«Каннибал» занимал особую нишу в ресторанном бизнесе города. О нем знали все, и в то же время не знал никто. Он был как Летучий Голландец: огромный, сверкающий, в самом центре Отвязного, однако постоянно ускользающий из сферы интересов правоохранительных органов, не говоря уже о людях с невысоким материальным достатком. Те, кто здесь ел, и те, кого здесь ели, были наглухо связаны круговой порукой, коррупцией и взаимными обязательствами, являлись, так сказать, высшей кастой общества, его сливками, и предпочитали не выносить пайку из избы.

Иногда доходило до парадоксов. Так, начальник ГУВД Вячеслав Законный, не потрудившись отойти на несколько шагов от ресторана, где он только что плотно перекусил авторитетом янтарской ОПГ Савелием Лепехиным, на фоне ослепительной галогенной вывески «Каннибал» дал интервью программе «Время», заверив россиян, что людоедство — вздор, навет и клевета на всех приличных людей Отвязного, и на него как на яркий пример законопослушания в частности.

А если серьезно, то равных «Каннибалу» ресторанов было искать и искать, его размах потрясал любое воображение. Судите сами: двенадцать роскошных залов: три банкетных больших, пять банкетных малых и средних, два фуршетньгх, одна королевская комната «Одинокого проголодавшегося гостя» и один Черный зал (доступ в него имели считаные единицы, о чем будет сказано особо). В кабаке работали восемь баров и хорошо отлаженная цепь производственных цехов, где заправляли лучший шеф-повар Отвязного Митя и завпроизводством Николай Стервятник.

Меню «Каннибала» включало в себя традиционные блюда новой русской кухни. Цены варьировались астрономически и гастрономически: от пятидесяти баксов за стограммовую сардельку из голяшки баклана, шестидесяти — за клецки с урлой до пятидесяти тысяч за бефстроганов из корейки депутата ЗакСа и выше (тушеная печенка депутата Государственной Думы Медведева обошлась заказчику в 140 тысяч долларов, а маринованное легкое вице-губернатора Мошонкина — в 120 косых, — что ни говори, два-три достойных автомобиля).

В ресторане круглосуточно звучала живая блатная музыка, его стены украшали живописные картины. Отметим, что на всех картинах было так или иначе изображено одно и то же, черное, как безлунная ночь, лицо основательницы и хозяйки «Каннибала» Эммануэль Петровой — русской по происхождению, француженки по документам, африканки по варварскому складу характера и, наконец, американки, если судить по набитому кошельку. Где она только не побывала за свою кошмарную жизнь, кто ее только не рисовал… На самом видном месте в «Каннибале» висел черный восьмигранник с дырочкой, принадлежавший, если верить Эммануэль, кисти самого Пикассо. Портрет так и назывался: «Эммануэль Петрова, многогранная жидовка» (почему жидовка, до сих пор никто не знает). Далее шли полотна менее известных мастеров: «Сволочь Эммануэль давит на черную ляху в горах», «Влюбленная стерва Эммануэль в Париже», «Гнида Эммануэль и Аль Капоне в Чикаго», «Каналья дель Эммануэль кидает сицилийских макаронников», «Гонза Эммануэль торчит в Гонконге на траве», «Падло Эммануэль жарит колумбийского полисмена на сковородке» и прочее, и прочее — все чернее и порочнее краски, все неприличнее названия портретов, так что довольно с нас вышеперечисленных.

Каким же ветром занесло Эммануэль Петрову в Отвязный край? Сие есть кромешная тайна, покрытая леденящим мраком, впрочем, как и все, что связано с Эммануэль. Остается лишь предполагать: если это был не ураганный порыв крайне неблагоприятного антициклона, то прилетевший из дальних мест смерч торнадо. Женщина-призрак, женщина-легенда, Эммануэль в свои преклонные годы оставалась неуловимой, словно девственница. Она могла возникнуть то в одном уголке земного шара, то в прямо противоположном. По белу свету ее десятилетиями безуспешно шмонал Интерпол, ей шили безразмерные тома уголовных дел ФБР, ФСБ, Моссад, английская полиция и французская жандармерия. Спецслужбы практически всех цивилизованных государств мира имели на нее зуб, поэтому проще назвать тех, кто не искал Эммануэль: до нее не было дела лишь правительствам Сингапура, Бурунди и Вануату, остальным странам и континентам эта чернокожая бестия умудрилась подложить в кастрюлю ту или иную влиятельную свинью.

Предпочитая даже в пределах собственного кабака оставаться в тени, Эммануэль редко светилась. На ней неизменно были надеты черные чулки, черное платье, на голове красовался дрэд из мелких черных косичек с вплетенными в волосы черными жемчужинами; ногти, которые могли легко выдать Эммануэль характерным розовым отливом, покрывались исключительно черным лаком. Из двенадцати залов ресторана Эммануэль отдавала предпочтение Черному: только тут она могла чувствовать себя в безопасности. В случае приближения угрозы ей было достаточно закрыть белые глаза — и сам черт не отличил бы ее от окружающих предметов.

Удивительно, но Эммануэль Петрова, как говорили, родилась от двух исключительно белых, чрезвычайно набожных родителей. Что вынудило ее резко потемнеть и из всех возможных дел остановить выбор на самых нелегальных, теневых и ужасных никто толком не знал. С трех лет она приучилась все делать по-черному. Даже сигареты с марихуаной, с которыми она подружилась в первом классе московской образовательной школы, были облачены в черную папиросную бумагу. Однако и у Эммануэль имелась одна непростительная слабость, этакое уязвимое место, по которому ее можно было прищучить даже в Черном зале «Каннибала» и даже когда она вроде бы закрывала глаза и поджимала губы, скрывавшие ее белые как снег зубы: Эммануэль любила выпить… молочный коктейль. Белый литровый стакан мороженого, смешанного с молоком, как правило, всегда находился перед хозяйкой «Каннибала» примерно на уровне живота, поэтому определить, где в данный, момент скрывается она сама, было делом техники.

* * *

В поисках состоятельного заказчика в «Каннибал» заглянул Серафим. Он знал, что найти Эммануэль совсем не просто, но он так же хорошо знал, что «Каннибалу», как никому в городе, позарез требуются наемные убийцы. Для начала он решил просто посидеть в баре и осмотреться.

— Что будем пить? — спросил у Серафима бармен.

— Водку, — ответил киллер.

— С кровью коммуниста или со спермой демократа?

— А если чистую водку?

— Ну если вы хотите с ходу подмочить репутацию… — Бармен поморщился.

— О'кей, — сдался Серафим. — Валяй кровь демократа.

— Нет, есть кровь коммуниста и сперма демократа. Крови демократа не бывает, — продолжал хохмить бармен.

— Да ну? — удивился киллер.

— Во всяком случае, к нам не поступало.

— Ты меня заморочил. Ладно, делай микс.

— О'кей. — Бармен ловко взболтал в миксере кровь коммуниста со спермой демократа и добавил немного водки. — Лёд?

— Нет, спасибо.

Понюхав то, что ему приготовили, Серафим едва не блеванул. Однако виду не показал, лишь отодвинул коктейль подальше от себя и миролюбиво стал слушать, о чем пел на сцене мужик с окладистой бородой. Мужик косил под русского шансонье, который, в свою очередь, косит под шансонье французского, волей судьбы заброшенного в сибирскую тюрягу:

Бородатый шансонье едва не ревел от разочарования, а пятеро девиц без лифчиков отплясывали вокруг него, высоко задирая ноги и жизнерадостно улыбаясь. Похоже, они совершенно не понимали, о чем он поет, и это привносило в исполнение особый колорит грусти и безысходности.

— Слушай, Дэня, что за чухарь пьет эту отрыжку?

— Вот эту? — Дэня с отвращением сунул нос в коктейль Серафима и огляделся по сторонам. — Я никого Me вижу, Шмон.

Серафим только сейчас заметил, что бармен исчез, а возле него ошивается парочка местных вышибал. Дэня и Шмон обсуждали появление нового лица на своей территории.

— Разуй фары, Дэня! — попросил Шмон.

— Ни хрена не вижу. Отрыжка стоит, а где чухарь? — Скривив челюсть, Дэня покрутил головой и сделал вид, что в упор не замечает Серафима.

— Хочешь сказать, у меня глюки? — расстроился Шмон.

— Ни хера я не хочу сказать. По-моему, это ты хочешь сказать, чтобы я просекал здесь каждого таракана.

— Я хочу? — Шмон красноречиво ткнул себя в грудь двумя пальцами: мизинцем и указательным.

— А че ты мне бакланишь?!! — завелся Дэня и потряс своими четырьмя пальцами у носа Шмона: парой мизинцев и парой указательных. — Я в упор ни хера не вижу!

— Я бакланю?!! — вышел из себя Шмон. — Ты, блин, Дэня, работаешь или херней страдаешь!

— Я, блин?!

— Ни хера себе!

— Вместо того чтоб вышибать чухарей, ловишь здесь всяких вшей и тараканов, — пояснил Дэня. — Понял?

— Нет, ты все-таки разуй фары, Дэня!!! По-моему, это ни хера не таракан. — Шмон показал двумя пальцами на Серафима. — Это чухарь, на хер!

— А, это! — озарило наконец Дэню. — Его-то я и не приметил. Думаю: чё за таракан? Думаю: чё это Шмон прикалывается?

— Не, это не таракан, это чувырло, — удовлетворенно пояснил Шмон и брезгливо сплюнул в нетронутый коктейль. — А это его отрыжка.

— А!.. — с пониманием закивал Дэня. — Ну извини, Шмон.

— Будь внимательнее, Дэня, — посоветовал Шмон. — А то ползают тут всякие — недолго и с работы вылететь.

— Хер с тобой, буду внимательнее, Дэня, — пообещал Шмон и спросил: — Что, попачкаемся? Размажем тараканишку?

— Раздавим, — согласился Шмон. — Не впад-лу. Вышибай!

— Я?!

— А кто?

— Ну, блин, Шмон! Ты его первым заметил — ты его и вышибай.

Базар между Дэней и Шмоном мог продолжаться сколь угодно долго. Серафим не придал значения появлению местных вышибал. Обе личности не вызывали ни симпатии, ни антипатии, ни желания вступать с ними в осмысленный контакт. Однако… Закурив сигарету, Серафим услышал, что музыка заглохла: Он посмотрел в зал: бородатый шансонье, равно как все, присутствовавшие в Первом банкетном зале, обратили свои взгляды на него и метавших искры Дэню и Шмона. Оставив тарелки, полные мяса, недопитые рюмки, публика предвкушала начало главного, по ее понятиям, события вечера, которое разворачивалось у стойки бара.

От Серафима ждали крутых действий и зримого результата.

И Серафим не обманул ожиданий. Не заставляя публику скучать, он красиво забычковал сигарету в правой ноздре Шмона и плеснул в репу Дэни омерзительным коктейлем. Ответ вышибал не был столь эффектным: Шмон с размаху замочил кулаком по стойке бара (где мгновением ранее находился Серафим) и взвыл не то от боли, не то от досады, что промазал, а Дэня активно, но безрезультатно заработал клешнями в направлении соперника. Ловко подхватив Дэню на руки, Серафим подбросил его под потолок и, не дожидаясь приземления вышибалы, попросил у ближайшего столика разрешения воспользоваться вилкой.

…Дэня приземлился точно на крышу вопившего Шмона, поэтому Шмону пришлось прибавить громкость и звать подкрепление. Впечатав коллегу в паркет, Дэня не успел оглянуться, как на его задницу обрушилась серия безостановочных ударов, каждый из которых оставлял на булках по четыре отметины. Даже без университетского образования можно было догадаться, что Серафим работал вилкой. Таким образом, за считаные секунды в жопе Дэни появилось восемьдесят восемь дырок… Отымев столь необычным способом Дэню, Серафим уделил внимание Шмону, уж больно тот вопил, и стулом-вертушкой из бара отрихтовал его до абсолютного безмолвия.

Тут на помощь Дэне и Шмону бросились до десятка человек, купившихся на вопль Шмона «Наших бьют», однако Серафиму было достаточно вырубить одного из них, чтобы пацаны пошли на мировую и выразили убийце, столь веско заявившему о себе, необходимые знаки уважения.

Настоящим украшением стебалова стала песня бородатого шансонье «Дави понты, лохан пробитый!», исполненная в самый разгар заварухи. В целом же драка не обманула ожиданий. Гостям «Каннибала» было продемонстрировано редкое мастерство и удивительная жестокость мордобоя. Некоторые даже вставали со своих мест и стоя аплодировали Серафиму. Словно голубки на свежую булку, со всех залов кабака слетелись официантки, чтобы своими глазами поглядеть, как метелят их местную крутизну — Дэню и Шмона. В общем, махач удался на славу.

Поблагодарив публику за внимание, Серафим вернулся к стойке, за которой вновь появился бармен, и получил в качестве специального приза халявную пайку чистейшей водки (по распоряжению хозяйки, любой посетитель ресторана, загасивший Дэню и Шмона, награждался бесплатной выпивкой).

Жизнь «Каннибала» вернулась на круги своя. Полуживых вышибал вынесли за кулисы: ободренные захватывающим зрелищем, которое им довелось наблюдать, официантки радостно возобновили круговращения по залам; гости деловито уставились в тарелки с мясом; борода что-то запел в честь победителя.

Поманив пальцем бармена, Серафим положил на стойку фоторобот: на фоне белой стены характерный черный профиль.

— Не понимаю, что это, — прикинулся валенком бармен, бросив быстрый испуганный взгляд на карточку.

— Мне нужна эта женщина, — сказал Серафим.

— Это женщина?! — продолжал валять дурака бармен.

— А ты что подумал? Ворона? — Серафим просунул под фоторобот преступницы десять баксов.

Бармен загадочно ухмыльнулся:

— Дайте-ка, еще раз погляжу… — и кинул второй испуганный взгляд на характерный профиль.

— Её зовут Эммануэль. Она мне нужна. — Серафим добавил к червонцу червонец.

— Всем нужна Эммануэль, — двусмысленно заметил бармен, отводя вороватый взгляд к винным бутылкам.

Под карточкой появилось ещё десять баксов. Взяв в руки бутыль, виночерпий посмотрел на свет, сколько вина осталось на дне, и вздохнул:

— Очень мало.

Серафим добавил.

— Мало… — повторил бармен, не оборачиваясь.

Убрав со стойки сорок баксов, Серафим кинул полтинник одной купюрой и подвел итог:

— Достаточно.

— Пожалуй, — согласился бармен, повернув лицо к клиенту. — Но при одном условии.

— О'кей.

— Я вам говорю, где скрывается Эммануэль…

— А я ей не говорю, кто её заложил, — кивнул Серафим.

— А вы смышленей, чем я сначала подумал, — похвалил бармен, спрятав деньги в карман.

— Сначала почему-то все принимают меня за чукчу. — Серафим с сожалением посмотрел на кровавый подтек, оставшийся на полу от Шмона. — Потом, увы, бывает слишком поздно.

— Поздно бывает что?

— Посмотреть правде в глаза.

— Да… — Бармен покачал головой. — Жизнь так скоротечна. Никогда не знаешь, где найдёшь, а где огребёшь.

— Да… — Серафим неожиданно взял бармена за шкирку. — Где Эммануэль, фуфло?! Долго ещё мне будешь баки заливать?!

— О'кей, — опомнился тот. — Как выйдете из первого зала, проходите с левой стороны второй, спуститесь в третий, подниметесь в четвертый, по правой стенке дойдёте до пятого — там увидите чёрную дверь. Если Эммануэль здесь, то она за этой дверью…

* * *

Она сидела за огромным черным столом перед литровым стаканом молочного коктейля, к которому постоянно тянулись ее большие жадные губы, покрытые густым слоем черной помады, раскладывала перед собой мудреный пасьянс и отдавала компетентные распоряжения заведующему производством. Николай Стервятник беспрекословно внимал указаниям хозяйки и что-то быстро помечал в толстой книге расходов.

— В коктейль «Старый мудак», — ворчала Эммануэль, — постоянно не доливают «Старого Таллина», а перцу и горчицы кидают столько, что хоть зенки руками придерживай.

— Только ради повышения потенции старых мудаков, — заметил Стервятник.

— Довольно им повышать потенцию, Стерва, один чёрт не встает. А молодые жалуются.

— Разберёмся, Эммануэль.

— Ты разберись, Стерва, разберись, голубчик. А правда, что ль, бармен Иезуитов помочился в пивной баллон?

— Впервые слышу.

— А ты прислушайся.

— Хорошо, Эммануэль.

— Всякое болтают. Не знаю, может, мне показалось… Но с этим тоже разберись.

— Обязательно.

— Кого за таким делом, короче, замету — руки с хреном поотрываю на месте. На фарш пущу. Поработают мне барменами!

— Да уж, Эммануэль.

— Как идет люля-кебаб из Наримана, дорогуша?

— Улетает в два счёта.

— Хватает курдючного жира?

— Девяносто граммов на полтора килограмма Наримана, Эммануэль.

— Ништяк. А в меню что записано?

— Люля-кебаб «Директор рынка».

— Разве Нариман был директором рынка?

— Директором овощебазы, Эммануэль.

— А ты, балда, почему изменил название?

— Название сохранилось от Сулеймана. Сулейман был директором рынка и хорошо у нас пошёл за люля, Эммануэль.

— А если, не дай чёрт, проверка, Стерва? Что я им скажу?

— Проверка была вчера.

— Не засекли Наримана?

— Нет.

— Тогда фиг с ним, заряжайте за Сулеймана, пущай будет директором рынка. И правда, благозвучней директора овощебазы.

— Потому и сохранили в меню.

— Шаришь, Стерва, — похвалила хозяйка. — Чья кровь идёт в кровяную колбасу?

— Кровь Бешеного, Эммануэль.

— Куда делся Яростный?

— Спёкся.

— Давно?

— На прошлой неделе.

— Херово.

— Такова селяви.

— Надо что-то придумать. С прошлой недели идут жалобы на кровяную колбасу.

— Идут, Эммануэль.

— Говорят, жрать невозможно — обратно лезет… Ты давай так: кишки и пшиг пусть пока останутся от Бешеного, а на кровь я распоряжусь забить свежего быка. Посмотрим.

— Посмотрим, Эммануэль.

— И убери из меню маринованного змея Панфилова. Сам видишь, что его никто не хочет.

— Никто, Эммануэль, — согласился завпроизводством. — Не идет Сашка Панфилов.

— Насильно мил не будешь.

— Сегодня же уберу.

— Да! — вспомнила Эммануэль. — Ты уволил молодого повара, о котором я говорила?

— Ещё нет.

— Почему?

— Скользкий, зараза, не подступиться.

— Это твои проблемы, Стерва. Чтобы сего дня же пустил его на дешевые котлеты. Иначе невозможно работать: всю кухню мне заблевал, впечатлительный! Куда это годится? Скользко, зараза!

— Я о том же. Будет исполнено, Эммануэль.

— Тебе все понятно?

— Да.

— Понятно, так и канай, Стерва, делай, что велели. Не фиг тебе здесь торчать, ступай по-хорошему… — Только сейчас Эммануэль заметила застрявшнего на пороге убийцу. — Кого это там черти занесли?! — спросила она.

В беспросветной черноте тревожно блеснули белки ее глаз.

— Ну, здравствуй, Эммануэль, — сказал Серафим.

— Ты, что ль, мать твою?

— Я. — Серафим подошел к огромному чёрному столу. — Как твои темные делишки, мать?

— Мои-то нехило, батюшка, — осторожно ответила хозяйка. — Твоими проклятиями.

— Жива? Здорова?

— И жива, и здорова… Тебе-то что?

— Да вот, зашел проведать.

— Ну?.. Поговаривают, стебешься ты убойно.

— Уже рассказали?

— А как же? Дэня и Шмон до сих пор костей не соберут.

Серафим улыбнулся.

— Перекусил хоть? — спросила Эммануэль.

— Не успел.

— То-то у тебя взгляд как у волка. Сходи, голубчик, замори червячка. Там блюдо дня — шашлык из барана Хуртакова. Очень предприимчивый бизнесмен, шустрый такой, все хвалят. Ступай, подкрепи бестолковку.

— А что это ты меня сразу выпроваживаешь?

— А не фиг тут мне! — проворчала Эммануэль. — Чего припёрся? Думаешь, я ни черта про тебя не знаю?

— Что ты знаешь?

— Поговаривают, тебя Лысый по всему Отвязному шмонает, угандошить норовит… А? Решил под мою крышу присосаться? Ни хрена у тебя не получится. Канай, покуда цел, сынок, и забудь, как сюда вошел.

— Чего ты такая шуганная-то, мать? Давай по-людски побазарим.

— Не о чём мне с тобой базарить. Тебя Лысый вот-вот в кастрюлю кинет, а я буду с тобой базарить? Ишь какой!

— Это я его кину в кастрюлю, а не он меня, — пообещал Серафим.

— Слушай, гаврик, я что, не знаю Лысого? Чего ты мне тут лепишь? Ступай, похавай бизнесмена, — может, реально кумекать начнешь. Хуртаков-то уж больно приличный был баран, поучись у него уму-разуму. Ты не пятилетний ребенок, чтобы такую туфту нести. «Я его суну в кастрюлю»! — передразнила Эммануэль. — Как будто зайцы рубают медведей. О дундук!

— Ты кого назвала зайцем, мать?! — вспылил Серафим.

— Тихо-тихо! Искру тут мне не метай. Я всяких видывала, не ты первый, не ты последний. Лучше слухай, что я тебе скажу, пропавшая душа: Лысый — крутой чувак. Тебе до него не дорасти, как пчеле до слона. И не думай на него дрочить. Он как гнилое яйцо: на поверхности, кажись, ровное, гладкое — не подступиться, а долбанешь разок — такая трухлятина пойдет, щели затыкай — не заткнешь. Понял? Любой реальный чувак в этом городишке тебе скажет: не тронь Лысого — не провоняешь. А ты что ему вставил? Поговаривают, ты со Стукачом скорешился?

— Лысый не оставил мне выбора.

— Меня не трахает, кто тебе что оставил. Раз шмон пошел — затыкай амбразуру. Уж я-то его знаю, я-то его тухлую селезенку насквозь пронюхала. Думаешь, мне никогда не светило погреть Лысого в духовке? — На три секунды Эммануэль мечтательно задумалась. — О, еще как руки-то чешутся! Ан нет, мать мою! Сижу вот здесь, как паук, и не дрочу на кого не след. Знаешь почему? Потому что не прет мне, когда в моем кабаке разит тухлятиной. Потому что я реалистка, сынок: похоть держу на поводке. Чего и тебе желаю: пока не поздно, хватай хрен за уздечку. Может, и не кинут в кастрюлю.

— Поздно, Эммануэль. Я стерилизую Лысого.

— Го-го-го! — театрально пропыхтела хозяйка. — Я смеюсь: го-го-го! Любопытно, как ты его стерилизуешь?

— Лысый остался без бабы.

— У тебя, что ль, его лялька?

— У кого ж ещё?!

Эммануэль злорадно крякнула:

— Ништяк. Вот за это я тебя уважаю, мать твою! Короче, давай вот что… — Она опомнилась и тут же взяла базар за поводок, от мгновенного проблеска энтузиазма не осталось и следа: — Ты меня не знаешь — я тебя не знаю, и оба мы с тобой неизвестные люди. Никакого гнилого базара о Лысом не было. Ты меня не видел — не слышал…

— Эммануэль…

— Знать тебя не желаю.

— Может, для меня найдется какая халтура? Ладно, забудем про Лысого. Мне бы хоть кого-то замочить.

— Нету у меня для тебя работы. Понял? Своих убийц — как собак нерезаных. К тому же мне не светит впутывать себя в твои проблемы. У тебя свои гнилые делишки, у меня свои, вот пущай так и остается. Я тебя уважаю, поэтому поди, схавай пайку шашлыка за счет заведения и канай из моего чертового кабака по-тёмному. Иначе завтра сам будешь как шашлык.

— Но…

— Иди, иди, сынок, погуляй. Твои идеи произвели на меня тошнотворное впечатление, твоё появление — удручающее. Ступай же, дорогуша, не фиг тебе здесь ошиваться. Я всё сказала.

Эммануэль, лишь на минуту давшая волю негативным эмоциям по отношению к Лысому, успела вовремя спохватиться, дернула за уздечку и поставила точку в этом темном разговоре. Ее черная натура почуяла опасность, она закрыла глаза, и Серафим тут же потерял хозяйку из виду.

— Ну до свидания, — сказал Серафим, направляясь к выходу. — Не хочешь по-хорошему — будем наверняка.

Ответа не последовало.

— Скоро ты обо мне услышишь, — добавил он. — Жди проблем, черномазая.

— Будь ласков, закрой дверь, — донеслось из черноты. — Терпеть не могу света.

* * *

Серафиму не удалось оценить ни деловых, ни вкусовых качеств бизнесмена Хуртакова. Шашлык из барана он съел без малейшего удовольствия. Малодушие Эммануэль, не дерзнувшей довести отвращение к Лысому до конкретных действий, подорвало аппетит убийцы.

А бородатый певец на сцене Первого банкетного как ни в чём не бывало продолжал голосить:

— И врагу ни хрена не добиться, чтобы влипла твоя-а балда, криминальная столица, отмороженная братва!

Серафиму оставалось лишь одна отдушина: Маша Типовашеева.