Олег Павлов Сны о себе

Не получи я наследство, не было бы этой истории… Мой дедушка еще при жизни готовился оставить о себе вечную память. Самолично диктовал бабке речи для своих выступлений. Она записывала в тетрадку и потом читала ему же вслух: «Дорогие товарищи! Рано лишился я родителей, меня воспитали советская власть и Коммунистическая партия, в рядах которой состою более полувека…» После его выступлений бабушка любовно собирала в альбом газетные вырезки: «Генерал-лейтенант И. Я. Коло-дин на встрече с курсантами высшей школы милиции», «Генерал-лейтенант И. Я. Колодин на встрече с ветеранами партизанского движения Волынщины»… Дедушка позировал в парадном мундире, для которого скопил столько орденов и медалей, что из-под них даже не проглядывало сукно.

Он давно вышел в отставку, бросил пить и курить, жил с почетом в городе Киеве, сокрушаясь только о том, что никого не сделал в своей семье врачом. Получалось, что он не позаботился о своем здоровье. Он доверял только военным врачам, хоть в детстве как раз фельдшер в военном госпитале, куда отвел меня дедушка, на осмотре повредил мне барабанную перепонку, так что стал я на одно ухо глуховат и, вероятно, от ущербности начал сочинять стихи. Дед, у которого внуков больше не было, хотел определить меня в военно-медицинскую академию – и обещал обеспечить, если исполню его волю, но, когда мама сообщила ему, что «в мальчике проснулся поэт», помолчал и сказал как будто в последний раз: «Дурак». А я уже натруживал по одному стихотворению в день и мечтал обессмертить свое имя. Повеситься как Есенин… Застрелиться как Маяковский… Погибнуть, не получив высшего образования.

Не помню, как сдавал выпускные экзамены в школе, но уже через несколько дней трудоустроился грузчиком в продуктовом магазине, думая, что проник в тайники жизни, прямо в бездну, полную страданий. Я воображал себя и Джеком Лондоном, и Достоевским в ее мрачных подвалах с морожеными курами, по которым бегали мыши, похожие на маленьких серых демонов. Моя старшая сестра, получившая университетский диплом на историческом факультете, фыркала: «Ты опустился на дно!» Когда мама сообщила дедушке об этом, он просто повесил трубку, казалось, окончательно потеряв к моей судьбе интерес. Заботами сестры через месяц я все же несколько остепенился: она устроила меня грузчиком в Государственный исторический музей, и я носил на руках каменных скифских баб, надрывался под троном московских царей, тащился с этажа на этаж с бердышами времен Ивана Грозного… Но первый свой рассказ я написал о дедушке, о его подвигах… Это была глуповатая тщеславная надежда – что тогда уж он простит меня и даст куда надо команду, чтобы рассказ опубликовали, ну хотя бы в газете «Советский милиционер»… Я послал ему свое творение по почте, будто в редакцию взаправдашнего литературного журнала, а мне пришел ответ, писанный бабушкой не иначе, как под его диктовку: «Ой, внучек, а дедушка произведение твое потерял, никак не найдем, да и советует он тебе, бросай ты это дело и скажи от нас матери, чтобы бросила курить… Алка, слышь, брось эту отраву! Слышь, не кури!»

Тогда я думал, что дедушка сделал это из ехидного безразличия ко мне, и только с годами начал понимать: ведь я, того не думая, умыкнул неизвестно куда – что дед, не любя и не понимая, называл «брехней собачьей» – его кровные воспоминания, вместе с «Феликсом Эдмундовичем», которого он так любил цитировать, и «дорогими курсантами». Меня забрали в армию. На деда я обиделся, а приехал уж – на похороны. «Ну вот, теперь можешь писать… – вздохнула бабушка, исполняя его волю. – Он сказал: помру, пусть тогда и брешет обо мне, что хочет».

Дядька на третий день после похорон не вытерпел: приехал с чемоданом за дедовой финской дубленкой. Бабушка стояла на страже одной ей ведомой воли. Согласно этой безмолвной воле, хоть не было завещания или чего-то похожего, поделила она все наследство непонятно как: дядька уехал восвояси с пустым чемоданом, но с двумя трофейными охотничьими ружьями под мышкой; другому брату, младшему, отошли все дедовы костюмы, ботинки, электробритвы да очки; моей сестре досталась огромная фарфоровая ваза, подаренная деду от органов на очередной юбилей, весь изящный вид которой портила золотушная накладка – знак охраны порядка; меня бабушка заставила примерить дубленку; матери вручила какой-то сервиз. Через год, когда стало возможным снять со сберкнижки тайный вклад деда, пришла к нам в Москву переводом от бабушки тысяча рублей. Так она оделила детей, а неизвестно уж сколько – вложила в памятник. Всех денег, скопленных дедушкой, и хватило на его мраморное изваяние в парадном генеральском мундире. К тому времени успели отменить руководящую роль партии, но бабка все же распорядилась высечь на могильной плите: «Член КПСС с 1924 года».

Сестра вышла замуж, и новая семья во многом нуждалась. Мама отдала ей семьсот рублей, а мне, во исполнение опять же непонятно какой воли, вручила оставшиеся триста – мою долю наследства. Шел девяностый год, я прозябал – нигде не работал и не учился. По ночам что-то вымучивал, а наутро написанное было противно прочесть даже потому, что противным казался мне мой неуклюжий почерк, со сваленными в кучу, будто обожратыми и пьяными, буковками. Мама болезненно ждала, что я сделаю с деньгами, наверное, рассчитывая, что раз мы живем вдвоем, да и бедновато, то я возвращу ей эти триста рублей. И тут я впервые сказал ей о пишущей машинке… Что раз я хочу быть писателем, то мне нужна пишущая машинка… Она стерпела и узнала для меня адpec магазина пишущих машинок; в Москве тогда не закрыт на ремонт был только один – на Смоленской.

Презирая себя, понимая всю свою никудышность, я все же поехал на Смоленскую, в этот магазин, потому что не купить пишущую машинку стало еще позорней, страшней: кто б я был без этих своих все оправдывающих мечтаний? будто я вовсе не трутень на шее у матери, а писатель, ну на худой конец поэт… А у Смоленской мои ноги заплетались. Еще успел подумать, что куплю себе самую плохонькую, самую дешевенькую машинку, останется куча денег, и я, как любящий сын, отдам их в общий котел, на котлеты да наваристые гороховые супы. Но в торговый зал я вошел, как в зал с рулеткой, тотчас от вида разнообразных машинок потеряв и совесть, и разум. Тут я совершил второй необъяснимый для меня до сих пор поступок. Что это был за выбор? чья воля внушала мне по-бесовски? Я купил самую красивую. Самую большую. Самую железную. Самую заграничную из тех, что были… Я купил с бухгалтерской кареткой «Роботрон», весом в пятнадцать килограммов и стоимостью в двести пятьдесят рублей.

Покупка обставлялась и впрямь как сделка с нечистой силой, будто не машинку я купил, а продал душу: с нее списали на моих глазах номер, зарегистрировали, поставили прямо в магазине на какой-то тайный учет, а я расписался, словно давал подписку хранить эту тайну. Но саму машинку мне так сразу не отдали! Почему-то мне должны были ее привезти на дом в течение пяти дней. Я заплатил последние рубли за доставку и поехал восвояси без денег, без машинки, словно проигравшийся в пух и прах игрок. Мама три дня со мной не разговаривала, пока не доставили в огромной коробке мою покупку; распаковав ее, должен был я совершить теперь чудо, а иначе не стоило дальше жить. У сестры уже смотрели цветной телевизор, стояли два новеньких шкафа. А я сидел самоубийцей перед грудой заряженного всем моим горем железа, которое страшно было тронуть, потому что оно издавало звук, похожий на выстрел. Писать я не умел – так вот, как не умел печатать на машинке. «Вот помру, пусть тогда обо мне и брешет… – аукался, будто с того света, дедушкин голос, но и оживлялся, проникая душевно в машинку: – Ну что, засранец, не пожалел даже родную мать, купил-таки на триста рублей говна… Эх, ну давай, бреши, а я послушаю. Вот я себе жалел такой аппарат купить, у меня такого не было, хотя я и генерал, и пенсия у меня была генеральская, а ты вот купил, решето дырявое, прохиндей, тунеядец…»

Печатать я начал одним пальцем, чувствуя себя, как душевнобольной на трудотерапии. Меня распирала идиотская радость бытия. Сам собой поменялся режим – стал вставать в семь утра, как на работу, хотя нигде так и не работал. Навык окреп. Как и всякого новообращенного, меня подстерегали искушения. Во-первых, то и дело что-то искушало заглянуть в машинку и узнать, как она работает. Во-вторых, я чуть было не попался на крючок ложного пути познания – купил учебник по машинописи, начал сам себя обучать печатать вслепую, но через несколько дней впал в депрессию и вернулся к уже достигнутому, к печатанью одним пальцем. На этом пальце скоро вскочила, будто прыщ, самая что ни есть настоящая мозоль. Ее я горделиво показывал сестрице, которая не верила в мой талант и науськивала маму отправить меня слесарем на завод. Чтобы этого не случилось, нужно было скорее переходить на два пальца. Воображение уже несло в неведомые дали, так что тащиться за ним наподобие муравьишки со сломанной лапкой, тыча одним пальцем в клавиши, стало тем более тягостно.

Страх попасть слесарем на завод гнал и гнал, катаясь ведьмочкой на моем горбу. Всего за месяц я сочинил несколько рассказов. Отпечатал с десяток экземпляров. Пошел в районную библиотеку и обзавелся адресами всех литературных журналов, найденных на ее полках. Пошел на почту, разослал заказными письмами во все концы Советского Союза. В Москву, Минск, Киев, Тбилиси, Алма-Ату… Месяцы ожидания превратились в пытку. Начали приходить вежливые отказы. «Ваша рукопись рассмотрена, но, к сожалению, не может быть опубликованной в нашем журнале». Но через год я вдруг получил почтовым переводом свой первый гонорар. Отдал долги. Влюбился. На остаток гонорара мы основали семью. Основал семью – а гонорар истратился. Но подвалило счастье – рассказы взяли в сборник молодых авторов. Заплатили гонорар, полторы тысячи рублей! А за тем счастьицем уж прыгнула мерзкая жаба, чавкнула, проглотила старые деньги – выплюнула новые, и тысячи мои превратились в ничто, в промокашку. Как было жить? Попугая, австралийскую нимфу – собственность жены, ну и как бы приданое – сменяли на Птичьем рынке на двух кролей с той мыслью, что будет у нас в это трудное время пища, будет мясо. Ведь жить-то как? Скрещивал я их, скрещивал, а тут заглянул по нашу душу сосед Ворлохов, пузатенький, похожий на попа себе на уме мужичок, которого замучила вонь с нашего балкона, – поглядел, говорит: да это ж у тебя две самки, кого ты скрещиваешь, писатель тоже мне, ты же двух баб скрещиваешь! А тут еще я услышал по радио, как, рассуждая о будущем русской литературы, кто-то вдруг заявил с чувством собственного достоинства: «Она умерла».

Денег нет ни копейки. Есть два килограмма сахара, отоваренный по карточкам запас от старых времен, который держал я и не растрачивал, как валюту. Еду на рынок – меняю сахар на рыжего кроля-самца: куда глядеть и как их различать, сосед Ворлохов уже научил. Через месяц принимал у двух крольчих роды. Волновался, заглядывая к ним в закуток, подглядывал в щелочку, дрожа от радости и от страха. Новорожденных крольчат грел под лампой. Дня через четыре они превратились в маленьких смышленых кроликов – вот оно, неужто это мое и я есть в некотором роде даже их божество, что создало их жизни из одного попугая и двух килограммов сахара! Самца пускаю первого на мясо – топчет он моих крольчат, отнимает драгоценное для их жизней место. Тушка уходит Ворлохову, да он и считает себя как бы вполне законно в доле со мной, раз дал столько полезных советов да еще терпит вонь с моего балкона. Собственноручно избавив нас от рыжего самца и унося освежеванную тушку к себе, Ворлохов – а он был человек стихийно верующий и даже ходил по воскресеньям в церковь – сказал, что поступил со мной «по-церковному». «Это как же по-церковному?» – не сдержался я от удивления, вовсе не думая, что он окажется еще и в сане моего благодетеля. «А не по-церковному если, – нахмурился обиженно Ворлохов, – то можно было бы и сигнал кое-куда подать, что некоторые у себя в квартире не то что притоны содержат, а даже кроликов!»

Развожу на балконе нашей квартиры стадо кроликов – все рыжие и все хотят есть. Сестра довольна, она от меня не ожидала такой жизненной стойкости и одобряет: «Кроликовод – это тоже кусок хлеба! Теперь у тебя свой бизнес. Начинать всегда надо с малого, не отступай». А жить-то как, чем зимой кроликов кормить, у меня ж их уже двадцать душ?! Пока выручали общественные газоны. Как раз напротив горисполкома была такая лужайка, где рос клевер, – полоска где-то в десять-пятнадцать соток. Но какая-то крестьянская душа, верно, завела корову или коз, так что в один день на всех лужайках скошен был под корень весь клевер. Кто-то успел запастись на зиму, а я нет. Ну как жить, какой здесь бизнес?!

Покупал до января крупу в магазине, кормил, пока вконец не разорился. Побирался по овощным магазинам, выпрашивая гнилые капустные листки. Одет я был прилично, но все мои извинительные, стыдливые объяснения про кроликов все же наводили продавщиц на мысль, что я или идиот, или какой-то жулик. Дело дошло до того, что кролики проели обручальное золотое кольцо, заложенное в ломбард. Надо было это вечно голодное стадо куда-то девать, и, будь лето, я бы их выпустил в лесок, но леса близлежащие уже стояли голые да босые к зиме. Обученный соседом – Ворлохов сам из деревенских и хорошо помнил, как это надо делать, – кролей, кое-как откормленных, забил. Однако никто в семье не смог этого мяса есть, и пришлось его раздать по знакомым. Шкуры выделал, но их выклянчил у меня в конце концов тот же Ворлохов, соседушка, – покрыл кроличьим мехом сиденья своей легковушки, «чтобы все как у людей»: «Что я шкурками с тебя свою долю взял – это даже еще по-церковному!»

Год жизни кончился бессмысленно, абсурдом – так хоть попугай у нас был и не нужно было б на веки вечные закладывать в ломбард кольцо.

Тогда я бросился к пишущей машинке. Пишу-барабаню. И снова – страшно, страшно… Бегал с квартиры на квартиру: то бежал из семьи работать к матери, то бежал от матери работать по ночам в семью! Сосед Ворлохов насторожился на этот шум, но, зайдя к нам и увидев только пишущую машинку, разочарованно ушел на этот раз с пустыми руками, буркнув обиженно, что шуметь я имею право только до одиннадцати часов. Рассказ меж тем стал повестью, а повесть, такими вот перебежками, романом. В одной редакции одного столичного журнала его пообещали опубликовать, если сокращу наполовину, но только так, чтобы рукопись оказалась у них через несколько недель, иначе место займет уже кто-то другой! Роман делался по содержанию все трагичней. Мало какой герой доживал до середины. Муки творчества были просты, как мычание: я возил с квартиры на квартиру «Роботрон» весом в пятнадцать килограммов. Он устал, начал упрямиться: под самый конец романа стала западать буква «а», «тк что пришлось позбыть про нее, и мшинистки в редкции», перепечатывая эти последние главы, стонали и рыдали. Чинить машинку не было ни времени, ни денег, и от машбюро приходилось скрываться.

Какое ж облегченье мне было, когда держал в руках номер журнала со своим романом! И какое же горе мне было, когда получил я спустя месяц гонорар… Дело с романом кончалось вполне как дело с кроликами: за полгода проклятой работы двести жалких тысяч, которых хватало только на блок сигарет. Для полного абсурда оставалось и гонорар этот, что ли, Ворлохову отдать: сигаретами он бы не взял, потому что не курил, заботился о здоровье. Я не понимал, что мне еще делать в этой жизни, на что я гожусь. «А что я тебе советовал, засранец? – аукался дедушка. – Был бы военврач – был бы человеком. Так бы хорошо было! А теперь ты кто такой есть? Ты есть брехун. Брехней кормишься. Брехней!»

Где-то в ту самую пору я увидел впервые компьютер. Заехал по работе коллега жены – журналист, достал из сумки что-то похожее на толстую папку – а это оказался компьютер. В это мгновение у бесят, что дежурили надо мной с тех пор, как я заключил непонятный мне контракт с их главным чертом в магазине на Смоленской, вероятно, произошла смена караула. Ясно я помню свое чувство, когда увидал эту игрушку и в ней что-то запищало, замерцало, забегало: если пишущая машинка превратила меня, как только я ее увидел, в идиота, то этот маленький компьютер вверг в доверчивое состояние, будто игрушка. Его хозяин называл себя Майклом, но фамилию еще имел русскую, хоть и мечтал избавить себя в ближайшем будущем от российского гражданства. У каждого компьютера, как у собаки, есть свой хозяин. Но Миша, то есть Майкл, был из тех одержимых одиночек, которым компьютеры не столько служат, выполняя команды, сколько поят их да кормят, как это бывает с заводчиками породистых собак. Всю их семью содержал этот маленький компьютер, с ним были связаны и все маниакальные нахальные планы этой семьи: что их дочка, когда подрастет, будет учиться в Кембридже; что у них будет пятикомнатная квартира в центре; что Майкл скоро сменит утлый «жигуленок» на джип… Сам он ходил в одной рубашке и тертых джинсах, жили они пока что в тесной квартирке на Пражской, притом даже не платили за коммунальные услуги. Да, могли бы отключить свет и воду, но и это их не пугало. «Не отключат!» – усмехался Майкл. Он что-то знал – это не вызывало сомнения. Временами мне казалось, что так самоуверенно жить и не платить за квартиру может только какой-то великий человек. По образованию инженер-электронщик, Майкл вдруг превратился в журналиста. Он писал только о нефтяной отрасли в России и только на английском языке, объясняя это так: «Я ненавижу кириллицу…» Мальчик с индейскими волосами и в джинсах, не умеющий связно написать двух слов на том языке, на котором говорил отродясь, оказался обозревателем ведущих мировых экономических журналов, хоть не знал даже химической формулы бензина. Он работал на дому: маленький компьютер рассылал его факс-колонки по всему миру. Надо ли говорить, что и за телефон этот человек не платил? Его работодателем был обрусевший англичанин. Но что еще удивительней, Майкл сам этого своего босса и содержал: тот не платил ему зарплату, а сам же брал в долг – и после с трудом, понемногу отдавал. Кроме того, Майкл водил англичанина за свой счет в рестораны. Иностранный босс нужен был ему для престижа, чтобы ощутить себя со вкусами и манерами англичанина. Именно так: он изучал своего же босса, будто насекомое, чтобы стать таким же аккуратненьким насекомым. Если же и был у них общий бизнес, то вот такой: англичанин раз в полгода мотался на родину, где снимал для Майкла деньги с его счетов, что скапливались со всего мира в виде гонораров, укрываемых Майклом от российских налогов… И я возжелал купить себе компьютер!Заработать денег литературной работой было нельзя, хоть умри. А вот именно что не заработать, получить их дуриком – пожалуйста. Японская телекомпания снимала дежурный эпос о России, одна из серий в котором была посвящена русской литературе. На то время в ней моложе меня никого не было, а им был нужен для съемок самый молодой, к тому же работал я в больнице охранником и, по совместительству, санитаром морга. Японцам это понравилось. Они потоптались несколько дней у меня в квартире с камерами, попросили познакомить их с моей работой и почему-то еще с моей «русской бабушкой» и заплатили за беспокойство в тысячу раз больше, чем только что я получил за роман. Так я расплатился с долгами и еще остались деньги. Могло их хватить на полгода спокойной жизни, однако суждено мне было иное… В те дни я со злорадством взирал на пишущую машинку. Знал бы дедушка, что наследство его начало прирастать и дало плоды! Мысленно я все еще рассчитывался с ним за машинку, доживая до того дня, когда наконец смогу не чувствовать страха и вины. Компьютер – это было бы мое, мной заработанное, так что я уже сам мог оставить его в наследство.Подходящий компьютер я нашел по объявлению в газете «Из рук в руки». Договорился о встрече с его хозяином. Не будь дурак, взял с собой друга – в прошлом боксера, и поехал по указанному адресу в Строгино. Настораживало, что в Строгино – очень как-то далеко. На квартире нас уже поджидали – их было трое. Очевидно, смыслил в компьютерах только плюгавый хозяин – остальные, здоровяки, развалились в креслах и с угрюмым видом тянули пиво из банок. Нас попросили предъявить деньги. Мы попросили показать сначала товар. Возникла напряженная пауза. После чего все влезли в тесную комнатушку, где прятался компьютер. Я показал – и снова спрятал свои заработанные у японцев доллары. Что делать дальше никто не понимал. Они боялись отдать компьютер, а мы – расстаться с деньгами. Они опасались, что доллары могут быть фальшивыми… А мне стало вдруг страшно, что компьютер подсунут с каким-то изъяном, иначе зачем его продавать? Никто никому не верил. И мы сделали вид, что не сошлись в цене.Новых попыток купить компьютер по объявлению у чужих людей я больше не делал. Я приобрел его в фирменном магазине, заплатив куда дороже, но получив три года гарантии. Салон, где я его покупал, носил название «Компьютерный рай». Когда же я обзавелся компьютером, жить стало отчего-то еще страшней, и этим страхом моим теперь кормилась умная, бездушная вычислительная машина, которая, как оказалось, имела свой непонятный подлый характер и которую я сам в конце концов одушевил. Свой компьютер после года работы я называл просто: «Ну ты, падло…» Тут и вспомнилась мне послушная тупая пишущая машиночка – мой творческий метод делал меня зависимым от все более изощренных и все более самостоятельных в своей изощренности вещей. Однако свой «Роботрон» к тому времени я разобрал, чтобы узнать наконец-то, как же был он устроен, а собрать уже не смог.Много раз я себе говорил, что пора остановиться, обрести покой, но всегда гнал меня писать только вещий страх, заполученный вместе с дедушкиным наследством. Обрести твердую почву под ногами никак не удавалось. Японские доллары я грохнул, а мне мечтательно думалось что они из компьютера, как из навоза, чуть ли не на другой день произрастут. Я говорил себе: компьютер облегчит мне работу и даст новые возможности, стало быть, я успею сделать вдвое больше, а мои факс-колонки тоже заполонят полмира. Но обнаружилось, что работать больше и быстрее я или не умею, или физически не могу. Также не мог я стать и легкомысленней, а цинизма хватило только чтоб морочить голову в стенах собственной квартиры заезжим японцам, пугая их до смерти рассказами про дедушку – «генерала КГБ». Из-за компьютера между мной и нечистой силой появилась связь, как мне чудилось, навроде телеграфной. Мой компьютер сожрал в первый раз у меня главу романа. Как это произошло, никто из людей сведущих не мог объяснить. Главу пришлось делать заново, но тогда я еще писал в свое удовольствие. Скоро же оказалось, что у меня снова почти нет времени: три месяца проедал аванс, полученный от издательства, но и всячески их умасливал, сообщая, что работа «двигается», тогда как никуда она не сдвинулась. Уверенный в том, что сроки перенесут, я даже заявился в издательство с мрачным независимым видом и попросил дать мне аванс во второй раз, так как работа над романом уже совершенно близится к концу. Мой решительный вид и мой будущий роман давно внушали к себе такое уважение, что выдано было без промедления, в тот же час, еще пятьсот тыщ.Вдруг спустя месяц звонок: просят показать написанное. А когда еле отвертелся нести рукопись на показ, оказалось, через два месяца они все равно ждут от меня роман в печать. Всего два месяца было! Первые дни я сидел сутками, шло легко и скоро, но вдруг из файлов стал уничтожаться что ни день текст. Вместо текста я находил, будто мышиный помет, какую-то абракадабру на языке машины. Один знакомый – а, кроме литературных, знакомств в моей жизни как-то и вовсе не стало – вызвался приехать разобраться, полечить… Я пускал в свой компьютер каждого и не думал о том, какая может быть в наш век простая месть от тайного недоброжелателя. Вызвавшийся помочь засадил в компьютер программку, а вместе с ней и вирус, который после обнаружил и уничтожил только приехавший с фирмы сестры высокооплачиваемый специалист. Срок сдачи романа таял. Я писал уже в очень большом напряжении, когда однажды компьютер не включился вовсе, выдав надпись по-английски, что доступ к диску – к моему роману – закрыт.«А это что такая за дура? – аукнулся мне голос дедушкин откуда-то со стороны, опасливо и с удивлением витая подле непонятного хлама. – Ну-у, купил говна! Ну даже не понять!»

Дмитрия Голубовского знала как компьютерного гения добрая половина литературной Москвы… Да вот только мало кто видел своими глазами. По слухам, ему доверял свой компьютер сам Владимир Семенович Маканин, лет пятнадцать не дающий никому даже интервью. Голубовский живо начинал, а после ушел от литературы в общение с виртуальным пространством, как будто в скит. Он говорил, что хочет понять себя – а потом вернется, уже навсегда. Когда мне назвали его имя, я вспомнил с отчаянием, что творения этого человека однажды публично разругал и даже посоветовал автору больше никогда не писать. В ответ этот человек, чуть нагловатый на вид, похожий на скаута, с зализанным прямым проборчиком и в очках, только самодовольно улыбнулся, потому что давно ничего не писал. Голубовский, как я после понял, по этой самой причине считал себя недосягаемым и неприкасаемым: он себя заморозил в блестящем творческом состоянии, а разморозиться полагал лет через двадцать, в том же блестящем творческом состоянии, когда у таких, как я, высохнут от скуки чернила. Он жил в каком-то общежитии работников Сбербанка и на связь выходил сам. Но его номер телефонный скрывали даже те, кому он все же был известен: Голубовского еще и с трепетом прятали от внешнего мира его родные и близкие, как если бы звонки по телефону даже не на нервы ему действовали, а разрушали мозг. Тот, кто снабдил меня телефоном Голубовского, взял с меня клятву, что я никогда не выдам его имени, – потому молчу. Деваться было некуда, и я, предвидя даже не отказ, а пытку унижением, все же позвонил… Голубовский не удивился моему звонку, хоть мы и не были с ним знакомы. Чувствовалось только, что, плавая в море всеобщей литераторской компьютерной тупости, он не то что устал, а изможден. Загробным голосом он стал мне объяснять, что надо делать, но я ничего не понимал. Однако он был благородный человек. Почуяв это, я описал ему всю гибельность своего положения, если не извлеку роман. Преодолевая и усталость, и, наверное, отвращение, он наконец сдался и пообещал приехать со своим маленьким компьютером спасать мой смертельно больной. Он приехал, но моя машина оказалась без нужных разъемов. Не было и подходящих дисководов, ничего у меня не было – так я узнал наконец, что стал хозяином бездомной собаки, без роду и племени.Голубовского, однако, успел заинтересовать мой роман. Он даже предложил его теперь же заморозить в сломанном компьютере, а починить компьютер и разморозить роман лет эдак через двадцать, а лучше всего, чтоб я завещал починить свой компьютер только через сто лет после смерти. Притом он рассуждал, говорил вдумчиво и всерьез, возможно, даже надеясь убедить меня воспользоваться случаем и понадеяться не на тлен, а на бессмертие. Когда я заговаривал про аванс, он брезгливо морщился, не понимая, отчего меня так мучает, что я взял денег в долг от какой-то бренной редакции. Он сам был должен, с тех пор как заморозился, в двух или трех издательствах. «Авансы нужно брать, если их дают… – рассуждал он. – Почему бы не взять аванс… Но никто не может заставить художника творить!»Я честно сознался Голубовскому, что умею писать, только отдавая долги, а если же я не буду отдавать авансов, то погибнет мое вдохновение. Сознался еще в такой банальности, что хочу дописать роман. А что не могу прожить дня без строчки – это уж звучало так, как будто поведал на призывной комиссии, что страдаю энурезом. После этого признания Голубовский не возражал. На следующий день он брезгливо приехал ко мне снова, со всем нужным для операции. Много часов извлекал Голубовский из чрева хитрой подлой машины мой роман. Когда же извлек, то честно признался, что компьютеру моему осталось недолго жить. Вопрос был и технический, и духовный: что в нем ломалось,Голубовский так и не постиг, но, видя, что обрушилось чуть не все, предрекал ему гибель.Оставались считанные недели, но и дописать надо было немного: главу, две, три. Без всякого вранья, так как дело было серьезным, я приладил на компьютере иконку своего святого и, обученный воцерковленным соседом, молился на него – чтобы включилось и чтобы не завис. Однажды утром я обнаружил, что вместо директории ROMAN в компьютере возникла директория ANTIHRIST. Думая, что романа уже нет, я открыл в полуобморочном состоянии эту директорию, но все файлы глав выстроились как на параде и целы были внутри. Глазам я своим не верил: если это был какой-то сбой, то из миллиона, а наверное, из триллиона возможных вариантов как мог возникнуть именно этот? Откуда?! Уже как в последний раз я позвонил Голубовскому, исповедался ему. «А если это знак свыше? Такое может быть?» «Ты в это веришь… – то ли спросил, то ли выдохнул устало Голубовский. – Ну тогда, конечно, знак. Иди к попу, свечку поставь! – ехидно хохотнул Голубовский. – Писать – это вообще великий грех…»Тогда я вздрогнул от ощущения, будто все это уже слышал: да ведь теми же словами угостил меня воцерковленный сосед мой Ворлохов, сказав: «Все пишете, все фарисействуете… А вот Христос не то что не читал и не писал, а даже был неграмотный! Я вот, простой человек, только читать умею, а мне и то совесть за это покоя не дает. Мое мнение такое: только цифры людям не врут и не затуманивают мозги. А в буковках – в них все зло!»Так или иначе, но я писал под спудом этого события и под влиянием же этого события изменил финал: вся фабула романа велась к самоубийству героя, но это самоубийство не произошло. Критики в пух и прах разносили мой роман за этот финал. Писали, возмущались все кому не лень, что герой у автора остается в финале жить да еще и радуется, подлец, жизни! В журнале «Наша Москва» ужаснулся добрый христианин; журнал «Наш новый мир» сравнил меня отчего-то с каким-то «сантехником Васей», а «Наше знамя» радостно отозвалось прогрессивно-либеральной статьей «Сделка с героем», из которой следовало, что герой в романе – не герой, жизнь – не жизнь и сам роман – не роман. Как бы сказал Ворлохов: «Там не то что катарсис отсутствует, но даже апокалипсиса нет!»

 

Ну нет, история не кончается – вышла на пенсию теща, приехала из Магадана, где двадцать лет плавала в рыбфлоте, купила домик под Запорожьем, после чего деньги у нее иссякли, так что гонорар за провальный по мнению критиков роман был по-родственному вложен в мебелишку и в ремонт. Снова не было денег – снова не было ничего. У меня остались дисплей и клавиатура, но неоткуда было взять процессор. Он сдох. В гарантийном ремонте мне отказали, так как обнаружили в его корпусе «инородный предмет» – пыль, и в ответ на мое возмущение с ухмылкой предложили обратиться в суд… Но вдруг раздался в телефонной трубке добрый голос Ивана Петровича: бывшего полковника космических войск и моего добровольного читателя. С Петровичем мы вместе служили в больничной охране, куда каждый попадал, как за грехи, по невезению, а он заявлял: «Мою жизнь погубила перестройка!» Взлет и падение его заключались в каких-то вагонах с компьютерами: сначала он умудрился их списать и даже половину продать, но потом эти же вагоны его разорили, когда пришлось заплатить откупные начальству и куда более изворотливым бандитам, да еще за гулявший туда-сюда по Советскому Союзу груз. «А я смотрю, все воруют! Дай, думаю, тоже сделаю бизнес…» – вспоминал Петрович. Жизнью своей до этого он был вполне доволен и, как сам вспоминал, не бедствовал. Полковник, двадцать лет в космических войсках. Жена – учительница литературы. Деток трое – девочки, отличницы. Квартира большая. А в деньгах купался с неделю, и не то что промотался – сгорел! Спустил честь офицерскую, пропитался коньяками французскими, пропах девицами… Или как сам об этом мрачновато вспоминал: «Предавался разврату». Остался без средств к существованию, без семьи, без квартиры… Снимал угол в общежитии при каком-то военном училище.Петрович прочитал написанные мной романы – читал от скуки на посту – и вдруг полюбил меня как писателя, считая, что открыл для себя новое имя в литературе… Он так меня и называл – «писатель», но с большим уважением, вкладывая в это слово свой особый смысл – что мы с ним до гроба напарники на этом посту; что у него есть свой знакомый писатель, романов которого никто, кроме него, не читал, как если бы читать их было можно только по знакомству. Переживая свое падение, он грустно, обреченно пил, волочился за санитарками и приворовывал на кухне еду из больничного рациона, потому что, считая себя почему-то интеллигентом, все же не мог себе позволить выпивать без закуски. И хоть давно уж прослыл бабником и выпивохой, оставался для всех личностью интересной, раскрывая желающим тайны нашей космической группировки… Бывало, мне приходилось сидеть одному на посту, а он валялся в охранницкой пьяный уже с утра. На его беду, прямо у нашей больницы, через улицу, находился вытрезвитель, и он попадал в его стены с тем постоянством, с каким проезжали по улице милицейские реанимобили – а текли они по этой улице, как бесконечный траурный поезд. Стоило Петровичу занести ногу над асфальтом, как на следующем шаге его уже вели под руки милиционеры: это был для них неожиданный на подъезде к медвытрезвителю прибыток, внеплановый улов.Петрович страдал, что не мог сделать шагу из больницы. Испытывал себе же назло судьбу и, всякий раз попадая под ледяной душ, а после появляясь на службе, удивлялся: «Нет, пора менять работу. В смысле место. Пью? Так я как пью – не валяюсь же под забором. Другие валяются. А я как интеллигент. Шел сейчас с банкой пива, все болит, а дошел, не упал же лицом!»Однажды встретил меня Петрович на посту с подбитым глазом – опухший, сизый от побоев. «Пострадал я из-за тебя, писатель, – сообщил он торжественно после минуты неловкого молчания. – Мне из-за тебя вон всю морду разворотили. Я же думал, ты сила, можно сказать, талант, а ты… Повязали меня вчера. А я решил – все, больше терпеть этого безобразия не стану! Сказал им про тебя… Ну, кто ты есть… Слыхали, говорю, это мой лучший друг и напарник, скажу ему, он вас, быдло такое, по первое число пропишет, он из вас роман сделает, вся страна узнает! Я там на слова не скупился, ну, думал, они понимают, с кем имеют дело… А они мне что? Они мне в морду! Ах так, говорят, писатель – тогда получай! Так и кричали, издеваясь. Били. Всю ночь на коленях стоять заставили. Три раза голого водили под шланг, полоскали. Можно сказать, приняли меня за тебя».Петрович, однако, продолжал меня по-своему уважать и имел какую-то свою душевную нужду в том, чтобы ждать от меня новых романов. Он уже втайне надеялся попасть в один из них под видом героя и сам ненароком подсказывал: «Я ведь романтический герой… Теперь таких уж нет… Только пиши!»Он никогда не звонил, а тут вот звонок – был в подпитии, радостно звал меня приехать срочно к нему в общежитие: «Здорово, писатель, приезжай, я тебе его отдаю… Не бойся, все будет в порядке… Дарю! Выпьем коньяка, а потом поедешь домой… – и проговорил таинственно. – Это то, о чем ты мечтаешь». Честно сказать, мне было тягостно даже вообразить, что я окажусь в гостях у Ивана Петровича. Но отказать в ответ такой отчаянной просьбе не повернулся язык. С порога попал в объятия тоскующего, одинокого хозяйчика. Комнатка сиротливая: пустые стены, раскладушка, два стула. Обшарпанный старый стол. Но посередине – не иначе старинный, хрустальный графин. Из него Петрович с умилением – «это дедушки моего, купца, была вещь, соль он в Москву из Костромы возил», – разлил по стопкам коньяк. «Вот он, бери, пиши, раз такое дело… – щедрым жестом указывает на коробку. – Последний остался, еще с прошлых времен… Думал продать его тебе со временем, а потом думаю: ну что я с теми деньгами буду делать? Ну нет… Нет, говорю сам себе! Деньги эти проклятые мою жизнь сгубили. Пора, думаю, разрубить этот вопрос – и вот решил не брать с тебя денег. Дай, думаю, подарю!» Бывший полковник космических войск то замыкался, то шумно бунтовал, стоило мне промолвить словечко, что вещь эта все же стоит денег… И я выслушал печальную и отчаянную исповедь человека, возненавидевшего деньги!Платить в больничной охране со временем начали так мало, что работа эта по охране правопорядка теряла для меня смысл… К тому же выгнали за пьянство Петровича: он не только позволил себе распивать на посту спиртные напитки, но и пробрался в комнату, где отдыхали в ночую смену медсестры, натурально покусав одну из них – как оправдывал потом свой поступок, «самую вредную». И без него меня уж тоже одолевала на посту какая-то собачья тоска. Он пропал – как пропадали и многие, будто его и не было. Компьютер – его подарок, работал исправно и кормил кое-как семью. Домик тещи под Запорожьем все облагораживался: вот она сообщила, что покрыла его шифером, а через месяц – что залила цементом над погребами, а то они текли. Засадила огород. Купила полтонны угля всего-то за сто пятьдесят гривен.И уже читалась в письмах ее новая тихая мольба, что истлел совсем заборчик, надо б оградку новую, лучше б из железа, а денег нет! А у меня в душе явилось что-то навроде гармонии – было так хорошо, что где-то под Запорожьем обретает смысл и мой труд. Будь у меня свой дом, я мечтал бы покрыть его шифером. Теща полжизни копила, даже не на дом, а хоть на свой домишко. Она, душа крестьянская, плавала по Тихому океану, добывая стране икру, рыбу, печень трески, – и знала полжизни, для чего работает. Я же работал даже не ради осязаемой цели, а из страха оказаться в долгах или под страхом не отдать долгов, или от страха умереть в безвестности. Но зачем копил деньги мой дед? Для пишущей дурацкой машинки, которую никогда бы не позволил купить даже самому себе?

Теперь я ощутил странный вкус к эпилогам… Вот повстречался с Майклом, о котором даже не вспоминал… Оказалось, что его англичанин был шпионом – собирал секретную информацию. Шпиона выдворили из страны, а Майкл, то есть Миша, лишился престижной работы и просидел несколько месяцев в Лефортово, пока шло следствие по его делу, но все же вышел на свободу. Жена развелась с ним, сошлась с богатым иностранцем и покинула с дочкой нашу страну. Вместо индейских роскошных волос Миша стал носить короткую спортивную стрижку. А объявился он потому, что продавал по дешевке свой маленький компьютер: ему надо было платить за снятую у злобливых пьяниц комнатушку. Я получил как раз очередную порцию денег за свои литературные труды… Бережно я вез их по заснеженной Москве, будто драгоценный горячий бульон, уже воображая, что еду со своим сиротливым маленьким компьютером в тещин домик. Уеду, уеду, уеду! – и стану там, на Украине, как на чужбине, задушевно писать о родном и родных! Но место это оказалось вовсе не приспособленным для мук творчества: у меня там отсохли руки от блаженства чистейшего, настоянного на садах и травах воздуха, а душа упорхнула на свободу днепровских просторов, так что было ее не поймать, да еще и теща вечно что-то жарила да варила, мучая старый, ржавый керогаз; она уверовала тем летом, что готовить на керосине ей обойдется дешевле, чем на газе. И надо было возвратиться в Москву, чтобы, как в клетке, снова сидя в четырех опостылевших стенах, начать выдавливать что-то тоскливое. Дал знать о себе Иван Петрович – он устроился уже не просто охранником, а начальником охраны супермаркета и звал меня к себе работать на условиях самых выгодных: я должен ничего не делать, а буду сидеть у него в кабинете и писать в полном покое да тишине новый роман. Он так был озадачен моим отказом, что не находил слов и только возмущенно восклицал: «Да ты же писатель! Писатель!» «Ну что мне делать в супермаркете, если я писатель?» «Да как это что? Дурак ты – писать, писать!»Фирма сестры разорилась – упал у нас спрос на французскую туалетную воду, а у них, во Франции, упал спрос на наши из Архангельска доску да фанеру, – и вот уж сестра моя два года была безработной, не знала, чем же торговать, а я учил ее эти два года, как надо правильно жить. А как правильно? В Библии сказано, внушаю ей: лучше щепоть без труда, чем охапка с трудом, будь как птица небесная!Голубовский позвонил вдруг из своего ниоткуда и предложил начать вместе с ним размораживаться, будто я когда-то превращался в лед. Мы встречались с ним, как заговорщики, растратили месяц жизни, будто командировочные, на то, чтоб основать новое литературное течение, а потом еще месяц – чтобы в нем разочароваться. И он снова скрылся. А я подарил ему на прощание белый, как океанский лайнер, телефон, памятуя, что был плохо слышен его голос в трубке; телефон этот я выменял еще когда работал охранником в больнице на бутылку водки у забулдыги-телефониста, потому что жалко было глядеть, как уходит на сторону за бесценок, как будто гибнет, такой красивый благородный аппарат… Говорили, что Голубовский плохо кончил: с утра до ночи скитаясь по Интернету, он заблудился в порнографических сайтах – и больше не выходил на связь.Только вот не знаю я спустя годы, что произошло с соседом моим Ворлоховым. Мы разменяли квартиру. Когда переезжали, Ворлохов утащил к себе все, чего не хотел я тащить за собой: гирю, лыжи «Карелия» без палок, два горшка с засушенными в их каменистой почве цветами, старый, продавленный диван и что-то еще. То, что принадлежало мне, тащил он на удивление жадно и даже подобострастно, как если бы вся эта рухлядь, перешедшая от меня, оказавшись у него в доме, должна была несказанно изменить его жизнь. Соседство многолетнее со мной – подслушивание и подглядывание за тем, кто у меня собирался и что несли собравшиеся спьяну, – внушило бедняге Ворлохову мысль, что он проник наконец в тот заветный секрет, как добиться почета и денег, нигде не работая и ничего целыми днями не делая.Литератор поднаторел, и давно не слышно, чтобы кто-нибудь звал на помощь. Кругом компьютеры да еще и с начинкой из самых быстрых умных программ. Та программа, что у меня, – давно дура. Появляются новые и новые… Но я боюсь – не хочу того менять, к чему привык. Моему компьютеру грош цена, его не возьмут даже на детальки. А сохрани я пишущую машинку с бухгалтерской кареткой, то на лом бы только и пошла, даром, что ли, теперь каждый второй бухгалтер под статьей ходит, какие там машинки… А тут и голос дедушкин: «Хватит, говорю ж тебе, людям брехать!» Но я ему в ответ: «Так я же, дедушка, про себя… Я ни у кого ничего не отнимаю… Что же мне, до самой смерти ждать?»

По дороге из Юрятина, в поезде, когда возвращался в прошлом году с какой-то литературной конференции, на подъезде к Нижнему Новгороду приснился сон. Хожу по комнатам квартиры, очень напоминающей дедовскую в Киеве, но и чужой, новой. Вижу деда. Он сидит в кресле, насупился и молчит. У меня он угрюмостью своей вызвал робость. Кажется, бабка ходила по комнатам, стыдила меня, что я с дедом по-людски не поговорю. Дед вдруг не вытерпел – и мы крепко-крепко обнялись, а потом он повел меня по квартире и стал жаловаться как родному: сказал, что очень хочет, чтоб купили ему унитаз, и рассказывал какой – пластмассовый, превращающий все якобы в порошок, ну, словом, чудо техники, отчего я понял, что это должен быть биотуалет. И что-то детское, щемящее было в его желании иметь то, чего даже в глаза не видел, о чем только слышал – как у ребенка, что мечтает об игрушке… Но тряхнуло, наверное, вагон – и я очнулся. Поезд не двигался. В запотевшем оконце, как в аквариуме, был виден безмолвный кирпичный замок провинциальной станции, погруженный в ночь, и проплыл одинокой рыбкой, золотясь под фонарями, какой-то маленький человек. Уснул я, когда поезд наконец пустился стрелой в свой прямой кромешный полет, но до самой Москвы сон этот так и не возвратился; не возвращается и по сей день.