасней оружия, могущего уничтожить сперва жизнь в океане, а потом на планете!

Я присел на кровати и подумал: какая это пытка, когда не дают записывать свои мысли. Меня лихорадило. Я хотел сейчас же с кем-то поговорить. С кем?

В этой клинике содержится боцман. Встречу с ним мне обещал Федерик. Значит, если я его разыщу тотчас же, я не сделаю большого преступления. Мне он нужен сейчас.

Я потихонечку встал, забыв, что, может быть, за мной наблюдают, и пошел к той запертой двери, через которую постоянно выходил Федерик, входила горничная, старуха фрау Гильда и я, когда меня возили на свидание с Кудиновым.

Помнится, в коридоре было очень много не исследованных мною дверей. Все они обшиты черным мореным дубом и производили внушительное впечатление. Ни одного звука не доносилось из-за них.

Теперь я был уверен, что за одной из этих дверей помещалась старуха, а за какой-то другой — боцман. Но как туда попасть, как открыть дверь в коридор?

Достав перочинный нож, я постарался что есть силы отогнуть язычок замка, который не поддавался. Но я поставил лезвие ножа таким образом, что можно было сдернуть язычок с петельки, и с силой дернул. Дверь открылась…

Я прислушался. Вокруг было тихо.

В коридоре на темной стене чернели шесть дверей с одной стороны и шесть с другой. Я твердо решил сперва попробовать, не откроются ли они просто от нажатия ручки, и смело взялся за первую попавшуюся, ту, что была по левую руку от меня. Она отворилась стремительно — видимо, там встроена была пружина, — и я увидел медицинский кабинет, уставленный белой мебелью, холодильными шкафами с прозрачными дверцами. Пахло, как всегда пахнет в больнице.

В комнате находились двое. Высокий крепкий мужчина, тот, что копировал мой голос на магнитофон, и хорошенькая девица в белом халате. Она готовила шприц.

— А вот и наш пациент, — сказал он и, подойдя ко мне, одним легким движением сорвал с меня рубаху.

Я не успел ничего даже сообразить, как тонкая игла без боли вошла в мое тело. Я почувствовал тепло и необыкновенно хорошее состояние духа. Ни к какому боцману идти после этого уже не хотелось и приключений не хотелось тоже. Я присел тут же на стул и только подумал: «Надо же, они меня ждали».

Захотелось спать. И все-таки для порядка я решил, выходя отсюда, ткнуться якобы по ошибке в дверь напротив, чтобы хотя бы знать, открыта она или нет. Ведь завтра укол пройдет, любопытство и желание найти истину возьмут верх, а из двенадцати будут опробованы уже две двери. Но повезло даже больше, чем я рассчитывал: выйдя из коридора, я нарочно пошел не в ту сторону и перепробовал все шесть дверей на противоположной стороне. Все они, кроме последней, были заперты. А последняя хоть и подалась, но там было темно, и я ничего не разглядел, хотя интуитивно и почувствовал, что там жили.

И тут я совершенно отключился.

Из архива Вождаева

1) Исследователям медицинского факультета университета Кибо в Японии удалось благодари манипуляциям с хромосомами влиять на выбор пола ребенка при искусственном оплодотворении.

2) В прибрежных водах вблизи Японии был пойман осьминог, который имел не восемь щупалец, а двадцать пять! Ученые не берутся утверждать, что это какой-то новый вид. Воды в заливе вблизи Исе сильно загрязнены промышленными отбросами, поэтому высказывается мнение, что пойманный осьминог, скорее всего, мутант (в результате воздействия на морских обитателей сложных химических веществ).

 

17

Утром я проснулся и обнаружил, что нахожусь в удивительном мире: все предметы были покрыты какой-то радужной окантовкой, как в тот день, когда Федерик привез меня в клинику и я получил удар под ложечку. Я замер в оцепенении и долго протирал глаза. Я посмотрел на свет свою руку: она была похожа на кусок алмаза, и все вокруг казалось красивым, настроение было прекрасным, тело наполнилось приятной истомой, и хотелось поваляться здесь подольше и спать, спать для удовольствия.

И вдруг посреди всех описанных ощущений я вспомнил, что есть долг, я обязан идти туда, к дверям, и все исследовать, а не просто сидеть взаперти, изображая из себя узника и борца за справедливость. Я обязан действовать, даже если за мной и наблюдают.

Я решительно встал на пол, оделся и направился к двери, которая сегодня открылась ножичком столь же легко, как и вчера, и пошел по коридору, который уже не показался мне таким сумрачным и странным, как вчера ночью.

Вот эта дверь, слева. Я уже знал — это кабинет врача, где мне вчера сделали против моей воли инъекцию. Естественно, что я не стал открывать ее. А вот и эта, шестая дверь. Она вчера подалась, и на меня пахнуло чем-то живым. Я решительно отворил ее, но, как и вчера, никаких признаков света не обнаружил. В комнате царил мрак. Я стал ощупывать стену возле двери, надеясь найти выключатель, оступился, потерял равновесие, выпустил дверь, которая мгновенно и бесшумно за мной захлопнулась, и я оказался в ловушке. Как только дверь захлопнулась, комнату озарил холодный искусственный свет. Прямо передо мной стоял на кровати, и оттого казался громадным, человек в матросской тельняшке с рыжей, плохо ухоженной бородой. Он молча смотрел на меня.

Я машинально приветствовал его. Он вдруг истошно завопил и так же внезапно смолк, после чего снова уставился на меня. Он смотрел мне прямо в глаза не мигая, и от этого взгляда и возгласа мое сердце сковал холод.

Продолжая смотреть на эту фигуру, я отодвинулся в сторону от его безумного, испепеляющего взгляда. И что самое жуткое: фигура не повернула голову, а продолжала смотреть, как смотрела бы в сторону скульптора.

Я бегло, не сводя взора с неподвижной фигуры, стал осматривать комнату. Она была достаточно вместительной: кроме низкого и широкого ложа, в ней не было ничего. Стены ее были обшиты поролоном. Я читал, что в таких условиях содержат сумасшедших, да и дверь изнутри не имела ручки, следовательно, могла быть открыта лишь снаружи.

Но если это сумасшедший, в комнате должен быть звонок для вызова персонала или санитаров, когда это чрезвычайно нужно. Убедившись в том, что звонок существует, я успокоился, подошел к фигуре и, найдя своим взглядом его взгляд, в ту секунду, когда зрачки наши встретились и во взоре его промелькнуло наконец что-то осмысленное, сказал:

— Здравствуйте, не бойтесь, я друг.

Громадная фигура вдруг упала на колени и заплакала.

Я отскочил, а незнакомец поднялся и приблизился ко мне.

— У тебя головка не болит? — спросил он.

— Нет, а что? — машинально сказал я.

— Да понимаешь, пичкают лекарствами, лечат, спасибо им, а утром головка болит. Тебя тоже лечат.

— А как вы узнали?

— А по тапочкам. Тут нас человек сто пятьдесят проходят курс адаптации.

— Курс чего?

— Адаптации после трансплантации органов.

— Что-о-о?

— Пересаживают мозги, сердца, души…

И тут только я понял, что передо мной настоящий сумасшедший.

Но все же я решил проверить.

— Скажите, — спросил я его, — а что такое дюгонь?

— Свирепое чудовище морей и дум моих, а я его слуга — боцман Гауштман.

— На самом деле есть такое чудовище или это фантазия?

— Это чудовище перекусывает корабли.

— А почему ваше судно названо именно так?

— Потому что хозяин его перекусывает судьбы моряков.

Больше я ничего не мог придумать, что сказать, и соображал только, как бы поскорее и без помощи звонка выбраться из этой комнаты. Но в этот момент дверь распахнулась и на пороге появился господин Федерик собственной персоной.

— Ну и как вам проверка умственных способностей нашего подопечного боцмана? Подойдет как свидетель преступлений империализма? Думаю, что да, только хочу еще раз, и в последний, предупредить: не делайте из меня дурака. У меня достаточно средств, чтобы сделать из вас сумасшедшего, и при том настоящего, не похожего на актеришку, сыгравшего для вас боцмана с «Дюгоня». Вот ваш боцман, — и с этими словами Федерик показал мне фотографию человека, которого я никогда не видел. У него была шкиперская бородка и ясные маленькие глаза. — Вы еще с ним встретитесь, но немного позже.

Из архива Вождаева

Перепроверяя себя, ученые ставили опыт за опытом, но… результат получался все тот же. И он никак не укладывался в рамки известных теорий. Подопытных заражали гриппом, а у них развивалось тяжелое заболевание центральной нервной системы. Но ведь организм бережет ее как зеницу ока: даже после того как вирусы поразили многие органы, на пути в мозг их беспощадно атакуют иммунные тела. Существует так называемый гематоэнцефалический барьер мозга — надежный заслон от вируса гриппа. И вот сотрудники НИИ экспериментальной медицины АМН СССР совместно со специалистами Оренбургского мединститута доказали, что в определенных условиях этот барьер не срабатывает.

 

18

Коллега Вождаева Кудинов развил бурную деятельность, чтобы найти своего товарища. Я до сих пор не понимаю, отчего его не постигла такая же, как меня, участь. По всей вероятности, у господина Федерика просто не было двойника Кудинова, а может быть, тут дело крылось еще кое в чем, мне пока неведомом.

Кудинов, расплатившись, из бара направился к своей машине. Он уже точно знал, что тот, очень похожий на меня человек не я, но не подал виду, а, сев в машину, покрутил, попетлял на всякий случай по городу, после чего нажал на акселератор и, прибавив километры, помчался в соседний населенный пункт к советскому консулу, чтобы посоветоваться с ним, как действовать дальше.

Консул ничуть не удивился рассказу Кудинова и принял решение, составной частью которого было его участие в моих поисках.

Заручившись поддержкой консула и его сотрудников, Кудинов отправился на поиски, начав, как и следовало ожидать, с дома боцмана, ибо именно из него, по его расчетам, я был похищен.

Но посещение дома боцмана не дало никаких результатов: семья боцмана, как ему сообщили новые жильцы, здесь уже не жила больше недели, то есть с того самого момента, как я был помещен в клинику против своей воли. Попытки найти новое место жительства его семьи не дали никаких результатов. Семья боцмана исчезла из городка, и ни полиция, ни служба информация не смогли помочь Кудинову в его поисках.

И вот, когда Кудинов уже отчаялся напасть на след клиники, ему пришла в голову блестящая идея: установить контакт с моим двойником и тем самым попасть в поле зрения людей Федерика, а тут уже, не без помощи консула и его сотрудников, довершить то, что должно было сделать.

Остановив автомобиль возле отеля, Кудинов не спеша поднялся в номер, где столь недолгое время жил я, а теперь обосновался двойник.

Он постучал в номер и вошел: двойник сидел в кресле и, положив ноги на столик, смотрел телевизор.

Увидев Кудинова, он вскочил и приветствовал его столь по-русски, что Кудинов засомневался: а двойник ли это? Знал бы он, что это не двойник, а тройник!

Но по некоторым признакам было ясно, что это не Вождаев: ноги на столе, телевизор тот смотрел редко. А я, кстати, смотрю его часто. Надо. Кудинов повел разговор, присев на краешек дивана. Он всегда садился осторожно.

— Прежде всего, — сказал он, — я хочу сообщить вам чрезвычайно забавную вещь, а именно: коридор гостиницы, ваша дверь и выход из отеля блокированы моими людьми.

Могу себе представить, чего стоило мягкому Кудинову такое детективное начало!

Кудинов рассказывал, как двойник сперва недоумевал, потом бросился было ему на шею: «Что с тобой, родной?» Потом закатил истерику, крича, что воздух местного империализма повредил рассудок друга, и сделал даже попытку вызвать по телефону медиков, чего, однако, не позволил Кудинов. Кто его знает, чей телефон наберет этот неизвестно кому принадлежавший актер!

Вошла мисс Лорри.

— Господин Вождаев, — сказала она, — мы готовы. Сегодня, если помните, запланировано посещение Базальтовых скал. Говорят, там нашли какие-то новые доказательства вашей теории. Вы поедете?

И тут Кудинов был немедленно представлен находчивым двойником как добрый московский друг. Расцеловавшись с ним, он выскочил в дверь, оставив растерявшегося Кудинова в номере вместе с мисс Лорри. Сев в машину, он исчез в дымке утреннего марева. Больше мы о нем ничего не слышали.

Таким образом, этот раунд был частично выигран Кудиновым. Теперь он мог с чистой совестью обратиться в полицию: Вождаев-то исчез! И он сделал это с помощью консула.

Господин Федерик не любил иметь дело с полицией. За нею ненадежно было прятаться людям той сферы, к которой он принадлежал. Единственное, что он мог бы еще «отыграть» в партии, — это убедить всех, знавших меня, что я сумасшедший.

Федерик уже стал всерьез готовиться к обороне и придумал, что никакого моего двойника нет и не было и что это я время от времени проявлял странное поведение, а потому в конце концов был однажды доставлен в клинику, где пробыл всего сутки, вплоть до прихода в клинику представителей советского консульства, Кудинова и полиции. Да, всего сутки. Все остальное время я действительно принимал участие в работе комиссии.

Поэтому, когда в последний день моего заключения меня травили наркотиками, я смутно догадывался, что в моей судьбе скоро что-то произойдет.

Возвращая меня Кудинову, Федерик заявил, что у меня сложное заболевание — раздвоение личности: я одновременно могу ощущать себя в разных местах, но что он сделал все, что мог, и если вдруг наступит ухудшение, он готов оказать помощь. Кроме того, он заявил, что отказывается от денег (ему никто их и не предлагал), потому что считает за честь помочь советскому гражданину.

Участковому инспектору милиции т. Зелькову Н. Н.

от жильцов дома № 31 по Анфертьевскому переулку, кв. 341, Остроуховых

Заявление

Сегодня около 12 часов дня в квартире жильца нашего дома из квартиры № 342 Вождаева происходил странный шум. Нам известно, что товарищ Вождаев находится в командировке, ключи его оставлены нам. На звонки никто не отзывается, к телефону тоже никто не подходит. Тем не менее слышно, что в ней кто-то ходит.

Просьба проверить.

Остроуховы

 

19

Не знаю, травил ли меня Федерик психотропными препаратами, но на памяти моей это никак не отразилось. Во всяком случае дома, в Советском Союзе, отходя от «командировки», я сумел вспомнить множество деталей, на первый взгляд мало значащих, но весьма существенных для дела, которое передали в производство следственных органов.

Продолжать работу по освещению ситуации со шхуной «Дюгонь» поручили Кудинову, получившему назначение на должность собственного корреспондента «Литературной газеты».

Иэ архива Вождаева

Одно это имя — Йозеф Менгеле — вызывает отвращение н гнев. На черной совестя этого эсэсовского врача-убнйцы тысячи жизней, загубленных в газовых камерах н во время преступных «медицинских» экспериментов. У ворот концлагеря с надписыо: «Добро пожаловать в Освенцим. Труд делает свободным» Менгеле в форме офице-pa CC, а высоких лакированных ботфортах сам встречал эшелоны узников. Истощенных и больных, которые уже не могли служить «материалом для экспериментов», сразу же отправляли в газовые камеры.

 

По возвращении в СССР мне еще некоторое время пришлось поработать Вождаевым. К тому были обстоятельства, да и «изнутри» я мог время от времени помогать следствию.

…Позже я был назначен в состав следственной группы по делу об архиве Вождаева.

 

1

Пароход был старенький, однотрубный, обшарпанный — трофейный торгаш, захваченный немецким патрульным торпедным катером между Одессой и мысом Тарханкут. Его русское название было навсегда выжжено паяльной лампой, а вместо него черной краской намалеван на борту и корме трехзначный номер.

Основной штатный состав филиала, получившего в секретных бумагах кодовое название «Трапеция», прибыл на борт своего «Утанга» (как сразу за сходство со старой сгорбленной обезьяной прозвали свой парохо-дишко его новоявленные ученые-владельцы). Занимались они не только посещением экзотических портовых ресторанчиков, но и научными спорами. Благоденствию иной раз мешали только налеты советской авиации да внезапные обстрелы с неожиданно появлявшихся и затем уходивших за горизонт кораблей советского Черноморского флота.

…После затянувшегося покорения Крыма и вступления завоевателей в Новороссийск руководитель экспедиции барон Эгон Рудольф фон Лорингоф — один из отпрысков видного рода остзейских баронов, человек, нашедший благодаря непреклонности своего характера радикальные способы простейшими средствами быстро увеличивать возможности проведения научных экспериментов в самом широком, небывалом дотоле масштабе (за что и был назначен начальником «Трапеции»), — получил, наконец, разрешение от военно-морских властей перейти на новую базу, сначала в порт Феодосию, а затем и в Новороссийск, ибо вот-вот должен был пасть Туапсе, за которым уже рукой подать и цель назначения: древний город аргонавтов, претендующий именоваться столицей кавказских субтропиков…

Погода установилась тихая, море, манящее яркой синью, было спокойно, и поэтому барон решил созвать в кают-компании парохода накануне прибытия в Новороссийск научную конкуренцию.

За продолговатым, тщательно отполированным столом кают-компании собрались все двадцать три сотрудника «Трапеции» во главе с бароном, который, презирая жару, был в белом, тончайшей английской шерсти, костюме. Белесые глазки барона, как и столь же белесые реденькие брови его, были преисполнены отменной строгости, столь же безукоризненно соответствующей моменту, сколь и одежда каждого из присутствовавших. Никаких знаков отличия, ленточек или чего-либо подобного на выпяченной с важностью груди барона Эгона Рудольфа Фрейтага фон Лорингофа не было, за исключением крошечной черной свастики, на которой в золотом кружке был выгравирован микроскопический портрет фюрера…

Барон сидел во главе стола, а по правую руку его, в ряду занявших кресла против иллюминаторов, сидела, как обычно, фрау Ирмгард Риттих — старшая научная сотрудница, шеф лабораторного отдела «Трапеции» — холодно-высокомерная дама средних лет аристократической внешности, белокурая, безусловно красивая, одетая элегантно, но с подчеркнутой простотой, подобающей обстановке. Все знали, что Ирмгард — любовница барона фон Лорингофа и что муж этой прусской помещицы убит то ли в первом бою войны, то ли в канун ее.

Из дневника оперативной работы участкового инспектора майора милиции Зелькова Н. Н.

На поступившее позавчера заявление граждан Остроуховых, проживающих по Анфертьевскому переулку, 31, кв. 341, дан ответ в том плане, что надо сообщать немедленно по телефону, а не канителиться с заявлением. Если вхождение (проникновение) в квартиру и имело место, то теперь оно места не имеет, и поскольку внешних повреждений двери не установлено, замки на месте и замочные скважины не поцарапаны, то, возможно, проникновение Остроуховым могло показаться, тем более что люди они пожилые. А может быть, приехал ответственный квартиросъемщик Вождаев. Оснований для производства дальнейших процессуальных действий не имеется.

Остроуховым сообщено.

 

2

— Хайль Гитлер! — встав и неестественно выпятив грудь, протянув коротковатую руку вперед, к мировому владычеству, уже приближаемому гением обожаемого фюрера, произнес барон и, выждав, пока все, так же механически встав, ответят подобным же жестом, продолжал: — Итак, господа… Нашим войскам, как вы знаете, отдан приказ положить Сухум к ногам фюрера внезапным ударом.

Войска не дадут коммунистам возможности эвакуировать город, выскользнуть из него и ликвидировать главный интересующий нас объект — лаборатории и службы обезьяньего питомника, расположенного на горе Трапеция… Для того чтобы все обезьяны достались нам целыми и сохранными, наши доблестные воздушно-десантные штурмовые части истребят в первые же минуты удара всех находящихся на склонах Трапеции и на территории питомника людей, кроме тех специалистов из персонала, которые могут временно понадобиться при передаче нам питомника в полной неприкосновенности. Предстоит немедленно развернуть работу, а затем… Конечно, тех двух-трех тысяч обезьян, какие, по данным нашей разведки, находятся в Сухуме, нам впоследствии окажется мало. Дополнительный потенциал мы будем в необходимом количестве получать из Африки, Азии, из южноамериканских стран… До сих пор русские, когда не хватало экспериментального материала, пользовались другими животными — кроликами, птицами — это только доказывает их глупость и невежество, прикрываемое ханжеской болтовней о гуманности, этике и тому подобных сентиментальностях. Слава Богу, мы, арийцы, избавлены от таких предрассудков, и методы моделирования у нас будут иными.

Пока эти две-три тысячи обезьян избавят нас от необходимости посылать длительные и дорогостоящие экспедиции в тропики. Но затем мы будем пользоваться для наших экспериментов тем бесплатным и к тому же, с научной точки зрения, наилучшим материалом, который нам обеспечат по первому требованию в любое время и в любом количестве: для наших экспериментов вместо обезьян мы будем использовать туземцев — да-да, местное население… Я говорю «местное» в самом широком смысле, аборигенов Кавказа, Украины, России — представителей низших рас во всем разнообразии их национальностей. Нам предстоит все изучать заново, по-своему, нашими методами. Что, например, сделано до сих пор наукой за десятки лет. после первых попыток Менгеле в насущно интересной и важной для нас области изучения гена? Почти ничего, если не считать весьма проблематичных утверждений тех неудачников, которые изучали патологию человека методом моделирования на животных.

Скажем, какие конкретные результаты вообще могло дать моделирование на животных? Допустим, для воспроизведения таких болезней, как желтая лихорадка, натуральная оспа, корь, на так называемом примате номер один — обезьянах? Но это бы еще ничего, представители низших рас человечества действительно близки к обезьянам. Но ведь смешно сказать! С тех пор как этот злосчастный американец бактериолог Пейтон Раус доказал, что куриная саркома вызывается вирусом, кто пытался заразить этим или любым другим человека, вызвать у него рак? Все ведь трусы, губошлепы! «Запретная зона»… Нельзя, видите ли, ставить опыты на человеке!.. А на животных не получается!

Нет. С этим покончено. В любой области исследований мы будем действовать в направлении прямо противоположном. Нашим эксперименгтальным материалом будет сам человек, и только человек, тысячи, десятки, а если понадобится, хоть сотни тысяч людей низших рас, не только ради знания, но и ради управления законами патологии, генетики, биологии в самом широком смысле. А обезьяны понадобятся нам только как близкий по своей патологии к людям контрольный материал, который мы будем беречь!.. К примеру, мы будем прослеживать здесь, в Сухуме, как лейкозная кровь обезьяны воздействует на человека… А не наоборот… Главной задачей нашей будет постановка массовых опытов скрещивания самцов обезьян с туземками — женщинами разных национальностей, сколько бы нам ни пришлось затратить этого материала на неизбежные вначале нерезультативные эксперименты. Мы должны создать физически сильных полулюдей с пониженной мыслительной деятельностью и лишь той степенью цивилизованности, какая будет достаточна для исполнения рабочих процессов, пока недоступных машинам. Вот для чего нам нужны обезьяны…

Барон фон Лорингоф, говоривший медленно и размеренно, взглянул на часы и добавил:

— Через два часа восемнадцать минут наш «Утанг» должен изменить курс на северо-восток в направлении к Новороссийску!..

Фрау Ирмгард Риттих любезной улыбкой ответила барону и взглянула на свои холеные, вытянутые красивыми полуовалами, бледно-розовые ногти.

И вдруг начался обстрел. «Утанг» вздрогнул.

Из заявления А. Н. Остроухова начальнику РОВД Б. Б. Губкину

Прошу Вас поручить проверить мое настоящее заявление.

Позавчера в квартире доктора наук, научного обозревателя центральной газеты Вождаева В. В., проживающего — Анфертьевский пер., 31, кв. 342, происходил шум, явно свидетельствовавший о том, что в квартире кто-то находится. На мое заявление участковый инспектор милиции Н. Н. Зельков ограничился лишь осмотром двери и не посчитал возможным зайти в квартиру, несмотря на то что есть ключи, оставленные мне Вождаевым.

Сам я не могу зайти в квартиру Вождаева по ряду причин, в частности после двух поданных мной заявлений в милицию, а мне необходимо это сделать: Вождаев просил регулярно поливать цветы.

А. Остроухое, пенсионер республиканского значения

 

3

Барон Эгон Рудольф Фрейтаг фон Лорингоф, фрау Риттих и члены экспедиции были доставлены на берег в укромный бункер, устроенный в маленьком курортном местечке, о котором было известно только высшему морскому командованию да еще итальянскому графу Боргезе, облюбовавшему его как скрытую базу для своих подводных диверсантов…

В бункере был бассейн с отличной грунтовой питьевой водой, продукты доставлялись заблаговременно и в изобилии, а славные офицеры-артиллеристы готовили над бункером площадку для установки тяжелых орудий, которые будут нацелены на Феодосию для обороны ее от новых попыток русских высадить там десант.

Если бы не сгустившаяся вечерняя тьма, то лодка, подошедшая к борту «Утанга» и спасшая барона и его команду, не добралась бы до берега.

О том, кто такие спасенные в море с потопленного «Утанга» и доставленные в красивое курортное местечко люди, никто, конечно, на берегу не знал. В полном неведении пребывал и командир итальянских подводных диверсантов адмирал граф Боргезе. Он просто получил распоряжение: людей из предместий и клочок береговой земли вместе с бункером и горным источником ключевой воды передать прибывшим.

Итак, в распоряжении барона Эгона Рудольфа Фрей-тага фон Лорингофа, фрау Риттих и их сотрудников было теперь, во всяком случае до падения Сухума или до приказа из ставки фюрера об ином назначении, достаточно свободного времени для приятного пребывания на крымском курортном берегу.

Фон Лорингоф и его коллеги заняли бункер, окруженный виноградником, а для услуг им был выделен персонал из надежных «элементов, отколовшихся от местного населения». Правда, в обступающих эти места горах действовали русские партизаны, но охрана, выделенная гарнизоном местечка, гарантировала безопасность находившихся в прибрежной полосе.

Германские армии в эти дни стремительно наступали, с каждым днем приближаясь к Волге, альпийские части все выше поднимались в горы Кавказа. Можно было рассчитывать в скором времени на покорение величайшей вершины Европы — двуглавой горы Эльбрус и — вслед за падением Сталинграда — крушение всей коммунистической державы. Офицеры с упоением говорили о скором вступлении в войну Турции, о походе в Среднюю Азию, Иран, Индию. Словом, для тех германцев, которые только с пляжей Южного Крыма следили по радио, газетам и иллюстрированным-журналам, как осуществляется борьба за мировое владычество, еще длилась блаженная пора сладчайших мечтаний!..

Резолюция начальника РОВД Б. Б. Губкина участковому Н. Н. Зелькову на заявление Остроухова

Никита, почему довел до повторного заявления? Немедленно проверь и дай соседям исчерпывающий ответ, обрати внимание, этот Вождаев — доктор наук и корреспондент.

 

4

Казалось бы, настроение фрау Риттих могло быть хорошим: солнечный пляж, омытая вчерашним прибоем галька, безмятежно тихое море. Бухта налита прозрачной голубой водой, которую не тревожит даже микроскопическая рябь. Предоставив горячим солнечным лучам нежить свое обнаженное загорелое тело, лежа на спине и пребывая в полудремоте, хотелось думать не о том, что происходит в мире сегодня, а о вечности, перед которой вся история человечества на нашей планете всего лишь миг… Фрау Риттих закрыла глаза, и ей слышалось в прибрежном ветерке: «Ты красива, ты умна, ты любима…»

А ты действительно ли любима, Ирмгард? Или эта любовь такая же выдумка, как все остальное в твоей нынешней жизни, полной лжи и притворства, равнодушия, презрения к людям, к их делам, к их бесчувственности? Ведь любовь — это чувство, и чего только не сказано, не написано о всесильности этого чувства!

Нет, Риттих, ты умнее людей, которые верят в истинность существования этого высшего чувства! Этот проклятый мир так устроен, что в нем надо удобно и приятно пожить, взять от него все, что удастся взять, никому ничего от себя не отдавая… Нет ни Бога, ни черта, но должны быть деньги и власть. Все остальное можно и должно предать презрению, ибо вся болтовня о морали, о нравственности, о совести, о человеколюбии — вредная глупость, затуманивающая мозги, дурман, необходимый для воздействия на кретинов и на недоразвитых дураков… Да, Риттих, ты такая! И ты рада, что ты такая!

Ирмгард фон Риттих по воле случая (все на свете случайно!) сегодня оказалась здесь, в этом полудиком Крыму, где поселилась в домишке, не имеющем даже ватерклозета, где своя же германская солдатня так загадила окружающий ее виноградник, что противно дышать, когда ветерок дует с северной стороны! И это раса! Великая раса завоевателей! Чего же требовать тогда от любой низшей расы?.. Всякий солдат, даже германский, есть прежде всего мужик, парий, черная кость… От любого воняет потом!.. Хорошо, что ей с Эгоном выделили пятьсот метров недоступного ни для кого другого пляжа, где она может никого не видеть, ничего не знать, ничем не брезговать… И хорошо, что Эгону не приходит в голову заняться морскими купаниями. Он со своим брюшком, белым, как у жирного поросенка, портил бы ей настроение, улегшись рядом.

Но… он, к счастью, ханжа, она ведь ему не жена. По его мнению, никто не должен знать, что она не только его сотрудница. А все ведь знают, все лицемерят, все эти сотрудники, что сейчас барахтаются в море вон там за этой скалой!..

Когда Сухум будет взят, карьера барона окажется безусловной, и тогда она, Ирмгард, согласится выйти за него замуж, как бы ни был он физически ей неприятен, как бы ни раздражал ее своим гнусавым голосом, манерностью, напыщенностью и тупостью. Тогда у нее появится возможность выбрать себе по вкусу и молодого любовника. Во всяком случае, пока барон сделал для нее все, что от него зависело: она защитила диссертацию, она — магистр биологии, старший научный сотрудник института, которому предрешена мировая известность!.. Ха! Как ее поздравляли тогда! Если бы все знали, кто ее писал и как была защищена эта диссертация! Фрау Рит-тих слывет молчаливой. Да если бы кто знал, что даже несколько десятков биологических терминов да десяток расхожих «научных» фраз она едва могла вызубрить наизусть, чтобы ввертывать их с великой осторожностью на заседаниях, когда сотрудники почтительно обращались к ней с просьбой высказать свое авторитетное мнение…

Надоело все!..

Вот лежать здесь на пляже, загорая, купаясь в одиночестве, все-таки удовольствие. Один т необходимых ей элементов жизни!

Рапорт

Начальнику РОВД капитану милиции Б. Б. Губкину от старшего участкового инспектора майора милиции Н. Н. Зелькова

Сообщаю, что мною вторично проверено заявление пенсионера Остроухова. Проникновение в квартиру не нашло своего подтверждения по следующим причинам: мы заходили в квартиру, открытую ключом, данным Остроуховым. В квартире порядок, никаких крупных предметов не похищено, на вешалке зимнее пальто, магнитофон цел, статуэтки, судя по пыли, все на месте. Следов не обнаружено. Основания заниматься более делом Вождаева не имеется. Прошу Вашего разрешения пригласить гр. Остроухова в опорный пункт охраны общественного порядка для беседы.

Участковый инспектор майор милиции Я. Я. Зельков.

Постскр. А что он профессор или там писатель — не важно. У нас все равны. Н. 3.

 

5

Войдя в кабинет мужа и не найдя Войтецкого там, фрау Гилъда спросила молодого сотрудника, всматривавшегося в красную подрагивавшую стрелку какого-то прибора, стоявшего на отдельном маленьком столике:

— Герр Войтецкий надолго вышел?

— О нет, он сказал: «Если фрау Гильда придет, она найдет меня в первой комнате лаборатории».

— А туда можно входить?

— Пожалуйста, фрау, это соседняя комната. Туда вход свободен. Особые пропуска требуются только начиная с четвертой комнаты… Вам вот в эту дверь!

Сотрудник вскочил, провел даму по коридору, без стука приоткрыл плотную обитую пробковым щитом дверь, вежливо пропустил Гильду.

В просторной палате у окна, на столе, в большой клетке, обтянутой крест-накрест витой проволокой, оскалив пасть и царапая выпущенными когтями передних лап проволоку, в дикой ярости рычала серая со взъерошенной шерстью кошка. К ее затылку тянулись два тонких провода…

Сотрудник поклонился, закрыл дверь, оставив Гильду наедине с мужем.

— Мирек! Можно?

— А! Моя Гильда. Прошу, прошу, одну минуту… Сейчас выключу ток…

Войтецкий нажал кнопку, яростное рычание кошки оборвалось, кошка присмирела, втянула когти, стала, сжавшись в клубок, тереть лапами мордочку… Гильда молча смотрела то на кошку, то на мужа, быстро повернувшегося к ней на круглой винтовой табуретке. Его глаза выражали непривычную для Тильды жестокость. Он не выдержал ее взгляда и опустил глаза…

— Кого ты сейчас ненавидел? — медленно и испытующе спросила она — Меня?

— О, только не тебя! — чуть слышно пробормотал Войтецкий, — Прости меня… Я напрасно позволил тебе увидеть даже этот невиннейший научный эксперимент…

— А каковы же у вас в институте тогда не невиннейшие? — тоскливо вымолвила Гильда. — Значит, все-таки правда все, что рассказывают там о вашей Германии?

— Молчи, молчи! — Оглянувшись в испуге, Войтецкий прикрыл рот жены ладонью, подчеркнуто громко выкрикнул: — На великую Германию всюду клевещут ее враги! Величайшие благодеяния германскому народу принесем мы во славу гению фюрера!

Фрау Гильда отступила на шаг. Изучающе, презрительным взглядом смерила она лицо мужа, задохнулась, едва не выкрикнув то, что рвалось из глубины груди, но сдержалась и побледневшими губами чуть слышно прошептала:

— Кажется, я теперь хорошо и вполне поняла тебя!.. Я приехала сюда в надежде, что мы с тобой, как до этой войны, можем быть единомышленниками во всем и что тебя хватит смелости… Но ты… ты… ты… Отпусти меня с дочкой отсюда, я хочу уехать немедленно! Мне, конечно, было бы интересней посмотреть, как подобные эксперименты производятся в вашем прекрасном институте на человеческом материале… Герр Войтецкий, перед вами блестящее будущее! Простите, сейчас наступило время кормить нашу девочку, ей, бедняжке, всего только восемь лет, и я должна блюсти назначенный ей режим.

И, увидев дрожащие пальцы мужа на ручке уже приоткрытой им двери, она быстро вышла из кабинета, кивнув молодому вежливо привставшему сотруднику:

— Будьте здоровы, майн герр!..

Вечером следующего дня фрау Гильда Войтецкая, которой сделаны были все необходимые пометы в ее проездных документах, вылетела вместе с маленькой дочкой к месту своей работы — в парижский штаб германской оккупационной армии. На крошечном аэродроме ее провожал грустный и любящий муж — герр Мирослав Войтецкий, некто из абвера и два-три вылощенных сотрудника не имеющего названия научного института… Прямого поезда отсюда до Парижа не существовало, и потому ей и дочери предстояла пересадка…

Резолюция начальника РОВД капитана милиции Б. Б. Губкина

На основании рапорта участкового инспектора Зеяькова о факте проникновения в квартиру профессора Вождаева, не нашедшего своего подтверждения в результате повторной проверки, в возбуждении уголовного дела отказать.

 

6

После салона самолета с «отвлекающими» попутчиками и задрапированными иллюминаторами в купе (слава Богу, попутчиков не оказалось) под стук колес хорошо было приводить в порядок свои мысли. Маленькая дочь мирно спала, ее мягкие каштановые волосы разметались по подушке, ее бледное личико, наполовину прикрытое краешком саксонского пледа, было безмятежным. Она спала с полуоткрытым, словно ждущим материнского поцелуя ротиком. Фрау Тильда лежала на диване поверх одеяла, подложив ладони под затылок, и думала, думала, нахмурив тонкие темные брови так, словно мысли ее были нелегким трудом…

Да и в самом деле, может быть, она была вчера не совсем права. И слишком дурно думала о муже, и, может быть, зря упрямствовала, когда вечером он уговаривал ее остаться, ну пусть совсем ненадолго, но хотя бы на несколько дней. Еще не поздно было изменить решение. Всю ночь он рассказывал ей о своей научной работе, и она во многом ему поверила, но утром все-таки сказала: «Нет… Ты прости меня, Мирослав, я еду…» И он взял телефонную трубку и кому-то там велел оформить ее документы и обеспечить билеты. Ничего изменить уже стало нельзя…

— Ну почему, почему? — до самого отъезда, пока не уселись в автомобиль, все спрашивал он. — Почему так стремительно, так внезапно? Ты мне не веришь?

— Я верю, Мирек, что ничего плохого ты не задумал, — искренне и серьезно ответила она, перед тем как выйти из дома, — но они могут заставить тебя… Заставить против твоей воли… Ты даже и сообразить не успеешь, как это неожиданно для тебя самого может произойти… А кроме того… Ты меня знаешь… Иногда моими поступками руководит интуиция… Может быть, это суеверие, но… я боюсь почему-то за нашу девочку… Я не хочу, чтобы она была здесь…

— Это глупо! — сказал он. — Ведь с нею и ты, и я!

— А обратил ты внимание на взгляд этого Мильнера, которым он удостоил меня и нашу девочку?

— Когда?

— Да когда, зайдя к нам сегодня, он передал мне твой паспорт и визу на выезд и ткнул в нее пальцем. И никогда не забыть мне тона, каким он сказал: «Это моя подпись, глядите, фрау…» И я спросила: «А разве должна была быть чья-либо другая подпись?» И он буркнул: «Начальника! Но он… он мог бы и не подписать… Нам приятно, когда жены наших ученых друзей живут вместе с нами… А из особого благоволения к вашему супругу… Мы очень ценим его!»

Гильда сама ни о чем не расспрашивала своего мужа, он, казалось, ничего не скрывал от нее, признаваясь в то же время, что ему доступны пока далеко не все отделы научного Центра, в котором он работает, но, должно быть, лишь потому, что он еще недостаточно опытен, и, наверное, потому также, что время сейчас военное и у Германии, как у всякого ведущего войну государства, должны же быть свои военные тайны…

Тут Гильда вспомнила свой резкий вопрос ему: «Так ты немедленно уволился бы, ушел бы из этого института или выразил бы свой протест?» А он, Мирослав, смешался, промолчал.

Да и в самом деле, как мог бы он быть не вовлеченным в любое дело, какое ему было бы предписано безусловно его начальством! Всякий отказ стал бы не только концом его работы, но и концом его существования на этом свете, ибо ему самому слишком хорошо известно, что такое фашизм!

Вагон покачивался, поскрипывал, мерно и дробно постукивали колеса на стыках рельсов. Гильда устала от всех этих мыслей уже хотя бы потому, что она сознавала свое бессилие, несмотря даже на утешительные вещи, какие излагал ей прошедшей ночью муж, вероятно, действительно талантливый ученый, крупный специалист в облюбованной им области биологии. Но одно она знала точно: человек он слабохарактерный и в практической жизни несмелый, а здесь, в гитлеровской Германии, которую она пересекает сейчас в торопливо бегущем поезде, слабым людям открыта дорога только или к подлости, или к могиле…

Встала. Наклонилась над дочерью. Долго и неотрывно с тоской и нежностью всматривалась в ее спокойные прикрытые веки, в маленький, как два розовых лепестка, рот и осторожно прикоснулась губами к лобику ребенка…

Повестка о прибытии в ОПОП

Гр. Остроухое! Вам надлежит явиться в опорный пункт охраны порядка для выяснения обстоятельств неподтвердившегося факта проникновения в жилое помещение отсутствующего писателя Вождаева.

В случае неявки вы можете быть подвергнуты приводу на основании Кодекса об административных правонарушениях РСФСР.

Каб. 1 по адресу; ул. Ульмана, д. 8.

Участковый инспектор майор милиции Я. Я. Зельков

 

7

Войтецкий все-таки лгал своей любимой жене. Лгал, утверждая, что ничего решительно не ведает об объеме и особенностях работы в лабораториях Центра, ведущейся за пределами первых трех отделений.

Но он был достаточно крупным, умным и опытным ученым да и наблюдательным человеком, чтобы кое о чем по ряду признаков догадаться. Но обо всем, что ему приходило в голову, он предпочитал не признаваться даже себе самому…

Оказавшись включенным в работу Центра, который вначале представлялся ему дающим большие возможности для открытий научно-исследовательским институтом, Войтецкий ничуть не удивлялся строжайшему требованию никогда никому за пределами института не рассказывать, где и кем он работает, что делает и с кем по работе связан… Подписку, потребованную при зачис-леннии в штат, он дал с легкостью, тем более что лица, пригласившие его в институт, сказали, что все о нем знают, весьма уважают и ценят его высокие научные познания и что никаких сведений о себе он может никому не давать. Его не спросили ни о национальности, ни о принадлежности к какой-либо партии, ни о составе его семьи. Он понял, что они действительно знают о нем все и если приглашают, значит, так надо и отказываться ему не следует. К тому же условия ему были предложены великолепные.

Тильда с дочуркой уехали. У Войтецкого все обстояло по-прежнему. Он ни с кем, кроме двух-трех сослуживцев по институту, не встречался, да и работал столь напряженно, что у него времени свободного не оказывалось никогда.

Изредка к нему заходил Мильнер. Глядя на него ледяными голубыми глазами, весьма корректно заводил какой-либо ничего не значащий разговор, справлялся о состоянии «своего почтенного друга», здоровье, о том, не нуждается ли тот в чем-либо, не нужны ли ему книги, каких может не оказаться в институтской библиотеке, или приборы, аппаратура, или еще что-нибудь. Получает ли он письма от жены? Нет?.. Не любительница писать письма?.. Никогда не писала ему?.. Жаль, жаль, фрау Гильда несомненно очень любящая жена…

Месяца полтора спустя после отъезда Гильды Мильнер, посетив Войтецкого на его квартире и согласившись выпить чашечку кофе, сваренного самим хозяином, постукивая маленькой ложечкой о мелодично зазвучавшее блюдце саксонского фарфора, вдруг улыбнулся, и глаза его стали теплыми. Войтецкий видел улыбку Мильнера только раз, когда тот вместе с двумя другими руководителями-профессорами беседовал с ним, приглашая его работать в институте.

— По мнению руководства, господин Войтецкий, вы по таланту и по великолепной вашей работоспособности заслуживаете гораздо более высокой должности и гораздо более перспективной, чем та, которую занимаете до сих пор. Мы весьма доверяем вам и верим в ваши исключительные научные познания… Приглашаю вас завтра к восьми утра в Пятое отделение. Пропуск вам будет заказан. Я встречу вас сам и после короткой беседы с профессорами проведу вас туда, где вы приступите к началу вашей новой, интереснейшей, хотя и, должен предупредить, не слишком легкой работы. Но мы уверены: на новом пути ваш талант и ваше трудолюбие приведут вас к блестящим открытиям… Вы… Вы… Нет, ничего не говорите, я вижу в ваших глазах большой интерес и благодарю вас за ваше согласие… Да, черт возьми, завидна судьба таких ученых, как вы, способных трудиться самоотверженно, во имя торжества науки, поставленной на службу победе фатерланда над всеми своими врагами!

И, не дав Войтецкому произнести ни слова, не допив чашечки кофе, массивный, огромный Мильнер протянул свою мощную руку смущенному неожиданным предложением маленькому щуплому Мирославу Войтецкому. Вытянувшись и произнеся с заученным жестом: «Хайль, Гитлер!», гость вновь обдал холодом хозяина дома. Затем вышел в переднюю и, не дожидаясь, пока опомнившийся Войтецкий кинется его провожать, хлопнул выходной дверью и широко зашагал между кленами узкой асфальтированной и обычно безлюдной улочки институтского городка…

Мирослав Войтецкий постоял на пороге своего дома, глядя вслед уходившему начальственным шагом гостю, почувствовал себя совсем беззащитно маленьким, тем тихим и робким когда-то гимназистом, который всегда боялся своих казавшихся ему грозными учителей. В те годы он чувствовал себя самим собой, только зарывшись в книги, углубляясь в дебри книг своего покойного отца — учителя естествознания в маленьком городке на границе меязду Польшей и кайзеровской Германией.

Рапорт

Начальнику РОВД капитану милиции Б. Б. Губкину

В дополнение к ранее сообщенному докладываю, что мною проведена беседа согласно ваших рекомендаций с пенсионером Остроуховым на предмет неподтвердившегося факта проникновения в жилое помещение писателя Вождаева.

После беседы пенсионер Остроухое склонен считать факт проникновения в жилое помещение Вождаева также неподтвердившимся, тем более у него есть ключи, данные ему, как он говорит, коллегой Вождаева, и не в его интересах оспаривать представленные ему доказательства непроникновения.

Участковый инспектор майор милиции Н. Н. Зельков

 

8

Белокурый, с львиной гривой пышных волос и розовым круглым веселым лицом, профессор встретил вместе с Мильнером Войтецкого в приемной комнате Пятого отделения. Это Пятое отделение помещалось в отдельном пятиэтажном, новейшей постройки, корпусе: стекло и бетон, широкие окна, много света, пластиковые полы, белые стены, широкие коридоры и череда дверей с медными номерами на каждой… Так выглядят в современных городах хорошо оборудованные клиники.

На пути к своему кабинету профессор, перед которым из-за столика в проходном фойе почтительно встала молодая хорошенькая медицинская сестра, кивнул ей на одну из дверей. Она нажала на своем столике одну из кнопок, дверь широко раздвинулась…

Профессор провел Войтецкого в конец коридора, ввел его в свой кабинет, где в кресле перед столом, дымя сигаретой, их дожидался сухощавый мужчина в белом халате. Он неторопливо положил сигарету поперек пепельницы, встал, протянул руку Войтецкому, отрекомендовался:

— Рихард Швабе, ординатор Пятого отделения.

— А меня зовут Отто Альмединген. Прошу извинить, я сразу не представился вам! — любезно улыбаясь, произнес профессор.

— Господин профессор, — сказал остановившийся в дверях Мильнер, — я зайду к вам по вашему вызову, меня жпут, позвольте мне пока не принимать участия в вашей научной беседе…

Мильнер вышел, трое оставшихся расположились в креслах.

— Я много о вас слышал, гоподин Войтецкий, — сказал профессор, — и рад нашему предстоящему содружеству. Хотелось бы только сразу же определить наши позиции: вы сторонник преформации или эпигенеза? Наследственность или среда?

— Для меня это не альтернатива! — с готовностью ответил Войтецкий.

— Вот как! Я, значит, правильно понимаю: для вас проблема — природа или воспитание — снята! Значит, не «или», а «и»? То есть природа и воспитание?

— Да. Так. Я пришел к этому убеждению.

— Прекрасно, прекрасно, мой друг, позвольте сразу вас так называть, поскольку наши с вами точки зрения на эти вызывающие столько научных споров вопросы совпадают полностью. Я так и предполагал, господин Войтецкий.

— А как вы отнесетесь к тому, что на ген можно научиться воздействовать?

— В принципе вероятно, в очень отдаленном будущем. Да!.. Но до этого еще далеко.

— А если, — перебил Альмединген, — создать для науки условия, при которых станет возможным будущее приблизить? Не ваши ли работы, господин Войтецкий, в этом направлении способны при определенных, исключительно благоприятствующих вам условиях победить время? Нам представляется, дорогой друг, что некоторые намеки на такую мысль в ваших работах есть и что именно они создали вам столь заслуженную известность, привлекающую и нас своими перспективами.

Войтецкий смутился:

— Я задумывался об этом, конечно. Но ведь это пока только сфера научной фантазии!

— А если мы предоставим вам возможность прочесть, проштудировать, проанализировать черновые записи одной научной работы, в которой нам самим разобраться без вашей помощи трудно? Скажите, вы ведь знаете русский язык?

Войтецкий испугался:

— Я, я, господин профессор…

Альмединген, встряхнув своей львиной гривой, весело усмехнулся:

— Не надо… Не надо, господин Войтецкий! Забудьте о том, что вам когда-либо и где-либо что-нибудь может грозить! Нам все известно о вас. Для нас вы т о л ь к о блестящий ученый, и только вас мы могли найти для великой научной работы, которая вам предстоит, в которой вы, по глубокому нашему убеждению, можете стать победителем!.. А мы… и я в том числе, будем послушными вам учениками… Вы же прекрасно говорите по-русски! Но нам мало знания русского языка. Дело в том, что только вы можете разобраться в тех мыслях, какие в данном случае на русском языке весьма обрывочно изложены… Одну минуту!

Альмединген взял телефонную трубку, набрал две цифры:

— Герр Мильнер, могу я вас пригласить к нам?.. Одну?.. Нет. Пожалуйста, обе… Д-да, именно. Пока достаточно… Прошу вас!

Воцарилось молчание. Худощавый ординатор Рихард Швабе, склонив голову набок, красным карандашом вырисовывал на сигаретной коробочке чертиков.

Мильнер вошел, без слов положил на столик перед Войтецким пластиковую желтую папку и, пододвинув себе стул, грузно усевшись рядом с Войтецким, налил коньяку в подставленную ординатором рюмку.

— Прочтите нам, пожалуйста, это вслух! — с улыбкой попросил Альмединген.

Войтецкий понял, что ему деться некуда. Помедлил. Вздохнул и стал читать.

— «..А затем вскрыл всю сложность связей между ними и определил, насколько это позволяли еще совсем недавние возможности нашей и мировой науки — динамические, энергетические, химические, пространственные и прочие границы жизни. В понятие биосферы укладывается вся совокупность…»

— Хорошо, благодарю вас, господин Войтецкий! Полный перевод этого хаотического черновика у нас есть, но начало, как и конец рукописи, не сохранилось… Как вы думаете, с чьей фамилии начинается эта страница: «надский»? И может быть, вам знаком этот почерк?

— Почерк? Откуда мне может быть знаком почерк?.. Не знаю. А фамилия?.. Позвольте, я прочту для себя дальше.

— Пожалуйста…

Войтецкий, насколько ему позволяло охватившее его волнение, внимательно прочел всю страницу, посмотрел еще две-три, открыл и пробежал глазами последнюю, также оборванную на полуслове…

— Я думаю, первое слово первой страницы «…надский» — это окончание фамилии «Вернадский», крупнейший русский ученый. А время, когда он, судя по уровню тогдашних знаний, мог высказываться так, как это приведено здесь, примерно середина двадцатых годов, то есть лет пятнадцать тому назад!..

— А как вы полагаете, кто может быть автором всей этой рукописи?.. Мы можем предоставить вам для изучения содержания этой научной работы фотокопию, а если хотите — и этот подлинник рукописи… Знаете, в одной из восточных религий есть такая сентенция: «Я взял коран, выбрал из него весь мозг, а кожу выбросил для собак». Нам нужен мозг этой рукописи… А заниматься изучением рукописи вы можете только в пределах лаборатории нашего отделения. Нам кажется, она содержит весьма интересный материал для разработки методики предстоящей нам с вами совместной научной работы… Нам представляется, что это писал какой-то русский ученый, которого, надо полагать по некоторым имеющимся у нас данным, уже нет в живых…

— А эта, вторая рукопись в конверте? Вы хотите, чтобы я ее прочитал тоже?

— Ну… Во всяком случае, выньте ее из конверта…

— Тут шелковая бумага… и, позвольте, тут фотографии каких-то иероглифов?

— Да, именно. Это китайские иероглифы, и мы не можем просить прочесть вас это: вы, конечно, китайского языка не знаете, как не знаем его и мы… Но дальше есть перевод, его мы оставим вам для ознакомления. Вы найдете там отчет китайских ученых о результатах одной из проведенных ими интересных научных работ. Это пригодится вам для общей ориентации, хотя очень многое давно весьма устарело… А сейчас… Извините, я и господин Мильнер должны оставить вас… Герр Рихард Швабе покажет вам лаборатории нашего отделения. Они, правда, велики, но до обеда вы вполне успеете хотя бы бегло ознакомиться с ними и представить себе объем вашей работы, к которой, смею надеяться, приступите с завтрашнего утра.

Все шумно встали. Профессор Альмединген дружески крепко пожал руку Войтецкому, Мильнер поклонился, оба вышли, и Рихард Швабе, заперев рукопись в сейф, предложил Войтецкому выйти с ним вместе в другую, боковую дверь кабинета.

Войтецкий облегченно вздохнул, подумав: «Все пока не так плохо, как можно было предположить!..»

Дверь вела в узенький коридор, в конце которого оказалась шахта лифта. Швабе нажал зеленую кнопку, и кабина мягко остановилась перед сразу же автоматически раздвинувшимися створками двери.

— Прошу вас! — вымолвил Швабе, предлагая жестом своей жилистой худой руки первым войти Войтецкому…

Лифт двинулся не вверх, как ожидал Войтецкий, а вниз, и Войтецкий подумал в недоумении: «Но ведь мы же сейчас на первом этаже. Куда же?..»

Заявление

Прокурору района т. Варсобину Г. Г. от Вождаева В. В.,

проживающего по адресу: Анфертьевский пер., 31, кв. 342

В течение двух недель я находился в зарубежной командировке и по прибытии в Москву обнаружил, что в моей квартире побывали посторонние, поскольку произошла пропажа весьма ценных, с научной точки зрения, материалов. Прошу Вас дать указание провести необходимые следственные действия и обеспечить розыск пропавших документов.

Сообщаю для вашего сведения, что мой сосед и друг т. Остроухое А. Н., проживающий в соседней квартире № 341, неоднократно обращался в РОВД по факту кражи в квартире, однако делу тогда не был дан ход.

В. В. Вождаев, профессор, научный обозреватель ряда центральных газет, член Союза журналистов СССР

…Мне пришлось подписать это заявление, ибо пока Вождаевым был я, полковник милиции Нестеров.

 

9

Когда взбешенный коротким докладом Рихарда Ганс Мильнер приказал ему разыскать по всем телефонам Альмедингена и потребовать, чтобы он немедленно шел в свой кабинет, Рихард коротко кивнул дежурной по объекту;

— Займитесь этим хлюпиком, потом отведите его в ИЗ-два и ждите распоряжений…

Через пять минут Отто Альмединген был в своем кабинете и, расхаживая в нем от стены к стене, пытался представить себе, что же такое произошло.

Мильнер ворвался в кабинет, в ярости рванул задвижку на двери и сделал два шага к остановившемуся перед ним Альмедингену.

— Я тебе говорил, что нечего нянчиться с этим выродком… Такому дерьму дорога только живьем в крематорий, а ты, черт бы тебя побрал с твоим слюнтяйством, перед ним распинаешься…

— Что случилось, Ганс? — сдерживаясь, спокойно произнес Альмединген. — С чего ты взбесился, по крайней мере?

— Этот слабак не мог пройти с Рихардом и двух камер резервации. Заныл; уведите меня отсюда, в каком виде здесь у вас люди!.. А в каком они были виде? В нормальном. Ты знаешь, просто они истощены, еще не прошли отбора для экспериментов. Везли-то их черт его знает откуда — из Белоруссии!..

— Ну, и что дальше было?

— Ничего! Рихард у Герты налил этому плюгашу валерьянки, провел его под локоток к разделительному пункту, скинув перед этим твоим мировым ученым шторку с диска незаметного наблюдения… Ну а тот увидел двух каких-то истеричек, которые с местными повреждениями крючились там, и упал перед диском в обморок… А ты хочешь с таким хлюпиком работать!..

— Но он же нам нужен. Мы с тобой сами живы не будем, если любой ценой не добьемся успеха в наших экспериментах в назначенный нам с тобой срок. Шутка сказать, затеять такое дело!

Миллионы истрачены, чуть не города подземные выстроены, все мировые достижения науки в кулак собраны, мобилизованы, а он тут истерики будет закатывать! Скажите, пожалуйста! Все равно этот выродок не уйдет из моих рук, — буркнул наконец Мильнер, подавляя в себе бешенство.

— Минует надобность — сделаешь с ним что захочешь! — усмехнулся Альмединген. — Но из его умного мозга мы сначала выжмем все соки… Ха-ха, я не думал, что ты такой вспыльчивый!.. Где Войтецкий сейчас?

— Комната ИЗ-два… Он оттуда уже никогда не выйдет!

— Что ж, пожалуй. Комната эта ничем не отличается от номера нормальной гостиницы. Прикажу меблировать ее, там будет весьма комфортабельно. Из коттеджа все книги, все шмотки его перенесут туда… Но все-таки, Ганс, не надо, чтобы у него было скверное настроение: ведь не станет работать по-настоящему. Для научной работы нужен и чистый воздух, и вообще кое-что…

— А я ему скажу: как только, мол, свыкнетесь с обстановкой, перестанете сентиментальничать и падать в обморок, мы вас переведем в отдельный маленький домик с садом, даже с бассейном и фонтаном… Знаешь, о каком домике я говорю?

— А! О том, где жил мой предшественник?

— Да, именно, где жил он, — уже спокойно произнес Мильнер, — пока не повесился… Домик отличный, изоляция полная — за пределы Пятого, Шестого, Седьмого отделений не выйдешь. А вместе с тем…

— Как же этот Войтецкий будет работать в Шестом и Седьмом, если даже в нашем Пятом с первого взгляда скукожился?

— Ничего… Привыкнет… Как привыкли все мы к Первому закону Центра.

Первым законом Центра было — абсолютная, предельная, непременная секретность, ради которой каждый из персонала обязан в случае надобности мгновенно пожертвовать своей жизнью. Персонал подбирался с особой тщательностью.

Для всех посторонних людей, какие по тем или иным причинам и основаниям могли получить доступ в городок, были выделены три первых по счету «институтских» отделения, где велась такая научная работа, в которой никто не мог бы заподозрить что-либо предосудительное с точки зрения этики и гуманности… Профиль обычного экспериментального института разных отраслей биологии…

А Центр не испытывал недостатка ни в чем, кроме хороших специалистов, настоящих ученых. Их не хватало уже и потому, что некоторые из привлеченных к засекреченной работе не желали там работать или не выдерживали. И потому их приходилось не без сожаления уничтожать. Секретность не могла быть нарушена ни в каком случае! Но за ликвидацию этих ученых, вернее, за неумение их «приспособить к делу» руководству Центра изрядно влетало свыше…

Постановление

о возбуждении уголовного дела

Прокурор района г. Москвы советник юстиции Варсобин Г. Г., рассмотрев материал о краже с проникновением в квартиру Вождаева В. В., установил:

Постановлением РОВД на основании ст. 113 УПК РСФСР отказано в возбуждении уголовного дела по материалам проверки участковым инспекторам милиции Н. Н. Зельковым факта кражи имущества с проникновением в квартиру Вождаева В. В.

Это постановление неосновательно и подлежит отмене, поскольку из повторного заявления потерпевшего Вождаева В. В. явствует, что совершено преступление, предусмотренное ч. 2 ст. 144 УК РСФСР.

Принимая во внимание изложенное, руководствуясь ст. 116 УПК РСФСР, постановил:

1. Постановление РОВД об отказе в возбуждении уголовного дела по факту кражи в квартире Вождаева В. В. отменить.

2. По фактам проверки возбудить уголовное дело по признакам ч. 2 ст. 144 УК РСФСР.

3. Уголовное дело направить для производства предварительного следствия начальнику следственного отделения РОВД.

Прокурор района советник юстиции Г. Г. Варсобин

 

10

Через месяц, работая в Пятом отделении, Мирослав Войтецкий уже вполне освоился с обстановкой. Ему неоднократно объясняли, что никто из персонала Пятого, как и других, следующих по порядку номеров отделений, не имеет права сообщаться с внешним миром. Все живут в квартирах корпусов-общежитий, расположенных внутри стен городка. Словно невзначай, Ганс Мильнер рассказал Войтецкому, что, к сожалению, недавно высшей администрации Центра пришлось кончить свои расчеты с несколькими даже немецкими профессорами, которые не сумели овладеть своими нервишками или просто по неразумению своему пытались слишком упорствовать. Мильнер при этом улыбался. Такой улыбки Войтецкий у других людей никогда не видел: ровные белые зубы и сочные губы выражали приветливость, почти ласковость, а глаза… Войтецкий не мог смотреть в эти ледяные, остановившиеся, как на фотографическом снимке, неживые глаза. Он откровенно боялся Мильнера, с которым, начав работу в лаборатории отделения, почти не встречался, кроме как при ежедневных обходах, когда Мильнер, Альмединген и несколько их ассистентов небрежным кивком отвечали на его приветствия и выслушивали только лаконичные доклады встречавшего и провожавшего их Рихарда Швабе… Раза два его вызвал в свой кабинет Альмединген, там в этих случаях при разговоре присутствовал Мильнер.

Рихард Швабе, работавший вместе с Войтецким и почти не отлучавшийся от него, по мнению Войтецкого, относился к нему неплохо, держался с ним на равных и приучал его к выдержке и хладнокровию во всех случаях, когда при очередном эксперименте требовалось проявлять необходимое для беспристрастного ученого — ради пользы науки — жестокосердие, как бы мучительна ни оказывалась та или иная процедура для подопытного живого существа, кем бы оно ни было: животным, мужчиной, женщиной или ребенком.

Главная задача, поставленная перед Войтецким, была выражена лаконично и просто: научиться получать направленные мутации, то есть новые организмы с заданными наследственными признаками.

Когда Войтецкий пытался объяснить Альмедингену в присутствии Мильнера все то, в чем, изучая рукопись, пока еще приблизительно разобрался сам, то понял: ими обоими его объяснения воспринимаются как некая тарабарщина, и только одна фраза заставила Мильнера воскликнуть:

— Вот это то, что нам нужно и в чем вы обязаны нам помочь!.. Как там сказано насчет «власти над миром»? Прочтите еще раз!

И Войтецкий прочел эту фразу, точно переведя ее:

— «…Только решив проблему получения направленных мутаций, человек приобретет полную власть над органическим миром…»

Мильнер (разговор происходил в кабинете Альмедингена) тяжело положил свой кулак на стол:

— Вот вы во славу фюрера и отечества обязаны в самый кратчайший срок получить эти самые направленные… как их там… мутации! Мы, кажется, все возможности предоставили вам!

В другое время и в другом месте Войтецкий просто улыбнулся бы…

Факты для сопоставления

1. Из рассказа фрау Гильды Войтецкой стало ясным, что все описываемые события имели место на берегу Черного моря; не исключено, что ее доставляли к мужу (в порядке конспирации) и на самолете, лишив возможности ориентироваться (завязав ей глаза), чтобы посеять убеждение в том, что база, на которой служил ее муж, находится в Атлантическом океане.

2. Не считая возможным ставить под сомнение суть рассказа фрау Гильды Войтецкой о Центре, в котором делал или помогал делать опыты над людьми ее муж, считаем своим долгом оставить открытым вопрос о местонахождении Центра, категорически утверждая, что в акватории Атлантики такого Центра в годы второй мировой войны не было.

(Выдержка из отчета работы комиссии)

 

11

Рихард Швабе, молодой, статный, с очень правильными чертами лица, был классическим представителем чистых арийских кровей и притом ничуть не заносчив, не высокомерен, приветлив, разговорчив. Его светлые волнистые волосы всегда были аккуратно зачесаны назад: причесываясь, он, видимо, пользовался фиксатуаром.

В распоряжении Рихарда Швабе было несколько десятков подчиненных ему лаборантов и лаборанток, рассеянных по многочисленным секциям Пятого отделения, где Рихард Швабе во всей практической работе был едва ли не главным распорядителем…

В общении с Мирославом Войтецким Рихард Швабе всегда был внимательным и, как казалось Войтецкому, благожелательным собеседником. Он день за днем объяснял Войтецкому научную целесообразность всего, что делается в многочисленных корпусах лабораторий Пятого отделения — от самого нижнего подвала до залитых искусственными солнцами, источавшими ультрафиолетовые лучи, сплошь застекленных, предназначенных для фотосинтеза оранжерей, расположенных в верхнем этаже главного лабораторного корпуса.

В чем же, по суждению Рихарда, могла быть научная целесообразность тех мрачных «приемных»-подвалов, где подолгу томились от тесноты, голода, смрада полуживые страдальцы, привозимые в Центр тысячами, а сотнями умиравшие даже прежде, чем администрация Центра производила какой-либо отбор? А именно в том, спокойно доказывал Войтецкому Рихард Швабе, что для любых последующих экспериментов Пятому, как и другим отделениям Центра, нужны были топыао сольные экземпляры людей, показавшие себя способными выжить в этом нервом естественном отборе — длительном пребывании в условиях, резко отличающихся от тех привычных, изнеживающих домашних условий существования, откуда этот первичный подопытный материал был доставлен.

Все это и многое другое охотно и подробно объяснял Рихард Швабе по мере возникавших у Войтецкого привычек к любым зрелищам, какие прежде не могли бы даже присниться ему в бредовом сне. Непрерывное состояние страха и душевной подавленности постепенно приучало его оставаться внешне спокойным.

Из протокола допроса потерпевшего

Фамилия — Вождаев.

Место работы — АН СССР

Должность — старший научный сотрудник

Местожительство — Москва, Анфертьевский пер., д. 31, кв. 342.

Возвратившись из зарубежной поездки, обнаружил, что в моей квартире кто-то побывал, хотя, на первый взгляд, ничего ценного тронуто не было. Однако в порядке помощи следствию сообщаю: из моего архива, из запертого стеллажа, были похищены документы, касающиеся периода Великой Отечественной войны и представляющие интерес с научной точки зрения. Об их существовании вряд ли кто-либо знал из моих коллег, да и ценными они стали только теперь, в связи с событиями за рубежом.

Прошу в помощь следствию выделить специалиста-биолога.

В. Вождаев

…Когда я, Нестеров, подписывал за этого человека заявление, мне стало вдруг безумно грустно.

 

12

В конце трубы подземного коридора, обложенного белыми кафельными плитками и ярко освещенного электрическим светом, у Рихарда Швабе был свой кабинет. Одна из стен кабинета всегда была завешена раздвижной драпировкой из плотного китайского шелка с вышитым на ней ярким цветным пейзажем — тихий пруд, цветки лотоса, стоящий на береговой скале аист, а позади пруда, под горой, огнедышащий черный дракон. За драпировкой угадывалась раздвижная дверь.

— А там у меня, — не дожидаясь вопроса, указав большим пальцем руки себе за плечо, сказал Швабе, — за этой драпировкой, одна из весьма необходимых лабораторий нашего института.

— Вы любите китайское искусство? — чтобы как-то начать разговор, спросил Войтецкий.

— Видите ли, майн либер Мирек, — весьма любезным тоном ответил Рихард (они давно уже, оставаясь вдвоем, называли друг друга только по именам), — в китайском искусстве я ничего, признаюсь, не понимаю… Но я люблю вообще всяческую экзотику… А этот кабинет оборудовал и обставил для себя господин Мильнер — он ведь был когда-то в Китае, и действительно, у него есть склонность ко всему китайскому. Однако когда он получил столь крупное повышение по службе и этот кабинет ему стал не нужен, он, можно сказать, подарил его мне… А мне это весьма кстати, я в нем часто принимаю гостей…

— Каких гостей можно принимать в нашем Центре, Рихард?

— Ну… Разве вы сегодня здесь у меня не гость?.. Ведь сегодня день моего рождения, и мне хочется, чтобы сегодня и вы и я отвлеклись от насущных дел. Ну поговорили бы, например, о перспективах чистой науки! А если говорить о моих гостях, то, знаете, я вам откровенно скажу: ведь среди довольно непрезентабельного в массе своей экспериментального материала, с каким нам — хотим мы того или не хотим — приходится иметь дело, попадаются и настоящие, иной раз весьма интересные люди, с которыми бывает приятно провести время в очень содержательных, весьма обогащающих ум беседах…

— Да, конечно, — не зная, какой тон принять, раздумчиво ответил Войтецкий. — И вы считаете возможным вести с ними беседы на отвлеченные темы?

— О, друг мой, Мирослав… Давайте разговаривать без всякой стеснительности… Мы ведь с вами одни, и вы, наверное, уже поняли: я интересуюсь психологией всяких людей с сильным характером, если вижу, что они интеллектуалы и знатоки своего дела… Мне приходилось тут, в этом кабинете, беседовать даже не просто с содержательными людьми, а прямо-таки с мудрецами…

— А можно вас спросить, раз уж вы предлагаете мне быть откровенным: где эти содержательные люди, эти мудрецы сейчас?..

Рихард Швабе пристально глянул в глаза Войтецкого. Войтецкий заметил в лице Швабе вдруг набежавшее словно облако выражение скуки.

— Дорогой Мирослав! Не возвращайтесь сейчас в наш повседневный быт. Что будете пить? Коньяк? Впрочем, давайте начнем с шампанского.

За первой бутылкой распили вторую. Мирослав много пить не умел, а Рихарду шампанского показалось мало. Вскоре бутылка французского коньяка на три четверти опустела. Беседа шла о генах, о направленных мутациях, о тех успехах, каких Войтецкий уже достиг, и о том, что если отбросить в общем, конечно же, глупые предрассудки, то работа и Войтецкому становится все интересней, потому что в перспективе научные результаты могут оказаться и несомненно окажутся прямо-таки фантастически интересными…

— Вы сами предложили мне побеседовать на научные темы, поэтому скажите, Рихард, заинтересовал ли вас тот раздел изучаемой нами рукописи, в котором говорится о закрепленных наследственностью общечеловеческих эмоциях величайшей нравственной силы? О наследственном этическом коде? Кажется, этим вопросом на практике еще никто из ученых специально не занимался. А ведь это один из важнейших разделов генетики! Поставленный как задача, от решения которой зависит, быть может, даже судьба человечества, он мог бы стать одним из важнейших разделов генетики.

— Вы хотите сказать… Вы утверждаете, что в процессе эволюции человечества началом, управляющим наследственностью, может быть не только эгоизм, но и альтруизм?

— А вы, Рихард, не согласны с тем, что это может быть именно так?

— А вы помните, что в своих трудах пишет американский антрополог Кейт?

— Хорошо помню, — сказал Войтецкий — По его представлению, человек несет в себе закрепленное в генах наследство в виде страсти к господству, собственности, оружию, убийствам, войнам…

— Именно так… Этот американец вполне понимает суть эволюции, — произнес Швабе. — Я даже наизусть могу повторить его утверждение. Помните? «Нужно признать, что условия, вызывающие войну: разделение животных на социальные группы, «право» каждой группы на собственную территорию, развитие комплекса враждебности, направленного на защиту этих участков, — все это появилось на земле задолго до появления человека». Именно из этого положения исходит Кейт. Он совсем не дурак — делает высказанный сейчас вами свой вывод о закрепленной в генах страсти к убийствам и войнам. Или, по-вашему, то, что он утверждает, неправда? Только говорите, пожалуйста, смело. У меня здесь, даю честное слово, микрофонов нет! А кроме того, меня в нашем возникающем споре интересует чисто научная сторона дела! Налить вам?

I. Из оперативно-розыскного дела

Вчера в 16.00 мною, нештатным сотрудником уголовного розыска Бабочкой, около пивного ларька на Семафоринской набережной, 23, был обнаружен некий Митяев Василий Афанасьевич, слесарь ДЭЗ № 45 этого же района. Из его разговора с партнером по пиву стало ясно, что он недавно или сам совершил квартирную кражу, или знает о ней. Речь шла о квартире с видом на Москву-реку. Часто повторяемые выражения: «Книг до обалденной матери» и «Техники — ну нет! А вместо техники красные обои на потолке» — свидетельствуют, что имеется в виду квартира, похожая на квартиру Вождаева. На контакт не выходил.

Бабочка

II. Из протокола допроса лица без определенных занятий Митяева Василия Афанасьевича

Год рождения 1950-й, бывший модельер, банщик, сторож. «Как это вы узнали — не понимаю. Ведь никто ничего не видел, за это ручаюсь. Но в квартире, хотя и был, не взял ничего, тут не приклеите. Он, ну этот завкафе, мне сказал: «Риску никакого, заходишь в квартиру — не наследи, надень тапочки, аккуратно посмотри стеллажи. Где речь идет о войне — точно запомни». Он, дескать, с хозяином квартиры поспорил, что точно знает, где у него что. Я, правда, пить захотел, после этого дела был, сами понимаете. Пошел на кухню, рубанул водички. Если только на стакане пальчики оставил, так вроде стер, не впервой уже. Может, по пьянке не с того стакана стирал: вспомнил уже позже, когда возвращался. Но не брал ничего, гадом буду, только посмотрел, да и брать нечего, на хрена тогда жить, только книги, книги! Есть их, что ли? Если кому они и нужны, так Ирке-гулюшке… Она их сбывает…

 

13

Войтецкий оказался под угрозой серьезного психического заболевания. Нервное потрясение, испытанное им, было столь велико, что по решению руководства Центра он был помещен сроком на две недели в больницу. Он полностью выбыл из строя, а без него никто продолжить его научную работу не мог, не зная особенностей придуманной им методики. Уже после адаптации Войтецкий вдруг лишился сна, впадал в бред, пугался малейшего шороха. Посетивший его вместе с профессор ром невропатологом Альмединген и даже Мильнер проявляли о нем истинную заботу (чертыхаясь и проклиная его про себя), приставили к нему двух «ангельски добрых» молодых медсестер… Словом, было сделано все, чтобы как можно скорее привести его в рабочее состояние.

Через полтора месяца он пришел в норму. Из его научной работы было исключено абсолютно все, требовавшее хоть малейшей жестокости, все, что могло доставить ему неприятность или неудовольствие. Только кристально чистые химические эксперименты, разработка теоретических положений, все, что могло увлечь его, вдохновить хорошими результатами, и… ничего более.

Центр лихорадочно по всем странам искал замену Войтецкому, но ученого, способного сделать то, на что был способен Войтецкий, нигде — ни на свободе, ни в концлагерях — не находилось. Время шло. Приходилось выслушивать неприятные напоминания, исходившие откуда-то «с самого верху», и… считаться с Войтецким. Рихард Швабе по какому-то нелепому капризу Войтец-кого был переведен в Шестое — детское — отделение, заведовать которым только что, после гибели армии Паулюса и отступления войск рейха с Кавказа, был назначен вызванный из Крыма барон фон Лорингоф со своими ближайшими сотрудниками…

Ординатором к Войтецкому была временно назначена обнаруженная в оккупированной немцами Хорватии и вышедшая там замуж за одного из офицеров фашистского корпуса Павелича молодая женщина, муж которой в бою с партизанами был убит. Сама она обосновалась в Триесте, где добывала себе средства к существованию общением с некоторыми из обитавших там в гостиницах итальянскими, австрийскими и хорватскими офицерами. В результате этого она даже угодила в руки гестапо по подозрению в шпионаже в пользу отрядов Тито, ибо у нее при обыске были обнаружены документы, из которых следовало, что она до тысяча девятьсот сорокового года была студенткой отделения генетики биологического факультета одного из высших учебных заведений США. Подозрение, однако, не подтвердилось, тщательное расследование показало, что эта женщина по имени Неда, а по фамилии, после замужества, Тилич, в действительности оказывала специальные услуги не партизанам, а портовой жандармерии Муссолини, от коей получала регулярное вознаграждение…

Неда Тилич — темноволосая, черноглазая, грациозная и миловидная женщина — после нескольких бесед с триестинскими биологами, проверившими ее биологические познания, охотно согласилась на выгодное предложение.

Приведенная Мильнером в один из зимних вечеров в домик на квартиру к Войтецкому, только что восстановившему свои силы и душевное равновесие и даже не слишком охотно оторвавшемуся от своих раскрытых на письменном столе книг, Неда Тилич изобразила из себя спорхнувшего с небес серафима.

Она сумела с первого взгляда понравиться этому сумрачному и не слишком доверчивому человеку. У нее был приятный тембр голоса, она имела хороший опыт ласкового обращения с мужчинами, что от нее в данном случае и требовалось…

Через два дня по указанию начальства и, в общем, к удовольствию страдавшего от одиночества, обуреваемого невеселыми мыслями Войтецкого, она поселилась в четвертой, дотоле пустовавшей, комнате того же домика и жизнерадостно заявила Войтецкому, что, дескать, холостяцкий быт никого не может устраивать и потому, ничуть не мешая и не досаждая ученому своим присутствием или своей болтовней, взяла над ним шефство и вкусно ему готовила, а если ему хотелось отдохнуть от работы, то и играла на итальянской гитаре, которую привезла с собой, и пела: у нее было хорошее контральто, и она знала сотни итальянских, албанских, югославских, мексиканских и каких только захочется — горных, морских, портовых и вообще всяких-всяких — песенок!

И когда, взяв в руки гитару, она тут же, при Мильнере, запела действительно прекрасным голосом, Войтец-кий почувствовал, что с души его слетел камень. С грустью, задумчиво он улыбнулся ей. «Но он все-таки улыбнулся! — отметил про себя Мильнер. — Дело теперь пойдет!»

Из материалов дела по краже архива Вождаева

В конце 40-х годов, сообщала в 1975 году комиссия Н. Рокфеллера, специально созданная для расследования преступных деяний американской разведки, ЦРУ приступило к изучению свойств некоторых медицинских лекарств, влияющих на поведение человека, и исследованию путей их применения для нужд разведки. Эти исследования были частью более широкой программы, нацеленной на изучение возможных средств контроля над поведением человека. Помимо этого велось изучение последствий радиации, электрического тока, веществ, влияющих на психику людей, их поведение и т. д.

 

14

Неда Тилич внесла в жизнь Войтецкого не только устройство быта. Она была первым живым существом, непричастным (во всяком случае, пока) ко всему тому античеловеческому, что творилось в Центре, в его бесчисленных подземных казематах и сооружениях, переходах, во внешне невинных корпусах, цехах и различных строениях надземного городка. После посещения Войтецкого Тильдой, когда он, работая в Первом отделении, еще почти ничего о делах Центра не знал, ему не пришлось встречаться ни с одним человеком, который появился бы с воли. Здесь были только жертвы и палачи, только испытуемые и испытатели, истязуемые и истязатели.

Все эти нескончаемо долгие месяцы он был обуреваем только горьким сознанием своего одиночества, безволия и тоски, подавленный страхом и укорами совести, неотступно преследовавшими его (перед самим собой разве солжешь?) горькими мыслями о том, что он становится соучастником величайшего преступления и что малейшая попытка выразить хотя бы в самой слабой форме протест, отступиться от тех, кто все глубже втягивает его в пучину кровавых дел, была бы не только бесполезной, но и губительной для него. Он исчез бы из мира бесследно в таких же мучениях, в каких ежедневно исчезали здесь сотни, а может быть, тысячи людей.

А он хотел жить, любой ценой жить, сознавая подлость самого этого желания в тех обстоятельствах и на тех условиях, какие до времени обеспечивали продолжение его жизни. Он старался оправдать себя тем, что несет своей подлинно необыкновенной научной работой величайшее открытие, которое будет иметь огромное значение для всего человечества. И в ту же минуту, когда такое самоутверждение казалось ему оправданием, обязывающим его претерпеть все, он с презрением к самому себе обличал себя: о каком человечестве можно думать здесь, в этом великолепно организованном могущественнейшим государством гнезде преступников, которые любое, самое гениальное открытие используют в самых античеловеческих целях! Для кого же старается он? Ведь им руководит только чувство гадкого страха… И что же теперь поделать, если на пороге к великому открытию он оказался нужен не миру гуманности и добра, а безумцам, маньякам, превращавшим свой мир в гигантскую банду преступников, ведущих планету к уничтожению человечества… Да, он, Войтецкий, в их власти, он бессилен и слишком слаб духом и боязлив, чтобы хотя бы наложить на себя руки, как сделали это многие другие германские ученые, оказавшиеся в подобном ему положении. Он понял, что будет работать при любых обстоятельствах, пока ему эту возможность дают, на кого бы он ни работал. Свое открытие он сделает. Не может быть, чтобы рано или поздно его открытие не дало бы положительного эффекта, а его имя не осталось бы в веках! Если человечество уцелеет, у него найдутся последователи, которые продолжат его работу, и не только во вред, но и на благо всему человечеству. В сущности, он сейчас находится в том же положении, в каком пребывают физики, поставившие своей целью добиться расщепления атомного ядра. А если добьются? Первое, что будет создано ими, что заставят создать, — это атомная бомба! Слава Богу, что пока ее еще нет! Но ведь будет, будет!..

Почему Тильда не пишет, не прислала ни одного письма? Здорова ли? Жива ли?.. А милая маленькая доченька, что с нею, где она, знает ли, как мучительно жить здесь ее отцу?

А может быть, Тильда не пишет просто из предосторожности? Что, в самом деле, напишешь в письме сюда, в письме, которое будут мусолить пальцы фашистских рук? Ну хотя бы два слова, всего бы только два слова: «Живы, здоровы!» Но ведь такими словами во время войны и лгут, жалея того, кому пишут, не решаясь сказать правду! Бывает так! Если бы, конечно, эти два слова написаны были собственной рукой, то все-таки они значили бы: «Живы»… Но письма нет… А может быть, Мильнер — этот или какой-либо из тысячи других мильнеров — держит его у себя?

А когда появилась в квартире и в лаборатории эта странная и, судя по обращению, очень милая Неда, в ее взглядах, в заботе, в выражении лица и в словах Войтецкий почувствовал мягкую ласковость, легкую доброту, которой так ему не хватало, он принял ее как дар божий, не размышляя, искренна она с ним или нет и почему она такая…

Из протокола допроса Олейниковой Ирины Станиславовны, магнитофонная запись

Мне 15 лет, у меня отчим академик, отец умер, мама не работает… В компанию взрослых женщин я попала полгода назад, сначала было интересно, потом мне посоветовали: попробуй. И совсем это не страшно, сперва было противно, но зато денежно, не надо постоянно клянчить деньги… Наша группа «паслась» возле Литературного кафе, там очень приятный заведующий, он нас иногда «подкармливает», в том смысле, что советует, где раздобыть клиента поприличней. Он мне даже паспорт достал, как будто мне девятнадцать, и специальную косметику, чтобы казалась взрослее… Однажды заведующий кафе попросил меня рассказать о некоторых моих клиентах-ученых. Я это без труда сделала, поскольку они, эти два кандидатишки, занимались тем же, чем мой отчим. Отчимом заведующий тоже заинтересовался: говорит, ради любви к искусству… У меня отчим биолог-генетик. Нет, с иностранцами я не вижусь, это другая компания, но заведующий кафе Левитин обещал познакомить.

 

15

К весне все вошло в свою колею. Ублажаемый Недой Тилич, успокоенный ее уверениями, что, «какая бы ни была работа, она все равно работа, и надо исполнять ее тщательно, с тем немецким педантизмом, какой свойствен самим работодателям, иначе получится не жизнь, а мученье и одна только трепка нервов». Войтецкий, больше всего стремившийся не давать повода к недовольству начальства, потому что иначе чувство страха не даст спать по ночам, постарался приглушить в себе своего внутреннего врага — чувство совести. «Все вокруг жестоки, весь мир жесток, если и я не буду жесток, то мне не удастся прожить и дня в этом мире. Но у меня, по крайней мере, есть оправдание: как ученый, думающий о пользе человечеству в будущем, я по совести имею право, даже должен идти на жестокость, если без нее нельзя правильно поставить экспериментирование. В конце концов почему с этической точки зрения нас никто не осуждает, когда мы ради науки жестоки к животным, но могут осуждать за жестокость к подвергаемым таким же экспериментам людям? Да и где те, кто те, которые могут осуждать? Все в мире меняется, сама этика меняется, наступили иные времена, и сами этические принципы теперь стали иными, да и вообще они только условность… Просто у меня слабые нервы, их надо укреплять, борясь со своей излишней сентиментальностью…» — уговаривал он себя. Удобная эта теория, навязываемая Недой Тилич, которая, лаская Войтецкого, уверяла, что надо быть добрым, но добрым только к себе самому да еще, может быть, к тому, кого очень любишь, все больше завладевала и Войтецким.

Вскоре со всей наивностью человека, весьма неискушенного в любовных делах, он поверил ей, уверявшей его в своей «вот так вот, внезапно, вспыхнувшей к нему любви!..»

Она, быстро освоившись в обстановке, хорошо поняла, что ее карьера, успех, благополучие могут быть, во всяком случае на ближайшее время, обеспечены только полным овладением этим странным ученым, которого Центр считает, видимо, незаменимым. Ведь если бы было иначе, здесь с ним не носились бы так, вопреки истинному к нему отношению как к человеку, скорее неприятному для вершителей здешних судеб, чем приятному…

Неда, еще не знавшая, что именно здесь, в этом Центре, творится, не посвященная пока ни в какие тайны, рассуждала о жестокости скорее умозрительно, ибо воочию еще не видела того, к чему уже прикоснулся Вой-тецкий. По существу эта маленькая женщина была скорее доброй, чем злой; она просто привыкла быть очень «услужливой», ублажая всяких и всегда эгоистически требовательных мужчин, с тех пор как потеряла своего мужа, кстати сказать, ничуть не меньшего эгоиста и жестокосердного карьериста, чем те, кого теперь доводилось ей видеть вокруг себя.

В эти дни Войтецкий, завершая первый этап своей работы, открыв новое сочетание химических элементов, способное, по его мнению, положительно воздействовать на мозг человека, изготовил свой первый вариант препарата, действие которого можно было проверить, только инъецировав его в различные доли мозга.

В обычных условиях Войтецкий, вероятно, стал бы проводить длительные пробы на разных животных, меняя дозы, частоту инъекций, тщательно изучая их реакции на каждый укол и на различные сочетания уколов…

Но едва он заикнулся об этом, как Неда Тилич немедленно уведомила о «большом успехе в работе» Альмедингена, а тот сразу же сообщил об этом Мильнеру. На следующий же день в кабинете Альмедингена было устроено совещание, в котором приняли участие и Мильнер, и Неда Тилич, и Рихард Швабе, а также барон фон Лорингоф, фрау Ирмгард Риттих и еще несколько заинтересованных лиц из Пятого, Шестого и Седьмого отделений Центра.

Мирослав Войтецкий кратко доложил о своем первом успехе, сообщил химическую формулу изготовленного им препарата, наивно предупредил, что первый опыт его применения может привести к очень опасным, даже летальным последствиям, а вариантный материал должен быть обширен, так же как и контрольный, что правильная постановка опыта требует и производства его на мозге животных, желательно обезьян шимпанзе.

Столь же кратким было и обсуждение.

— Сколько на первый раз, герр Войтецкий, надо произвести пробных инъекций? — прямо спросил Мильнер.

Войтецкий молчал.

— Сколько? — холодно повторил Мильнер. — Тысячу, две?

— Что вы, — с дрожью в голосе пробормотал Войтецкий. — Я пока приготовил только сто пятьдесят ампул.

— Для взрослого мозга или для недоразвитого?

— Вы хотите сказать — для детского?.. Нет, нет, сейчас никакого резона нет делать инъекции детям. Важно выяснить немедленную реакцию.

— Значит, так, сто пятьдесят мужчин или сто пятьдесят женщин?

— О, мой Бог! — прошептал, побледнев, Войтецкий.

— Ну?

В разговор вмешался Альмединген:

— Вчера вечером господин Войтецкий в частной беседе со мной дал мне понять, что он не хотел бы испытывать свой препарат на женщинах.

— Я по другому поводу это сказал! Я говорил о грядущем времени.

Мильнер без улыбки продолжил:

— То, что вчера было грядущим, сегодня становится настоящим. Хорошо! Примем во внимание пожелание господина Войтецкого. Значит, так! Господин Швабе, отберите и приготовьте для эксперимента в Пятом отделении сто пятьдесят мужчин. Здоровых, конечно, прочее вас не касается. Ординатором будет фрау Тилич… Всё!..

Из материалов дела о краже архива Вождаева

Гуманное начало в человеке, по мнению генералов Пентагона, помешает доверить ему управление Америкой будущего. Надо создать жестокий, бесчувственный мозг, равный по своим возможностям совокупности интеллектов всех гениев, когда-либо живших на земле. Этот мозг с помощью автоматических устройств должен будет управлять всем организмом страны и, конечно, военными силами. Тут уже ничего не будет зависеть от эмоций президента или его советников, которым, может быть, ничто человеческое не чуждо.

Безумная затея генералов Пентагона осуществляется. Где-то в горах создано беспримерное кибернетическое устройство — мозг с миллиардами искусственных электронных нейронов, соответствующий двадцати пяти тысячам умов выдающихся людей. Это страшное устройство впитывает информацию.

 

16

Конечно, в другое время и в другом месте первый опыт введения нового химического вещества был бы произведен на одном только испытуемом, только при удаче количество испытуемых было бы удвоено, утроено и лишь после долгих повторений, давших положительные результаты, умножено.

Причем первые испытания производились бы на животных в долгой строгой последовательности, скажем: мышь — крыса — кролик — собака — обезьяна…

Так именно и мыслил себе постановку опыта Мирослав Войтецкий, даже тогда, когда окончательно понял, что экспериментировать в дальнейшем ему придется на людях. Он понял это в тот самый день перевода «с повышением» из Третьего в Пятое отделение, увидев сквозь диск наблюдения людей, томившихся в одном из подвалов Центра. Постепенно он свыкся с мыслью о том, что экспериментальным материалом здесь будут люди, а животных ему будут предоставлять лишь в небольших количествах только как контрольный материал. Когда он пытался (впрочем, весьма слабо) заводить с Альмедингеном и другими разговоры о морали и аморальности, о научной и медицинской этике, о требованиях гуманности, то вызывал только ироническую усмешку и, наконец, был резко предупрежден Мильнером о необходимости всякие такие разговоры, не соответствующие неумолимым требованиям военного времени, прекратить раз и навсегда! Ибо, дескать, сама формула «военное время» заключает в себе ряд понятий, которые каждый подданный германского государства должен понять и усвоить неукоснительно. Эти понятия ясны и определенны: «время не ждет», «жестокость и беспощадность — высший закон морали», «нет ни детей, ни мужчин, ни женщин там, где есть враг», «воля фюрера освящена благословением Бога», «жизнь истинного германца дороже и святее жизни десяти тысяч врагов». И как добавление к этим своим «философским» высказываниям Мильнер давал в категорическом тоне мудрый совет: искать философские истины в каждой строке «Майн кампф» и глубже размышлять об истории арийской расы, просветляя свой разум чтением Фридриха Ницше. Еще в пятнадцатилетием возрасте Ницше увлекся личностью Александра Великого, вырабатывая в себе понятия, названные им впоследствии «точкой зрения монументальной истории». Обращаясь к изучению античного мира, еще в гимназические годы он искал в трагической эпохе героической истории, политическим показателем которой была «тирания», основы своих этико-политических концепций, которые затем вдохновляли Ницше до конца его дней.

— Как видите, — с высокомерной самодовольной усмешкой обронил Мильнер, — и мы, не меньше профессоров занятые работой, находим время для изучения трудов основоположников нашего мышления, или, может быть, герр Войтецкий, вы предпочитаете изучать Маркса?.. А?..

Войтецкий смешался и, оробев, обещал больше не затевать «нерезультативных разговоров» и не смешивать общечеловеческую мораль с моралью сверхлюдей!..

Тем тогдашний визит Мильнера в лабораторию профессора Мирослава Войтецкого и закончился…

И вот в ячейках квадратного плоского ящика на столе перед Войтецким поблескивали сто пятьдесят ампул вещества, изготовленного химико-фармакологическим цехом Центра в строгом соответствии с рецептурой, составленной профессором.

Сегодня первый день проверки его многомесячных усилий. Удача ждет его или неудача? Все предупреждены, все знают, что может случиться и так и сяк… Но времени у Войтецкого нет. Риск большой, однако ответственность за этот риск с него заранее снята. Ему верят. И это (даже ему самому уже так кажется) — главное!

Постановление

о передаче дела следователю органов госбезопасности

г. Москва

Заместитель прокурора города государственный советник юстиции 3-го класса К. С. Павлищев, рассмотрев материалы уголовного дела по факту кражи научных документов, имеющих государственное значение, из квартиры научного работника В. В. Воджаева, постановил:

1. Уголовное дело № 21/38 у следователя ОВД изъять.

2. Уголовное дело № 21/38 передать следователю госбезопасности.

Заместитель прокурора города государственный советник юстиции 3-го класса

К С. Павлищев

 

17

Те, кому выпала доля оказаться в камерах-резервациях, были в большинстве своем сильные духом люди, еще сравнительно недавно сильные и физически. Но после всего, что они испытали в тюрьмах, концлагерях, в пути и в подвалах Центра, после всего того, чего навидались и что пережили, истощенные, изнуренные, ежечасно готовые к смерти, но уже видящие в ней только избавление от новых страданий, они все-таки оставались людьми.

Еще там, в подвалах Центра, многие из них перезнакомились между собой и делали попытки как-то организоваться, чтобы поддерживать дух более слабых, оказывать помощь больным и изувеченным побоями и пытками, искать возможности облегчить, чем возможно, участь детей и женщин, добиваться вестей от внешнего мира…

Кто в наши дни не знает о том, что не было в годы войны такого концентрационного лагеря, такой тюрьмы, такого изолированного от мира острова, подземелья, такого глухого места, где среди согнанных в рабство пленников, заключенных, обреченных на муки и смерть жертв фашизма не находились бы борцы за освобождение, за честь и человеческое достоинство. Так было и здесь. В застенках Центра среди обреченных, попавших сюда людей, как и везде в подобных местах, находилось немало подлинных героев.

Из представленных Войтецкому ста пятидесяти человек сорока семи он лично ввел в височные доли мозга иглы с препаратом ВВ — первой модификации, изготовленной химико-фармацевтической лабораторией Центра; пятидесяти другим — мужчинам и женщинам — этот препарат в разных дозах был введен Недой Тилич внутривенно в кровь. И еще пятьдесят проглотили приятные на вкус сладенькие таблетки… Три вида ввода в организм изобретенного Войтецким препарата были произведены для сравнения и контроля.

Инъекция в мозг была сделана сорока семи пациентам, а не пятидесяти потому, что троим ввести иглу не удалось. Двое из них оказались русскими военнопленными моряками, один — черногорцем пастухом, два года назад пасшим отару овец на скалистых склонах, высящихся над приморским городком Будвой, древние стены которого облизывает прибойными волнами прозрачно синяя Адриатика.

Эти трое, приведенные в лабораторию, отказались подчиниться врачу. А когда их пытались усадить в специальные кресла силой, они, переглянувшись между собой, ударами кулаков разбили фарфоровую подставку столика с приготовленными для них иглами и разнесли бы все, что попалось им под руки в этой лаборатории, если бы Мильнер тремя точными выстрелами не уложил их всех прямо на руки подбежавшим от дверей охранникам, успевшим подхватить и выволочь заливающихся кровью людей в коридор, где их затоптали ногами.

Эта сцена прервала работу Войтецкого почти на час, потому что у него дрожали руки и он не мог ввести иглы следующим пациентам с надлежащей точностью. Все-таки Мильнер высказал на этот раз свое одобрение Войтецкому, который, по его мнению, вел себя достаточно спокойно. А сам Войтецкий, выслушивая слова одобрения, подумал, что, когда те трое накинулись на его столик, он просто не успел напугаться.

Позже Отто Альмединген, наблюдавший за всей этой сценой издалека, из другого угла лаборатории, сказал, что все-таки троим в безумной, но несомненной храбрости не откажешь: они должны были превосходно знать, чем кончается здесь любое, хотя бы малейшее, сопротивление, и этот их последний жест не был совершен в состоянии аффекта, ибо, взбунтовавшись одновременно, они явно сговорились заранее, хотя бы за несколько минут до того, как были все трое вместе введены в лабораторию.

— Вы могли бы мне рассказать их биографии? — спросил при Войтецком и Неде Тилич Отто Альмединген. — Вам, конечно, биографии их известны.

Желая поскорее успокоить расходившиеся нервы Войтецкого, Мильнер ответил:

— Известны. Но очень мало. Вот первый, этот высокого роста русский. Он коммунист, фанатик, подвергался пыткам еще в подвале за буйное поведение, но все выдерживал. Он числился у нас под именем «Миша», так как никому не открыл своей фамилии.

Далее Мильнер рассказал:

— Нам известно только, что в октябре сорок первого года он в составе десанта балтийских моряков, направленного из Кронштадта, высадился на берег в Петергофе, где в царском парке русские фанатики трое суток вели безнадежный бой. Их было примерно пятьсот. К ним на подмогу из Кронштадта было выслано на катерах подкрепление, но ему высадиться не удалось. Сопротивлялись моряки отчаянно, нанесли нашим большие потери, прежде чем сами были почти полностью ликвидированы. Прорвались в леса, вероятно, всего десятка полтора-два… Этот и с ним трое других сумели выбраться из котла и где-то за Лугой недели через три напали на штабной автомобиль нашей авиаполевой дивизии. Убили двух офицеров, шофера и солдата охраны. Переодевшись в их форму, промчались чуть ли не до Пскова. Там были задержаны, отстреливались, пока не полегли все четверо… Трое оказались убитыми, а этот — тяжело раненным. Долго лежал в Пскове или под Псковом, наши выходили. Нужны были его показания. Его выходили, но ничего, кроме только что рассказанного мною, от него не добились. Этот человек, подвергавшийся физическим воздействиям, скажу откровенно, вызывал к себе уважение. Это был наш лютый враг, но таких врагов мы в нашей пропаганде иногда даже ставим в пример гит-лерюгенду. Храбрость есть храбрость. К сожалению для нас, у русских коммунистов много таких фанатиков. Если бы не они, Москва и Ленинград давно были бы уже нашими.

— А второй? — спросил Альмединген.

— А второй был выловлен там же, в Финском заливе, за месяц до этого десанта, после падения Таллинна и потопления множества ушедших из него русских кораблей… Тоже держался стойко, если дожил до этого дня. О нем мне мало известно, но он подвергался у нас наказанию за систематическую передачу своей порции хлеба какой-то беременной женщине, пока она не была ликвидирована… Он тоже здоровяк, а истощил себя так, что, наметив его на перевод в ту же секцию, мы чуть было не отказались от него. Но когда стали следить, чтобы он съедал все, что ему было сверх нормы положено, он быстро окреп, и мы решили сохранить его как доброкачественный материал для ваших, герр Войтецкий, экспериментов. А третий, я обращаю ваше внимание, фрау Тилич, ваш соотечественник из Югославии. В партизаны пошел, чтобы бороться против итальянцев, высадившихся вблизи Которского залива… Тоже был ранен. Титовцы увезли его в глубь страны, там он вылечился, а вскоре попался нашим органам в Южном Банате — наши колонисты, местные швабы, выдали… Подробности меня не интересовали, интересовала его физическая сила. Уж очень кряжист, вынослив был… Сейчас я почти жалею, что я столь меткий стрелок и первой пулей укладываю наповал… Ну а теперь скажите, господин Войтецкий, вы довольны результатами сегодняшнего эксперимента?

— Они выяснятся, герр Мильнер, в ближайшее время. За ними требуется только особое медицинское наблюдение… Все ли как надо сделано?

— Можете быть уверены. Они считаются важнейшими клиническими пациентами… Вечером вы, конечно, будете совершать обход?

— Да, конечно, вместе со всеми вами! — ответил Войтецкий.

— У меня для вас сюрприз, — вдруг сказал Мильнер, как будто вспомнил какую-то мелочь, — сюда вскоре прибудет ваша супруга фрау Тильда.

Постановление

об избрании меры пресечения

г, Москва

Заместитель Главного военного прокурора генерал-майор юстиции С. П. Каштанов, рассмотрев материалы уголовного дела № 21/38 по обвинению Левитина А А в преступлении, предусмотренном ст. 65 УК РСФСР, установил:

Расследование уголовного дела по обвинению бывшего заведующего Литературным кафе Левитина А А в шпионаже в пользу иностранного государства и с этой целью похитившего личное имущество советского гражданина Вождаева В. В., могущее представлять интерес для зарубежных спецслужб, закончено и дело поступило в прокуратуру.

С учетом характера общественной опасности деятельности Левитина А А, руководствуясь ст. ст. 91, 92, 96 УПК РСФСР, постановил:

1. Избрать меру пресечения Левитину А. А. — заключение под стражу.

2. Направить настоящее постановление для исполнения начальнику следственного изолятора № 1 г. Москвы.

Заместитель Главного военного прокурора генерал-майор юстиции С. П. Каштанов

 

1

— Неужели все это правда, фрау Гильда? — спросил пораженный Кудинов.

— Естественно, что вы мне не верите, меня и саму проверяли на психогенность неоднократно. Увы, хотя слишком все это непостижимо, но ведь вам лучше, чем мне, должно быть известно, что то, чем занимался мой муж, не было преступлением против Бога, а всего лишь против человечества. Так думали изуверы и считали, что помогают Богу совершенствовать планету, создают абсолютную нацию.

— Но вы же не будете утверждать, что описанный вами остров был на картах мира? — не обратив внимания на старухины сентенции, спросил Кудинов.

— На больших картах он, быть может, и был, но большие карты хранятся у больших людей, а на маленьких его, конечно, было не видно.

— Но остров этот жюль-верновская фантазия, миф?

— Ошибаетесь. Жюль Верн писал о добре и добрых людях. А я вам рассказала о величайших преступлениях против человечества. И не все еще рассказала, потому что знаю сотую часть того, что было. А мы все вместе не знаем и тысячной части того, что есть теперь.

— Но почему в таком случае вы столько лет молчали и не давали никакой информации человечеству? Быть может, не было бы многих безобразий на земле из тех, на которые вы намекнули.

— Вы всерьез это говорите?

— Конечно, всерьез.

— Мой муж, Мирослав Войтецкий, всегда считал, что человечество, мы все без разбора — это живой организм и что если часть его больна какой-то инфекцией — эту часть можно называть «нацизмом в Третьем рейхе», то весь организм должен чувствовать эту боль и бороться с пораженными клетками. А близлежащие клетки пораженный участок попросту уничтожит. Я была той самой близлежащей клеткой, а вы предлагаете мне остановить на ходу курьерский поезд.

— Но сообщить-то вы могли о том, что вам известно!

— Это было известно не только мне, а сотням и тысячам людей. И знаете, со скрупулезной точностью и педантичностью они все были убиты или вдруг умерли. Человек, как известно, не просто смертен, он внезапно смертен. А те, кто по каким-то причинам не умер, независимо от того, болтали ли они о том, что им было известно, или нет, прошли полный курс обучения в психиатрических больницах в качестве пациентов, и там уже в соответствии с законом к ним применяли различные средства, вызывающие потерю памяти и другие подобные явления. Ваша покорная слуга провела в такой больнице более четырнадцати лет, как я говорю, без суда и следствия. При этом я не осуждаю государство — оно всегда аппарат насилия. И если бы я была брошена в сумасшедший дом, где меня превратили бы в животное с животными инстинктами, то это тоже было бы дело рук государства: ведь не по частному обвинению же я туда попала!

— Простите, а как это случилось?.. Я имею в виду больницу.

— Хо, в то время, уже овдовев, я сломя голову помчалась в Нюрнберг, для того чтобы лично принять участие в судьбе убийц десятков тысяч людей. Юной была, немудрой. Думала, начнется новая жизнь. Фашизм исчезнет навсегда. Ничего подобного… Кстати, я отвлекусь. Это правда, что советский режиссер документального фильма о преступлениях гитлеровцев, просматривая сделанный фильм, сошел с ума?

— Мне неизвестно об этом.

— Извините. Так вот, в тот год в Нюрнберге я на улице встретила советского генерала, до сих пор помню его фамилию — Рагинский, он был одним из участников обвинения фашистов. Как-то сразу он мне показался симпатичным — не забывайте, я была юной женщиной. А он красавец, да из СССР, да прокурор, да еще немного похож на моего покойного мужа. Они, советская делегация, выходили из машин, и тут я уцепилась за его рукав. Вокруг нас немедленно собрались советские представители, и этот был ваш, потом главный прокурор, Руденко! Он жив?

— Нет. Роман Андреевич умер в восемьдесят первом.

— Титан был. Ну вот, а Рагинский обещал меня выслушать, только, говорит, позже, теперь много работы…

Позже. — это часа через два после допроса обвиняемых, а я подумала — никогда. И не пошла. А сейчас Рагинский жив?

— Жив.

— Слава Богу, но теперь, конечно, поздно идти к нему, Он обвиняет?

— Он доктор наук, член Ассоциации советских юристов-демократов, борется за мир.

— Но лучше бы я тогда пришла. Потому что все равно меня выследили, обвинили в том, что я общалась с советскими, потом отправили с эшелоном полудурков. Мы все там кричали, что мы нормальные — видимо, многие таковыми и были в действительности. А нашим охранникам доставляло удовольствие бить нас за эти слова и калечить. Они даже просили: «Ну, скажи, что нормальная», и когда кто-нибудь, не зная игры, говорил, били наотмашь или мочились на голову: крыши у вагона не было, были доски, вот с них. Или дустом нас посыпали, или еще польют бензином сверху и подожгут, только немного, много нельзя было — могло вызвать большой пожар на железной дороге…

Так что я видела все, — словно очнувшись от собственного рассказа, сказала фрау Тильда и продолжала: — и поэтому могу засвидетельствовать: то, что произошло, судя по вашим рассказам, на шхуне «Дюгонь», дело рук, мне известных. Да и капсулу эту я как будто бы видела раньше, ну не ее, конечно, ее сестру.

Она делалась на фабрике смерти «Трапеция» — так называлось это предприятие. К сожалению, не могу точно назвать место, где это было, базы находились и в Польше, и на Украине, и на Кавказе, но свидетельствую, что мой муж работал в последние месяцы перед гибелью в Атлантике, на острове. Меня хотя и везли туда в последний раз в сорок четвертом на самолете с зашторенными иллюминаторами, но охранники ведь народ трепливый, говорили, что летим над водой. Я каким-то шестым чувством понимала, что это Атлантика. А потом мы гуляли с Миреком на побережье…

Конвоиров каждый раз по прибытии самолета на остров расстреливали. Вот какое значение всему этому придавалось. Никаких контактов с внешним миром. Для меня?сделал и исключение. Еще бы: жена человека, который может создать препарат производства расы рабов и господ. И он не сам думал об этой вакцине, за него думали… Рано или поздно раб восстанет, а ему поручили сделать вакцину еще и такой, чтобы рабы не восставали. Вы, конечно, будете говорить, что мой муж преступник, но он — гений, безусловный гений. Хотя бы потому, что ему его опыт удался. Он создал такую вакцину, он сумел найти препарат, могущий перестраивать гены, формулу гена, и закреплять навыки к ремеслу, творчеству, деторождению, в зависимости от того, что сегодня необходимо нации. И мы все прекрасно понимаем, что сегодня нам удобна формула: «Гений и злодейство — несовместимы», но ведь Войтецкий сделал что-то для науки, пусть он и Сальери в этой области. Или вы думаете, такая наука не нужна?.. Но я еще хочу сказать о том, что ему удалось создать эликсир добра. Он страшно этим гордился, но предупредил меня, что если об этом кто-нибудь узнает, он будет расстрелян на месте, и не только он, но еще и я, и наша дочь. И я молчала…

Кудинов подал старухе стакан крепко заваренного чая.

Из архива Вождаева

Десятки лет пытаются медики многих стран победить недуг века — онкологические заболевания. Одна из проблем, с которой им приходится сталкиваться, — длительный скрытый период развития болезни.

Четырнадцать лет назад начали комплексные исследования иммунологических сдвигов у людей с поражением головного мозга. Поражения бывают разных степеней. Установлено: травма, полученная в автокатастрофе, вызывает повреждение тканей. Опухоль — это повреждение, более протяженное во времени. Предположили, что каждое поражение характеризуется появлением в организме специфического белка — антигена.

 

2

— Вы, конечно, не знаете, что такое вакцина добра, — продолжила фрау Тильда свой рассказ, — это фантастика до известной степени. Но мне все, чем занимался мой муж, казалось в те годы фантастикой. Да так оно и было. Только Бог мог себе позволить создавать народы и вершить свою истину, а тут это делали на моих глазах. Делали, забыв о совести. Следовательно, убив память и тем самым Бога, люди перестали бояться чего бы то ни было.

Я уже говорила о том, что все конвойные расстреливались немедленно по прибытии самолета на остров. И был только один-единственный случай, когда наш руководитель Центра герр Мильнер пощадил голубоглазого паренька.

Это был обыкновенный паренек с огромными голубыми глазами, пушистыми ресницами, и я с ужасом ждала, что и его уничтожат. Конечно, мне не показывали сцены расстрела, но интуитивно я всегда чувствовала это. А тут вдруг встречаю его через два дня, идущего по нашему коридору в коттедже.

Я была тогда просто уверена, что у него брали семя для опытов: молодой парень, здоровый, красивый. Еще подумала: хорошо, что хоть жить оставили. А дело-то вовсе было в другом.

Оказывается, накануне муж предложил герру Мильнеру испытать один из созданных препаратов на человеке, предназначенном на гибель. Это был такой термин — «предназначенный на гибель», то есть не приговоренный и не убитый, а предназначенный для тех опытов, которые имели менее семи процентов надежды на успех. Так вот, Мильнер захотел на этом пареньке и проверить его.

Мильнер называл этот опыт — «превратить в воздушный шарик», то есть настолько вывести из строя психику, что практически любой, даже самый безвольный человек казался подопытному верхом авторитета. На этом, кстати, построен гипноз, на подавлении воли одного волей другого. А тут планировалась массовая болезнь — клиническое безволие. Я не помню сейчас точного названия, но что это делалось — безусловно. Теоретически это должно было выглядеть таким образом: над вражескими позициями пролетал самолет и опылял их специальным психотропным раствором, после чего все люди, воспринявшие этот раствор, становились послушными и их сознанием отныне мог бы управлять любой ребенок.

Кстати, Мирослав называл этот раствор «детской сывороткой», и приготовлен он был из тех выделений, которые наблюдаются в клетках мозга у детей в момент, когда они против своей воли подчиняются взрослым. Так вот, после такого мероприятия с самолетом и сывороткой некто в микрофон давал команды, и люди безропотно подчинялись. Одну только команду нельзя было дать: «Покончить с собой». Мирослав говорил, что здесь срабатывает какой-то глубоко спрятанный в человеческой психике механизм, не исследованный еще, и ничто живое не в состоянии, когда отключена кора мозга, а действует только подкорка, совершить над собой насилие. Тайна жизни стала немного приоткрываться, но только чуть-чуть. Войтецкий говорил не раз, что, когда мы найдем абсолютную формулу жизни, жизнь на Земле прекратится. А на ближайшие шесть миллиардов лет исследований хватит, в особенности если принять во внимание тот факт, что у землян многие тысячелетия наблюдается удивительная способность все отравлять, разрушать, губить…

Так вот, я не договорила насчет опыта с этим голубоглазым пареньком. Мирослав произвел над ним опыт, и это несчастное подобие мужчины превратилось в безвольную амебу. Ему можно было сказать: «работай», и он работал, «ложись», и он ложился. То есть перед вами был совершенный робот, только в живом обличье и управляемый голосом.

Мирослав Войтецкий был гениальным ученым, посему ему удалось то, чего не удавалось другим. Я уже говорила тут про вакцину добра, так вот, Мирек был убежден, что в мире и добро, и зло пребывают в равных, причем материальных, дозах. Может быть, это смешная теория. Но, по-моему, стоит послушать мнение человека, доказавшего, что его теории чего-то стоят. Я боюсь, что если бы он остался жив, не погиб бы, об этом я дальше расскажу, то он нашел бы в конце концов химически чистое добро и зло.

Мне он когда-то объяснял это, но я была дурой, девчонкой, и помню лишь, как он однажды расчертил лист бумаги на две части. На одной написал минус, на другой — плюс. Минусом он считал смерть, плюсом — жизнь. Поэтому все страдания, болезни, голод, суету жизни он относил к явлениям положительным, это означало — улыбаюсь, живу, болею, страдаю, люблю.

Боже мой, если бы не война!.. Но, как любой ученый, он был не от мира сего. Он не выдержал пыток, это я точно знаю, и ему никогда не доставляло удовольствия пытать других. Да, кстати, его опыты были безболезненны, хотя и безнравственны.

Так вот, вакцина добра — это так прекрасно и так мудро. Жаль, что до наших дней не дошла она, она бы сделала свое дело. Мирослав выбросил в атмосферу столько положительных психотропных зарядов, что, казалось, вся природа вокруг улыбалась.

— И на фоне улыбающейся природы он все-таки пытал людей? — не выдержал Кудинов.

— Я этого не знаю, но уверена, люди, которые отрезают живому ногу или заталкивают беременную в газовую камеру, должны обладать особой психикой. Откуда это появилось в людях, да еще в массовых масштабах, я судить не берусь. Может быть, тоже опыты?

— Мужа?

Фрау Гильда молчала.

— Какое это имеет значение, — наконец проговорила она, — хотя бы и его, приказы на подопытный материал подписывал не он. То, что произошло с вашими моряками на «Дюгоне», и мой рассказ вы, я надеюсь, теперь уже связали: мне просто страшно умирать, не рассказав никому того, что я знаю, вот я и рассказала. Но если вам мои сентенции кажутся нелепыми — не страшно, я к этому привыкла, к тому же у меня клеймо: психически нездорова. Но попробуйте объяснить происшествие с командой «Дюгоня» чем-то другим, а не вакциной добра и зла моего мужа.

Старуха откинулась в кресле.

— Попробуйте вообще объяснить изменения, происшедшие в сегодняшнем мире, чем-либо, кроме воздействия психотропных экспериментов, которые уже давно проделало само над собой человечество. Ведь сегодняшний мир — это мир взяточников, вымогателей, шулеров, подонков, наркоманов, воров, убийц. Хорошим людям в нем очень мало места. Такого засилия мерзости на нашей планете не было никогда. И мы с вами такие, потому что над нами произведен эксперимент, и проведен он теми, в ком эти качества, мною перечисленные, превалировали.

Кудинов, выключив диктофон, долго сидел в кресле.

Из архива Вождаева

Шведский журнал «Вя Мэншур» рассказывает о новом изощренном средстве воздействия на инакомыслящих, примененном в Гринэм-Коммоне…

В ноябре 1983 года на базу прибыли первые ракеты. Вскоре у ветеранов пикетирования появились симптомы непонятной и тревожной болезни. Тошнота и кровотечения, ожоги и выпадение волос, загадочные случаи потери памяти и самопроизвольные аборты стали необычно частыми среди женщин, расположившихся лагерем у ворот базы. Английские врачи — участники антиракетных выступлений провели медицинское обследование пострадавших. По их мнению, причиной недугов является электромагнитное излучение, исходящее из-за колючей проволоки.

 

3

Машина остановилась на ухоженной роскошной аллее. Из нее вышел Кудинов и осмотрелся. И вдруг увидел, что из зарослей на него смотрит человек. Глаза его были безумны, и одет он был хотя и в элегантный, но больничный костюм.

Кудинов так оторопел, что не мог отвести от него глаз, и своим испугом привлек внимание вышедшей встретить его ординаторши, которая тоже поглядела на куст и взвизгнула. Человек немедленно исчез в зарослях.

«Ничего себе обстановочка», — подумал Кудинов.

Ординаторша присела на скамью и достала из кармана халата крошечную косметичку.

— А каково мне? — раздался вдруг возле уха Кудинова резкий внятный голос.

Кудинов обернулся.

— Рад видеть вас еще раз, господин Кудинов, — сказал Федерик — это был он, — но посудите сами, каково мне, я вижу только этот контингент, — он указал на кусты, — ничего, кроме них, только больных с поврежденной психикой, и ничего больше. Вы меня жалеете?

— Нисколько, господин Федерик, — сказал Кудинов, постепенно беря себя в руки, — вы ведь себя не жалеете, целиком отдаетесь работе.

Федерик не почувствовал сарказма.

— Пойдемте, — коротко сказал он, — я предоставлю вам возможность побеседовать с вашим протеже наедине, на ваше усмотрение — в помещении или на аллее.

— А вы уже знаете, что я приехал побеседовать с боцманом?

— Иначе что бы еще могло вас привести сюда! — с улыбкой констатировал Федерик.

И Кудинов увидел, как в сопровождении санитара к ним подходил в это время высокий грузный человек с обветренным лицом, озиравшийся по сторонам.

Этот человек затравленно оглядывался в надежде увидеть знакомое лицо. Наконец, узнав, видимо, Федерика, он чуть-чуть успокоился.

— Вот, господин, Гауштман, — представил его Федерик, — перед вами русский журналист. Он приехал специально узнать о том, что произошло с командой «Дюгоня», ведь вы единственный из команды «Дюгоня», кто способен вести здравые речи.

— Мне тяжело стоять, — сказал боцман, — давайте присядем.

Кудинов и боцман сели прямо на траву.

Ординаторша, закончившая свой макияж, санитар и господин Федерик пошли, не торопясь, по аллейке.

— Что вам угодно узнать? — спросил боцман, глядя на машину, которую Кудинов оставил тут же на аллее.

— Все, что вы захотите мне сказать, — так же глядя на машину, сказал Кудинов.

И, видимо, в этот момент одна и та же мысль поразила обоих. Мгновенно, не сговариваясь, они подбежали к машине, боцман вскочил за руль, Кудинов еле успел взобраться на сиденье. С диким ревом машина выскочила за ворота и заметалась. Послышались крики.

Из архива Вождаева

Политика всюду. Она перестала быть привилегией профессионалов. Врывается в жизнь каждого. Делает политиком каждого. Затрагивает личные судьбы, общественные статусы. Семейный достаток. Рвет былые привязанности, завязывает новые. Вмешивается в дружбу, в творчество, в сокровенное мироощущение.

 

4

— То, что ты помчался за мной, это тебе не зачтется, все равно свое «перышко» получишь, — первое, что сказал боцман, когда машина наконец вырвалась из больничного парка и понеслась по побережью.

Кудинов молчал, ждал, пока боцман немного остынет. Но боцман довольно долго поливал весь окружающий его белый свет отборной морской руганью. Наконец он замолк.

Неизвестно, с чего начался этот разговор и каким образом Кудинов сумел убедить боцмана в том, что его беседа с ним — это беседа друга, только боцман вдруг принялся рассказывать Кудинову вещи настолько интересные и необычные, что Кудинов невольно усомнился: а не следствие ли это психотропных препаратов?

— Вы сказали, что вы устали, — робко напомнил боцману Кудинов его фразу по поводу того, что ему трудно разговаривать стоя и он просит разрешения сесть в парке перед побегом.

— Я устал? — самодовольно заявил боцман. — Да я как бык вынослив, это я сказал так для них.

— Что значит для них?

— А то и значит, они меня колют, перебивают мне волю, ну я же должен им подыгрывать, не показывать, что я неуязвим для их снадобий.

— В каком смысле неуязвим?

— А в таком, что мне колют какой-то курс. Все сходят с ума, а мне хоть бы что, память возвратилась, ну после «Дюгоня», я же вспомнил, с чего это началось.

Кудинов уже знал, о чем говорил боцман, и благорат зумно промолчал. А боцман, видимо, ждал только случая выговориться.

— Тогда, конечно, все мы облучились, как поймали эту мину. Это, как я понял, наш конец. Все матросы, конечно, спорить начали: какой конец — это клад, золото, древние какие-то штуковины. А я точно знал, что смерть мы нашу выловили.

Бросили жребий. Выпало капитану, он пошел в кубрик, а мы все на палубе остались. Я-то знал, что он эту гадость ножом будет открывать, знал и где нож у него, и что он его искать будет долго. Ну, думаю, в тот момент, как он ее вскрывать будет, я нырну поглубже. Если шхуну разнесет, я хоть под водой буду, может, выживу. Ну и, оказалось, прав был. Только в другом смысле. Вынырнул, а они все, как один, спятили. Я одного по зубам, другого, а они мне что-то о правилах хорошего тона, стихи даже старший помощник читать стал. Артист!

Я ничего понять не могу. Нырнул — вроде все нормальные были, злые, ругались, побить хотели друг друга из-за шторма, друг на друга вину сваливали. Шутка ли — улова нет! А про нашего хозяина небось слыхали? Зверь, да и капитан ему под стать. Ну так вот, а тут капитан — я чуть не упал обратно за борт — появляется в смокинге, улыбается: «Господа…»— говорит. На прием, старый осел, пришел к королю. Я не знаю, что делать, у руля никого нет, а они друг на друга любуются, на «вы» перешли. Вот, думаю, чудеса.

И ведь тогда же я подумал: не к добру все это произошло с командой. С такой командой до берега не дойдешь. И вдруг мне и самому очень хорошо стало, весело, тоже я было обнимать всех начал, но, честно скажу, держал себя в руках: как будто и выпил много, но тем не менее с румба не сбиваюсь. А они все как в отключке. Потом у меня тоже появилось ощущение, что море стало красивым, и что дома все хорошо, и хрен с ней, с рыбой, переживем, и тому подобная галиматья. А с ними со всеми похуже, они, видать, совершенно потеряли компасы. Ну да ладно, я-то в норме, до дому дойдем. Так нет, капитан дает команду устроить пикничок прямо на палубе. Да мы и подумать так не могли полчаса назад! И знаете, хорошо все так было, выпили в меру, закусили, капитан сбегал за рулевым, сменил его, пока тот закусил тоже. И вижу, никто вроде таким чудесам не удивляется. Может быть, думаю, сговорились, сволочи? Меня-то на судне не очень любили. Потом вижу — нет: и когда я не смотрю, тоже в бирюльки играют. Короче, не знаю, как до порта мы добрались.

Но я еще тогда вспомнил об этой штуковине, что мы выловили в море. В ней все дело. Это она заразу выпустила, что все поспячивали, больше дело ни в чем. Потом я временно про нее забыл, а теперь вот совершенно вспомнил. Ее рассмотрите, может, на ней что написано.

— А ракушки, наверное, надпись затерли.

— Да какие на ней ракушки, эта штука «Made in USA», сработана так, что никакие ракушки не налипнут. На ней на всех языках написано, что надо делать и для чего она, только мы все про нее забыли. А интересно, не стоит ли она все там же, в кубрике? Или вы уже про нее знаете?

— Я знаю про ту, которая в ракушках.

— Ну не знаю, может, мы про разные вещи говорим, наша в ракушках не была.

— Скажите, боцман, а зачем вам притворяться, что вы плохо себя чувствуете?

— Как зачем? Кому-то, видно, нужно подержать меня в этой клинике, ну а раз держат — надо лечить. Я смотрю, другим…

— Вы сказали «другим», а много в клинике народу?

— Потом расскажу, много. Так что другим дают какие-то лекарства, они психуют, а у меня от того же самого сознание проясняется, может, думаю, после морского того баллона.

— Ну и что же дальше?

— А то, что я потом уже понял, что травят меня, память убивают, но получается у них наоборот. То, чем я надышался в море, у них к этому ключа нет.

Кудинов откинулся в кресле машины. До этого он слушал напряженно, а тут вдруг подумал: «Сколько сразу улик, вот бы этого боцмана — да свидетелем обвинения».

Первое: капсулы вовсе не времен войны, а современные, значит, кто-то делает сегодня потихоньку свои опыты над людьми; второе: кому-то не выгодно, чтобы знали об этом, вот боцману память и вытравляют, но волей случайности это не получается; третье: в клинике Федерика содержатся люди, которым тоже убивают память. Кто-то сказал, что память — это совесть, и если ее убивают, то, стало быть, это тоже кому-то надо; и, наконец, четвертое: сам того не подозревая, боцман сообщил о противоядии, следовательно, можно попробовать остальным помешанным членам команды «Дюгоня» вводить психотропные средства, те, которые вводили боцману, и привести их в норму.

«Правда, они перестанут быть вежливыми и станут снова грубыми, но зато нормальными!» — Эта мысль почему-то позабавила Кудинова.

Но если все это так и если к тому же машина снабжена передатчиком, а люди Федерика и сам Федерик слышали разговор, боцману беды не миновать, а скорее всего, так оно и есть.

— Ну, давай поедем к тебе домой. Где живешь? — грубо предложил боцман.

Кудинов назвал отель. Когда он уже вышел из машины, тут только вспомнил, что это его машина. Вернее, машина корпункта, но, лихо взяв с места, боцман уже исчез в сумерках.

И Кудинов посмотрел ему вслед. Он чувствовал, что видел боцмана сегодня в первый и последний раз.

…В утренних газетах появилось краткое сообщение о том, что некий неизвестный гражданин ночью ломился в дверь дома (Кудинов знал, какого именно: это был бывший дом боцмана). Хозяева, приняв его за грабителя, применили оружие, й он скончался от ран.

Из архива Вождаева

Будут ли расти пальмы в Сибири и постигает ли Нью-Йорк судьба Атлантиды? Какими бы фантастическими ни казались эти прогнозы, они могут стать действительностью в обозримом будущем. О предотвращении экологической и климатической катастрофы, которая, возможно, ожидает нашу планету, шла речь в Венском международном центре на втором этапе переговоров по разработке протокола об ограничении использования химических веществ, способных оказать разрушающее воздействие на озоновый слой нашей планеты.

 

5

Мирославу Войтецкому не нужно было искать способа самоубийства, достаточно было принять любую из недавно изготовленных сывороток, и все кончилось бы в считанные мгновения. Однако Войтецкий не спешил, он боялся отнюдь не этих мгновений. Он боялся, что со смертью тела не наступит смерть духа, а ведь он хотел умертвить именно дух. Он, ученый, создавший сыворотку, способную уничтожить сознание, перестроить клетки мозга таким образом, чтобы они воспринимали мир, как это угодно кому-то, сам боялся потерять теперь alter ego, боялся перестать ощущать себя или вдруг начать ощущать иначе.

Мысль завершить свой жизненный путь пришла однажды утром и была удивительно заманчивой. Мирослав устал и уже готов был принять какое-нибудь снадобье, но вовремя одумался. «Здесь, — подумал он, — узнают его по очертаниям тела, а не по его духу, значит, если тело после принятия сыворотки не изменится, то он как был, так и останется для всех тем же Мирославом Войтецким, только по сознанию он уже будет другим, приспособленным лишь для того, чтобы воспринимать команды и указания. Им будут управлять, и, что самое страшное, он будет доволен своим хозяином и будет с удовольствием «лизать бьющую его руку».

В сущности, такая жизнь равноценна самоубийству. С точки зрения философии — это бесспорно, но с точки зрения здравого смысла — вовсе нет. Если внимательно проследить за нашим нежеланием умирать, то это лишь от нежелания прекратить единоборство духа.

«Но если принять настоящий яд, который умертвит все, и главное мозг, — подумал Войтецкий, — то они уничтожат, сожгут мою жену, носительницу некоторой информации, и дочь только потому, что это жена и дочь человека, их обманувшего».

Войтецкий похолодел. Ему уже показалось, что над его женой и дочерью смыкается болотная тина. Он решил развлечься, но здесь, в коттедже, к его услугам была только немецкая бравурная музыка. Разыскав диск с какой-то «опереткой, Мирослав принялся было насвистывать в такт музыке, как вдруг увидел, что в открытое окно за ним наблюдает один из служащих Центра герр Итке.

— Развлекаетесь, господин Войтецкий? — развязно проговорил немец.

Войтецкий принужден был изобразить на своем лице умильную улыбку, как здесь было принято, и повернулся к нему лицом.

Итке ничего не было нужно, он просто прогуливался от безделья и от безделья же наблюдал за Войтецким. Это была почти игра, приносившая немалые барыши тому, кто брался в нее серьезно играть: сперва выследить, запомнить или лучше зафиксировать малейшее отклонение настроения объекта, а потом, как бы невзначай, сообщить и обещать не напоминать о нем за маленькую мзду. В эту игру играло даже высшее командование.

Сейчас за то, что он включил музыку в часы работы, Войтецкий проиграет бутылку коньяка, которую с радостью готов был бы отдать Итке и еще что-нибудь в придачу, только бы остаться наедине.

Но Итке не пожелал немедленно оставить Войтецко-го. Он еще довольно долго продолжал вести с ним разговоры, но Войтецкий отвечал невпопад, и это бесило немца, потому что он чувствовал, что мог бы увидеть что-нибудь еще более существенное, но не вовремя, как говорят в разведке, «засветился». В конце концов, не солоно хлебавши он отвалил.

А состояние Войтецкого стало после его ухода таким невыносимым, что он готов был завыть. Плевать ему на Итке, но ему вдруг пришла в голову одна довольно странная идея. Он вынашивал давно идею абсолютного мира, и со свойственным всем ученым убеждением был уверен, что ее можно претворить в жизнь с помощью той науки, которой они заняты. В данном случае биохимии. Остров, судя по рассказам командования, вероятно, дислоцируется в Атлантике. На нем руководство Третьего рейха построило ему самую современную лабораторию, и остров должен был стать, по мнению Вой-тецкого, островом истины, добра и свободы.

Войтецкий хотел сделать (с помощью своих опытов) всех людей на острове добрыми, для того чтобы они не только сами бы побросали оружие, но принялись бы склонять к тому же других своих коллег, вернувшись на континент.

Сыворотки для имевшихся на острове людей было предостаточно, однако были и две отнюдь немаловажные причины, останавливавшие Войтецкого в этом его начинании. Первая — это то, что ученый не знал, что будет с людьми острова, если на него вскоре доставят пополнение… «Прибывшие то ли всех перестреляют, — думал он, — то ли взорвут остров, то ли примут островитян за сумасшедших и тогда тем более уничтожат. А на всех прибывших сыворотки не хватит…»

Можно, конечно, назначить специальный таможенный контроль с обязательным принятием дозы «добра». Но кто его будет соблюдать? И приличному человеку будет унизительно принимать такого рода пилюлю. А разве примет ее бесчестный? Вот если бы можно было создать нечто вроде сифона и сделать так, чтобы из жерла вулкана распылялись бациллы добра, тогда, может быть, и стоило попробовать реализовать идею.

Войтецкий рассмеялся: это утопия.

А второе «но» крылось в нем самом: ему совсем не хотелось делать из тех негодяев, что его окружали, добрых и хороших людей. Ведь внешняя оболочка у них не изменится, а раз так, то он, Войтецкий, всегда будет вспоминать их в первом воплощении, когда они были негодяями, и это сильно будет ему мешать в общении с ними.

Войтецкий встрепенулся. Хохот раздался за его спиной. Несколько солдат веселились, пиная ногами собаку.

«Боже, а я даже не могу на них броситься, избить их, потому что боюсь», — подумал он и закрыл лицо руками. Так он просидел несколько минут.

Перед ним была его холодная, белая и жестокая лаборатория. Ряды кнопок по стенам могли вынолнить любое его желание, и все-таки Мирослав чувствовал себя здесь не хозяином, а узником: что-то неуловимое было в этой обстановке — такое, что превращало хозяина в раба.

Он подумал о том, что теперь лучше всего лечь головой на подушку и уснуть, быть может, в самом деле. Утро вечера мудренее. Но по правилам игры еще надо было идти в банкетный зал на очередную вечеринку, там притворяться веселым, шутить, пить с этими выродками и думать о том, как их уничтожить.

«Неужели нельзя создать специальный штамм, уничтожающий фашизм?» Мысль была забавна, и она развеселила Войтецкого. Да, надо создать его, хотя бы пока в мечтах.

Войтецкий одевался на прием. Отхлебнул коньяка.

И вдруг на улице под россыпью звезд ему снова не захотелось жить. Дело в том, что звезды были не настоящие, они были, как все здесь, бутафорией, чтобы по ним не определили местонахождение острова. Устроители этого «гнездышка» постарались довести суррогат бытия до абсурда…

«Резиновые женщины и искусственные звезды — вот удел таких, как Итке. И я, ученый Мирослав Войтецкий, среди них…»

Он обхватил голову руками и, вернувшись в свой коттедж, заплакал.

Из архива Вождаева

В Австралии металлы не ржавеют на воздухе, то же самое происходит и с людьми. Сухой и чистый воздух здесь быстро все выбеливает: и белье, и души. В Англии подметили это свойство здешнего климата, почему и решили ссылать сюда людей д ля исправления.

Жюль Верн

 

6

На одну секунду Войтецкий почувствовал себя так, словно он видел какой-то тревожный сон. Слезы успокоили его. Он снова вышел. Впереди маячили огни домика, где собрались все те, кто был ему так неприятен.

Не дойдя нескольких метров по освещенной дорожке до павильона, Мирослав Войтецкий неожиданно повернул назад. Он ничего не видел перед собой, даже искусственные звезды смазались на своде неба. Ему было невыносимо плохо. Возвратившись, он не включал свет, на ощупь подошел к столу, резким движением выдвинул ящик, нашел лекарство, которое могло бы облегчить его состояние, и вдруг понял, что легче не станет, наступит успокоение, а дальше будет нечто такое, что ему не пережить, — отрезвление.

И Войтецкий решился.

Он нашарил в кармане ключ, отворил дверцу сейфа и вынул оттуда совсем иное лекарство. Такая таблеточка приносит облегчение почти мгновенно и навсегда. Это был яд.

Войтецкий точно знал, что не надо размышлять ни о чем, прежде чем выпить эту таблетку, иначе мысли его приведут к жене и дочери. Но, быть может, после его смерти им удастся спастись? Он разорвал упаковку и налил в стакан воды. Сам подсознательно тянул время — ведь можно было проглотить таблетку и без воды. Но зачем-то ему понадобились эти пять-шесть секунд, чтобы налить стакан.

Войтецкий разорвал металлическую бумажку, и в эту секунду услышал внятный, гулко отдававшийся в пустом помещении голос:

— Не надо, герр Мирек, есть другой способ протеста.

Войтецкий вздрогнул, он узнал этот голос, говоривший сейчас на его родном польском. Так мог говорить только Вирольд — помощник Войтецкого по кадрам и организации работы.

Войтецкий, который привык не верить никому, почти верил Вирольду. Рука как-то сама опустила таблетку, и она, вывалившись из ослабевших пальцев, покатилась по полу.

— Это вы, Вирольд? — равнодушно спросил он.

— Я, герр Войтецкий, и не удивляйтесь, что я заговорил по-польски. Мне хорошо знаком язык вашей родины, и говорю я об этом совершенно без боязни. Дело в том, что ремонтируется наша система оповещения, как ее называют, и посему можно говорить о чем угодно. Итке и Мильнер дошли до того, что рассказывают друг другу советские патриотические анекдоты.

Войтецкий уже не слушал. Опять эти Итке, Швабе, Мильнер… Он устал и снова хотел быть один. «Зачем он меня прервал? — думал Войтецкий. — Сейчас уже все бегали бы вокруг меня, а я был бы ох как далеко».

Войтецкому захотелось поспорить, и он задал Вирольду вопрос:

— Скажите, Вирольд, а не может ли быть разговор о том, что ремонтируется система прослушивания, всего лишь шуткой, рассчитанной на то, что она притупит бдительность?

— Такие вопросы, repp Войтецкий, следовало бы решать мне. Благодарю вас за урок, — сухо сказал Ви-рольд, — но все же позвольте мне заметить вам, что я вам больше друг, чем вы думаете.

— «Мой друг теперь мой сон», — сказал Войтецкий строчкой из поэта.

— О, нет, дружище, верный мой дракон, мне говорил: «Давай забудем это».

Оба рассмеялись.

— Кстати, герр Войтецкий, по-моему, подошло время проинформировать мир о том, что мы тут такое натворили.

— Что вы, Вирольд… — прошептал Войтецкий.

— Полноте, я слушал радио, наши летят ко всем чертям.

— Возможно, но мы в безопасности и должны за это платить повиновением. Разве не этому учит нас рейх?

— Рейх уже ничему нас не учит. И разве вы служите ему, а не науке?

— Я служил науке.

— Пан Войтецкий, я пришел вам помочь, хватит играть в провокаторов и шпиков. Я такой же Вирольд, как вы герр. Я — Владимиров.

— Русский? — спросил, почему-то не удивившись, Войтецкий.

— Ну а что, не похож разве?

— Не очень, если честно.

— Тем лучше, но бунтовать я все же умею.

Войтецкий не нашел, что ответить на это. Он стал напряженно думать. Он думал долго, и на его лице отражалось удивительное нетерпение, какое бывает у человека, пытающегося ухватить ускользающую, но очень важную мысль.

Он проговорил с Вирольдом всю ночь, а утром случилось несчастье. Вирольд утонул, купаясь в бассейне.

Этот факт подтвердил подозрения Войтецкого. Если бы Вирольд действительно был Владимировым, специальная служба, прежде чем «убрать», «выпотрошила» бы его основательно.

«Очередной провокатор», — подумал Войтецкий, шепотом произнеся неприятное ему слово.

Из архива Вождаева

Непосредственное воздействие истончания озонового слоя в стратосфере проявляется уже сейчас в увеличении числа случаев заболевания раком кожи. По оценке ряда медиков, как писала венская газета «Прессе», уменьшение озонового слоя вызывает увеличение числа случаев заболевания раком кожи на 16 процентов. Но главная опасность состоит в перегреве поверхности планеты. Сокращение озонового слоя приводит к резкому повышению температуры атмосферы. Этот эффект может усилиться из-за загрязнения атмосферы вследствие деятельности человека. Прогноз дальнейшего изменения климата, сделанный западногерманским физическим обществом, говорит о том. что увеличение среднегодовой температуры на планете (сейчас плюс 15 градусов Цельсия) на 2–4 градуса приведет к смещению засушливой зоны на многие сотни километров на север. Потепление растопит льды Антарктиды и Северного Ледовитого океана.

 

7

Советские войска освободили Кавказ. А работа по созданию сверхоружия шла медленно.

И вот те силы, которые готовили сверхоружие, способное не только уничтожать, но и направлять человеческую мысль, приняли решение во что бы то ни стало поднять тонус Войтецкого, являвшегося мозгом предприятия. Поэтому решено было внедрить в число друзей Войтецкого кого-нибудь, кто способен стать ему самым надежным товарищем. И это было сделано.

В течение длительного времени, но по ускоренной программе шла подготовка обер-лейтенанта Вендта к дружескому общению с Войтецким. Прежде всего отрабатывалась реакция Войтецкого на те или иные имена. Потом на его предков, потом на коллег. Этот пункт был тем более легко выполним, поскольку Войтецкий принадлежал к тем ученым, которые не принимали ничего и никого в науке, кроме самих себя.

Далее отрабатывались вопросы, связанные с наукой. Войтецкий хотя и был наивен, но не в такой степени, чтобы не сообразить, что на базе может появиться либо ученый, либо подопытный кролик, либо представитель службы охраны, ведущий наблюдение за экспериментами.

На ученого Вендт «не тянул», быть кроликом ему не хотелось, хотя его командование настаивало именно на такой роли: она проста и беспроигрышна… Однако Вендт справедливо заявил, что в таком случае его могут по ошибке сжечь в печах, и Центр останется без осведомителя.

Руководство оставило без внимания этот тезис, поскольку сжечь в печах Вендта было несложно и таких Вендтов к тому же существовало сколько угодно: любой из них согласился бы выполнять беспроигрышное задание в тылу, с хорошей жратвой, вдали от артиллерийских залпов.

Но выбрали тем не менее Вендта, может быть, потому, что у него был влиятельный дядя.

И вот этот Вендт решил прощупать Войтецкого и для этого выехал в Берлин. Здесь он встретился с фрау Тильдой и в промежутках между ресторанами и посещениями злачных заведений провентилировал все вопросы, связанные с ее мужем. Фрау Тильда, как это ни странно, мало знала мужа, а красивому незнакомцу отдавалась самозабвенно и восторженно.

Поручив фрау Тильду и ее дочь специальной службе наблюдения, Вендт вылетел на базу в Центр.

Выйдя из самолета и сделав первые несколько шагов по острову, Вендт прислушался. Не было привычного воя сирен, не было стрельбы. А кругом росла экзотическая трава, покрытое сеткой небо все равно было синим. И бушевал океан. Его волны, набегая одна на другую, брызгами разбивались о скалы, и Вендт на одно мгновенье подумал: «А зачем я здесь? Я ведь здесь — уничтожать». Но тотчас же взял себя в руки: он здесь не уничтожит природу, он здесь, чтобы уничтожить и превратить в рабов большинство, и тогда меньшинство скажет ему «спасибо». Вот за это «спасибо» и работал Вендт. Ничем, впрочем, — не рискуя. Подумаешь, обмануть полусумасшедшего ученого, войти к нему в дружбу — вот и все дела. Тем более, что зная романтическую натуру Войтецкого, надо было просто не переиграть.

Первая встреча Вендта была организована на берегу океана. Провокатор делал вид, что он не замечает Войтецкого, совершавшего свой утренний моцион. Вендт громко декламировал сам себе стихи.

А Войтецкий думал в этот момент о своей семье, и странные звуки человеческого голоса, сложенные в рифмованные строки, заставили его остановиться. Стихи на острове, призванном сеять смерть, на острове, оцепленном солдатами вермахта, — к этому было еще труднее привыкнуть, чем к постоянным бомбежкам.

Войтецкий прислушался. Что это? Стихи звучали по-польски, стихи звучали на его родном языке.

Мелькнуло: что это, снова провокация? Но если так, то изощренная и дорогая. Вдруг этот голос слышит еще кто-нибудь?

Войтецкий тупо слушал стихи.

Он никогда не любил стихов, считал, что это детская забава, но он был поражен.

«Боже мой, может быть, конец войне?», — он в ужасе зажал свой рот, как будто произнес эти слова вслух.

Между тем человек, декламировавший только что Мицкевича, улыбнулся и поздоровался с Мирославом. Остолбеневший Войтецкий не знал, как реагировать на появление этого незнакомца. Он так же удивился бы, если бы по острову вдруг стали прогуливаться пингвины.

Человек подошел вплотную к Миреку и внятно, по-польски произнес:

— Добри ден, пан.

Тепло, пришедшее на смену страху, разлилось в груди Мирослава Войтецкого.

— Мое имя — герр Вендт, — представился незнакомец. — Мы будем работать, и работать таким образом, чтобы к моменту нашего освобождения все, что вы создали, можно было использовать на благо свободной Европы.

Войтецкий присел на траву.

Вдали, в океанической дымке, ему почудился огромный белый лайнер. Усилием воли он представил себя на этом лайнере, услышал крик чаек, увидел сонмище медуз на черно-синей воде и почти увидел волны, идущие от парохода к острову.

Заплескалась вода. Войтецкий словно очнулся.

— Господин Вендт, а вы не боитесь читать польских поэтов в этом аду?

— Я не боюсь вас, пан Войтецкий, я слишком хорошо знаю, что такое ученый. Мне поручено охранять вас, поручено рейхом, а уж кто я на самом деле — это вопрос другой. — С этими словами Вендт протянул Войтецкому моментальную фотографию, на которой была изображена фрау Гильда с дочерью.

На обороте Войтецкий прочитал надпись, сделанную рукой Гильды: «Дорогому супругу и папочке в надежде на встречу».

…С прогулки они возвращались вместе и часто потом гуляли вдвоем. Войтецкий вел откровенные беседы, а Вендт подзадоривал своего превосходного собеседника.

Из архива Вождаева

В морском госпитале Бетседа с 1947 по 1972 год под руководством доктора Гаефски проводились широкие исследования по воздействию на психику человека наркотических веществ. В Индианском университете министерство военно-морских сил США осуществляло проект под кодовым названием «Обнаружение и обман». При его проведении широко использовались электрические и электронные приборы воздействия на мозг.

 

8

— Вам это, вероятно, чрезвычайно трудно себе представить, — сказала фрау Тильда, — но на этом проклятом острове не было русского шпиона, хотя трудно сейчас уже найти ленту про войну, в которой бы блестяще не работал в тылу или в штабе у немцев русский. Если бы это было так на самом деле!.. На этом острове, увы, шпиона не было, иначе бы про него уже давно сняли бы фильм.

Было хуже, чем русский шпион, был провокатор, и не один. Многие работали под русских шпионов. России верили, особенно перед концом войны, и этим пользовались мерзавцы от гестапо.

Но Войтецкий не умел видеть ничего, кроме своих мутантов, рибонуклеиновых кислот, ДНК, РНК, хромосом, носителей генов и всего того, что нам в диковинку и скучно. Скучно, конечно, что наша жизнь закодирована, но… ничего не попишешь. Не мы сами произвели себя на свет, не нам и нести за это ответственность.

Во всяком случае в один прекрасный день Войтецкий прозрел. В старину говорили: «Ему было виденье». А виденья-то никакого не было, просто он проснулся в одно прекрасное утро и понял, что есть на свете Бог и что в мире на самом деле далеко не все дозволено.

Кстати, кто бы мне объяснил? Вы говорите: «Нет непознаваемого, а есть непознанное». А почему в таком случае не познавать, используя живой человеческий материал, в особенности если отменена доктрина совести? Так вот, Войтецкий, который не принадлежал, что бы ни говорили, к «высшей расе» (арийской, естественно), задумался: доктрину совести отменили только немцам, другие нации и расы совесть в ломбард не сдавали, быть может, потому Войтецкий ощущал постоянно ее прикосновение.

Он встретился с нами перед смертью, и, хотя даже шутил и смеялся, мы прекрасно понимали, что это конец, я во всяком случае знала, что больше мы не увидимся. И я прекрасно осознавала, что Вендт — провокатор, что бы он ни говорил о том, что послан с миссией добра и что скоро все будет иначе.

Не мог он не быть провокатором, поскольку все, кто находились с ним в одной комнате, где он говорил свои свободолюбивые речи, исчезали, а он постепенно, как болезнь, добирался до Мирека. А Мирек ничего не понимал, говорил, что все аресты вокруг него случайны. Но это не было случайностью. Иногда Вендт переигрывал и, понимая, что переборщил, был некоторое время сумрачным, искал, как поправить положение. Но попробуйте провести женщину, которая на десять лет вперед чувствует страх и опасность за ребенка, мужа! Как Вендт ненавидел меня за то, что. я его поняла! Я уж старалась быть предельной вертихвосткой и дурочкой, чтобы он ничего не заподозрил.

Сейчас, когда прошло столько лет, я понимаю, чего стоило Мирославу сделать то, что сделал он. Он спас вас всех, в его руках было самое сильное оружие, когда-либо известное человечеству. Он мог уничтожить и воссоздать разум — самое драгоценное, чем владеет Вселенная.

Он, как испорченная машина, как робот с неверно заложенной программой, вышел из повиновения и стал превращаться в свою противоположность, то есть в противоположность того Войтецкого, которого делали люди Мильнера.

Робота в таком случае разбирают на запасные части, а Войтецкий был дороже, его нельзя было перебрать, как мотор, и собрать так, чтобы он работал на других оборотах. У Войтецкого постоянно одна из частей его гениального мозга работала на добро.

Войтецкий поставил своей целью создать сыворотку добра, потом он решил, что сыворотку не захотят принимать, и создал газ, который мгновенно способен перестраивать клетки мозга, парализуя негативные реакции.

Можно, конечно, спросить, что значит настроить мозг на добро. Он говорил, что это значит затормозить те центры, которые руководят восприятием отрицательных эмоций, те центры, которые пестуют агрессивность.

Уверяю вас, если бы Войтецкий не умер, ему бы удалось не только это, он создал бы сыворотку хорошего настроения и, быть может, нашел бы эликсир любви.

Однажды он в шутку сказал об этом Вендту, который встрепенулся, как заспавшийся великан, и стал так рьяно служить Войтецкому, что по прошествии нескольких дней даже слепой на интуицию Войтецкий и тот сообразил, что дело нечисто, что Вендт, быть может, не тот, за кого он, Войтецкий, его принимает.

Во всяком случае неподалеку от коттеджа ученого вскоре возник еще один, нижние этажи которого находились глубоко под землей. И там другой ученый, подобный Войтецкому, но принадлежавший к другому народу, за ту же похлебку перепроверял все, что создавал первый, и о результатах докладывал вездесущему Мильнеру.

Второй Войтецкий имел немецкое имя, был более голодным и не утруждал себя посторонними мыслями. О его существовании Мирек не подозревал, хотя и часто разговаривал с хозяином коттеджа немного высокомерно, немного иронично: он был уверен, что перед ним садовник, и иногда даже болтал с садовником о мутантах добра и зла.

Дочь садовника, Войтецкий об этом даже не мог подумать, была законной женой Вендта, а ее отец — профессором Сорбонны по кафедре генетики и иммунологии, и его настоящее имя было знакомо Войтецкому по многочисленным работам.

Из архива Вождаева

Одним из первых докладов, анализировавших возможности использования гипноза и наркотических препаратов, явился обширный меморандум корпорации «РЭНД», составленный по заказу ЦРУ в 1949 году. В нем этот мозговой трест Пентагона и разведывательных служб обосновал необходимость проведения экспериментов над поведением человека.

 

9

Консервированные мутанты — вот была идея Вой-тецкого, и с этой идеей считались все. Более того, терпели Войтецкого, потому что он был единственным, кто мог бы эту идею осуществить.

Мирослав работал день и ночь.

Верный Вендт следовал за ним по пятам. Мало что понимая в том, что делал Войтецкий, он тем не менее своей неусыпностью тоже помогал делу.

Однажды Войтецкий был очень расстроен, подготавливаемый им опыт не получался. Увидя Вендта, он как-то по-особенному взглянул на него, затем подвел к столику с только что изготовленными препаратами и заявил: «Выпейте, герр Вендт» — и подал стакан с желтоватой, похожей на разболтанный желток, жидкостью.

Вендт, не зная наверняка, что предлагает ему Войтецкий, пошутил, заявив, что здесь, видимо, яд. Мирослав что-то ответил. Тогда Вендт, незаметно окунув палец в раствор, дал понюхать его лабораторной мыши, сидевшей неподалеку в клетке. Мышь, хотя и выглядело это странно, облизала палец и встала на задние лапки. Вендт с интересом разглядывал ее.

Войтецкий, казалось, занимался своим делом. Вдруг он спросил:

— Выпили, Вендт?

Вендт поднял полный стакан.

— Не пейте, это вам не нужно, вы и так хороши, но попробуйте заставить выпить это кого-нибудь из них. — Он широким жестом обвел лабораторию.

Вендт сразу поставил стакан на столик.

— Что это, черт возьми? — спросил он.

— Это мутанты, Вендт, формула бытия, и эта формула создана мной.

— Означает ли это, герр Войтецкий, что все, принявшие это (жест на стакан), станут думать и действовать по вашему образцу и подобию?

Войтецкий задумался: такой вопрос был для него неожиданным. Он не был готов к ответу. Попросту ему не приходило в голову такое.

Вендт принял молчание Войтецкого за его поражение.

— Скорее всего, вы правы, Вендт, но только для фантастических книг. На самом деле это, конечно, не так. Я вывожу из подкорки мозга в кору — специально говорю вам столь примитивно, понимая вашу неграмотность, так вот вывожу в кору не свое мироощущение, а все то доброе, что годами вытравливалось и забывалось людьми. Так что смело пейте — станете добрым и отзывчивым.

— Намекаете на ампутированную доктрину совести?

— Постоянно о ней думаю… Впрочем, если не хотите, не пейте, да вам, по моим наблюдениям, не так-то и надо это пить, лучше найдите мне самого большого здесь негодяя, и я сделаю из него агнца.

— Вот это уже интересно, герр Войтецкий! Только позвольте узнать, каковы ваши методы отбора негодяев?

— Негодяй — это мерзавец, который уничтожает других морально и физически.

— Но позвольте, не хотите же вы сказать, что, заставив принять другого ваши мутанты и переделав его психику, то есть сделав его другим, вы не уничтожите его как личность, а может быть, и физически.

— Это совсем другое дело.

— Не понимаю.

Войтецкий не знал, что и сказать.

— Вспомните несколько библейских сюжетов на этот счет. Может быть, они вам помогут…

В ту же ночь, встретившись один на один с Мильнером, Вендт доложил ему о разговоре с Войтецким.

— Только не переигрывай, завтра мы найдем ему объект для экспериментов.

И действительно, назавтра такой объект был найден. Им оказался озлобленный матрос в разорванной тельняшке, видимо из десантников. Под кожей его играли мускулы, он с ненавистью смотрел на своих мучителей. Видно было, что он не намерен им ни в чем уступать, готов умереть, но не отступить от своих идей. Утром его доставили к Войтецкому.

Войтецкий долго изучал все, что было написано в досье про матроса, потом, видимо удовлетворившись, попросил по-русски:

— Мне надо вас посмотреть.

— Перебьешься, фашистская морда, — внятно и злобно сказал матрос.

Войтецкий покраснел.

Двое охранников принялись сдирать с матроса его одежду. Он легко бросил обоих на пол. Пришло подкрепление — еще шестеро. Матроса повалили.

— Мы держим его, герр профессор.

Невесть как оказавшейся в лаборатории монтажной автомобильной лопаткой они разомкнули матросу ставшие стальными челюсти.

Войтецкий буквально влил в него стакан с мутантами.

— Подержите его немного, мутанты впитываются в кровь как спирт, через пять-десять минут они завладеют его мозгом.

Но мутанты завладели мозгом матроса значительно раньше.

Страшно было смотреть на этого громилу, который только что был агрессивен и готов был разорвать пеленавших его охранников.

Теперь он превратился в безвольное наивное существо, был мгновенно приручен. Вендт смотрел на это, как на чудо. Охранники все еще стояли наготове и тоже не верили своим глазам, они представляли все как сцену, которую матрос мог в любую секунду прекратить играть, и тогда им снова пришлось бы его пеленать.

Но матрос «играть» не перестал. Со слезами умиления глядя на своих палачей, он шептал что-то и искательно глядел им в глаза.

— Это надолго с ним? — понизив голос, спросил Вендт.

— Не знаю, — ответил Войтецкий, — полагаю, что навсегда. Ведь, войдя в химическую реакцию, клетки его мозга перестроились.

Воцарилось молчание.

Охранники удалились.

Вендт также откланялся. Матрос вопросительно посмотрел на Войтецкого. Войтецкий показал глазами на дверь. Там матроса уже ждали и по приказанию Мильнера доставили к нему в кабинет.

Через полчаса из кабинета Мильнера раздался выстрел, потом еще один и послышался гневный голос: «Уберите эту падаль».

Вошедшие охранники вынесли труп матроса.

Мильнер убил его. Почему это произошло, никто не понял, но Мильнер остался очень недоволен экспериментом.

— А разве нельзя сделать из них скотов? — откровенно спросил он Мирослава.

Войтецкий промолчал. Он понял, что его работа никому не нужна и он никому не нужен, нужны рабы… Он их рейху поставить не может и не хочет.

Из архива Вождаева

Черновую работу — очистку стоков металлургического производства — способны выполнять две культуры микробов, выведенные учеными Новокузнецкого института усовершенствования врачей.

Они действуют даже в наиболее губительных для живых организмов роданистых соединениях. Творческий договор металлургов с медиками, по которому выполнена работа, предусматривает создание на коксохимическом производстве замкнутого оборотного цикла использования речной воды.

 

10

— Я отказываюсь вам помогать, вы — негодяй, — заявил утром Войтецкому Вендт.

Вендт еще вчера вечером проиграл эту сценку и теперь наслаждался вытянувшимся лицом Войтецкого. Однако Войтецкий думал недолго и ответил:

— А я и не прошу вашей помощи. Вы помогите лучше себе выжить.

Несмотря на нелепость заявления Войтецкого, слова эти произвели на Вендта неприятное впечатление. Он не знал еще, что Войтецкий уже продумал устройство капсулы, способное под давлением выбрасывать в атмосферу струю мутантов, — так называемый сифон, или дезодорант. На всякий случай ничего подозрительного не пил, опасался, что Войтецкий может положить что-нибудь вроде своих мутантов в кисель и т. п.

Войтецкому идея перестроить мозг служителей базы пришла в голову на несколько часов позже, чем Вендту, и последний уже успел не только доложить об этом своему патрону, но и выработать план, по которому Войтецкий должен погибнуть тотчас же после того, как подготовленные им препараты уйдут в Центр для доработки и дальнейшего изучения.

Профессор Сорбонны, «садовник» из соседнего коттеджа, готов был стать преемником Войтецкого, но только в том, конечно, случае, если Войтецкий объяснит ему открытие и скрываемые им тайны жизни. А Войтецкий делать это не собирался. И не нашлось ни одного человека, который бы рискнул заставить самого Войтецкого выпить им же созданную сыворотку и сделать тем самым его податливым к любым приказам, не повредив его способности к размышлению.

Кстати, Войтецкий очень боялся сам этого, но именно потому, что был убежден: его творческими потенциями движет негативное восприятие мира, а если оно исчезнет, то исчезнет тем самым и производное — творчество. А без творчества его ликвидируют как ненужный хлам. Этого Войтецкий боялся больше всего.

Соотношение сил на острове становилось странным: часто побеждал Войтецкий, но не своими действиями, а тем, что на запрос о возможности ликвидации Войтец-кого приходил неизменный циркуляр: «Оставить впредь до особого распоряжения». Это бесило Мильнера. Он начинал понимать, что в случае, если такой приказ наконец прибудет, его как свидетеля создания сверхсекретных боеприпасов также ликвидируют.

Обстановка на острове стала взрывоопасной.

От всего этого с Войтецким случилось нечто вроде психического расстройства.

День, когда его приводили в порядок, был для базы безумием. Все повально перестали есть и пить, боясь превратиться, как им казалось, в обезьян, не понимая, что они уже были обезьянами, а превратиться в людей им еще предстояло.

Работать Войтецкий отказывался наотрез и требовал устроить ему свидание с женой и дочерью.

Впрочем, интуитивно опасаясь, фрау Тильда не взяла дочь с собой на встречу. Да и девочка, почти не зная в жизни отца, совсем не тянулась к нему.

И в изощренной голове Вендта созрел план — легко выполнимый и унизительный.

В ответ на мятеж ученого руководители базы решили ответить мятежом чувств. Они создали ситуацию, при которой Войтецкому ничего не оставалось, как заподозрить в измене свою жену. Мильнер был чрезвычайно доволен: Вендт, как всегда, «держал позицию друга Мирека» и всячески убеждал его, что это не так, и, естественно, тем больше убеждался сам Войтецкий, что его супруга — предательница, и всерьез подумывал, как бы уничтожить ее и себя.

К счастью, в это время на базу пришла совершенно секретная радиограмма, предписывавшая немедленную передислокацию всего Центра.

Был зафрахтован пароход, который, по данным ко-насамента, свой фрахт должен был завершить в Соединенных Штатах. Груз решено было держать в верхних каютах, категорически оберегая его от любых случайностей. На этом же пароходе необходимо было эвакуировать часть наиболее ценного оборудования, которое должен отобрать и привести в мобилизационный вид Мирослав Войтецкий. Однако Мирослав капризничал и не желал свертывать оборудование, необходимое в дальнейшей работе. Психическое состояние его вообще было таково, что даже общаться с ним стало невозможно. И Мильнер принял решение: на двое суток оставить Вой-тецкого под надзором жены, после чего, по его мнению, должно было наступить улучшение состояния Войтецко-го, и далее все уже пойдет по инструкции.

Но получилось иначе. Войтецкий, которому необходимо было лишь одиночество, не принял жену, которая по разработанному Мильнером плану доставила ему „массу неприятностей, дав повод не доверять ей.

Двое суток, которые Мильнер дал им на семейное счастье и поправку здоровья, не принесли ожидаемых результатов, и Войтецкий через два дня показался Мильнеру еще более больным, насупленным и неконтактным.

— Я хотел просить вас заняться делом, через месяц вам докладывать командованию, как у вас продвинулась работа. Для этого мы и должны вывезти созданные вами чудеса и продемонстрировать все это там, — Мильнер сделал неопределенный жест рукой.

Как это ни странно, но именно слово «чудеса» вдруг вылечило Войтецкого. Не лишенный тщеславия, он развеселился. И вдруг стал работать. Фрау Гильду он при этом не замечал, ей доставались только какие-то крохи его внимания в конце очень насыщенного творчеством дня. Войтецкий уже не помышлял о мятеже, хотя, может быть, в глубине души и таил план, еще более изощренный.

Два самолета были направлены в Европу, в одном из них летела фрау Тильда.

Времени оставалось мало. Эвакуация была назначена через неделю, а через пять дней к базе пришвартовался пароход, призванный увезти на своем борту страшный груз и некоторых людей, которые еще могут пригодиться рейху. Что будет с остальными — тщательно скрывалось, но наиболее прозорливые не могли не видеть, что на пароход все не поместятся.

В день эвакуации Мильнер вскрыл сверхсекретный пакет. В пакете, как он и предполагал, содержался список сотрудников, подлежавших эвакуации, а остальных предписывалось оставить здесь вплоть до нового особого распоряжения.

Тревога на базе росла с каждым днем и передавалась сквозь закрытые двери. Толком не попрощавшись с женой, Войтецкий понимал, что видит ее в последний раз, и от этого страшно страдал. Вспоминал каждое мгновение, проведенное с ней рядом, вспоминал ее глаза, волосы, слова. И поражался, как это за всю свою жизнь он не нашел двух слов для дочери.

Ему было очень плохо, но на помощь к нему не пришли, потому что, несмотря на видимую бравурность жизни, несмотря на развлекательные фильмы, шнапс, победные марши, какой-то неумолимый рок незримо витал над островом — и без всяких географических карт давно всем стало понятно, что это остров. И остров обреченный. Он выполнил свою чудовищную миссию в истории и теперь должен быть уничтожен.

Обо всем этом Мирослав Войтецкий думал, прогуливаясь вдоль аллеи, которая вела от его коттеджа к берегу океана. Вдруг он быстро пошел к берегу, но был окликнут Вендтом:

— Подождите, можно, я с вами?

Войтецкий обернулся. Ему хотелось быть одному, но так, пожалуй, даже лучше.

— Пойдемте.

И они, переговариваясь, направились к берегу вместе. Каждый думал о своем, поэтому они молчали.

Иэ архни Вождаева

Утверждения о том, что распространение опасного заболевания — синдрома приобретенного иммунодефицита (СПИД) началось с территории Африки, не выдерживают критики, отмечается в докладе французских ученых Жакоба и Лили Сегал. По своей структуре вирус СПИДа — искусственный продукт, полученный в результате манипуляции с генами человека. Структура генов этого вируса резко отличается от структуры генов африканской зеленой обезьяны, ранее названной некоторыми специалистами в качестве разносчика СПИДа.

 

11

— Я вовсе не расположен молчать, господин Войтецкий, — проговорил наконец Вендт — Я вышел на прогулку, как вы, а не на погляделки— Он рассмеялся.

— Что это значит?

— А то, что менее чем через три дня мы с вами уже будем плыть по морю к цивилизованным странам.

— А что, война кончилась и мы можем вернуться в Европу?

— Я не думаю, что она кончилась, но пусть вас это не беспокоит, ведь для вас же войны нет.

— Война, — подумав, сказал Войтецкий, — это когда мои близкие далеко от меня.

— Вы недавно видели свою жену.

Войтецкий быстро посмотрел на него:

— Какой вы, однако, примитивный или бездушный.

Оба замолчали.

— Вы в самом деле знаете о том, что мы скоро едем в Европу? — наконец спросил Войтецкий.

— Об этом пока знают крайне немногие. Более того, пароход подойдет с той стороны острова, которая защищена стеной. Но почему вы считаете, что цивилизованные страны есть только в Европе?

— Так вы, значит, тоже думаете, что мы находимся на острове?

Вендт понял, что сказал лишнее, и стал выкручиваться:

— По-моему, так все здесь считают, и я просто выразил общее мнение, быть может, и ошибочное.

— Общее мнение, — задумчиво проговорил Войтецкий. — Общее мнение — что Иисус был прекрасным оратором, а вспомните, до чего довело его это общее мнение.

Вендт, уже привыкший за много дней к манере своего собеседника перескакивать в беседе на самые разные исторические факты или говорить колкости, снова сдержался.

Войтецкий восстановил нить разговора сам.

— Так, простите, я вас, кажется, перебил, вы говорили о том, что мы на острове и что пароход подойдет с той стороны, откуда его не видно, то есть где холм и запрещающие заграждения.

— Да.

— Но ведь это свидетельствует, что не все должны знать о прибытии парохода?

— Об этом не должен знать никто.

— А кто же на нем поплывет?

— Примерно пятая часть всех тех, кто обслуживает наши лаборатории.

— А остальные?

Вендт промолчал, укоризненно глядя на Войтецкого. В самом деле, этот глупый и наивный ученый столь забавен, что запросто задает вопросы, понятные школьнику. Ясно, что остальные останутся здесь и будут ждать дальнейших распоряжений.

Терпеливо и тихо Вендт сказал об этом Мирославу.

— А откуда вам все это известно? — спросил Вой-тецкий, недоверчиво сощурив глаза.

Вендт, не удивившись вопросу, отвечал как ни в чем не бывало.

Так, переговариваясь, они шли по берегу океана и смотрели, как громадные волны, догоняя одна другую, меняя окраску, бежали к берегу, становясь все меньше и меньше и почти исчезая возле песчаного пляжа, облизывали гальку, слишком уж близко лежащую у воды.

Войтецкий замолчал, ему и в голову не приходило, что вся эта история с эвакуацией была задумана его так называемым другом и согласована в деталях с Мильнером. А уж Мильнеру, таким образом, предстояло выявить всех тех, кто может помочь Войтецкому в его работе. Вендту было предложено решать, кто поедет на пароходе. Вендту, а не Мильнеру. Мильнер злился, а Вендт, видя сильно развитое творческое начало в Вой-тецком и сопутствующий ему эгоизм, для блага операции предложил самому Мирославу решить, кто поедет на пароходе.

— Если бы вам пришлось комплектовать команду, — спросил Вендт, — кого бы вы взяли с собой для дальнейшей вашей работы?.-.— Вендт хотел сказать «на материке», но это было бы уже второй неосторожностью, поэтому он вовремя остановился.

Войтецкий подумал.

— А куда денутся остальные и сколько я могу взять с собой народа на пароход?

— Остальные прибудут немного позднее. Нам же с вами дорога каждая минута, поэтому мы едем через трое суток.

— И вы едете? — рассмеялся Войтецкий.

— А вы против?

— Вы же предоставили возможность комплектовать команду мне.

— И вы…

— И я бы вас не взял.

— За что такая немилость, помилуйте?

— Вы очень много меня пугали.

— Я просто давал вам много информации, и вы благодаря ей стали сильным, не так ли?

Войтецкий подумал и согласился.

— Так как же все-таки будет с отъездом? — настаивал Вендт.

— Вы не назвали то количество людей, которое можно взять с собой.

— Берите всех, кто реально может вам помочь, причем только минимум, обслуга там будет своя, не менее квалифицированная, охрана тоже. Если я по каким-то параметрам не гожусь вам в помощники, мы расстанемся, я, преклоняясь перед вами, уйду.

— Ну, ну, милый мой Вендт, я ведь пошутил.

— Нет, наука — прежде всего, мы слишком большое делаем дело, — шутя, капризничал Вендт.

Войтецкий посмотрел на него с удивлением.

Вендт понял удивление Войтецкого, взял блокнот и написал на первой страничке:

«Герр Войтецкий, продолжайте поддерживать беседу в таком же бравурном духе преданности фюреру, нас могут подслушать».

У Войтецкого тотчас же пропал дар речи, как и у всякого человека, которого просят поговорить.

Вендт между тем скомкал листок бумаги и сжевал его.

— Говорят, целлюлоза полезна, — сказал он, — кроме того, я еще не завтракал.

Войтецкий молчал, и видно было, что он хотел что-то сказать.

— Я серьезно, Мирек, — сказал Вендт, — сегодня к вечеру вы должны дать мне списки отъезжающих из числа тех, без которых наша работа не может быть продолжена.

Войтецкий пообещал. Весь день он трудился над составлением списка и вечером его уже читал… Мильнер. Вычеркнув примерно треть людей, главным образом из числа тех, кто не внушал ему, Мильнеру, доверия, тех, в отношении кого были малейшие сомнения, и тех, кто не попал в истинный секретный список, Мильнер счел свою задачу выполненной.

Было предложено каждого индивидуально, втайне от других и с минимумом вещей, вывезти на ту часть острова, где пришвартовался пароход, после чего содержать на пароходе безотлучно вплоть до отбытия. Передвижение по пароходу строжайше запрещалось. В день отплытия на пароход будет грузиться оборудование.

Демонтированные лаборатории, упакованные руками тех, кому предстояло остаться здесь, к исходу третьих суток были погружены на пароход.

Войтецкий был тоже тайно направлен на пароход и содержался в своей каюте. Вендт, единственный, кому разрешалось передвижение по пароходу, часто навещал его.

Ночью пароход тихо отошел от причала.

Страшный остров навсегда остался историей. Войтецкий почувствовал движение парохода и приоткрыл глаза.

Из архива Вождаева

Более 50 тысяч американцев уже подверглись лоботомии — хирургическому вмешательству на определенных участках мозга. «От четырехсот до одной тысячи операций на мозге, известных как лоботомия, как сообщается, проводилось в стране каждый год. Но об определенном количестве их так и не поступило информации», — пишет журнал «Нью рипаблик».

Нейрохирургические операции на определенных участках мозга уже давно признаны одними из сложнейших, но в то же время конструктивных при лечении различных психических заболеваний. Так же, как электрошок играет положительную роль при лечении некоторых депрессивных состояний, как гипнотическое внушение — классический метод лечения многочисленных психических заболеваний, хирургическое вмешательство в кору головного мозга, вживление в нее электродов иногда дает позитивные результаты при лечении болезни Паркинсона, в борьбе с параличом, шизофренией и т. д. Так, известный нейрохирург Хосе Дельгадо вот уже многие годы ведет в медицинских целях исследования по вживлению в мозг электродов, под воздействием которых меняется поведение человека.

 

12

Стук в дверь каюты вывел Войтецкого из себя.

«Поспать не дадут в этих плавучих застенках», — зло подумал он и подошел к двери каюты.

— Кто?

— Это я, господин Войтецкий. — Голос мог принадлежать только одному человеку, Мильнеру. Войтецкий, как был в нижнем белье, халате, открыл дверь. На пороге его каюты действительно стоял человек, внушавший страх всем жителям острова.

— Я хотел бы просить вас совершить со мной небольшую прогулку, — улыбаясь, сказал он повелительно.

Войтецкий не посмел отказаться. Он зашел за ширму и быстро оделся.

— Скорее,— торопил Мильнер, поглядывая на часы.

Оба вышли на палубу. Мильнер пригласил Войтецкого на мостик. Войтецкий обратил внимание, что на палубе немного народу. Он, однако, встретил нескольких знакомых; и при том вовсе не тех, кого рекомендовал взять на пароход с первым эшелоном.

— Вот туда смотрите, — проговорил Мильнер, показывая в темноту ночи.

Войтецкий повиновался, но ничего не увидел.

И вдруг ему показалось, что какой-то яркий огонек вспыхнул там, куда приказывал смотреть Мильнер. Огонек разгорался. И вот это уже не огонек, а громадный пожар, пламя которого лижет своими языками небо.

Смутная тревожная догадка озарила уставший мозг Войтецкого. Неужели?.. Но он переспросил Мильнера:

— Что это?

— Неужели вы не узнали, пан Войтецкий? — цинично сказал Мильнер. — Ведь на этом острове вы прожили почти полгода и славно поработали.

— Но ведь там люди, — упавшим голосом сказал Войтецкий.

— Там не только люди, там оборудование шести лабораторий, дублировавших вашу, там ваши коллеги, которые не уместились на пароход, там Рихард Швабе, Неда Тилич, любовница этого орангутанга Лорингофа, там…

Но Войтецкий не мог слышать уже всего этого, ему сделалось дурно, он потерял сознание.

Его отнесли в каюту. Последнее, что он видел, было пернатое облако огня.

Находясь без памяти, Войтецкий не почувствовал, как пароход дрогнул, как взревели его машины, как медленно стал он накреняться. Созданные Войтецким капсулы раскатились по всем палубам и стали падать в воду. Пароход тонул почти полтора часа… На четыре больших бота были перегружены те, о которых приказал позаботиться Мильнер. Другие прыгали в воду. Войтецкого вынесли и положили в один из ботов.

Стояла непроглядная ночь.

На море был небольшой бриз, прохладная вода освещалась черточкой звезд и кляксой луны. Отсветов пожара на воде уже не было видно.

О судьбе корабля, пропавшего без вести, кстати, приписанного к одному из французских портов, ничего не известно.

Ничего не известно и о судьбе четырех ботов с этого корабля.

Из архиве Вождаева

Это сообщение могло бы стать крупнейшей после первого взрыва атомной бомбы сенсацией. Однако неброский заголовок совершенно не отражал подлинной сути и масштабов происходившего. «По сравнению с 1975 годом исследовательские работы ЦРУ в области применения наркотиков значительно расширились», — писала газета «Нью-Йорк таймс». В действительности же это означало, что Соединенные Штаты разрабатывают невидимое оружие порабощения человечества.

Эксперименты ЦРУ с наркотическими препаратами составляют лишь часть осуществляемой администрацией США на протяжении последних тридцати пяти лет сверхсекретной программы изучения способов управления человеческим разумом. Опыты ставятся в области гипноза, наркогипноза, электронной стимуляции мозга, изучается влияние ультразвука, микроволн и низких частот на поведение личности и различные терапевтические способы его изменения. Фактически нельзя назвать ни одного аспекта контролирования человеческого поведения, который не подвергся бы широким исследованиям с целью выявления методов управления памятью и волей как отдельных лиц, так и широких масс людей.

ЦРУ удалось разработать целый спектр психовооружений и расширить свой и без того зловещий и угрожающий арсенал психологической войны. Располагая подобными средствами, теперь можно было развязать войну качественно нового типа, войну, которая велась бы незримо, превратив в поле боя человеческий мозг.

 

13

Выполняя задание редакции, Кудинов разослал множество телеграмм с просьбой документально подтвердить катастрофу французского парохода, зафрахтованного немцами в Атлантике примерно в конце сорок четвертого года. В ответ пришло сообщение, что в это время в Атлантике от плавающих мин гибло много судов и установить точные координаты гибели не представляется возможным.

А куда делись боты, каких берегов — европейских или американских — они достигли, кго знает? И достигли ли вообще?.. К каким берегам вынесен был Войтец-кий со своим преступно гениальным мозгом?

…Если все, что было сообщено мне, заменившему Вождаева, и Кудинову, на один процент правда, то, значит, на дне океана действительно плавают зловещие капсулы Войтецкого. А если так, то надо срочно создавать ведомство по их подъему и уничтожению: ведь прошло почти пятьдесят лет. Гольфстрим, если ему вздумается подхватить капсулы Войтецкого, имеет усы, огибающие и Америку, и Европу, и Советский Союз. А вдруг он уже подхватил их?

Стало быть, риск в равной мере распространился на два громадных материка. И на сотни стран.

Возвратясь в Советский Союз, Кудинов приводил в порядок свои записи, сидя за пищущей машинкой. Он давно уже написал отчет о поездке. Он думал о Вождае-ве, так и не разгадав в нем Нестерова, о фрау Гильде, которая должна вот-вот приехать в СССР.

И вдруг странная мысль сковала его воображение: все, чему он и «Вождаев» стали свидетелями, придумали люди Федерика, потому что, может быть, это была не германская, а Другая какая-то база, и не давнишняя, а сегодняшняя. Вдруг Войтецкий все-таки достиг тогда берега?..

От этой мысли ему сделалось не по себе.

Неужто нарушится равновесие страха и будет равновесие смерти?

Множество вырезок из газет, мой отчет, материалы архива Вождаева, свои самые, на первый взгляд, незначащие заметки Кудинов поместил в толстую папку с тесемками и поставил ее на полку так, чтобы можно было в любой момент взять ее оттуда.

Потом Кудинов достал томик стихов и полистал его. Задумался, снова полистал. Прочел вслух: