Терновый венец

Это выдержка из стихотворения, посвященного памяти адмирала Степана Осиповича Макарова, погибшего под Порт-Артуром на броненосце «Петропавловск» 31 марта 1904 года.

Этот терновый венец принял и весь Порт-Артур со своей бесстрашной дружиной, выдержав беспримерную в истории, при подобных обстоятельствах, осаду с 26 января до 19 декабря 1904 года, то есть 10 месяцев и 23 дня.

Отчего пал Порт-Атур? Да просто потому, что и для проявления наивысших героизма и жертвенности есть предел. Боевая линия защиты Порт-Артура простиралась на 26–27 верст. Гарнизон Артура, имевший до осады около 54 000 человек, к концу таковой не имел больше 19 000 усталых людей. Он, конечно, не мог больше сопротивляться врагу, располагавшему 100 000-ной армией, все время пополнявшейся свежими резервами. Беспредельный героизм защитников только отсрочил до предела падение Порт-Артура.

К концу осады гарнизон потерял почти 265 процентов из своего первоначального состава. Можно считать, что каждый отдельный защитник был по два, по три раза ранен.

Порт-Артур был отрезан от всего мира. Остро под конец ощущалась нехватка снарядов. Порт-Артур не был крепостью. Это ложное представление и ошибка не только широкой публики. Порт-Артур был полевым укреплением, к началу осады находившимся еще в периоде стройки. Все, что могли дать его защитники, заполняя своей доблестью недостатки материальной части, катастрофическое состояние санитарной части и недостаток в резервах, – они дали полностью.

Прошло более полустолетия. Годы летят и летят. Горечь поражения тех дней притупилась. Отпали несправедливости и обвинения первых лет. Россия учла горький опыт и могучим движением вперед обновила и приготовила свои армию и флот к новым испытаниям Первой Великой Войны. Участники Порт-Артурской обороны большей частью были наставниками и носителями необходимых знаний и опыта. Школа Артура не прошла даром. Все омылось и очистилось пролитыми в те дни слезами и кровью. Эти капли крови и слез выкристаллизовались и драгоценными рубинами и алмазами собраны в сокровищницу Российских Императорских армии и флота.

Как они умирали?

Национальная Россия с гордым чувством следила за их геройством, отвагой и бескомпромиссным исполнением долга. Да и весь мир должен был признать их доблесть. Это была непрерывная цепь жертвенности до конца, торжества духа, страстная песня любви к Родине.

Еще с юных лет как-то особенно выпукло запомнились два ярких примера приношения жертвы на алтарь чести мундира, родного флага и родной страны.

Моя заветная мечта исполнилась, и я стал кадетом младшей кадетской роты Морского корпуса в Санкт-Петербурге. В ротном помещении, над моей конторкой, где я по вечерам постигал тайны науки и готовил уроки, висел портрет в раме (увеличенная фотография). На фотографии изображен юноша лет восемнадцати, в гардемаринском мундире. Необыкновенно привлекательное лицо, чуть заметная, еще детская, припухлость губ, светлые волосы зачесаны задорно ежиком, и радостный, ясный взгляд бодро смотрит навстречу грядущей жизни. Под портретом серебряная дощечка, а на ней выгравировано стихотворение:

Дальше надпись: «Мичман Б.А. Хрущов, погибший при взрыве минного заградителя „Енисей“ 29 января 1904 года».

В тот день «Енисей» ставил мины на подступах к Порт-Артуру. Море свежее, но не бурное. Около часу дня его, очевидно, нанесло течением на свою же мину, которая взорвалась под его носовою частью. Судя по количеству убитых (99 человек), очевидно, взорвались погреба с минами. Огромная пробоина исключала всякую возможность спасти судно. Когда командир заградителя капитан второго ранга В.А. Степанов убедился в том, что корабль обречен на скорую гибель, он приказал команде покинуть корабль на быстро спущенных шлюпках. Сам он категорически отказался покинуть корабль и на настояния команды пригрозил, что будет стрелять во всякого, кто будет медлить с спасением. Его последние слова были: «Спасайтесь, ребята, обо мне не беспокойтесь». Это была гибель командира, это был его долг. Но вместе с ним остался добровольно и мичман Хрущов, юноша, категорически отказавшийся покинуть родной корабль, заявивший, что, если это долг командира, то его это право, право моряка и офицера. Ни уговоры, ни приказания командира не помогли, и он «принял вздох последний родного корабля».

О ком была его последняя мысль, чьи глаза сияли ему из ставшей уже далекой жизни, чье имя в последний раз шептали его уста? Об этом знает лишь седой океан, ласково и любовно принимавший его в свои объятия и унесший его в свою глубину, где царит вечный мрак, где вечная тишина и вечный покой.

Это смерть офицера.

В ночь на 26 февраля 1904 года, отряд в шесть миноносцев, под общей командой капитана первого ранга Матусевича, выскользнул из Порт-Артура на разведку. Совершенно неожиданно и почти в упор отряд натолкнулся на большое соединение японских миноносцев, шедших под охраной крейсеров, вслед за которыми появились и японские броненосцы. Отступление было невозможно, русские миноносцы приняли бой. Произошла жаркая, неравная, отчаянная схватка. Миноносец «Властный», под командой лейтенанта В.А. Карцова, потопил миной японский миноносец. Русские миноносцы старались выиграть время, надеясь на помощь из Порт-Артура, и с боем отходили. Японцы сосредоточили жестокий огонь на миноносце «Стерегущий», который оказался в критическом положении. Весь офицерский состав его погиб. На мостике неприятельским снарядом был разорван доблестный командир «Стерегущего» лейтенант А.С. Сергеев. Палуба завалена телами убитых матросов, машина подбита, отовсюду валил пар, предсмертная агония героя. Японцы окружили миноносец и расстреливали его в упор. Но вот настало полное молчание, «Стерегущий» перестал отвечать, но держался еще на воде. Тогда подошедший к нему японский истребитель взял его на буксир. Вслед за этим «Стерегущий» стал быстро тонуть, японцы спешно его покинули, и он скрылся под волнами. Что же случилось?

Два чудом уцелевших матроса, видя, что их миноносец попадает в руки врага, что над ним взовьется флаг Восходящего солнца вместо флага с крестом святого Андрея, что по палубе, залитой кровью их товарищей, застучат сапоги ненавистного врага, что им самим предстоит горечь плена, – моментальным решением, которое так быстро и бесповоротно рождает только экстаз, вспыхивающий во время боя, принесли свою жизнь для спасения чести русского имени и Андреевского флага. Они бросились в трюм, закрыли за собой все люки, в полной темноте, преодолевая все препятствия, пробрались в отсек, где находились кингстоны для затопления корабля, с твердым решением затопить миноносец, но не отдать его врагу. На палубе слышались дикие крики победителей «банзай», топали ноги, «Стерегущего» брали на буксир.

«Скорее! Скорее!»… И когда послушно, под напряжением могучих мускулов, открылись кингстоны и ворвалась широкая, ледяная струя воды, в темноте стального гроба прозвучало «ура». Сердцем своим это «ура» услышала вся далекая Россия.

Имена этих героев остались неизвестными, но бессмертный подвиг их навсегда остался дорог русскому народу. По Высочайшему повелению этот подвиг увековечен в памятнике «Стерегущему» близ Народного дома Императора Николая II в Санкт-Петербурге.

Так умирали матросы.

Беспредельно и мужество сухопутных защитников Порт-Артура. Один подвиг превосходит другой, и это так чутко и верно оценил Государь Император в своем Приказе от 1 января 1905 года, особенно в словах: «Мир праху и вечная память вам, незабвенные русские люди, погибшие при защите Порт-Артура! Вдали от Родины вы легли костьми за Государево дело, исполненные благоговейного чувства любви к Царю и Родине. Мир вашему праху и вечная о вас память в наших сердцах!

Слава живым! Да исцелит Господь ваши раны и немощи и да дарует вам силу и долготерпение перенести новое, тяжелое, постигшее вас испытание!»

Конец последней всеподданнейшей телеграммы генерал-адъютанта Стеселя Государю Императору от 19 декабря 1904 года гласил: «Великий Государь, Ты прости нас. Сделали мы все, что было в силах человеческих. Суди нас, но суди милостиво. Почти одиннадцать месяцев беспрерывной борьбы истощили наши силы. Лишь одна четверть защитников, из которых половина больных, занимает 27 верст крепости без помощи, даже без смены для малого хотя бы отдыха. Люди стали тенями».

Был чудный обычай у русских моряков. Проходя местами бывших морских сражений, где на дне океана лежат русские стальные гиганты, где спят вечным сном седые адмиралы и дремлют матросы вокруг, – там приспускался, до половины, флаг. На военном корабле выстраивалась команда, а на других собирались матросы и пассажиры, и в море, на волны, бросался венок. Если на корабле был священник, то служилась панихида, пел хор, священник осенял крестом седые волны, и ветер разносил над безбрежной могилой привет с Родины – Вечная память, Вечная память, Вечная память…

Но ушли с просторов морей и океанов русские флаги, бело-сине-красные и с крестом святого Андрея. Забыты родные могилы. Только еще чайки помнят те дни, когда над этими волнами, в широком просторе, раздавались раскаты взрывов далеких, глухих. Черкнув крылом о гребень волны над безмолвной могилой, с криком, полным безысходной тоски, они взмывают в лазурь равнодушного неба. А кругом все пусто, ворчит седой океан и поет свою извечную песню.

Сан-Франциско

1954 г.

 

Царский выпуск

Листки календаря срывались и уносились капризным ветром жизни в прошлое, невозвратное. Молодость срывала листки-дни небрежно, весело, беспечно. Жизнь казалась бесконечной, горе мимолетным. В зрелом возрасте к листкам стали относиться внимательнее, дольше задерживали в руках, вспоминали прошлое, но больше думали о будущем. Строилась жизнь, царствовала надежда. Придя к черте, за которой садится солнце, усталая рука осторожно срывает прожитый листок-день. Не последний ли? А властное прошлое неумолимо напоминает о себе, о каком-то, когда-то давно, прожитом дне, оставившем неизгладимый след свой. И тянутся нити воспоминаний извилистыми путями-переходами, по которым прошла беспечная красавица жизнь, а память любовно собирает рассыпанный жемчуг из ее разорванного ожерелья.

В начале ноября 1914 года в Петербурге стал падать ранний снег. Затейница зима уютно на долгое время устраивалась в северной столице и заботливо украшала улицы, сады, дворцы, Неву и каналы. Но обычной зимней радости не было. Правда, Петербург шумел и грохотал. Днем и ночью по залитым электрическим светом улицам беспрерывно двигались экипажи, автомобили, сновала толпа. Петербург-старожил растаял в потоке новых пришельцев. По улицам с музыкой проходили колонны войск, громыхали обозы. Всюду мелькали ремни походных офицерских форм, косынки сестер милосердия, папахи солдат. Гвардия ушла на фронт. Горе притаилось в городе. На улицах, в порывах ветра, черными зловещими птицами метался траур женщин. Ветер сушил слезы, но не мог высушить растущую, как лавина, боль.

Изменила война жизнь и в здании Морского корпуса на Николаевской набережной Васильевского острова. Приближался ежегодный праздник корпуса, 6 ноября, но всем было известно, что в этом году будет лишь парад и парадный обед. Обычный блестящий бал отпадал. Да и кто мог веселиться в те дни? Все мысли были на фронте и на судах флота. Все ушло в торопливую и усердную подготовку к неминуемому участию в быстро разворачивавшихся событиях. Боялись лишь одного – опоздать. Каждый день был перегружен лекциями, учениями, практическими занятиями.

В артиллерийском классе ведется практическая стрельба на приборе Длусского. Таблицы поправок, установка, прицел, целик, недолет, перелет, два больше, три лево, накрытие, взлетают столбики воды вокруг двигающихся игрушечных корабликов. Скорее бы по настоящим!

В минном классе возятся со сложными механизмами самодвижущихся мин. Заветная мечта – лихая атака миноносцев! Кропотливо трудятся над огромными минами заграждения. Многим придется походить по минным полям.

Жужжит и трещит разрядами радиотелеграфная рубка, говорит эфир. Много бессонных ночей впереди над сложными шифрами.

В девиационном кабинете вертятся на площадках с компасами будущие штурмана, уничтожают и определяют девиацию компасов, гоняясь за таинственными магнитными силами. Скоро все это заменит настоящий «летающий» мостик.

Вечер 3 ноября 1914 года. Совершенно неожиданно старшей гардемаринской роте приказывают построиться в Столовом зале перед статуей Петра Великого. Зал слабо освещен, но вот включают яркий свет. Все офицеры на местах. Под хорами мечется, как обычно, ротный командир, капитан первого ранга Завалишин, милейший Мотор. Он взволнован, кого-то и что-то ждет. Гардемарины в недоумении.

Наконец из Картинной галереи выходит в зал небольшая группа во главе с морским министром адмиралом Григоровичем и директором корпуса контр-адмиралом Карцевым. Поздоровавшись, после небольшой паузы, как бы что-то обдумывая, министр обратился к гардемаринам приблизительно со следующими словами: «Директор корпуса мне доложил, и я точно осведомлен о ваших успехах в науках и практической подготовке. Я произвожу вас в корабельные гардемарины и об этом доложу Государю Императору. Поздравляю Вас, господа, с производством. О дальнейшей своей судьбе вы узнаете от директора корпуса, которого я оповещу о решении Государя».

Радостный ответ благодарности, и начальство поспешило удалиться. Гардемарины были уволены в отпуск до утра. Было приказано срочно закончить офицерскую экипировку.

Дни 4 и 5 ноября прошли в ожидании. Начальство ничего положительного не знало. Строились предположения. Правда, вечером 5 ноября, как легкий ветерок по заснувшей листве, пронесся слух, что может быть на парад завтра прибудет в корпус Государь. Возможно, что надежда родила слух, слух же рождал надежду. Заснули в неведении.

Утром 6 ноября легкий снежок играл по улицам Петербурга. Было бодро, свежо, чуть-чуть морозно. Корпус шумел, как муравейник, готовясь, как обычно, к параду и обеду. Теперь уже, как-то без слов, стало известно, что Государь обязательно прибудет на парад.

Старшая кадетская рота ушла в церковь на литургию. Батальоны, кадетский и гардемаринский, ждали возвращения ее в Столовом зале. Наконец она вернулась и стала на свое место. В этом году блестящая группа гостей у статуи Петра Великого значительно поредела. Много было защитных и походных форм. Хоры полны, но и там как-то тихо и настороженно.

Парадом командует полковник по адмиралтейству Алтухов. Он внимательно всматривается в широко раскрытые двери музея. В зале тихо, так тихо, что, кажется, слышен шум играющих за окнами снежинок. И вдруг резко и отчетливо падают слова команды: «Встреча слева!» Взлет приема «на караул», одновременный рывок поворачивающихся голов, и в фокусе всех глаз, устремленных на двери, появляется входящий в зал Государь Император.

В двухсветный зал льются потоки света, блестит зеркало паркета, свет отражается в огромных люстрах, горят золото и серебро, сверкает медь труб оркестра, играет вороненая сталь штыков, кругом море блеска и света и – вдруг… все это как-то меркнет, стушевывается, скромно и почтительно отступает. Какой-то особый свет-сияние окружает невысокую стройную фигуру, так уверенно, спокойно и просто, но то же время торжественно и величаво входящего Императора.

Приняв рапорт командующего парадом, Государь остановился перед серединой фронта, поздоровался и поздравил корпус с праздником. Вслед за тем он прошел на правый фланг к старшим гардемаринам, теперь уже корабельным гардемаринам, поздравил их с окончанием корпуса и, после нескольких напутственных слов, поздравил с производством в мичманы. Вспыхнуло «ура» новых мичманов. Государь взглядом попросил директора корпуса остановить это «ура», что директор и исполнил, подняв руку. Повернувшись к остальному строю, Государь громко сказал: «А вам я назначаю шефом Морского корпуса Наследника Цесаревича».

И тогда уже неудержимое «ура», слившись с аккордами гимна, заполнило огромный зал, рвалось из массивных стен здания, подступало сладко-горьким комком к горлу. На хорах плакали женщины.

Как в тумане прошел церемониальный марш. В последний раз, под огромной статуей «Державного плотника» стоял его венценосный потомок. Мимо него проходили «Дети гнезда Петрова», и никто не знал, что это был последний, прощальный марш…

Парад кончился. В Столовом зале звенела посуда, передвигались столы, готовились к обеду. В ротных помещениях кадеты и гардемарины приводили себя в порядок. Государь, после парада, осматривал помещение корпуса, вновь строящийся огромный бассейн для плавания, посетил в лазарете больных.

Вдоль классного коридора и в Компасном зале выстроились 140 человек только что произведенных мичманов. Тихо стояли молодые офицеры. Происшедшее внезапно вырвало их из привычной обстановки. Радость была велика, сбылись мечты. Каждый верил в свою счастливую звезду в предстоящей борьбе жизни и смерти.

Двери лазарета открылись, и вошел Государь. Он подошел к каждому мичману, каждому подал руку, каждого вновь поздравил с производством, каждому ласково улыбнулся. И было что-то мистически-торжественное в этом посвящении в рыцари вечного долга служения России и Императору.

Еще раз пожелав успеха в жизни, Государь, сопровождаемый свитой, быстро прошел в вестибюль и уехал.

А потом был обед. Играла музыка, читались поздравления, говорились тосты, слышался смех. Новые мичмана были уже гости. После обеда они оставили корпус. Гардемарины и кадеты ушли в отпуск.

Весь день и весь вечер падал тихий, ласковый снег. Падал на золото накладных якорей гардемаринских погон, на звездочки погон молодых мичманов, снежинки таяли и превращались в кристально чистые слезы… Небо Петербурга плакало…

Корпус затих. Вечером не вспыхнули ослепительным заревом его окна, к его подъездам не потянулся блестящий съезд моторов и карет, и «красавиц юных рой» не устремился в Столовый зал.

Там было темно. Вальс не звучал.

 

Гибель «Гнезда Петрова»

Только на массивном письменном столе горела небольшая электрическая лампа. Углы кабинета, тяжелая кожаная мебель, шкафы, полные книг, и пол, покрытый ковром, тонули в полумраке. Чуть сутулясь, «по-нахимовски», в кресле у стола сидел пожилой человек в форме морского офицера. Глубокое раздумье охватило его. Правая рука, только что опустившая трубку телефона, так и осталась лежать на столе, а опущенная голова и холеная седая борода склонились на грудь. Неяркий свет лампочки бросал мягкие отблески на золото и черное шитье орлов адмиральских погон начальника Морского училища (с 1916 года Морской корпус был переименован в Морское училище) вице-адмирала Виктора Андреевича Карцева. В кабинете было тихо-тихо. Звенящая тишина, тишина перед грозой, напряженная, полная неясных ожиданий, тишина…

Адмирал выпрямился и откинулся в глубину привычного, удобного кресла. Неужели началось? Не верить только что принятому по телефону сообщению он не мог. Сведения были далеко не утешительными. Беспорядки на улицах могут быть и подавлены, но кто остановит тот хаос, который охватил Государственную Думу, пробрался в высшие сферы управления страной и упорно стремится нарушить стройность и единство командования необъятным фронтом? Где та сильная рука, которая так нужна сейчас, в столице? Где Государь? На фронте, в Ставке? А он так нужен именно здесь, где, может быть, решится судьба России, судьба престола. Задумавшись, адмирал заглянул в свое прошлое. Вспомнилось пережитое, события, участником которых он был, быстро промелькнули тени минувшего…

Молодые его годы прошли за границей, где отец будущего адмирала был российским генеральным консулом. Жизнь вне родины научила особенно остро любить Россию и ценить ее мощь и величие. Осталось и наследство: великолепное знание иностранных языков. А потом Морской корпус, и наконец в 1889 году он – мичман. Быстро летели годы. Плавания, походы, войны… С 1896 года почти непрерывно – служба на Дальнем Востоке. О Боксерском походе напоминает залеченная разбитая чашечка правой ноги. Вот и 1901 год. Исполнилась заветная мечта каждого морского офицера: он, лейтенант Карцев – командир миноносца в Порт-Артуре. В ночь с 26 на 27 февраля 1904 года загремели выстрелы с японской эскадры: первая атака Порт-Артура. Началась Русско-японская война. Миноносец «Властный» и его командир слились в одно, борясь за честь Андреевского флага, за честь России.

Адмирал поднял правую руку и медленно провел по белому кресту на груди. Да, эта ночь на 26 февраля 1904 года… Темная ночь, взлохмаченное море, холодное… Четыре брата – «Выносливый», «Властный», «Внимательный» и «Бесстрашный» – столкнулись неожиданно с восемью японскими миноносцами и вступили с ними в жаркий артиллерийский бой на дистанции 15–30 сажен. Вой ветра, шум моря, грохот орудий, вспышки огня… «Властный» схватился в горячем поединке с японским миноносцем, который выпустил в него мину, но промахнулся. Ранен минный офицер, и инженермеханик П.В. Воробьев, по личному почину, выпускает мины из двух аппаратов, и вслед за тем раздается, почти в упор, залп и поднимается столб воды. По-видимому, мина попала в кормовую часть японского миноносца, не успев даже погрузиться в воду, а ударила в него на лету. В эту ночь сам святой Георгий коснулся груди молодого командира «Властного».

Вспомнилась и другая ночь. Прошел почти год, и 20 декабря 1904 года русский консул в Чифу донес:

«Пришли миноносцы „Властный“, „Сердитый“ и „Скорый“ с известием, что сегодня должна состояться сдача Порт-Артура».

Сухо и коротко. Но была эта ночь прорыва мучительно бесконечна. Окруженные тесным кольцом вражеских судов, маленькие миноносцы скользили, как тени, среди высоких волн, вырывались из ослепительных лучей прожекторов и уходили от преследования. Было два выхода: или прорыв, или гибель. На миноносцах сдающаяся крепость отправила знамена, секретные документы, донесения, шифры и так далее. Все это в руки врага не должно было попасть. И тогда «Властный» выполнил свой долг.

Прошла Русско-японская война. Остались горечь поражения, опыт и твердая решимость возродить флот для блага и величия России. Он командует кораблями в Балтийском море, потом он – морской агент во Франции, Бельгии, Испании и Португалии и, наконец, с осени 1913 года – командир крейсера «Аврора». Судьба долго пряла свою пряжу, рисуя замысловатый узор его жизни, и привела его на этот корабль. Крейсер «Аврора» входил в учебный отряд Морского корпуса. Морской корпус – последний этап его службы. С ним и разделил он их общую, горькую участь.

Осенью 1913 года директор Морского корпуса вице-адмирал А.И. Русин покинул корпус, будучи назначен на пост начальника Главного морского штаба. Из целого ряда кандидатов, большинство которых – в адмиральских чинах, Государь выбирает именно капитана первого ранга В.А. Карцоева и назначает его и. о. директора Морского корпуса. Поступая так, Государь знал, что делал. Вице-адмирал Русин поставил программу обучения в Морском корпусе на высоту, отвечающую требованиям современной морской техники. С 1910 года Морской корпус – высшее специальное учебное заведение. Теперь новый директор должен дать ему блеск, выправку и светский лоск. Государь не ошибся в своем выборе. Безупречный слуга родины, рыцарь долга, прекрасный моряк, дипломат и строгий, но справедливый начальник взял в свои руки воспитание будущих молодых офицеров Российского Императорского флота.

В 1914 году, оставаясь командиром крейсера «Аврора», под брейд-вымпелом капитан первого ранга Карцов командует учебным отрядом судов Морского корпуса, а 3 августа, когда учебное плавание было закончено, Государь Император производит его в контр-адмиралы и утверждает в должности директора. Открылось новое поле деятельности, полное захватывающего интереса, но и полное ответственности.

И вот теперь, в этот грозный час нарастающих, как снежный ком, решающих событий, он сам от себя требует честного ответа: справился ли он с трудной задачей? По совести – он сделал все, что мог. Дух корпуса на высоте, выправка отличная, непрерывно повышаются успехи в науках, спорт поставлен великолепно, и с флота приходят блестящие отзывы о службе молодых морских офицеров на боевых кораблях. Когда на годовой смотр 6 ноября выходили на парад в Столовый зал батальоны кадет и гардемарин, когда они проходили церемониальным маршем перед Государем, стоящим у огромной статуи Петра Великого, он, Карцев, видел, как ласково улыбались прекрасные глаза Царя при виде этой блестящей стройной массы русских юношей в черных с золотом мундирах, радостно и уверенно шедших к заветной цели – служению Флоту, России и Императору. Нет, он выполнил свой долг и выполнит его теперь до конца!

* * *

Рука потянулась к телефону, и в трубку упали слова приказания: «Общий сбор. Кадет и гардемарин построить в Столовом зале. Должен присутствовать весь личный состав училища. Оркестр на хоры. Буду через 15 минут».

Поднялся и вышел из кабинета. За окнами директорской квартиры, выходящими на набережную Невы, темно и тихо. Дежурный вестовой бросился и распахнул двери в вестибюль. Вскочили и вытянулись швейцары. Все буднично и обычно. Покрытая мягкими коврами, широкими маршами поднималась вверх лестница. Как тяжелы, точно свинцом налиты, ноги! Медленно стал подниматься. Вот и площадка, аванзал, ряд гостиных. Там темно, только отсвет фонарей с набережной причудливыми бликами нарушает полный мрак. Тихо, чуть потрескивает отопление и бледно светится мрамор прекрасной группы-статуи, подарок города Мессины русским морякам, спасавшим жителей этого города во время землетрясения 1908 года. Подошел к окну. На набережной, со своего пьедестала, смотрел на Корпус великий мореплаватель и бывший директор Морского корпуса, бронзовый Крузенштерн. Он как будто встревожен… По всему корпусу горнисты играли сбор.

Осторожно подошел адъютант и стал сзади. Да, время. Надо идти. Знакомый путь – сколько раз проходил он этими коридорами в Столовый зал! В тяжелых золоченых рамах портреты великих адмиралов: Грейга, Ушакова, Свиридова, Сенявина и других. Их руки сжимают подзорные трубы. В высоких расшитых золотом воротниках мундиров они держат головы прямо, важно и гордо. Они строго и внимательно провожают глазами идущего мимо. И кажется, что тени их выйдут из мертвого холода золота, холста и красок и вместе с директором сейчас войдут в Столовый зал. Они явно взволнованы. Все здесь под их надзором: молча, столетиями, они берегут гнездо и заветы Петра.

Вот и залитый светом Столовый зал. Гардемарины и кадеты построены в две шеренги. Следуют команда и встреча. Вот он на середине зала, громко здоровается. Дружный, знакомый ответ и тишина, напряженная, выжидательная. И тогда слова пришли сами собой, стало все ясно и понятно. Знал, что надо сказать, что надо сделать. Даже невидимые тени взволнованных адмиралов успокоились, одобрительно переглянулись и отступили в глубину привычного покоя. Делай – твое время, твой долг!

«Гардемарины и кадеты! Нашему врагу, Германии, сегодня удалось одержать самую крупную победу за все время этой беспримерной, охватившей весь мир войны. Их золото, руками врагов престола и Отечества, предателей своей Родины, вызвало беспорядки на столичных заводах. Темный народ не ведает, что творит… Некоторые запасные полки изменили своему Императору. Но, по воле Божией, у России еще остались верные сыны, а у Государя – верные слуги, и не пройдет трех дней, как порядок будет восстановлен и великая Россия победит. Будьте верны своему Государю и служите ему, как служили ваши отцы и деды! Вы пришли сюда учиться на благо вашей Родины и нашего Государя. Пусть изменяют только бунтовщики вместе с подкупленными немцами, врагами России. Но если они войдут в стены училища, мы исполним свой долг и присягу до конца и с оружием в руках выйдем им навстречу. Оставьте и забудьте, в эти тяжелые для России дни, мелкие счеты и проказы. Да здравствует Государь, да здравствует великая Россия и Императорский флот!»

И тогда загремело «ура», мощное, неподдельное, исходящее из глубины юных, честных сердец. А по огромному залу торжественно и величаво полились звуки гимна – «Боже, Царя храни».

В этот роковой вечерний час, 27 февраля 1917 года, в последний раз в Морском корпусе гремело «ура» Государю Императору. В последний раз русские юноши, гардемарины и кадеты, просили Бога, словами гимна, сохранить им Русского Царя…

Корпус зашумел, как улей. Было объявлено осадное положение. Всем гардемаринам и кадетам, кроме младшей кадетской роты, было приказано разобрать винтовки. Настроение было бодрое. Спали, не раздеваясь, имея оружие под рукой. У всех входов и выходов были поставлены часовые и наблюдательные посты. Вдоль окон нижних этажей непрерывно обходил дозор. Адмирал проверял охранение и остальное время находился в аванзале. Под утро, в результате переговоров по телефону с морским министром, он приказал часовых снять, а у закрытых ворот и подъездов держать дежурных.

День понедельника 27 февраля и ночь на 28 февраля прошли спокойно. В это время отдельные гардемаринские Классы уже подверглись нападению толпы, разграбившей арсенал и склады съестных припасов. Но об этом в Морском корпусе еще ничего не знали. Очевидно, лазутчики грабителей были осведомлены через служителей-дневальных о той встрече, которая могла их ожидать. Вероятно, Морской корпус был почти единственным военно-учебным заведением, не подвергшимся нашествию черни до утра 28 февраля.

День 28 февраля начался нормально. После завтрака разошлись по ротам, а потом по классам. Но около 10 часов утра из окон заметили скопление толпы между 12-й и 13-й линиями. Подошел и батальон лейб-гвардии Финляндского полка. Возбуждение нарастало, и толпа начала ломиться в железные ворота 6-й роты, требуя выдачи пулеметов. Адмирал Карцев пригласил инспектора классов флота генерал-лейтенанта Бригера следовать за ним и, в сопровождении адъютанта мичмана Дориана, отправился к воротам, у которых бушевала толпа. Из толпы раздавались не только выкрики, но и выстрелы. Мичману Дориану удалось перекричать этот шум и передать толпе, чтобы она шла к главному подъезду на набережной, где к ним выйдет адмирал. Этот маневр преследовал цель отвлечения массы возбужденных и враждебно настроенных людей от ворот, через которые они могли влиться в корпус широким потоком, распространиться по всему зданию, и первыми могли пострадать младшие, невооруженные кадеты. Большая часть толпы отхлынула на набережную, но часть продолжала ломиться в ворота. Тогда генерал-лейтенант Бригер предложил пустить внутрь выборных, чтобы они убедились, что в саду никаких пулеметов нет. Сразу согласились, ворота открыли, и смущенные делегаты быстро вернулись к толпе.

– Здесь никаких пулеметов нет. Айда на набережную.

В старшей гардемаринской роте гардемарины разобрали оружие, собираясь, если понадобится, штыками и огнем отразить нападение толпы. Подошел генерал-лейтенант Бригер и уговорил их оставить это намерение, пока можно избежать кровопролития. Винтовки поставили в пирамиды, но гардемарины остались в помещении, готовые к выступлению при первой надобности.

Большая часть гардемарин собралась в Столовом зале, обсуждая события. Внезапно из Сахарного двора в зал начали входить солдаты Финляндского полка с явным, не обещающим ничего доброго, намерением. В мгновение ока у гардемарин оказались винтовки в руках, и с криком «ура» они бросились на непрошеных гостей. Штыками и прикладами очистили помещение и дворы, после этого открыли ящики с патронами и быстро их разобрали. Подошедший капитан второго ранга Шенявский восстановил порядок и приказал:

– Не толпиться у дверей! Получившие патроны – расходитесь по местам. Цельтесь хорошо, но первыми не стреляйте. Патроны щадите. Неизвестно, сколько дней нас будут осаждать.

По зданию, главным образом по окнам, велась уже с улицы стрельба. У дверей гардемарины успешно отбивали толпу, стремившуюся прорваться в здание. Человек тридцать гардемарин открыли с чердака продольный огонь по линиям, но только для устрашения, так как в толпе оказалось только двое случайных раненых. Позже вожаки уверяли, что стрельба велась из пулемета.

В это время на набережной Невы перед подъездом училища толпа выросла уже в несколько тысяч человек. Теперь главную массу составляли солдаты лейб-гвардии Финляндского полка и 180-го пехотного запасного батальона. Большинство из них были вооружены. Настроение – угрожающее. Внизу, на лестнице у входа в вестибюль, одиноко стоял адмирал Карцев и разговаривал с группой вооруженных солдат. На улице бушевала толпа. Адмирал объяснял делегатам, что в здание он толпу не пустит, но если им нужно оружие, то он прикажет выдать им некоторое количество винтовок. Он надеялся таким образом избежать разграбления вверенного ему имущества. Одновременно адмирал крикнул толпе, чтобы они выбрали несколько человек, которых проведут по всем помещениям, и они смогут убедиться, что в здании пулеметов нет. Отделилось несколько человек, и среди них парочка наглых, курчавых типов, явно переодетых в солдатскую форму. Адмирал приказал генерал-лейтенанту Бригеру провести делегатов по всему зданию, и они удалились.

В этот момент и случилось непоправимое. Адмирал остался один на подъезде. Немного дальше стоял мичман Фусс. Толпа наглела и возбужденно напирала на адмирала. Неслись крики, угрозы, ругательства. Из массы выделились трое – прапорщик с красным бантом, рабочий и расхлыстанный, наглый солдат, который и крикнул адмиралу:

– Мы, вишь… желаем…

На что вышедший из себя адмирал громко ответил:

– Я тебе не «вишь», а адмирал, ваше превосходительство… Встань смирно, руку под козырек! Теперь говори, что тебе надо.

Ошалелый герой революции подтянулся, поднес руку к козырьку, но так и остался стоять с открытым ртом. Говорить ему не пришлось. Страшный удар ружейным прикладом в голову свалил с ног адмирала. На него быстро накинули шинель, связали и бросили в стоящий недалеко автомобиль.

Делегаты с генерал-лейтенантом Бригером обходили помещения. Вели себя сравнительно прилично, руками ничего не трогали. О случившемся у подъезда еще ничего не знали. Когда подошли к дверям, ведущим в Столовый зал, то услышали там страшный шум и крики. Оказалось, что толпа прорвалась внутрь здания и коридорами влилась в зал. Кричали и требовали пулеметы.

– Вы ищете пулеметы, а их у нас нет! – крикнул им генерал-лейтенант Бригер.

Один из делегатов, вольноопределяющийся, заявил, что он сам видел пушки и пулемет. Очевидно, он говорил об учебно-артиллерийском классе, что ему и разъяснили, но он продолжал настаивать, что пулемет настоящий, а не учебный. Тогда стоявший рядом унтер-офицер Финляндского полка, презрительно взглянув на знатока военного искусства, сказал ему:

– Эх ты, голова! Где ты видал, чтобы на игрушечном пулемете обучались солдаты? Сам ты, видно, пулемета и не нюхал. Генерал правду сказал: учатся всегда на настоящих. – И, повернувшись к толпе, крикнул: – Нечего нам тут в столовке делать! Выходи на улицу, да на двор. Там у нас больше дела будет.

Толпа стала медленно и неохотно выходить, но в результате здание очистилось, и все двери были заперты. Только еще раз улица ворвалась в сад через ворота на 12-й линии. Были разгромлены арсенал и склады продовольствия. Свои помещения и свое оружие гардемарины и кадеты отстояли.

Пленение директора, грабеж арсенала и кладовых в какой-то степени, очевидно, удовлетворили мятежников, а решительный отпор повлиял отрезвляющим образом. Толпа отхлынула от здания и очистила набережную, Генерал-лейтенанту Бригеру удалось соединиться по телефону с начальником Главного морского штаба, который передал ему приказание морского министра вступить в исполнение обязанностей начальника Морского училища:

«Вам предоставляется управляться по способности, так мы теперь не в таком положении, чтобы оказать вам помощь. Сделайте все возможное, чтобы сохранить вам вверенные молодые жизни и имущество Его Величества. Я знаю, для вас наступило трудное время. Помоги вам Бог!»

Как характерно это приказание для тех трагически-нелепых дней…

В этот же день гардемарины и кадеты были распущены по домам, до дальнейшего распоряжения. В этот день закончилось 216-летнее служение Навигацкой школы Российской Империи и Императорскому флоту.

Занятия возобновились 2 апреля 1917 года. Внутри жил еще не сломленный дух и товарищеская спайка. За стенами училища шла агония. Преступно-бездарное Временное правительство рухнуло, увлекая за собой все, что с таким трудом отстояли истинно русские люди в дни революционной катастрофы.

29 января 1918 года народный комиссар Троцкий (Бронштейн) одним росчерком пера объявил: установленный царскими законами Российский флот считать распущенным. Было закрыто и «гнездо Петрово».

* * *

…Огонь. Море огня. А за огнем удар, взрыв, от которого вздрогнуло все тело и захватило дыхание. Карцев знает, что это взрыв мины «Властного», попавшей в японский миноносец. Глухую, штормовую ночь и вой ветра рвут грохот боя и огонь. На гибнущем японском миноносце ярко сверкнул луч прожектора и вдруг резко метнулся в небо. Карцеву ясно, что мина попала в кормовую часть миноносца, нос которого начал подыниматься с погружением кормы. Он видит в бинокль, как командир японского миноносца на мостике подымает руки вверх, что-то кричит. Он гибнет. Но бинокль у Карцева силой взрыва давно вырвало из рук, в руках ничего нет, пальцы судорожно двигаются в пустоте, стараясь навести бинокль на фокус. Разжать пальцы, опустить руки невозможно. Волна с силой ударила в борт и взметнула столб воды. Лицо у него мокрое, теплая, липкая соль на губах. А потом настало самое страшное. Корма «Властного» взлетела вверх на волне, и весь миноносец задрожал. Корма застыла в воздухе и не опустилась. Винты работали все быстрее и быстрее и с страшным шумом с кормы стали приближаться к мостику. Все ближе и ближе. Шум их рвал голову на части и причинял невообразимую боль. Вот они совсем рядом. Боль, отчаяние, страх – и в этот момент нос и мостик «Властного» быстро погружаются в море. Мрак, тишина, покой…

Первый проблеск сознания – бледный свет и неясный шум. Потом тело почувствовало вес, и стали постепенно вырисовываться контуры большого помещения и людей. Чувство тупой головной боли не покидало, но сознание возвращалось и ужас перед случившимся начинал заглушать физическое страдание. Посмотрел вокруг себя: большие окна, старинная мебель, зеркала. Где он? На диванах, на креслах, на стульях у стола много людей. Молодые, средних лет, старики, в различных формах военные, штатские. Одни из них что-то оживленно обсуждают, другие, в немом отчаянии, сидят неподвижно, молча, склонив головы на грудь. Адмирал некоторых узнает. Сановники, сенаторы, министры, генералы, высшие чиновники и среди них несколько молодых офицеров. Почему они все здесь? Двери непрерывно раскрываются, пропуская входящих и выходящих военных, прилизанных, в новенькой, с иголочки, форме, деловито шныряющих по всем направлениям. Снаружи доносятся крики, шум, лязг оружия. Кого-то приводят, кого-то уводят. Одни резко протестуют, другие молчат или с недоумением разводят руками.

Адмирал замечает, что погоны у него сорваны, воротник кителя расстегнут, недостает нескольких пуговиц. И тогда, как молния, больно поражает сознание, что он обесчещен! Ему говорят, что он в Таврическом дворце, в Государственной Думе, куда его привезли как врага революции, как приспешника царизма, что его будет судить суд революции, что власть теперь в руках Государственной Думы, то есть народа, и что Император должен быть низложен.

И опять шум винтов «Властного» стал приближаться, настойчиво и мучительно отбивая такт: никогда… никогда… никогда… Он, Карцев, – слуга Императора. Служа Императору – служил России. Мыслить иначе – значит изменить. Как ребенок, попался он в руки врагов престола и Родины. Выход один – смерть.

Короткий проблеск сознания сменился вновь волной нарастающего отчаяния. Адмирал заметил большой тупой карандаш, лежащий на столе. Крадучись, притянул его к себе, поставил перпендикулярно на стол, крепко зажал в кулаке правой руки и, сильно размахнувшись головой, ударил виском об острие карандаша. Удар был силен, но не смертелен. Когда его привели в чувство и повели на перевязку, он вырвался и набросился на стражу, стараясь вырвать винтовку, с криком: «Я вам покажу, как умирает русский адмирал». Солдаты искололи его штыками. Очнулся в госпитале, где ему наложили швы на раны. Зашил раны мальчишка-большевик, выдававший себя за врача и называвший себя Раскольниковым. Раны были зашиты варварски, без дезинфекции, и началось нагноение. Тогда вмешалась в дело жена адмирала, Мария Ивановна. Она добилась того, чтобы раны были расшиты, была бы сделана дезинфекция и чтобы адмирал прошел нормальный курс лечения. Она добилась, чтобы ей позволили ухаживать за мужем в военном госпитале. Из военного госпиталя последний начальник Морского училища Российского Императорского флота вице-адмирал Виктор Андреевич Карцев, вышел сломленным, физически и духовно, человеком.

* * *

При большевиках Виктор Андреевич служил некоторое время в Пулковской обсерватории.

Вся семья Карцевых являлась заложниками за бывшего морского министра Григоровича – тестя Виктора Андреевича. Адмирал Григорович был выпущен за границу и жил во Франции, в Ментоне. Умер адмирал Григорович в 1928 году.

С кончиной бывшего морского министра, за которого Карцевы служили заложниками, начался для них последний крестный путь. Карцевых арестовали и отправили в ссылку на север, в Архангельск. По сведениям, они там пробыли недолго. В 1929 году Виктор Андреевич был убит, ему шел 61-й год. Вдова с сыном вернулись в Петроград.

Вся семья Карцевых была исключительно религиозна. Сын их, Андрей, прислуживал в церкви при богослужениях. Узнав об этом, комсомольцы избили слабого мальчика. Сильное потрясение вызвало припадки эпилепсии, а впоследствии он ослеп, но по молитве огорченных родителей перед чудотворным образом Скорбящей Божией Матери он получил полное исцеление. Юноша Андрей постригся в монашество с именем Алексий.

По возвращении в Петроград мать и сын принимали участие в приходской жизни церкви. Это продолжалось недолго. В 1930 году инок отец Алексий был арестован, а в 1931 году расстрелян вместе с другими священнослужителями. Мать его, Марию Ивановну, также судили и сослали на Соловки. Дальнейшая судьба ее неизвестна.

* * *

Мертвый город на берегах Невы. Могучая река, окованная в «Елисаветинский гранит», величаво катит свои воды в открытое море. Опустевшие, разграбленные дворцы и особняки, как мертвыми глазами, смотрят своими окнами на набережную. Жутко ночами, пустынно. Горе, слезы, голод и смерть притаились в обезумевшем городе. Редко слышны торопливые шаги запоздавших прохожих, и только ветер свободно, весело и беспечно, как и прежде, гуляет по опустевшим, заплеванным подсолнечной шелухой проспектам, улицам и скверам. Быстро и низко несутся разорванные тучи – точно им неприятно задерживаться над этим страшным, пустынным городом. Иногда любопытная луна заглянет в разрывы между тучами и бросит вниз свой бледный луч. Пусто в Петербурге, пусто…

В такие ночи, поздней осенью 1917 года, на Сенатскую площадь часто осторожно пробирался человек: высокий, сутулый, с непокрытой седой головой и взлохмаченной, запущенной бородой. Одет он неряшливо и чрезвычайно худ. Его темная фигура, стараясь держаться в тени, всегда стремилась достигнуть одного и того же места: глыбы гранита, на котором вздыбленный конь и на коне грозный, прекрасный всадник – Медный всадник. В неясном свете луны, и конь и всадник, точно призраки, плыли над землей, а на граните фосфорическим светом горели слова: «Petro primo – Catharina Secunda».

Подойдя к памятнику, старик цепко хватался за ограду руками, старался заглянуть в лицо всадника и начинал что-то говорить быстро, тихо, невнятно. Потом начинал горячиться, протягивал вверх руки, о чем-то просил, умолял, требовал, кричал… Наконец в безысходном отчаянии падал на колени и горько плакал. Слезы падали на чугун и гранит, их быстро сушил ветер.

По набережной идет патруль. Нечесаные, лохматые, неопрятно одетые, волоча винтовки по земле или закинув их на веревках за плечи, лениво плетутся во мраке ночи красноармейцы. Услышав шум у памятника, сворачивают на площадь. Стоят и смотрят, как бьется в немом отчаянии, размахивая руками, темная фигура старика. Молодой курносый красноармеец скинул винтовку с плеча и дослал патрон.

– Стрелить, штоль… – бросил равнодушно.

Пожилой красноармеец, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, рукой отвел его винтовку.

– Не трожь. То их какой-такой морской генерал бывший. Ума, значит, решился. Негоже таких убивать. Грех, паря!

Молодой пожал плечами, сплюнул и стал крутить козью ножку.

– Мне што? Нехай. Скушно только…

И пошли дальше, страшные, не ведая, что творят…

Когда приближался рассвет, старик устало подымался, сгорбившись, понурив голову, плелся прочь от памятника и скрывался в улицах еще спящего города. Потом он перестал приходить.

Медный всадник по-прежнему, вздыбив коня, висит над бездной и смотрит в неведомое будущее, а неугомонный ветер, который что-то знает, поет по улицам его бывшей столицы свою нудную песню:

«Быть Петербургу пусту… пусту…»

Сан-Франциско

1960 г.

 

Курс Норд-Ост 23

В 1 час 30 минут пополудни 14/27 мая 1905 года броненосец «Князь Суворов» под флагом свиты Его Величества генерал-адъютанта вице-адмирала Зиновия Петровича Рожественского, войдя в Корейский пролив между островом Цусима и Японией, лег на курс норд-ост 23.

По сигналу с флагмана на этот курс легла и вся, следовавшая ему в кильватер, вторая эскадра Тихого океана.

Курс норд-ост 23 до конца Цусимского боя отменен не был. И на другой день он был повторен адмиралом Небогатовым, старавшимся с остатками эскадры прорваться во Владивосток.

Этим курсом, объятая пламенем, в грохоте орудийных залпов, под крики «ура» погибающих моряков, русская эскадра вошла в огонь Цусимы и… сгорела. Сгорела в очистительном огне, как жертва, принесенная на алтарь будущего возрождения Русского флота.

Маленький остров Цусима. Неприветливые воды, омывающие берега его. Огромное кладбище стальных гигантов и 5045 русских моряков. Бескрестная могила…

Могила тех, кто много лет тому назад испил до дна горькую чашу страданий, разочарований и почти всеобщее негодование.

Там спят вечным сном те, о которых английские и немецкие морские офицеры, следившие за походом второй эскадры, говорили: «Никто в мире, кроме вас, русских, неспособен на то, что вы делаете».

Их светлой памяти и посвящаются эти воспоминания и вечная признательность.

* * *

Неудачи в Порт-Артуре и на полях Маньчжурии волновали не только русское правительство, но и молодую, только что родившуюся, русскую «общественность». Искали выход из создавшегося положения. Появилась мысль о посылке второй эскадры на помощь первой эскадре в Порт-Артур. И если к этой мысли подходили с большой осторожностью в правительственных кругах, то горячая «общественность» ухватилась за эту мысль, как утопающий за соломинку. Статьи в газетах, выступления и доклады чистого теоретика, профессора Морской академии капитана второго ранга Н.Л. Кладо, сыграли в этом вопросе большую и печальную роль. Кладо, ссылаясь на пример австрийцев, пославших против итальянцев в 1866 году все, что имели, включая и малые деревянные суда, настаивал на посылке с эскадрой адмирала Рожественского всех наших архаических судов, вводил в заблуждение общественное мнение, сыпал вычислениями, коэффициентами, подкупал горячностью и резкой критикой правительства. Последнее было в моде в то время.

Адмирал Рожественский был против посылки эскадры. Но он был и единственный, кто мог бы встать во главе выполнения этой задачи. Только железная воля, железная рука и бескомпромиссное чувство выполнения долга качества, которыми обладал З.П. Рожественский могли довести такую разнотипную и наспех организованную эскадру.

Наконец 11 августа 1904 года в Петергофе, на особом совещании под председательством Государя Императора, было окончательно решено послать вторую эскадру на усиление первой тихоокеанской эскадры. Государь предложил Рожественскому принять командование.

«Воля моего Государя для меня священна», – был смысл ответа склонившего голову адмирала.

С этого момента Рожественский перестал противиться посылке эскадры. Выхода у него не было. Выход пришел с огнем Цусимы.

Эскадра запоздала. Вышла она из Либавы 2 октября 1904 года. Начался крестный путь от Либавы до Цусимы. За спиной остались 20 тысяч пройденных миль. Подробности этого грандиозного морского перехода составляют отдельный, интереснейший труд. Все государства, кроме Германии, были на стороне Японии. Опираясь на свой нейтралитет, они помогали ей и мешали продвижению нашей эскадры, где и как было возможно. Без баз, в открытом море, в непогоду, на качке, грузили уголь с угольных транспортов. Жили на кораблях в тяжелых условиях. Страдали и болели в тропиках. Сколько упорства, сколько геройства и нечеловеческих усилий было проявлено русскими моряками в те дни! Сколько могил в безднах морей и океанов на том страшном пути! История перехода эскадры адмирала Рожественского и по сей день служит как поучительная, ценная книга для моряков, почти всех военных флотов.

Этот путь изнурил эскадру. Шансы на успех были ничтожны. У всех на душе тяжелым бременем лежало томительное ожидание неизвестного будущего. Железный Адмирал был непреклонен. В глубине своей суровой души он надеялся избежать приношения кровавой жертвы. После падения Порт-Артура он надеялся, что эскадру вернут. Петербург молчал. Путеводной звездой Рожественского оставалась телеграмма Государя Императора: «Мысленно, душою с вами и моей дорогой эскадрой. Уверен, что недоразумение скоро кончится. Вся Россия с верою и крепкой надеждой взирает на вас. Николай».

Рожественский ответил: «Эскадра единою душою у престола Вашего Императорского Величества».

Итак, вперед! За эту веру, за Россию, за Царя! Боже, помоги умереть!..

Адмирал Рожественский повел свою эскадру на прорыв через Корейский пролив. Его впоследствии обвиняли, почему он не избрал кружный путь вокруг Японии, через Лаперузов пролив. Критики забывали про человека, про состояние личного состава, душевное напряжение которого дошло до последней границы. Это тот нравственный элемент, на который Рожественский не мог не обратить внимание и не учесть его. 12 тысяч людей ждали смерти как избавления. Нельзя определить это ощущение словами, но сознание подсказывало, что так дальше нельзя, «на бой еще хватит, но на дальнейшее ожидание, на новый переход – нет». К утру 14 мая эскадра подошла к Корейскому проливу.

На грандиозном огне Цусимского пожара сгорела двухсотлетняя рутина, тяжелым бременем лежавшая на плечах Русского флота. Все славное прошлое, победы и подвиги времен парусных и парусно-паровых судов, как бы задерживали творческую мысль личного состава флота и не давали полностью осознать появление совершенно новой военно-морской техники. Медленно, очень медленно шла эволюция военно-морской мысли не только в Русском флоте, но и во всех флотах, имевших за собой долгое историческое прошлое. Русские моряки пришли в Цусиму, воспитанные по старым системам и понятиям, наследием прошлых времен. Они не знали то, что надо было знать, и в этом не их вина. Их так воспитали. Но если они не знали то, что требует современная техника морского боя и этих технических средств в руках у них не было, то они полностью обладали наследием предков – добросовестным выполнением долга, доблестью и верностью, до смерти, Андреевскому флагу. Судьба предназначила именно русскому флоту сгореть в грандиозном пожаре, который осветил новый путь развития военно-морской мысли.

Японский флот только что родился. Прошлое его было только 17 лет. Японцы безукоризненно скопировали все лучшее и выбрали лучшие образцы. Личный состав был совершенно свободен от наследия прошлого. В Китайской войне они проверили свои силы и все достижения сохранили в глубокой тайне. Все преимущества были на их стороне: новейшие быстроходные корабли, сила артиллерийского огня, разрушительное действие снарядов «шимоза», фанатичное настроение личного состава, отсутствие утомления. Они вступали в бой на пороге своего дома.

История повторяется. 325 лет до Цусимы, испанский громадный флот, Непобедимая армада, был разбит на голову у мыса Корнвалиса карликом в те времена, английским флотом. Героические испанцы придерживались старых методов – таранный бой и абордаж. Англичане ввели артиллерию. Испанский флот был под влиянием столетнего славного прошлого. Английский флот только что рождался. В результате – смерть рутины и рождение новой техники.

Так и в Цусиме произошло крушение и сожжение устаревших понятий, но не крушение живой, творческой русской силы.

* * *

В ночь с 13 на 14 мая вряд ли кто спал спокойно на судах эскадры. Присутствие противника ясно ощущалось. Воздух был полон радиотелеграфными переговорами. Неизбежность завтрашнего боя была неоспорима. Только чудо могло помочь прорыву. Была слабая надежда на туман, непогоду.

Утро наступило серое, мглистое. Без всякого приказания команда надела все первосрочное, чистое платье и белье. Шли на смерть. К принятию Высшей Тайны.

В 6 часов 45 минут утра справа показался во мгле силуэт изящного крейсера. Это был «Идзуми». Эскадра открыта. С этого момента она под непрерывным наблюдением.

В 1 час 25 минут показались главные неприятельские силы. Адмирал Того шел полным ходом. Огромные флаги «Восходящего солнца» развевались на мачтах. С расстояния в 32 кабельтова блеснули вспышки залпа «Суворова». «Микаса» ответил. Трагедия Цусимы началась.

Еще 26 апреля Рожественский отдал следующий приказ: «Японцы беспредельно преданы престолу и родине. Они не снесут бесчестья и умирают героями. Но я, мы клялись перед Престолом Всевышнего. Господь укрепил дух наш и помог одолеть тяжести похода, доселе беспримерного. Господь укрепит и десницу нашу, благословит исполнить завет Государев и кровью смыть горький стыд России».

Была ли у Рожественского надежда на успех? Почти с уверенностью можно сказать, что никакой. Смыть кровью стыд России – вот вся надежда.

«Дейли телеграф» от 12 мая 1905 года писала: «Рожественский ведет свой флот с чувством человека идущего на собственные похороны. Ни один английский адмирал не мог бы выполнить невозможную задачу, выпавшую на долю Рожественского. Адмирал Того не может не иметь успеха, ибо все условия для него исключительно благоприятны».

Потоками своей крови смыли русские моряки в тот день все ошибки и грехи прошлого, приведшего Россию к поражению и их к Цусиме.

Русская эскадра стреляла неплохо. Японцы далеко не блестяще. Но их снаряды, разрываясь даже от удара об воду, при попадании в наши суда, благодаря особому взрывчатому веществу «шимоза», вызывали пожар, который быстро охватывал весь корабль. Огонь, газы и поражения мелкими осколками разрывавшихся снарядов наносили огромный урон в личном составе. Вода, вливаясь в пробоины, заполняла отсеки корабля. Пожар мешал бороться с морем. Корабль весь в огне. Все больше крен. Тяжело раненый гигант ложится на бок. Наконец с тяжким стоном он переворачивается. На поверхности бурного моря огромное днище, густо обросшее длинными водорослями за время долгого перехода. Винты еще работают. На этом чудовищном острове смерти люди. Люди плавают кругом в воде, тонут. Мимо, окутанные дымом, в огне залпов орудий, пылая пожаром, проходят другие корабли. Все дальше, дальше, на норд-ост 23. Своей волной они смывают людей с днища перевернутого корабля. Тонут, гибнут под винтами. Но перед смертью они кричат «ура» проходящим кораблям, машут руками. Какую черту они перешагнули? Откуда этот восторг смерти? Кто эти люди? Кому и чему они кричат «ура»? Ответ один: это Россия.

Лишь несколько особенно выдающихся примеров гибели отдельных кораблей и геройского поведения их личного состава приведем в этом кратком очерке.

Флагманский корабль броненосец «Князь Суворов». Стреляет из всех уцелевших орудий. Пылает как факел в огне пожара. Идет головным, ведет колонну. В 2 часа 25 минут перестал слушаться руля и вышел из строя. В этот же почти момент тяжело ранен в голову адмирал Рожественский. В 2 часа 40 минут ранен командир, доблестный капитан первого ранга Игнациус. Агония корабля долгая и мучительная. Рожественский вновь ранен, теперь в ноги. Стрельба не прекращается. Мачты, трубы исчезли. Пылающий, упорно отстреливающийся призрак. В этом хаосе вспыхивают крики «ура». От пожара начали рваться свои снаряды. Около 5 часов к «Суворову» подошел миноносец «Буйный». На большой волне, рискуя разбить свой хрупкий миноносец, командир «Буйного» капитан второго ранга Коломейцев проявил удивительную смелость и искусство управления. Раненого, находящегося в бессознательном состоянии адмирала, с большим трудом перенесли на кормовой срез броненосца. Взлетая на волне и стремительно падая вниз, «Буйный» подлетел к срезу. Уловив момент, адмирала перебросили на миноносец. Офицеры «Суворова» – лейтенанты Богданов, Вырубов, прапорщик Курсель и команда, стоявшая на срезе, провожая адмирала, закричал «ура». Никто не подумал даже о возможности оставить свой корабль и спасаться. Все погибли. Уже темнело, когда 13 японских миноносцев атаковали остатки «Суворова». Еще целый час и сорок пять минут отбивался из единственного действовавшего орудия смертельно раненый герой. Наконец, двигаясь все вперед, медленно погрузился в свою холодную могилу, унося с собой мертвых, раненых и живых.

Броненосец «Император Александр III» по выходе «Суворова» из строя вел эскадру. Около 5 часов, весь в огне пожара, с большим креном, вышел из строя. Скоро перевернулся. С него никто не спасся.

После «Александра III» головным оказался броненосец «Бородино». Опять – пожар, крен. Около 7 часов «Бородино» дал два последних выстрела и пошел ко дну. С корабля спасся только один матрос.

Миноносец «Громкий». Командир – доблестный капитан второго ранга Керн. Бой с японскими миноносцами. Поврежден, тонет. Грот-мачта сбита, и поднятый на гафеле Андреевский флаг упал. Командир приказывает поднять флаг на фок-мачте и прибить его гвоздями. Флаг никогда не будет спущен. Снаряды кончились. Японцы подходят, желая захватить миноносец. Командир приказывает открыть огонь из винтовок и открыть кингстоны. Миноносец тонет. С ним неразлучен его экипаж.

Броненосец береговой обороны «Адмирал Ушаков». Вечером 14 мая получил пробоину в таранном отделении. Отстал. Решил самостоятельно прорываться во Владивосток. Ночь. Кругом враги. Наступивший день не принес облегчения. Броненосец в кольце неприятеля. Скоро конец. Полдень. Последний обед. На этом последнем обеде старший офицер, наливая себе рюмку водки, произнес шутя: «Ну, покойнички, выпьем!» «Покойнички» выпили. Обед прошел в общем оживленно. Вскоре после обеда тревога. Неприятельские крейсера. На головном крейсере взвился сигнал. Лейтенант Максимов разбирает его: «Предлагаю вам сдать ваш корабль…» Резкое приказание командира, капитана первого ранга Владимира Николаевича Миклухо-Маклая: «Дальше разбирать не надо, долой ответ, открыть огонь…» После неравного, жестокого боя, с развевающимся Андреевским флагом, под крики «ура» плавающей в море команды скрылся в бездне «Адмирал Ушаков».

Длинен список погибших кораблей, но еще длиннее список погибших с ними моряков. Имена же их Ты, Господи, веси.

* * *

На больничной койке страдает большой, сильный человек. Он не замечает физических страданий от полученных ран. Поражение, гибель эскадры, плен – вот муки адмирала Рожественского. Мимолетное забвение, и опять муки. Тяжело, как тяжело…

В палату входит адмирал Того. Долго смотрит в глаза своего побежденного противника. Подходит. Берет за руку. Тихо говорит: «Поражение – это рок, участь, судьба, которая ожидает всех нас. Но в нем нет ничего постыдного, ни бесчестия, ни бессилия. Единственно, с чем считаются, это сознание исполненного долга. Вы и Ваши люди проявили подвиги изумительные. Я хотел бы выразить Вам мое уважение и мое соболезнование. Надеюсь, Вы скоро выздоровеете».

Рожественский ответил: «Благодарю Вас за то, что Вы пришли меня навестить. Я больше не стыжусь, что был побежден Вами».

Мир. Конец плена. Возвращение на родину. На родине – суд. Цена крови…

На суде Рожественский рыцарь. Вся вина на нем. Официальное обвинение – сдача миноносца «Бедовый», на котором он в момент сдачи находился в бессознательном состоянии. Прокурор отказался от обвинения. Блестящий мастер слова, адмирал Рожественский, не видя ни судей, ни переполненный зал, кончает свою речь словами: «Я сожалею, что в приказе до сражения я не указал, что спасать командующего следовало только в том случае, если состояние его здоровья позволило бы ему продолжать командование. Меня нужно было оставить на „Суворове“».

В штатском, высокий, стройный, с черной повязкой на голове, вышел из суда оправданный вице-адмирал в отставке Зиновий Петрович Рожественский.

Собравшаяся на улице толпа устроила ему овацию. Сначала – «распни», потом – «осанна». Поздно.

В письме другу своему барону М.Р. Энгельгардту 16 февраля 1906 года Рожественский пишет: «Не понравился мне твой немецкий критик (М. Гарден) за его жестокие, грубые слова на Государя нашего, на мученика, который лихорадочно ищет людей правды и совета и не находит их, который оклеветан перед народом своим, который остается заслоненным от этого народа мелкой интригой, корыстью и злобой, который изверился во всех, имеющих доступ к престолу его, и страдает больше, чем мог бы страдать заключенный в подземелье, лишенный света и воздуха».

В этих словах весь Рожественский и те, кто в день 14/27 мая 1905 года умирали на курсе норд-ост 23.

* * *

Слезы Цусимы давно все выплаканы. Трагедия Цусимы стала уже гордостью русской истории. В каждую годовщину Цусимской битвы, молитвенно поминая всех павших в этом страшном сражении героев, умерших от ран и почивших, будем помнить и гордиться тем, что мы плоть от плоти и кровь от крови того великого народа, который мог позволить себе роскошь иметь Цусиму и пережил ее.

ПОМНИ ЦУСИМУ!

 

Памяти «Варяга»

Скромно, деловито, без обычных в таких случаях церемоний, в 1899 году, далеко от русских берегов, с верфи судостроительного завода Крампа в городе Филадельфии был спущен на воду крейсер, заказанный в США русским правительством. Крейсер получил наименование – крейсер первого ранга «Варяг». Его элементы: водоизмещение – 6500 тонн; артиллерия – 12 шестидюймовых, 12–75 мм, 8—47 мм орудий; 5 минных аппаратов; ход – 24,6 узла; боевой коэффициент – 14,2.

Летом 1902 года, редкой красоты корабль, «Варяг» пришел в Кронштадт из Америки. Им восторгались и любовались не только моряки. Из Петербурга пароходами прибывала многочисленная публика полюбоваться на достижение тогдашней кораблестроительной техники.

«Варяг» был назначен войти в состав Тихоокеанской эскадры и ушел на Дальний Восток.

К январю 1904 года политическое положение на Дальнем Востоке достигло максимума напряжения, и столкновение между Японией и Россией казалось неизбежным. Главные силы Тихоокеанской эскадры базировались в Порт-Артуре. Во Владивостоке находился крейсерский отряд, состоявший из 4 крейсеров и 10 миноносцев. В Чемульпо (Корея), в качестве стационеров, в распоряжении нашего посланника в Сеуле, стояли крейсер «Варяг» и канонерская лодка «Кореец».

У «Варяга» что-то не ладилось с машинами, и ход его временно упал. Внешне жизнь на корабле шла как и обычно, размеренно, по уставу. А между тем чувствовались настороженность, напряжение и ожидание грозных событий. Телеграф приносил противоречивые вести, а слухи вносили путаницу и неясность. Точных распоряжений не поступало.

В Порт-Артуре ждали окончательных и твердых приказаний. А между тем 2 января (по старому стилю) 1904 года, японский флот вышел из Сасебо. В море 4-й отряд контр-адмирала Уриу отделился от главных сил и, конвоируя транспорты с войсками, проложил свой курс на Чемульпо.

В это время на рейде Чемульпо стояли иностранные суда: французский крейсер «Паскаль», английский крейсер «Тальбот», итальянский крейсер «Эльба» и… японский крейсер «Чиода». Крейсер «Чиода» спокойно похаживал на своем якоре, выполняя нетрудную задачу – наблюдение за русскими военными судами.

В полночь 25 января 1904 года крейсер «Чиода» бесшумно снялся с якоря и покинул рейд Чемульпо. Следуя точным указаниям, японцы перед уходом перерезали телеграфные линии между Чемульпо и Порт-Артуром. «Варяг» и «Кореец», как и наш посланник в Сеуле, оказались лишенными телеграфной связи.

26 января командир «Варяга» капитан первого ранга Всеволод Федорович Руднев, не имея никаких точных сведений, с разрешения нашего посланника в Сеуле послал «Корейца» в Порт-Артур. Вход в Чемульпо имеет типичный шхерный фарватер. Этот фарватер очень узкий, и маневрирование в нем весьма затруднительно, даже для небольших судов.

Как только «Кореец» вышел из этих шхер, он был атакован четырьмя японскими миноносцами (без предупреждения, не имея понятия о том, что война уже началась), которые выпустили по нему три мины. Атака не удалась, «Кореец» увернулся, а один из атакующих миноносцев сел на мель. Не открывая огонь, считая, что он на это не имеет права так как война не объявлена, «Кореец» вернулся на рейд Чемульпо.

Командирами «Варяга» и «Корейца», в полном согласии с командирами остальных иностранных стационеров, был заявлен энергичный протест против вызывающих и незаконных действий японских морских сил. Протест этот, конечно, повис в воздухе.

Того же 26 января, около 5 часов вечера, у входа на рейд Чемульпо затемнела масса судов отряда адмирала Уриу. На рейд стали входить транспорты с войсками и немедленно приступили к высадке десанта. Несколько японских крейсеров вошли на рейд и стали между своими транспортными и нашими судами. А на «Варяге» и «Корейце» все еще не знали, началась война или нет и, следуя точно постановлениям международного права, не предпринимали никаких военных действий против японцев, считая, что находятся в нейтральном порту (Корея была нейтральным государством) и на это не имеют права. О нападении японцев на Порт-Артур наши суда ничего не знали. Высадка японского десанта была закончена в 6 часов утра 27 января, и все японские суда вышли в море.

В это же утро капитан первого ранга В.С. Руднев получил приглашение прибыть на английский крейсер «Тальбот» к 8-ми часам утра на заседание командиров военных судов, стоящих на рейде. Кроме командира «Варяга», командира английского крейсера «Тальбот», прибыли командир французского крейсера «Паскаль» и командир итальянского крейсера «Эльба».

Командир «Варяга» был встречен с подчеркнутой предупредительностью. В изысканно обставленном салоне командира английского крейсера, в глубоких кожаных креслах, покуривая сигары и папиросы, командиры союзных кораблей поджидали командира русского крейсера. Короткий общий разговор, и старший из иностранных командиров, командир английского крейсера, вручил капитану первого ранга В.Ф. Рудневу письмо японского контр-адмирала Уриу. Передавая это письмо, иностранные командиры заметили, что они очень взволнованы создавшимся положением, ясно не представляют, как разовьются грозные события и, передавая это письмо японского адмирала, оставляют командира русского корабля одного, чтобы дать ему время обдумать и принять правильное решение, по его мнению.

Неприятно удивленный всеми предвходящими церемониями, оставшись один, Всеволод Федорович Руднев вскрыл письмо адмирала Уриу. Японский адмирал сообщал, что война между Россией и Японией началась. Он, японский адмирал Уриу, со своим отрядом находится у входа на нейтральный рейд Чемульпо. У русских кораблей есть два выхода. Первый – выйти в море и сразиться с силами японского флота. Второй – остаться на рейде, на который войдет он, адмирал Уриу, и, не считаясь с законами о нейтралитете, уничтожит русские суда.

Командир русского крейсера «Варяг» В.Ф. Руднев в этот момент не знал, что еще до его прибытия на английский крейсер командиры союзных судов, в полном согласии с их понятием о джентльменстве, решили, что в случае отказа «Варяга» и «Корейца» выйти в море и принять неравный бой они покинут рейд Чемульпо, предоставят японским силам войти на рейд и уничтожить русские суда на якоре. Потом они вернутся. Всякое, даже небольшое, ослабление русских сил является краеугольным камнем политики западных государств.

Прочитав письмо адмирала Уриу, капитан 1-го ранга Руднев вздохнул с облегчением. Все стало просто и ясно. Для него, для его офицеров, для экипажа крейсера «Варяг», для флага – белого с синим крестом – святого Андрея, развевающегося на гафеле крейсера, для них всех. Когда командиры крейсеров «Тальбот», «Паскаль» и «Эльба» вошли в салон, они, к своему удивлению, нашли командира русского крейсера совершенно спокойным и приветливо улыбающимся.

Выждав момент, капитан первого ранга В.Ф. Руднев твердо, решительно и спокойно сказал, что он теперь знает подлинную обстановку, он знает, что война началась, что он протестует перед лицом всех европейских держав против неслыханного, разбойного нарушения японцами законов международного права, но он доводит до сведения всех, что корабли Российского Императорского флота никогда не отказывались и не откажутся от боя, не считаясь с силами противника. Поэтому он просит передать японскому адмиралу, что он, командир крейсера Его Императорского Величества «Варяг», немедленно выводит крейсер в бой.

После этого ему усиленно пожимали руки, говорили слова восхищения, уверяли в полном согласии с его решением, говорили, что они никогда и не сомневались, что корабль великой страны мог бы поступить иначе, и этим потоком неискренней лести старались затушевать свое подготовлявшееся предательство.

Вернувшись на «Варяг», капитан первого ранга Руднев оповестил офицеров о создавшейся обстановке и сообщил о принятом решении. Команде было сообщено, что есть два выхода: сдача или бой. Сдачи не будет. Немедленно подымать пары.

Через несколько минут повалил густой черный дым из всех четырех труб красавца корабля. За ним задымил маленький «Кореец». В 11 часов 20 минут утра на «Варяге» и на «Корейце» пробили боевую тревогу.

На гафеле «Варяга» торжественно развернулся большой, шелковый, парадный кормовой Андреевский флаг. На стеньгах взвились боевые стеньговые флаги. Крейсер снялся с якоря и развернулся к выходу из порта. В кильватер ему лег «Кореец».

Командный состав русских кораблей знал, что боевой коэффициент «Варяга» и «Корейца» равнялся 14,25, а крейсера адмирала Уриу имели 52,84, причем один «Азама» имел 37,6. Кроме того, «Варяг» и «Кореец», входя в сферу артиллерийского огня, все еще продолжали находиться в узкостях шхерных фарватеров, стеснявших их маневрирование, тогда как японская эскадра вела огонь, маневрируя в открытом море.

Выходя с рейда, «Варяг» и «Кореец» обошли стоящие на якорях «Тальбот», «Паскаль» и «Эльбу». Сотни англичан, французов и итальянцев рассыпались вдоль бортов и по вантам своих кораблей с криками приветствий и одобрений.

На шканцах их кораблей были построены оркестры и караулы, и неслись над водами далекого восточного моря звуки русского гимна «Боже, Царя храни». Русские проходили молча, в полной тишине, и лишь редкий фронт построенных на полубаках и ютах команд отвечал на приветствия провожавших в бой. На мостиках и на палубах стояли офицеры, приложив руки к козырькам фуражек.

* * *

Получив согласие Руднева принять бой, адмирал Уриу заранее оценил обстановку, взвесил все обстоятельства и распределил свои силы. Сам он маневрировал за островом Иодолми. Немного прошло времени с момента выхода русских кораблей с рейда Чемульпо. Загремели выстрелы, грохот этот подхватили утесы, скалы, ущелья, взметнулись испуганные чайки; насторожившись, слушал взволнованный город Чемульпо, и сколько билось тогда встревоженных русских сердец…

Бой был короткий. «Варяг» шел узким фарватером под накрытием тяжелой японской артиллерии, сам опоясавшись огневым кольцом своих ответных выстрелов. Тяжелые 8 дюймовые снаряды с «Азамы» и десятки 6 дюймовых с других японских крейсеров страшными взрывами рвали корпус крейсера. На нем был ад огня, взрывов, дым, пар, пожар, стоны, кровь… Но корабль шел все вперед, отвечая огнем на огонь. Вздымая бурун, дымя, задрав свои орудия на предельный угол возвышения, сзади, сильно отстав, неуклонно шел маленький «Кореец», спеша выйти на дистанцию действительного огня. Шел он в столбах взрывов японских снарядов. За дальностью расстояния он не мог открыть огонь из своих старых пушек.

Двадцать минут боя, и «Варяг» получил пять подводных пробоин. Первым попаданием был убит мичман граф Нирод. Более половины артиллерии вышло из строя, из 573 человек команды 115 убито, 100 ранено, остальные едва справлялись с огнем, все сваривающим вырвавшимся свежим паром, и бросившимся внутрь корабля каскадом забортной воды. А когда попадание японского снаряда повредило рулевой привод и крейсер потерял способность управляться, для Руднева стало ясно, что если идти дальше вперед, то значит выбросить крейсер на ближайшую мель и быть расстрелянным врагом, стать его легкой добычей. Гибель крейсера неминуема, но он не должен попасть в руки врага. Затопить его можно только на глубоком рейде Чемульпо. Ручки машинного телеграфа решительно были поставлены на «стоп».

Рядом оказался старший офицер, чудом уцелевший, проведший весь бой в борьбе с пожаром и врывающимся внутрь корабля морем. «Всеволод Федорович! – стараясь заглушить стихийный рев боя, кричал он. – Все сделано, честь спасена, теперь надо уничтожить корабль и спасти людей». Руднев кивнул головой.

С тяжелым сердцем капитан первого ранга Руднев, развернувшись машинами, повернул крейсер в Чемульпо. Уцелевшие орудия продолжали вести огонь. Все ближе и ближе рейд Чемульпо. С иностранных крейсеров гремит «ура». Стройный, красивый «Варяг» теперь неузнаваем: разбитые трубы, зияющие пробоины в бортах, неестественно застывшие тела разбитых орудий, хаос развороченной стали, политой кровью…

Медленно, величаво подошел «Варяг» к самому глубокому месту на рейде. Белой стаей бросились шлюпки с иностранных кораблей. Свозили раненых, отходили шлюпки, наполненные телами убитых, покрытых Андреевскими флагами. Наконец начали отходить шлюпки с командой, после с офицерами и последним сошел с крейсера его командир. А когда подошли почти к берегу и другим кораблям, засушили весла, остановились. Глухо ухнул взрыв. Заложенные под холодильником подрывные патроны сделали свое дело. Крейсер тонул медленно. Вот ушла под воду верхняя палуба, крен все больше, из воды торчат еще изуродованные трубы и одинокая уцелевшая мачта. На шлюпках раздалась команда: «Весла на валек»! Взметнулись, как белые руки, вверх весла, отдавая честь усопшему родному кораблю.

Еще душа «Варяга» не слилась с аккордом вечной музыки и не предстала пред Престолом Всевышнего, как громовой взрыв потряс весь рейд. Это лихой командир «Корейца», свезя команду на иностранные суда, взорвал маленький геройский корабль. «Кореец» сломался пополам и, уйдя под воду, ушел из жизни навсегда.

Так кончился, в далеком прошлом, этот печальный бой русских кораблей, печальный по результатам, но доблестный и славный, внесший в сокровищницу русской славы свою вечную, не умирающую долю.

* * *

«Варяг» и «Кореец» погибли в бою, защищая честь Андреевского флага, честь России. Немного прошло времени, и страшный смерч пронесся над родиной славных кораблей. Изменилось лицо великой страны, и ложь, основная, могучая, фундаментальная сила, на которой держится пришедшая новая власть, не забыла извратить, в своих интересах, геройскую гибель «Варяга» и «Корейца».

В «Учительской газете» (СССР) № 77 (4977), суббота 30 июня 1962 года помещена статья под заглавием «Судьба легендарного крейсера». Следует краткое, внешне, казалось бы, правдивое описание гибели крейсера. Но нет описания подробностей тех моральных, национальных переживаний, которые привели к принятию этого неравного боя. У них герои – это моряки, то есть матросы, но не офицеры, так как они и не могли быть героями, будучи офицерами Его Императорского Величества. Истинные герои – это «товарищи», «советские», но не «русские».

Дальше следует смесь новых, интересных истин и наглой лжи, опровергнуть которую необходимо.

В газете напечатано: «В первые дни Русско-японской войны композитор Цезарь Кюи написал романс „Варяг идет свершать свой подвиг“. Популярный в то время тенор Орешкович напел его на пластинку. Композитор А. Таскин – автор другого произведения на ту же тему („Геройский подвиг“).

…Передовые представители – художники, музыканты, писатели – взволнованно откликнулись своим творчеством на трагический поединок. Среди них был и немецкий поэт Рудольф Грейнц. Его стихотворение тотчас появилось в переводе Е.М. Студенской. Кто не знает теперь этих строк:

Выразительный текст требовательно просился на музыку, отвечающую общему настроению. И такая музыка немедленно родилась.

Из других любимых песен о „Варяге“ чаще всего поется „Плещут холодные волны“. Автором стихотворения оказался не военный моряк, а банковский служащий Я.Н. Репнинский».

Потом следует краткий рассказ о дальнейшей судьбе «Варяга»: «Японцы подняли наш корабль и переименовали его в „Сойя“. В конце Первой мировой войны Россия выкупила крейсер вместе с некоторыми другими судами. Революция застала „Варяг“ на пути к берегам Родины. Временным правительством ему было велено зайти на ремонт в ливерпульский док. Когда свершился Октябрьский переворот, англичане захватили крейсер. В 1918 году интервенты объявили, что „Варяг“ потоплен немецкой подводной лодкой. Свою вторую могилу он нашел в Ирландском море.

А что стало с людьми, сражавшимися в Чемульпо? Спустя полгода после первой гибели „Варяга“ моряки, добравшись до Петербурга, прошли торжественным маршем по Невскому проспекту. Народ встречал героев овацией. Демонстрация отразила подъем революционных настроений в массах. Правители в ответ срочно „рассортировали“ всю команду по разным кораблям. Но и такая „профилактика“ не помогла: группа варяжцев, попавшая на броненосец „Потемкин“, активно участвовала в восстании 1905 года.

Усмотрев в поведении моряков дурное влияние капитана, царские сатрапы принудили В.Ф. Руднева уйти в отставку. Имя „неблагонадежного“ командира было вычеркнуто из списков русского флота. Он дожил в глуши, занимаясь сельским хозяйством и коллекционированием почтовых марок. Увлечение Руднева филателией началось еще в кругосветном путешествии 1880 года. Его редкостное собрание марок насчитывало 20 тысяч экземпляров. После смерти Всеволода Федоровича в 1913 году коллекция перешла к сыну – тоже страстному собирателю. Николай Всеволодович, проживающий ныне в городе Ульяновске, довел коллекцию до 30 тысяч. В деревне Савино Тульской области, где умер В.Ф. Руднев, советские люди воздвигли ему памятник».

* * *

Что же было в действительности?

Уцелевшие офицеры и команда, подобранные иностранными кораблями, стоявшими на рейде Чемульпо, были доставлены в Одессу. Государь наградил всех офицеров «Варяга» орденом святого великомученика Победоносца Георгия, назначил командира «Варяга» капитана первого ранга Руднева своим флигель-адъютантом, офицеров «Корейца» наградил различными орденами с мечами и бантом, а всей команде обоих судов пожаловал «Знаки отличия военного ордена». Кроме того, в день прибытия их в Санкт-Петербург он пожелал видеть их лично у себя в Зимнем дворце.

В этот день во дворец был вызван Морской корпус в полном составе и батальон гвардейского экипажа. Караул во дворце занимали кавалергарды.

Вот как этот день описал покойный капитан второго ранга Б.П. Апрелев, тогда гардемарин Морского корпуса:

«Мы опять во дворце. В большом Георгиевском зале нас построили спиною к окнам, на правом фланге наше знамя и хор музыкантов. Левее нас, также со знаменем и хором музыкантов, построился гвардейский экипаж. В соседнем Пикетном зале выстроился караул. О размерах зала, где мы стояли, можно судить по тому, что нас было около 700 человек, в батальоне гвардейского экипажа, вероятно, более 400, а между тем слева от него оставалось еще пустое место. Кроме того, вдоль противоположной стены, лицом к окнам, выстроились все высшие чины Морского и Военного министерств и офицеры войск гвардии и флота и Санкт-Петербургского военного округа, прибывшего во дворец по назначению их начальства.

Когда мы все были построены, раздалась команда: „Смирно, равнение направо. Слушай на караул!“ Наш хор заиграл Николаевский флотский марш и смолк, и вслед за ним музыканты гвардейского экипажа, под управлением их известного тогда в Петербурге капельмейстера, солиста Его Величества Главача, заиграли марш, при начале которого из Пикетного зала показались офицеры „Варяга“ и „Корейца“, имея во главе флигель-адъютанта, капитана первого ранга Руднева. Эта группа офицеров прошла мимо нас в Тронный зал, где уже были собраны лица, приглашенные по этому поводу во дворец. За офицерами потянулась длинная вереница команд „Варяга“ и „Корейца“, идущих рядами. Лица матросов были влажны и красны от смущения и волнения. На груди каждого виднелись новенькие Георгиевские ленточки с крестом, Знаки отличия Военного Ордена.

Офицеры и команды „Варяга“ и „Корейца“ были построены в Тронном зале, но нам, из нашего зала, их не было видно.

Прошло некоторое время. В обоих залах мертвая тишина. Мимо нас пробежал в Тронный зал придворный скороход, затем обратно. Из Пикетного зала показался обер-церемонимейстер Высочайшего Двора и совершенно особым, отличным от наших военных команд голосом сказал: „Их Величества изволят следовать“.

В соседнем Пикетном зале послышались характерные постукивания по паркету палочек церемониймейстеров Высочайшего Двора, послышалась команда караульного начальника, и в наш зал, идя по два, длинной линией потянулись чины Высочайшего Двора, в шитых золотом мундирах и белых панталонах. Раздается команда: „Слушай на караул!“. В зале показывается характерная фигура обер-гофмаршала Высочайшего Двора, генерал-адъютанта графа Бенкендорфа. Знамена склоняются. И вот, появляется Государь под руку с вдовствующей Императрицей. Немного в стороне за Государем его камер-паж, министр императорского двора и уделов и свита. За Государем идет Государыня под руку со старшим из Великих князей, затем все бывшие в Санкт-Петербурге Великие княгини и Великие Князья, далее придворные дамы под руку с различными высшими чинами Двора.

Шлейфы Государынь и Великих княгинь несут камер-пажи в придворных формах.

Государь здоровается с нами и с батальоном гвардейского экипажа. Оркестры играют „Боже, Царя храни“ и величественное шествие поворачивает в Тронный зал, откуда слышны ответы на приветствие Государя команд „Варяга“ и „Корейца“.

Так мне впервые пришлось видеть высочайший выход в Зимнем дворце. Это была такая красота, которую, вероятно, можно было видеть только в России. И в этой роскошной рамке я вновь увидел те же знакомые, такие добрые глаза Государя. В этот день они были радостны. Он был счастлив видеть в офицерах и командах „Варяга“ и „Корейца“ героев, достойных России.

В Тронном зале служился торжественный благодарственный молебен о спасении гостей Царя от гибели в бою. Затем – панихида о „воинах в бою и в море за Веру, Царя и Отечество живот свой положивших“ и молебен о даровании победы русскому оружию. Церемония в Тронном зале кончилась. Послышался ответ команды „Варяга“ и „Корейца“: „Покорно благодарим, Ваше Императорское Величество!“, „Рады стараться, Ваше Императорское Величество!“. Государь, как мне сказали, обратился к командам с очень теплыми словами, благодарил их от имени своего и России за то, что они дрались в бою, как подобает русскому матросу, не щадя своей жизни и помня о России. Так Царь принимал офицеров и матросов тех кораблей, имя которых тогда было на устах всей России и которые считались ее героями.

Началось обратное шествие Государя, Государынь и свиты во внутренние покои дворца. У нас в зале опять та же сцена и команды, опять звуки гимна. Государь простился с нами, пожелал нам учиться и расти на славу и гордость России. Потом он крепко, с каким-то особым выражением лица, пожал руку нашему директору (вице-адмирал Чухнин), и чудное шествие стало уходить от нас через Пикетный зал. Высочайший выход кончился. Из Тронного зала прошло духовенство, высшие чины Империи, придворная певческая капелла в красивых красных кафтанах, и снова, под звуки марша, потянулись перед нами ряды матросов „Варяга“ и „Корейца“. На глазах многих из них я заметил слезы, на всех лицах было видно сильное волнение. Что было в душах этих русских крестьян, побывавших в гостях у Царя? Кто сможет правдиво сказать, что они принесли отсюда, из этого дворца, в свои деревни?»

К вышесказанному надо прибавить, что несметные толпы народа встречали героев, и ради них, начиная от Николаевского вокзала и до Зимнего дворца, были выстроены шпалерами, по обеим сторонам Невского проспекта, войска Императорской гвардии, и эти матросы, на виду у войск и народа, до самого дворца шли под звуки военных оркестров, хоров трубачей гвардейской кавалерии и под крики «ура» в их честь.

В день «Варяга» и «Корейца» и Царь, и его Семья, и высшие сановники Империи, и Зимний дворец, и все войска и вся эта красота были… для них.

Всеволод Федорович Руднев, флигель-адъютант Его Величества, вышел в отставку по болезни. Жил где хотел, как хотел, был в почете и обеспечен. Судьбе было угодно послать ему раннюю смерть (умер в 1913 году). Возможно, что этим судьба избавила его от лишних унижений, страданий и мучений. Как офицер, дворянин, помещик и флигель-адъютант Императора он, конечно, не избежал бы «справедливого гнева восставшего и победившего пролетариата». Тогда он был «враг народа».

Теперь, в интересах пропаганды, его память, как и память офицеров и команд «Варяга» и «Корейца», потревожили ложью. Говорят о том, что в деревне Савино Тульской губернии, где умер В.Ф. Руднев, «советские люди» воздвигли ему памятник. Кто эти «советские люди»? Хочется думать, что они русские люди, в противном случае памятнику этому нет цены.

«Варяг» и «Кореец», их командиры, офицеры и команды сами воздвигли себе памятник в день славного боя 27 января 1904 года у Чемульпо, и этот памятник занесен на страницы истории Российского Императорского Ффота на вечные времена.

 

Показать флаг

Над проливами Босфор и Дарданеллы, над Принцевыми островами, над Мраморным морем, над Стамбулом и Скутари, над градом Царьградом, вся в бело-розовом наряде цветущих садов праздновала праздник рождающейся жизни весна 1915 года. По проливам и бухточкам сновали ялики, каики, тянулись груженые фелюги, и гортанная турецкая речь, крики, смех и песни звенели в чистом весеннем воздухе ясно и четко. На анатолийских берегах Малой Азии цвел миндаль. Легкий ветер уносил далеко в море этот тонкий и пьянящий запах.

На русских миноносцах, шедших в дозоре вдоль турецких берегов и дежуривших у входа в Босфор, в теплые тихие ночи моряки дышали полной грудью. Думали о том, что на родных берегах тяжелыми, белыми гроздями скоро зацветет акация, и начнется нежная сказка южнорусской весны. Под килем лениво журчала вода, близко-близко подступала громада неприятельского горного берега и напоминала о грозной действительности, о войне.

Этот же ветер легко и весело из Черного моря пролетел в Босфор, беззаботно проскользнул в открытые иллюминаторы германского линейного крейсера «Гебен» и оказался в салоне командующего соединенными германо-турецкими морскими силами германского контр-адмирала Сушона. Адмиральский салон был обставлен с изысканной роскошью: кожаная мебель, ковры. У стола, заваленного депешами, донесениями и картами, откинувшись на спинку удобного, глубокого кресла, задумавшись, сидел адмирал Сушон.

Радостного было мало. Берлин явно недоволен сложившейся обстановкой на Черном море и требует более решительных действий против Русского флота и русских берегов, но одновременно предписывает осторожность: не рисковать кораблями, которые нельзя заменить в случае гибели. Кажется, им, Сушоном делалось и делается все, что возможно в настоящих условиях, и все эти намеки и упреки – только лишнее доказательство непонимания сложной обстановки этого особого театра войны. Адмирал мысленно быстро просмотрел события последнего времени перед началом Русско-турецкой войны, свои действия в связи с прорывом германских кораблей «Гебен» и «Бреслау» в Дарданеллы и свою настойчивость в вопросе о выступлении Турции на стороне Германии.

4 августа 1914 года Англия предъявила ультиматум Германии. В это время адмирал Сушон со своими кораблями германской Средиземноморской дивизии находился в Мессине (Италия). 5 августа начались военные действия. Германская эскадра оказалась запертой в Мессинском проливе. Прорыв «Гебена» и «Бреслау» через Гибралтарский пролив в Германию не обещал успеха из-за неудовлетворительного состояния котлов на «Гебене». Кроме того, у Гибралтара их сторожили два английских линейных крейсера.

Берлин сообщил: «Английская эскадра в Адриатическом море». Перед Сушоном стоял вопрос – выполнить ли свое намерение войти в Дарданеллы или прорваться в Адриатическое море. Приказа о прорыве в Константинополь добился у кайзера адмирал Тирпиц, но, по настоянию министерства иностранных дел и с согласия начальника морского генерального штаба, приказ был отменен. Но он, Сушон, достаточно хорошо понимал политическое положение и достаточно хорошо лично знал турецких политиков, и считал вполне возможным вовлечь Турцию в войну на стороне Германии. Он знал, что лучшие головы в турецком кабинете ясно сознают, что победа России и Англии равносильна гибели Турции, по крайней мере европейской Турции. Введя свои корабли в Дарданеллы, он поставит нейтралитет Турции под удар. Настойчивость, провокация и золото сделают свое дело. Адриатическое море – это ловушка, оковы пассивности австрийцев… Нет, он ничего не изменил в своем приказе о прорыве в восточную часть Средиземного моря и взял всю ответственность на себя. Он помнит каждое слово своего приказа:

«1. Сведения о неприятеле неопределенные. Я считаю, что неприятельские силы находятся в Адриатическом море и что оба выхода из Мессинского пролива охраняются.

2. „Гебен“ выходит в 17 часов, ход 17 узлов. „Бреслау“ следует за ним в расстоянии 5 миль. С наступлением темноты оба сближаются. Первоначально я попытаюсь произвести впечатление прорыва в Адриатическое море. Если это удастся, то ночью поверну вправо и полным ходом направлюсь к мысу Матапан (южная оконечность Греции), чтобы достичь выигрыша во времени и, по возможности, освободиться от соприкосновения с неприятельским дозором».

Далее следовали указания, какими путями и в какие пункты следовать угольным транспортам.

6 августа 1914 года «Гебен» вышел из Мессинского пролива, за ним проследовал «Бреслау». По выходе из пролива почти немедленно вошли в соприкосновение с английским дозорным крейсером. Это был легкий крейсер «Глостер». Воздух был насыщен английскими оживленными радиопереговорами. Очевидно, много английских кораблей было поблизости. Английский крейсер упорно держался на почтительном расстоянии, ведя наблюдение. «Бреслау» склонился к северу, «Гебен», наоборот, – к югу. Таким образом, «Бреслау» очутился между двумя кораблями и начал теснить английский крейсер, давая возможность «Гебену» произвести намеченный маневр. Англичанин заметил маневр, круто повернул на «Гебена», но «Бреслау» последовал за этим маневром и сохранил свое положение. Сушон уклонился к востоку и взял курс на Матапан, «Бреслау» последовал за ним. «Глостер», оторвавшись, исчез во мраке ночи.

Английский младший флагман контр-адмирал Трубридж держался с четырьмя броненосными крейсерами и эскадренными миноносцами перед Отранским проливом, когда узнал о том, что германские корабли вышли из Мессины и взяли курс на Адриатическое море. Он слишком поздно понял маневр Сушона, попробовал начать преследование в южном направлении, но скоро отказался от этого маневра, считая, что не имеет права покинуть вход в Адриатическое море. Действия английского адмирала носили безусловно странный характер. Германские корабли прорвались на восток.

В 17 часов 10 августа 1914 года «Гебен», у мыса Галлес, поднял лоцманский флаг. В ответ турецкий эскадренный миноносец поднял сигнал: «Следовать за мной». В 17 часов 17 минут дружески встреченные, «Гебен» и «Бреслау» вошли в Дарданеллы и в 18 часов 35 минут стали на якорь у Чанака.

Адмирал Сушон мог гордиться достигнутым успехом. Какие огромные политические последствия повлечет за собой прорыв в Турцию германских кораблей, скажет всемирная история. Не появись он, адмирал Сушон, со своими крейсерами, вряд ли Германии удалось бы вовлечь Турцию в войну и привлечь Болгарию на свою сторону. Но тут, как всегда, когда адмирал доходил в своих воспоминаниях до действительного успеха прорыва, появлялось нехорошее чувство сомнения, которое он тщательно скрывал от всех. Так ли все это?

Адмирал встал и в волнении заходил по салону. Мягкий, пышный ковер глушил шаги, было приятно ступать, успокаивались нервы, мысль работала спокойно. Да, его успех наделал много шума в Англии и Франции. Французский адмирал Буэ-де-Лайперер и английский младший флагман адмирал Трубридж были отозваны, и адмирал Трубридж отдан под суд. Общественное мнение было возмущено и требовало строжайшего расследования «скандального и прискорбного случая». На страницах газет «эксперты» заявляли: «Чем бы ни кончилась война, это событие навсегда останется непонятным».

Парламент потребовал отдать адмирала Трубриджа под суд, однако английское правительство 30 августа 1914 года в парламенте заявило, что действия адмирала Мильна, командующего морскими силами на Мальте, адмиралтейством тщательно проверены, и лорды одобрили принятые меры. Военный суд, заседавший с 5 по 9 ноября при закрытых дверях, полностью оправдал Трубриджа, на чем верхняя палата не успокоилась, и лорд Сельборн высказал свое сомнение по поводу искренности правительства. Самое загадочное – это заявление лорда Керзона, закрывшего дебаты заявлением, что оба адмирала оправданы как выполнявшие приказы адмиралтейства. Неужели это заявление надо понимать как английскую политику далекого прицела? Понимать так, что адмиралтейство не особенно хотело мешать прорыву германских кораблей? Что не в интересах Англии, к моменту заключения мира, иметь проливы открытыми в руках русских, для свободного выхода Русской империи на Ближний Восток? Это так похоже на Англию. Если это так, то английское адмиралтейство неплохо разыграло комедию с «прорывом» «Гебена» и «Бреслау». Русских нельзя поздравить с союзником, но от этого ему, Сушону, не легче. Впрочем, об этом лучше сейчас не думать. Будущее покажет, кто был прав.

Адмирал снова опустился в свое глубокое, привычное кресло. Как-то сразу успокоился. В конце концов, его политический успех несомненен. Шаг за шагом он устранил все колебания Турции, добился от германского правительства гарантий, на которые напирала Турция, и, наконец, бросил на чашу весов последний козырь – золото. Турция получила от Германии 2 миллиона турецких фунтов. На германских кораблях подняли турецкие флаги, германские моряки надели фески, и, после осмотра флота султаном, Сушон был назначен командующим соединенными германо-турецкими морскими силами.

У него был свой план. Неожиданно напасть на русские черноморские порты, действуя одновременно всеми боеспособными кораблями объединенного германо-турецкого флота, и произвести настолько значительные разрушения, что ни Россия, ни Турция не могли уже пойти на попятную. Под влиянием Энвер-бея вышел приказ, подписанный морским министром: «Адмирал действует по высочайшему повелению султана, и флот обязан ему повиноваться».

Энвер стремился к той же цели, что видно из его секретного приказа от 22 октября 1914 года: «Турецкий флот должен добиться господства на Черном море. Найдите русский флот и атакуйте его без объявления войны, где бы его ни нашли».

Руки у него теперь были развязаны. В ночь с 28 на 29 октября 1914 года германо-турецкий флот, по тщательно разработанному плану, во главе с германскими кораблями «Гебен» и «Бреслау» (первый стал называться «Явуз Султан Селим», второй – «Мидилли») одновременно атаковал Севастополь, Одессу, Феодосию и Новороссийск. Правда, материальный успех этого набега невелик, но он добился главной цели. Выступление германо-турецкого флота дало повод Русскому правительству для объявления войны Турции. Война началась.

Прошло лишь пять месяцев, и за это время многое изменилось. Перед турецким флотом стояли задачи, которые он старался выполнять с наибольшим успехом: это защита Босфора, набеговые операции на русские берега, нападение на русские торговые корабли, «показание флага» периодически в разных пунктах побережья, воодушевление турок и поддержка фланга армии.

Казалось бы, что аналогичные задачи стояли и перед Русским флотом, однако поведение русских раздражало адмирала Сушона. Командующий русским Черноморским флотом адмирал Эбергард явно проявлял признаки стремления к открытому бою, в то время, как он, Сушон, должен был избегать даже встречи с русскими, хотя все преимущества тяжелого артиллерийского боя были на его стороне. Язык цифр ясен. Флот русский – 22 крупных орудия, эскадренный ход – 14 узлов. Германо-турецкий флот – 31 крупное орудие, эскадренный ход – 17 узлов для турецких кораблей и 281/2 узла для «Гебена». Последний мог сражаться с тремя лучшими русскими кораблями и иметь тактические над ними преимущества.

Чего хочет адмирал Эбергард? Его действия как-то совершенно не согласуются с той общей линией, которой пока придерживаются морские генеральные штабы воюющих держав.

Германский флот ждет решительного боя на своей Гельголандской позиции.

Английский – в северной части моря, вблизи своих баз.

Балтийский (русский) – ждет решительного боя на Центральной позиции.

Черноморский, казалось бы, должен ждать решительного боя в районе своих баз.

Никто не ищет противника и не рвется к бою в открытом море. Только этот русский адмирал Эбергард, со своими старыми, тихоходными кораблями бродит по Черному морю и ищет противника, который от него ускользает.

Надо признать за русскими кораблями их высокое боевое качество, особенно их артиллерийскую стрельбу, кучность их залпов, упорство, с каким они идут на сближение, стараясь максимально использовать свой огонь, и спокойное, уверенное маневрирование. Результаты: Гебен заделывает пробоины в бортах, подорвался на мине, и его уход упал, правда временно, до 20 узлов.

Ах эти русские мины!

Мысли адмирала были прерваны стуком в дверь. На приглашение «Войдите» в салон вошел германский командир турецкого крейсера «Меджидие», кор. кап. Бюксель.

– Садитесь, Бюксель, вот сюда, на столе сигары, курите, да и налейте из этого графина нам по бокалу марсалы. Прекрасный напиток, благородный, помогает мыслить точно и логично. Я вас нарочно пригласил прибыть ко мне несколько раньше назначенного у меня сегодня заседания командиров. Предстоит операция против русских берегов, против Одессы. Вы назначаетесь мною командовать отрядом в этом походе. В ваш отряд входят – ваш крейсер «Меджидие», крейсер «Гамидие» и эскадренные миноносцы «Муавенет», «Ядигар», «Ташос» и «Самсун». Я, с «Гебеном» и «Бреслау», буду крейсировать у Севастополя как ваше прикрытие. Зная вашу исполнительность, уменье оправдать выраженное вам доверие, хранить в тайне то, о чем не нужно болтать, я вполне полагаюсь на вас. Теперь слушайте.

Деятельность русских начинает причинять нам беспокойство и неприятности. Намерение Эбергарда нетрудно понять. Он стремится лишить нас снабжения углем морем из Зунгулдака и Эрегли, блокировать нас в Босфоре и вызвать недовольство и панику среди турецкого населения анатолийского побережья и в Константинополе. После их последнего обстрела порта Эрегли угольные копи сильно пострадали, потоплены два парохода-угольщика, добыча угля временно прекращена, мы терпим недостаток в угле. Русские потратили много снарядов при обстреле Зунгулдака. Население в смятении и мрачно настроено. Их миноносцы непрерывно крейсируют вдоль берега от Батума до Трапезунда и обстреливают фланг нашей армии. До сих пор Эбергард держался в море и не подходил близко к Босфору. Теперь, как вы знаете, 28 марта они впервые обстреляли входные маяки, выпустили 120 снарядов и ушли. Наши батареи не отвечали за дальностью расстояния. Обстреляли они наши дозоры, миноносцы «Самсун» и «Гайрет». Они непрерывно показывают свой флаг у наших берегов! Наконец, как надо понимать это оригинальное, незашифрованное радио, отправленное русским адмиралом на свои корабли: «Поздравляю флот с историческим днем первого обстрела босфорских укреплений. Адмирал Эбергард». Это вызов, Бюксель!

Короче говоря, надо дать хороший урок русским и поставить их на место. Надо им показать, что турецкий флот не связан с обороной Дарданелл, что он свободно оперирует в Черном море и что «Гебен» и «Бреслау» вполне боеспособны. Одессе, в частности, надо дать почувствовать, что безопасное плавание торговых судов исключается при наличии деятельности нашего флота. Нужно причинить максимум разрушений в Одесском порту, потопить стоящие там суда и терроризировать население города. Пока ваши крейсера будут разрушать порт, миноносцы должны открыть жестокий огонь по городу. Больше пожаров, больше жертв, больше паники! Наш верный союзник, русское левое общественное мнение, завопит истерически о бездействии русского флота, о неспособности Эбергарда, о саботаже, предательстве. Все это только нам на руку. Кроме того, надо принять во внимание, что у русских в день нашего нападения, большой праздник – Пасха. В это время их бдительность падает, они много веселятся и забывают о существующей действительности. В этом – наше преимущество. Вот то главное, что я вам хотел сказать без присутствия участников совещания. Не жалейте снарядов, Бюксель. Пусть ваша совесть будет спокойна. Все должно быть сделано для блага Германии.

В маленьких, стальных глазах Бюкселя сверкнул огонек гордости и удовлетворения. О, адмирал может вполне положиться на него! Со своей стороны он сделает все, и с совестью своей он в отличных отношениях. Все для Германии!..

Чистый, мелодичный звон хрустальных бокалов. Адмирал и его лучший командир пожали друг другу руки.

Началось обсуждение деталей похода.

* * *

1 апреля 1915 года корабли, предназначенные для выполнения намеченной операции, вышли из Босфора. Было пасмурно, тепло, море тихое. Во главе отряда шел крейсер «Меджидие» под флагом Бюкселя. Предполагалось 3 апреля появиться перед Одессой. Первое условие – неожиданность. Приходилось считаться с серьезной минной опасностью. Позже Бюксель доносил: «Я не знал, где поставлены русские мины. Возможность на них нарваться везде одинакова, за исключением, может быть, узкого фарватера под самым берегом. К осту должны находиться германские мины. О месте германских мин также не имелось точных данных. Наиболее благоприятные перспективы представлял подход, по возможности перпендикулярно, к предполагавшемуся минному полю. Избранный курс был рассчитан так, чтобы с самого же начала обстрела иметь возможность стрелять из всех орудий».

Чтобы преждевременно не обнаружить отряд, курс проложили не на Змеиный остров (Фидониси), как обычно, а решили держаться от него миль двадцать пять к осту. Погода прояснилась, и удалось получить точное место отряда из астрономических наблюдений, а кроме того, 2 апреля, около 18 часов 30 минут, на фоне вечернего неба обрисовался в расстоянии 25 миль и самый остров Фидониси.

Бюксель отдал следующий приказ:

«С 23 часов 2 апреля идти за тралами. По приходе на истинный пеленг вест мыса Фонтан (южнее Одессы), с расстояния от него в 7 миль – ложиться на боевой курс».

Настала ночь со 2 на 3 апреля, тихая, ясная, теплая. Кругом все было спокойно, лишь где-то далеко неоднократно был виден свет прожектора. Молодой лейтенант Курт фон Мюллер спустился с вахты в кают-компанию. Приказал подать себе горячего кофе и присел к столу. Против него на диване сидел пожилой капитан германского торгового флота Берке. Командующий отрядом был плохо знаком с этим водным районом, и ему в помощь был командирован Берке, очень часто бывавший в Одессе и других портах этих мест, знавший хорошо все подходы и выходы и особенности местной навигации. Берке был недоволен своим участием в операции. Он часто бывал в Одессе, имел там много знакомых и друзей, и невольное участие в разгроме города было ему неприятно. Но… он – немец прежде всего.

Лейтенант, наоборот, был весел и возбужден. Поход и операция увлекали его.

– Почему вы не спите, капитан? – обратился он к Берке. – Все идет прекрасно. Я думаю часок отдохнуть, а с рассветом начнется интересное зрелище. Вы часто бывали в Одессе, капитан?

– Да, был много раз.

– Значит, вы знаете московитов. Скажите, это правда, что они как-то особенно празднуют праздник Пасхи и еще до сих пор не отказались от своих древних, варварских обычаев?

Капитан поморщился.

– Нет, – протянул он. – Это не совсем так. У них, конечно, просто другой склад души, чем у нас, людей Запада. Они как-то по-детски радуются этому празднику. В эту ночь освещают улицы, дома, жгут фейерверки, идут все в храмы, там стоят с горящими свечами, потом поздравляют друг друга, дома пьют, едят, веселятся. Так продолжается не один день.

– Правда, что они все целуются, знакомые и незнакомые?

– Да, это верно: поздравляя друг друга, они три раза целуются.

Лейтенант весело рассмеялся.

– Ну, сегодня и мы примем участие в их веселье. Будут у них и фейерверк, и прекрасная иллюминация. Только не будет времени для объятий и поцелуев! Советую вам последовать моему примеру и отдохнуть.

Капитан остался один со своими невеселыми мыслями.

В 23 часа эскадренные миноносцы поставили тралы, и крейсера последовали за ними. В это время на затемненных улицах Одессы началось движение. Была ясная ночь. Молчаливо, тихо, сосредоточенно шли люди в храмы. За закрытыми дверями церквей – море огня от зажженных свечей. Готовились к крестному ходу, ждали радостной вести о том, что смерть побеждена, что жизнь вечна и что ВОСКРЕС ХРИСТОС.

В 3 часа 50 минут передняя пара тральщиков «Ташос» и «Самсун» внезапно повернули влево и донесли, что видна земля. С «Меджидие» ничего не было видно, и миноносцам было приказано двигаться дальше. Объяснили миражем. В 4 часа 45 минут эскадренные миноносцы снова увидели впереди берег. Вода приняла грязно-желтую окраску, и лот показал среднюю глубину около 30 футов. Глубина быстро уменьшалась, и на 22 футах тральщики выбрали тралы. В 5 часов 10 минут стал отчетливо виден берег. Он тянулся влево, а справа были видны низкие острова. На мостике «Меджидие» были в недоумении: вышли не туда, куда надо.

– Где мы, Берке? – спросил Бюксель. – Где Одесса?

Берке не вел отряд, не отвечал за ошибки в навигации и был теперь благодарен судьбе, избавившей его от весьма серьезной ответственности. Он напряженно всматривался в линию берега и наконец сообразил:

– Мы у Одесской банки (отмели. – Авт.) . А там, видите, створ? Это вход на фарватер к Николаеву.

– Но как мы сюда попали?

Берке пожал плечами.

– Это значит, что отряд снесло, по крайней мере, на 15 миль к осту, – задумчиво проговорил он. – Одесса там, прямо на вест.

Расчеты Бюкселя путались. Время шло. Отряд изменил курс на запад, на Одессу. Головными шли миноносцы, за ними «Меджидие» и в 4 кабельтовых – «Гамидие».

«От Босфора до Одессы всего около 350 миль, – про себя рассуждал Беркле. – У острова Фидониси мы имели совершенно точное определение нашего места. От Фидониси до Одессы всего около 90 миль. Пустяковое расстояние. Я десятки раз проходил здесь с моими пароходами без всяких недоразумений. Все в полной исправности, погода прекрасная, в знаниях офицеров германского флота смешно сомневаться, однако факт остается фактом: расстояние 90 миль – ошибка 15 миль. Снесло течением? Откуда появилось такое течение? Какая сила вмешалась в нашу судьбу?»

Точно отвечая мыслям старого капитана, сильный порыв ветра разорвал пелену утреннего тумана. В 6 часов утра, ярко освещенная утренним солнцем, празднично прекрасная, появилась жемчужина Черного моря – Одесса.

Отряд шел впереди. Курс на вест благоприятствовал намеченному обстрелу. На всех судах орудия заряжены, все застыло в ожидании. Бюксель выигрывал расстояние. Время тянулось мучительно медленно.

В 6 часов 40 минут «Меджидие» вдруг вздрогнул. Как пораженный сердечным ударом человек хватается за сердце, так и он рванулся весь на левый бок. А потом грянул другой взрыв. Вода ворвалась в носовую кочегарку. На крейсере застопорили машины. С рулем, положенным право на борт, имея некоторую инерцию, корабль выбросился на мелководье и вскоре стал на мель, имея сильнейший крен на левый борт. Операция сорвана, крейсер погиб, оставалось спасать личный состав. Эскадренные миноносцы сняли команду крейсера, и в 4 часа 20 минут миноносец «Ядигар» выпустил торпеду для окончательного уничтожения корабля. «Гамидие», приняв большую часть спасенной команды, отошел преж ним курсом назад, пока не счел себя вне минного поля.

Узнав о взрыве «Меджидие», Сушон приказал полным ходом отходить к Босфору. Как разорванная стая перелетных птиц, уходил неприятель от русских берегов. «Гебен» и «Бреслау» легли прямо на Босфор. «Гамидие» пошел к Змеиному острову и от него бросился к Босфору. Под румынским и болгарским берегами, форсируя котлы, уходили миноносцы. В воздухе слышались оживленные переговоры русских. По тону радиостанции немцы знали – донесения передавал русский крейсер «Кагул». Он открыл неприятеля и шел за ним. С линейными кораблями адмирал Эбергард вышел из Севастополя, лелея заветную мечту открытого боя.

* * *

Точно лебеди в пене вод морских, шли «святители» Черного моря: линейные корабли «Иоанн Златоуст», «Евстафий», «Пантелеймон», «Ростислав», «Три святителя». Рассыпались веером крейсера – «Кагул», «Память Меркурия», «Алмаз». Кругом, по горизонту – миноносцы. Широкая, мощная зыбь. «Старики» медленно, тяжело всходили на гребень волны, в раздумье задерживались на мгновенье и, вздохнув, шли вниз, стальной грудью очищая себе дорогу, выжимая непокорную воду в жемчужную, шипящую пену. Вечерело. С гафелей медленно пошли вниз кормовые флаги. Цепко держась ногами за уходящую палубу, стояли вахты выстроенной команды. Молчаливая прислуга у орудий в башнях, казематах, батарейных палубах. В ярко освещенных кочегарках и машинном отделении люди молчаливо делали свое тяжелое дело. На мостиках темнели силуэты офицеров, сигнальщиков, рулевых. Ветер играл седыми волосами старого священника, гудел в снастях, кропил солеными брызгами суровые лица матросов, и вот, ширясь, захватывая собой весь окружающий корабли простор, понеслась к небу волнующая песнь песней:

Черное море и на этот раз осталось за Андреевским флагом.

 

Заботливый пассажир

– Скажи, добрый Али, почему так прекрасен Батум? Почему так радостен, светел и животворящ приход великого солнца с востока? Еще скрываясь за горами, кольцом окружающими Батумскую бухту, оно бросает сноп золотого огня в нежное утреннее небо и, отражаясь в нем, падает каскадом света на зеленые горы, на город, на окрестные аулы, на бухту, на корабли и на темно-синюю гладь моря. И ленивый, мечтательный Восток, забыв негу теплой ночи, по-детски радостно и шумно приветствует наступивший день. А почему так величественны и таинственны закаты, когда усталое солнце уходит на покой, медленно гася свое пламя, окрашивая море и небо причудливой игрой света и, наконец, потонув за далеким горизонтом, бросает свой последний таинственный зеленый луч? Дни кипучи, шумны, наполнены зноем, запахом моря и ароматами бесконечных цветущих садов. Нигде не цветет так прекрасно магнолия, как в Батуме! Заботливый Великий Хозяин посылает благодатный дождь почти ежедневно. Из маленького облака внезапно устремятся на жадно дышащую землю потоки теплой воды, шумно и весело промчится гроза, и вновь сияет солнце, и вновь шумит на момент притихшая жизнь. А что за ночи в Батуме, мой добрый Али! В темной синеве Божьей Комнаты зажгутся лампады-звезды на небе. Бархатная ночь в Батуме! Горы, море, небо, город, улицы, сады, все окутано этим темно-синим бархатом, по которому таинственно играют огни. Белая лента прибоя ласкает берег. Набегая на прибрежный песок, море нежно шумит. Словно длинное шелковое платье красавицы скользит по ковру. За белой лентой прибоя синеет бульвар. Точно тушью набросаны силуэты красавиц пальм. На рейде спят корабли. Почему так прекрасен Батум, Али?

Воля Аллаха, мой господин.

Проведя ладонями рук по щекам и по длинной седой бороде, Али задумался.

– Слушай, – прервал он молчание. – То, что я скажу тебе, я слышал давно от старых людей.

Задумавшись немного, будто вспоминая, начал:

– Помолчав немного, тихо и почтительно Али произнес:

– Аллах керим!.

И кто-то невидимый, из темного угла кофейной, в тон ему ответил:

– Аллах акбар!

* * *

В тихий теплый день ранней весны 1916 года, освободившись от своих обязанностей, мичман Палов сошел на берег. Его транспорт «Святогор» плотно пришвартовался у таможенной пристани. На «Святогоре» развевался брейд-вымпел начальника отряда транспортов, и на нем плавал штаб отряда. Служба на транспорте, в должности коменданта, Палову порядком надоела. Ждал скорый перевод на боевые корабли, на миноносцы. А пока, побеседовав со своим старым другом Али в его кофейной, Палов прошел на бульвар.

Бульвар был почти пуст. На море штиль. Медно-красный диск солнца спешил погрузиться на отдых в прохладу застывшей водной стихии. Прощаясь, солнце заливало огнем, как расплавленной лавой, море, берег, город и горы. К северу от Батума, на склонах Зеленого Мыса, горели пожаром стекла домов и дач. Как бы уходя от огня, охватившего горизонт, одинокий силуэт корабля спешил в порт.

Палов прошел в боковую аллею. Там было уже сумрачно, и только еще несколько запоздалых солнечных зайчиков играли на песке и быстро передвигались к выходу. Чуть слышно туда доносились голоса прогуливающихся по берегу людей. Решил возвращаться на корабль. В это время на берегу раздались крики. Мимо входа в аллею бежали люди. Шум нарастал, слышались возбужденные голоса, кто-то звал на помощь. Палов выбежал из аллеи.

Явно волнуясь, собравшись в небольшую группу, люди о чем-то переговаривались. Протягивали руки в сторону моря, давали друг другу разные советы о том: что нужно немедленно предпринять, но с места никто не трогался. Пожилая дама плакала, прижимая платок к глазам. Палов спросил, что случилось. Увидя его, его форму, обрадовались, заговорили все сразу, перебивая друг друга. Ему рассказали, что по дорожке вдоль берега шел молодой, высокий, плотный морской офицер. Шел он медленно, спокойно, заложив руки за спину, видимо наслаждаясь картиной наступающего теплого весеннего вечера, застывшим, штилеющим морем и красочной игрой лучей заходящего солнца. Подойдя к месту, где теперь собрались взволнованные люди, он повернулся лицом к морю и смотрел на золотистую солнечную дорогу, шедшую от берега к горизонту. Потом, без волнения, не спеша, начал спускаться с небольшого обрыва, на котором стоял, к узкому песчаному пляжу. Перейдя пляж, не останавливаясь, не меняя шаг, вошел в воду и начал уходить в море. Зрители на берегу молча, с удивлением, наблюдали. Большинство думало, что человек просто нетрезв, что это лишь чудачество. Но офицер продолжал двигаться дальше и, когда вода достигла ему по пояс, он остановился. Сняв фуражку, он повернулся в сторону берега и сильным, ловким броском выбросил фуражку на песок. Потом, подняв голову и взглянув в небо, двумя руками провел по волосам и в несколько решительных шагов, скрылся под водой. Больше на поверхности он не появлялся. Всколыхнувшаяся было кругами вода вновь застыла равнодушно и молчаливо. Только тогда на берегу заволновались и забегали. Подошедший казачий офицер сказал, что он только что встретил этого моряка, что он его знает, что он с канонерской лодки, стоящей в порту, и назвал фамилию. Знал его и Палов. Надо было срочно сообщить в штаб командира порта, дать знать на корабль. Палов поспешил к выходу с бульвара.

* * *

Когда Палов пришел в штаб, там уже знали о случившемся. Шлюпки с водолазами, при свете прожекторов, долго искали утонувшего, но ничего не нашли. Очевидно, сильное прибрежное течение отнесло труп в сторону. Палов не вернулся на бульвар. Вместо этого как-то машинально свернул в переулок к Али. Там было пусто. Старик сидел на скамеечке у двери, погруженный в свои думы. Неизвестными путями он знал, что молодой и сильный офицер только что сам прервал свою жизнь, ушел в море.

– Нехорошо, – качая головой говорит Али. – Аллах своими святыми пальцами помешал мозги у несчастного и лишил его разума. Нехорошо…

Сидели молча, слушая тишину. Так тихо было в безлюдном переулке.

– До свидания Али, – бросил Палов, уходя.

* * *

Прошло несколько хлопотливых, беспокойных дней. Как-то на рассвете в порт вошел большой военный транспорт «Север», груженный мукой для войск Кавказского фронта. Транспорт спешно разгружали. Его командир, лейтенант запаса, внезапно заболел и был помещен в госпиталь. В это же время прибрежными жителями немного южнее Батума было найдено выброшенное морем тело утонувшего лейтенанта В. На другой день, за утренним завтраком в кают-компании, начальник отряда равнодушно проскрипел, обращаясь к Палову:

– Зайдите ко мне через полчаса.

Если бы звук имел цвет, то голос своего начальства Палов мог определить как грязно-серый.

«Опять разведет тоску», – подумал мичман, стуча в дверь каюты.

Но все обошлось благополучно, и не было долгих, скучных разговоров. Палов должен был сейчас же сдать свои обязанности и явиться в штаб адмирала. Там он будет временно назначен комендантом транспорта «Север» вместо заболевшего командира. Все подробности он узнает в штабе, а по выполнении задания вернется на свое место, на «Святогор». Пожелав счастливого плавания, начальство скучно замолкло.

«Оторвался», – радостно подумал Палов, спеша в штаб.

Начальник штаба наставлял мичмана:

– Вы сейчас же переберетесь на «Север». Временно назначаетесь комендантом. Обязанности капитана будет исполнять старший помощник, надежный и опытный моряк. Ваша обязанность – следить за точным выполнением военных заданий. С заходом солнца выйдете в море. Назначение – следовать в Керчь. Сейчас на «Север» погрузят гроб с телом покойного лейтенанта В. Его родные пожелали перевезти тело в свое имение для погребения. В Керчи явитесь к командиру порта, передадите ему этот пакет и сдадите гроб с покойником. От командира порта получите приказание о вашем дальнейшем следовании. Днем старайтесь держаться ближе к берегу, ночью можете отходить дальше, в море. Будьте особенно осторожны в районе мыса Пицунда. Есть сведения о появлении там германских подводных лодок. Итак, кажется, все. Счастливого плавания.

Мичманское имущество не обременительное. Уже через час, в сопровождении вестового, тащившего чемодан, Палов подымался по трапу на палубу «Севера». Его встретил старший помощник, среднего роста, крепкий пожилой моряк. Во всем его облике, взгляде, движениях, манере говорить угадывались усталость и спокойствие с привычкой безразличия ко всему окружающему. Он предложил Палову поместиться в каюте командира, но Палов попросил поместить его на мостике, в штурманской рубке, сославшись на то, что он находится на корабле временно, в рубке есть диван, а больше ему ничего не нужно и мешать он никому не будет. Помощник не настаивал, видимо, и его это устраивало. Явившийся в рубку унтер-офицер, старший из десяти человек военной команды, находившейся на транспорте (остальная команда была вольнонаемная), доложил, что в команде все обстоит благополучно, и привел с собой матроса, вестового командира, который и принялся за исполнение своих обязанностей.

Выйдя на мостик, Палов осмотрелся. «Север» дымил из своей горластой трубы, готовя силы для скорого похода. На корме, на юте, находилось возвышение, аккуратно закрытое закрепленными брезентами. Заметя взгляд мичмана, унтер-офицер доложил:

– Упокойника погрузили, вашбродь. В трюм не приказано спускать для скорости сгружения, – обстоятельно пояснил он.

Поднявшийся на мостик старший помощник спросил, нет ли дополнительных приказаний из штаба. Если нет, то он думает сейчас дать ужин команде, прекратить сообщение с берегом и с темнотой сняться. Уже зная по опыту щепетильность и обидчивость этих старых служак коммерческого флота, попавших по мобилизации в непривычную им обстановку военно-морской службы, Палов повторил распоряжение штаба и подчеркнул, что в управление кораблем он не вмешивается. Решили выходить в море сейчас же после ужина.

Ужинали в мрачной и неуютной кают-компании. Разговор поддерживали старший помощник и молодой веселый третий помощник. Три механика и второй помощник хранили гробовое молчание и поразили Палова своим чудовищным аппетитом. На столе ни вина, ни водки не было, но ясно ощущался крепкий запах спирта. Лица были непроницаемы. Кто-то крепко «приложился» перед ужином в каюте, а может быть, и все, по обычаю. Кормили сытно, ели много. Это был своеобразный мир. С юных лет тяжелый труд, не легко достающийся, но обильный хлеб. Море – все: начало и конец, море кормит, без моря прозябание, без моря нет жизни. Пустой, без груза, «Север» долго отрывался от стенки мола, к которой прижимал его ветер. Когда, наконец, вышли из бухты и прошли минные заграждения, ночной мрак лег на море, на горный массив берега, свежий ветер трепал, как вязаную шаль, густой дым, валивший клубами из трубы, а мелкая и сердитая волна часто била в борт, отдаваясь глухим и неприятным шумом в пустых трюмах корабля. Без огней, молчаливо, темной массой, слившись с обступившим ночным мраком, потянулся «Север» вдоль Кавказских берегов.

Палову не спалось. На мостике было холодно, неуютно, как-то одиноко и тоскливо. Абсолютная темнота поглотила небо, море, и трудно было поверить, что еще так недавно был день, ярко светило солнце, и в его лучах ласкались друг к другу море и голубое небо. На вахте стоял второй, молчаливый, помощник. У штурвала рулевой внимательно следил за движением картушки компаса, а на крыльях мостика сигнальщики напрягали свои зоркие глаза. Палов вошел в штурманскую рубку. Там было тепло, и небольшая лампочка горела над столом с разложенными картами. Вестовой уже приготовил постель на диване. Сел, долго курил, лениво старался что-то вспомнить, казалось, нужное и важное, но ровный, спокойный стук машины, легкое, едва заметное покачивание корабля убаюкивали, вызывали сладкое бездумье и желание покоя. Дверь отворилась, и вошел третий помощник, а с ним ворвалась струя холода и в рубку заглянула ночь.

– Не спите, не помешаю? – потирая руки, спросил он. – Мне скоро на вахту, внизу скука, все заползли по своим норам, думаю – пойду посижу у вас.

Палов обрадовался собеседнику. Молодой, веселый, жизнерадостный, он резко отличался от остальной угрюмой компании своих сослуживцев. Уроженец Херсона, с природным юмором южанина, он, в нескольких характерных чертах, обрисовал своих соплавателей. Особенно запомнился и насмешил Палова рассказ о втором помощнике, в тот момент находившемся на мостике, на вахте:

– Захар Захарыч у нас милейший человек, но только, когда свободен от службы, молчит или спит у себя в каюте. А дело свое знает превосходно. Особенно искус умеет распределять грузы при погрузке и так удиферентует корабль, что капитан не нарадуется. А закончит свои дела, и опять замолчит. Но вот начал он как-то чихать, да так чихать, что всем надоел. Вижу, что мучается человек. Вспомнил я, как меня мамаша лечила в детстве от насморка, и говорю ему: купите вы, Захар Захарыч, гусиное сало, растопите в ложке да и намажьте густо нос на ночь – все как рукой снимет. Он и послушался. Купил гусиное сало, намазал нос и лег спать. А под утро все мы проснулись от страшного крика и как оголтелые выскочили из своих кают в кают-компанию, а там стоит в одном белье Захар Захарыч и кричит не своим голосом: «Ой, лишеньки, ратуйте… нема носа..!»

Сами видим – нет носа, одна кровь запекшаяся. Ну а потом все выяснилось. Намазал Захар Захарыч нос да и заснул, как всегда, крепко. А крыс у нас на корабле превеликое множество. Гусиное сало для крыс то лакомство. Вот и принялись они за нос Захар Захарыча. Сначала сало подчистили, а потом и кожу начали грызть. Кожа-то просаленная, вкусная. Погрызли, кончили и ушли. А Захар Захарыч все спит. Ну а когда утром проснулся, встал и посмотрел в зеркало, тут-то на него и напал страх. Нема носа! Спрашивали мы его, как же это он ночью не почувствовал, что крысы его грызут? Говорит – действительно, чувствовал, что что-то «пече», а что «пече» – во сне разобрать не мог. Теперь шрамы заросли, но все же немного видно. Однако насморк прошел.

Взглянув на часы, помощник заторопился, пора сменять Захар Захарыча. «Север» стал заметно качаться, все больше и больше, и, когда вышли из рубки, налетел теплый сильный ветер. Ночь была непроницаема, темна, и вдруг за кормой, на юге, ослепительно сверкнула далеко у горизонта зеленая молния, осветив силуэт «Севера» и неспокойное, с белыми гребешками, море.

– Кажется, будет трепка, – подымаясь на мостик пробурчал старший помощник.

Он не ошибся. Шторм догонял и сильными порывами ветра забегал с кормы, как бы выискивая слабое место для нанесения своего сокрушительного удара. Горизонт горел непрерывным огнем молний, но раскаты грома тонули в просторе моря и заглушались ревом нарастающей бури. Вызванная наверх команда лихорадочно работала, закрепляя по-штормовому все предметы на палубе, закрывала брезентами люки, задраивала иллюминаторы. Становилось все теплее. Было неприятно и трудно дышать. Росло напряжение в ожидании приближающегося разряда. Внезапно наступила особенная, продолжительная темнота, а затем ослепительный, зеленый, фосфорический свет залил весь горизонт, небо, покрытое спускающимися вниз тучами, и море со взметнувшимися, обезумевшими в своей слепой ярости валами. В этом грозном хаосе маленьким, беспомощным и обреченным казался «Север» с людьми-букашками, вцепившимися в поручни мостика. Под могучим обрушившимся ударом «Север» весь задрожал и почти остановился. Казалось, страх и растерянность охватили старый корабль. Огромная, вздыбившаяся волна подхватила его корму и со страшной силой начала вдавливать в пропасть, образовавшуюся у него под носом. Застонав всеми скреплениями, «Север» выдержал испытание, взмыл полубаком давящую массу воды светящимся каскадом, разбросал ее по сторонам и вдруг начал валиться на правый борт под новым ударом ветра. Упав, он пытался приподняться, но новый, быстрый удар, прижал его к воде. И тогда наступили те секунды, которые кажутся вечностью. Одна молниеносная мысль у всех: «Не встанет… – конец…»

Но, старик, встал. Медленно, проделывая какое-то сложнейшее винтообразное движение, покорное непреложным законам механики, «Север» выпрямился, рванулся вперед и, как бы очнувшись, устыдившись своей минутной слабости, собрал все свои силы и принял бой.

Курс немного изменили, подставив корму волне. Падая в пропасти между волнами, он описывал то носом, то кормой сложнейшие кривые, дрожал всем корпусом, скрипел, стонал, но упрямо двигался вперед, отбиваясь от соединенной атаки ветра и моря. А потом хлынул ливень. Будто кто-то, возмущенный дерзостью маленьких, ничтожных людей, решил покончить с ними, с их жалкой ладьей и затопить их в потоке своей извечной грозной стихийной ярости. Дождь разрядил напряжение. Освещаемые огнем молнии, с попутным штормом, уходили все дальше и дальше в призрачную бесконечность. На корме, около гроба, закрытого брезентами, появились люди. Видно было, как с трудом приспособляясь к качке, цепляясь босыми ногами за ускользающую палубу, по которой переливались потоки теплой воды, они возились, как муравьи, вновь закрепляя гроб с его молчаливым пассажиром. На мостик поднялся боцман и что-то тихо доложил младшему помощнику. Тот покачал головой. Через пару минут он подошел к Палову.

– Напрасно мокнете, сейчас все в порядке, пойдемте в рубку – я вам что-то расскажу.

Долго возились, стараясь раскурить отсыревшие папиросы. В тепле охватила неприятная, влажная испарина. Синеватый цвет лампочки делал лица бледными и усталыми.

– Ну и история, я вам доложу, – начал свой рассказ помощник. – Еще в Батуме, когда грузили гроб с покойным лейтенантом, слышу, бурчат матросы между собой, что не дело перевозить утопленника, да еще самоубийцу, отнимать у моря то, что ему принадлежит. Особенно на этот счет мастер разводить темноту старый Яковенко. Всю свою жизнь он шатался по белу свету, ну и авторитет у них, а как выпьет, так такие чудеса выдумывает, что только диву даешься. Боцман-то больше слыхал, да и намотал себе на ус, присматривал за ними. Как нас шквал положил, Яковенко и говорит ребятам: «Если не вернем упокойника морю, всем нам, братцы, крышка, так что ослобоним крепления, пусть он с миром уходит туда, откуда пришел». Кто-то из наших матросов подслушал да и доложил боцману. Тот на палубу – и видит, что вот-вот гроб за борт полетит. Успели все обделать так, что никто и не видел. Он скорее выгнал, кого только мог, наверх, и приказал закрепить гроб заново. Теперь дневального держит там. Доложил боцман и нашему «старшому», а тот отмалчивается, будто заодно с Яковенко. Ну, вот, вы и поймите наших стариков. Чудеса!..

Короткий весенний шторм быстро утихал. Светало. Сильный, но уже ровный ветер гнал низкие серые тучи, из которых сыпал непрерывный мелкий дождь. Температура заметно падала. В этой сетке дождя прошел день без всяких происшествий.

Прижались ближе к берегу, миновали благополучно опасный район около мыса Пицунда, любимое место атак германских подводных лодок на наши транспорты, и, определив свое место, легли курсом прямо на Керчь. Спешили, пользовались ненастной погодой, плохой видимостью, к рассвету хотели быть на месте. А пока что отдыхали от ночных треволнений, спали, ели и, будто сговорившись, молчали, лишь иногда лениво перебрасывались словами. Молчал и пассажир, как молчал и корабль, уносивший его домой, к месту вечного упокоения.

А барометр падал и падал. Подходили к нему, щелкали по стеклу пальцами, качали головой. Не к добру. Дельфины лениво переваливались в мертвой зыби. Не к добру. Чайки, вылетая из мглы, с криком садились на воду за кормой, прятали головы под крыло. Не к добру. Сильно захолодало. Вода стала тяжелой, свинцовой. Ровная мертвая зыбь, наследие ночного шторма, превращалась в сильную и неприятную толчею, и под ее ударами в трюмах «Севера» опять заныло и застонало.

– В районе Новороссийска бушует норд-ост, бора, – вдруг разговорился за ужином старший помощник. – Мы пройдем далеко, по краю, ветер будет не особенно сильный, но волну разведет порядочную. Опять неспокойная ночь, мокрая и холодная. Но что делать.

Уже на широте Туапсе начали налетать первые порывы северо-восточного ветра, меняясь в своем направлении более чем на четыре румба. Эти порывы становились все чаще, сильнее, и наконец, с наступившей темнотой, завыла бора. Правда, вся страшная сила этого ужасного урагана опасна лишь в сравнительно небольшом районе около Новороссийска, и находившемуся далеко в море «Северу» пришлось бороться с его падающей яростью. Теперь корабль принимал удары растущих волн правой скулой своего полубака, ветер срывал верхи с высоких гребней, вздымал водяную пыль и кропил ею, как дождем. Становилось все холоднее, и, несмотря на это, временами вспыхивали какие-то странные, зеленые молнии. Вновь настала беспокойная, ненастная ночь. Будто прав был старик матрос Яковенко – море неохотно расставалось с тем, кто по праву принадлежал ему.

И тогда началось то странное, что навсегда осталось без логического, понятного объяснения. На мостике было холодно, мокро и ветрено. Палов вошел в рубку, где его охватили тепло и непреодолимое желание покоя и сна. Снял дождевик и примостился на диване, не снимая шинели, подняв воротник и закрыв фуражкой лицо от света лампочки. Охватила сладкая дремота, а за дремотою пришел сон. На его могучих, нежных, волшебных крыльях Палов перелетел с жесткого, неуютного клеенчатого дивана далеко-далеко, на другой, широкий, мягкий, такой знакомый диван. Лента жизни развернулась на мгновение в обратную сторону. Детство. Вечер. Большая комната-столовая, освещенная мягким светом. Голова Палова примостилась уютно на чьих-то мягких, теплых коленях. Нежная, родная рука гладит непокорные волосы. Это она, ближайшая из близких. Под большим оренбургским платком, спускающимся с ее плеч, Палову тепло и спокойно. Слышен ровный голос отца, читающего за столом какую-то книгу. Но они его плохо слушают. Свои мысли обступили, что-то шепчут, зовут. А за окном ночь. Кругом снежное море-степь, а в степи их корабль-дом, качается, убаюкивает. Ветер срывает со снежных валов верхушки, бьет поземку в окна, злится, все больше и больше чувствуя свое бессилие. Вдруг нежная рука вздрагивает, перестает гладить голову, останавливается. Замолкает голос отца. Палов не слышит другой, чужой голос, но чувствует, что ему говорят, внушают немедленно встать, проснуться. Ветер распахивает окно, врывается холод, и Палов ясно ощущает, как сильная ледяная рука схватывает его за плечо и сильно встряхивает. Он открывает глаза в тот момент, когда слух поражает громкий удар от захлопнувшейся двери рубки. Дверь задергивалась занавесью, и эта занавесь еще сильно колыхалась от ворвавшегося порыва ветра. Ледяной холод был в рубке. Палов вскочил и быстро вышел на мостик, охваченный внезапным, непонятным чувством тревоги.

Когда прошло первое ощущение слепоты, Палов увидел, что «Север» продолжает бороться с высокой и сильной, почти встречной, волной. Форштевенем и правой скулой он методично разбивал волны, переваливался с борта на борт и неуклонно шел вперед. Рядом с рулевым, прижавшись к обвесу мостика, стоял и всматривался в темноту старший помощник. Подойдя к нему и тронув его за плечо, Палов спросил:

– Вы звали меня?

– Нет, зачем же, все в порядке, – в голосе уставшего человека звучало удивление.

Цепляясь широко расставленными ногами за качающуюся палубу, склонившись к светящейся картушке компаса, крепко держа в сильных руках рукоятки штурвала, у руля стоял и внимательно правил, удерживая «Север» на курсе, пожилой рулевой-старшина латыш Лацис. Этого немного сумрачного, крепкого и, по-видимому, уверенного в себе человека Палов заметил еще прошлой ночью, во время налетевшего шквала. В нем чувствовались опыт, спокойствие и знание своего дела.

Прошло две-три минуты молчания. Палов отошел на середину мостика. К нему подошел и помощник, очевидно, желая что-то сказать. В этот момент рулевой, внезапно вздрогнув и выпрямившись, начал быстро-быстро перебирать рукоятки штурвала, видимо напрягаясь, кладя руль на борт, и громко крикнул назад, через плечо:

– Есть, лево на борт!

И сейчас же вслед за этим блеснула ослепительнейшая молния, осветив, как днем, весь горизонт вокруг корабля и людей, застывших в оцепенении перед ледяным взглядом идущей к ним навстречу гибели. Настал отрезок времени вне измерения.

Впереди, чуть с правой стороны по носу, на гребне высокой, крутой волны, ясно обрисовываясь всем своим контуром, качаясь, будто в раздумье, готовилась к падению вниз, вместе с волной, большая мина заграждения. Словно гремучая змея, свившись в кольцо, качая головой с рогами, она выжидала момент, чтобы нанести смертельный удар. Сорвавшись с якоря с минных полей под Керчью или Новороссийском, она неслась куда-то по капризной воле ветра и волн, неся страшную опасность внезапной, неожиданной катастрофы. Падая на правый борт, «Север» неминуемо встречался с ее падением и… своей гибелью, если бы, за несколько жизненных секунд, рука рулевого не положила руль влево на борт. Все ускоряя движение, форштевень «Севера» катился влево. Наступившая абсолютная темнота поглотила в себе шум ветра, шум беспокойного моря, оставив лишь звук напряженного биения сердца и, точно звенящей, мысли: «Пройдем или… нет»!

И когда подсознательный, инстинктивный расчет времени подсказал, что пути жизни и смерти разошлись, Палов и помощник одновременно бросили рулевому команду: «Отводи».

– Есть, отводи, – и «Север» покатился на свой прежний курс.

Молчали. Как-то сразу начало быстро стихать и теплеть. Внизу, под полубаком, пробили восемь склянок – четыре часа утра. На мостик поднялась новая смена. Лацис передал новому рулевому курс и начал спускаться с мостика.

– Подожди Лацис, иди сюда, – остановил я его помощник входя в рубку и знаком приглашая Палова следовать за ним.

– Ты почему, Лацис, положил руль лево на борт? – смотря в глаза рулевого, спросил он.

– По вашей команде, господин капитан, – был спокойный ответ.

– Когда ты увидел мину?

– Я мину вообще не видел, смотрел на компас, господин капитан.

– Какую команду и как ты ее слышал?

– Вы скомандовали громко, будто крикнули: «Лево на борт», господин капитан.

– Я такой команды тебе, Лацис, не отдавал и мины, до того, как сверкнула молния, не видел. Не командовал и господин комендант.

Рулевой немного побледнел, смущенно мялся:

– Не могу знать…

– И я не знаю, Лацис. Во всяком случае – спа сибо тебе. Иди.

Вышли опять на мостик. Точно благостная рука разорвала серый небесный покров. Утро наступало светлое и радостное. Ветер совершенно упал, быстро успокаивалось море. Будто оба устали от буйной, извечной борьбы и жажда отдыха приходила на смену стихийной ярости. Лучи восходящего солнца нежно играли на волнах, ласкали лица усталых моряков и окружали кольцом света возвышение на корме, совершая свой последний, бурный морской переход.

Смотря на корму, помощник задумчиво говорил:

– В то время на вахте стоял Захар Захарыч. На него вполне можно положиться. А вот какое-то беспричинное беспокойство не покидало меня, не уходил с мостика, словно кто-то внушал оставаться и ждать. Что ждать, почему ждать – не понимал, а вот ждал. К вам в рубку никто не входил, никто вас не будил, это я наверное знаю, да и не нужно было. Почему команду слышал только Лацис, странно как-то слышал? А вот не будь всего этого, быть может, и мы уже не существовали. Странно, но… ведь мы свидетели, что это было…

Прямо по носу появились на горизонте очертания берегов Крыма и вся освещенная солнцем, возвышающаяся над городом Керчь, гора Митридат. Через несколько часов, с приспущенным до половины флагом (на борту покойник), «Север» медленно вошел на Керченский рейд и отдал якорь.

К порту сейчас же подошел портовый буксир. С него передали приказание погрузить гроб на буксир и что командир порта требует к себе коменданта «Севера». Стрелою подняли и медленно опустили на палубу буксира большой ящик с гробом заботливого пассажира. Старый Яковенко, усердно помогавший при погрузке, снял фуражку и перекрестился:

– Царство ему Небесное, душевный, видно, был упокойник. Как сойду на берег, так и свечку поставлю за упокой его души.

– Смотри, Яковенко, – заботливо посоветовал сосед, – не пей горилки, пока свечку не поставишь, потом грошей не хватит.

– Не бойсь, – был мрачный ответ, – хватит и ему на свечку, и для тебя останется на фонарь.

С мостика буксира, медленно уходившего к берегу, Палов еще долго видел экипаж «Севера», рассыпавшийся вдоль борта. Многие стояли без шапок.

На другой день, пройдя Азовское море, перед заходом солнца «Северный» подошел к Мариуполю и, не входя в порт, стал на якорь. Он пришел принять войска для десанта на Анатолийское побережье Кавказского фронта. Теплый, тихий весенний вечер. Близкий холмистый берег весь зеленел бесконечными садами, среди которых белыми пятнами были разбросаны домики и мазанки. Это была уже подлинная Россия. Легкий ветерок с берега приносил ровный шум мирной и покойной жизни, и усталый «Север» как-то сразу успокоился и затих. С берега тянуло пряным ароматом цветущих садов и близких степей. Палов долго ходил по мостику, всматривался в берег и наслаждался чувством покоя после прошедших бурных дней. Потом вспомнил, что у него в кармане лежит недочитанное письмо, которое он получил еще в Батуме перед самым выходом в море. Сиреневый конверт, плотная бумага и знакомый мелкий, четкий почерк. Едва уловимый запах духов, тоже знакомых, как и пара далеких, милых глаз, вдруг взглянувших близко-близко.

«…У нас уже настоящая весна. Я часто хожу в ту рощу, что сразу за рекой. Мы с вами ходили туда, когда вы, в прошлом году, приезжали к нам. Там такая масса ландышей, что их можно просто косить. Помнится, вы сказали, что это ваш любимый цветок. Я всегда приношу большой букет к себе в комнату. Теперь я много помогаю маме. У нас в доме шьют, вяжут, пакуют посылки для раненых, для фронта. Часто приезжает молодежь, зовут в гости, но я упорно отказываюсь от всех развлечений. Вы думаете, что я жалею об этом, скучаю? Вот даже совсем нет, ни чуточки! Я жду, когда кончится эта ваша противная война (ну кому она нужна?!), все успокоится, вы опять приедете к нам и все, все будет хорошо… За рекой всю ночь поют соловьи, даже заснуть трудно… Берегите себя, смотрите не утоните…»

Совсем стемнело. Мирно, тихо спускалась, обнимала, укутывала берег и море теплая ночь. На берегу, в затихших садах, вдруг робко щелкнул первый соловей. За ним начали пробовать свои голоса сотни маленьких певцов, сидящих на веточках около своих важных подруг, в теплых гнездышках творящих великую тайну жизни, и, наконец, весь берег задрожал от могучей песни любви, устремленной к бездонному, звездному весеннему небу.

* * *

С ревом раненого доисторического чудовища, разрывая ночной мрак и туман, мчится курьерский поезд. Последний в составе поезда запломбированный багажный вагон. Пассажиры о нем не думают. В комфортабельных купе светло, тепло и уютно. У молчаливого пассажира в его вагоне темно, холодно, сыро. Мелькают станции, селения, города. Вагон грохочет, прыгает на стрелках. Скорее, скорее домой… В безлунную, бурную ночь, он, невидимый, на паровозе. Как бы чувствуя его присутствие, в ужасе душераздирающе кричит стальное чудовище. А он, внимательный, заботливый и молчаливый, смотрит в несущуюся навстречу темноту и следит за рукой машиниста, лежащей на регуляторе, как следил за руками Лациса, державшими рукоятки штурвала. Скоро кончится и этот бег, и лишь шепот берез, извечная песня родной земли, да недослышанная музыка земной жизни будут напоминать ему о прошлом в его стремительном полете к ослепительной радости вечности.

 

Гибель «Святогора»

 

I. Цыганка Хайла

Кофейная доброго Али приютилась, затерялась в маленьком переулочке-трещине между двумя большими домами на набережной. Тишина и полумрак, мир и покой. Одна-единственная дверь в переулке – дверь кофейной. Она всегда открыта или завешена старым пестрым ковром. Куда-то вглубь уходит длинная и узкая комната, посетитель до конца не видит. Там царство Али. Оттуда он приносит свои чашечки с волшебным кофе. Несколько низеньких столиков, низкие и широкие диваны. Все это бесконечно старо, убого, следы пережитого, передуманного, большого горя, маленьких радостей. Там почти всегда молчат. Иногда кто-либо вздохнет, почтительным, тихим голосом скажет короткую фразу, не забудет прославить имя Аллаха и вновь тишина, вновь покой. Али приносит из своего таинственного царства чашечку кофе, стакан воды, блюдечко с шербетом, кальян и садится на скамеечку у двери, смотрит куда-то в переулок, что-то думает, гладит бороду, лицо у него спокойное, благостное. И так идут, прошли годы, десятилетия, сколько – не помнит Али…

Гости у Али свои, бедняки, те, которым Аллах послал испытания на земле, готовя им полную неги жизнь после их смерти в своих райских садах. Это они знают, в это верят и покорно ждут, пьют кофе у Али и тонут в сладких детских мечтах. Из портовой сутолоки, грохота и крика приходит запыленный грузчик-амбал, приносит с собой запах моря, смолы, корабля. Из соседней пекарни забегают мускулистые пекари, и кофейня наполняется аппетитным ароматом свежевыпеченного хлеба-лаваша. В углу, в тени, закутанный башлыком, сидит сухой горбоносый оборванец горец. У таких часто звенит золото в карманах. Но кому какое дело, что творится в горах. Там свои законы. Под гостеприимным кровом Али все равны, все друзья, всех привела сюда воля Аллаха.

Воду Али не берет из городских колодцев и источников. Воду привозят ему с гор, из чистых, кристальных ключей. Временами раздается дробный, мелкий стук копыт, и маленький ослик едва вползает в узкий переулок. Библейский труженик так нагружен, что видны только его бесподобные уши, точеные копыта и хвост. Старик погонщик громко кричит, но движения ослика от этого не ускоряются, он равнодушен. Вода привозится в больших глиняных бутылях, обмотанных войлоком и соломой. Она холодна и вкусна. Где находится источник – это тайна Али, старика водовоза и ослика. Но они молчат.

К Али мичман Палов попал случайно. Как-то в разговоре с одним из командиров миноносцев, базировавшихся в Батуме, он искренне восхищался Востоком. Его собеседник, владеющий турецким и татарским языками, проведший ряд лет на стационерах-канонерках в Константинополе, хорошо изучивший Восток и выполнявший ряд специальных и деликатных поручений еще в мирное время, пригласил Палова выпить чашку кофе у Али, который оказался его старым знакомым. В прошлом, а может быть и в настоящем, их что-то связывало. В разговоре они подчеркивали взаимное глубокое уважение друг к другу. Командир миноносца просил Палова к Али своих шумных друзей не приводить, не нарушать покой и обычаи этого места отдыха. С Али он поговорил по-татарски, тот улыбнулся и поклонился.

– Али будет принимать вас, как и меня. Только помните всегда – он старик.

Со временем посещение Али вошло в привычку. Особенно когда хотелось побыть одному, отдохнуть в тишине. К Палову там привыкли. Было у него и свое место, в углу, у двери против скамеечки Али.

Так и в этот вечер ранней весны 1916 года Палов сошел на берег с военного транспорта «Святогор», на котором плавал, исполняя обязанность коменданта. Уходя из каюты, вспомнил, что ему надо зайти к зубному врачу и отнести ему две золотых пятирублевки. Врач должен был вылить золотую коронку на зуб, но золота у него не было, исчезло с войной. У Палова в маленьком мешочке было несколько золотых пяти– и десятирублевок. Дали дома «на всякий случай». Взяв две монеты, положил их в карман кителя.

Проходя мимо переулка, как-то машинально свернул в него и зашел к Али. Там было тихо и безлюдно. Старик принес кофе и молчаливо присел на свою скамеечку, поглаживая длинную седую бороду, думая о чем-то, привычно вспоминая прошлое или покорно ожидая неведомое будущее. Молчал и Палов. Уходить не хотелось, удерживала внезапная сладкая лень, будто что-то ждал.

Дверь заслонила какая-то тень. Палов не сразу поднял голову. Раньше услышал:

– Милой, дарагой, маладой гаспадин мой, дай, цыганка погадает тебе.

Невольно вздрогнул. Голос низкий, красивый, немного хриплый, гортанный, что-то вкрадчивое, неприятное в нем, и одновременно странное желание услышать этот голос еще раз. Высокая, стройная, положив руки на бедра, у порога стояла цыганка. В наступивших сумерках сразу не разобрал, старая она или молодая. Да и не мог, обожгли глаза, черные, жадно притягивающие, молящие, нагло требующие, красивые глаза. Али быстро поднялся и шагнул к ней.

– Это ты опять, Хайла! Зачем ты пришла, иди своей дорогой!

– Я не к тебе, Али. Мне от тебя ничего не нужно, да и что ты можешь мне дать, старый.

– Старый, старый… – заворчал Али. – Ты-то молодая! Шла бы дальше.

Цыганка залилась смехом. Вдруг замолчала, шагнула вперед и цепко взяла Палова за руку. Тут он только увидел, что она старуха. Высокая и стройная, с гибкими, порывистыми движениями, с молодыми жгучими глазами, с прирожденной грацией, задрапированная в пестрые тряпки, смуглая, босая, но с изможденным, усталым лицом, обтянутым сухой, мертвой, как пергамент, кожей.

Что-то неприятное было в этом прикосновении. Отдернул руку.

– Глупости, не надо! Да и откуда ты можешь все знать?

Блеснула глазами, покачала головой, будто рассердилась.

– Не говори так. Я не знаю, я только говорю, правду говорю…

– Кто же знает?

Помолчала. И вдруг тихо, ласково, моляще, жалобно, по-собачьи смотря в глаза, прошептала:

– Дай золотой.

Палов как-то совершенно забыл, что у него в кармане лежат две золотые монеты.

– Золотой! Да откуда я возьму тебе золотой! Зачем тебе золото?

Цыганка точно потеряла себя. То хватала Палова за руки, то прижимала свои руки к груди, бормотала быстро, непонятно, жалобно, молила.

– Дарагой, маладой гаспадин мой, дай, пожалста дай, что тебе стоит, дай, у тебя есть золото, Хайла видит, Хайла знает, Хайла тебя не забудет, правду тебе скажет, правду тебе купит, себе купит…

Потом замолчала.

– Что ты себе купишь? У кого?

– Дай, дай. дай… – заскулила опять, чуть не плача.

Вдруг вспомнил. Вынул из кармана, протянул ей золотой. Прыгнула как кошка, схватила, жадно, торжествующе, сверкнула глазами, загрызла крепкими, цвета старой слоновой кости, зубами и спрятала на груди. Выпрямилась, точно вся помолодела. Али стоял молчаливый, взволнованный, не спуская с цыганки глаз. Потом шагнул к ней, показал на дверь.

– Иди, иди, Хайла, скорее уходи! Да уходи же!

Но она не уходила. Как-то сразу успокоилась, подошла к Палову и почти что властно, тихо сказала:

– Дай руку.

Протянул покорно, безвольно. Смотрела недолго, шевелила губами, что-то шептала про себя, наконец выпустила руку, почти оттолкнула.

– Не вижу, далеко, о тебе помнят, мешают, не пускают.

Закрыла глаза, замотала головой, что-то опять зашептала, открыла глаза.

– Вот, теперь близко вижу, много воды, огонь… корабли… тебя нет… не будет… не надо… нет-нет…

Потом затихла, замолчала, стала спокойной, простой.

– Ну, мне пора. Не сердись, Али. Спасибо тебе, гаспадин, за золотой, Хайла не забудет, вспомнит тебя, у тебя большая дорога, не увижу тебя больше, прощай…

Поклонилась и пошла к выходу из переулка. Шла легко, как молодая, чуть касаясь босыми ногами горячих от солнца камней мостовой, держа левую руку на бедре, правой размахивая широко и беспечно. Остановилась, оглянулась, прощально взмахнула рукой, быстро завернула за угол, как-то растаяла.

– Странная женщина, – сказал Палов.

– Скверная женщина, – в тон ему ответил Али. – Жена, сестра, дочь шайтана (дьявола. – Авт.) . От нее можно ждать всегда какое-либо зло. Хорошо, что ты ей дал золотой, откупился. Кто ей сказал, что у тебя золото в кармане? Господин ее – шайтан. А ты говоришь, что она женщина! В наших книгах, по воле Аллаха, написано, «не бей женщину даже цветком, если она покорна воле Аллаха и верна своему господину-мужу». А Хайлу надо…

Что надо сделать со старой цыганкой, Али не досказал. Замолчал, собрал свои чашки, блюдечки и поплелся за перегородку, шлепая туфлями и качая седой головой. Палов простился и ушел на корабль.

Через несколько дней его внезапно временно назначили комендантом военного транспорта, уходящего на север со срочным специальным заданием. Оставив все свои вещи на «Святогоре», взяв самое необходимое на поход темной безлунной ночью, выскальзывая из Батумской бухты, помахал прощально «Святогору» рукой: «До скорого свидания, старина!»

Но дни жизни корабля, как и дни жизни человека, все сочтены. Нельзя вымолить лишний миг жизни. Дни жизни «Святогора» подошли к концу. Палов свой корабль больше не увидел никогда.

 

II. Неудачный поход

С наступлением темноты выскользнули из бухты. Когда проходили боны, мимо стоящих по сторонам портовых катеров, услышали голос, отдающий какую-то команду, лязг железа на палубе, но в полной, чернильной темноте ничего не было видно. Ночь, непроглядная ночь залегла над берегом, окутала затаившийся Севастополь. Резко прозвучал звонок машинного телеграфа, и две узких серых стальных полосы, разрезав прибрежный мрак, рванулись вперед и потонули в слившихся безднах моря, неба и ночи. Эскадренные миноносцы «Быстрый» и «Пылкий» в начале весны 1916 года вышли в очередной боевой поход.

Пройдя Херсонский маяк и минные заграждения, у точки А определились и легли курсом на Босфор. Бежали легко, весело и бодро. В голове «Быстрый», имея на борту начальника дивизиона. «Пылкий» держался в кильватер, вплотную, висел на отводе, боясь оторваться и потеряться в темноте. Тишина, царившая в открытом море, почти полный штиль и мрак создавали впечатление какой-то особенной настороженности и неприятное чувство потерянности, одиночества.

Начальник дивизиона эскадренных миноносцев, капитан первого ранга Б. плотный, бравый, средних лет мужчина, застегнув пальто на все пуговицы и заложив руки за спину, прохаживался по мостику «Быстрого». Он не должен был участвовать в этом походе, так как свой брейд-вымпел держал на другом миноносце дивизиона («Поспешный»), который оставался в Севастополе, но, любитель боевых походов, операций и возможных авантюр, бравый каперанг не упускал удобных случаев. Так и в этот раз он перенес свой брейд-вымпел на «Быстрый», взяв с собою на поход своего флаг-офицера, мичмана Михаила Бескровного, и флагманского штурмана лейтенанта Б.С. Шагая по мостику, он радовался, что покинул беспокойный порт, оторвался от начальства, и наслаждался, вдыхая полной грудью соль моря, волю и простор. Вспомнил приятно проведенное время на берегу, но мысли быстро и привычно перешли к окружающей обстановке. Любовно подумал о своем дивизионе. Какой восторг, какое наслаждение плавать на таких прекрасных кораблях, командовать ими, воевать. Четыре новейших быстроходных истребителя, построенных русскими руками на русских заводах. Повернулся к корме и старался в темноте рассмотреть силуэт бегущего сзади «Пылкого». Но миноносец тонул в темноте. Только временами белый треугольник пены от буруна, взметаемого его острым форштевнем, то приближался к корме «Быстрого», то отходил. Подумал о том напряжении, которое сейчас переживает вахтенный начальник на «Пылком». Усталые глаза не отрываются от чуть белеющей кильватерной струи, рука все время лежит на кнопке сигнального звонка в машину… «Пять оборотов меньше, пять оборотов больше, пять меньше»…

– Хорошо держится «Пылкий», – обратился к командиру, капитану второго ранга Пчельникову, стоявшему у машинного телеграфа. Тот обернулся.

– Д-а-а-а… – медленно протянул. И сейчас же заговорила ревность командира за свой миноносец.

– Ему не так уж трудно. Мы все время держим постоянное число оборотов.

Начальник дивизиона понял, усмехнулся, поторопился успокоить.

– Конечно, конечно. Я сейчас не нужен, спущусь к себе, с рассветом пошлите мне доложить.

С рассветом пришли в видимость берега, где-то между Шили и Кара-Бурну. Правее неясной туманной массой темнел вход в Босфор. Мертвое, пустынное море. На всем горизонте ни одного паруса, ни дымка дозорного турецкого миноносца, ни жужжания в воздухе аэроплана-разведчика. Все, как по сигналу, спряталось и притаилось, и, быть может, только перископ подводной лодки, не успевшей выйти на позицию, следил за двумя хищниками, пришедшими в неприятельские воды за добычей.

А погода заметно портилась, холодело, ветер усиливался, его порывы крепчали, и мелкая волна с раздражением, суетливо билась в стальной корпус миноносца. Ничего не найдя в районе Босфора, повернули к осту и пошли вдоль Анатолийского побережья. Море продолжало оставаться пустынным. Очевидно, неприятельская разведка предупредила о набеге миноносцев. И только уже недалеко от Синопа заметили идущий под берегом парусный палубный турецкий баркас, тонн пятьдесят водоизмещением. Заметив миноносцы, турки повернули круто к берегу, стараясь укрыться в одной из маленьких бухт. Догнать и подойти к баркасу миноносцы не могли из-за мелководья. На мостике все бинокли были направлены на удирающий маленький парусник. На полубаке, у носового орудия, стояли прислуга и исполнявший должность артиллерийского офицера мичман Гавришев. Всех интересовало – уйдет турок или нет. Начальник дивизиона повернулся к командиру:

– Прикажите носовому орудию дать выстрел по баркасу, чтобы он остановился.

Почему-то мичману пришла в голову блестящая идея самому дать этот выстрел, и, отведя рукой комендора-наводчика в сторону, он прильнул к оптическому прицелу, наводя орудие на удирающий парус. Грянул выстрел, и зрителям, в поле видимости биноклей и наблюдающим просто зоркими глазами, представилась неожиданная картина. Снаряд попал в самый центр парусника, и он исчез в белом столбе взрыва и взметнувшейся воды. Видно было, как из этого столба вылетела вверх мачта, а перегоняя ее и подымаясь все выше и выше, летели два человечка вниз головами, с ногами, раздвинутыми в стороны. Дойдя до какой-то точки, человечки остановились и полетели вниз, не изменяя положения. Все это внезапно опустилось, и на поверхности моря не осталось следа от совершенно ненужно разыгравшейся трагедии смерти, быть может, маленьких людей. Кто-то протянул:

– Ммм… д-а-а-а…, бывает…

– Кто их знает, быть может, везли оружие, почему так удирали?

В этих словах начальник дивизиона хотел найти оправдание факту, уже ставшему прошлым, неизбежным случаем в жестоком, бескомпромиссном ходе войны.

Отошли немного в море и опять пошли вдоль берега. Непрерывно усиливался ветер, и быстро нарастала крутая волна. Сумеречный свет ложился на воду, и сумеречно-синие миноносцы скользили с гребня на гребень. Уменьшалась видимость горизонта. С мостика наблюдали, как все кругом внезапно задергивалось мглой, и в этой мгле силуэты кораблей, мачты, трубы становились неясными, расплывчатыми. Невидимое море глухо шумело внизу, и волна, разрезаемая миноносцами, ударяясь в их скулы, взметалась высоко вверх и осыпала дождем холодных брызг стоявших на мостике. Сложившаяся обстановка исключала смысл дальнейшего похода. Начальник дивизиона решил возвращаться. Но определив свое место и установив количество оставшейся нефти, увидели, что расстояние до Севастополя больше, чем до Батума и что переход в Севастополь, при недостаточном количестве нефти в свежую погоду является рискованным. В воздух полетела зашифрованная радиограмма – просьба командующему флотом разрешить миноносцам зайти в Батум, отстояться от шторма и пополнить запасы нефти. Скоро приняли разрешение и, проложив курс на Батум, заспешили вперед двадцатиузловым ходом.

Флаг-офицер начальника дивизиона, мичман Бескровный, блаженствовал. Штормовая погода, ночь, качка и холод разогнали обитателей миноносца по каютам и койкам. В кают-компании было пустынно, и тускло горела дежурная лампочка. В огромном кожаном кресле, которое молодежь звала «самосон» за его особое свойство любезно принять посетителя, ласково пригреть и усыпить, уютно устроился флаг-офицер Миша Бескровный. Где-то совсем рядом, за тонким бортом, шумела штормовая погода. Временами неприятно чувствовалось, как, принимая удары волн, скользя и изворачиваясь между ними, длинный миноносец ходил своими соединениями вдоль продольной оси, а временами, взлетая на высокий и острый гребень, провисал кормой и носом, дрожал, будто вот-вот сломится под своей собственной тяжестью.

«Почему не уменьшают ход?», – подумал Миша, засыпая.

Но блаженство юного мореплавателя продолжалось недолго. Из царства грез и сновидений его вывела чья-то твердая рука, вежливо, но настойчиво встряхнувшая за плечо. Первым впечатлением после пробуждения было странное ощущение тела, делающегося то тяжелым и вжимающимся в кожу кресла, то необыкновенно легким, воздушным, взлетающим. Перед проснувшимся мичманом стоял старший офицер миноносца старлейт С.

– Очень сожалею, что пришлось вас разбудить, но вам придется в полночь вступить на вахту. Наш судовой офицер внезапно заболел, и начальник дивизиона разрешил воспользоваться вашей помощью.

– «Укачался, а не заболел», – проворчал про себя мичман.

– Есть, – и поплелся в каюту одеваться.

Без пяти минут двенадцать мичман выбрался на палубу. Ослепленный темнотой, некоторое время держался за протянутый штормовой леер. Когда глаза немного привыкли и он увидел отсвет белой пены, выжимаемой бортами корабля, начал осторожно пробираться на мостик. Быстро сменил закоченевшего вахтенного начальника и осмотрелся. Был характерный весенний черноморский шторм. Ветер нес снег, смешанный с дождем. В этом хаосе беснующейся стихии миноносцы продолжали мчаться с попутным штормом двадцатиузловым ходом. Какое-то невольное подсознательное беспокойство овладело постепенно мичманом. Простояв около четверти часа рядом с рулевым, он убедился, что видимость равна нулю. С мостика нельзя было рассмотреть носовое орудие. Послал вахтенного доложить командиру (капитану второго ранга Пчельникову) и попросить его подняться на мостик. Пришедший командир приказал ход не уменьшать, а поставить на полубак добавочных впередсмотрящих.

Прошло полчаса томительного напряжения. Обстановка не менялась, и напряженные до боли глаза старались проникнуть сквозь серую снежную пелену, окружавшую миноносцы. Молодой офицер нервничал, будто чувствуя приближение невидимой опасности. Вдруг ему показалось, что на однообразном сером фоне вырисовывается более темное пятно величиною в серебряный рубль. Не доверяя себе, спросил сигнальщика:

– Видишь ли что-нибудь прямо по носу?

– Как будто так, что-то показывается, вашбродь, – ответил тот.

Прошло, может быть, только десять-пятнадцать секунд и пятно из рубля стало размером в иллюминатор. Неожиданно для себя, повинуясь какому-то молниеносному рефлексу, Бескровный скомандовал рулевому: «Право на борт» – и рывком бросил обе ручки машинного телеграфа на «стоп». Почти одновременно вырвался из мрака полный испуга и тревоги голос, кричащий в рупор: «Куда-а-а-а»… А затем страшный удар, и все потонуло в грохоте и скрежете раздираемой стали, ломающихся стоек, срываемых с креплений частей и предметов на палубе. Грянул глухой взрыв, и через мостик перекатилась плотная волна огня, заставившая всех находившихся на нем пригнуться к палубе. Когда выпрямились, то отшатнулись от темной громадной массы, которая проносилась мимо, ломая и коверкая все, что выступало за бортом. Несколько секунд темноты, а затем вспыхнул яркий, ослепительный свет, осветивший, как днем, всю картину разыгравшейся трагедии. Горел серный эфир.

По борту «Быстрого» проносился военный транспорт «Святогор». Он сорвал у него моторный катер и, пробив бак с бензином, принайтовленный перед рострами левого борта, перебросил огонь на миноносец. Когда мичман повернулся, автоматически следя глазами за «Святогором», он увидел, что вся палуба «Быстрого», до кормового орудия, пылала ярким костром. Горел бензин, разлившийся по палубе.

Без сигнала тревоги весь экипаж вылетел на свои места. «Святогор» описывал широкую циркуляцию с положенным на борт рулем. На полубаке у него пылал пожар, освещавший все кругом. Остановившийся «Быстрый» стал лагом к волне, переваливаясь с борта на борт. Пожар на нем быстро потушили. Командир немедленно послал Бескровного осматривать пробоину в носовой части миноносца. Спустившись в кубрик, тот уже застал там боцмана и плотника с матросами, заделывающих, или, вернее, забрасывающих досками и цементом громадное, зияющее отверстие, в которое можно было въехать на тройке, и потом старавшихся подвести пластырь. Пробоина была, к счастью, вся надводная, и только при качке в нее попадало немного воды. Но нос был свернут на семьдесят пять – восемьдесят градусов. Листы обшивки, перемешанные с битенгами, якорем и канатом, большим комом бросило под мостик. Как спаслись впередсмотрящие, так никто никогда и не понял.

«Быстрый» и «Святогор» столкнулись скулами, пролетая друг у друга по борту. От удара загорелись бидоны с бензином, находившиеся на палубе «Святогора». Огонь распространился с неимоверной быстротой и был настолько силен, что рулевой и помощник капитана должны были покинуть мостик. Оставшись без управления, «Святогор» продолжал двигаться, описывая циркуляцию. На корабле началась паника.

Кроме экипажа на «Святогоре» находилось большое число военных, солдат и офицеров, отпускных и находившихся в служебной командировке. В трюмах, скрывшись от холода, страдая от качки, сбилось около трехсот турок, пленных солдат-аскеров, которых перевозили на работы в прифронтовой полосе. Вся эта масса людей при ударе выбежала на палубу в паническом испуге, не имея возможности понять случившееся, ослепленная огнем пожара корабля. Машинная команда оставила свои места и выбежала на палубу, не остановив машину. Комендант и капитан не могли из-за огня добраться до мостика и оттуда руководить спасением корабля. Экипаж оказался разделенным на отдельные группы, без общего руководства, среди массы обезумевших людей. И тогда началось самое страшное. Кто-то бросил в толпу турецких пленных предположение, что это германские подводные лодки напали на транспорт с целью освободить их. С дикой яростью бросились турки на русских, стараясь их обезоружить. Затрещали выстрелы, загрохотали взрывы ручных гранат, настал хаос криков и стонов.

«Алла… Алла… Алла..!»

«Бей… ур-р-р-а… вперед… братцы-ы-ы-ы-ы..!»

«Алла… Алла… Алла..!»

В мертвой схватке люди катались по палубе, сверкали кинжалы, грохотали выстрелы, душили друг друга руками, попадали в разлитый бензин, вспыхивали как факелы и, обезумевшие, часто не разжимая смертельных объятий, бросались вместе за борт, где и гибли. Тщетны были попытки экипажа спасти положение, и, отступая, шаг за шагом, он отходил к полуюту, свободному еще от огня. Давление пара упало, и «Святогор» остановился. На нем начали рваться ящики с патронами.

Благополучно избежавший столкновения «Пылкий» остановился в полукабельтове. Видно было, как на «Святогоре» набились люди в шлюпку, висевшую на талях (не спущенную на воду). Носовые тали не выдержали, лопнули, и все люди высыпались в воду. Попадая в воду, они быстро гибли от разрыва сердца, так как вода была ледяная. На сильной волне с трудом подбирали тонувших. Пожар на «Святогоре» разгорался и освещал море, покрытое тонувшими людьми, но из-за рвавшихся патронных ящиков гребцы на шлюпках оробели и боялись подходить близко к горевшему кораблю. Мичман Гавришев, пустив в ход кулаки, старался вывести их из оцепенения и заставить войти в сферу огня.

На «Святогоре» горела уже вся палуба вплоть до полуюта. На этом полуюте, как на острове, среди бушующего огня сбилось около ста человек. Шанс на спасение у них был ничтожный. Оставалось выбирать смерть в огне или в ледяной бездне. И тогда последовал «галантный», блестящий маневр «Пылкого». Командир (капитан второго ранга О.) быстро и решительно, на большой волне, бросил свой миноносец вперед, подведя его полубак под взлетевшую вверх корму «Святогора», с которой вся масса людей буквально скатилась вниз. Многие упали в воду. Не потеряв лишней секунды, «Пылкий» отпрянул назад, увернувшись от падавшего вниз огненного чудовища.

На рассвете подошли спасательные суда из Батума. Они взяли на буксир «Быстрый» и под конвоем «Пылкого» осторожно довели его до Батума, где и пришвартовали у мола. На берег сошли спасшиеся, около 200 человек. В братской, бездонной, холодной могиле нашли покой 300 человек. Шторм отпел по ним панихиду, и долго еще огромной панихидной свечой пылал над этой могилой горящий «Святогор».

К следующему утру «Святогор» отнесло к устью реки Чорох, недалеко от Батума, где он стал на якоря, автоматически отдавшиеся от пожара. В трюме и на верхней палубе у него было около 6000 ящиков с артиллерийскими снарядами и 400 пудов динамита. И когда жадное пламя дошло и до этой последней пищи, грянул взрыв. Взметнувшийся вверх столб медленно упал вниз, ветер развеял дым, волны разметали обломки крушения, и вышедшее из-за туч солнце ласково улыбалось успокоившемуся, нежному, детски невинному морю.

* * *

А потом был суд. На госпитальном судне «Петр Великий», за столом, покрытым зеленым сукном, восседали судьи-адмиралы, прибывшие из Севастополя. Судили начальника дивизиона миноносцев, командира, штурмана и вахтенного начальника «Быстрого». Кроме них судили начальника восточного отряда судов Черного моря (навостота) и его флаг-офицера. Начальник дивизиона получил выговор по флоту за то, что шел большим ходом на походах к порту ночью, без огней. Более серьезное наказание получил навостот, штаб которого находился в Батуме и не дал извещение о том, что «Святогор» находится в море, в квадрате шедших в Батум миноносцев. За это упущение по службе адмирал и его флаг-офицер получили высочайший выговор.

«Быстрому» не везло. Через несколько дней какая-то тряпка попала под клапан кингстона, вода залила палубу кают-компании, корма порядочно села. Спустили водолаза, и дело обошлось без серьезных последствий. Дня через три зазвенела по миноносцу пожарная тревога. Загорелось в машине развешенное для просушки белье. А через неделю опять тревога. Загорелась нефть в нефтяных ямах. Пришлось поднимать пар и тушить-давить пожар паром. На всякий случай вызвали городских пожарных. Палуба в некоторых местах так накалилась, что нельзя было на ней стоять даже в обуви. Пожар потушили. Затем налетел шторм на сравнительно открытый Батумский рейд. Всю ночь напролет боролись с непогодой и с опасностью быть разбитыми об стенку мола. Заводили стальные концы и якорные канаты на пушки. В результате на юте вырвало битенг с листом палубы. К утру утихло. Все это взвинтило нервы экипажа до последней степени. Радикальнее всех разрядил напряженную атмосферу Миша Бескровный. Он сошел на берег и закутил. Закутил крепко, громко, с неприятными последствиями. Кончилось все это арестом при каюте, недолгим и без приставления «пикадора», то есть часового. После этого все несчастья моментально прекратились. Зачинив свои раны, миноносцы ушли в Севастополь для капитального ремонта.

 

Крест на Айя-Софию

Ледяной неистовый ветер дул с океана. Взбунтовавшаяся стихия набрасывалась на присмиревший город, могучей рукой била потоками дождей по заснувшим домам, кипела на блестящем асфальте улиц, заливала редкие автомобили и валила с ног одиноких прохожих. В такую ночь я, усталый, возвращался с работы домой.

Скоро май, веселый месяц май, а кругом холодная жуть! Новый порыв беснующегося шторма не коснулся меня. Более могучая сила, сила воспоминаний, опустила занавес над настоящим и подняла завесу над далеким прошлым. Пахнуло теплом, запахом живого моря, острым ароматом цветущих деревьев и цветов, и солнце, животворящее южное солнце залило всю безотрадность настоящего, рождая больную сладость воспоминаний.

И вспомнил я другой май, далекий май. Прошедшие годы почтительно отступили по сторонам и, быстро пройдя этот коридор жизни, я вновь встретил моих друзей.

Долгие годы кадетской и гардемаринской жизни мы прожили вместе. Из разных концов необъятной России судьба выбрала трех мальчиков, одела их в одинаковую форму и посадила на одну парту в классе, по алфавиту. Все три разные, но все у них должно быть общим, как их форма – синяя голландка или черный с золотом мундир. Павлов… Пасвик… Псиол..! Привычная музыка слов. Звенья цепи неразрывной. Но эта цепь порвалась в тот май, роковой май.

Вспомнил я их такими, какими встретил в первый раз. Вспомнил их прошлое, нашу общую жизнь и как мы расстались навсегда.

Небольшой город Виндава. Балтийское море. Блеклые, даже тоскливые тона старого, мудрого севера. Долгая, порой снежная зима. Ветер, прилетающий из Скандинавии и поющий полную таинственной прелести старую сагу. Зимние бесконечные ночи, короткие дни. В доме тепло, уют, тишина.

Мягкое, ласковое лето. Волны лениво целуют великолепный песчаный пляж. За пляжем сосны, запах смолы, запах моря. Не надышаться!

Недалеко от берега небольшой деревянный дом. При доме заботливо содержащийся сад. Отец – пожилой отставной моряк. Голубоглазая, спокойная, добрая мать. И он, их единственный сын, Володя Пасвик, надежда и радость. В доме культ чистоты, порядка. В доме много красивых, изящных вещей. Их долго и старательно собирали, их любят, ими дорожат. Жизнь тихая, скромная, ясная. Прошлому благодарны, настоящим довольны, будущему покорны.

В этой обстановке текло и детство Володи. Прошло оно быстро. Семья наложила свой отпечаток навсегда. Любил он все красивое, изящное, старинное: книги, картины, вещи, музыку, краски жизни. Небольшого роста, русый, сероглазый, с приятными мягкими чертами лица, немножко ленивый, был прост и располагал к себе. Замелькали гимназические годы. Зимой гимназия, уроки, потом развлечения и радости зимы, лыжи, коньки. На катке Эммочка, голубоглазая, розовая, хорошенькая немочка, подруга детских лет. Звенит, стонет под сталью коньков лед, плачет ледяными брызгами-слезами. У Эммочки что-то подозрительно часто не ладится с коньками:

– Ах, ду либер Готт… опять ослабели ремешки, поправьте скорее, Володя.

Володя поправляет. Ножки Эммочки нетерпеливы, спешат. И опять звенят коньки, и опять стонет лед.

Летом пляж, купанье, яхты, рыбная ловля. Эммочка бежит в море навстречу волне.

– Догоняйте, ах ду либер Готт… какой же вы ленивый Володя!

Потом все это прервалось. Исполнилась заветная мечта и Володя поступил в Морской корпус. Первоначальное чувство неловкости прошло, и жизнь потекла по ставшему привычным, одинаковому для всех кадет руслу. Учился он с ленцой, столько, сколько было необходимо, не больше. Море ему давалось легко, он просто был в море дома. Виндаву сменил Петербург. Жизнь столицы захватила его. В отпускные дни посещал театры, музеи, приобрел много новых знакомых, постоянно спешил в гости. Вечерами, на занятиях, сидя с ним рядом, я часто наблюдал, как временами, когда какой-либо особенно непонятный вопрос начинал сильно утомлять его, он со вздохом складывал книги и переходил к более спокойному и приятному провождению времени: сортировал розовые, голубые и сиреневые конверты или писал письма. От конвертов распространялся запах всевозможных духов, что неизменно вызывало примечание его соседа, сидящего с другой стороны, Миши Псиола:

– Убери, пожалуйста, твой парфюмерный магазин, дышать невозможно, ты точно представитель фирмы Коти.

«Представитель фирмы Коти» обижался, прятал свою коллекцию и принимался за чтение интересной книги или перебирал множество имевшихся у него фотографий.

О будущем он не любил говорить. Будет, что будет. Одна мысль, одно желание владели им с ранних лет: получить Георгиевский крест. Казалось, что для этого он только жил, учился и работал. Обсуждать эту тему он мог бесконечно.

Миша Псиол-Черноморец. Неистовый, неизлечимый, как наследственная болезнь предков. Отец Миши – морской офицер. Большая семья. Все дети родились на берегах Южной и Северной бухт Севастополя. Всех их вскормил, вынянчил Севастополь. Тот самый Севастополь, про который поется в матросской песенке:

Людям некогда, люди заняты, а ветер свободен. День и ночь он летает по местам славы, политым кровью. Побывает на Малаховом кургане, поплачет на местах бывших бастионов, пошумит деревьями Исторического бульвара и отпоет панихиду на Братском Ккадбище. Внезапно промчится по улицам Севастополя, вспенит воду широких рейдов и непрерывным, животворящим потоком льется через жадно дышащие легкие в кровь севастопольцев. В крови севастопольцев много ветра, солнца, соли моря и славы родных мест. Миша Псиол был потомственный севастополец.

Когда Мише исполнилось шесть лет, его отец, командир корабля, решил, что пора сына научить хорошо плавать. Вызвал пожилого боцмана:

– Вот что, Митрыч. Надо сынишку научить плавать. Ты это организуй, научи и доложи. Занятия в свободное время и во время купания команды.

Митрыч приступил к делу. Был вызван на совещание судовой парусник. Парусник соорудил особую «справу» из парусины, которая плотно охватывала весь корпус ученика, оставляя свободными руки и ноги. К спине был привязан длинный, тонкий, но крепкий линь. Испуганного и хныкающего Мишку поймали и не без труда облекли в это сложное приспособление. Когда его спустили осторожно за борт в теплую, спокойную воду, он инстинктивно, старательно заработал руками и ногами, стараясь удержаться на поверхности. Когда же начинал тонуть и пускать пузыри, сверху раздавалась команда боцмана: «Выбирай», – и его вытаскивали на поверхность. Скоро он полюбил эти уроки и сам просил отпускать его как можно чаще к отцу на броненосец.

В один прекрасный день боцман доложил, что «они уже плавають». Состоялся экзамен. Мишку выкинули за борт. Отец посмотрел, покрутил ус и разрешил сыну купаться без «справы» с матросами, под их наблюдением. И Миша зажил жизнью черноморского дельфина.

Шли годы. На рейде, на кораблях, каждые полчаса били склянки, отбивали неумолимо текущее время. Под их мелодичный перезвон как-то незаметно пришел тот момент, когда чернявый, симпатичный, небольшого роста крепыш очутился в огромном желтом здании Морского корпуса на Васильевском острове в Петербурге и сел на скамью с другими мальчиками-подростками. В этот момент судьба связала нити жизни Миши Псиола и Володи Пасвика. Немного подумав, судьба отмерила семь с половиной лет, отметила в книге своей: «Конец» – и поставила крест. У судьбы так много забот. Так беспокойны и нетерпеливы стали люди. Так трудно стало сводить концы с концами. Судьба вздохнула и перевернула страницу…

Петербург и Морской корпус были для Миши лишь этапами на пути к заветной цели – быть морским офицером и вернуться в Севастополь. Он полностью слился с корпусной жизнью, но тяготился Петербургом, его шумом, зимним холодом, дождем и туманами. В отпуск он почти не ходил. Все свободное время проводил в атмосфере курилки, где такие же «эксперты», как он, бесконечно обсуждали все тонкости флотской жизни и службы. Часто можно было его видеть с гитарой, задумчиво что-то мурлыкающего или аккомпанирующего певцам-любителям. Скучал он по Севастополю, по солнцу и теплому морю. А годы шли. Зимой – Петербург, занятия, парады, отпуск на Рождество, на Пасху. Летом – корабли, учебное плавание, здоровая жизнь в море. Как-то незаметно прошла эта школьная лестница, и мы вступили на последнюю ступень и шагнули в новую жизнь.

Дом без четырех углов не строится. Так и Мишин дом имел четыре угла: Россия, Государь, Флот и Севастополь. Остальное все приложение к основному.

Пришла война, и пришло время одеть офицерскую форму. Прозвучали незабываемые слова Государя Императора: «Призываю на вас Божие благословение – поздравляю вас с производством в мичманы»… Кончилась юность.

Пасвик (мы называли его кратко – Пик) вышел в Балтийский флот, море его предков. Псиол и я – в Черное море. Расстались, но встретились еще раз, в последний раз…

* * *

Миша был назначен на линейный корабль «Иоанн Златоуст», которым когда-то командовал его отец. Я плавал на миноносцах. Мы очень редко встречались, так как мне почти не приходилось бывать в Севастополе, на который базировалась бригада линейных кораблей, но в Батум, Одессу, Новороссийск и Румынию до меня доходили вести, что Миша хорошо служит и блестящий морской офицер.

Про Пасвика я знал меньше. С частями второго Балтийского экипажа он попал на один из островов, где были установлены батареи тяжелых морских орудий для защиты прибрежной полосы на случай возможной высадки неприятеля. Позже он вернулся на один из кораблей. Жизнь ставила каждому из нас свои задачи, и выполнение этих задач составляло жизнь. Каждый шел по своему пути.

Но вот неожиданно для нас грянула революция. Мы о ней не думали, мы ее не ждали, нам она была не нужна. Находясь в составе Дунайской флотилии, мой миноносец затерялся среди каналов, плавней и камышей устья Дуная. День и ночь мы были заняты войной, боевой работой. Думать о каких-то беспорядках там, где-то далеко, не было времени и желания. Те, кому это надлежало, должны были прекратить безобразия. Вести приходили с большим опозданием, вызывали недоумение и были все тревожнее. И когда пришла весть об отречении Государя, все притихли, пораженные внезапным горем, точно осиротели, замолчали. Молчали офицеры, молчала команда. Грозное это было молчание. Все поняли, что порвалась цепь великая, порвалась, и теперь ударит, страшно, беспощадно…

Внешне жизнь почти не изменилась. Прекрасный, сплававшийся состав команды, большинство сверхсрочных, как-то даже ближе стал жаться к офицерам. Всех соединяла тревога за будущее. Наконец узнали, что огромной Россией, находящейся в состоянии войны, управляет какое-то Временное правительство. Встретили появление этого чуда с горькой иронией. Пришел и приказ о присяге. В это время у устья Дуная появились германские подводные лодки. Миноносец срочно вышел искать их и проводить наши транспорты из Одессы. Вернулись на базу, в Сулин, через несколько дней. Про присягу забыли. Писарь Птицын принес мне приказ, спросил – как ответить, что команда приведена к присяге? Я доложил командиру. Командир махнул рукой: какая там присяга, люди устали, пусть отдыхают, ничего не отвечать…

Против моей каюты буфетная, штаб-квартира вестовых. Вестовой, поляк Добровольский, как обычно, подтрунивает над другим вестовым, добродушным и простоватым Очередько:

– Как же это ты, Ваня, без присяги остался? Скучать не будешь?

– Зачем скучать, борони Боже, оно так и лучше, они, може и того, жулики…

Так и избежали этой ненужной процедуры. И никогда позже, во времена разыгравшихся страстей, это происшествие не ставилось в вину ни командиру, ни офицерам.

Миноносец нуждался в ремонте, и в начале мая 1917 года мы пришли в Севастополь. И уже в Севастополе погрузились в кровавый поток «великой-бескровной».

Лицо города сильно изменилось. На улицах сутолока, беспрерывное движение праздных людей. С севера налетела уже не «стая перелетных птиц», как прежде называли нарядную публику, приезжавшую на крымские курорты, но все те, кто имел хоть малейшую возможность бежать от «прелестей» революции и полуголодного существования. Гостиницы, комнаты в частных домах, рестораны и кондитерские были переполнены. Можно было наблюдать много неожиданных встреч, радостных и печальных. И на всем налет беспечности, уверенности, что все скоро выяснится, утрясется и жизнь войдет в свою старую, привычную колею. Но параллельно этой волне город заливала другая волна – людей, одетых в белую матросскую форму, с лихо сдвинутыми на затылок фуражками, с развевающимися за спиной георгиевскими ленточками. Они целый день и ночь заполняли улицы, бульвары, кинематографы и цирк. Были они еще опрятно одеты, держались молодцевато, со здоровыми, сытыми лицами, веселы и вежливы. Их дамы щеголяли в умопомрачительных туалетах, беспрерывно жевали «щиколад», грызли леденцы и семечки. Было позднее утро революции, с запахом дешевой пудры, дождем падающей шелухи семечек и красным, грубым смехом.

Я вышел из Морского собрания и повернул на Нахимовский проспект. В собрании несколько офицеров, приехавших из Балтийского флота, рассказывали о событиях в Гельсингфорсе, Ревеле и Кронштадте. И хотя у нас, в Черном море, ничего подобного еще не происходило, рассказы эти волновали и заставляли задумываться над неизбежным, печальным будущим. В таком, далеко не радостном, настроении я столкнулся с ними у самого входа на Мичманский бульвар. Собственно говоря, я узнал только Мишу Псиола. С ним был молодой, бледный, мне неизвестный офицер. И только когда он сам радостно назвал меня по имени, я увидел, что это мой Пасвик. Обрадовались мы встрече чрезвычайно. История его была проста и печальна. После сухо путного фронта и плавания на судах Балтийского флота его назначили, почти перед революцией, командовать батареей морских орудий на одном из островов. Скука жуткая. В самом начале революции выручила болезнь – плеврит. Едва выбрался из критического положения, да и по сей день еще не оправился. На свой остров, конечно, не вернулся. Команда батареи, «краса и гордость революции», попросту разбежалась. Врачи послали его на юг, в Крым. Удалось получить командировку в Севастополь. Здесь он встретил Мишу Псиола. Тот заметался по всем инстанциям, и в результате удалось добиться прикомандирования Пасвика на линейный корабль «Иоанн Златоуст». Теперь они опять вместе.

– Что нового в Севастополе? – спросил я.

– А ты откуда появился? – ответил вопросом Миша.

– В Севастополе не был почти три месяца, сейчас с Дуная.

– У нас плохо, с каждым днем становится все хуже, – в голосе у Псиола звучала горечь. – Разваливаемся мы быстро, и что самое печальное, это то, что выход ищут в многословии, в пустых, громких фразах, а нужно дело, крутая рука. Стоим на якорях и митингуем. Если и выходим в море, что случается все реже, то уже нет былой боевой уверенности, нет стремления найти неприятеля и вступить с ним в поединок. Походили, «поутюжили» море и домой, в Севастополь. Однако в море команда сразу подтягивается, дело свое люди делают без отказа, способны служить и воевать. Вернемся на рейд, и начинается старая история.

– Ну, а как Командующий?

– Адмирал? Да и он как-то потерял себя. Или ненужная резкость, нервность, или бесконечная и безрезультатная переписка с Петербургом, с Временным правительством, с временным премьером, с временным так называемым морским министром и прочими «авторитетами». Он уговаривает Керенского, а Керенский уговаривает его. Колчак требует восстановить смертную казнь. Совершенно логично. Но Керенский, конечно, противится всеми силами. Да и понятно, как адмирал не может это понять, что не может Керенский рубить сук, на котором он, хотя и «временно», но сидит. Вот и теперь Колчак ушел на миноносце в Одессу встречать Керенского. Тот прибывает в Севастополь по своей специальности – уговаривать. Но мы, слава Богу, уходим.

– Куда, в море?

– Да, ведь ты не знаешь. Как тебе известно, все подходы и фарватеры у Босфора нами заграждены минами. Так нам кажется, что все. Несмотря на это, германские подводные лодки продолжают проходить в Черное море и работают с успехом на наших путях сообщения. Наши транспорты тонут. Разведка установила, что они пробираются, прижимаясь вплотную к берегу, там, где постановка мин затруднительна, а то и просто невозможна. Вот и решили заминировать этот коридор, пробравшись в него на шлюпках. Операция более чем рискованная. Надо всунуть руку в открытую пасть крокодила, поковырять у него в зубах и успеть убрать руку прежде, чем он придет в себя от удивления и закроет пасть. Но рискнуть надо, и мы рискуем.

– И ты идешь?

– Да, я и Пасвик со мной. Вообще же идут в этот поход лишь добровольцы с линейных кораблей и с крейсера «Память Меркурия». Баркасы будут у крейсера, с линейных кораблей «Иоанн Златоуст», «Ростислав» и «Свободная Россия». Начальником экспедиции назначен капитан первого ранга Леонид Иванов, лихой офицер. Да и команда на подбор. Так много вызвались добровольцами, что пришлось бросать жребий. Вот тебе и доказательство, что мы еще живы и все можно поправить и спасти. Но не разговорами, конечно.

И вдруг мой Миша заволновался, заговорил быстро, горячо, залившись, как всегда в таких случаях, румянцем:

– Нужно, пока не поздно, начать действовать. Надо сорвать эскадру с якорей, вывести в море. Нужен бой, ряд боев, ряд подвигов. Нет врага – надо искать его, идти к нему, проникнуть в его базы. Босфор, Царьград – мечта, завет предков! Почему бы нам не воплотить эту мечту? Мы ничем не рискуем. Враг, который ползет на нас с севера, опаснее, чем враг на юге. Бесславная гибель на якорях или возможный успех, и если гибель, то в бою. План форсирования Босфора давно разработан. Помнишь, в 1915 году все было готово к операции. Войска частично были погружены на транспорты. Лишь приказ Ставки – и вся огромная машина была бы приведена в действие. Но все внезапно отменили. Ставка не разрешила. Тогда Государь еще не принял Верховное командование. Думается, что при нем этого не случилось бы. В то время на сухопутном фронте был ряд тяжелых неудач, а тут флот мог бы вырвать победу, да еще какую. Многое предполагалось, но факт – отменили. А теперь нам ждать нечего и спрашивать некого. У нас все есть: корабли в исправном состоянии, мощная артиллерия, запасы неистощимые, транспортная флотилия огромная, войска можно снять с Кавказского фронта и из Румынии. Надо только зажечь, увлечь, сдвинуть с места, а там все пойдет само собой. И вот мы хотим рядом труднейших операций, рядом подвигов и личных жертв увлечь состав флота к выполнению этой задачи. Надо штурмовать, форсировать Босфор, Константинополь, и, может быть, теперь, как никогда еще, мы близки к выполнению завещания предков: «Крест на Айя-Софию»!

И вдруг смутился, замолчал и заторопился:

– Скорее Пик, мы опаздываем, столько еще нужно сделать.

Я проводил их на Графскую пристань. Прощаясь, предложил Пасвику взять у меня на поход что-либо из теплого и дождевого платья. Уже с отваливающего от пристани парового катера он весело прокричал:

– Все есть, спасибо, не сахарные, не растаем…

Увы! Ошибся милый Пик, растаяли…

* * *

11 мая 1917 года в 4 часа 10 минут пополуночи отряд судов в составе: крейсер «Память Меркурия» (брейд-вымпел капитана первого ранга Леонида Иванова), эскадренные миноносцы первого дивизиона «Гневный» и «Пронзительный» – выскользнул из Севастополя и лег курсом на Босфор. На крейсере находился личный состав экспедиции, а также баркасы, с которых будет производиться постановка мин и, кроме того, быстроходный моторный катер для буксировки баркасов в Босфор и обратно. С ясного неба звезды лили тихий свет. В лучах этого света на миноносцах зловеще поблескивали вдоль бортов мины. На море был штиль.

День прошел в море. Томительный день. К вечеру засинел на горизонте неприятельский берег. В назначенной точке, в 12 милях от Анатоли-Фенар, отряд застопорил машины. С «Памяти Меркурия» спустили на воду баркасы и моторный катер. Потом шлюпки подошли к миноносцу «Пронзительный» и начали приемку мин.

Мины были особого типа. Небольшие, цилиндрические. Их называли «рыбки». Когда такая мина приводилась в состояние готовности для сбрасывания за борт, на ней разводились-растягивались в стороны особые стержни-усы, и между ними вставлялся кусок рафинированного сахара, который, не давая усам сжаться, служил как предохранитель от контакта и взрыва. Когда мина попадала в воду, сахар начинал таять, усы сходились и мина взрывалась от толчка и удара. Вот почему готовые к постановке мины, пока они еще на борту корабля, тщательно оберегались от дождя, брызг и сырости.

В полночь, выждав наступление полной темноты, медленно тронулись к Босфору.

1 час ночи. Расстояние до входа в пролив приблизительно 7 миль. Звенящая тишина. «Пронзительный» отдает буксир, и баркасы исчезают в темноте. Их провожает молчаливое «С Богом».

Идут по звездам. Наличие большого количества мин исключает всякую возможность работы компаса. Тоненький луч потайного фонаря бродит по карте. Молчит ночь. Только с легким, ленивым журчанием ласкается море о борта шлюпок.

Там, где берег, мгла сгущается. Но вот прямо по носу что-то светлеет. Что это? Пролив? Да, пролив. К неизбежному подошли вплотную.

В проливе зловещая тишина наваливается всей своей тяжестью. Давит. Скалы нависли над головами, вот-вот упадут. Невидимый берег до ужаса близок. Кажется, стоит протянуть руку туда, в темноту, и дотронешься до берега. А там, на берегу, стоит тот страшный, невидимый человек, который все видит. Он схватит за протянутую руку, он крикнет и… конец! Секунды кажутся часами. Вот-вот разрежут темноту лучи прожекторов и перекрестный огонь кинжальных батарей снесет все: шлюпки, мины, надежды и жизнь. В этот момент жизнь подошла, обняла, стала особенно дорога и любима. Скорее все кончить и… жить!

С берега потянуло запахом жилья, дымом. Как будто кто-то долго и заунывно тянул одну и ту же ноту, пел, плакал или звал. Лениво пролаяла собака. И вдруг запахло цветами, остро и пряно. Сады на берегах Босфора цвели.

Условный сигнал: «Начпть постановку».

Будто вздохнув, с прощальным всплеском, первая мина скрылась под водой. Ставили по плану, один баркас за другим. Поставивший мины выходил в сторону, ждал. Тихо. Ночь молчит. Неужели враг прозевал? Вот, последняя мина – и назад. Подошел быстроходный катер. Скорее буксиры. Полный ход из пролива. Вырвались на простор моря. Заговорили все сразу, весело, перебивая друг друга. Затемнел силуэт миноносца. Наконец у борта. Спать, спать, спать…

«Память Меркурия» и миноносцы с рассветом ушли далеко в море, вне видимости берегов. Целый день бродили переменными курсами по безлюдному морю. С темнотой подошли к прежнему месту.

Как и накануне, спустили баркасы. Мины принимали на этот раз с миноносца «Гневный». Работали бодро, но чувствовалась усталость, результат пережитого напряжения прошлой ночью и дневного ожидания. Быстроходный катер взял на буксир и повел к Босфору. Погода заметно портилась. Температура упала, дул порывистый холодный ветер. Наконец нырнули в зловещую, темную бездну пролива. И сразу налетел встречный, все усиливающийся ветер. Борта шлюпок были защищены парусиновыми обвесами, но это мало помогало. Крутая, сильная волна ударяла в борта, взметала вверх каскады брызг и водяную пыль. Брызги обдавали мины и людей. Нарастало беспокойство. Сахар от сырости постепенно делался более мягким, его сопротивление уменьшалось, сила зажимов давила равномерно, вдруг предохранитель не выдержит, замыкание, удар, взрыв и… Скорее, скорее!..

По заданию заграждение надо было поставить под самыми батареями у маяка Анатоли-Фенар. Пробираются вдоль берега, вплотную. Ненастная ночь смешала звуки: шум ветра, шум берега и шум моря. Волны все больше раскачивают шлюпки, вдоль брызг, вода, вода… тает сахар… тает время… минуты… быть может, секунды!..

Наконец на месте. Маяк чуть вырисовывается на фоне неба. Скорее страшный груз за борт. Приступили к постановке.

Баркас со «Свободной России» (бывшая «Императрица Екатерина Великая») первым вышел на линию постановки, благополучно сбросил все мины за борт и отошел в сторону. За ним должен был ставить баркас с «Ростислава». В это время из темноты, с баркаса «Иоанн Златоуст», громким и взволнованным голосом Псиол попросил уступить ему постановку вне очереди. «Меня заливает», – крикнул он. Баркас с «Ростислава» пропустил его, и он начал ставить мины. Благополучно закончил. Начал постановку баркас с «Ростислава». Мины хлюпали, падая в воду одна за другой. Напряжение достигло предела. Слух воспринимал малейший шум, и воспаленное воображение увеличивало его во много раз. Враг по-прежнему молчал. Медленно, мучительно медленно скачет стрелка секундомера. На «Ростиславе» все еще сбрасывают в море мины. И тогда пришло это страшное, непоправимое…

Последним должен был ставить баркас с «Памяти Меркурия». Вдруг на нем засуетились люди, и встревоженный голос командира, лейтенанта Моисеева, бросил в темноту: «Меняю сахар». Только крайне опасное положение могло вызвать в такой решительный последний момент смену сахарного предохранителя. В несколько протекших секунд это поняли почти все. А затем наступил конец…

Свет, ослепительный свет, море огня, океан багряный затопил все, и в нем потонул грянувший удар, невероятной силы взрыв. Мины взорвались на меркурьевском баркасе. В первый момент были парализованы зрение, слух и воля… Разбитые баки с бензином залили шлюпки. «Ростислав» пылал, как огромный костер. Крики и стоны искалеченных людей. Кто-то, выброшенный за борт, взывал о помощи, тонул. На ростиславском баркасе почти всех смело взрывом. С разбитым бедром, ползая по дну баркаса, с помощью уцелевшей команды мичман Брикке сбросил за борт несколько оставшихся мин. На «Меркурии» умирал командир, лейтенант Моисеев. У него были оторваны руки и ноги. Другой офицер, мичман Старченко, был выброшен за борт. Его подобрали на «Златоуст». На «Меркурии» грянули еще два взрыва, и он пошел ко дну со всеми ранеными и мертвыми. В это время вспыхнули неприятельские прожекторы. Беспокойно рыская по середине пролива, перекрещивая лучи, они старались нащупать происходящее. К счастью, они не догадывались, что все происходит у них под боком, у самого берега, в мертвом углу их лучей и, приближаясь лучами к месту трагедии, вновь бросались на середину Босфора.

За «Меркурием» погиб и «Златоуст». О его гибели мало что осталось в памяти переживших. Он исчез в море огня, грохоте взрывов. Кто-то видел, что Пасвик с обезображенной головой мертвый лежал на дне баркаса. Подробности гибели Псиола неизвестны.

Из окружающего мрака вылетел быстроходный катер. Но в этом хаосе огня, взрывов, слепящего света прожекторов, стонов, криков, разбушевавшейся непогоды мало что можно было сделать, и течение быстро уносило жертвы в глубь пролива. Мичман Старченко, контуженный и тонувший, но вытащенный из воды, в этот момент проявил особенное хладнокровие, распорядительность и доблесть. Благодаря его распоряжениям все уцелевшие и тяжело раненые люди были спасены. Оторвавшись от места трагедии, остатки экспедиции потянулись из Босфора. Глубокой ночью подошли к миноносцу «Пронзительный». Приняв раненых, миноносец, как черный ангел, вестник скорби и страданий, полным ходом помчался в Севастополь.

В Севастополе в это время выступал Керенский. Перебираясь с митинга на митинг, он рассыпал бисер своего красноречия, уговаривал, что-то лгал, спасал революцию. Придерживаясь хорошего тона революции, почитатели подносили ему букеты: розы, гвоздики, конечно, красного цвета. Узнав о происшедшем и о прибытии раненых, он отправился на госпитальное судно «Петр Великий». С ним был и адмирал Колчак. Лежа в кроватях, стонали только что оперированные тяжелораненые. Легкораненые лежали в забытьи. Матросы были награждены Георгиевскими крестами. Офицеров Керенский благодарил и обещал созвать срочно Георгиевскую Думу для их награждения. В заключение рассыпал красные розы из букета по кроватям страдальцев. Благодарность революции. Горькая ирония, лишняя боль…

Мрачный, сжав тонкие губы, едва сдерживая готовое вырваться бешенство, стоял и смотрел куда-то в сторону адмирал Колчак.

А в это время могучее течение Босфора уносило останки тех, кто в жизни были Пасвик, Псиол и их товарищи. Кровь их смешалась с горькой водою морской. Течение неслось в Мраморное море, в Дарданеллы, в Эгейское море, все дальше и дальше от родных берегов.

И в этот момент, когда души их, вне времени и вне пространств, слившись с аккордом вечной музыки, тонули в ясной лазури наступающего блаженства, далеко внизу, на земле, как бы провожая их ярким, ослепительным, невидимым для мира живого светом, загорелся Крест на Айя Софии.

Май 1955

 

«Христос Воскресе… братушки!»

7 июля 1915 года из Полы (быввшая Австрия) без всякого вооружения вышла германская подводная лодка УЦ-15 под командой обер-лейтенанта Девица. 20 июля она была в Смирне, а 15 августа вошла в Константинополь. Только к весне 1916 года из Германии пришло вооружение для этой подлодки, состоявшее, кроме мин Уайтхеда, еще и из мин заграждения. 6 марта 1916 года УЦ-15, закончив вооружение, вошла в Черное море как первый немецкий подводный заградитель. Немцы держали в секрете как устройство УЦ-15, так и ее назначение. На базе подлодка ограждалась тройным рядом колючей проволоки и со всех сторон высокими тентами. Союзникам, болгарам, видимо, германское командование не особенно доверяло. Все-таки болгарским офицерам удалось выяснить, что на носу лодки было от 4 до 6 колодцев с 2 минами заграждения в каждом и несколько торпедных аппаратов.

21 апреля лодка вышла на постановку мин. Задание – постановка мин в районе Севастополя, по возможности на фарватерах, которыми пользуется русский флот. 25 апреля 1916 года УЦ-15 подошла к Севастополю. Оживленная деятельность гидропланов, тральщиков и быстроходных катеров заставляла лодку погружаться неоднократно на большую глубину. Наконец, протралив фарватер и выбрав тралы, тральщики ушли в Севастополь. Определив фарватер, УЦ-15 вошла в него и поставила 12 мин заграждения.

* * *

7 апреля (по старому стилю) 1916 года линейный корабль «Императрица Мария», крейсер первогого ранга «Кагул» и миноносцы под флагом младшего флагмана контр-адмирала Парембского вышли из Севастополя в море для прикрытия операции перевозки наших войск из Батума в только что павший (5 апреля по старому стилю) Трапезунд.

Светлая Христова ночь настала в 1916 году с 9 на 10 апреля. «Императрица Мария» легла на курс норд, к центру Черного моря, дальше от неприятельских берегов.

В 11 часов 30 минут ночи, перед началом крестного хода, командир бросил ручки машинного телеграфа на: «Машина самый полный ход вперед».

Необходимая и разумная предосторожность.

В башнях, в плутонгах, на постах связи и подачи, на мостиках и в телеграфной рубке – все на своих местах. С мостика спустились адмирал и командир. Все свободные офицеры и команда собрались на корме. Из огромных труб валил густой дым, ветер рвал его в клочья и разбрасывал по гребням волн. Ночь, глухая, беззвездная ночь лежала над морем. Ждали.

И вот одинокий, слабый, но зовущий и торжествующий голос священника пропел:

И ночь, ветер, море, хор невидимых ангелов и сотни моряков ответили:

«Императрица Мария» величественно и мощно рассекала волны, в неудержимом стремлении как бы обнимала далекие родные берега и слала торжествующее «Христос Воскресе» родным и близким. В ярко освещенных и разукрашенных кают-компании и кубриках офицеры и команды поздравляли друг друга, христосовались.

Христос воскресе! – Воистину воскресе!..

Перед рассветом «Императрица Мария» повернула к неприятельским берегам.

* * *

Выполнив задание, отряд днем 12 апреля по старому стилю подошел к заграждению у Севастополя и втянулся в канал минного поля. Тралящий караван перед приходом отряда протралил проход и, убрав тралы, вернулся в Севастополь. Отряд с зюйда подходил к Херсонскому маяку. Головным шел эскадренный миноносец «Живучий» (командир Г.Г. Чухнин), за ним крейсер «Кагул», большие миноносцы и «Императрица Мария». Вокруг на полном ходу метались быстроходные катера, предупреждая возможность подводной атаки. Так как «Живучий» отапливался углем и на большом ходу сильно дымил, адмирал предполагал оставить его при входе концевым, но на миноносце ошибочно разобрали сигнал и «Живучий» вступил головным. Ошибку поздно было исправлять. Судьба.

Канал проходил очень близко от берега, в 200 саженях, не больше. Были ясно видны постройки, люди. Наконец и «Императрица Мария» обогнула мыс. Ну вот и дома. На мостике «Живучего» больше всех доволен окончанием похода командир, капитан второго ранга Григорий Григорьевич Чухнин. Миноносец только что вышел из длительного ремонта, и на нем не все еще ладилось. Да и команда, после продолжительного соприкосновения с берегом, еще не сплавилась. Механизмы часто капризничали, расход угля и воды был выше нормального, сигналы разбирались медленно, часто случались ошибки. Командующий отрядом был недоволен тем, что ему приходилось возиться с «Живучим». Каждые два дня его нужно было снабжать углем, а так как с появлением германских подводных лодок в Черном море погрузки углем с борта линейных кораблей и крейсеров были прекращены, то миноносец уходил в ближайший русский порт и после погрузки присоединялся к отряду. В результате «Живучему» несколько раз было «выражено неудовольствие».

Острый форштевень легко и уверенно режет спокойную воду. Солнце, празднично, близко по холмам взбегает белый Севастополь. Кажется, что только осталось проскочить боны и… дома.

До отряда, шедшего на довольно большом расстоянии от «Живучего», долетел резкий, металлический звук, заглушавшийся шумом движения кораблей. На том месте, где только что легко скользил миноносец, поднялся столб черного дыма, и в него ворвалось облако пара. В воздухе летели мачты, орудия, разные предметы и… люди. Некоторое недолгое время из воды торчал только нос «Живучего», потом он быстро погрузился и исчез. Два быстроходных катера бросились к месту взрыва подбирать плававших среди обломков кораблекрушения людей. На одном из катеров кто-то успел сфотографировать место взрыва – торчащий одиноко из воды нос миноносца и вспененное взрывом море.

На мостике «Живучего» ощутили внезапный, страшный удар в подошвы ног, затем странную невесомость тела, и потеря сознания во время полета в воздух вычеркнула, временно, действительность. Соприкосновение с холодной морской водой вернуло сознание к печальному настоящему. Это пережили не все, а только спасшиеся. То, что пережили погибшие – их тайна.

Корабли, не изменив курс, всей своей огромной массой прошли по свежей могиле «Живучего». Да и не могли поступить иначе: мины были справа и слева. Маленький «Живучий» исполнил свой долг.

Отряд вошел на Севастопольский рейд. Немедленно вышел дивизион тральщиков и протралил тщательно фарватер. Было вытралено 8 мин, поставленных на фарватере. На каждой мине четкие и красивые надписи: «Христос воскресе» и «со Светлым праздником».

* * *

Их привезли в Морской корпус в один из дней ранней петербургской осени. На гранит Николаевской набережной и желтые стены Морского корпуса ложились бледные, призрачные отсветы газовых фонарей. Сыро и туманно, но за зеркальными стеклами парадного подъезда было светло и уютно. Из своей квартиры на площадку перед гостиными поднялся директор корпуса, встретил прибывших и провел их в Столовый зал. Было время вечернего чаепития, и весь корпус был в сборе.

Это были два мальчика-юноши, смуглые, неуклюжие, какие-то смешные в своих белых коломянковых рубашках и широких черных штанах. В залитом светом зале, среди массы сидящих за столами кадет и гардемарин в синих голландках, они, как два волчонка, недоверчиво озирались вокруг.

Судьба забросила двух болгарских мальчиков в северную столицу могучего, огромного и богатого государства, которое они привыкли считать своим единственным покровителем. Далеко-далеко где-то остались Балканы, родная Болгария, мятежи, восстания, бедность, страх и вечный гнет. Здесь они должны были учиться, стать военными специалистами, моряками, и вернуться на родину для создания военно-морского флота в уже свободной Болгарии. Так хотел, так и повелел русский Император.

Первые месяцы пребывания в новой среде для Т. и И. были далеко не легкими. Надо было изучить язык, подогнать знания почти по всем предметам и втянуться в жизнь военно-учебного заведения. Способностями они не отличались, но были упорны и усидчивы. Один из них имел более открытый характер, был дружелюбен, сравнительно быстро сдружился с товарищами и стал жить общими интересами. Другой же до конца остался угрюмым, необщительным и сторонился шумной и беспечной жизни кадет и гардемарин.

Шли годы. Отшумела победоносная Балканская война и Болгария стала совершенно свободной страной. В один из воскресных дней перед амвоном в церкви Морского корпуса стояли два молодых человека в форме болгарских морских офицеров. Т. и И., внезапно, раньше срока, произвели в офицеры, и они уезжали в Болгарию. Отслужили молебен, корпусной священник отец Удимов сказал им теплое напутственное слово, все с ними простились дружелюбно, желая полного успеха в предстоящей службе родной стране. Они уехали.

* * *

Весна 1918 года. Севастополь. В Москве, в Кремле, засели творцы «похабного» мира, Ленин и Троцкий. В степях Дона и Кубани разгорался пожар Гражданской войны. Немцы оккупировали беззащитную Малороссию, а в Севастополе бесновался, как одержимый, красный террор. В ужасе, в крови и страхе прошли пасхальные дни 1918 года в несчастном городе. К концу апреля 1918 года немецкие части армии генерала Эйхгорна подошли к самому Севастополю. Доблестное революционное воинство, бросая оружие и награбленное добро, очистило город и бежало. После долгих и драматических разговоров и уговоров большинство действующих судов Черноморского флота под флагом контр-адмирала М. Саблина, сопровождаемые безрезультатным обстрелом немецкой полевой артиллерии с северной стороны бухты, ночью покинули Севастополь. Памятная ночь с 30 апреля на 1 мая 1918 года.

Отставной контр-адмирал германского флота Герман Лорей, командовавший в 1915 году турецким линейным кораблем «Хайредин Барбаросса», а в 1916 и 1917 годах – линейным кораблем «Торгут Рейс» в своем труде «Операции германо-турецких морских сил в 1914–1918 гг.», утверждал, что: «Комиссия по перемирию уже в конце марта 1918 года считала крайне желательную посылку в Одессу „Гебена“, появление которого быстро навело бы порядок. В дальнейшем „Гебен“ явился бы прикрытием наступления армии на Севастополь. Однако 25 марта морской генеральный штаб в Берлине принял решение, что единственный в этот момент боеспособный корабль турецкого флота может быть использован только при самой критической обстановке. В середине апреля армия начала наступление на Севастополь. Предполагалось обезвредить русский Черноморский флот, захватить предполагавшиеся в главном порту богатые запасы и использовать их для военных целей на родине. Согласно Брест-Литовскому мирному договору русские военные корабли надлежало разоружить. Это условие до сих пор не было выполнено. На германской стороне подозревали, что Русский флот со всеми исправными военными и торговыми кораблями отправится в Новороссийск. Чтобы помешать этому намерению, Рейбер-Пашвиц сообщил морскому генеральному штабу в Берлине, что он намерен с „Гебеном“ и „Гамидие“ крейсеровать перед Севастополем и рассматривать все выходящие оттуда корабли в качестве неприятельских.

30 апреля оба корабля вышли в море и в ночь на 1 мая заняли позицию перед Севастополем. Саблин намеревался остаться со всем флотом в Севастополе и там разоружить корабли, если германский главнокомандующий разрешит поднять украинский флаг, показывающий переход флота к дружественной германцам Украинской республике. Депутация, посланная с этим предложением к генералу Кошу в Симферополь, вероятно по недоразумению, не была принята. В связи с этим Саблин, с его точки зрения вполне справедливо, заподозрил немцев в намерении напасть и захватить флот силой, и когда 30 апреля на северной стороне Севастополя показались первые германские войска, он вышел в море с обоими дредноутами, 15 современными эскадренными миноносцами и 10 пароходами и направился под высоким крымским берегом в Новороссийск. Он не отвечал на безрезультатный огонь некоторых германских полевых батарей».

В действительности же ни «Гебен», ни «Гамидие» никаких препятствий переходу судов адмирала Саблина не чинили и если и находились в море, то предпочитали быть за линией видимого горизонта и таким образом уже рассматривать все выходящие из Севастополя корабли в качестве неприятельских. «Гебен» и «Гамидие» вошли на Севастопольский рейд только 2 мая 1918 года «Гебен» имел весьма печальный вид, кренился на один борт и был облеплен кессонами. Медленно прополз он в глубину Северной бухты, где сразу же начались работы по вводу его в сухой док. Перед их приходом, с раннего утра, крыша и балконы гостиницы «Кист» были усыпаны германскими офицерами, с волнением в бинокли осматривающими горизонт моря. Оказалось, боялись, что Саблин встретился с отрядом германских судов и их уничтожит. Русский флот беспрепятственно прибыл в Новороссийск 1 мая 1918 года в 3 часа дня.

В Севастополе остались 7 линейных кораблей старого типа, крейсера «Кагул» и «Память Меркурия», несколько еще не вступивших в строй новейших эскадренных миноносцев, несколько старых миноносцев, подводные лодки и целый ряд вспомогательных судов. На многих судах механизмы были испорчены, подорваны цилиндры, личный состав почти отсутствовал, корабли имели революционно-запущенный вид. Остался и крейсер «Прут», бывший турецкий крейсер «Меджидие», подорвавшийся в 1915 году под Одессой. На нем поторопились вновь поднять турецкий флаг, и крейсер «Гамидие» отбуксировал его в Константинополь.

Немцы заняли Севастополь без боя. Был ясный, солнечный день 1 мая 1918 года. Город затаился и ждал неизвестное. Около полудня по Екатерининской улице, по Нахимовскому проспекту и по Морской улице вихрем пронеслись так называемые гайдамаки. Их опереточное одеяние было бы смешно, если бы не было так грустно в то время. Потом потянулись ряды запыленной усталой германской пехоты. Прокатил медленно и автомобиль генерала Эйхгорна. Вход был далеко не импозантен. Город встретил незваных гостей спокойно, горечь вступления в Севастополь неприятеля как то заглушалась чисто физической радостью освобождения от грязной и кровавой анархии красного владычества. На улицах было много молчаливого народа, магазины были закрыты. К вечеру на фонарных столбах висели трупы обнаруженных коммунистов – большевиков и грабителей, на перекрестках стояли полевые орудия и отделения пехоты, были расклеены приказы, открылись магазины, кафе и клубы, город начал жить, как-то жить, но жить. Было горько и больно, но ужас пережитого был так велик, что простой обыватель вздохнул с облегчением. Можно было просто заснуть и спать спокойно до утра. Немного, но как это было много.

За турецко-германскими судами на рейде появились и корабли под болгарским флагом. Мало кто обратил на них внимание, они как-то прошмыгнули под сенью своих владык и хозяев. Немецкие офицеры заняли под свое собрание нижний этаж русского Морского собрания, верхний же этаж был оставлен в распоряжение русских морских офицеров. В верхнем этаже были клубные комнаты для карточной игры, биллиард, и туда же был перенесен буфет. Вход в собрание был общий для немецких и русских морских офицеров. Входя, вежливо козыряли друг другу, одни шли прямо, другие поднимались на верхний этаж. Хотя и враги, но это были Германская Императорская армия и Российский Императорский флот. Подобные взаимоотношения были бы абсолютно невозможны в звериные времена гитлеровского рейха и сталинской совдепии.

Однажды на верхнем этаже появился молодой болгарский морской офицер. Присутствующим он представился:

– Я лейтенант Т., я учился в Морском корпусе в Петербурге, у меня здесь должны быть товарищи по Морскому корпусу, и я хотел бы с ними встретиться. Я так рад быть опять в России.

Товарищи быстро нашлись, даже обрадовались Т. Стали расспрашивать, как он жил, как служил, как воевал, помнит ли он Морской Корпус, как он ему помог на его тернистом пути. Т. рассказывал, но на некоторые вопросы избегал давать прямой ответ.

В одной старой севастопольской морской семье милые и всеми любимые барышни решили устроить что-то вроде пасхального приема, так как Пасха прошла в тревожные дни, когда много крови было пролито восставшим и взбунтовавшимся пролетариатом. Были приглашены друзья из оставшихся в Севастополе морских офицеров, и они привели с собой своего товарища по Морскому корпусу болгарина Т. Время было смутное, тяжелое, и все радовались возможности собраться и поделиться своими мыслями. Молодая хозяйка, обращаясь к гостям, сказала:

– Господа, в пасхальные дни мы не могли встретиться, поздравить друг друга, так вот это мы сделаем сейчас, пусть сегодняшний день будет для нас Светлый праздник, Христос воскресе!

Все радостно поздравили друг друга, обнимались, христосовались. Когда все успокоились, сели за стол, раздался громкий, радостно-возбужденный голос Т.:

– А помните, как мы вас поздравили в 1916 году? Немцы знали, что у вас и у нас большой праздник, и думали, как вас поздравить, но не могли сами это выполнить. Мы им помогли, наши молодцы написали на минах «Христос воскресе» и другое поздравление. На минах, которые потом вытралили, вы, вероятно, видели, как это было красиво выполнено. Но только не совсем удалось, пострадал «Живучий», а могли бы быть или «Императрица Мария», или «Кагул». Ну да это теперь прошлое. Христос воскресе!

Бокал его повис в воздухе. Воцарилось тяжелое, невыносимое молчание. Поднялся командир подводной лодки старлейт Д. В его стальных, всегда таких спокойных глазах было столько презрения и брезгливости, что Т. невольно смешался и потупился. Трудно было понять, сознавал ли он, что было сказано и сделано. Во всяком случае, он понял молчаливое приглашение, и оба они, извинившись, вышли. Через некоторое время старлейт вернулся один. В обществе русских морских офицеров Т. в дальнейшем не появлялся.

Празднество было испорчено, вскоре все разошлись. Группа офицеров прошла по Екатерининской улице на Приморский бульвар. Вышли на площадку перед памятником погибшим кораблям и долго молча смотрели в сторону заходящего солнца, где Черное море ласково катило свои волны над могилой «Живучего» и где, в свете вечности, над этими волнами шел все и всем простивший Христос.

 

Цена подвига

При крещении ему дали имя «Сивуч». Это был маленький крепыш, ладно скроенный и крепко сшитый кораблик. В списке дружной семьи Российского Императорского флота он числился как канонерская лодка «Сивуч». Этот громкий титул определял его жизненный путь. Неглубоко сидящий в воде, поворотливый, с небольшой, но достаточно сильной машиной, поместительный, экономный и с довольно сильной артиллерией, он мог входить в устья рек, приближаться к берегам, лавировать в узких, мелких местах и проливах. Ему можно было поручить обстрел неприятельских прибрежных позиций, охрану берегов, охрану промыслов, службу связи и много других ответственных поручений. Небольшой экипаж его служил дружно и жил уютно. Но на мирном фоне жизни «Сивуча» всегда ярко горел лозунг – завет адмирала Макарова: «Помни войну». И война пришла…

С июля 1914 года «Сивуч» забегал, захлопотал и напрягал все свои маленькие силы, бодро и храбро воевал. До вступления в строй мощных дредноутов, новейших миноносцев и подводных лодок Балтийский флот должен был отбивать атаки германского флота, исключительно полагаясь на свое искусство маневрирования, постановку минных заграждений у своих и неприятельских берегов и поддержку фланга нашей армии. В этот первоначальный период войны силы германского флота превышали силы нашего Балтийского флота в 3–4 раза.

Лето 1915 года было неудачным для наших сухопутных сил. Левый фланг наступавших германских армий упирался в Рижский залив. Опасаясь за участь этого фланга, немцы всеми силами старались прорваться в залив, введя в эту операцию крупные силы, состоявшие из линейных кораблей, крейсеров, миноносцев, подводных лодок и большого числа тральщиков.

Защита Рижского залива состояла в ряде минных заграждений, прикрываемых огнем устарелого линейного корабля «Слава», канонерских лодок «Храбрый», «Грозящий» и около 20 миноносцев. Канонерские лодки «Сивуч» и «Кореец», базируясь на Ригу, предназначались для обстрела германских сухопутных позиций.

После ряда неудачных операций, 16 августа 1915 года немцы возобновили, с особенной энергией, попытку прорыва. Неся большие потери в тральщиках, подрывавшихся на минах, под огнем наших судов, но под защитой мощного огня своих линейных кораблей, они, наконец, преодолели все преграды, и 19 августа немецкий адмирал Шмидт, держа свой флаг на линейном корабле «Позен», осторожно втянул свои силы в Рижский залив. Русские отошли в Моонзунд.

Канонерки «Сивуч» и «Кореец» в этот момент стояли в Риге. Прорыв германских сил в Рижский залив отрезал их от Моонзунда. Положение создалось критическое. Можно было подняться от Риги вверх по Двине или идти на риск прорыва к своим силам в Моонзунд. Телеграфное приказание командующего флотом кратко и ясно разрешило этот вопрос – прорыв.

Спустившись вниз по Двине, нырнули в молоко тумана, застилавшего залив, нырнули в неизвестность. Курс взяли прямо на Моонзунд. Медленно и осторожно крались два маленьких суденышка в клубах налетевшего и временами проясняющегося тумана. Воздух был наполнен радиопереговорами неприятельских судов. Было ясно, что лодки шли в кольце вражеских сил и что прорыв возможен лишь при условии, если на помощь придет его величество случай.

Внезапно туман начал редеть, и в его просветах вырос силуэт какого-то судна. Оказалось, что это был германский крейсер «Аугсбург».

Грянули залпы с одной и другой стороны, но новая волна тумана разъединила врагов. Еще некоторое время спасительное молоко тумана скрывало канонерки. Молния тревоги летела по линии германских судов.

Его величество случай на помощь не пришел. Туман поредел, и в его клубах причудливыми силуэтами выросла длинная колонна судов. Это шли германские главные силы. Расстояние ничтожное, 6–7 кабельтовых.

Нервы на германской эскадре, безусловно, были не в порядке. Возможно, что игра тумана превратила в их глазах два маленьких кораблика в гиганты дредноуты. Вспыхнули прожектора, и вся линия судов открыла по канонеркам ураганный огонь. На мгновение туман вновь сгустился, дав возможность командиру «Сивуча», как старшему, передать прожектором на «Кореец» приказание: «Идти по способности в Моонзунд». Командир «Сивуча», доблестный капитан второго ранга Черкасов, отлично понимал, что гибель неминуема. Оставалось попытаться спасти «Кореец», стараясь привлечь всю силу огня неприятеля на себя.

Вновь рассеялся туман, открыв грозного врага. Тогда маленький «Сивуч» решил умереть. Открыв огонь по головному неприятельскому кораблю, капитан 2-го ран га Черкасов бросил свой «Сивуч» прямо на врага и повел его на смерть.

Лавина стали обрушилась на маленького героя. Он весь исчез в столбах воды, взметаемых снарядами, и окутался дымом разрывов. А на нем воцарился не поддающийся описанию ужас. Облака пара из разбитых паропроводных труб, огонь пожара, каскады обрушивающейся воды, скрежет раздираемой стали, грохот залпов, крики и стоны людей…

Чудом держась на воде, с пробоинами и с развороченным носом, стреляя из всех уцелевших орудий, «Сивуч» упрямо шел на врага. Убит командир, почти все офицеры погибли, все палубы завалены телами команды, все орудия, кроме одного, вышли из строя; не корабль, а страшный призрак, в облаках пара и в огне, медленно двигался вперед, все вперед…

Но всему есть предел, и «Сивуч» остановился. Он еле держался на воде, а ураган неприятельского огня не прекращался. Точно какое-то безумие охватило стальных великанов, точно надо было дать исход накопившемуся нервному напряжению, и нельзя было уже остановить эту ненужную, позорящую самого победителя стрельбу. А «Сивуч» все еще не умирал. Сбитый Андреевский флаг дважды, усилиями неизвестных героев, вновь взвивался над ним. У единственного уцелевшего орудия неизвестный одинокий комендор продолжал заряжать орудие, наводить и стрелять. Лежа на палубе, задыхаясь от ядовитых газов, тяжелораненый мичман Мурзин, единственный уцелевший еще строевой офицер, протягивал руку к этому орудию и комендору, последним напряжением силы воли молча приказывал, требовал… огонь, огонь… не прекращать огонь..!

Наконец немцы резко оборвали стрельбу. По сигналу с флагманского корабля «Позен» дивизион из пяти блестящих стальных миноносцев-истребителей бросился в атаку на остатки «Сивуча».

Белым столбом взметнулся в небе взрыв, а с ним улетела к Престолу Всевышнего и душа героя с радостной вестью о том, что «Сивуч» исполнил свой долг – «душу свою положил за други своя»…

Шлюпки с германских судов пытались спасти кого-либо из экипажа «Сивуча». Подобрали 14 человек. Не люди, а призраки. Искалеченные, обожженные, залитые кровью… Среди них два офицера, мичман Мурзин и инженер-механик Огурешников. Их доставили на флагманский линейный корабль «Позен». И когда с поднятых шлюпок осторожно снимали раненых людей и переносили на палубу, там ожидала их первая, заслуженная, высокая награда.

На палубе выстроена немецкая команда и оркестр музыки. Мимо стоящего смирно фронта проводят и проносят недавних врагов, а над волнами Рижского залива, торжественно и величаво, плывут аккорды русского гимна «Боже, Царя храни»… Командир «Позена» пожимает руки офицерам, мичману Мурзину и инженер-механику Огурешникову…

Немцы не удержались в Рижском заливе. Их потери были слишком значительными. Уже 21 августа адмирал Шмидт прекратил операции и вывел свою эскадру из залива. Подальше от этих злых русских вод…

Цена подвига – временная слава. Раньше или позже неизменно приходит забвение. Полное или частичное, но забвение. Еще несколько поколений истинно русских людей с чувством гордости и признательности будут вспоминать иногда о славном бое «Сивуча» под сенью Андреевского флага, но над местом его гибели, в тумане вечности, в шуме волн никогда не умолкнут величавые аккорды русского гимна «Боже, Царя храни».

 

Никогда не придут корабли

Прошлое – как приморский туман. Отойдет от берега в море, дальше или ближе, и стоит сплошной стеной, ждет свое время. А когда приходят положенный день и час, движется к берегу, катится клубами, находит пути свои и давит на души людей. Так и воспоминания. Иногда вспоминать бывает радостно, иногда грустно, но всегда неизменно больно. Больше или меньше, но больно. Боль – это рефлекс сознания невозвратности прошлого. Было и не будет. Никогда. Жизнь не ветер. Кружится кругами, но не возвращается на круги свои.

Так всегда, когда приходит день памяти былого, день праздника Морского корпуса, день 6 ноября, когда по всему зарубежью, заброшенные в далекие края, собираются бывшие русские моряки тесными, дружными компаниями и поднимают бокалы за Родину, за флот и за славное императорское прошлое великой России, за ее светлое будущее – движутся стеной воспоминания, обнимают ласково, но несут боль.

Проклятые дни, проклятый октябрь 1920 года. В предсмертной агонии бьется последний белый остров – Крым. Ледяной ветер с бесконечных северных просторов. Тонкая цепочка земли связывает Крым с обезумевшей Россией. Перекоп да мелкие болотца – Сиваш. Горсточка странных людей защищает маленькую белую крепость. Великое в малом. Страшная сила духа в изнемогшем до последней степени теле. За их спинами люди, много людей. Застывший ужас в глазах, холод, голод, ледяной ветер и море кругом. С ветром движется с севера страшное чудовище, со звериным оскалом красного смеха. Кровь. Жуткая смерть впереди…

Целыми днями работают пушки на миноносце «Дерзкий». С другими судами отряда, стоя на позиции у городка Геническ в Азовском море, он обстреливает волны красных, наступающих на редкие цепи белых. Массами, с красными знаменами, бросается в атаку красная кавалерия. В несчетный раз несется ей навстречу поредевшая кубанская конница. Бьются отцы с сыновьями, братья с братьями, жестоко, беспощадно. Расходятся. Миноносец бьет по отходящим, летят вверх кони, люди, красные тряпки. С дальномером слился сигнальщик, мальчик, ялтинский гимназист.

При удачном попадании он приплясывает, радостно кричит: «В самую гущу, еще, еще, господин лейтенант!.. Два больше, один влево, огонь… беглый огонь…»

Нет смены у белых бойцов. Оставляя Геническ, потянулись казачьи части на Арабатскую Стрелку. Дальше – Керчь. Окровавленный, изнемогший от борьбы, плелся сзади красный шакал. Страшно огрызался уходящий «Белый Клык».

Ушел и миноносец. В Керчи город с берега перебирался в город на воде. Великий исход. Уходили в неизвестность, не переставая верить в Единого Бога, в высшую справедливость. Оставляли Родину, теряли близких, ломали жизнь, но уходили. С ними уходила и их белая радость. Казак снимал седло, уздечку, гладил и целовал верного друга, не оглядываясь уходил на корабль. Или звучал одинокий, сухой выстрел. Быть может, так было лучше…

Матери прижимали детей к груди, с застывшим ужасом в глазах вступали на палубу корабля. Не знали, где их мужья, отцы, братья, куда идут, но… уходили…

Мужчины, воины, с немой тоской смотрели на берег, уже ставший чужим. Не знали, но чувствовали, что уходят навсегда. Но… уходили…

А корабли вливали все новых и новых пришельцев, наполнялись до предела и тяжело выходили в море. Проходили мимо миноносца. С них что-то кричали, звали, плакали, просили. Воды, воды, пить…

Так шли дни и ночи. Море смирилось перед высшей волей. Спокойное, застывшее, оно открыло свою широкую дорогу. Склонилось перед невиданным горем.

Настало утро, когда рейд опустел. Жуткое молчание придавило город. Только брошенные кони бродили по берегу моря, по улицам, голодные, призывно и тоскливо ржали. Враг подошел вплотную к окраинам, притаился, ждал.

А миноносец все не уходил. Узкая сходня еще связывала его с родным берегом. Тонкая, роковая ниточка. Он вздрагивал, парил. Ходил на швартовах, просил: «Пусти, скорее, давай побежим, все уже ушли, я догоню, скорее, бежим…»

Но тот, кого просил миноносец, молчал. Уже долго, долго стоял командир у сходни, на корме, вглядываясь в застывший город, что-то слушал, чего-то ждал. Около него стояли офицеры, толпилась сзади команда, все молчали, будто боялись нарушить эту тишину, порвать тонкую, едва звенящую струну, оторваться.

Из-за недалеких портовых бараков и сараев как-то бесшумно, по пыли, выплыл красный разъезд. Увидя миноносец, он на момент опешил. Потом круто повернул и застучал дробной рысью, скрывшись за углом.

Тогда командир очнулся.

«Убрать сходню», – тихо, нехотя, приказал.

И когда рукоятки машинного телеграфа остановились на «Малый вперед», резкой, рвущей болью прозвучал сигнальный звонок в машинном отделении. «Дерзкий» чуть вздрогнул, вздохнул мощной грудью, чуть осел на корму и, подняв могучими винтами под себя воду, оторвался от родного берега навсегда…

* * *

Нефти не хватало на переход. Русскую нефть русским кораблям выдавали англичане в те страшные дни. Они были победителями. Они, как и другие «союзники», не забывали старое правило, что победителем является тот, кто сумеет вовремя и со спокойной совестью поразить своего союзника черной неблагодарностью. Поразили умело и решительно.

В море миноносец ожидали ледокол и маленький тральщик «Альбатрос». Ледокол взял на буксир «Дерзкий», а он, в свою очередь, взял на буксир «Альбатрос». Потянулись грустной стайкой перелетных птиц в туманную даль, к далекому Босфору. Лишь несколько чаек долго провожали корабли. Выбрасывая вперед по очереди то одно, то другое крыло, они отставали, вылетали вперед, что-то жалобно и пронзительно кричали, просили, звали, потом устали, повернули и скрылись в наступавшем мраке. Они улетели домой. У них был дом.

С заходом солнца начался шторм. Пришел он быстрый, неистовый, во всем величии беспощадной ярости своей. Всю ночь, напрягая свои небольшие силы, боролся с ветром и волнами ледокол. Всю ночь боялись, что вот-вот лопнут буксирные тросы и корабли растеряют друг друга в хаосе беснующейся бури. Серое, со свинцовыми штормовыми облаками, низко-низко несущимися над волнами, с белыми гребнями огромных валов, со свистом холодного, пронизывающего до костей ветра, неприглядное настало утро 6 ноября. С восходом невидимого солнца шторм удвоил свои силы. На «Дерзком» и «Альбатросе» подымали пары. Не выдержав страшного напряжения трос с ледокола, лопнул, как тонкая ниточка. Едва справлялись со страшной качкой. Передав сигналом «Не могу держаться», ледокол ушел, стремясь укрыться под Анатолийским берегом. Миноносец вступил под свои пары, дал ход машинам на несколько недолгих часов, а там, дальше, опять беспомощность, неизвестность…

Маленький, взлетающий, как поплавок на огромных волнах, временами исчезая со своей тонкой трубой и мачтами, подкрался к борту миноносца «Альбатрос». Он не мог выдержать испытание и экипаж покидал его. Два корабля подошли на мгновение, друг к другу, и 12 человек перелетели на падающую вниз палубу миноносца. «Дерзкий» отпрянул от гибнущего товарища. Долго еще маячили мачты брошенного кораблика, пока не спустилась глухая завеса над неизвестной судьбой его.

Черная кровь в жилах миноносца исчезла. Люди с болью отошли от мертвых машин. Рулевой оставил рукоятки штурвала. Миноносец, дрожа, покатился под ветер и стал лагом к волне. Из радиотелеграфной рубки вырвался и полетел в эфир сигнал бедствия – «С.О.С».

А потом потянулись бесконечные минуты, часы, дни. Время остановилось. Длинный, узкий, стальной, со своими новейшими скорострельными орудиями, с минными аппаратами, с мощными турбинами и машинами, с сетью сложнейших вспомогательных механизмов, но лишенный питания, дающего жизнь, прекрасный корабль стал мертвой игрушечкой вечно живой, могучей стихии. Тогда кучка людей, отрезанная от мира на этом стальном островке, повинуясь извечному инстинкту и суровой выучке, начала бороться за свою жизнь. На корабле были беженцы, женщины, дети, офицеры и их семьи. Их плотно закрыли, спрятали в кают-компании и офицерских каютах. В Керчи, в последний момент, взяли на борт 50 человек отставших, заблудившихся калмыков. Страдая от качки, все они стремились из нижних помещений на палубу, их гнали обратно, ужас был написан в их раскосых глазах. Миноносец лег всем бортом, волна перекатилась через палубу, и несколько красных лампас, мелькнув в воздухе, скрылись в поглотившей их бездне.

«Бачка, бачка, бачка…» – что-то просили дети степей.

С борта на борт переваливался миноносец. Уходил под воду машинными кожухами и ложился на хаос волн. Через него перекатывались потоки воды, он дрожал, стонал всеми своими скреплениями, но неизменно вставал, выпрямлялся и снова беспомощно падал на другой борт. Внутри страдали от качки пассажиры. Команда сбилась в своих помещениях. В кочегарках мочили паклю в нефти, зажигали, дым вырывался жалким черным облаком из трубы и, не достигая цели, разорванный на мелкие клочья, исчезал в мутной мгле. Мучительный, бесконечный, полный неизвестности, тянулся день 6 ноября 1920 года.

В боевой рубке, забившись в углы дивана, упираясь руками и ногами, чтобы не вылететь из своих гнезд, сидели молча два офицера. Командир и лейтенант-штурман. Ими все было сделано, больше от них в настоящий момент ничего не зависело.

– Сегодня праздник Морского корпуса, Николай Рудольфович (Н.Р. Гутан. – Авт.) , 6-ое ноября, – внезапно вспоминает лейтенант.

– Да… – тянет командир, – хороший праздничек у нас, поздравляю…

– Уже кончился парад, гусь съеден, скоро бал… – мечтает вслух лейтенант.

– Вспомни еще, какое вино ты пил и с кем танцевал. Лучше молчи, пожалуйста, – ворчал командир.

– Почему не помечтать, – не сдается собеседник, но замолкает.

Потом встает и выбирается из рубки. Осторожно, перебежками, улавливая удобный момент при стремительных размахах падающего и подымающегося миноносца, пробирается на корму в офицерское помещение. Тошнотворный, спертый воздух кружит голову. Люди страдают морской болезнью. По полу, в коридоре и в кают-компании, гуляет от борта до борта огромная лужа воды. Лежат на диванах, просто на палубе, забились в кресла. По кают-компании носится сошедший с ума чей-то самовар. Медный, красный, пузатый, подбоченившись своими ручками, он, как пьяный мужик, выплясывает дикий камаринский. На полу, обняв ножку стола, чтобы не бросало при качке, лежит девушка. Страдает, не обращает внимание на то, что она лежит на мокром, что ей холодно. И только тогда, когда сумасшедший самовар налетает на нее, бьет по тонким оголенным ногам, она приподнимает голову и со слезами шепчет:

– Господи, Господи… да что же это такое…

За другую ножку стола держится молодой кавалерийский офицер. И ему плохо.

– Снимите шпоры, – говорит ему лейтенант. – Вы можете поранить других и сами пострадать.

– Он только шпор и боится, – цедит сквозь зубы корнет.

– Кто он?

– Да самовар. Вот так целый день, подлец, и носится.

Лейтенант машет рукой и пробирается к себе в каюту. На койке, закрыв лицо платком, стонет женщина.

– Она умирает, – шепчет уцепившийся за койку пожилой генерал. – Жена моя умирает.

Лейтенант успокаивает, что это лишь приступ морской болезни, обещает прислать фельдшера. Идет в соседнюю каюту.

Закинув руки за голову, на койке лежит его друг.

– Как наверху? – спрашивает.

– Без перемен.

– Есть отверг на сигнал?

– Пока нет.

– Глупое положение.

– Глупее трудно придумать.

Замолчали, прислушиваясь к доносящемуся снаружи реву бури, к стонам бьющегося в бессильном отчаянии корабля. Иллюминаторы временами погружались все глубже и глубже в темно-зеленую муть, потом опять вырывались к свету, бледно-серому, жалкому свету. Тоскливое безделье, тоскливое ожидание.

– Я пойду, – прервал молчание лейтенант. – Там командир один.

– Подожди. Как ты думаешь, наши уже в Константинополе?

– Ну конечно. Из Севастополя все ушли еще 1-го ноября.

– Да, так должно быть, но вот томит какое-то беспокойство. Я просил жену, Тоню, не уезжать к сестре в Симферополь и не брать с собой Олю. Эвакуацию можно было ожидать каждый день. А вдруг не послушались, застряли…

– Лучше встань и обойди корабль. Откуда-то вода прибывает внутрь. А мрачные мысли гони прочь, Тоня и Оля не дети.

Но когда вышел из каюты, почувствовал смутное беспокойство. Все может быть. На палубе страшный порыв ветра захватил дыхание. Разбившаяся о борт волна залила брызгами лицо, глаза – холодной соленой водой. Цепляясь ногами за ускользающую палубу и руками за протянутый штормовой леер, начал пробираться на мостик.

Ночь спускалась над бушующим Черным морем. Ночь 6 ноября 1920 года.

Уже несколько дней, как красная лавина залила Крым. В Севастополе шел пир сатаны. Днем, уставшие от резни, грабежа и насилий, палачи спали. Город тревожно замирал. Ночью шли аресты, пытки, убийства. Красный завоеватель Лейба Бронштейн (Троцкий) отдал белый Крым на растерзание венгерскому проходимцу, коммунисту Бела Куну. Напрасна была молитва в те дни. Равнодушное небо не давало ответ на предсмертный вопрос: «За что?»

В тот день, когда «Дерзкий» покинул Керчь, в Севастополь вошли, пробираясь боковыми улицами, две молодых женщины. Две сестры. Те, о которых так много думали на мятущемся посередине Черного моря миноносце. Не веря в возможность скорого оставления Крыма, они поехали к сестре в Симферополь. Волна внезапного вступления захватила их и понесла обратно к Севастополю. Уже под самым городом, они, изнемогая от усталости, заночевали на хуторе у знакомых. Утром через хутор уже лились потоки красных войск и шли обозы. Их спрятали, переодели и через несколько дней провели в Севастополь. Была ненастная погода, и никто не обратил внимания на закутанных в платки двух хуторянок. Дома встретили старики родители с застывшим ужасом на растерянных лицах. Кругом мертвящая тишина. «Уходите, вас уже искали, придут, опять придут»…

Уходить уже некуда, да и нет больше сил…

Под крышей была маленькая комната и небольшой балкончик. Дом стоял на горе. Как две маленькие потерянных птички, прижались сестры друг к другу на этом балкончике. Будто ничего не изменилось кругом. Перед ними расстилалось море, лежала Константиновская батарея, виден был берег Бельбека. Широко раскинулась северная сторона, большой рейд, дальше, далеко холмы, бугры, балки, бухточки. Близко внизу прижалась Южная бухта, Метеорологическая станция, Павловский мысок, Морской госпиталь, магазины Севастопольского порта, за Южной бухтой – «Корабелка». Все свое, родное и теперь страшное, чужое, несущее муки и горе. На широких рейдах ни пятнышка. Даже ялики не бороздят мертвую гладь между южной и северной сторонами. Все ушли корабли, все. А с ними ушли и они – радость, жизнь, надежды…

– Что нам делать, Тоня? – жмется девушка к старшей сестре.

– Не знаю родная. Надо ждать, нам некуда идти, наши вернутся, они не могут покинуть нас, Бог милостив…

Прошел короткий день, спустились сумерки, наступила ночь 6 ноября, и в двери замершего в страхе дома постучали властно, резко и грубо. Пришли…

* * *

На помощь «Дерзкому» из Босфора вышли легкие французские суда типа «авизо». Встретив в море сильнейший шторм, не выдержали и повернули обратно. Русский мощный ледокол «Илья Муромец» пробился к терпящему бедствие миноносцу, но не мог подойти к нему и взять на буксир. Выворачиваясь на волнах, показывая свое красное днище, ледокол скрылся в направлении Босфора. И только тогда, когда подошел большой пароход «Доланд» под командой лихого моряка (Я. Подгорный), после долгого и осторожного маневра через полубак «Дерзкого» перелетел спасительный тонкий бросательный конец. Не будучи в состоянии работать стоя на страшной качке, лежа на стальной, мокрой и скользкой палубе, сдирая до крови кожу на руках, команда с большим трудом медленно выбирала тросы. Мучительно долгим казалось время, пока наконец прочный буксир не связал два корабля. Осторожно, малым ходом развернулся «Доланд», и когда взметнувшийся «Дерзкий» не упал уже беспомощно на борт, а, радостно вздрогнув, тронулся вперед, на нем поняли, что карта смерти на сей раз бита.

Хмурым, ненастным рассветом подошли к древнему Геллеспонту. В глубине пролива разметался сказочный Царьград, а дальше лежал новый мир, чужой, полный неприветливой, замкнутой тайны.

А в эту ночь, в далеком Севастополе после нечеловеческих мучений и страданий, в белых, залитых кровью мученических одеждах две сестры вступили в сонм несчетных мучеников земли Русской, склонившись пред волей Всевышнего, в ожидании Страшного суда Его…

* * *

Опустели русские берега Черного моря. Замолк гром орудий, треск пулеметов, не слышно криков бойцов. С горизонта исчезли силуэты кораблей. Мертво, пусто кругом. Страшная завеса опустилась над залитым кровью несчастным краем. От устья голубого Дуная до зеленого Батума мечется осиротелый ветер. Мечется, слушает, спорит с волнами. За ветром носятся чайки. Вылетают далеко в море, ждут, встречают, а потом, голодные, несутся к пустынным берегам, бросая резкие крики боли в мертвую пустоту. По берегам бухт, заливов, в плавнях Дуная и Черноморья днем и в ночной тиши тихо шепчут, шурша, камыши: Никогда… никогда… никогда… Никогда не придут корабли…

 

Начало первой великой войны на Балтийском море

Прежде всего – что представлял из себя вообще Русский Императорский флот к этому времени, то есть к середине 1914 года? В огне Цусимы сгорела русская эскадра, как жертва, принесенная на алтарь будущего воскресения русских морских сил. Покойный адмирал Бубнов, один из образованнейших авторитетов флота, в свое время сказал: «Несмотря на весь ужас катастрофы, которую перенес Русский флот во время войны с Японией, то не было крушение жизненной и творческой его силы, а то было лишь крушение устаревшей системы и отживших понятий». И он был прав.

Урок Цусимы русскими моряками был использован полностью. В первые же дни насмешек, критики и даже презрения к флоту вплотную стал Государь Император и неизменно уделял ему внимание, идя навстречу его оправданным стремлениям. В сказочно быстрое время была проделана огромная работа.

Под влиянием импульса молодых сил, участников Русско-японской войны, вся организация флота подверглась коренным преобразованиям. Родился новый флот, который уже знал все, что ему надлежало знать и что надлежит делать. И на это было потрачено только девять лет. Это – чудо Цусимы!

Но это касалось личного состава, его подготовленности и общей организации службы Морского ведомства. Численный же состав судов был очень мал, суда устарели и мало отвечали тем задачам, которые флот должен был выполнить в случае войны. Будем говорить о флоте Балтийского моря, как о первом вступившем в войну. От командующего Балтийским флотом, в данном случае от адмирала Николая Оттовича фон Эссена, героя Артура, требовалось прежде всего – всеми имеющимися средствами и силами защитить Санкт-Петербург и обеспечить мобилизацию войск Петербургского военного округа.

Какими же силами Эссен располагал? Два не совсем новых броненосца – «Павел I» и «Андрей Первозванный» и два броненосца времен Японской войны – «Цесаревич» и «Слава». Дальше – почти современный броненосный крейсер «Рюрик» и три, тоже бронированных, крейсера – «Адмирал Макаров», «Баян» и «Паллада». К ним надо прибавить шесть почтенных ветеранов – крейсера «Громобой», «Россия», «Богатырь», «Олег», «Аврора» и «Диана». Итак: ни одного дредноута, ни одного крейсера-дредноута, ни одного быстроходного крейсера. Один лишь современный миноносец «Новик» и одна современная подводная лодка «Акула». Правда, флот располагал еще прекрасным отрядом минных заградителей, шестью канонерскими лодками, большой и прекрасно сплававшейся минной дивизией (но миноносцы устарели) и устаревшими подводными лодками. Количество вспомогательных судов к моменту мобилизации было недостаточно.

Из восьми великих морских держав того времени Россия была на седьмом месте. Первая – Англия, дальше – Германия, США, Франция, Япония, Италия, Россия и Австро-Венгрия. Общий тоннаж судов германского флота превышал тоннаж русского флота в три с половиной раза. Причем надо принять во внимание, что наши корабли были разбросаны по морям – Балтийскому, Черному, Белому, Каспийскому, на Амуре, на Дальнем Востоке, тогда, как главная масса германского флота была сосредоточена у берегов Германии в маневренном кулаке.

Вина за такое положение не лежала на Морском ведомстве. Непрерывно и упорно боролось Морское министерство (адмирал Григорович – морской министр) за кредиты на постройку современных военных судов, указывая, что время не ждет и что упущение времени – смерти подобно. Тщетно! Оппозиция, главным образом в Таврическом дворце, то есть в Государственной Думе, делала все, чтобы затормозить этот вопрос. И когда все же кредиты с большим трудом были вырваны, было трудно, почти невозможно наверстать упущенное время. Огромный германский флот был готов, могуществен и монолитен. Наши же новые суда еще только строились и стояли на стапелях заводов в Санкт-Петербурге и Николаеве. И вот настал момент, когда флот должен был с малыми силами, всеми силами выполнить поставленную ему задачу, исполнить свой долг. Как мы увидим, он это и сделал.

В те дни начала июля 1914 года вопрос войны висел в воздухе. Старались точно установить – кто же возможный противник? Существовал тщательно разработанный план под названием «План операций морских сил Балтийского моря на случай европейской войны на 1914 год». Предполагалось, что Россия вступит в единоборство с Германией, что последняя всеми своими огромными морскими силами обрушится на наш ела бый флот, что к Германии присоединится Швеция, а в Финляндии будет поднято восстание. Смяв наши силы, немцы и шведы высадят десант в Финляндии и на русском берегу, и, таким образом, участь Петербурга будет быстро решена. Казалось бы, что о сопротивлении таким превосходящим силам трудно было и думать, но на это иначе смотрел адмирал Эссен. Долгие годы он готовился, именно с этими малыми силами, сделать большое дело. И дело это он сделал.

Прежде всего, надо было не дать возможности вероятному противнику внезапно напасть на Русский флот, ворваться в Финский залив и форсировать путь к Санкт-Петербургу, столице империи. Надо было в критический момент, заранее, поставить поперек Финского залива солидное мирное заграждение, пресечь, задержать движение неприятеля к устью Невы. Для этого и существовал отряд минных заградителей, великолепно снабженный, занимающийся непрерывной и тщательной тренировкой, имевшей в своем составе лучших минных офицеров флота и отборнейшую команду специалистов.

Отряд этих заградителей: «Амур», «Енисей», «Нарова», «Ладога», «Волга» и «Онега» – был всегда готов по первому требованию сняться с якоря и начать постановку боевых мин главного минного заграждения на так называемой центральной позиции, тянувшейся поперек Финского залива от Поркалауда до острова Нарген, то есть от Гельсингфорса до Ревеля. Но по плану, о котором была речь, командующий флотом не мог поставить сам, по своему усмотрению, это заграждение, и вот почему.

В день 12 июля 1914 года адмирал Эссен получил телеграмму от начальника Морского генерального штаба вице-адмирала А.И. Русина как результат постановления, принятого накануне, 11 июля, на совещании в Царском Селе, под председательством Государя Императора: «Постановку главного минного заграждения выполнить по особому повелению Государя. Теперь же иметь все в полной готовности и зорко следить за событиями».

А события развивались с молниеносной быстротой. Весь день 13 июля наши крейсера бороздили вход в Финский залив. В этот же день, 13 июля, из Петербурга было получено адмиралом Эссеном извещение, что 13 июля объявляется первым днем «подготовительного к войне периода». Штаб Эссена все это время работал лихорадочно. Срочно исправлялись обнаружившиеся недочеты, и производилась последняя перегруппировка сил. Было совершенно ясно, что война может вспыхнуть в любой момент. А Петербург все молчал, и постановка мин на центральной позиции оттягивалась.

Ограничиться состоянием пассивного ожидания адмирал Эссен не мог. Под влиянием получаемых приказаний и информации о политической обстановке не только он, но и начальник Морского генерального штаба адмирал Русин принимали все меры к тому, чтобы командующему морскими силами было повелено начать постановку мин на центральной позиции. Тщетно! Никакого успеха.

15 июля, вечером, в каюту адмирала вошел его флаг-капитан, капитан первого ранга А.В. Колчак. В его руке была небольшая бумага. Лицо серьезное, брови сдвинуты. Молча положил перед адмиралом телеграмму адмирала Русина: «Австрийцы объявили войну Сербии и мобилизовали восемь корпусов своей армии».

Эссен смотрел куда-то вдаль. Не меняя позы, промолвил: «Теперь скоро…»

Утром 16 июля пришла телеграмма: «Морской министр приказал расформировать учебные отряды. Вероятно, сегодня будет объявлена мобилизация флота, Киевского, Одесского, Казанского и Московского округов».

Этого было достаточно для Николая Оттовича. Его любимое детище, вновь созданный и воспитанный им флот за долгие годы напряженного труда, теперь выходил на экзамен. Все готово, но… центральная позиция открыта. Что же они думают там, в Петербурге? Но вот получена телеграмма от начальника Морского генерального штаба за № 493: «По полученным достаточно достоверным сведениям 12 сего июля между Швецией и Германией заключено соглашение. Поэтому Швецию надлежит считать нашим вероятным противником».

В 14 часов 50 минут адмирал Эссен отправляет телеграмму морскому министру: «Считаю необходимым теперь же поставить заграждение. Боюсь опоздать».

Приблизительно через час радио генерального штаба известило, что, по агентурным сведениям, германский флот вышел из Киля в Данциг.

Прочитав это радио, Эссен сказал: «Пусть меня потом сменят, но я ставлю заграждение» – и лично стал диктовать радиоприказ флоту. Но остановился. Ведь у него было ясное и неоднократно подтвержденное приказание – мины ставить только по распоряжению Государя. И сейчас ослушаться Государя?! Нет, он еще раз попытается. Срочно отправляет по железной дороге одного своего флаг-офицера в Петербург с приказанием доложить адмиралу Русину, что он ждет немедленный ответ: будет война или нет. Но в шесть часов вечера приходит к окончательному решению и шлет телеграмму морскому министру: «Прошу сообщить о политическом положении. Если не получу ответ сегодня ночью, утром поставлю заграждение».

Стало легче. Он предупредил. Долг исполнен. Меры приняты. Совесть чиста: перед Государем, перед Родиной, перед самим собой. Сам себя никогда бы не мог простить за оплошность. До последнего дня. А теперь – только ждать.

Что же происходило в Петербурге? В полночь адмирал Русин в своем кабинете сорвал листок календаря. Настало 18 июля. В первом часу ему подали телеграмму адмирала Эссена. Надо было действовать немедленно. Он знает Николая Оттовича. Через четыре с половиной часа он поставит заграждение, если не получит ответ. Вызвал своих помощников: капитана первого ранга Пилкина и капитана второго ранга Альтфатера. Явившимся объявил: «Надо нам всем немедленно отправиться к морскому министру. Быть может, ему удастся уговорить Государя повелеть поставить минное заграждение. Нельзя терять ни минуты».

Прибыли и разбудили морского министра, адмирала Григоровича. Тот встал, оделся, вышел. Узнав о причине столь позднего посещения, наотрез отказался тревожить ночью Государя. Прибавил, что Государь Император полагает, что постановка мин на центральной позиции будет сочтена Тройственным союзом как явно враждебный акт, неприкрытое агрессивное действие, не оправдываемое политической обстановкой. Все попытки адмирала Русина уговорить морского министра остались бесплодными. Откланялись и удалились.

Вышли на улицу. Ночь. Все спит. Спит огромная страна, но не спит враг и ужас надвигающейся катастрофы. Стояли молча. Наконец на строгом лице адмирала вдруг мелькнуло подобие быстрой улыбки.

«Я отправляюсь к себе, – говорит он. – Вы же немедленно поезжайте к Великому князю Николаю Николаевичу. Быть может, он не откажет указать Государю на всю серьезность положения. А может быть, и сам возьмет на себя ответственность за приказание поставить мины. В конце концов, он является командующим войсками Санкт-Петербургского военного округа».

Адмирал Русин вернулся в свой кабинет. Его представители долго отсутствовали. Наконец вернулись. Великий князь встал с постели, внимательно их выслушал, но… наотрез отказался вмешиваться: Балтийский Флот ему не подчинен…

Адмирал Русин задумался. «Поезжайте к генералу Янушкевичу, – говорит капитану первого ранга Пилкину и капитану второго ранга Альтфатеру. – Генерал, как начальник сухопутного генерального штаба, по положению о полевом управлении войск, с объявлением войны автоматически становится начальником штаба Верховного главнокомандующего. Объясните ему все. Не теряйте времени».

Остался один. Опустился в кресло. Задумался. «Одно слово, – промолвил про себя. – Только одно слово»… И вспомнил, как дня через два после отбытия президента Французской республики Пуанкаре Русин получил телеграмму от Эссена, что он прибывает в Петербург на миноносце для личных переговоров. Русин ветретил Эссена на пристани. Чудный день. Медленно прохаживались по Английской набережной. Разобрали все вопросы и условились об «одном слове». Когда надо будет ставить минное заграждение на центральной позиции, начальник Морского генерального штаба, то есть он, Русин, шлет по радио командующему флотом, Эссену, одно лишь слово: «Молния». Никаких шифрованных телеграмм. Никто на свете не знает об этом слове, только их двое. Перестраховка на случай, если противник проникнет в наши шифры. Теперь только ждать посланных к генералу Янушкевичу, а там он знает, как надо поступить. Но взглянул на часы – четвертый час утра. Через полчаса Эссен двинется со своими заградителями. Во что бы то ни стало надо его «покрыть». За нарушение категорического приказания Государя Императора он не избегнет отрешения от должности. «Меня заменить легко. Эссена – невозможно, – решает Александр Иванович. – А может случиться худшее, если он задержится и не поставит мины». Оторвал бланк, крупным почерком написал: «Комфлоту – срочно. Молния. Нагенмор». Вызвал дежурного офицера. «Немедленно отправьте. Вне очереди. Скорей». А посланные все не возвращаются. Впрочем, теперь уже все равно. Господи, помоги Эссену!

Стук в дверь. Вошли Пилкин и Альтфатер. Сияют. «Ваше превосходительство, генерал Янушкевич дал разрешение на заграждение». О том, что Эссен получит радио Русина на полчаса раньше распоряжения свыше – кто и когда в этом разберется? Камень упал с сердца. Роль берега выполнена. Теперь дело флота.

Адмирал Эссен приказал разбудить его в четыре часа утра. Спросил, есть ли телеграмма. Телеграммы нет. Приказал дать радио начальнику отряда минных заградителей адмиралу Канину и начальнику четвертого дивизиона миноносцев с одним словом: «Буки». Буква Б по славянски в своде флотских сигналов означала: «Сняться с якоря всем вдруг», или «Дать ход», если машины остановлены, или «Больше ход». В данном случае Канин знал: сняться с якоря и идти на постановку мин.

Вошел флагманский радиотелеграфный офицер и доложил, что получено срочное радио начальника Морского генерального штаба. В коде этого условного значения нет. Дается лишь трижды одно слово… «Какое?» – резко перебил Эссен. – «Молния»…

Было 4 часа 18 минут утра. В воздухе неслось приказание адмиралу Канину: «Буки». Немного погодя принесли расшифрованную телеграмму за № 1: «Разрешаю ставить главное минное заграждение». Подпись – начальник штаба Верховного главнокомандующего. Эссен выиграл.

В 6 часов 54 минуты командующий флотом дал радио по морским силам: «Приступаю к постановке главного минного заграждения». Четыре заградителя строем фронта подошли к месту начала этой постановки. Четыре миноносца вступили в их охрану. В 6 часов 55 минут через раскрытый «минный порт» скатилась по рельсам первая мина и грузно шлепнулась в воду. Отряд начал постановку, к которой готовился годами. На каждом из заградителей минные офицеры с секундомерами в руках следили за скачущей стрелкой. Правая рука взвивалась вверх и быстро опускалась, когда приходило время: правая… левая… правая… левая… Шел экзамен, не допускавший ни провала, ни переэкзаменовки.

В 10 часов 30 минут была скинута последняя мина. Заградители поставили в восемь линий две тысячи сто двадцать четыре мины. Из них взорвалось одиннадцать. Дело сделано. Минами был как бы перегорожен весь Финский залив, от Поркалауда на финляндском побережье до острова Нарген у входа в Ревельскую бухту. На севере, в шхерах, оставались так называемые секретные стратегические фарватеры, а на юге Суропский пролив, который мог быть, в крайнем случае, легко загражден. Готовились к главному бою именно на этой центральной позиции. Отступление не предвиделось.

В 11 часов 30 минут 18 июня командующий флотом дал радио, что минное заграждение поставлено.

На высочайшем приеме морской министр доложил об этом Государю. Государь, всегда ровный и спокойный, резко повернулся к присутствовавшему Великому князю Николаю Николаевичу и небывало суровым тоном спросил:

«Это ты приказал?»

Великий князь не успел ответить, как генерал Янушкевич почтительно доложил:

«Ваше Величество, это я отдал распоряжение».

Государь сразу принял обычное выражение и без намека на неудовольствие сказал только:

«Ах, это вы…»

Никогда ни с кем Государь на эту тему не говорил и о делах этой ночи Балтийского флота не вспоминал. Правда, спустя много времени, беседуя с французским посланником Палеологом, Государь дал ему понять, что мины были поставлены до объявления войны и без его ведома.

Ночь на 19 июля прошла спокойно. Все готово, все на своих местах, и только нервное напряжение в ожидании неизбежного томило, и общее желание было – скорее… скорее бы…

В восемь часов вечера миноносцы, вытянувшись в длинный строй кильватера, покидали Гельсингфорс. Вдруг заметили, что с Александровского поста Свеаборгской крепости начинают вызывать крейсер «Рюрик». Сигнальщики читают, и вдруг прерывающимся голосом сигнальщик докладывает: «Вашскородие, передают комфлоту – Германия объявила войну. Номер тысяча двести и двадцать пять. Подпись – Григорович».

С близкого берега видели и слышали: в воздухе мелькали матросские фуражки с длинными черными ленточками и неслось «ура», потом – «Спаси, Господи, люди Твоя» и опять «ура». Потом все закрыл дым и в дыму исчезли миноносцы.

* * *

Адмирал Эссен Отдал приказ: «Волею Государя Императора сегодня объявлена война. Поздравляю Балтийский флот с великим днем, для которого мы живем, который мы ждали и к которому мы готовились.

Офицеры и команды!

С этого дня каждый из нас должен забыть все свои личные дела и сосредоточить все свои помыслы и волю к одной цели – защитить Родину от посягательства врагов и вступить в бой с ними без колебаний, думая только о нанесении врагу самых тяжелых ударов, какие только для нас возможны. Война решается боем. Пусть каждый из вас напряжет все свои знания, опыт и умения в день боя, чтобы наши снаряды и мины внесли бы гибель и разрушение в неприятельские боевые строи и корабли.

Неприятель имеет большую силу и опыт. Наши ошибки, наши слабые стороны он немедленно использует. Надо стремиться, чтобы их было меньше.

Помните, что единственная помощь, которая должна оказываться друг другу в бою, заключается в усилии атаки противника, напряжении с целью нанести ему сильнейшие удары, используя для этого все свои силы и боевые средства.

Да исполнит каждый из нас величайший долг перед Родиной – жизнью своей защитить ее неприкосновенность – и да последует примеру тех, которые 200 лет назад с Великим Императором своими подвигами и кровью положили в этих водах начало нашему флоту. Адмирал фон Эссен».

* * *

Так началась Первая великая война на Балтийском море. В дальнейшем, в ходе войны, менялась и обстановка. Вступление Англии в войну смешало карты Германии: она должна была беречь свои главные морские силы для возможного поединка с английским флотом в Северном море. Швеция в войну не вступила. В Финляндии никаких восстаний не было. В строй постепенно начали входить наши новые корабли, силы крепли. Все попытки немцев прорваться в Рижский залив и проникнуть в Финский залив неизменно кончались неудачей и большими потерями для них. Флоты Балтийский и Черноморский были непоколебимы, и на них опирались фланги армий. Жутко представить, что бы было, если бы наш флот оказался не на высоте. Можно смело сказать, что в период великого отхода наших армий их фланги закинулись бы – на севере до Онежского озера, а на юге – до Каспийского моря. Стойкость флота спасла и сохранила до революции крупнейшие наши заводские центры, столицу и судостроительство в Петербурге и Николаеве. Только осенью 1917 года, когда береговые батареи и позиции были оставлены разложившимися гарнизонами, немцы проникли в Рижский залив и смогли высадить десант на нашем побережье.

Нам, немногим оставшимся еще в живых участникам пронесшихся грозных потрясений, всю нашу жизнь пришлось носить в себе незаслуженную горечь поражения, несправедливости и обиды. Но напрасно теперь искать виновных. Все это далекое прошлое. Неминуемо возродится национальная Россия, подлинно русские армия и флот, и правдивая, беспристрастная история оценит наши дела в дни начала великого крестного пути России, на который ее толкнули темные и жестокие силы.

 

Авария броненосного крейсера «Рюрик»

(Записки участника события)

К началу Первой мировой войны (июль 1914 года) броненосный крейсер «Рюрик» был единственный почти современный корабль Балтийского флота. Новые, современные корабли достраивались или стояли на стапелях на заводах. Неожиданная авария «Рюрика» в значительной степени нарушала оборону Финского залива и усиливала шансы немецкого флота прорвать нашу центральную позицию, тянувшуюся поперек Финского залива от Поркалауда до острова Нарген, то есть от Гельсингфорса до Ревеля. К счастью, немецкое командование этот благоприятный для него момент упустило.

Элементы броненосного крейсера «Рюрик» следующие: Построен в 1906 году. Водоизмещение – 16 930 тонн. Скорость – 21 узел. Артиллерия – 4 десятидюймовых орудия, 8 восьмидюймовых и 20 120-миллиметровых. Минных аппаратов – 2.

Закончив передачу новобранцев, я отправился в штаб флота. В отделе личного состава я немедленно получил назначение на крейсер «Рюрик».

Признаться, я был очень удивлен этим назначением, так как «Рюрик» был лучшим крейсером и попасть на него хотели многие. Каким образом могло на нем оказаться вакантное место – было непонятным…

Крейсер стоял в Ревеле, в гавани, у наружного мола во льду. До него можно было добраться только пешком, пройдя большое расстояние по гавани и молу.

Придя на «Рюрик», я отправился к старшему офицеру, капитану второго ранга Поливанову, и предъявил ему свое предписание. Затем явился к командиру, капитану первого ранга Пышнову. После командира – к ревизору, которому передал свой аттестат.

Ввиду того, что штаб бригады крейсеров помещался на крейсере «Рюрик», свободных кают не было, и старший офицер водворил меня на жительство в заразный лазарет, находящийся в носовой части крейсера. Я же, будучи «Петькой» (то есть самым младшим офицером на крейсере), должен был довольствоваться тем, что есть.

Мой заразный лазарет оказался отличным помещением, и я был вполне им доволен. В самом деле, я имел в своем распоряжении каюту на четыре койки и еще одну каюту, где были душ, ванная и уборная. Простота отделки помещения меня не смущала, и я устроился отлично.

В заведывание я получил кормовой отсек с четырьмя 120-миллиметровыми пушками в адмиральском помещении и 14-весельный катер. Получив инструкции для своего артиллерийского плутонга, я стал тренироваться в управлении огнем на специальном приборе, так как в этом опыт у меня был только школьный. Нужно было также изучить крейсер и, кроме того, нести вахту.

Как я уже говорил, крейсер стоял в гавани во льду. Для маскировки корабля он был выкрашен поверх обыкновенной серой краски меловой белой краской, которую приходилось почти ежедневно подновлять, особенно палубу. Делалось это из предосторожности, так как иногда над Ревелем и Гельсингфорсом появлялся немецкий дирижабль «Граф Цеппелин». Летал он очень высоко, и я думаю, больше с целью разведки. Во всяком случае, я не знал, чтобы он что-нибудь бомбил.

Кают-компания крейсера состояла из 30–35 человек офицеров. При ближайшем знакомстве со всеми членами кают-компании я как-то выразил свое удивление, как это я с такой легкостью мог попасть на лучший крейсер, на который хотели бы попасть многие. Тут мне разъяснили, как это все получилось. Оказывается, кают-компания крейсера вынесла постановление не принимать в свою среду офицеров, носящих немецкие фамилии. Как раз за несколько дней до моего появления в Ревеле штаб флота назначил на «Рюрик» мичмана барона Гейдена (отец его был генерал). Мичман Гейден явился на «Рюрик», но старший офицер известил его, что в силу постановления кают-компания принять его на крейсер не может. Командир крейсера сообщил об этом в штаб. Все это дошло до министра Григоровича, который, по-видимому, говорил об этом деле с командующим флотом адмиралом Эссеном. На «Рюрик» прибыл командующий флотом и заявил кают-компании, что он не видит причин, мешающих мичману Гейдену служить на крейсере. Старший офицер доложил также и адмиралу, что причина в его, мичмана, немецкой фамилии. Адмирал на это ответил, что и он носит немецкую фамилию Эссен, и это ему не мешает быть членом кают-компании крейсера. На это старший офицер доложил адмиралу, что он совершенно прав, однако тогда не было такого постановления, а теперь оно есть, и что адмирал является одним из самых уважаемых членов кают-кампании крейсера, но новых членов с немецкими фамилиями кают-компания в своей среде иметь не хочет. На этом разговор с командующим был закончен. Таким образом, на «Рюрике» оказалась вакансия вахтенного офицера. Как раз в это время в штабе подвернулся я, с русской фамилией, и немедленно был назначен на «Рюрик».

К сожалению, служба моя на крейсере не была долговременной. В конце февраля 1915 года вся бригада крейсеров, в составе: «Рюрик», «Олег», «Богатырь», «Баян» и «Адмирал Макаров» – пошла к немецким берегам для обстрела гавани города Меммель.

Вышли мы из Ревеля вечером и, пройдя у берегов Финляндии передовую минную позицию, направились к Уте, где простояли несколько часов в шхерах. В конце дня пошли к острову Готланд, откуда должны были идти прямо на Меммель.

Пройдя несколько часов от Уте во льду, мы вышли на свободную воду. С наступлением темноты шли ходом 20 узлов. В пределах видимости с острова Готланд мы должны быть только в темное время. На этом острове немцы имели свои тайные посты наблюдения и немедленно сообщали о появлении неприятельских судов.

После полуночи я улегся спать на диване в адмиральском помещении, где находился по боевому расписанию. Около двух часов ночи я заметил, что в кормовую дверь адмиральского помещения, выходящую на кормовой балкон, начала идти вода. Я подумал, что мы идем по мелкому месту, и решил пойти на палубу посмотреть, в чем дело. Только я подошел к трапу, ведущему на ют, как почувствовал легкое содрогание крейсера, длившееся несколько секунд. Я решил, что крейсер ворочает на другой курс, спокойно поднялся на ют и пошел на корму к своему балкону, когда вдруг услышал, что одна из кочегарок травит пар, причем с такой силой, что стало ясным, что что-то произошло.

Я дошел до балкона и только тут заметил, что крейсер идет совсем малым ходом, по инерции, и машины застопорены.

Я пошел к 10-дюймовой башне и на юте встретил вахтенного офицера, который мне сообщил, что мы налетели на риф и что у нас затоплена третья кочегарка.

Поспешив к правому скоб-трапу и спустившись до воды, я увидел, что мы медленно двигаемся вперед. Вернувшись обратно на палубу, я сказал вахтенному офицеру, что раз мы идем, а не стоим, то, очевидно, мы перелетели через риф, и что это очень хорошо, так как, останься мы на камнях, нас утром немцы разнесли бы до основания. Теперь же вопрос только в том, как значительны наши повреждения и будет ли держаться крейсер на воде.

В это время появился старший офицер и приказал нам подать с юта два перлиня на бак. Забрав половину команды своего плутонга и соображая, что дело, кажется, обстоит хуже, чем я думал, мы занялись этим делом. Раз нужны перлиня, то только для буксировки, – а это значит, что мы не можем двигаться сами. Не успел я, разматывая перлинь, добраться до шкафута, как получил приказание об отмене, и принялся водворять перлинь обратно. Ко мне подошел вахтенный офицер на юте и сказал, что он займется перлинем, а чтобы я пошел вниз посмотреть, что там творится, так как мы оба пребывали в полном неведении.

Подойдя ко входу в третью кочегарку, я узнал, что вся кочегарка, почти до самого верха переборки в дымоходе, затоплена, но все остальные кочегарки в действии. Стоявший тут же котельный механик, бывший в момент аварии в третьей кочегарке, рассказал мне, что произошло все это с головокружительной быстротой – вода хлынула из-под настила кочегарки, и все, что он успел сделать, это приказал закрыть разобщительные клапаны котлов и травить пар в атмосферу, закрыл водонепроницаемую дверь в следующую кочегарку и, так как вода уже заливала поддувала и подходила к топкам, приказал кочегарам подниматься наверх. Когда из кочегарки все вышли, он последним поднялся по трапу. Все это произошло в продолжении нескольких минут.

Выслушав это, я пошел в нижний податочный коридор, где узнал, что часть угольных ям и 120 мм погребов также затоплены.

Идя по нижнему податочному коридору, я заметил, что в некоторых местах выпучены палубы, и поспешил доложить об этом старшему офицеру. Он осмотрел эти места и приказал мне поставить в них подпоры.

Забрав с собой аварийную команду отсека, мы принялись за работу. Лес для подпор находился на рострах. Это были доковые брусья и клинья. Отобрав нужный лес, мы укрепили коридор.

Когда я поднялся на ют – было еще темно, но силуэты «Олега» и «Богатыря» были видны на обоих наших траверсах, они шли на расстоянии 1–1,5 кабельтовых от нас, имея все шлюпки вываленными. Сами же мы двигались со скоростью 5–6 узлов, не больше.

Вся наша бригада возвращалась к Финскому заливу. Нам сопутствовала удача: с рассветом в море был туман, и все ему были очень рады, это увеличивало наши шансы добраться до Финского залива.

Дело в том, что идти быстрее мы не могли, было опасно увеличить ход из-за динамического давления в затопленных отсеках, особенно опасно это было в кочегарке. Третья, затопленная кочегарка выходила в один дымоход со второй, и водонепроницаемая переборка, отделяющая эти отсеки, была сильно выпучена и, хотя и подперта бревнами со стороны второй кочегарки, все-таки она была под угрозой, да и уровень воды был в одном футе от ее верха в дымоходе. Сдай эта переборка – и крейсеру был бы конец.

По приблизительному подсчету трюмного механика, мы приняли 3000–3500 тонн воды, а это был предел для «Рюрика».

Было решено попробовать подвести под пробоину пластырь, но эта попытка не увенчалась успехом, так как, по словам водолазов, пробоина оказалась длиннее, чем пластырь.

В довершение всего несчастья в затопленной кочегарке вода стала горячей и переборки и палуба коридоров в этом районе настолько накалились, что дотронуться до них было невозможно.

Так, черепашьим шагом, конвоируемые остальными крейсерами нашей бригады, мы шли к Уте. Сейчас я уже не помню, сколько дней нам понадобилось, чтобы добраться до Ревеля, где в эту зиму базировался крейсер, но кажется, в таком печальном положении мы путешествовали три или четыре дня.

Наконец мы благополучно добрались до Ревеля и с очень большим трудом не вошли, а вползли на брюхе в гавань. Осадка наша была так велика, что для входа в док, который был в Кронштадте, необходимо было ее уменьшить.

Принялись за выгрузку угля и снарядов, но этим дело не ограничилось. Нужно было снять и пушки, а для этого нужно было снять крыши башен.

Вся эта авральная работа продолжалась больше недели, работали без остановки – и днем и ночью. За все это время так и не удалось выяснить размеры пробоины. Водолазы хотя и работали, но не могли проникнуть под днище, так как у нас под килем было не более двух футов воды.

Разгрузив корабль до предела, мы вышли в Кронштадт. В Финском заливе был еще лед, и мы шли с ледоколами «Ермак», «Царь Михаил Федорович» и «Петр Великий». Крейсер «Рюрик» был шире «Ермака», и потому строй был установлен следующий: головной – «Ермак», немного сзади него «Петр Великий» расширял сделанный «Ермаком» канал, за ним по этому каналу двигался «Рюрик» и позади него «Царь Михаил Федорович», на случай, если крейсер затрет льдами. Вся эта армада двигалась во льду, делая 3–4 узла, но и это было хорошо. Чтобы дойти до Кронштадта, нам понадобилось двое или трое суток.

Но вот наконец мы вошли в гавань. Ледоколы стали ломать лед в гавани и у ботопорта. Кое-как втянулись в док, имея под килем на пороге дока 1/2 фута воды. Конечно, в док вместе с нами вошли льдины, и нам пришлось их выталкивать шестами, что заняло также много времени.

Уже поздно ночью закрыли ботопорт и стали откачивать док. Конечно, нам всем не терпелось скорее осмотреть повреждения.

На другой день утром док окончательно был осушен. Спустившись в док, мы сперва молча созерцали наш бедный крейсер. Повреждения были ужасающие, превосходящие все наши ожидания. В носовой части крейсера была пробоина, в которую могла бы въехать тройка лошадей. Пробоина приходилась под минной каютой, содержимое которой вывалилось в море на риф у маяка Фаре, стоящего на северной оконечности Готланда. На правой скуле начиналась пробоина длиной 400 футов, шириной от одного до четырех футов. По левому борту, также на скуле, такого же вида рваная длинная пробоина длиной 56 футов. Днище крейсера оказалось все измятым и было волнистое, как бы гофрированное, с бесконечным количеством мелких дыр с наружной стороны, в наружной обшивке.

Первое, что пришлось делать, – это выгружать из пробоин камни, которых там было очень много.

Погода стояла очень холодная, с сильными ветрами, что очень затрудняло работу в доке. Рабочим приходилось греться у горнов, специально для этого поставленных. Невзирая на холода работа шла непрерывно – днем и ночью.

Корабельный инженер доковой дистанции считал, что на эту работу придется затратить не менее трех месяцев.

Как случилось, что крейсер за 8—10 часов хода мог иметь ошибку в счислении, приведшую к аварии, – я так и не узнал. К счастью, авария обошлась благополучно – ни командир крейсера, ни старший штурманский офицер не пострадали.

Стоя в доке, я пробыл на крейсере еще около месяца.

Однажды вечером меня вызвал старший офицер и сказал, что я откомандировываюсь в распоряжение Главного морского штаба и завтра утром должен туда явиться.

Я послал вестового заказать мне извозчика к первому поезду из Ораниенбаума в Петроград, распрощался с кают-компанией и сложил свой немногочисленный багаж. Рано утром я уже двигался в кибитке по льду в Ораниенбаум.

Приехав в Петроград, я отправился домой к своей матери и в девять часов утра был уже в штабе. Меня там ждали. Все бумаги были готовы, и заказан билет на поезд в Одессу.

Я был назначен на транспортную флотилию Черного моря, которой командовал вице-адмирал Хоменко.

В штабе мне сказали, что адмиралу послана телеграмма о моем выезде из Петрограда сегодня, вечерним поездом. Поезд отходил в восемь часов вечера. Даже одного дня не удалось пробыть дома.

* * *

Выше приведена выдержка из записок моего покойного друга, которого я знал по Морскому корпусу, некоторое время служил с ним (в период Первой мировой войны) в Транспортной флотилии Черного моря, где мы были комендантами транспортов, и наконец встретился с ним в Германии после окончания Второй мировой войны. Все эти долгие годы он служил в Советском флоте, многое пережил, видел, знал и перестрадал. Чудом оказался на Западе, жил под чужой фамилией и в результате оказался в Соединенных Штатах Америки, где и скончался.

Он просил меня никогда, ни при каких обстоятельствах его настоящую фамилию не упоминать. Боялся за близких. Насколько обоснована теперь эта предосторожность – не знаю, но волю его выполняю.