Алеша начал войну в Пруссии в конце 1914 года и был живым свидетелем гибели десятой армии в Мазурских лесах и болотах. Польская и литовская земли были устланы трупами русских солдат. Он видел, что в пехотных полках, сражавшихся с прекрасно вооруженным противником, по крайней мере половина солдат не имела винтовок. Под градом пуль и шрапнели безоружные солдаты терпеливо ждали возможности взять оружие, выпавшее из рук товарищей, стоявших впереди. Ужасны были эти побоища при безмолвной артиллерии и почти безоружной пехоте.
Среди солдат распространились слухи об измене лиц царской фамилии и военного министра. Когда эти слухи дошли до Алексея, он весь закипел от гнева и негодования. Выбрав удобный момент, спросил у Калашникова:
— Василий Дмитриевич, неужели это пройдет даром. Неужели они так и не ответят за реки солдатской крови.
Хмурясь и смотря в землю, как будто бы он был сам виноват в этой трагедии, Калашников ответил:
— Такие дела, Алексей, бесследно не проходят. Ответят, да еще как. — Он помолчал и, подняв глаза на Алексея, добавил: — Порукой этому народ и его прозрение. А мы должны всячески помогать этому.
Через несколько дней после разговора Алексея с Калашниковым, едва не погиб их полк. Весь предшествующий этой страшной катастрофе день дивизион вел напряженный бой с немецкими батареями. К вечеру артиллеристы узнали, что дивизион вместе с полком отрезан и оказался в ловушке. Неприятель захватил последнюю проезжую дорогу. Отступать теперь можно было только через болото, но проходимо ли оно — никто не знал.
Разведка еще не вернулась, а командованию полка было известно, что противник движется быстро и все, кто в течение ночи не успеют перебраться через болото, вынуждены будут утром сдаться противнику.
Командир полка, раненный в ногу осколком снаряда, на все уговоры начальника штаба не разрешать полку двигаться в глубь болота до тех пор, пока не будет отыскано удобное для прохода место, неизменно отвечал:
— Ждать мы не можем. Утром полк будет уничтожен или его вынудят сдаться. А для русского солдата лучше смерть в болоте, чем позор в плену.
— Но у нас нет материалов мостить гати, а их впереди должно быть, несколько, — делая последнюю попытку уговорить командира, доказывал начальник штаба.
— Нет материалов? Это чепуха. У нас есть обоз, одежда, лошади, наконец. Русские солдаты Альпы переходили, а тут только болото. Ерунда какая…
— Вот и поехали тонуть, — горько усмехнулся Федя, когда орудия потянулись в темноту. — Отъедем от немцев подальше и кверху колесами — бултых.
— Снаряды остались… Жалко, — тужил кто-то из артиллеристов. — Перестрелять бы их сначала, а потом бы уж и концы отдавать.
— Стреляй, пожалуй, да толк-то какой? Сорок снарядов осталось, а немец начнет потом чехвостить — небо с овчинку покажется.
Так переговариваясь и с трудом подвигаясь, шли они около орудий до тех пор, пока первая упряжка не остановилась перед гатью.
Калашников вызвал к себе командиров. Когда сошлись, отрывисто приказал:
— Орудий нам не спасти. Болото непроходимо. Приказываю снять замки и каждый отдельно бросить в гать. Пушки столкнуть в самые топкие места. Прислугу посадить на коней. Повозки и все, что годно для строительства моста, передать саперам.
Пока артиллеристы выполняли приказ своего командира, саперы и обозники строили мост, используя для этого мешки, брички и телеги. Переправляясь через этот мост, кое-кто из артиллеристов пожалел, что поторопились утопить орудия. Мост был вполне годен для переправы артиллерии.
За первой гатью оказалась вторая. Мост через эту гать строить было труднее. Все более или менее подходящие материалы были уже израсходованы. Чтобы не мешать движению людей и обоза, Калашников отвел своих солдат в сторону.
Передвигаясь в темноте, солдаты тихо переговаривались:
— Дождемся утра, немец всех перестреляет. Будто на ладошке красоваться будем. Вода, куда спрячешься?
— Конечно, перестреляет. Пробиваться бы надо, чего стоять-то?
— Легко сказать пробиваться! Не на крыльях ведь…
Прислушиваясь к разговорам солдат, Алеша вспомнил, как на Урале они переправлялись с дедушкой через такую же гать. Он поделился своими соображениями с Федей Зуевым. Потом они отдали коней Мише и ушли к обозу. А через каких-нибудь полчаса оба принесли по дощатому плотику.
— Благослови, владыко! — засмеялся Алеша, вставая на спущенный плотик. Второй плотик он положил за первым и так, перекладывая плотики, перебрался через гать.
Потом плотики были связаны, и при помощи двух веревок на них, как на лодках, все артиллеристы переправились на другой берег.
— А говорили, что у нас крыльев нет. Нашли! — забрав с собой плотики, шутили солдаты.
— Голь на выдумки хитра! Да и нужда-то не тетка, она небось заставит шариками крутить.
— Ох, коней жалко, — горевали коневоды. — Теперь пешком драпать придется.
Идя по колено в воде, минуя предательские трясины, одолев еще четыре гати, артиллеристы к утру пересекли болото и, казалось, вырвались из тисков смерти.
Но другая судьба была уготована полку.
Полк сгруппировался на небольшой территории, в самой середине болота. Задние мостики были уже разобраны, а передний еще не готов, когда случилось страшное несчастье. Под тяжестью сгрудившихся людей и лошадей зыбкая почва стала оседать. Вода все больше и больше проступала на поверхность. Перепуганные люди бросались во все стороны, ища спасения. Поднялась суматоха, перешедшая в панику. В темноте люди и лошади метались, как ошалелые. В дополнение ко всему немцы, услышав шум, начали обстреливать болото.
К утру от полка осталось меньше половины.
Однако прорыв немцев был неглубоким, и подошедшие свежие части отбросили врага назад.
Калашникову требовалось несколько дней, чтобы разыскать и вытянуть из болота орудия. Снова был укомплектован пехотный полк.
После короткого отдыха его опять бросили в бой. А положение армии все ухудшалось. Боеприпасов становилось все меньше и меньше. Вот и сегодня после шести выстрелов Алеша, больше не открывая замка, сел на лафет. Поджидая ездовых, он с напряжением всматривался в немецкие цепи, выходившие из-за дальнего бугра. «Не больше двух верст, вот бы шрапнелью», — подумал Алеша.
Вынырнув из кустарника, к артиллеристам подбежал пехотный унтер-офицер.
— Чего молчите? Не уйдем ведь — наседают германцы! Черт знает что делается, раненых из-за вас побросали…
— Почему из-за нас? — сердито отозвался Алеша. — У вас винтовки, остановитесь и стреляйте.
— Стреляйте, стреляйте, — злобно передразнил Алешу унтер-офицер. — А чем же стрелять, когда со вчерашнего дня ни одного патрона нет?
— Патронов нет, так у вас хоть надежда есть, что не сегодня-завтра получите. А вот для нас снаряды, говорят, только в Америке заказали. Вот, значит, когда привезут, тогда и стрелять начнем.
Пехотинец тряс кулаками.
— Сволочи! Погодите, подавитесь нашей кровью!
Проходившие мимо солдаты переговаривались.
— Ишь, как оно, дело-то. Германец садит и садит, а нашим пушкам, выходит, так же, как и нам, стрелять нечем.
— Вестимо, нечем, а то бы разве отступали?
— В землю, говорят, снаряды и патроны зарывают, прохвосты, чтобы германцам их оставить. Вот они и палят теперь нашими припасами.
— Да, бьют нас, братцы, как скот, а нам и обороняться нечем. Что же такое в самом деле!
— Что, что! Будто не знаешь, что царица, Сашка, давно нас со всеми потрохами немцу продала. Вот тебе и что.
Подобные разговоры стали обычными. Под тяжестью понесенных поражений солдаты начали все яснее осознавать преступность затеянной царем войны. Армия разлагалась. Как-то раз, находясь на дежурстве, Алеша принял пакет от принесшего почту солдата с тремя крестами на груди. Ему показалось, что он где-то его видел, но где — припомнить не мог. Заметив пристальный взгляд дежурного, солдат усмехнулся.
— Что, не узнаешь? — спросил он у Алексея.
— Нет.
— А я тебя признал. Трое вас тогда добровольцев на распределение пришло.
Алеша повеселел. Он вспомнил, как этот пожилой солдат ругал их тогда «шаромыжниками» за враждебное отношение к войне. Расписываясь в получении пакета, Алеша спросил:
— Ну как, старина, скоро побьем немцев?
— Побьем, черта с два! — сердито огрызнулся солдат. — Два года бьем и все своими боками. Скоро от такого боя совсем ноги протянем. Да ты что зубы-то скалишь? — прикрикнул он на улыбающегося Алешу. — Али не видишь, кто я?
Алеша продолжал улыбаться.
— Как не вижу? Георгиевский кавалер. Только духу-то у тебя почему-то меньше стало, чем тогда. Помнишь?..
— Чего же не помнить, — сбавляя тон, примирительно ответил солдат. — А ты, знать, забыл, что я от самой Пруссии трепака давал. Полтора года в окопах вшей кормил. Два раза ранен. Шутка тебе это? Тут не только дух, и кровь-то на исходе. А в ту пору, думаешь, я больно верил? Но тогда поветрие такое было. Побьем да побьем. Другое и сказать было нельзя. Ну, а теперь все видят…
— На собственной шкуре убедились, значит?
Солдат угрюмо посмотрел на Алешу.
— Хватит калякать. Давай книгу-то. Я один, что ли, убедился? Ты ведь тоже добровольцем пошел, забыл рази? — и, помолчав, добавил: — Научили всех, кто цел остался. — И вдруг, оживившись, спросил: — А где ребятки-то? Те двое живы ли?
— Живы, здесь в дивизионе.
— Ну и слава богу! — с облегчением вздохнул солдат, — ребята, видать, хорошие. Пригодятся. Время-то вон какое подходит. — И он степенно пошел, побрякивая крестиками.
Проводив солдата, Алеша подумал: «Этого убеждать не надо. Он и сам агитатор». Вскоре они познакомились ближе. Стали часто встречаться. Фамилия нового друга была Пустовалов.
Артиллерийский дивизион, которым командовал Калашников, считался одним из лучших в дивизии. Он отличался меткостью стрельбы и хорошей дисциплиной. Многие солдаты и сам Калашников несколько раз награждались орденами. Однако за последнее время у начальства стало складываться о дивизионе самое плохое мнение. Ни одна даже большая часть не имела в своем составе столько пропагандистов против войны и самодержавия, сколько было их в этом дивизионе. Видя, что Калашников ничего против агитаторов не предпринимает, начальство решило расправиться с крамолой самостоятельно. Перегруппировав личный состав дивизиона, командир полка собрал всех замеченных в агитации солдат в одну батарею и приказал Калашникову выдвинуться с этой батареей к передовой линии окопов. Перед батареей была поставлена задача утром открыть огонь по занимаемой немцами высоте. Понимая, какая страшная опасность угрожает батарее, которой придется одной с открытых позиций сражаться со многими десятками немецких орудий, сосредоточенных на этом участке, Калашников решил еще раз переговорить с командиром полка по телефону. Командир резко спросил:
— Вам собственно, приказ не ясен или другое что?
— Нет, приказ ясен, но для орудий и личного состава батареи создается огромная опасность.
В телефонной трубке послышался смех.
— Что и говорить, поручик, — смеялся полковник. — Война — дело опасное. Гораздо опаснее, чем, например, агитация. Но вы-то, надеюсь, человек храбрый, и вас агитаторы, надо полагать, еще не распропагандировали. Однако вот что, поручик. Я хочу вас предупредить, что если батарея прекратит огонь без моего приказа при наличии хотя бы одного способного для стрельбы человека, вы будете отданы под суд, не забудьте этого, поручик.
Калашников слышал, как командир полка, выругавшись, бросил трубку, как переговаривались телефонисты. Но ни людей, ни стен блиндажа не видел. Все было черно будто ночью.
К утру батарея заняла назначенную ей позицию, но подготовить для людей укрытие и замаскировать орудия как следует не успели.
Утро наступало медленно. Поднявшийся ночью туман долго не расходился. Солнце уже взошло, а над землей все еще плавало липкое холодное марево. Понимая безвыходность положения, но все еще на что-то надеясь, Калашников решил ничего не говорить солдатам. Всю ночь он ходил около орудий, но когда рассвело, он решил воспользоваться туманом и приказал открыть огонь раньше, чем немцы обнаружили батарею.
Орудия ударили дружно. Залп повторялся за залпом до тех пор, пока батарея не перешла на беглый огонь. Когда туман рассеялся, Калашников уточнил прицел и лег в приготовленный ему окоп позади батареи.
Осыпаемая снарядами высота дымилась, словно вулкан. Было очевидно, что если немцы не успели убежать из окопов, то были наверняка перебиты, и дальнейший обстрел высоты становился бесполезным. Однако в приказе было сказано: «Стрелять до тех пор, пока не будет получено другое указание».
— Так и случится, — кусая губы, шептал Калашников, — мы будем бить по пустому месту, а немцы тем временем преспокойно нас расстреляют. — Ожидая развязки, он с тоской смотрел в ту сторону, откуда вот-вот должен был начаться обстрел батареи.
Немцы, ошарашенные дерзостью выдвинувшихся на открытое место русских артиллеристов, вначале предполагали, что орудия выдвинуты для поддержки наступления пехоты. Сбитый с толку противник долгое время не отвечал, пока, наконец, понял, что другие рода войск батарею не поддерживают.
Находясь в расчете первого орудия, Алеша видел, как слева и справа легли два немецких снаряда.
— Вилка! Держись! — закричал он подающему снаряды молодому татарину.
Скосив глаза, подающий ничего не ответил и, согнувшись, снова побежал за снарядом. В какой-то миг Алеша заметил, как трясутся руки и нижняя губа подающего. По-видимому, он ясно представлял себе близость неминуемой смерти и, стараясь подавить страх, ни о чем больше не думал, а как заведенный машинально выполнял свою работу.
— Засекли, сейчас стукнут! — услышал Алеша голос заряжающего, и в тот же миг снаряд упал с небольшим перелетом, потом прицел был уточнен, и с этого момента начался методичный расстрел выставленной на уничтожение, надоевшей начальству батарейной прислуги.
Алеша видел, как отлетело в сторону второе орудие, как, взмахнув руками, упал Володя Луганский, а бросившийся к нему Миша Маихин свалился на правый бок. Он видел, как были разбиты остальные два орудия, но сам он все еще продолжал стрелять.
Когда смолкло последнее орудие, Калашников поднялся из окопа и, словно пьяный, пошел к уничтоженной батарее. Он не знал, что за последние несколько часов волосы его побелели, не чувствовал, как слезы текли из его глаз. То и дело спотыкаясь, Калашников повторял:
— Будьте вы прокляты! Будьте вы прокляты!
До батареи он не дошел. Тяжелый снаряд лег впереди. Калашников упал.
Когда обстрел прекратился, санитары пехотной части подобрали двух тяжело раненных артиллеристов. Это были Алеша Карпов и Федя Зуев. Они лежали придавленные опрокинувшимся орудием.
Позже был найден полумертвый, засыпанный землей Калашников.
Вечером в госпитале у Карпова вынули из плеча и груди три осколка, а Феде ампутировали ногу. Раненого и контуженого Калашникова отправили в тыл. Весь остальной персонал батареи был уничтожен. Страшно было на фронте, но не лучше в тылу. Из дому приходили горькие письма, Алешу извещали о смерти близких ему людей. Погибли от чахотки одна за другой две его сестры. Не выдержав изнурительного труда, умерли дедушка Иван и бабушка Елена. Мать бедствовала, больная и одинокая. В последнем письме, переданном через солдата из них села, она писала:
«Дорогой мой сын, когда же придет конец этой проклятой войне? Когда люди одумаются и перестанут убивать друг друга? Ведь только среди нашей родни шестнадцать убитых и девять калек. Это в тринадцати-то дворах. Вчера соседка наша Степанида тоже получила на Фому похоронную. У нее начался припадок. Она теперь никого не признает, все ходит по улице и то плачет, то поет озорные песни. Глядя на нее, у меня разрывается сердце».
Письмо кончалось словами:
«Милый сынок! Приезжай на побывку хоть на один день. Я одна-одинешенька. Боюсь, что тоска совсем меня загложет. Теперь у меня вся надежда только на тебя, но я жду-жду и никак не могу дождаться. Приезжай же, мой родной, на побывку. Не забывай меня.Твоя мать, Карпова Марья».
Письмо застало Алексея в госпитале. Что он мог ответить матери. Сказать, что приедет домой, он не мог. Даже если бы отпустили, он все равно бы не поехал. Здесь наступает такое время, о котором он мечтал много лет. Два с лишним года назад по совету Данилы Ивановича, он ушел в армию добровольцем. Ушел, чтобы бороться против войны и царского режима. Тогда ему было семнадцать лет. Сейчас скоро двадцать, его лоб изрезан морщинами, глаза запали. Но зато он твердо знает, что прошедшие годы тяжелой борьбы не прошли даром. Он многое увидел, многому научился, многое понял. Постоянные разговоры с солдатами убеждали его, что цель близка. Эти разговоры убедили его и в том, что он научился влиять на умы и настроения солдат. Как же можно сейчас бросить все? Нет, он этого не сделает. Написал матери:
«Дорогая мама! Спасибо тебе за письмо. Домой меня сейчас не жди. Но верь, что я вернусь. Победа не за горами. Скоро исполнится то, о чем мы так много и долго мечтали. Я в госпитале, но скоро буду опять на фронте. Там буду доставать окончательную победу.Твой сын Алеша».
Закончив писать письмо, Алеша усмехнулся. «Цензура не придерется, а мать поймет его настоящий смысл». По выздоровлении Алексея снова отправили в фронтовую часть, и он с головой погрузился в революционную деятельность.
В бурные дни Февральской революции Карпова командировали в армейский комитет за инструкциями. Там он встретился с братом Володи Луганского — Федором, занимавшим в комитете руководящую должность. Обрадовавшись встрече, Луганский пригласил его к себе.
Федор щеголял новеньким обмундированием, важно курил папиросы и, самодовольно улыбаясь, старался удивить собеседника красноречием. Угощая Алешу колбасой и белым хлебом, он долго расспрашивал, где и за что Алеша получил награды, как он смотрит на революцию и доволен ли своим положением.
— Вы говорите, — закручивая жидкие усы, переспрашивал Федор, — что многие солдаты правительством недовольны и войны продолжать не хотят? Но мне хотелось бы знать, какой это, примерно, процент?
— Это очень трудно определить, — раздраженный официальным тоном Федора, ответил Алеша.
— Почему же трудно, ведь сейчас солдаты говорят между собой свободно?
— Трудно оттого, что недовольство правительством и войной растет так быстро, что за ним и на тройке не поспеешь.
— Ну, ты, брат, преувеличиваешь, — отваливаясь на спинку стула и насмешливо улыбаясь, заметил Федор. — Этого не может быть. Революционное правительство не может не нравиться своему народу.
— Какое оно, черт, «революционное»? — не стерпел наконец Алеша. — Князья там, в правительстве в этом, сидят.
— Ты прав, — согласился Федор. — Один князь в правительстве, действительно, есть. Но учти, что этот князь особенный. Он давно выступал против политики царя. А потом, Керенский в правительстве — вот что главное.
— Кто же он такой?
— Керенский — наш человек. Эсер.
— Что-то не верится, что он наш…
— Наш. Все правительство, Алеша, наше. Заживем теперь!
Алеша встал и начал прощаться.
— Что так скоро? — удивился Федор. — Успеешь еще. Я хотел бы кое о чем поговорить с тобой.
— Извините, но я тороплюсь, — не скрывая презрения к своему собеседнику, ответил Алеша. — У нас завтра митинг.
— Митинг? — переспросил Федор. — Это хорошо. Сейчас мы должны настойчиво добиваться общего подъема духа в армии.
— Нет, мы не об этом говорить думаем, а о другом.
— О чем же?
— А о том, что раз царя нет, значит, и войны не должно быть.
Федор встал, давая этим понять, что он тоже согласен прекратить этот неудавшийся разговор. Но руки не подал.
— Война, гражданин Карпов, будет вестись до победного конца, — сказал он таким тоном, словно бы вопрос шел о деле, которое он давно решил и которое никто уже изменить не сможет. — А тебе я советую в эту кашу не лезть. Ораторами на митинге, наверное, выступят изменники и немецкие шпионы. Не забывай, что для борьбы с ними в армии вводится смертная казнь.
— И ты, наверное, судить нас будешь? — усмехнувшись, спросил Алеша.
— Да, — надменно ответил Луганский. — Если потребуется, будем судить.
Алешу передернуло от негодования.
— Шкура продажная! — крикнул он в лицо Луганскому и захлопнул дверь.
* * *
На митинге Алешу избрали председателем. В ответ на требование командира части изменить повестку дня, иначе он запретит митинг, Алеша ответил:
— Царь тоже запрещал, а где он теперь? У нас свобода слова, и мы можем обсуждать любой вопрос. Как председатель собрания я считаю митинг открытым.
На митинг прибыла группа иностранных офицеров. Русская армия готовилась к наступлению, и союзники, обеспокоенные моральным состоянием русских солдат, решили послать на фронт свои делегации. На делегации возлагалась задача рассказать солдатам, какую «большую» и «бескорыстную» помощь оказывают союзники своим русским партнерам.
Делегацию, пожелавшую присутствовать на митинге, сопровождал сам полковник.
Окинув взглядом группу подошедших офицеров, Алеша побледнел от волнения. Рядом с командиром полка, в форме лейтенанта английской армии, стоял Жульбертон. Он тоже узнал Алешу, но его эта встреча не смутила, Жульбертон даже помахал Алеше рукой.
Едва сдерживая ярость, Алеша с ненавистью смотрел на Жульбертона. Этот «доблестный и бескорыстный» союзник был убийцей его отца, обманщиком и шпионом, ненавидевшим русский народ.
Когда командир полка закончил речь, Алеша попросил английского лейтенанта подняться на трибуну и рассказать, как он относится к русской революции.
Жульбертон отказался от выступления, заявив, что он не уполномочен говорить о революции.
— Но вы, господин лейтенант, сейчас находитесь на русской территории, а не на английской, — настаивал Алеша. — И если вы против революции, то нам с вами не по пути.
— Говорить о таких вещах в данный момент — безумие, — упорствовал Жульбертон. — Я прибыл сюда не за этим. Вы — солдаты. В нашей армии за такие дела расстреливают.
— И вы с этим согласны?
— Да. Конечно. Я офицер английской армии и бунтовщикам потворствовать не намерен. Вы должны воевать. Митинги организовывают немецкие шпионы.
Через минуту Жульбертон пожалел, что так необдуманно высказался. Только обещание командира немедленно отправить англичанина с территории полка спасло его от неприятностей.
Все старания меньшевиков и эсеров привлечь участников митинга на свою сторону оказались напрасными. Они не смогли провести резолюцию о войне до победного конца. Было принято решение, требующее прекращения войны.
А через неделю после митинга Алексея вызвал военный следователь. Пожилой поручик с большими выцветшими глазами предъявил ему обвинения в измене родине и оскорблении союзников.
Слушая материалы обвинения, Алеша угрюмо смотрел в окно. Он думал о больной одинокой матери, ждущей своего единственного сына, видел тоскующий, полный любви взгляд умирающего отца и вспоминал его последние слова:
— Помни, Алеша, пока не отрубите голову гадине, житья вам не будет.
Он тяжело вздохнул: «Одну главную вроде и отрубили. Но это, оказывается, далеко не все. Временное правительство точно так же, как и царь защищает буржуазию и идет у нее на поводу. Все так же льется солдатская кровь».
Он повернулся к следователю:
— Союзники хотят, чтобы мы опять начали наступление? До победного конца чтобы лезли?
Следователь гневно посмотрел на Алешу.
— А почему «опять»?
— Да ведь царя-то, главного друга ихнего, вроде свергли?
— Видите ли, молодой человек, поскольку союзники помогают нам защищать наше свободное отечество, нашу народную революцию, постольку, значит, они делают доброе дело. Значит, стоять нам в стороне как-то неудобно. Как ни вертите, а немцы — наши общие враги, и пока они не будут уничтожены, мы должны будем воевать. Воевать за наше достоинство, за нашу честь и свободу. Вот, гражданин Карпов, как нужно понимать это дело! А теперь извольте все-таки ответить: кто вам помогал составить речь, которую вы произнесли на митинге? Я не имел чести там присутствовать, но, по утверждению очевидцев, она сбила с толку даже благоразумных солдат.
Алексей почти не понимал, что говорил ему следователь. Роились мысли о том, что будет через два-три дня. Измена… Военно-полевой суд. Судить будут офицеры. Где выход? Он вспомнил: если войти в среднюю дверь, напротив, в стене уборной дыра… Лес…
— Отвечайте на заданный вопрос, — строго повторил следователь…
— Да… да… сейчас отвечу, — горбясь от мнимой боли, пробормотал Алеша. — Разрешите только сходить до ветра. У меня с утра рези…
Следователь поморщился. Вызвал дежурного.
— Дайте двух солдат, пусть проводят его в уборную. Да скажите, чтобы как следует смотрели.
Ночь была темная. Слышался грохот проходившего поезда.
Алексей вошел в среднюю дверь. Дыра в стенке еще не была заделана.
Через несколько минут взволнованные солдаты докладывали дежурному, что Карпов убежал через дыру в стене.
Пока дежурный докладывал об этом следователю, солдаты тоже убежали. Они решили не подвергать себя опасности и присоединились к тем многим тысячам дезертиров, которые теперь ежедневно убегали из армии.