1. Ржавчина воспоминаний

Хуже всего то, что большую часть года небо над Копсфортом совершенно прозрачное…

Сегодня после заката он нечаянно задел взглядом желтую искру Меркурия, и потом целый вечер в ушах плавал крик меркурианской чайки. Она кричала скрипуче, протяжно, долго: «Кия!.. Кия!.. Кия!..» И чтобы отвлечься от крика-призрака, крика-воспоминания, он стал думать о разной чепухе, но это помогало плохо. Напрасно, к примеру, он пытался припомнить, как звали того проклятого попугая на лунной базе «Гагарин», которого скучавший в резерве Джанелла выучил орать во всю глотку: «Лейтенант Нортон, смир-р-но! Салют!» Он вспомнил лишь, что много раз собирался свернуть голову ни в чем не повинной птице, но так и не собрался. И еще почему-то вспомнилось, как Михайлов стянул в пакгаузе толстого рыжего кота, принес на рейдер за пазухой и спрятал у себя в каюте, решив прокатить до Урана, и как сначала все были рады и дали рыжему имя Форсаж, а потом, уже после разгона до крейсерской скорости, когда эта кошка вдруг родила под ковровым фильтром регенератора пятерых мертвых котят, ее у Михайлова отобрали, стали называть Мадам и очень жалели. Мстислав Бакулин обозвал Михайлова живодером и чуть не полез в драку. А дальше… Дальше был Оберон, и никаких воспоминаний тут не требовалось. Об этом можно было только размышлять, но десять лет утомительных размышлений его убедили, что именно об этом лучше не думать. А кошку-межпланетчицу подарили какому-то зоопарку, я зеваки знали о ней больше, чем о погибших на Обероне десантниках. Один из парадоксов современной жизни, но об этом тоже лучше не думать.

Скверная штука спонтанные воспоминания. Стоит мимоходом зацепить глазами желтую точку над горизонтом, и в ушах надолго застревает крик давно уме, вероятно, умершей чайки: «Кия!.. Кия!..» Черт бы побрал этот крик! Когда он впервые услышал меркурианскую чайку, ему и в голову не приходило, что это крепко врежется в память и со временем перевоплотится для него едва ли не в главную особенность Меркурия. В звуковой образ планеты.

Раньше по поводу представлений о Меркурии никаких сложностей у него не было. Двойник хорошо знакомой Луны, только гораздо больше и жарче, и есть там крупнейший во Внеземелье металлургический комбинат. Подлетая к планете, он спал. На борту комфортабельной «России» он отлично выспался за четверо прошедших суток и на четверо суток вперед и лишь за полчаса до пересадки в орбитальный лихтер без всякого любопытства взглянул на скучно оголенную под солнцем поверхность, усеянную оспинами цирков, вмятинами кратеров, сморщенную и задубелую, как высохшая кожура граната. На спуске лихтер заложил крутой вираж, на его экранах колесом повернулась грандиозная мозаичная панорама: белые и золотистые многоугольники, полосы, звезды, дымчато-черные круги и овалы, синие плоскости, ртутно-зеркальные капли и купола, а на следующем вираже появились голубовато сверкающие иглы башен-кристаллов, бело-черные «шахматные» поля, что-то похожее на длинное розовое озеро со стеклянистыми, в красных прожилках берегами, вогнутые склоны, облагороженные амфитеатрами мутно-зеленых ступеней — террас… и все это пестрое нагромождение обнимала горная дуга, причудливо изрезанная складками, на каждой вершине что-то ослепительно блестело, а дальше, за этими блестками, уходили, горбатясь, к горизонту угрюмые кряжи, дико изуродованные рубцами полуразрушенных цирковых валов, трещинами разломов и воронками кратеров. Окинув взглядом внезапно распахнувшийся простор, он вдруг испытал ощущение масштабности захваченного людьми нового мира (ощущение, которое ему уже приходилось испытывать дважды: на подступах к Марсу и при посадке на Ганимед и Титан) — ощущение того, что это, черт побери, планета, а не какая-нибудь там луна. Разумеется, он сознавал, что один город, пусть даже очень крупный (с двухсоттысячным населением, которое дало своему городу трогательно-символическое название Аркад), еще не повод для торжеств по случаю освоения всей планеты, но ощущение «нового мира», не покидало его…

Лихтер пронырнул огромный, брызнувший фиолетовым светом шлюзопричальный колодец, остановился и выпустил на перрон пассажиров. Хорошо, что он догадался выйти последним, никто не заметил его замешательства. Перронные ярусы космопорта напоминали скорее фойе столичного гранд-театра, чем вокзальное помещение, и в форме десантника он сам себе казался ужасно нелепым в нарядной толпе. Средневековый пират на фоне сверхсовременного интерьера. Аркад с первых шагов поразил его роскошью, неслыханной и невиданной в условиях Внеземелья и до тех пор, пока од не связался через вокзальный видеотектор со штабом отряда «Меркьюри рэйнджерс», ему не верилось, что здесь вообще нужны люди его профессии. И потом ему целый день в это не верилось, пока он знакомился с городом. Точнее, не день, а те пять часов, которые штаб ему выделил на устройство и отдых. В отдыхе он не нуждался и за четыре часа успел (как ему представлялось) многое осмотреть. Здесь было много такого, чего не встретишь в других уголках Внеземелья, а главное — много зелени, света, простора, воздуха и воды. Позже он уяснил, что видел только мизерную часть самого крупного города Внеземелья. Самого автоматизированного, самого промышленного, самого комфортабельного, самого-самого!..

В сущности, это был уже и не город. Это был колоссальный плацдарм вторжения земной ноосферы в чуждый ей мир суровой планеты. Малая Земля, зарывшаяся в грунт Меркурия больше, чем на девять десятых, буквально по макушку, и неплохо вооруженная против всего, что имело склонность выковыривать ее оттуда. Хотя бы то обстоятельство, что макушку Аркада почти непрерывно лизала плазма солнечной короны, уме говорило само за себя…

Конечно, о существовании Аркада (жилищно-промышленного комплекса А-200-М, построенного на Меркурии с учетом опыта сибирских мегалополисов) он знал и как-то мог вообразить себе его размеры, но о существовании такого впечатляющего плацдарма — Аркадии — имел до смешного смутное представление, и теперь, знакомясь с Аркадией, сожалел, что прежде никогда особо не интересовался меркурианскими делами. Бродил наугад, без всякой системы, и не верил глазам, настолько все было просторным, удобным и очень разнообразным. Третий уровень города совершенно его покорил. Цветники, уютные скверы. Странные разветвленные сооружения в четыре-три этажа, скорее похожие на канделябры, чем на дома. Не менее странные декоративно-архитектурные формы каких-то ажурных построек, назначение которых непросто было угадать. Бесконечные струи фонтанов, бассейны с чистой водой, отражавшей глубокое синее небо и небольшое незнойное солнце «марсианского» типа. Это как на вершине горы, с той лишь разницей, что не видно нигде горизонта; и только по кучевым облакам, окружавшим все это, можно было понять: пространство здесь ограничено, небесный простор иллюзорен… На открытых «блюдцах» домов-канделябров сидели, ходили и разговаривали группки людей, занятых, видимо, чем-то серьезным, пестро светились экраны видеотекторов, и он по некоторым признакам определил, что забрел в деловую часть города.

Жилищно-бытовой сектор ему понравился меньше. В жидковатых сосновых рощицах довольно плотными рядами стояли, как грибы, на цилиндрических подставках потешные сооружения, вид которых наводил почему-то на мысль о гибриде венерианского дисколета и панциря слоновой черепахи. Сперва ему показалось, будто он попал на стоянку местного транспорта… Позже выяснил, что эти забавные штуки — спальни-квартиры для семейных аркадцев. А еще позже он и жена имели такую же спальню-квартиру, когда Сильвия вопреки настойчивым увещеваниям родни и соседей, бросив все, появилась здесь в качестве работника отдела информации монтажно-строительного комбината, и ее появление для него, огрубелого работяги-десантника, было самой немыслимой роскошью в этом шикарном Аркаде. Жена прилетела страшно веселая, возбужденная, а он так долго молча смотрел на нее, остолбенев, что по ее лицу пошли гримасы и она заплакала… Но тогда, потешаясь видом меркурианских «вигвамов», он, конечно, этого еще не знал. Не знал, что «вигвамы» довольно удобны, что в них, вообще говоря, не живут, а только ночуют, что жизнь аркадцев протекает в городе всюду: на рабочих местах, на спортивных площадках и стадионах, в театрах, в «залах феерий», в клубах экспресс-информации, в «лесах» и на пляжах обширнейшей зоны отдыха Новый Эдем, в ресторанах и музыкальных кафе, наконец. Не знал, что в перерывах между делами и сам какое-то время будет жить этой жизнью, не ведал, какими счастливо-тревожными будут дни ожиданий ребенка, как будет цепенеть жена под озабоченными взглядами медикологов и как потом ничего нельзя будет сделать и ребенок умрет не родившись, а он, когда ему про это сообщат, пойдет куда-то, не сознавая куда, и лишь искусственный рассвет, отраженный в воде, крик пролетевшей над головой чайки, резь в глазах, и мокрое лицо, и хруст леска на зубах подскажут ему наконец, где он и что с ним происходит, и он впервые проклянет Внеземелье, проклянет молча, но так, чтоб было слышно на всех планетах и лунах, где он побывал… Да, в те часы, разглядывая диковинный город, он ничего еще об этом не знал и спокойно прошел мимо зеленой площадки, на которой галдела шустрая малышня.

Скоро он поймал себя на том, что осматривает город деловито и даже с некоторой долей придирчивого практицизма. Как специалист. Никуда не денешься, он был специалистом по Дальнему Внеземелью. Дальнему, правда, но принципиальной разницы это, пожалуй, здесь не имело. Ни на секунду Аркадия не могла его обмануть кажущейся абсолютной безопасностью и безмятежностью. Он был твердо уверен, что жизнь в Аркадии далеко не проста и определенно не безмятежна. Потому что это Внеземелье. Близкое ли, Дальнее, но все равно Внеземелье. А Внеземелью он не доверял и на четверть мизинца. Никогда, их при каких обстоятельствах. Должно быть, поэтому в отрядах и группах, где ему доводилось командовать, люди погибали редко. Люди не любили его — он это знал, — награждали его не всегда безобидными прозвищами — он терпел и прощал, — но ни разу не попадалось среди его подчиненных такого, который бы неохотно пошел вместе с ним, Лунным Дэвом, на любую по сложности операцию. Его считали чем-то вроде ходячего талисмана (бывало, просто жались к нему во время уж слишком отчаянных передряг) и не знали, что весь его «счастливый» опыт основан на недоверии. Он мог понять и простить все, кроме беспечности в отношениях с Внеземельем. И чем больше он видел дизайнерских ухищрений, смысл которых сводился к стремлению подчеркнуть внутреннее благополучие меркурианской среды обитания, тем зорче приглядывался к свидетельствам «технического недоверия» к Внеземелью. А свидетельств встречалось немало, хотя специально он их не искал.

На верхних уровнях города он обратил внимание на световые фигурки стилизованных черепах, забавно перебирающих лапами, и выяснил, что цвет «веселых рептилий» информирует о состоянии защитного поля где-то высока над головами аркадцев. Черепашки переливались успокоительно зеленым сиянием, но плиты мощной металлоброни, пока разведенные в стороны и замаскированные под декоративные карнизы, тоще о чем-то ведь говорили… Попутно он выяснил, что вертикальные шкалы уличных термометров одновременно служат для указания уровней проникающей радиации: и когда он взглянул на верхние цифры одного из этих изящно декорированных указателей, ему стало понятно: Аркадия готова ко всему. По крайней мере, жители ее учитывали даже вероятность катастроф… Ему хотелось продолжать смотреть на город глазами ослепленного роскошью новичка, по это было уже невозможно. Уличные шкалы газового контроля. Искусно закамуфлированные экраны и сигнализаторы экстренного оповещения. Тусклые круги с едва заметными надписями: «Выход к лифтам скоростного спуска в убежище», «Склад аварийного оборудования», «Вход в герметариум по сигналу 2-Т». Еще ожидая в резерве меркурианскую визу, он знал, что скучать на этой планете ему не придется. Но между «знать» и «почувствовать» была определенная дистанция, которую предстояло преодолеть. И было странно, что в Аркадии эта дистанция для него растянулась. Он многое увидел, кое-что понял, однако почти ничего не почувствовал.

Яркая надпись, прыгая с места на место, как ополоумевший заяц, усиленно соблазняла войти в обеденный зал ресторана «Бамбук». Он вошел. Никакого зала здесь не было. Что-то вроде бугристо-оранжевой трубы с волнообразно колышущимися стенками… Он ощутил ускорение. Быстрый подъем, будто вдоль гигантского пищевода… Внезапная остановка. Распахнулась ослепительно солнечная дыра, и сначала он увидел поверхность Меркурия, а ум потом разобрал, что залитые солнцем горы видны сквозь прозрачный стакан ресторанного зала. Над горами было черное небо.

Он поискал свободный стол в той стороне зала, откуда открывалась панорама грандиозных валов двух почти соприкасающихся цирков, и, чувствуя на себе взгляды соседей, сел к залу спиной. Есть он любил в одиночестве. Когда нельзя было есть в одиночестве, он спокойно ел в обществе и никого не замечал.

Судя по широте кругового обзора, обеденный зал ресторана «Бамбук» находился где-то на самой верхушке довольно высокой башни. Если смотреть в промежуток между валами, отсюда неплохо были видны заслоняющие горизонт горбы мрачного кряжа, угловатые, как обтянутые шкурой костяки изнуренных коров. По склонам горбов, которые были поближе, медленно сползали желтовато-белесые, грязно-зеленые и серые с бурыми гривами языки чего-то такого, что походило на перелившуюся через край котла очень густую и вязкую пену какого-то варева. Не сразу он догадался, что это струится по склонам лавина дымов… «Пожалуйста, — проговорил кто-то над ухом, — ваш заказ». Он отстранился и посмотрел на тумбу разговорчивого буфета. Лапки буфетного манипулятора быстро сервировали стол, произнесли: «Приятного аппетита!» — и не успел он моргнуть, как перед ним оказался прозрачный судок с небольшим количеством янтарной жидкости. «Странные порядки…» — подумал он, опуская ложку в судок.

Еда была вкусной, но ее было мало. Он набросал туда гренков, перемешал, к в кресло напротив села девушка с недовольным, как ему показалось, лицом. Русые волосы, модно свисающие над ушами двумя короткими пучками, золотистый свитер-паутинка, нахмуренные брови.

— Не помешаю? — спросила она.

— Нет.

— Приятного аппетита, — произнесла она не слишком-то дружелюбно.

— Благодарю.

Пока он ел суп, она, заказав «дежурный обед», сердито гремела предметами сервировки. «Бывалый десантник и юная экспансивная меркурианка», — подумал он и перестал обращать на это внимание.

— Вы не умеете есть, — вдруг сказала она. — Вы едите как автомат, бесстрастно, словно не замечаете разницы между стерляжьей ухой и гороховым концентратом.

Он посмотрел на нее. Она была довольно красива, но не настолько юна, как ему показалось вначале. От нее ощутимо исходили флюиды мрачного настроения.

— А вы не умеете вести себя за столом.

— Это вы мне?.. — спросила она с ироническим любопытством.

— Вот именно, — подтвердил он. — Я, догадываюсь, случайно занял ваше любимое кресло и, вероятно, съел заказанный вами суп, но, согласитесь это не повод для такого мощного раздражения.

— Верно, — сказала она. — Не повод… Просто я сегодня не в своей тарелке. Извините. Бывает. — Синевато-серые ее глаза глядели серьезно и словно бы куда-то мимо него.

— Итак, мы оба не в своей тарелке, — проговорил он, разглядывая очередное блюдо, поданное манипуляторами. На длинной стеклянной посудине лежало три листа салата, два розовых шарика и кубик розоватого студня, и все это было удручающе миниатюрным. — Давайте меняться, — предложил он.

— Нет, попробуйте. Это все из креветок и очень… питательно. — Тень усмешки прошла по ее губам. Глаза оставались серьезными. — Сегодня день моего рождения, я угощаю.

— А… Поздравляю. И сколько же?.. Впрочем, ладно.

— Последний раз двадцать.

— Двадцать девять? Я готов был подумать, что вам девятнадцать.

— Спасибо.

— Не за что, это не комплимент.

— Вы тоже сегодня не в духе? — спросила она.

— Нет, это мое обычное состояние. Я, видите ли, мало приспособлен для светских бесед.

— В таком случае будем есть молча… Закажите себе что-нибудь мясное.

Он заказал беф-монтре.

Ели молча. Смотреть на свою сотрапезницу он избегал. Но заметил, как она, стараясь проделать это украдкой, подала отрицательный знак головой и рукой кому-то за его спиной. Он понял, что испортил людям компанейский обед. А может, и совершил какую-нибудь еще большую глупость. Торопливо заканчивая десерт, сказал:

— Надо было сразу мне все объяснить, я мог уйти к другому столу, и прекратился бы этот цирк.

В ее глазах возникло и тут же угасло какое-то необычное острое выражение, он его уловил, но не понял.

Очень спокойно она сказала:

— Чепуха, не обращайте внимания. Я должна была ответить на вопрос моей подруги. Только и всего… По-видимому, вы впервые в этом ресторане?

— Я впервые на этой планете.

— Сегодня? «Россия»?

— Да. Кстати, в обеденных залах «России» иные порядки.

— А раньше?

— Что «раньше»?

— Где вы обедали раньше, можно узнать?

— Можно. В обеденных «залах» Дальнего Внеземелья.

— Каким же образом вы… сюда, на Меркурий?

— По собственному желанию. Если вы это имели в виду. — Он подчеркнул слово «это».

— Нет, я имела в виду другое. Обычно космодесантники специализируются избирательно, в их среде есть «планетчики», «лунники», «пространственники»…

— Вы неплохо знаете нашу среду, но все это верно только отчасти. Хороший десантник должен быть всяким.

— Вы… хороший десантник?

— Я всякий.

— Скажите… вам нравится ваша работа?

Он посмотрел на нее.

— Почему вы об этом спросили?

— Чтобы знать, как вы ответите.

Он еще раз внимательно посмотрел на нее.

— Разве это хоть сколько-нибудь важно — как я отвечу?

— Для меня — да.

— Ну что ж… Работа нормальная.

— Нормальная… — тихо повторила она. — Впервые за время нашего знакомства вы сказали неправду.

— Мы еще незнакомы.

— Людмила Быстрова.

— Дэвид Нортон.

— Вот я познакомились. Зачем же вы говорите, что ваша работа нормальная, если она ненормальная?

Он помолчал, пытаясь вообразить себе, зачем ей все это надо. Ему не нравились ее вопросы. Ему не нравилась тема беседы. И наскоро проглоченная еда тоже не очень понравилась. Разговор, затеянный новой знакомой, вызывал у него смутное холодноватое любопытство и такое же смутное холодноватое неудовольствие.

— Что вы в ней видите… ненормального? Риск? Сложность?

— Нет. Этого добра у любого работника Внеземелья хоть отбавляй. Я имела в виду то, что у вас внутри.

— Простите, но какое вам дело до того, что у нас внутри?

Несколько мгновений лило ее было угрюмо-задумчивым.

— Выпьем кофе? — предложила она. — Не отказывайтесь. Кофе местный, меркурианский.

На стол из буфетной тумбы переместилась целая флотилия предметов кофейного сервиза — не менее дюжины сосудов разных форм, изящные тонкостенные чашки, блюдца, ложки, розетки… и даже что-то вроде подсвечника с дрожащими язычками спиртового пламени, — все из желтого сверкающего металла.

— Молоко? — предложила она. — Сливки? Мороженое? Суфле?

— Нет, просто кофе. Сливки, суфле — это вам.

— Почему мне?

— Потому что было заметно, как вы пытались заставить себя поесть и как у вас ничего из этого не вышло. Сливки тоже местные?

— Конечно. Здесь все местное. Вы еще увидите наши «зеленые фабрики», фермы, плантации…

— Вы имеете к этому отношение?

— Только как потребитель. А как специалист я имею отношение к субкритической модификации металлов. Сверхпрочные сплавы. То, на чем вы летаете. Пейте, остынет.

Он поднес к губам сверкающую чашку:

— В другой обстановке я бы подумал, что чашка из натурального золота.

— Здешнее золото ничем особенным не отличается от земного.

— Что, вся эта посуда… золото? Но зачем?

— Красиво, практично. Не окисляется и не тускнеет. Как вам наш меркурианский кофе? — спросила она.

— Я не нахожу в нем ничего меркурианского. Вкус обычный, земной.

— В этом его достоинство. Наши плантации совершеннее лунных.

— Богато живете.

— Да… как будто небедно. Еще чашку?

— С удовольствием. — Он посмотрел на цветные струи дымов за окном и спросил: — Промышленность ваша коптит?

— Наша промышленность не коптит, — сказала она, не повернув головы. — Дымят побочные кратеры Малого Аборигена.

— Есть и Большой?

— Был. Вел себя агрессивно, намучились с ним и в конце концов подавили. Красивый был вулканище. Необузданный, пылкий… Слишком близко от города.

— Но ведь и этот недалеко?

— Даже ближе.

— Почему бы его не заткнуть?

По ее глазам он понял, что сморозил глупость.

— Не кощунствуйте, — тихо проговорила она. — Вулканологи заботятся о здоровье Малого Аборигена так, как не заботятся о своем собственном. Мы считаем Малый Абориген подарком судьбы, и здесь не принято говорить о нем в неуважительном тоне.

— Понятно… Химия?

— Верно. Вулканогенное сырье. Но прежде всего вода.

— Знаменитый гейзер Мелентьева?

— В том числе, но не только. Малый Абориген, насколько я понимаю, не единичный вулкан. Система вулканических очагов. К счастью, малоактивных — в сольфатарной стадии, как говорят вулканологи. Горячие газы, вода… и все остальное. Воды неожиданно много. В стане меркуриологов и вулканологов до сих пор царит теоретическая неразбериха. Они по-разному объясняют «гидрофеномен очаговой провинции Абориген», но это, понятно, не мешает нам использовать гидрофеномен для нужд бытовых, культурных, промышленных. А вы говорите «заткнуть».

— Ну давайте я отрежу себе язык.

— Опасаюсь, ваша жена никогда мне этого не простит.

— Правильно опасаетесь.

— Профессия у нее земная?

— Она архитектор.

— А можно узнать, как ваша жена относится к профессии космодесантника?

— Конечно, без особого восторга, но… — Он смотрел, как она наливает кофе.

— Я слушаю вас, продолжайте.

— …Но без той предвзятости, которая граничит с нетерпимостью, а может быть, даже и с ненавистью.

— Понимаю, что это вы обо мне… но не понимаю, откуда вы… обо мне…

— Почувствовал. Это всегда очень хорошо чувствуется.

— Будь на то моя власть, — проговорила она, — я запретила бы десантникам жениться.

— Можно проще: не выходить за десантника замуж, вот и все.

Он заметил, как она вздрогнула. Это сильно и неприятно его удивило, и он подумал, что никогда еще не доводилось ему совершать столько промахов на протяжении одного часа.

— Замечательный город, — сказал он и залпом выпил чашку довольно горячего кофе. — Аркад произвел на меня впечатление… Респектабельный город, солидный. Все четыре кита на месте… — Мелькнула мысль: «Разговорился… Кофе, что ли, виноват?»

Она рассеянно покивала. И словно очнувшись:

— Что… какие киты?

— Ну эти… хлеб, энергия, вода, металл. На которых… э-э… современная цивилизация.

— А… Да, конечно, киты… Хлеб с маслом. Энергия… Сколько угодно. Металл. Вода. Море воды… Кстати, видели вы наше Море?

— Море?.. Нет, не видел.

— Только что ушла моя подруга. Жаль. Она бы вам его показала. Я не могу. У меня через сорок минут один умный опыт в лаборатории субкритических модификаций. Чувствую, не получится.

— Опыт?

— Да. А на Море вам непременно надо взглянуть. Глазам не поверите… Значит, пятый кит утонул?

— О чем вы? — спросил он осторожно.

— Об утопленнике, разумеется. О том самом — пятом. Который взял да и утонул. Как-то места ему не нашлось среди четырех… — Она старалась говорить спокойно, однако голос ее изменился от напряжения. — Ладно, не будем. Сотни тысяч раз уже слышали: нравственность — служанка потребности. Миллионы раз… Строптивая, своенравная, но служанка. И самое печальное, что это наполовину правда.

«Черт!..» — подумал он, глядя на нее в упор.

— Не смотрите на меня так, — сказала она. — Я сегодня, верно, не в своей тарелке, но я в своем уме.

Она попыталась улыбнуться. И это было самым худшим из всего, чем успела она его огорошить. Теперь он видел, что ей действительно двадцать девять, и ни годом меньше.

— Послушайте, вы, экспансивная меркурианка… — холодно произнес он. — Вид у вас сейчас, прямо скажем, неважный, но по какому, собственно, поводу вы взвинчены? Спрашиваю не из пустого любопытства, я странно и неприятно чувствую себя центром вашего неудовольствия.

— Да, — подтвердила она. — К сожалению. Я очень виновата перед вами и перед собой, что позволила вам это почувствовать. Сегодня меня одолела какая-то сумасшедшая, горькая, острая жалость к себе, к вам, людям вашей профессии, и вот… все это вдруг… неожиданно выплеснулось. Понимаете?

— Нет. Что вам за дело до нашей профессии?

— Я говорю о людях. — Глаза ее сухо блеснули. — Только о людях.

— Чуть раньше вы говорили о ненормальности нашей работы.

— Это был подход к разговору о людях.

— К разговору? Мне показалось, вы едва удерживались, чтобы не выкрикнуть мне все это в лицо.

— Возможно… Да, скорее всего было именно так, как вам показалось. Вспышка женского эгоизма. Чувственная правота большого несчастья… Не знаю, зачем я собиралась это сделать, и… не совсем понимаю, почему не сделала этого. В последний момент решила вас пощадить?.. Или себя?..

«Жизнерадостный город, — подумал он. — Благополучный такой, веселый».

— Я не нуждаюсь в пощаде. Ни в первый момент, ни в последний.

Его замечание, видимо, до нее не дошло.

— Специфика вашей работы сама по себе для меня темный лес, — продолжала она. — Я не специалист и не знаю, до какой степени жизнеспособен ее механизм. Но не надо быть специалистом, чтобы видеть, до какой степени он мертвоспособен… Едва ли не всякий раз, продвигаясь вперед буквально на несколько метров или спасая кого-то, вы оставляете за собой своих мертвецов. Десятки. В общей сложности сотни… А может, и тысячи, Нортон?.. Каким количеством жизней оплачена каждая пядь каждой из тронутых вами лун и планет? Молчите?.. Трупами ваших товарищей усеян ваш путь. И трупами ваших курсантских иллюзий. И конца этому что-то не видно… Нет, я судить не берусь, насколько оправдан суперпроцент такого количества жертв. Вероятно, оправдан, если Земля, бдительно оберегающая принципы гуманизма, на это идет. Но Земля еще просто не знает, как сильно меняется ваша психика, ваш внутренний мир. Узнав, она ужаснулась бы… О, сначала вы чувствуете себя носителями мужской отваги, храбрецами. А кое-кто и героями. Это когда получаете первые визы на выход в Пространство. Ну а потом? Кем вы себя чувствуете потом? Вот вы, Нортон, чувствуете себя героем?

Он промолчал. Вопрос был нелеп.

— Ладно, отвечу за вас. Героизм… Вы про него позабыли, вы толком уже и не знаете, что это такое. Да, парадокс: ваша работа — сплошной героизм, а для вас, ее повседневных производителей, это понятие стерлось. Больше того, вы с подозрением относитесь к слову «герой» или даже к слову «отвага». Бывалых десантников мощно узнать не только по форме с кошачьей эмблемой на рукаве. В глазах недоверие, ходит с оглядкой, словно все время ждет удара из-за угла. Вам, профессионалам Зон Смерти, надо бы на рукав другую эмблему… Впрочем, не надо. Эта «эмблема» и так постоянно у вас в голове. В мыслях, в чувствах, в самой крови!.. Привычка заглядывать в свой внутренний мир — свойство нормальных людей — вас угнетает. Вы не любите вспоминать. Причина проста: память о вашей работе забивает все остальное. Что у вас может быть в памяти? Масса неимоверно рискованных операций? Да. И лица участников. Лица ваших друзей и товарищей. Тех, к которым вы привыкаете за годы совместной работы, кому отдаете частицу себя и… многие из которых гибнут прямо на ваших глазах. Гибнут, причем не однажды, а столько раз, сколько вы вспоминаете, плюс тот… самый первый, непоправимый. В сущности, вам больше не о чем вспоминать, и этим вы отличаетесь от работников Внеземелья любой другой специальности. Мертвые лица погибших не дают вам покоя. Но не вспоминать невозможно, к ржавчина воспоминаний, вызывая у вас ложное чувство вины, разъедает вам души. Не так ли, Нортон?

Он смотрел на нее и молчал. Дела обстояли еще хуже, чем она себе представляла, но ему хотелось понять, зачем ей все это надо.

— Вы живете… нет — существуете… да, совершенно автоматически существуете в атмосфере забытого вами же героизма, на который вам наплевать. В сумерках вашей мрачной отваги, которую вы разучились уже замечать. И еще — в оглушительной тишине пантеона давно похороненных мертвецов, которые тысячи раз умирают и не могут никак умереть в вашем сознании!.. Мало того, нет ни малейшей гарантии, что сами вы… не сегодня, так завтра…

Спохватившись, она постучала суставами согнутых пальцев о стол.

— Видите? Я суеверна. Ваш брат десантник заставит быть суеверной. Я не стыжусь. Нет смысла стесняться этого перед людьми, которые сами приносят несчастье… Подходит такой молодец и, улучив минуту, вдруг предлагает тебе стать подругой его на «вечные времена». Долго лечишь потом свои никудышные нервы. Ведь можно было и не отказывать. Никто его больше не видел. И никогда не увидит. «Вечных времен» у него было только десять часов… Кто скажет мне, сколько будет их у того, кто сегодня… Подарок мне в день рождения, мама моя!.. — Она потерла ладонями бледные щеки.

Глаза ее были наполнены страхом, гневом и болью. Он понял, в чем дело, но в этот момент не испытывал к ней ни жалости, ни сочувствия, а просто боялся, что она разрыдается.

— Не беспокойтесь, — сказала она. — Слез не будет. Слезный этап в моей жизни давно миновал. Еще в ту пору, как мне довелось подышать вместе с вами одной атмосферой и узнать, чего она стоит. В моей голове тоже есть пантеон тысячи раз умирающих мертвецов. Мой пантеон не настолько, правда, обширен, но что в этом толку, если в нем уместилось больше отчаяния… И сегодня, боюсь, подарили мне еще один… экспонат. — Она опять постучала.

— Вы… ему…

— Да. Решительно. Наотрез. Не могу… Видеть не могу спокойно форму десантника! Но куда от них денешься в этом городе?.. Отряд большой, их слишком много… Но почему обязательно я?!

Второй раз за сегодняшний день он ощутил себя неуютно в форме десантника.

— Причина понятна, — сказал он. — Ваша красивая внешность. Ведь мало кому известно, что у вас там… внутри. Я хочу сказать — в голове. А в голове у вас настоящий, простите, сумбур. — Она метнула в него мрачно-пристальный взгляд, но это его не задело. — К тому же вы чересчур суеверны. Все мы в какой-то степени суеверны, но вы чересчур. Ну что сегодня может случиться с тем парнем, которому вы так решительно, наотрез…

— Все! — перебила она. — Все, что угодно!.. Когда человек, носящий вашу проклятую форму, вылетает ночью на Плоскогорье Огненных змей, с ним может случиться все, что угодно!.. — Она постучала о стол с такой злостью, словно эта была голова недоумка. — Это Меркурий, Нортон. Мер-ку-рий! — повторила ела по слогам, потирая ушибленные пальцы. — Многие несчастные женщины счастливого города будут сегодня думать… холодея от страха, думать сегодня о Плоскогорье…

«Сегодня» и «ночью»?.." — подумал он с некоторым недоумением. Солнце над городом едва перевалило зенит, и до наступления темноты было никак не меньше сорока земных суток. Наконец догадался: она имела в виду ночную сторону планеты.

Он промолчал. Это его уже не касалось. Что будут думать женщины города, его не заботило. Он пытался припомнить какую-нибудь обтекаемо-светскую форму прощания. Перед ним была женщина — в общем-то, малознакомое для него существо, природное своеобразие которого он представлял себе смутно, — и, пожалуй, единственное, что он знал о них наверняка, это то, что прощаться с ними надо особенно элегантно…

— Ну, мне пора, — угрюмо сказала она, посмотрев на часы. Подалась немного вперед, как это делают, когда готовятся встать. Но встать она не успела: потолок зала вспыхнул голубым сиянием, прозвучали гудки — серия резких гудков…

Пока он соображал, что бы могли означать эти сигналы, приглушенно завыла сирена: ау-у… ау-у… Мышцы его напряглись: в любом уголке Внеземелья вой сирены мог означать лишь одно — состояние общей тревоги. Однако он видел, что никого из присутствующих на сигнал тревоги не реагировал — во всяком случае, активно, — никто никуда не бежал, никто даже не вышел из-за стола. На лице своей собеседницы он не мог прочесть ничего, кроме холодной угрюмости, словно бы вой сирены просто отвлек ее от намерения встать, и только. Внезапно он ощутил уменьшение силы тяжести. Бросил взгляд на залитый солнечным светом ландшафт и понял, что ресторанная башня со скоростью лифта проваливается вниз…

— Уважаемые посетители! — донеслось из буфетного чрева. — Мы приносим свои извинения за вынужденность отрицательно-вертикальных перемещений. Мощность протонной атаки ожидается до девятнадцати баллов. Остальные параметры хромосферной вспышки мы сообщим дополнительно. Благодарим за внимание.

Знакомо брызнули фиолетовым светом стены колодца. Легкий толчок. За стеклом кругового окна клубился пар, сквозь мутно-белесую пелену кое-где пробивались желтые пятна… Он почувствовал, что собеседница вновь собирается встать, перехватил ее взгляд и поразился бледности ее лица. И взгляд чем-то особенным так его удивил, что все остальное сразу неуловимо сместилось и отошло на задний план. Несколько долгих секунд они смотрели друг другу в глаза. Это было нелепо. Как игра в «кто кого пересмотрит». Но он не мог избавиться от ощущения, что зрачки, устремленные на него, видят нечто совсем другое…

— Мне пора, — повторила она. — Было время, когда мне, очень хотелось вот так… посмотреть вам в глаза, Лунный Дэв. Но постепенно это мое желание перешло в свою противоположность. И лишь случай… сегодня… — Она оборвала себя и медленно встала. — Ладно. Будьте здоровы…

— Откуда вы… мое прозвище? — спросил он, преодолев замешательство. — Впрочем, не то. Я хотел… Да, я хотел бы узнать, за каким… простите, зачем…

— Посмотреть вам в глаза?

— Да. И почему именно мне? — Он машинально взял со стола кофейную ложку, согнул между пальцами.

— Почему?.. — повторила она, возвращаясь, как ему показалось, откуда-то издалека. — Честно говоря, не знаю. Может быть, потому, что вы женаты… Да, скорее всего именно поэтому. Кизимов, Винезе, Йонге, Лорэ… эти были холостяками, и с ними все ясно. Никого у них не было. И ничего. Кроме нормальной работы.

— Откуда вы Йонге, Кизимова… Черт!.. Послушайте, Людмила… э-э… как вас там? Быстрова! Откуда вы…

— Бакулина. По мужу — Бакулина. И Быстрова, но это в девичьем прошлом. — Огибая угол стола, тихо добавила: — Да, Нортон, был у меня когда-то муж… Мстислав Бакулин. Вместе с вами там… на Обероне. — Медленно проходя мимо: — Впрочем, почему же с вами? Вы здесь, а он… там. — Приостановилась, но уже где-то за его спиной — он не смотрел на нее. — Я понимаю, ничего нельзя было сделать. Но вы здесь, а он там. — Короткая пауза. — А я… наполовину здесь, наполовину там.

Она ушла. Он не видел, но чувствовал это, продолжая сидеть перед сверкающей грудой золотых побрякушек. Странная пустота… Он не испытывал никаких ощущений. Ни угрызений совести, ни ошеломления, ни злости. Ни раздражения, наконец. Ничего. Ровным счетом… Он испытывал ощущение пустоты. Эта женщина основательно выпотрошила его и ушла, унося с собой все, что ей удалось из него вынуть. И было немного зябко. Словно выскочил из холодильника в теплый отсек и не успел как следует согреться. Больше ничего особенного он не чувствовал. И в голове была пустота. Никаких особенных мыслей, никаких тревожных воспоминаний. Оберон мерцал в-сознании крохотной звездочкой. Ничем не примечательный, совершенно неотличимый от других звезд, скупо рассыпанных, как приманка для юных романтиков, в пустопорожних пространствах Вселенной. Как будто там, на этой крохотной звездочке, никогда ничего особенного не происходило. И как будто там, у звезд настоящих (когда их достигнут), тоже ничего особенного не произойдет…

Да… тому, кто знает про оберонскую катастрофу лишь понаслышке, трудно даже представить себе, насколько все было просто. Внеземелье лязгнуло пастью — и шестерых как не бывало. До нелепости просто. Если бы это было сложнее, чем было, они успели бы что-нибудь предпринять. Сложными оказались только последствия. В этом весь характер Внеземелья — от абсолютной простоты события до чрезвычайной сложности последствий. И надо еще разобраться, кому в большей степени не повезло. Тем, кто остался на Обероне, или тому, кто здесь… «по собственному желанию»… Это правильно она говорила насчет героизма. Какой уж там героизм, если тебе хвост прищемило! Чем — неизвестно… но так прищемило — искры из глаз! Теперь вот приходится хвост поджимать и по всему Внеземелью искать безопасные подворотни. И смотреть в оба, как бы тебе на твой искалеченный хвост не наступили. Зазевайся хоть на минуту — непременно наступят… А кто это тут экран укокошил? А почему это вы плохо спите? А зачем у вас такое хмурое лицо? А верно ли говорят, что вы человек с невероятным чутьем? А что за детские фокусы с досрочной отставкой? И вообще, почему это вы так старательно избегаете общества, прячетесь э тень?.. Как же, спрячешься тут! Подсядет кто-нибудь к столу, и выясняется, что ты с ним, подсевшим, едва ли не в родственных отношениях. Дьявольски оживленная здесь подворотня…

Пар исчез. Теперь за окном была березовая роща. Кроны были желтые, осенние, а дальше что-то блестело, как огромные кучи мятой фольги. Он не сразу понял, что это посеребренные скалы. В целом пейзаж за окном производил странное впечатление из-за этого блеска, но деревья выглядели натурально. Между белыми стволами прошел человек в светло-коричневом. Нортон сжал зубы — фигурой прохожий напоминал Михайлова. Было такое однажды в Ванкувере: он заметил в парке очень похожего на Михайлова человека и долго смотрел ему вслед, будто хотел убедиться, что это наверняка не Михайлов; прохожий, чувствуя, видимо, взгляд, остановился и посмотрел на него, и это было как «привет» с Оберона… В тот же день, придумав для себя какой-то предлог, он из Ванкувера уехал.

Нет, прохожий в светло-коричневом непохож на Михайлова. Это березы похожи. Точно такие, каких много вокруг полигонов Байкальской школы космодесантников — в долине реки Сарма и на местных горах. Впрочем, в тайге вообще много берез. Леонид мягко, протяжно произносил это свое родное слово — тайга… Осень третьего курса запомнилась просторами и чем-то хорошим, сильным, ярким, цветным. Потому, вероятно, что была последней курсантской осенью перед лунными стажировками. В сентябре школьный парк десантных машин обновили, и третьему курсу довелось отрабатывать пилотаж на машинах серии «Казаранг» и «Буран». Летали, естественно, над горной тайгой, а она, необъятная, удивительно быстро преображалась, с каждым днем все обильнее расцвечивалась желтыми и багровыми пятнами, и это здорово сбивало с привычных наземных ориентиров… На первых двух курсах он и Михайлов о дружбе между собой не помышляли. Напротив, более жестких соперников трудно было сыскать, за их соперничеством следила вся школа. Оба делали вид, что не замечают друг друга. На самом же деле… Да, не было, кажется, большего удовольствия (тайного, разумеется), чем подержать конкурента в хвосте. Поводом для соперничества служило все что угодно. В том числе пилотаж. Особенно трудно шла отработка маневров на низких высотах. Два десятка специальных метательных установок в разных местах с интервалами в четверть минуты швыряли в небо пятиметровые обручи, и надо было обладать реакцией акробата, чтобы пройти на машине хотя бы сквозь половину из них — «взять на шило». Десять пройденных колец считалось весьма неплохим результатом, двенадцать — мастерским достижением. Однажды на тренировке он «взял на шило» четырнадцать, и это была сенсация. Но торжество его длилось недолго: в тот же день Михайлов «взял» больше — пятнадцать… И вот экзамен по маневрированию. На стартовой площадке их «Бураны» оказались рядом. День был холодный и солнечный, видимость — лучше не надо. Он был приятно взволнован я совершенно уверен в себе. Чувствовал: победит. Михайлов, осматривая свою машину, вдруг оглянулся, спросил: «Ну, курсант, как настроение?» — «В норме, — ответил он и вопреки давно выработанному для себя правилу зачем-то добавил: — Сегодня я тебя побью, заранее предупреждаю». Михайлов смерил его долгим взглядом, потом улыбнулся и неожиданно протянул руку. Помедлив секунду, он принял руку Михайлова, еще не зная, что это уже насовсем… В тот день они оба «взяли» по шестнадцати колец. Чего им стоил рекорд, видели медики школы, которым пришлось впрыскивать в носы рекордсменам какую-то мерзость, чтобы унять кровотечение. Но никто не видел, как «герои бреющих полетов» тайком обменялись «подарками»: он молча отдал Михайлову березовый сучок, вынутый из турели правого реверс-мотора машины соперника, и так же молча Михайлов отдал ему обломок еловой ветки — вещественные доказательства условной смерти. Попади сучок, ветка в руки инструкторов, рекордсменам без всякого разговора снизили бы экзаменационный балл: верхушка дерева на Земле имела недвусмысленное отношение к верхушке скалы во Внеземелье. Но как бы там ни было, на этом их соперничество кончилось. Четвертый курс, Луна, стажировочные формирования, выпуск, десятки трудных и не очень операций в системах Юпитера и Сатурна — все это пройдено плечом к плечу. Вплоть до последней точки на Обероне… И если бы не крик-приказ Элдера: «Нортон, назад!!!» — увы, послушно сработал дисциплинарный рефлекс, — они остались бы плечом к плечу и за чертою жизни, и все было бы проще, никогда бы так мучительно не обжигало воспоминание. Истерзанная горем вдова Мстислава Бакулина совершенно права. Нет, это счастье, что Михайлов не был женат…

Буфетная тумба о чем-то вежливо разглагольствовала. Передавали обещанные параметры солнечной вспышки. Все в порядке — сквозь магнитный купол над городом не просочилось ни капли протонного ливня. Заиграла музыка. В руках у него что-то было. Он раскрыл кулаки, увидел два сверкающих обломка золотой ложки, швырнул их на стол и направился к выходу.

Кто-то ему подсказал, как проехать на Море. Небольшой экипаж (кресло на круглой мягкой платформе и ветровое стекло) резво промчал его по лабиринту светлых тоннелей с глянцево-черными желобами и вдруг застыл перед арочным входом. Он вошел в ярко освещенную просторную пещеру с белыми сталактитами (как большие сосульки из помутневшего льда). Сквозь дыры в стенах падал в пещерное озеро солнечный свет, падал со всех сторон, будто в эти дыры заглядывало несколько солнц сразу. Вода была настолько прозрачной, что озеро казалось пропастью, ненадежно прикрытой тонким стеклом: были видны голые скалы, круто и далеко уходящие в глубину. И это называлось Морем?.. Он огляделся. Заметил тропу с указателем «На пляжи северного побережья», понял, что это еще не море.

Он не знал, зачем ему понадобилось Море именно сейчас, но быстро пошел по тропе через расселину, обросшую голубыми (от декоративной подсветки) бородами сталактитов, быстро и машинально, словно бы торопился исполнить какое-то дело, о котором странно и непонятно почему забыл. Тропа привела его в переполненный солнцем и блеском водной поверхности довольно широкий каньон, и это было… да-а-а… настоящее Море!.. Слово «Море» здесь произносили так, как произносят слова с большой буквы, и в принципе он был готов увидеть нечто не совсем обыкновенное, но такого ненормально чрезмерного, невероятного обилия воды просто не мог ожидать… Минуту стоял неподвижно. Водил глазами, пытаясь хоть как-то представить себе, когда и каким образом успели здесь вообще столько наворотить. И сам Аркад, и это неправдоподобное Море… Он стоял ближе к левому берегу, который стеной вертикальных и очень высоких утесов подпирал плосковатое небо неестественно ровного лазурного цвета, и отсюда отлично был виден противоположный берег с полосами пляжей, обрамленных кривыми, но живописными соснами. Скалы там были тоже высокие, однако от пляжных полос и линии сосен их отделяла цепочка уступов, накрытых шапками зелени. Гигантский водоем тянулся километра на три, и далеко впереди, где этот каньон, очевидно, пересекался с другим ущельем подобного типа, угадывалось продолжение водной поверхности. Он не мог поверить глазам и сначала подумал, что пространство в три километра всего лишь искусно сработанный иллюзион. По когда он услышал над головой крик чайки и еще заметил вдали, в воротах каньона, белую стаю, понял, что все это, кроме уменьшенной копии солнца и равномерно лазурного неба, сущая правда… На мелководных участках были видны лохматые пятна водорослей; пахло сосновой смолой, разогретым песком и приторно-йодистой гнилью, характерной для запаха побережий южных морей. Из ворот каньона вылетел глиссер и, оставляя за собой дугу стеклянно-глянцевого следа, повернул зачем-то к утесам левого берега. Он перевел взгляд с глиссера на правый берег и увидел, что один из дальних пляжей заполнен полуголыми людьми. Люди прыгали, суетились, махали руками, как дети. Вероятно, это в самом деле были дети. На остальных пляжах людей было мало. Водная гладь вдруг подернулась рябью, заиграла бликами. Он ощутил воздушные толчки, словно порывы легкого ветра, повернулся и пошел обратной дорогой. Чайки и глиссер его доконали. Рабочего настроения не было, он испытывал к Меркурию неприязнь. Все здесь выглядело насмешкой над героическим аскетизмом Дальнего Внеземелья… Есть ложь, нехорошо похожая на правду. Аркад был правдой, нехорошо похожей на ложь.

Он брел по городу, ничего по замечая вокруг, пока не наткнулся на пузырь кабинки видеотектора. Потребовал связь с начальником штаба отряда Ричардом Бэчелором. Попросили обождать пять минут. Прошло десять, прежде чем на экране возникла боксерская физиономия Бэчелора.

— Ну как ты? — спросил Дик, сощурив глаза.

— Никак. Я сыт по горло вашим Аркадом.

— Вашим!.. Хитер, старый бродяга. Ладно, привыкнешь. Первые дни мне тоже было не по себе. — Глаза Дика добродушно щурились, и это был скверный признак.

— Ты мне лучше скажи, решен ли вопрос о моем назначении. Если да, то в какую группу отряда, конкретно.

— А в какую тебе самому бы хотелось?

— Дик, не крути. Я всегда уважал в тебе дипломата, но…

— Ты назначен в экспертную группу штаба.

— За какие грехи?

— В опергруппы отряда я тебя все равно не пущу, — твердо сказал Бэчелор, — пока не освоишься в местных условиях.

— Кто начальник экспертной группы?

— Евгений Гаранин. Завтра с утра найдешь его в представишься по уставу.

— Я сделаю это сегодня.

— Можно сегодня. Допустим. Но какая в этом необходимость?

— Мне нужно на Плоскогорье Огненных змей.

— Да? А что ты знаешь о Плоскогорье?

— Ничего. Но я не хочу быть штабной крысой.

— По-твоему, я штабная крыса?

— Ты штабной ягуар.

— Плоскогорьем сейчас занимается группа «Мангуст».

— Вот и… Хотя бы взглянуть, чем она занимается.

— Взглянуть… — медленно повторил Бэчелор. — Операция группы «Мангуст» носит характер экспериментальной разведки. Разведка не наша. Да и группа, в сущности, не наша, техники там командуют. Я вынужден был отправить в чужую группу десяток наших ребят, и сердце теперь у меня не на месте… Ладно, Дэв, прогулку на Плоскогорье тебе я устрою. Будешь там в качестве наблюдателя от экспертной группы штаба отряда. Но с одним условием…

— Дик, ты собираешься меня пугать?

— Видишь ли, Дэвид… мне самому не нравится эта ночная возня с Плоскогорьем… Район тяжелый, пакостный. Пугать тебя я, конечно, не собираюсь, но и ты не суйся там куда не надо, пока не поймешь, что к чему.

— Ясно. Уточнить задание я должен у Гаранина?

— Ну что задание… Ходи, наблюдай, а главное — вживайся в обстановку. К серьезной работе группа «Мангуст», похоже, не очень-то подготовлена.

— Кто планировал операцию?

— Да не в этом дело. Группа не располагает нужным оборудованием, а на одном энтузиазме… сам понимаешь. Операцию откладывали до прихода «России» — надеялись, что Земля подошлет заказанную технику, но… — Бэчелор многозначительно развел руками. — Теперь откладывать не хотят. Рудники под угрозой, и надо действительно что-то предпринимать. Подручными средствами… За людей страшновато. Я с техников шкуру спущу, если они там угробят хоть одного нашего парня… Честно говоря, я даже рад, что тебе загорелось на Плоскогорье Им на пользу будет почувствовать глаз представителя штаба. — Дик посмотрел на часы.

— Торопишься?

— Да. И тебе не следует прохлаждаться. Катер на Плоскогорье отойдет через час с небольшим, сектор МК-22, спецперрон, патерна девятая. Пропуск я перешлю прямо вахтеру. Вопросы?

— Гаранин не обидится, что мы с тобой вот так… ну… как бы через голову моего начальства?

— А, совесть заговорила! — дик ухмыльнулся. — Думаю, нет. Некогда ему обижаться. Готовит шестерых ребят в коронарную область. По трое на рейдер. Людей в отряде не хватает, а мы расширяем профиль работ… Были мы «планетчиками», были мы «пространственниками», скоро будем и «солнечниками». Завтра стартуют — вздохну посвободнее… Чего это ты на меня уставился?

— Я не знал, что в Корону уходят два рейдера.

— Два, — подтвердил Бэчелор. — «Иван Ефремов» и «Артур Кларк». По глазам вижу, захотелось тебе в Корону…

— Нет.

— Да ну, признавайся уж… Тут половине отряда все время чего-нибудь хочется. Одним хочется в Дальнее Внеземелье, другие мечтают о Венере, третьих тянет на Марс. И ведь почти никого из них не удержишь! Даже здесь, на Меркурии и около, потихоньку расползаются. Кто в Корону подался, кто — в хозяйство Шубина за учеными степенями… Лучший спец по флаинг-технике отряда Валерий Алексеенко ушел на «Зенит». Соблазнил-таки его Калантаров идеями «межзвездных перелетов», и теперь он у них на «Зените» вроде мартышки для опытов. Жаль парня.

— "Зенит" — это серьезнее, чем нам с тобой кажется. Это пахнет технической революцией, Дик.

— Возможно. Но то, что личный состав отряда «Меркьюри рэйнджерс» за полгода подтаял на шестьдесят человек, тоже кое-чем пахнет.

— У тебя порядка тысячи отборнейших парней — самый крупный отряд Внеземелья. Даже Венеру ты обскакал. Начальник отряда «Утренняя звезда» мне намекал, что тебе иногда удается не вполне законным путем заграбастывать до половины годового выпуска десантных школ. Иннокентий Калугин зря говорить не будет, я ему верю. Ты всегда был слегка скуповат и откровенно прижимист.

— Да? — Бэчелор, похоже, обиделся. — А Калугин не намекал, каким путем ему наконец удалось отобрать у меня двух оберонцев — Кизимова, Йонге? На первом же заседании в УОКСе лягу костьми, но я их верну… А кого УОКС присылает взамен? Желторотых птенцов, которым все тут в диковинку. Ведь он, желтоперый, очертя голову лезет куда не нужно. Сам посуди, сколько с ним наработаешь, если его то и дело надо придерживать, чтобы он в отпуск живым улетел, папку с мамкой порадовал.

— Вот за это я тебя, старый скряга, люблю.

— Что мне до твоей любви, если практически не с кем работать. Вся надежда на ветеранов. А где их брать? Двоих потерял, тебя одного получил. Одного! Правда, один ты стоишь десятерых, но, согласись, для меня это слабое утешение на общем фоне.

— Болтаешь много. И глаза у тебя красные, точно у поросенка. Ты когда последний раз нормально спал?

— Верно. — Бэчелор довел рукой по глазам. — Меньше спишь — больше болтаешь, за мной это водится. Впрочем, ты не груби мне, букварь. Хотя мы с тобой и одну школу заканчивали, но все-таки я был на целый курс старше.

— Да, извини. Тем более что ты теперь старше на целый курс Академии.

— Не остри. С Плоскогорья вернешься — зайдем куда-нибудь, поговорим.

— В «Бамбук». Закажем кофе в золотых кастрюлях, и будешь ты меня выворачивать наизнанку, расспрашивая про то, как погиб Николай Асеев.

— Я знаю, как он погиб… А почему в «Бамбук»?

— Я там обедал. Кстати, ты знал Мстислава Бакулина?

— Лично — нет. Гаранин хорошо его знал. Ведь оба они алеуты — из Юконской школы. И кажется, даже сокурсники… Ну пообедал ты в «Бамбуке», и что же?..

— Ничего. Захотелось поужинать на Плоскогорье.

— Гм… Надо будет использовать странные свойства этого ресторана в делах перестановки кадров десантных формирований. Ну… будь здоров, дел у меня выше горла. До встречи, эксперт. Салют!

— Пропуск выписать мне не забудь, академик. Салют!..

В указанном секторе порта десантных флаинг-машин он предъявил свое удостоверение, и хмурый вахтер с подозрительным взглядом молча открыл перед ним турникет. На бедре у вахтера болталась открытая желтая кобура, из которой выглядывал паллер. Кобура была видна издалека и вместе с блестящими перекладинами турникета внушала чувство абстрактного уважения. Нельзя уважать турникет или паллер отдельно, но в комплексе эти предметы о чем-то весьма выразительно говорят. Неясно, правда, о чем. До отхода катера он успел покопаться на складе я подобрать для себя удобный скафандр полужесткого типа. Удобству экипировки он всегда придавал большое значение. Даже слишком большое, но это не было проявлением своеобразного сибаритства. Это — чтобы не думать во время работы о пустяках. Если придется работать. Почему-то он был уверен, что работать сегодня ему не придется, однако по опыту знал, что лагерь любой опергруппы не то место, где такого рода уверенность чего-нибудь стоит… Десантников в катере он не увидел. Кроме него, были два пассажира: бородатый неразговорчивый геофизик и очень подвижный и страшно болтливый связист.

Благодаря общительности связиста он без малейших со своей стороны усилий узнал за время полета историю Плоскогорья. Во всех ее мрачных деталях. Историю героизма, наивности, суровой необходимости и довольно нелепых в конечном итоге смертей. Ничего принципиально нового. Десятки подобных историй лежали в основе его каждодневной работы… А Плоскогорье само по себе мало его волновало. Ему захотелось выбраться из Аркада, и он это сделал. Куда — не имело значения. Он об этом не думал. Он просто летел, и свист моторов десантного катера доставлял ему удовольствие. Хоть два Плоскогорья. Какая разница. Хоть тысяча Плоскогорий, Нагорий, Предгорий. Внеземелье многообразно и многолико. И каждый лик Внеземелья в принципе заслуживает лишь одного: безграничного недоверия. Вот и все. Остальное — нюансы. Восторги, трепет, благоговение, страх со временем выпадают в осадок. Люди его профессии достаточно быстро трезвеют в объятиях Внеземелья…

Пять лет миновало с тех пор. Отставка. Земля. Изуродованный организм и ненужные воспоминания. Теперь Внеземелье он видит разве что в небе Копсфорта, но первый свой день на Меркурии помнит до мельчайших подробностей. Он мог бы с точностью до минуты восстановить и мысленно снова прожить тот день, если бы это зачем-то потребовалось. Но как раз этого он не хотел. Он с этим боролся, отчаянно и безуспешно, с того самого дня, как вернулся домой. Ноги коснулись земли, а голова еще там… я ржавчина мучительных воспоминаний разъедает нервы и мозг. Не говоря уже об ощущениях собственного уродства. Он очень устал от всего этого… Он не хотел вспоминать ни тот первый свой день на Меркурии, ни какие-либо другие дни, связанные с Внеземельем. Он постоянно старался сосредоточиться на чем-нибудь постороннем, по старания были безрезультатными, как если бы он пожелал запретить себе думать или дышать. Куски Внеземелья застряли где-то у него внутри, в прямом и в переносном смысле этого выражения, и огромная толпа, казалось бы, полуугасших, полустертых образов, удаленных во времени звуков, людей и событий вдруг оживала, закрывая его с головой, как приливная волна…

Он лежал на спине, зажмурив глаза (чтобы не видеть ночного неба над Копсфортом), и внезапно почувствовал, что начинает проваливаться в какую-то вязкую белую мглу. Он сделал рывок, словно хотел ухватиться за то, на чем он лежал, но… видимо, это была только мысль о рывке. Мышцы свело напряжением, белая мгла сомкнулась над головой. Он понял, что момент упущен, и теперь ему обеспечено несколько странных минут…

 

2. Лошадиные сны и контрасты, контрасты…

Странными были эти минуты. Снялось белое небо… Словно в молочном море бушевали в нем глянцево-белые волны с перламутровым кружевом пены на гребнях. И снилось иссиня-черное солнце. В зените.

Черное солнце стояло над пропастью. В пропасть каскадом сбегали террасы. На склонах террас — крутые ступени, льдисто блестевшие то ли стеклом, то ли действительно льдом. Неодолимый, тревожный соблазн пробежаться по этим ступеням… А за спиной, как обычно в такие минуты, плавал Затейник и, разжигая соблазн, подстрекал: «Ну, чего там! Вперед!..»

Появлялся Затейник непременно в сопровождении светового эффекта: где-то сбоку вспыхивал вертикально удлиненный отблеск и, мелькнув солнечным зайчиком, исчезал. Боковым зрением отблеск почти всегда удавалось поймать. Затейника — никогда. Однако воображение уверенно рисовало висящий в воздухе сгусток зеркальной субстанции, напоминающей ртуть Оборачиваться бесполезно — все равно не увидишь. Но Затейник был за спиной: от него исходило ясное ощущение ртутно-подвижной тяжести.

— Ну? Чего там?! Вперед!..

И начинался стремительный спуск по скользким ступеням. Безрассудный, безудержный бег… Подобные сны видят, наверное, молодые горные лошади. Полускачка, полуполет. Ветер в лицо. Дух захватывало, сердце бешено колотилось. Но страха не было. Ничего такого не было, кроме вскипающей злости. И надежды, что пытка движением скоро закончится…

Сумасшедший бег давно стал привычным сюжетом коротких, но утомительных снов. Вернее сказать, полуснов, где явственно все осязаешь я довольно отчетливо мыслишь А иногда даже мечтаешь о честном, настоящем сне. О нормальном, естественном сне, который, увы, приходил раз в трое-четверо суток, но зато был глубок и неосязаем, как смерть.

Нортон очнулся. Минуту лежал, не открывая глаз, ощущая голой спиной и затылком твердую плоскость, жадно вдыхал ночную прохладу. Грудь часто вздымалась. Голову до предела наполнил многозвучный звон, сердце продолжало бешено стучать. В белом небе ходили белые волны. В зените стояла апокалипсическая луна. Иссиня-черный кругляк ее был слегка на ущербе. Нортон поднял прозрачные, будто стеклянные, веки. Ничего не изменилось. Тот же дурацкий белый пейзаж — будь он проклят, — тот же черный кругляк — будь он проклят четырежды! Но тысячу раз будь проклято все Внеземелье!!!

Скрежетнув зубами, он рывком перевернул себя на живот. В глазах мгновенно (как это бывает в калейдоскопе) сложился яркий узор: разноцветье лохматых пятен, полос и кругов. Плотный ком застрявшего в ушах звонкого шума вдруг лопнул и расплескался какофоническим половодьем музыки и голосов. Глухо мыча, обхватив руками голову, Нортон перекатывался с боку на бок; мозг резонировал, отзываясь на работу едва ли не всех телецентров, радиостанций я радиомаяков континента!..

В конце концов он снова лег на живот и застыл. По опыту знал: ничто не поможет, пока не заставишь себя успокоиться. Он успокоился. Теперь надо сделать усилие и выбрать из этой сумятицы звуков и образов что-то одно — легче будет отбросить все остальное. Он выбрал торжественный хор под рокот органа. Он настолько уже изучил местный эфир, что мог почта безошибочно определить, откуда исходит трансляция. Выбор был неудачен — волна органно-хорового концерта шла со стороны Солт-Лейк-Сити, волна мощная, избавиться от нее всегда бывает трудно… Однако сегодня ему удалось подавить сверхчувствительный мозговой резонанс неожиданно быстро.

Нортон привстал на руках. Огляделся. Была изумительно светлая ночь. Вернее, был поздний вечер — до полуночи оставалось часа полтора. Очень ярко, совершенно нормально светила луна, нормально квакали в разноголосицу лягушки и где-то в садовых зарослях ухала ночная птица. Он лежал на краю самой верхней площадки трамплина. Внизу, в спокойной воде бассейна, сияла вторая луна… Постороннему глазу, пожалуй, могло показаться, будто какой-то чудак в пестрых плавках принимает лунные ванны. Купальный халат, вероятно, свалился в бассейн. Счастье, что постороннего глаза не было.

Нортон сел, свесив ноги с трамплина. Страшно хотелось прыгнуть. Он посмотрел на увитую стеблями ипомеи террасу дома и от прыжка воздержался.

Мышцы требовали силовой нагрузки, движения. Эта мучительная, ненасытная потребность не давала покоя ни ночью ни днем. Ночью особенно. Соскользнув с площадки, он задержал падение рукой и повис, покачиваясь, как обезьяна. Перебирая руками ажурные переплеты выгнутой стойки трамплина, проворно спустился к земле. Спрыгнул и побежал, хотя бежать здесь было неудобно — ноги вязли в песке. Бег по песку не доставлял удовольствия, и Нортон перескочил на низкий парапет, который вровень с пляжным песком тянулся вдоль длинной стороны бассейна. Прямой как стрела парапет привел его к полузатопленному полукругу ступеней схода к воде. В акробатическом прыжке перевернувшись на руки, он так, на руках, я сошел по мраморным ступеням в воду, и она неслышно сомкнулась над ним.

Он покружил у самого дна. Дно чуть светлело; в сумеречно-серой толще воды медлительно, сонно колыхались тончайшие занавеси дымчатого сияния. Поверхность, залитая лунным серебром, приятно лоснилась над головой глянцевым блеском… Нортон трижды пересек бассейн из конца в конец под водой и ни разу не всплыл на поверхность. Ненормально, конечно. Особенно если учесть размеры бассейна: семьдесят метров на тридцать. Бетонированного корыта более крупных размеров в Копсфорте, пожалуй, и не найти…

Каким образом вообще удавалось ему ненормально долго бывать под водой, Нортон не понимал. Удавалось, и все тут. Правда, потребность в дыхании на глубине ощущалась, но эта потребность скорее всего была рефлекторной — без вреда для себя он довольно легко ее подавлял. Странная способность обходиться подолгу без воздуха была одной из тех немногих его «ненормальностей», против которых он ничего не имел и которые даже был склонен использовать. Бывало (вот как сегодня), истерзанный «калейдоскопной игрой» зрения, слуха и обоняния, измученный полуснами, он спрыгивал в воду, опускался на дно и лежал, наслаждаясь подводным покоем. Удушье он начинал ощущать минут через сорок. Если двигался — через двадцать — пятнадцать. Когда он впервые заметил эту свою «ненормальность», подумал, помнится, с мимолетным не то интересом, не то омерзением: «И утопиться-то по-человечески, видно, теперь не сумеешь!..»

Он испытывал неодолимую тягу к воде, и его ночные купания тревожили Сильвию. Раньше он не стеснялся ночами шумно резвиться в бассейне: надо было себя утомить, насытить движением. То же самое делал он и теперь, но делал тихо и скрытно, глубоко под водой. Иначе Сильвия просыпалась, выходила из дома, обеспокоенно слушала всплески, доносившиеся из темноты. И кто знает, о чем она думала… В конце концов он улавливал «запах» ее тревоги и спешил покинуть бассейн. Словно был виноват перед ней. В чем? В том, что этот жалкий бассейн — одна из немногих радостей его мучительно-пестрого бытия?.. Нет, дело, конечно, не в этом. Он знал в чем. И знал превосходно. Увы, сквозь маску бывшего обыкновенного парня Дэвида Нортона проступало обличье монстра… Но (свидетель великое Внеземелье!) разве он виноват? Разве он ви-но-ват?!

Нортон слепо, яростно греб под водой. Он слишком медленно уставал, хотя вкладывал в ярость движений всю энергию мускулов. Он ненавидел неистощимую силу собственных мышц и дорого дал бы за возврат утраченной способности нормально уставать!.. Едва не врезавшись с ходу в бетонную стенку, он повернул и вознамерился было снова пройтись вдоль бассейна. Но вдруг ощутил, что это ему надоело. Выдохнул воздух, спиной опустился на дно и, раскинув в стороны руки, замер в объятиях водяной невесомости. Словно в водяном гробу — семьдесят метров на тридцать. Вместо крышки — дремотный блеск лунного серебра… Нет, он проявил малодушие только в одном: не решился уйти. Уйти, удалиться, чтобы избавить Сильвию от своего злосчастного присутствия. Это был бы самый правильный и самый честный выход, но это было выше его человеческих сил. Или нечеловеческих?.. Как бы там ни было, он не мог без нее…

Вода полыхнула пронзительно-синим огнем, плеснула в уши болезненно-острым визгом. Нортон инстинктивно сжался, зажмурил глаза, подождал. Синяя вспышка и визг повторились. Он, точно ошпаренный, вынырнул и, разогнавшись сильными гребками, с маху выбросился грудью да бетонную полосу парапета. Он мог бы, пожалуй, побить все мировые рекорды по плаванию. Да и не только по плаванию, и без скидок на возраст. Супермен, черт побери! При всем при том заурядная летучая мышь в состоянии выгнать его из воды.

Сидя на краю бассейна, он с опаской и злостью следил, как в надводном пространстве суетливо и на первый взгляд беспорядочно мечутся перепончатокрылые летуны, — кажется, их называют ночницами-рыболовами. То падая к самой воде, то разочарованно взмывая в лунное небо, рыбоядные зверьки напрасно шарили в бассейне чуткими лучиками эхолокаторов. Корма не было, и зверьки один за другим улетали. Стиснув зубы, он ждал, когда они наконец уберутся. Несколько раз его задевали буквально бьющие наотмашь лучи ультразвука. Он вздрагивал, ежился от пронзительной синевы и острого визга — жалкий, могучий, болезненно-раздраженный сверхчеловечек. Супермен, временами готовый заплакать — если б умел! — от отчаяния и жалости к самому себе…

Да, итоги были, мягко говоря, плачевными. Мир изменился, перестал быть родным. В том смысле, что он перестал быть привычно удобным. Как вывернутые наизнанку ботинки, если бы их удалось таким образом вывернуть. Впрочем, вздор. Какие могли быть претензии к миру людей у того, кто сам нечеловечески изменился?..

Минуту он сидел неподвижно, ссутулясь. И неподвижность успокоила его. Вспомнил: сегодня истекает год с тех пор, как он вернулся домой. Что ж… многие вернулись по-другому — в запаянных наглухо специально прозрачных гробах. Или в специально непрозрачных — смотря по тому, что сделало с человеком Его Сиятельство Внеземелье. Или совсем не вернулись. Ему, Дэвиду Нортону, повезло. Если везением можно считать теперешнюю жизнь с двойным, будто у злодея, дном. На возвращение домой это мало было похоже.

Вдоль позвоночника пробежал зуд, и Нортон почувствовал тяжесть в висках и затылке. Остался в общем спокоен — знал, что за этим последует. Обвел глазами пухлую стену зелени на противоположном берегу бассейна: кроны деревьев, кусты начинали светиться к стекленеть. Странное величественно-бредовое зрелище: похоже на антикварную выставку люстр немыслимых габаритов. Зеленовато-сизое свечение листвы таинственно не отражалось на воде. Поверхность воды отражала — отражала ли? — нечто другое: где вдоль бассейна, где поперек, участками, скользили отрезки фосфорически белых полос, создавая иллюзию… паркетной, что ли, текстуры всего водяного прямоугольника.

В небе тоже происходило что-то неладное, и напрасно Нортон старался туда не смотреть (он много раз это видел, но приучить себя с равнодушием относиться к причудам небесной метаморфозы до сих пор не умел). Атмосферный купол светлел, наполняясь переливчато-опаловым сиянием. Довольно красиво, однако небу родимой планеты абсолютно не свойственно… Картина быстро менялась: в глубинах воздушного океана вспухали гигантские призрачно-радужные пузыри и, деформируясь в созданной ими же тесноте, с каким-то хищным азартом безудержно расширялись, проникая друг в друга, словно каждый из них был обладателем неоспоримого права на господство в пространстве. Радужный шквал стремительно приближался, и в тот самый миг, когда цветное небо готово было рухнуть на землю, Нортон невольно втянул голову в плечи. Каждый раз он презирал себя за это, но каждый раз делал то же самое, не в силах справиться с ошеломлением, потому что буйство немыслимо ярких красок вдруг обрушивалось на него как удар шквального ветра. В этот момент он чувствовал себя в центре беззвучного взрыва, и опасность задохнуться или ослепнуть в красочном вихре обезумевшей стихии казалась ему реальной. Чтобы вырваться из радужного урагана, нужно было подавить в себе ощущение вихревого движения усилием воли — очень своеобразным усилием, но уме хорошо отработанным практикой. Он так и сделал.

Небо угасло. Да темной земле все еще оставались невесомые розовые купола, а в глазах плыли черные и зеленые пятна. Но это был финал, и Нортон облегченно перевел дыхание. Несколько секунд спустя в окружающий мир вернулось полное спокойствие. В воде спокойно блестела луна; кусты и деревья, утратив прозрачность, мирно дремали… Было время, такие контрасты его потрясали. Теперь привык.

Разумеется, он сознавал, что его организм обладает странной способностью воспринимать кое-какие детали окружающего мира полнее и глубже, чем это доступно нормальным людям. Откуда свалилась ему на голову эта «способность», он не знал, однако она была для него отвратительна, как отвратителен для совершенно здорового человека бредовой мир сумасшедшего, он противился ей как умел я даже побаивался особо эффектных ее проявлений, которых не понимал. Мелочи, правда, он терпеливо сносил, хотя и они временами сильно ему досаждали, — будь то радужный шквал радиоволн, болезненно-острый укол ультразвука или мертвенно-синее, как чувственный образ тоски, мерцание кабелей электросистем. Невозможно свободно и просто ощущать себя дома, если, взяв в руки яблоко, видишь в нем (не глазами, а черт знает чем!) золотистый ход червоточины. Если бывают моменты, когда голова твоего вислоухого пса вдруг обрастет язычками сияния, нелепо и жутковато похожего на корону, и если магнитные бури (до которых тебе и дела-то нет никакого!) вызывают в твоей собственной голове такой кавардак, будто ты опрокинул в себя флягу бренди. Или, скажем, если в апреле по вообще непонятным причинам тебя начинает преследовать неестественная желтая окраска ландшафтов, а в мае доводят до бешенства мигрени перед грозой… Впрочем, «мигрень» здорово помогла в те первые двадцать четыре часа на Меркурии. Плоскогорье Огненных змей… Верно Дик тогда говорил, район был действительно очень тяжелый и пакостный. Гиблое место. Дурную славу этому месту создала в основном разведэкспедиция первооткрывателей Плоскогорья…

 

3. Плоскогорье Огненных Змей

За одну меркурианскую ночь Плоскогорье убило четверых меркуриологов и уничтожило два катера-шаролета. Погибла практически вся экспедиция. По обугленным трупам определяли: убийца — высоковольтный разряд. Водитель третьего шаролета красочно описал момент катастрофы: стоило впереди идущей машине снизиться до критического в тех местах уровня — и «навстречу катеру из какой-то ямы выскочил огненно-голубой головастик, похожий на кобру в прыжке!..». Потом водитель долго ничего не видел, потому что был ослеплен вспышкой близкого взрыва, и едва сумел дотянуть до лагеря на своем утыканном осколками аппарате. То, что осталось от экспедиции, срочно эвакуировали, разведку временно прекратили — в длиннющую меркурианскую ночь было много других неотложных дел. Конечно, в длиннущий и адски горячий день забот было не меньше, но разведгруппу на Плоскогорье все-таки отрядили. Разведчики облазили множество ям и ничего подозрительного не обнаружили, даже бурение с отбором керновых проб сути зловещих событий не прояснило. А ночью снова трагедия: пытаясь выяснить, почему перестала работать смонтированная разведгруппой линия геофизических датчиков, погиб еще один шаролет. С этим решили покончить и опасную территорию попросту объявили «зоной ночной недоступности», запретив до лучших времен всякую самодеятельность в этом районе. Решение администрации хотя и вызвало ропот разведчиков-энтузиастов, но было абсолютно правильным. Рисковать людьми и техникой без особой на то необходимости — преступно, а на фоне главных задач промышленно-металлургического центра Меркурия — преступно вдвойне. Тем более что королевство Огненных змей никому, кроме искателей-первопроходцев, пока не мешало.

Шли годы, менялась администрация — запрет оставался, и постепенно привыкли к нему, как привыкали на этой планете к десяткам запретов иных — рук не хватало объять необъятное. И кто знает, когда наступили бы «лучшие времена», если бы не обнаружились доминионы проклятого королевства (еще два опасных в ночную пору участка) и если бы к одному из них близко не примыкал богатый иридием рудник «Нежданный», которому надо было работать и ночью и днем. Временное перемирие с Огненными змеями, к радости энтузиастов и неудовольствию трезвых практиков, закончилось Отложив текущие дела, энтузиасты бойко организовали группу технического содействия «Мангуст», усиленную ребятами из «Меркьюри рэйнджерс», и подготовили ночную штурм-операцию под названием «Конкиста». Но очень скоро «мангустадорам» пришлось убедиться, что наскоком змеиную крепость не взять: эффектная гибель хорошо оснащенного, как им представлялось, десантного вездехода (к счастью, безэкипажного) послужила сигналом к отбою. Отступив, стали думать, как быть. Штурм электрических площадей в сотни квадратных километров требовал опыта и соответствующего оборудования. Ни того, ни другого не было. Ведь никому я в голову прийти не могло, что на Меркурии доведется вступить в серьезную схватку с природным электроразрядником такой чудовищной энергоемкости и вдобавок неясного принципа действия, — геофизики лишь пожимали плечами. Тогда мудрецы из «Мангуста» решили испробовать в деле дистанционно управляемый тягач-вездеход, оснастив его «надежным заземлением», а попросту говоря, волочащимися сзади связками цепей и металлических тросов, настолько длинными, насколько это было под силу мощной машине. То самое, что Дик Бэчелор называл «подручными средствами». Н-да…

В штурмовой лагерь катер прибыл за два часа до назначенного срока операции. В районе лагеря парила глухая меркурианская ночь. Да и сам район, по словам общительного связиста-попутчика, был «глухоманью на отшибе». Этому можно было поверить. За время полета от полуденного Аркада до «вечерней границы» связист то и дело показывал ему, новичку, местные ориентиры, но лишь единственный раз они видели с высоты довольно крупную базу и уже знакомые по Аркаду участки «шахматных полей» — гелиоэнергетическую сеть рудничного комплекса «Менделеев». И после, когда машина прошла над изрезанной кинжальными тенями зоной терминатора, прошмыгнув очень красивую зову «розового луча» (прощальный привет хромосферы уходящего солнца), и нырнула в глубокую, как океан, планетарную темноту, он не без подсказки того же связиста заприметил промелькнувшие на правом траверзе далекие огни опорной базы каких-то разведэкспедиций, а потом они шли под ночным полушарием еще три тысячи километров, и ничего, кроме двух вулканических факелов, редких вспышек проблесковых маяков прямо по курсу и неподвижных звезд наверху, он не видел…

Лагерь ему понравился. Везде и во всем здесь ощущался порядок. Но когда был дан сигнал к началу операции и он увидел, как оборудован штурмовой тягач-вездеход, у него возникло сомнение… Люди едко перешучивались, скрывая тревогу, и лишь руководитель группы Джобер был полон загадочного оптимизма.

Затея, как показалось на первых порах, себя оправдала; механический мамонт, уволакивая свой невероятный шлейф, тяжело вылез на Плоскогорье и с упорством железного идиота стал ломиться сквозь кучи камней и клубы поднятой пыли и жгуты ослепительно синих разрядов и фейерверочные россыпи искр и дымные столбы света направленных сверху прожекторов эскадрильи специально для этого случая роскошно иллюминированных катеров. Вслед за ним, осмелев, поползла самоходная установка с какой-то аппаратурой; экипаж — водитель и оператор. Водителем самоходки был Аймо Зотто, по прозвищу Канарейка — любимец отряда «Меркьюри рэйнджерс», самый веселый десантник из всех десантников-весельчаков, каких только можно припомнить, — и его убила шаровая молния… Не хочется вспоминать, до чего он был скрюченный, страшный, этот Аймо, когда его принесли в бункер и неизвестно зачем уложили на стол походной операционной. Такого рода внезапности всегда болезненно бьют по нервам. И особенно сильно, если ты в непонятном для самого себя качестве представителя штаба с головой ныряешь в горячий котел незнакомой тебе обстановки едва ли не прямо с трапа доставившего тебя в этот ад межпланетного корабля и сперва, пытаясь сосредоточиться на изучении орбитальных снимков и карт проклятого Плоскогорья, слушаешь через полуоткрытую дверь звон гитары, смех и песни Аймо, а потом помогаешь вытаскивать из скафандра его неподвижное тело, и какой-то дурак самодовольно-траурным баритоном тебе говорит: «Вот так, Нортон, мы здесь и живем, здесь тебе не Юпитер, и ты, должно быть, у нас не задержишься…» А те, кто умнее, сжав челюсти, не говорят ничего, и это еще хуже… Да, он сразу невзлюбил Меркурий. Однако, насколько Меркурий был для него предпочтительнее Юпитера, знал об этом он один и ни перед кем не собирался отчитываться.

Он не мог найти себе места, пока не уснули ошеломленные несчастьем люди; потребности спать он не испытывал и, не зная, куда себя деть, молча сидел в скафандровом отсеке рядом с дежурным, который, как все, был чрезвычайно подавлен случившимся и почти с испугом поглядывал голубыми, как земное небо, глазами то на гитару Аймо, во на безмолвного представителя штаба. Гитара Аймо стояла кверху грифом в нише, где должен был висеть скафандр. Дежурный был молод и полушепотом объяснил, что Аймо не расставался с гитарой до самого входа в шлюз и всегда оставлял ее здесь, чтобы сразу взять в руки, как только вытаскивал их из скафандра. Он не ответил. Дежурный (верно, задетый его равнодушием) тоже умолк. Но это не было равнодушием. Просто-он не привык обсуждать очевидные вещи. И кроме того, хотелось хоть на минуту забыть веселого человека Аймо Канарейку, его коричневое лицо, смеющийся рот, коричневые руки с розовыми ладонями. Недавняя веселость Аймо выглядела неуместно, как улыбка на губах убитого хищником гладиатора. Он очень надеялся, что не Аймо предлагал сегодня Людмиле Бакулиной руку и сердце… Да, в наш респектабельный век все это напоминает бои гладиаторов. С той только разницей, что, когда впереди падает твой товарищ, ты испытываешь стыд оттого, что позволил упасть ему вместо тебя. Вот ведь в чем штука…

Он встал, подошел к стеллажам, где находилось десантное снаряжение, выбрал рейд-рюкзак средних размеров. Проверил работу выводного клапана: в подставленную ладонь выпало несколько тонких пластмассовых дисков — рейд-вешек. Диски вспыхнули пурпурно-красным огнем. Он вообразил себе светящуюся цепочку «кровавых следов», которая будет тянуться за ним — далеко ли? — в опасную зону, помрачнел, но, отгоняя тревогу, подумал, прикинув на глаз объем рюкзака: километров на двадцать этого хватит. Потом он невольно продемонстрировал дежурному, с каким проворством можно упаковаться в скафандр, не пользуясь посторонней помощью, — навык, выработанный практикой в условиях невесомости.

Трудно сказать, на что он надеялся. На болевые спазмы в висках, возникавшие, как он не раз убеждался, когда ему доводилось бывать поблизости от высоковольтных источников напряжения? На интуицию, которой в последнее время стал доверять больше, чем показаниям точной аппаратуры? Аппаратура пока не сумела обезопасить людей на дьявольском Плоскогорье… Ошарашенный его приготовлениями дежурный спросил: «А… как же насчет разрешения командира?» Он тщательно укрепил рейд-рюкзак на спине, соединил кабель от клапана с коммутационной системой скафандра, ответил: «Нет нужды в таком разрешении. Я представитель экспертной группы штаба отряда, и мои действия командиру группы „Мангуст“ неподконтрольны. Других вопросов нет?» Других вопросов не было, но лицо у дежурного было очень расстроенное Он попрощался с дежурным взмахом руки — по пути рука привычно захлопнула стекло гермошлема — и вышел в шлюз.

Дорогу, проложенную тягачом, следовало бы считать безопасной. По логике дела. Лично ведь наблюдал, как увешанное цепями чудовище, двигаясь напролом, гасило электроразряды, доказывая тем самым, что емкость задетых машиной грунтовых аккумуляторов не беспредельна. Но еще лучше он знал, что логика человеческих представлений далеко не всегда хорошо согласуется с логикой Внеземелья. Выйдя на эту дорогу, он выключил фару и подождал, пока его зрение приноровится к новым условиям.

Звезды струили на Плоскогорье невесомо-призрачный свет. Едва уловимо подсвечивал голые спины бугров белый фонари" Венеры, и кое-что перепадало от огромного, взметнувшегося над горизонтом жемчужно-лебединого крыла зодиакального сияния. На фоне «крыла» остро блестела звездочка ГСПС (главный спутник планетарной связи). Нет, полночная темнота Плоскогорья для человеческих глаз была не такой уж и непроглядной. Он обернулся. На кончике шпиля видной отсюда верхушки лагерной мачты спокойно мигал огонек маяка. Но это уже не имело значения. Его внимание было сосредоточено только на том, что впереди. А впереди ничего успокоительного не было, и единственное, что он знал наверняка, продвигаясь вперед, так это то, что там погибло несколько человек. Он думал об этом без страха и сантиментов. Смерть других содержала в себе информацию, которую он хладнокровно и рационально был намерен использовать. О собственной гибели он не думал. Она была не менее вероятна, он всегда это чувствовал, но во время десанта никогда не думал о ней. Если случится непоправимое, его смерть рационально используют те, кто пойдет следом.

Первый сгусток огненной плазмы он встретил раньше, чем дошел до того места, где погиб Аймо. Меркурианская шаровая молния была похожа на светящийся апельсин, поверхность которого периодически искрилась голубоватыми блестками. Она парила сравнительно невысоко — не выше уровня его бедра. Минуту он внимательно разглядывал ее, на некотором удалении, с опаской, и ему показалось, будто бы у нее есть длинные, исчезающие тонкие жгутики и будто бы в такт появлению блесток она эти жгутики втягивает и выпускает, как парящая в воде медуза.

О повадках шаровых молний он мало что знал (и земных-то не видел, не говоря уме о меркурианских). Когда эта штука без всякой, казалось бы, на то причины вдруг шевельнулась и медленно поплыла, он попятился. Внезапно его охватила вспышка мрачного ожесточения. Плохо сознавая, что делает, он поднял камень… Тяжесть камня его отрезвила. Выронив камень, он обогнул «апельсин» и пошел дальше. Он был очень собой недоволен. Вспышка ожесточения была нелепой. Мало того, абсолютно непрофессиональной. За такие вещи ему доводилось отстранять от работы своих подчиненных. И теперь, встречая на пути светящиеся шарики, он разглядывал их с холодным вниманием и думал, что, если бы самоходка шла с погашенными фарами, Аймо наверняка остался бы жив… Один из крупных шаров наткнулся поблизости на обломок скалы. Взрыв был эффектный. Такого взрыва он не ожидал — его ослепило и обсыпало каменным крошевом. Да, шутки с плазменным сгустком энергии плохи…

Сквозь треск в наушниках шлемофона послышался голос: «Связь, Нортон, связь!» По начальственно-требовательным ноткам голоса он сразу определил, что это Джобер. «Нортон, немедленно возвращайтесь, или я вышлю катер!» Пришлось ответить успокоительно: «Все в порядке, Джобер. Слышимость великолепная». Взрыв негодования Джобера был равносилен взрыву шаровой молнии. Из всего, что пропустили через себя наушники, удалось лишь разобрать, что в полевых условиях командир группы не в состоянии обеспечить всех желающих операционными столами, — очень ценная информация. «Не дурите, Джобер. Катер мне помешает. Успокойтесь и просто поддерживайте со мной связь». — «Я не могу спокойно поддерживать связь с потусторонним миром!» — «Рекомендую вам это как эксперт». — «Мне нужны живые эксперты, Нортон!» — «В ваших силах помочь мне остаться в живых». — «Но как?!» — «Прекратить панику, не отвлекать меня пустой болтовней». Минутная пауза. «Нортон, учтите, я снимаю с себя ответственность за вашу безопасность». — «Учту, папаша…» — рассеянно ответил он, осторожно лавируя в поисках прохода между тремя плавающими шарами. Шары были голубого цвета и двигались чуть быстрее оранжевых.

«Джобер, полагаю, все, что я говорю, проходит на фонозапись, не так ли?» — «И даже то, что говорю я». — «Превосходно…» — «Вы что-то там нашли, Нортон?» — «Да. Я нашел, что ваша затея с тягачом никуда не годится». — «Где вы находитесь?» — «Недалеко от машины. Но пока несколько сзади нее. Иду вдоль „хвоста“, спотыкаясь о цепи». — «Умоляю, не заходите вперед!» — «Именно это я и собираюсь сделать. Понимаете, Джобер, я встретил здесь уйму шаровых молний. Не меньше десятка. По цвету и по размерам шарики можно подразделить на два типа: оранжевые величиной с апельсин и голубые величиной с крупный грейпфрут. Видны хорошо и передвигаются в достаточной степени медленно, чтобы внимательный человек мог их заметить. Но вот что странно… Большинство шариков плавает невысоко над грунтом. В основном на уровне моего бедра. Реже — на уровне головы. И еще — почему-то их нравится плавать именно там, где прошел тягач. Я не заметил ни одного за боковыми пределами проторенной дороги и не вижу ни одного дальше носа машины. О чем это говорит, Джобер?» — «Да, о чем это говорит, Нортон? Вам оттуда виднее». — «О том, Джобер, что утюжить эти места тягачом вам запрещается. Стоит ли заменять одного убийцу другим, прыгающего летучим?» — «Согласен. Но что же нам тогда разрешается? Быть на связи и, леденея от страха за вашу жизнь, уповать на то, что вам, быть может, удастся увидеть больше, чем увидели мы?» — «Ничего иного пока не могу предложить. Ожидайте, я вызову вас. А если не вызову… Во всяком случае, рейд-вешки укажут вам какой-то отрезок дороги, по которому безопасно пройдет самоходка с нужной для вашей группы аппаратурой. До связи». — «Нортон, честное слово, вы ненормальный!» Он не ответил. Работать в таких условиях хуже всего. Командир опергруппы ничего не смыслит в специфике десантной разведки, командир пустословит, командира приходится уговаривать.

Обойдя застывшую на лобастом бугре машину, обросшую, как голова Медузы Горгоны, хаотически торчащими во все стороны пучками прямых, изогнутых и спирально закрученных молниеотводов, он глянул вдаль и невольно остановился. Вид Плоскогорья его поразил. Королевство Огненных змей нежно и очень разнообразно светилось. Участками. Он затруднился бы передать словами то, что различали его глаза, — обращение к любым аналогиям было бы безрезультатным. Здесь, пожалуй, могла бы выручить только живопись неуверенных ассоциаций… «Пролетая над мрачной стеклянной планетой, Звездный лебедь случайно задел эту местность крылом, и на волнисто-стеклянную толщу грустного царства серых, сизых и черных теней в сомнамбулическом беспорядке просыпались перья-призраки и пушинки-фантомы…» Да, что-нибудь в этом роде… Минуту он простоял, размышляя, стоит ли будоражить начальство загадочным сообщением. Решил, что не стоит, и неторопливо спустился с бугра. Он не был уверен, что призраки Плоскогорья доступны глазам человека с нормальным зрением…

Он продвигался вперед чутко и осторожно, как зверь на охоте. Болевые сигнализаторы еще ни разу не проявили себя, и это его слегка беспокоило. Тем более что дно ложбины, в которую он спустился, было наклонным я вело куда-то все ниже и ниже. Ложбина вполне могла оказаться одной из тех ям, которых здесь так боялись. Ввел поправку — стал забирать левее. К продолговатым буграм. Левее и выше Внезапно боль в голове заставила резко присесть. Он вскрикнул, судорожно изогнулся и, обхватив руками шлем (огромный пузырь, как ему показалось), скатился в ложбину.

Боль отпустила. В ушах бесновался голос Джобера — просил, требовал, умолял. «Какого дьявола вам от меня надо, Джобер?!» За время вдруг наступившей паузы он успел вскочить на ноги, осмотреться. Пылающая пурпуром цепочка ярких звезд шла вдоль косогора и обрывалась недалеко от подножия бугра. А под ногами уже успела скопиться кроваво-красная «лужица» мерно «капающих» из рюкзака рейд-вешек. «Вы живы?!» — прозвучал в наушниках несколько запоздалый не то возглас, не то вопрос, и ему показалось, что говорит кто-то другой, не Джобер. «Кто говорит?» — «Первый помощник командира группы Данилов». — «Привет, Данилов. А куда подевался Джобер?» — «Никуда он не подевался. Расшвыривает здесь фармацевтические ящики в поисках чего-нибудь успокаивающего». — «Великое Внеземелье! Ну оступился я, вскрикнул, умолк. Не буду же я ругаться на весь эфир через спутник связи! Ладно, не отвлекайте меня. Занят». Он посмотрел на спутник связи, выключил клапан рейд-рюкзака и подался на косогор: убрать этот отрезок пунктира — для безопасности тех, кто пришлепает следом…

Смутное убеждение, что там, у подножия продолговатого бугра, где кончался красный пунктир, затаилось опасное Нечто, вызывало непонятную скованность мысли, и чем ближе он туда подступал, собирая рейд-вешки, тем плотнее его окутывал страх. Страх был унизительно примитивен — где-то на уровне инстинктивного страха у того довольно распространенного типа людей, которым трудно бывает заставить себя подойти к самому краю обрыва… Последние метры он полз, обливаясь потом, на четвереньках и буквально выковыривал из грунта неудобно-тонкие диски. Голова набухала тошнотворной болью, и он чувствовал, как у него начинают дрожать колени и руки; в глазах плыли пурпурные пятна двух последних рейд-вешек. Он потянулся к ним… и, оглушив себя собственным криком, резко отпрянул, упал на спину и, перевернувшись через горб рюкзака, увидел ослепительно голубую дугу и покатился куда-то, и рядом катились камни…

Его привел в чувство голос Джобера. В голове стоял шум, но боли не было. Он лежал на дне ложбины, еще ниже того места, где в прошлый раз образовалась красная «лужица», все вокруг было спокойно. «Черт!..» — пробормотал он и сел. Голос командира группы взвился фальцетом: «Нортон, возвращайтесь немедленно!!! Долго вы будете издеваться над нами, паршивец вы этакий!» Разжав крепко стиснутый кулак в металлизированной перчатке, он убедился, что собранных дисков, к счастью, не выронил. Тихо сказал: «Пошел вон, Джобер. Где там менее впечатлительный первый помощник?» — «Нортон, я слушаю вас. Но вы должны извинить командира. Чем был вызван ваш чудовищный крик?» — «Вдохновением. Это был мой боевой клич». Он выбросил диски, отряхнул с перчаток пыль. «Послушайте, Данилов… А кто вам сказал, что здесь опасны именно ямы, а не, скажем, бугры? Вроде того, ка котором остановился тягач?» — «Это утверждали очевидцы катастроф. Двух убитых меркуриологов тоже нашли в яме. Впрочем, да… они, конечно, могли и скатиться…» — «В том-то и дело. Как раз сейчас я нахожусь в одной из таких ям — метрах в тридцати пяти прямо по курсу, которым шел вездеход, — и превосходно в ней себя чувствую. Зато левее, взгляните на карту, тянутся три продолговатых бугра, и… похоже, они налиты энергией под самую пробку. Во всяком случае, первый из них определенно. Неподалеку от его подножия валяются две „шальные“ рейд-вешки, но даже туда я не советую подходить. Буквально в нескольких сантиметрах от того места я наблюдал дугообразный электроразряд. По-видимому, в таких местах достаточно слегка потревожить грунт, чтобы нарушить там электростатическое равновесие. Подчеркиваю: вполне безопасен только путь, отмеченный рейд-пунктиром нормальной или повышенной плотности, „шальные“ вешки не в счет». — «Понял, Нортон, спасибо. Но… простите… О вашей чутье ходят легенды. Как это вам удается?» — «Это детали, Данилов, которыми вы абсолютно спокойно можете пренебречь. У меня все. Маршрут продолжаю». — «Погодите, Нортон! Мы получили „вердикт“ из штаба отряда. Касается вас…» — «Джобер чертовски оперативен. Ладно, давайте мне текст». — «Здесь всего одна фраза: „Эксперту штаба отряда „Меркьюри рэйнджерс“ Д. Нортону предоставить возможность действовать так, как он сочтет нужным. Начальник экспертной группы Е. Гаранин“. И… больше ничего». — «Этого достаточно. Спасибо, Данилов. До связи».

Во время беседы с первым помощником, обходя бугры и придерживаясь низин, он успел перебраться из одной ложбины в другую и оставить за спиной новые десятки метров рейд-пунктира. Теперь, полагаясь на болевые сигнализаторы в голове, он шел вперед гораздо бодрее Но скоро пришлось столкнуться с неприятным открытием: он стал хуже видеть Нет, правильнее сказать, стал видеть иначе. Сперва ему показалось, будто все вокруг окутала фосфорически-голубоватая дымка. Что-то вроде легкой светоносной завесы, довольно прозрачной, но со своими законами оптического преломления: детали рельефа, особенно ближние, так причудливо искажались от малейшего поворота головы, что сплошь и рядом трудно было понять, какие же они на самом деле — вогнутые, плоские или выпуклые. Присмотревшись, он понял: иллюзию дымчатого марева создавало плавное колыхание сети или, лучше сказать, системы струящихся во всех направлениях тончайших, как паутина, волокон таинственно невесомой и едва уловимой зрительным ощущением слабо люминесцирующей субстанции… Он долго разглядывал новый облик ландшафта. Узлами паутинообразной «сети» были бугры — у их подножий она достигала наибольшей концентрации, а в низинах почти не просматривалась. Подозрение, что именно бугры насыщены энергией, перешло в уверенность. С одной стороны, это как будто упрощало задачу маршрута, но с другой — искажение близких деталей рельефа сильно ее усложняло. Попадались места, где он с трудом различал даже то, что было под ногами…

За двенадцать часов он сумел одолеть не больше восьми километров. Несколько раз мучился болью в «электрических тупиках», когда забредал в слишком узкие промежутки между буграми, возвращался и снова искал безопасные «коридоры», оставляя рейд-пунктир только там, где боли не чувствовал. На восьмом километре пережил поучительно неприятный момент: прыгнув через какую-то ерундовую трещину, сослепу угодил в кучу камней, и они покатились лавиной, которая вызвала слабое сотрясение грунта, а сотрясение, в свою очередь, вызвало на ближайшем бугре вспышку такого мощного электроразряда, что минуту глаза не видели ничего, кроме сумятицы радужных пятен. Едва эти пятна растаяли, он увидел себя в окружении шаровых молний, и пришлось проявить спортивную резвость, чтобы итог игры с опасными шариками в «кто кого перегонит» был в его пользу. Потом он нашел просторную чашеобразную яму и долго в ней отдыхал. Электричеством здесь и не пахло, глазам ничего не мешало, но голова болела. Голова у него разболелась просто от голода я усталости, дальше идти с такой головой не было смысла. Яма была идеально круглая и очень большая (метеоритного, видимо, происхождения), он добросовестно ее обследовал и вызвал катер…

Итогами его работы специалисты группы «Мангуст» остались довольны. Рейд-пунктир позволил им беспрепятственно протащить на этот участок массу всевозможной аппаратуры и в конце концов получить точную информацию об электрических свойствах всего Плоскогорья. Коварным буграм зачем-то присвоили его имя: куполовидные бугры стали называть «нортонами», продолговатые — «нортвенами», и каждый бугор Плоскогорья получил свой номер, словно это был уже планетный инвентарь. Встреч с «мангустадорами» он избегал, потому что при этом всегда было много тягостных сантиментов, и спецы разного профиля по-разному пытались ему объяснить «энергетический механизм» Плоскогорья. Восхищались, какие замечательные конденсаторы эти нортвены и какая у них уникальная кристаллическая структура, поясняли, как они накапливают энергию в вечернее время меркурианских суток и как разряжаются утром, я как сложно участвуют в этом все виды излучений Солнца и плазма его Короны, и даже слабая атмосфера Меркурия, насыщенная атомами испарившихся металлов; а кое-кто из спецов делился мыслями о проектах унификации даровой энергии в промышленных целях, считая, что созданные самой природой «планетарные электростанции» гораздо совершеннее построенных людьми гелиоэнергетических комплексов. Он не сомневался, что все это важно в научно-технической перспективе, но это было уже не его дело. В то время он искренне полагал, что это его уже не касается. Ему вполне доставало других забот. И он совершенно рассвирепел, когда узнал, что Плоскогорье убило еще трех человек. Год спустя администрация вновь объявила территорию Плоскогорья и два других участка подобного типа «зонами утренней, ночной и вечерней недоступности», распорядилась законсервировать рудник «Нежданный», срочно эвакуировала людей и запретила там все методы разведки, кроме дистанционно-технических. Крутой поворот в отношениях к Плоскогорью он воспринял довольно-таки равнодушно. Но когда узнал о причине спешно принятых мер, по-настоящему испугался. Данные статистики космического сектора здравоохранения свидетельствовали: у большинства разведчиков Плоскогорья рождались мертвые дети. Первое подозрение пало на какие-то малоизученные комбинации электрочастот, но это уже детали. Такого отчаянного испуга, как тогда, он ни разу в жизни не испытывал. До сих пор ощущение этого сидит в нем ледяной занозой…

 

4. Быт во лжи

Над бассейном, бесшумно помахивая крыльями, пролетела ночная птица. Нортон проводил ее взглядом и заодно осмотрел небо — нет ли где летучих мышей. Промелькнула еще одна птица, но перепончатокрылых не было: Он остался сидеть. Он обсох, и плавать уже не хотелось; сидеть ему было уютно. Задрав голову и пошевеливая ногами в воде, он долго смотрел на Луну. Хотя понимал, что это рискованно. Моргнуть не успеешь, как снова провалишься в изнурительный полусон… Понимал и смотрел.

Почти все лучшее в жизни было связано у него с Луной. С лунными космодромами, базами и, конечно, с друзьями, которые там… Пестрый табор, исходная точка, трамплин для молодецких набегов по всем направлениям Внеземелья. Так ему представлялось когда-то. Теперь он даже не тосковал. Знал и был тверд в своем знании: мосты сожжены. И навсегда. Он сам их сжег не колеблясь — будь оно проклято! — и ни о чем не жалел. Иногда, правда, что-то болело. Особенно в лунные ночи. Слишком много лунных и звездных ночей… Да, он слишком привык к борьбе с Внеземельем. Скучал. По этой борьбе. Внеземелье он теперь ненавидел. Боялся? Что ж, можно сказать и так. Не совсем справедливо так говорить, но зато избавляет от мерзостной тонкости оправданий. Он упорно боролся, сумел кое-что сделать, на в конце концов проиграл. Вот и все… В пылу борьбы не заметил, когда романтику соперничества с Внеземельем потеснила экспансия иного свойства. Вслед за разведчиком-первопроходцем густым косяком пошел деловитый монтажник-строитель, добытчик, промысловик — Земля решительно, быстро втянула доступные ей уголки Внеземелья в орбиту своей экономики. Человечеству, дескать, иначе нельзя, не выжить. Все это верно и справедливо, но… Но почему итог внеземельной экспансии заранее предполагается блистательно победным? Человек намерен все взять и ничего не отдать — к иному себя не готовит. Земля плюс просторное Внеземелье представляется людям в виде обыкновенной арифметической суммы; было мало, стало несравненно больше, а будет, знаете ли, бесконечно много. Не все догадываются, что это не так, что здесь берет свое высшая алгебра плохо вообразимых последствий. О том, что это не так, он я сам догадался не раньше, чем почувствовал эту алгебру на собственной шкуре…

Нет, добиваясь возврата на Землю, он не испытывал угрызений совести. Внеземелье ясно и жестко дало ему знать, чтобы он убирался туда, откуда пришел. Он так и сделал. А тем, кто остался, он желает всего наилучшего.

Он смотрел на Луну, вспоминал их и желал им всего наилучшего. Крупных успехов, ярких побед. Все они славные парни, волевые, отважные, стойкие, и вполне заслуживают побед. Но лично он с этим покончил. В блистательную победу над Внеземельем он больше не верил. Отработать в Пространстве положенный срок было общественным долгом, и он его выполнил, но верить или не верить — это, в конце концов, его личное дело. Конечно, найдутся такие, кто будет его презирать за то, что он, Дэвид Нортон, специалист экстракласса, предпочитает сидеть на краю уютного бетонного корыта, болтать ногами в воде и глазеть на Луну со дна уютной-земной атмосферы. Ну что ж… Отнестись уважительно или, напротив, при встрече руки не подать — это ведь тоже личное дело кого-то. Кого-то из тех, кто продолжает мнить себя там, в Пространстве, хозяином и еще не успел сокрушительно проиграть…

Нортон вдруг ощутил за спиной чье-то присутствие, слегка насторожился. Пляжной полосы здесь не было, близко к бассейну подступали кусты каликанта. За кустами были молодые вязы, и Нортон, не оборачиваясь, уверенно предположил, что тот, чье присутствие он уловил, находился под вязами. Да, запах скорее всего исходит оттуда… Собственно, это не запах, если говорить строго, однако дать более точное определение предмету подобных своих ощущений Нортон не мог. Его мало интересовало, имеет ли эта его способность ощущать на расстоянии достаточно крупные одушевленные объекты хоть какое-нибудь отношение к обычному механизму восприятия запахов. Не все ли равно — как и посредством чего? Просто он давно убедился, что, сам того не желая, своеобразно чувствует запах живого (живозапах, если угодно), как чувствует стрелка магнитного компаса глыбу металла. Убедившись, вынужден был примириться, хотя живозапахи по большей части не доставляли ему удовольствия. Терпимо «пахли» немногие из людей. Приятно «пахли» только Сильвия, дети и, как ни странно, собаки. Сильвия «пахла» уютно и как-то невыразимо удобно… Нет, живозапах там, за кустами, был не ее…

Нортон припал плечом к парапету — над головой мелькнуло тело огромной кошки и с шумом обрушилось в воду.

Нортон сел, посмотрел на зверя. Ошеломленно проплыв по дуге, кугуар выбрался из бассейна, и было слышно, как с него льет вода. Нортон вытер ладонью забрызганное лицо и сказал:

— Хороший ты парень, Джэг, но дурак.

Зверь встряхнулся. Мокрый мех блестел под луной.

— Иди сюда.

Кугуар не удостоил его взглядом.

— Кому сказал, топай сюда!

Зверь медленно подошел. Нортон потрогал пуму за круглые мягкие уши, почесал под мордой влажную шерсть, как чешут домашней кошке Кугуар принял ласку с достоинством. Морда красивая, белая на конце. Глаза как желтые угли.

— Ладно, не обижайся. Сам виноват.

Подумал: «Никак примириться не может, что я быстрее его. Все-таки пробует… Ну пробуй, ушастик… Мы теперь никогда не сумеем застать друг друга врасплох, и с этим тебе уже ничего не поделать. И мне…»

— Такие вот дела, ушастик… Но шуметь по ночам я тебе запрещаю. По ночам надо тихо играть. Понял?

Зверь, широко открыв пасть, издал звук, похожий на протяжный стон и капризный зевок одновременно. Блеснули клыки.

— Не притворяйся, великолепно все понимаешь. Ты почти так же умен, как старина Голиаф. Ведь правда?

Кугуар презрительно фыркнул, потянулся, выпустил и спрятал когти.

— Н-ну… — неодобрительно произнес Нортон. — Только не важничай. Быть сильнее вовсе не значит быть умнее. Скорее даже наоборот. И в этом смысле Голиафу мы с тобой не соперники. Голиаф не бродит ночами в зарослях, как ты или я, не шумит, не лает на луну, хотя собакам это очень нравится. Спит себе и видит приятные сны. Он умница, он понимает: в этом доме лунатиков хоть отбавляй, а Сильвия у нас одна, и тревожить ее по ночам никому не дозволено. Ясно?

Услышав имя хозяйки, Джэг повернул морду в сторону дома. Сел на задние лапы.

— Умница, — похвалил Нортон. — Вот теперь мы с тобой поиграем.

Он снял с кугуара ошейник, вскочил. Зверь нетерпеливо крутился.

— Нет, играть пойдем на ковер. Ну, вперед!..

Джэг прыгнул в кусты.

«Ковром» служила ровная, как стол, поляна, со всех сторон окруженная вязами. Когда-то здесь был замечательный корт, но потом по просьбе Сильвии Нортон оборудовал площадку для тенниса в той части садового парка, где росли фруктовые деревья, — Сильвии нравились китайские яблони в цвету. Он сделал все так, как она пожелала, хотя китайские яблони лично у него вызывали больше недоумение, чем восторг. Деревья-хамелеоны. Утром стоят белые, вечером — пламенно-алые и невозможно понять, какие же они на самом деле… Старый корт он засеял травой, и теперь это был почти идеальный борцовский ковер.

Роль рефери сегодня была отдана луне.

Джэг нетерпеливо подпрыгивал, катался в траве, как ошалелый котенок. Под луной его светлое брюхо казалось голубоватым… Нортон подал сигнал — хлопнул себя по бедру. Джэг замер. Посмотрел на соперника желтыми углями глаз, выгнул спину и, опустив голову, пошел боком, пугая. Прыгнул…

Прыжок кугуара Нортон видел, как в фильме с замедленным эпизодом: зверь плавно вставал на дыбы, задние лапы вытягивались, а затем с непостижимой для такого массивного тела легкостью отрывались от земли, и наступал момент грациозно-мягкого, как в невесомости, полета… Вот так всегда. Ничего не стоило уклониться от нападения. Игра не на равных… Единственный выход — усилием воли сдержать, приглушить эту сверхненормальную скорость реакции нервов и мышц.

Эк!.. Нортон принял на грудь девяностокилограммовую кошку, упал. Закипела борьба.

Соперники были одной весовой категории, и схватка шла с переменным успехом. Стремительный каскад прыжков, падений, кувырков, уверток. Возились радостно, самозабвенно, до хрипоты в дыхании. Пока небесный рефери не скрылся за вершинами деревьев.

Потом носились друг за другом по всему парку. Почти бесшумно. Петляли между деревьями, прыгали через шезлонги, надутые воздухом туши мягких скамеек и полосы цветников. Оборвали гамак В садовом парке им было тесно. Перемахнули живую изгородь и умчались в сопредельную территории виллы дубовую рощу. Здесь просторно, мощно побегать вдоволь. Но скоро им помешали: по бетонному полотну соседней автострады прошуршал элекар.

Свет фар лизнул стволы деревьев низом, погас; элекар юркнул за поворот. Нортон вспомнил, что завтра в Копсфорте начало Большого родео. Постоял прислушиваясь. Окликнул Джэга и повернул обратно. Веселью конец. В той стороне рощи, где проходил канал, приезжие разбили временный спортивный лагерь, и лучше было отсюда уйти. Решительно незачем кому-то видеть его полуголым. Да еще в сопровождении кугуара… Недавно Джэг нашалил: загнал на дерево инспектора местного водоснабжения. Инспектор — солидный, уважающий себя человек — очень рассердился, как только ему подсказали, что пумы отлично лазают по деревьям, и в отместку неделю продержал виллу на голодном «водяном пайке». Будто знал, что супруга хозяина виллы добилась от мужа твердого обещания избегать особо острых конфликтов с городскими властями. К счастью (для себя самого), блюститель водного режима экономии переменил отношение к Джэгу и теперь посещая виллу, непременно требовал показать ему «льва». Называл его «молодым игривым балбесом», норовил потаскать за ошейник, но при этом так громко и весело говорил, потел, быстро двигался и так оглушительно хохотал, что даже мудрый, уравновешенный Голиаф начинал угрожающе скалить зубы.

Нортон ласково потрепал кугуара по шее. Вперед!.. Разогнавшись бок о бок, человек и зверь синхронно перемахнули живую изгородь.

Луна успела уйти, но в парке было светлее, чем в роще. Джэг катался в траве, бил хвостом. Явно надеялся, что человек продолжит игру. Ненасытная жажда движений…

— Нет, — сказал Нортон. — Петухи, брат, пропели. И перестань крутить помелом, шабаш окончен. К вольеру!

Было жаль оскорблять дикую грацию зверя ошейником и решеткой вольера, однако пора. Запирая вольер, Нортон чувствовал неудовольствие Джэга. Подумал: «Не слишком ли много у нас с ним похожего?.. Надо будет пошарить на кухне и принести этому малому его любимый бульон с куриными потрохами». Вернулся к бассейну, без всплеска ушел под воду, поплыл у самого дна.

Обычно после такого щедрого перерасхода мышечной энергии наступало что-то вроде внутренней разрядки, благотворное влияние которой ощущалось и в последующий день. Сегодня мышцам изрядно досталось, но не было ни малейшего, пусть даже призрачного, умиротворения. Давила горькая, злая и в то же время какая-то мутная, вялая тяжесть. Может быть, так ощущается безысходность?.. Он наткнулся на утонувший халат, подхватил его, всплыл у трамплина. Тщательно выжал халат, натянул на голое тело, побрел к дому. Подходя, запахнул полы и стал машинально застегивать пояс. Наконец поймал себя на нелепости всех этих действий, остановился.

Луна ушла, я в потемневшем небе ярче проступили звезды. На звезды он не смотрел. Глаза безучастно следили за мягкими переливами синего света на полу открытого в сад летнего холла. Мыслей не было. Мозг пуст, как грот на берегу моря в часы отлива. Это не удивило его. В последнее время он часто бывал так рассеян. Вероятно, стал уже привыкать к никчемности своего бытия. По прихоти удручающих его самого обстоятельств он утратил какую-то элементарно простую, но жизненно необходимую связь с миром людей и теперь не знает, чем ее заменить. Да, чем заменить? Бассейном? Ночными прогулками с Джэгом?..

Нортон вошел в дом. Вкрадчиво, мягко, как зверь в нору. Неслышно пересек летний холл, по ворсистым ступенькам внутренней лестницы спустился на нижний «подземный» этаж, где расположены все хозяйственно-бытовые и спортивные помещения виллы. Автоматически открылись створки дверей, вспыхнул свет, в котором Нортон не слишком нуждался. Внеземелье наградило его способностью видеть во мраке. Это не значит, что он вообще не чувствовал темноты. Чувствовал. Как темно-серую, но в то же время стеклянно-прозрачную массу. И чем плотнее был мрак, тем больше суживалось поле зрения, — он видел как бы в «узком луче». То есть различал все достаточно четко лишь в том направлении, куда падал взгляд. Правда, он плохо видел вдоль магнитных линий планеты — с юга на север и с севера на юг, — но готов был с этим мириться.

Уже не заботясь о тишине (знал: отсюда наверх не долетает ни звука), быстро прошел коридор, пылающий синевой искусственного лазурита, и оказался на «банном дворе». Впрочем, это просторное круглое помещение с фонтаном Сильвия называет «римским залом». Не зал, а сама стерильность — блеск, белизна. Мраморные скамьи (под антик), ниши с белыми вазами, горельефы на стенах (тоже под антик), блестящие чаши и высокие узкие зеркала. «Что ж, — подумал Нортон, срывая с себя мокрый халат, — у обитателей этой норы когда-то был вкус к обыкновенным радостям жизни». Халат, с силой брошенный в сторону, сбил с треножника чашу, и она покатилась звеня.

Рядом внезапно открылась дверь предбанника сауны. Он быстро взглянул туда и вздохнул с облегчением. Никого там не было. Просто он сам подошел к двери слишком близко… Он почему-то боялся увидеть Сильвию. Здесь, в такой час. И теперь, когда все объяснилось и этот нелепый испуг миновал, он почувствовал гнев. Тоже нелепый, абсолютно беспричинный. Да, да, беспричинный, черт побери! Никаких причин не было. Ни малейших. Кроме одной. Кроме той, что он вернулся на Землю уродом и, забившись в комфортабельную нору, ежечасно, ежеминутно чувствует свое уродство и знает, что с этим уже ничего не поделать(.. Ладно, оставим. В конце концов это похоже на истерию. Пора брать себя в руки. В самый раз… Он поднял халат, бросил его на скамью, направился в душевую.

Молочно-белый пузырь душевого бокса, усеянный изнутри пластмассовыми бородавками форсунок, светился так ровно, что вогнутость его стен трудно было заметить, — казалось, форсунки свободно парят в фосфоресцирующем тумане. Чуть приподнятая над полом площадка, покрытая искусственной травой, напоминала кругло вырезанный пласт свежего дерна. Нортон перескочил на нее прямо с порога, охнул от удара твердых, как копья, ледяных струй, — мелькнули сорванные колпачки форсунок. Напор воды был ужасен — Нортон едва сохранил равновесие. Перемудрил вчера с регулятором водонапора!.. Площадка медленно поворачивалась, Нортон рычал, защищая руками лицо от бешено бьющей воды, и никак не мог уяснить, нравится ему это новое развлечение или не нравится. Струи, казалось, вминали ребра и резали холодом. Это вполне могло кончиться синяками.

В гардеробной он осмотрел себя в зеркале. Грудь, спина горели как от ожога. Все в порядке, синяков нет. Но собственное лицо ему не понравилось. В сущности, никогда оно не нравилось ему и прежде — скуластое, жесткое. Но раньше оно хотя бы не выглядело настолько суровым. Сжатые в полоску губы, цепкий взгляд серых, чуть глубже, чем нужно, сидящих глаз… Надо быть хоть немного повеселее. Он заставил себя улыбнуться. Получилось так мерзко, что он отвернулся и больше в зеркало не смотрел.

Неудачный опыт с улыбкой больно задел его. Там, в Пространстве, он мог позволить себе не улыбаться, если ему не хотелось. Настроение снова упало. Он чувствовал, что опять погружается в состояние желчного самосозерцания, остро приправленного чем-то похожим на ненависть Какая-то совершенно бесплодная, неразумная ненависть, как если бы он ненавидел воздух, которым дышал… Впрочем, возможно, что состояние это было просто сродни инстинктивному неудовольствию зверя, горло которого взято в ошейник Видно, не зря сегодня там, у вольера, он подумал о сходстве между собой и Джэгом. «Оба мы любим суп с куриными потрохами, — думал он. — Оба в ошейниках. И ночью и днем ходим на поводке обстоятельств. Оба мы притворяемся. Джэг притворяется матерым хищником, я — добропорядочным отставником… Но Джэг способен обмануть лишь чудака инспектора. Я старательно обманываю всех. Начиная с себя. Жизнь моя пропитана ложью. Быт во лжи!..»

В голове у него неприятно шумело, и он наконец обратил на это внимание. В предчувствии чего-то недоброго обошел комнату, гадая, что с ним происходит. Может быть, заболел? Чепуха. Никогда ничем не болел.

Мягко светились углы потолка. На полу — имитация мехового ковра, якобы сшитого из тигровых шкур. В зеркальной стене отражалась вся комната — почти пустая, казавшаяся квадратной от зеркального удвоения. Кроме круглого дивана «шляпка подсолнуха», никакой другой мебели не было. Одну стену полностью занимал гобелен с изображением кавалькады (пышная свита какого-то короля). Гобелен настоящий, средневековой работы, — семейная реликвия Полингов. Реликвия кое-где была немного потерта, но же еще впечатляла знатоков старинных ремесел. На фоне изящного гобелена мрачным идолом торчала реликвия Нортонов — потускневшее от времени рыцарские доспехи. Клюворылый шлем украшен черным плюмажем. Согласно семейному преданию эти доспехи когда-то принадлежали одному из предков рода Рэли — Нортонов. Пустотелый «предок», опираясь железом перчаток на рукоять чудовищного меча с волнистым лезвием, много лет добросовестно охранял скрытый в стене шкаф для одежды. Рукоять доходила рыцарю до подбородка. Нортон приблизился к «предку», поправил слегка покосившийся меч — суставы доспехов отозвались унылым скрипом. Что делать, сэр, боевой звон оружия навсегда запрещен. Во веки веков. Аминь!

Вдруг Нортон заметил, что там, где он коснулся меча, лезвие заблестело сильнее. Он взглянул на ладони, нахмурился: сквозь кожу буквально сочился ясно видимый блеск… Вслед за этим он почувствовал сильный озноб. Потом его бросило в жар — горячая волна быстро прошла от затылка к ногам, — Нортон в недоумении выпрямился. Постоял, прислушиваясь к тому, что происходит внутри. Такого еще не бывало… После «температурной» волны пошла волна уже совсем другого рода: от онемелых ступней словно бы начал подниматься кверху уровень кипящей крови, попутно омывая внутренности болью. Голову распирал многоголосый звон, я Нортон, ощутив себя очень скверно, вдруг почему-то решил, что, как только уровень жгучей боли достигнет мозга, произойдет катастрофа. «Неужели… конец?» — тоскливо подумал он.

На мгновение боль вошла в мозг я сразу угасла. Звон пропал. Все внутри как-то по-особенному онемело — сердце, казалось, вот-вот остановится. Было страшно пошевелиться. Нортон увидел свое отражение в зеркале, обмер. Он весь блестел. Как металлическая болванка…

Он и «предок» — оба блестели. Но блеск потомка был ярче. Все тело с головы до пят как бы переливалось слоями текучего блеска, мерцало зеркальными пятнами. Слой зеркальной субстанции был не везде одинаково плотен, и сквозь это мерцание Нортон мог разглядеть свой загар, хорошо различал пестрый орнамент на плавках. Он медленно, трудно приблизил к лицу непослушные руки и увидел, что блеск неохотно, как вязкая ртуть, стекает с поверхности рук и тянется-шлейфом. Возникло сумасшедшее желание не мешкая стряхнуть с себя блистающую пакость. Смутно чувствовал: превозмочь странную скованность мышц удастся лишь с помощью каких-то не менее странных и еще незнакомых ему усилий. Скорее интуитивно, чем сознательно он плавным (поневоле) жестом поднял руки над головой, мучительно потянулся, и ему показалось, будто мягкая катапульта толкнула его в потолок.

Он встретил потолок ладонями, спружинил, и его перевернуло вниз головой. Увидев под собой макушку шлема с черным плюмажем, он только теперь испытал потрясение, осознав наконец, что происходит. Он парил, как прежде ему доводилось парить в невесомости… Потрясение, видимо, смяло, разладило этот немыслимый, противоречащий земной природе импульс подъемной силы сверхъестественного полета, и Нортон, успев извернуться в воздухе кошкой, рухнул на четвереньки. Нога задела доспехи, что-то грохнула за спиной, и секунду спустя нечаянный летчик заработал удар во затылку рукоятью меча. Нортон поздравил себя с посвящением в рыцари, мельком подумал: «Бурный финиш, однако!» Привстал на руках, отшатнулся: рядом медлительно колыхалось перекошенное полотнище слабого блеска, словно язык серебристого пламени, — должно быть, остатки блестящего своя, соскользнувшего с тела при взлете Нортон попятился на четвереньках, вскочил. Не отдавая себе отчета, что делает, схватил меч, обеими руками поднял над головой и рубанул полотнище блеска наискось… и лезвие странно увязло в призрачной сердцевине. Остервенев, он стал вытаскивать его оттуда рывками, но меч подавался назад неохотно, будто застрял в смоль В последнем рывке Нортон не удержал равновесие и оказался вместе с оружием на полу. Снова вскочил. Руки дрожали. Его трясло от бешенства и унижения. Блеск угасал…

Нортон минуту следил за его угасанием налитыми кровью глазами. Потом отбросил оружие в сторону — меч глухо брякнулся на ковер.

 

5. Тропа сумасшедших

Был пятый час утра, когда он почуял какое-то неудобство. Поерзал в кресле, пытаясь избавиться от неприятного ощущения. Не удалось. Странно… Был бы в этом хоть какой-нибудь смысл, он помолился бы сразу всем звездам вместе взятым и сказал бы им, что на сегодня с него довольно!..

Он сидел в своем кабинете на втором этаже за рабочим столом и смотрел на большую тетрадь в черной обложке. Тетрадь, которую он никогда никому не показывал, прятал в секретном сейфе стола, и знал о ней, кроме него самого, разве только один Голиаф. Сегодня в ней появилась очередная запись…

Год назад тетрадь называлась просто — «дневник», хотя дневником в общеупотребительном смысле она не была. Скорее была каталогом всяческих проявлений уродства, которое он притащил в себе из глубин Внеземелья, и в конечном итоге вполне заслуживала названия «Черная книга». Тайком от жены он заносил в эту книгу все свои «ненормальности». И даже пытался как-то классифицировать их. Он полагал, что здесь, на Земле, дела пойдут по-другому и «ненормальностей» будет меньше. Лелеял надежду, что в земных условиях все это постепенно заглохнет. Зря он надеялся. Дела пошли не так, как он ожидал. Скверно, в общем, пошли дела…

Он захлопнул тетрадь, сжал зубы до боли в скулах. Сегодняшний блеск в гардеробной его доконал. Досада, растерянность, и никакого желания думать. Да и о чем, собственно, думать?

Блеск на ладонях он видел и раньше. Впервые — после десанта на Умбриэль, где едва не отморозил руки из-за неисправности обогревательных элементов в перчатках скафандра. Помнится, уже тогда он правильно увязал появление блеска с действием холода и к низким температурам стал относиться с опаской. Впрочем, ему там пришлось ко многому относиться с опаской. Было в Пространстве кое-что и похлестче… Стоп! Что было, то было. С тем, что было, покончено. И больше не будет. Но здесь…

Может, плюнуть на все и шагнуть наконец к мудрецам с учеными степенями? Помогите, дескать, инвалидствующему герою Внеземелья избавиться от… сам-не-знаю-чего. Сразу услышат. Обрадуются. Налетят со всех континентов. На каком-нибудь острове воздвигнут в честь твоего уродства целый научно-исследовательский комплекс НЕЗНАМЧЕГО, окружат тебя частоколом шприцов, пушками микроскопов, блоками анализаторов, прихлопнут колпаком с проводами, и превратишься ты из несчастного инвалида в лабораторную колбу с «восхитительно феноменальными свойствами». И тебе не останется ничего другого, кроме как верить во всемогущество какого-нибудь лысого институтского корифея с величественными жестами и невнятным произношением. А потом, этак лет через десять, когда его лаборантка наивно поделится радостной вестью, что корифею в конце концов удалось вытяжку из твоих гормональных желез использовать для «регуляции половых признаков плодовой мушки дрозофилы», ты все поймешь к попытаешься оттуда удрать. Тебя, конечно, поймают я будут хором стыдить. Н-да…

Он открыл стол, отодвинул фальшивую стенку, швырнул тетрадь в сейф. Большим пальцем левой руки коснулся прозрачной пластинки замыкающего устройства. Пластинка брызнула светом, щелкнул замок. Надежный замок: открыть его мог только узор кожных бороздок пальца хозяина.

Ощущение странного неудобства усилилось. Нет, пожалуй, тетрадь была ни при чем… Откинувшись в кресле, Нортон с недоумением и неудовольствием стал искать другую причину.

Сидел он мягко, удобно, в привычном кресле, за привычным столом. Было тихо. На нем были удобные шорты, пестрая тенниска из очень приятного скользкого материала, серебристые и тоже очень удобные кеды. Воздух свеж, в меру насыщен цветочным запахом. Кабинет просторный — шестигранником — в виде беседки; залитые синим свечением стены и потолок декорированы узорами черной решетки, живописно увитой комнатной зеленью. Над головой уютно сияла линза светильника. С правой стороны решетки не было — там начинался песок скрытого темнотой океанского пляжа, а в отдалении стояла подсвеченная прожекторами группа высоких пальм; лучи прожекторов озаряли шевелящиеся в дюнах панцири: армия морских черепах выползала из прибрежных вод, оставляя на песке ребристые борозды, похожие на следы вездеходов, — черепаший десант захватывал плацдарм для кладки яиц. Нортон поднялся. Ощущение неудобства переходило в тревогу… Он резко повернул регулятор громкости — в комнату ворвался грохот океанского прибоя. Тяжелые волны звучно дробились о невидимые в темноте гребня барьерного рифа и, шурша, накатывались на песок. Нортон выключил звук Повел головой из стороны в сторону, словно принюхивался. Распахнул кабинетную дверь. У порога стоял Голиаф — пес-полукровка с внешностью пойнтера: висячие уши, пятнистые (черное с белым) бока. Пес смотрел на хозяина преданным взглядом. Нортон шагнул за порог, собака посторонилась. Прыгая через ступеньки, Нортон взлетел по внутренней лестнице на третий этаж (если можно назвать этажом верхнюю террасу под открытым небом).

На террасе царила предутренняя мгла. Томно пахли цветы неизвестных Нортону редких растений, фигурная лужа декоративного бассейна как зеркало отражала чуть посветлевшее небо. Все остальное тонуло в подсиненной полутьме, и нормальный глаз человека различал бы здесь только неясные пятна, силуэты и контуры. Нортон мог бы читать здесь газету. Встревоженно озираясь, он побродил между стойками, несущими раму шатрового тента. Перепрыгнул узкий участок бассейна и, растолкав по пути плетеные кресла-качалки, замер у борта восточного края террасы.

Где-то далеко занималась рассветная полоса: ее едва было видно сквозь плотный ряд пирамидальных тополей, стоящих у соседней виллы. Нортон смотрел на восток. Сосредоточиться мешали какие-то звуки. Он оглянулся. Источником звуков был Голиаф — пес лакал из бассейна. В зеркале воды дрожало отражение мраморной чащи. Нортон еще раз внимательно посмотрел на частокол тополей и направился к центру террасы, где возвышался стеклянный футляр над колодцем подъемника. Проходя мимо чащи, взглянул на торчащий из нее пышный куст — предмет садоводческого тщеславия жены, сказочно прекрасная синяя роза…

Видеотектор висел на стенке футляра подъемника. Нортон поднял прозрачную полусферу. Секунду поколебался и набрал индекс виллы соседей. Замерцал экран.

— Один момент!.. — откликнулся голос, до которому трудно было сразу понять, кто говорит — женщина или мужчина.

Экран оставался пустым.

— Да, слушаю.

Нортон знал, чей это голос. Поморщился.

— Пригласите Бена. Или Эллен. Если они, конечно, не спят.

— Бен, к сожалению, в отъезде. Эллен, к сожалению…

— Алло! — завопил женский голос. На экране возникло красивое, но заплаканное лицо подруги Сильвии Эллен. — Ты, Дэвид? Почему я не вижу тебя?

— Здесь довольно темно.

— Я сама хотела связаться с тобой. Только что. Бегаю как сумасшедшая, реву и не знаю, что делать. Ник!.. — Остальные слова утонули в рыданиях.

— Что. — Ник? — резко спросил Нортон.

— Я проснулась, — заговорила, давясь слезами, Эллен, — вышла в летний холл, где любит спать Ник, и увидела, что… что его там нет!.. Я обегала весь дом, обегала сад, звала, кричала. Мальчишка как в воду канул! Вот только что Гед меня «обрадовал»: Ник угнал элекар!

— Чей элекар?

— Гед приехал вчера и бросил свою колымагу на садовой аллее… знаешь ведь ты братца моего мужа! Поленился загнать в гараж! Вот Ник и… Видно, шорох скатов меня разбудил. Мой элекар не заряжен, Вен в отъезде, и мы тут совсем без колес. Собиралась вызвать тебя и дежурного по охране порядка, но ты меня опередил. А мальчик где-то сейчас…

— Куда он мог?.. Перестань наконец реветь!

— Да откуда ж мне знать?! Просто взял и угнал!..

— Восьмилетние мальчишки элекары просто не угоняют — у мальчишек возраста Ника всегда есть дела. Он куда-нибудь вообще собирался? Чем твой малыш забивал себе голову последние дни?

— Аквалангом.

— Что?

— Гед обещал ему акваланг. Привез. Особая модель… ну, специально для детей. И съемочная камера такая… пузатая, для воды. — Всхлипывая, Эллен произносила слова машинально, как в трансе. — Вчера они полдня возились в бассейне — снимали друг друга. Слышала, Гед говорил малышу, что скоро возьмет его на какие-то Северные озера. Сочинял, будто бы в каждом из них можно увидеть чудовище — вроде морского Змея. Ник, разумеется…

Она внезапно исчезла с экрана. Нортон знал почему. Когда появилась опять, лицо ее было страшным.

— Я не… я не нашла!!! — она задыхалась. — Акваланг!..

— Ясно. Камера — тоже?

Кивнула. Говорить не могла — душили слезы.

— Слушай меня, Эллен!..

— Но… но ведь он не поехал на Север, Дэвид?!

— У нас в округе немало своих водоемов. Слушай меня. Пусть Гед мчится на виллу Генри, берет его элекар — у Генри надежная скоростная машина — и, не теряя ни минуты, прочесывает западное направление, вплоть до Бизоньих озер. А ты свяжись с главным дежурным ночных постов, коротко объясни ему положение. Пусть они поднимут поисковый «блин» — или что там будет у них под рукой — и пройдутся над южной автострадой до Соленого озера. Я беру на себя северо-запад. Гед не менял свою колымагу?

— Та же… серебристо-розовая, ты узнаешь ее. Дэвид!

— Ну!

— Ты догонишь Ника, ведь правда?!

— Успокойся, время у нас еще есть. До рассвета мальчишка в воду не сунется.

— Он так любит тебя!..

— Все! — оборвал ее Нортон. — Действуй, как я сказал.

Перемахнув увитый плющом бортик террасы, он принял в воздухе нужную позу, мягко упал на газон.

В гараже он быстро убрал дистанционные кабели, соединявшие элекар со стендом автоконтроля и щитком подзарядки. Не открывая дверцу, прыгнул за руль. Ударом ладони выключил блок «безопасной езды» и крякнул с досады: предательски вспыхнули и замигали ярко-оранжевые глазки сигналов — четыре спереди, четыре сзади, — такая иллюминация способна растормошить даже самого сонного блюстителя дорожного порядка. Нортон спрыгнул с сиденья, схватил какой-то попавшийся под руку стержень и с хрустом всадил его в первый глазок. Так же безжалостно раздавил и все остальные. Под ногами путался Голиаф. Нортон швырнул стержень в сторону, вскочил за руль и, не зажигая фар, резко тронул машину с места. Матери Ника он солгал — времени в запасе не было. Если мальчишка махнул на Старый Карьер — не было ни одной лишней секунды.

Белый элекар, прошелестев скатами, скользнул вдоль темной аллеи как призрак. Однако на выезде услужливый автомат — будь он неладен! — залил ярким светом весь участок перед воротами.

Срезая углы на пустынных перекрестках, Нортон гнал машину кратчайшим путем. С недозволенной скоростью. Городок спал. Небо светилось, но земля еще дремала в синеватой мгле. Было около половины пятого. Впервые за много дней Нортон взглянул на часы: циферблат показывал пять двадцать две… Слегка удивившись, что продолжает чувствовать живозапах собаки, он оглянулся. Голиаф лежал на заднем сиденье.

Небольшой участок окружного шоссе он проскочил, выжимая педаль скорости до упора. Мелькнул указатель поворота на северо-западную магистраль. Из поворотного виража машина, отчаянно вереща скатами, вынеслась с таким сильным креном, что какое-то время шла на двух левых колесах. Нортон вывел ее на белую линию «магистрального хода», или, как здесь говорят, на «фитиль». Теперь оставалось переключить питание мотора с аккумуляторов на питание высокочастотным током от кабеля, проложенного вдоль автострады под «фитилем». Он так и сделал — скорость ощутимо возросла.

Элекар, с гулом рассекая воздух, мчался по прямой. Автострада была совершенно пустынна. Включив блок водителя-автомата, Нортон оставил руль. Все, делать пока больше нечего… Он оглянулся: бешеный ветер согнал Голиафа на пол. Нортон окликнул его, перетянул за ошейник на переднее сиденье, рядом с собой; пес благодарно лизнул ему руку.

— Ну куда понесло твои дряхлые кости? — Он погладил собаку. — Почуял, видно, беду… Верно, дружище. Ник-непоседа опять отколол сногсшибательный номер.

Голиаф посмотрел на хозяина, привстал, потянулся мордой к ветровому стеклу.

— И все-то ты понимаешь. Да, сорванец махнул, должно быть, на Старый Карьер…

«Скверно, — подумал Нортон. — Скверно, если он махнул туда».

Справа тянулась равнина. Кое-где на равнине разбросаны горки с плоскими, как стол, вершинами. Слева по ходу мелькали идеально ровные ряды деревьев — плантации азимины. Проплыли мимо выпуклые корпуса фруктового заводика, чем-то похожие на кофейный сервиз. Потом зеленый массив повернул в сторону от автострады, мелькнула и затерялась в полях блеснувшая глянцем узкая лента канала. Дальше пошли кормовые угодья; усадьбу скотоводческого комплекса можно было угадать по торчащему над шапками зелени куполу водонапорной башни. Заря успела выкрасить купол в розовый цвет. Светало быстро. Впереди розовела гряда голых холмов.

Нортон пристально всматривался сквозь ветровое стекло. Ни одного элекара на полотне автострады он до сих пор не заметил, и это его беспокоило. Либо мальчишка успел перевалить гряду, либо гнал в другом направлении. Последнее было бы предпочтительнее, однако Нортон не сомневался, что сорванец выбрал именно Старый Карьер. Во-первых, сравнительно близко (Ник был слишком нетерпелив). Во-вторых, несравнимо страшнее (Ник был ужасно самонадеян в вопросах личной отваги). Светлая красота Бизоньих озер или, скажем, пустынная величавость Соленого озера вряд ли могли соблазнить отважного аквалангиста. Уж где и водиться подводному чудищу, как не в глубинах-мрачного водоема в Старом Карьере.

Автострада заметно пошла на подъем; залитая рассветным румянцем гряда приближалась. Нортон пытался представить себе расстояние между собой и юным искателем приключений. Три минуты, которые были потрачены в переговорах с Эллен, он наверстал за счет повышенной скорости до выхода на магистраль.

В гонке по автостраде он ничего не выигрывал. Знал: элекар Геда был точно такого типа, как и его собственный, — модель «Торнадо» последнего выпуска, — и Ник, разумеется, гнал машину тоже на «фитиле». Шустрый малец научился лихо водить элекар. Кстати, не без его, Нортона, соучастия… Малец впереди минут на десять — двенадцать как минимум, иначе его элекар удалось бы заметить на этом отрезке пути.

Двенадцать минут… Черт, много! Наверстывать их придется на старой грунтовой дороге в глубоком ущелье — скверной, по счастью, дороге, — но все равно: двенадцать минут слишком много. Этого молодца надо перехватить до выхода из ущелья в каньон. Не так это просто… Даже если выжать из машины все, на что она только способна. И даже если Ник не выключит блок «безопасной езды». Выключит — непременно куда-нибудь врежется…

Элекар стремительно брал пологий подъем. Холмы придвинулись к полотну автострады. Подъем кончился, холмы расступились, и элекар вылетел на простор каменистого плато. Затопленное утренней тенью плато неискушенному глазу могло показаться широкой равниной, и путник, едущий в этом направлении впервые, невольно хватался за рулевую баранку, когда автострада вдруг выносила-машину на виадук, повисший над пастью каньона.

Нортон смотрел вперед, томясь бездействием. Он ничего не мог предпринять. Во всяком случае, до того места, где предстояло покинуть роскошную магистраль: там, за виадуком, был очень удобный асфальтированный съезд в ущелье на очень плохую грунтовую дорогу… Городские власти специально не занимались ремонтом этой пороги, чтобы меньше было охотников ездить на элекарах в каньон. Но вряд ли в Копсфорте нашелся бы хоть один гражданин, который ни разу не побывал на Старом Карьере. Граждане Копсфорта необыкновенно любознательные люди. И безмерно отважные. Пикник под скалами, каждая из которых э любой момент может упасть тебе на голову, содержит в себе, очевидно, идею дробного камня для проверки качества «мужской закваски». При этом бессмысленный риск почитают за метод сознательного воспитания отваги. Одно из самых, пожалуй, загадочных свойств человеческой психики на современной Земле. Именно на Земле, потому что космодесантнику, всегда точно знающему, ради кого или ради чего рисковать, готовность рискнуть «вхолостую» казалась абсурдом.

Мало того, риск (как, впрочем, и все остальное здесь, на уютной Земле) подвержен влиянию моды. Удивительно видеть все это свежему глазу. Риск, который сам по себе прост и суров, как обнаженный клинок, зачем-то стараются прицепить к бутафорским перевязям в духе традиций, «старых добрых времен». Модным стало, к примеру, устраивать мрачные пикники в штольнях давно заброшенных шахт, где все держится на одном честном слове. Или испытывать крепость собственных нервов я мышц, разгуливая по гнилым этажам отживших свой век небоскребов, которые еще не успели снести. Проникать в обомшелые лабиринты забытых, а часто и полузатопленных сооружений военного назначения, порой нашпигованных всякими подлыми штуками сверх всякой меры. Бывало, любители проржавленных сувениров украшали свои гостиные такими «коллекциями», что приходилось вызывать десант саперов или команду специалистов-дезактиваторов. В лучшем случае отделывались испугом. В худшем — взлетали на воздух целыми семьями, иногда прихватывая с собой и ни в чем не повинных соседей. Или смертельно травились какой-нибудь дрянью, повергая в трепет кошмарного ожидания жителей близлежащих кварталов.

Просто диву даешься, сколько всевозможной пакостя было настряпано в «старые добрые времена» с единственной целью: угробить достаточно рациональным путем как мощно больше народу. Высший распорядительный орган объединенных наций до сих пор вынужден содержать специализированные отряды десантников «Вэри дейнджроуз!» — «Очень опасно!». Молодцы из ВДОО — в серебристой форме с эмблемой «Веселого Роджера» да рукавах — уже давно занимаются розыском и ликвидацией тайных хранилищ на территориях бывших очагов секретного изобретательства и производства оружия самого разного типа. Давно и усердно, а конца этому что-то еще не видно. Лет пять назад в одном из выпусков телевизионных последних известий был показан телерепортаж со спутника «Порт-1» о конечном этапе ликвидации найденных запасов какого-то адского вещества под кодовым названием «заливное тетушки Мэри», созданного в некогда существовавшей сверхсекретной лаборатории военно-морских исследований «Эйч-Сэпрайз». От причалов «Порта-1» в безвозвратный полет в сторону Солнца отправился дряхлый танкер «Амалия». С великими предосторожностями, под конвоем кораблей-барражировщиков ВДОО. Трюмы и танки «Амалии» были набиты контейнерами, похожими на автоклавы. Двухсот автоклавов-контейнеров с буквами ЗТМ на лоснящихся желтых боках было достаточно, чтобы превратить всю воду таких водоемов, как Мексиканский залив или Черное море, в студень. Полного груза «Амалии» хватило бы на Атлантический океан… А недавно с еще большими предосторожностями в безответные глубины Солнца сбросили какую-то другую смертельно опасную пакость под названием «табачок дядюшки Джона». Сбросили вместе со всей эскадрильей транспортных кораблей, принимавших участие в этой, говорят, сложнейшей операции.

Н-да, с какой только мерзостью не пришлось иметь дало парням из ВДОО! «Молоко гуннов», «перцовый дым», «нейтронный подкидыш», «крылатые стрелы», «глаз Сатаны», «меч Израиля», «преторианские колокольчики», «мяо хэньхао», «тосигами — но дза»… Остатки бывших арсеналов человеконенавистничества сплошь и рядом обезвреживались ценою жизни. Но чистка планеты продолжается; есть основания думать, что не все еще тайные гнойники обнаружены и должным образом обработаны. К сожалению, часто бывает: находят их первыми те, кто к такого рода находкам совершенно не подготовлен. Любителей совать нос в затхлые щели не убавилось даже после нескольких предупредительно-разъяснительных кампаний. Но хоть перестали трогать руками всякие штуки сомнительного происхождения и об особо подозрительных находках торопились уведомить органы ВДОО. Выработалась некая форма корректного поведения: просто лазили, наслаждаясь риском, глазели, устраивали пикники, но ничего не трогали. Словом, «посещали».

На общем фоне повального увлечения риском визиты в Старый Карьер выглядели сравнительно безобидно, однако в принципе это было явление того же порядка: граждане Копсфорта не отставали от моды. А кое-кто из тщеславных отцов, страдавших гипертрофированным чадолюбием, вроде Вена, считали чуть ли не отцовским долгом хоть раз показать своему малолетнему отпрыску эту дыру в самой что ни на есть опасной близости. И отпрыски, еще более тщеславные и любознательные, чем их отцы, отлично запоминали дорогу. Правда, соваться в каньон в одиночку до сих пор отваживались мальчишки не младше двенадцати лет. Ник рисковал установить абсолютный рекорд нижней возрастной границы для одиночных посетителей карьера. Папа — известный специалист по производству кисломолочных продуктов, обожавший молоть всякий вздор о «штаммах мужской закваски» и непременно со ссылками на историю, — рехнулся бы с перепугу, узнав, куда потянула сегодня «закваска» его восьмилетнего сына…

Каньон, как и всегда, возник неожиданно. Элекар вылетел на виадук: замелькали, сливаясь в полосы, розовые блики отражателей на парапетах — в свете утра виадук выглядел как сиреневая линейка с поблескивающими краями, повисшая над фиолетово-синей пропастью.

Перемахнув каньон, Нортон выждал немного к взял управление на себя. Время бездействия кончилось: приближался поворот в ущелье. Вот он, асфальтированный съезд. И щит с надписью: «Не съезжайте вниз, если не хотите попасть в аварийную ситуацию!»

Нортон поставил ногу на тормозную педаль. Но не нажал — внезапно принял другое решение. Элекар, не сбавив скорости, промчался мимо; Нортон посмотрел в ущелье: петляя по склону, вниз уходила дорога на Старый Карьер. Обозримый участок дороги был пуст, но едва уловимо припудренный пылью воздух сказал Нортону все…

Показался следующий поворот. Нортон вошел в него почти на полном ходу, чуть не задев накренившейся машиной стойку рекламного щита, я сразу выжал педаль скорости до упора. Шоссе капризно извивалось между скалами, но это было превосходное шоссе. Пока мальчишка петляет внизу по ухабам, на хорошем шоссе можно выиграть время. Правда, попасть отсюда в каньон — проблема. Неподалеку от смотровой площадки (куда, собственно, и проложено это шоссе) есть очень рискованная дорога в ущелье. Вернее, нет там никакой дороги. Просто каскад горных спусков, который вполне справедливо называли «тропой сумасшедших». Несмотря на строгий запрет, по «тропе» иногда съезжали наиболее отчаянные из мотоциклистов-лихачей.

Последний изгиб — и лента шоссе вынырнула на пологий спуск вдоль скалистого гребня. Смотровая площадка как на ладони. Полукруглая, с поручнями. Коттедж механика и мачта-опора подвесной канатной дороги. На канатах — разноцветные котелки-кабинки для любителей прогуливаться над каньоном. Сам каньон открывался гораздо ниже, в полутора километрах отсюда, и все еще утопал в фиолетово-синей мгле…

Спуск на «тропу» был перекрыт огромной катушкой из-под кабеля. Нортон подъехал, сдвинул препятствие передним бампером — катушка с треском перевернулась, гулко покатилась вниз. Элекар, поскрипывая, переваливаясь с боку на бок, сполз по склону в засыпанную щебнем ложбину. Потревоженный щебень пришел в движение, и элекар заскользил к обрыву в потоке мелких камней.

В опасной близости от обрыва Нортон вывел машину из русла осыпи, свернул на лепившийся вдоль расселины узкий карниз. До того узкий, что левый борт элекара со скрежетом чиркал о выступ скал. Нортона это не беспокоило — был уверен: проехать здесь можно. Его беспокоила переправа. Впереди, где обрывистые края расселины сближались, виднелся пешеходный мостик, сооруженный монтажниками подвесной дороги для своего удобства, но для езды на четырех колесах отнюдь не приспособленный. Две плотно подогнанные друг к другу железобетонные балки — вот все, что там было. Узковато для элекара…

Карниз пошел под уклон. И весьма кстати — мостик виден теперь замечательно. Надо брать его с ходу. Мало кто из лихачей-мотоциклистов решался на это — обычно переводили машину руками. И ничего удивительного: загреметь оттуда в расселину проще простого… Перед мостиком небольшая площадка. Ровная, к счастью, как стол, но почти такая же по размерам. Вся надежда на точный прицел, крутой поворот и хорошую скорость. Карниз стал пошире, можно начинать разгон. Да, отсюда будет в самый раз… Нортон мысленно отрепетировал предстоящий маневр, столкнул собаку с сиденья на пол, увеличил скорость.

— Зря ты ввязался в эту историю, Голиаф…

Слившись с баранкой руля, он вел машину к заранее выбранной точке в центре площадки. Старался-ли о чем не думать — действовал на уровне инстинкта, автоматизма, чутья. Площадка стремительно приближалась… Резкий поворот вправо — сильный крен, пронзительный визг амортизаторов, выход на два колеса. Нортон успел ощутить, как вздрогнула железобетонная балка. Спасибо, проехали… Элекар грохнулся брюхом на другой берег расселины, лихо подпрыгнул. Заставив машину выровняться, Нортон бросил ее вниз по склону.

Склон гладок и крут. Пожалуй, это был самый гладкий участок на пути в ущелье (не считая лысой макушки лежащего ниже базальтового купола). До это был островок, со всех сторон окруженный обрывами, диким нагромождением скал, и съехать отсюда можно разве только по воздуху — никаких иных, даже самых плюгавеньких мостиков нет.

Скорость росла.

— Приготовимся, Голиаф!.. — крикнул Нортон. Голос его утонул в шуме встречного ветра.

Элекар взвился в воздух с уступа скалы, как с трамплина, и на несколько долгих мгновений Нортон попал в объятия невесомости.

Приземление состоялось на скате каменного горба. Удар был скользящим, однако тяжелым, заскулил Голиаф. Нортон едва не вышиб лицом ветровое стекло. «В прошлом году здесь разбился мотоциклист, — подумал он, яростно действуя тормозом и рулем. — Но никто еще не пробовал разбиться здесь на элекаре». Машину так занесло, что какое-то время она с отвратительным визгом скользила по склону боком, точно склон был покрыт слоем льда, присыпанного шлаком.

Снова скорость я снова шум встречного ветра. Спуск вел в неглубокую седловину. Брызнув щебнем из-под колес, элекар вылетел на покатую, голую, всю в мелких трещинах поверхность базальтового купола. Нортон мельком взглянул вверх, на освещенные первыми лучами солнца зубцы вздыбленных скал. Нити канатов с кабинами-котелками пересекали пространство над головой наискось и уходили в синюю мглу. Какие-нибудь минуты назад он был на том уровне, где высилась мачта-опора, и это ему самому казалось невероятным…

Нортон безжалостно гнал машину вперед. Обилие крупных камней раздражало — падала скорость. Но другого пути просто нет. Проникнуть в ущелье можно было только через заброшенный рудник…

Преодолев головокружительный спуск, он выбрался наконец к руднику По уплотненному временем отвалу породы съехал в овраг — рудничного, видимо, происхождения. Овраг брал начало от полуобвалившегося входа в штольню, расширялся к отвалам, а ниже по склону суживался до размеров транспортной траншеи, круто сбегавшей в расселину, которая (Нортон знал это) выходила прямо в ущелье. Дно оврага усыпано щебнем и кучками хрусткого мусора цвета ржавчины. Судя по некоторых признакам, когда-то здесь был фуникулер — вагонетки с рудой, очевидно, сползали от штольни к дороге в глубине ущелья. Нортон уверенно бросил машину в каменный желоб траншеи — именно этим путем недавно вывезли в местный музей какой-то рудничный механизм столетнего возраста.

Элекар, подпрыгивая, как норовистый конь, нырками скатывался по горбатому склону. Нортон с опаской оглядывал почти отвесные стены расселины, покрытые сетью трещин. Прочность стен не внушала ему никакого доверия. Вдруг он резко затормозил и выпрыгнул из машины. Следом выпрыгнул Голиаф. Уже синел поблизости выход в ущелье — тянуло сыростью, долетали журчащие звуки ручья. И на полпути к подножию ската — последнего ската к старой дороге! — громоздился завал. Пропади оно пропадом!..

По левую сторону лежал у стены обломок скалы, похожий на перевернутую кверху днищем длинную лодку, по правую — просто массивная круглая глыба и осколки поменьше. Завал, в общем-то, невелик. Быстро его осмотрев, Нортон решил брать препятствие с ходу. Обломок отлично пройдет под колесами слева. Но глыба… Не теряя времени, Нортон поддел руками крупный осколок, крякнул, придвинул к глыбе вплотную. Наскоро соорудив из камней нечто вроде въездного пандуса для правых колес, он смахнул пот с лица и уже было намерился кинуться вверх по склону к машине, как вдруг залаял Голиаф. Нортон взглянул на собаку. Перевел взгляд в ущелье — и на секунду застыл. Он опоздал!.. Дорога внизу отражала пляшущий свет, — несомненно, свет фар приближающегося элекара!..

 

6. Старый карьер

Розовый элекар промелькнул мимо расселины. Нортон взбежал вверх по склону, прыгнул за руль. Поймал за ошейник Голиафа и, швырнув его на пол, рывком убрал тормоз и с разгона бросил машину через завал. Мгновение судорожного взлета, крен в полете, сильный удар и грохот в момент приземления — он едва почувствовал это. Элекар вынесло в прозрачную синеву ущелья. Крутой поворот влево перед обрывом. Тормоз, отчаянный скрежет колес. На повороте он так рванул машину об угол бетонированной платформы, что с треском проломился борт, — все это слепо скользнуло мимо сознания — лишь бы выдержали колеса и вынес мотор.

Дорога была отвратительная, но это была дорога. Расчетливо, хладнокровно он вел с ней поединок за скорость. Ему казалось, будто он не видит ничего, хроме размашистого мелькания световых миражей от фар ушедшего вперед элекара, хотя видел и чувствовал многое: каждый ухаб, летящие под колеса спуски и повороты, громады утесов, глубокий и пугающе близкий уже срез ущелья — выход в каньон. Расстояние между элекарами сокращалось медленнее, чем он ожидал, и это стало внушать ему подозрения. Он понимал: мальчишка не мог отключить блок «безопасной езды» (без помощи автомата восьмилетний лихач давно бы сверзился на дно ущелья), но, с другой стороны, блок не позволил бы развить такую скорость при таких дорожных условиях — нажал бы на тормоза. Да и сам мальчишка нажал бы, он не дурак — видит, конечно: дорога идет под уклон и успела уже «накатить» элекару опасную скорость Выходит, просто нечего нажимать?.. Нортон представил себе судорожно вцепившегося в баранку руля насмерть перепуганного ребенка…

Скалы внезапно раздвинулись — открылся каньон. Дорога вывернула на прямолинейный спуск, и Нортон впился взглядом в розовый элекар, стремительно выходивший к подножию склона. Ник рулил стоя. Было видно, как трясутся на быстром ходу его плечи, темноволосая голова и тонкие локти, завихрения воздуха теребили подол голубой рубашонки. Сжав зубы, Нортон гнал вниз в совершенном отчаянии. Предпринять что-либо он был бессилен: розовый элекар с опережением в сотню метров уже выкатывался на Губу — плоский мыс, выпяченный в пространство каньона, будто оттопыренная губа великана, окунувшего каменный подбородок в озеро. Подозрение насчет тормозов оправдалось. Машина неслась вдоль Губы, виляя на прямой дороге: мальчишка знает, что надо остановиться (ведь это место служило стоянкой для транспорта и дальше ходили только пешком), но катит вперед — не может решить, как ему быть со своей разогнавшейся колымагой. Действительно — как? Хоть бы мотор выключить догадался!.. Нортон гнал на пределе, выигрывая метры, буквально физически ощущая страх и беспомощность малыша. Справа — ровная площадка и обрыв к воде. Слева — тоще площадка, но в окружении скал, и вдобавок на ней рытвины, россыпь крупных обломков и даже брошенный кем-то колесный домик-прицеп с разбитым окном. А впереди, где кончалась Губа, огромный щит люминесцировал предупреждением: «Дороги нет. Очень опасно!» — и красно-белые трубы шлагбаума перекрывали выезд на дорогу в Старый Карьер. Черт, ведь никакого шлагбаума раньше здесь не было!

— В воду, малыш, в воду!!! — заорал Нортон, осознав наконец, что это единственный, хотя и крохотный, шанс. — Руль вправо!

Мальчишка, панически озираясь по сторонам, мчался к шлагбауму, словно собрался брать его на таран. Нортон вдавил ободок звукового сигнала — отвратительный хрип. Удар кулаком — напрасно, сигнал не работал. Да что там сигнал — шлагбаум в нескольких метрах! Острое чувство вины резануло как лезвием; Нортон сжался, оцепенев за рулем, и готов был зажмуриться — не мог на это смотреть!..

Неожиданно розовый элекар шарахнулся влево — Нортон расширил глаза: Ник опасно повис на баранке. В каком-то немыслимом вираже элекар обогнул полосатые трубы (силой инерции Ника сбросило на пол), накренясь, почти на боку, скользнул по стене пешеходного лаза и, завершая зигзаг крутым поворотом, с грохотом вылетел на дорогу. Нырнул под уклон и пропал. «Вот это логика!..» — опомнившись, успел подумать Нортон, притормозил и в последний момент повторил маневр автомата. Бешеный рывок, треск раздираемого борта.

Вывернув под уклон, Нортон молниеносно оценил обстановку. Огибая стену утеса, дорога шла вдоль обрыва, совершенно отвесного, и была на этом участке широкой — вполне могли б разминуться два тяжелых грузовика. Но щит не лгал, у поворота на Старый Карьер дороги действительно не было — полгода назад обвал буквально срезал дорожный уступ. Остался, правда, узкий карниз, который все же давал возможность туристам пройти над обрывом за поворот. Пройти! Мальчишку несло туда на колесах… Вот он снова медленно выползает к рулю, — должно быть, его слегка оглушило. Ну сорванец!..

С быстродействием автомата Нортон сортировал в уме детали происходящего. Ника он превосходит в скорости вдвое — мало. Борт дребезжит — ерунда. Что-то колотит в днище машины на-уровне шасси — опасно, однако рулю она подчиняется — огромное ей за это спасибо. У мальчишки он на хвосте — догнать успевает. Но объехать…

Откинувшись за рулем, Нортон вышиб ногой ветровое стекло, прицелился в хвостовые огни элекара. Пять метров… четыре, три с половиной… пора! Он вскочил на капот и с наклоном к потоку воздуха прыгнул вперед. Падая в отделение кузова за спиной Ника, увидел летящий навстречу обрез дороги Ник тоже увидел — бросил руль, заметался; Нортон одной рукой поймал его за рубашку, другой крутнул баранку руля вправо. Задняя машина с лязгом соприкоснулась с передней, толчок — Нортон едва устоял на ногах из этот момент ощутил разверзшуюся пустоту под колесами. Сдавленный крик ребенка…

Медленно (как Нортону показалось), постепенно увеличивая крен, машина стала валиться с обрыва. Хладнокровно определив направление для броска, он с силой вышвырнул Ника из кузова элекара — подальше от берега — и мгновение спустя выпрыгнул сам. Привычным движением ног (как в условиях невесомости) развернулся вниз головой, поймал взглядом Ника, крикнул:

— Сожмись!..

Тельце мальчишки, летящего в воздухе «крабом», неуверенно съежилось, и Нортон увидел его отражение в глянцево-черной воде.

Грохот тяжкого всплеска рухнувших элекаров. Вздыбленная — точно во время подводного взрыва — волна встретила Нортона хлестким ударом и, утопив, завертела. Кружась в кипящем котле побелевшей до молочного цвета воды, он пытался представить себе, насколько удачно финишировал Ник. Всплыл, осмотрелся. Снова нырнул. Сквозь быстро тающий слой пузырьков опустился пониже и наконец разглядел голубое пятно…

На поверхности он поднял мальчишку над головой, встряхнул — руки и ноги Ника безвольно мотнулись. Сжав зубами подол голубой рубахи, Нортон забросил легкое тельце на спину и на гребне поднятой перед собой волны устремился к внутреннему берегу залива — ему казалось, что еще никогда он так не спешил.

Огромная полость полузатопленного карьера. Неровные стены этой чудовищной ямы ниспадали к заливу амфитеатром ступеней-террас. Нортон нащупал руками край берега, покрытого слоем воды, выбрался, перевернул Ника вниз головой и энергично потряс за ноги. Мальчишка пошевелился. «Все в порядке, — думал Нортон, укладывая его на обломок скалы. — Легкий шок. Как-никак, а высота обрыва метров двадцать…» Ник приподнялся, ошалело повращал глазами, сел. Глаза у него были синие, с длинными, как у девчонки, ресницами. Очень похож на мать.

— Привет, аквалангист, — сказал Нортон, вытирая лицо ладонью.

— Салют, Дэв… — глухо произнес Ник и тяжело закашлялся.

— Не ушибся?

— Нет.

— Полежи, — посоветовал Нортон. — Голову вниз.

Он отвернулся и посмотрел на обрыв. Представил себе траектории падения элекаров. Машина Ника упала в воду удачно — в стороне от того опасного места, где обвалился дорожный карниз. Вторая рухнула у самого подножия обвала: над водой светлел застрявший на клыке скалы белый обломок задней частя кузова. Могила старика Голиафа… Нортон почувствовал в горле тугой ком. Надо же было так растеряться, чтобы совсем забыть про собаку! Ну что мешало выбросить пса из машины в воду где-нибудь по дороге! М-да, год безделья — и вот результат: утратил способность быстро и правильно соображать в критических ситуациях…

Кашляя, Ник пояснил:

— Это потому, что я немного напился холодной воды.

«Он немного напился!» — подумал Нортон. Стянул через голову мокрую тенниску.

— А где Голиаф? — неожиданно спросил Ник. Нортон выронил тенниску. — Я слышал, он лаял там, на дороге. Может, мне показалось…

— Нет, тебе не показалось. Голиаф был со мной в машине. Видишь тот белый кусок элекара?

Мальчишка заплакал. Нортон смотрел на него, выжимая воду из тенниски.

— Довольно реветь. Будь мужчиной.

— Мне-е… жа-а-алко… — сипел Ник, размазывая слезы.

— Мне тоже. — Нортон надел тенниску. — Ладно… успокойся. Голиаф погиб нормально — выручая друга из беды. Такой поступок достоин уважения, но не слез. Понял?

— По… понял…

— Вот и отлично. Разденься, я помогу тебе выжать одежду. Ты, видать, продрог.

— Н-нет… — Ник стал раздеваться. Вид у него был хмурый, брови насуплены.

Нортон взял его себе под мышку и перенес с мелководья на берег. Сбросил кеды, вытряхнул из них воду, обулся. Было совсем светло. Солнце озаряло верхние утесы карьера.

— Ты кем будешь, когда вырастешь, Ник?

Тот взглянул на него исподлобья.

— Я ведь уже говорил тебе, Дэв! Буду космодесантником.

— Да, это я слышал. Но разве мало других интересных профессий у нас на Земле?

— Десантники ВДОО? — Ник вздохнул. Серьезно сказал: — Нет, с этим у меня ничего не выйдет. Пока я вырасту, все тайники пооткрывают.

— Не отчаивайся. Мальчишкам всегда почему-то казалось, что ничего такого… героического им уже не достанется.

— А потом?

— Что потом?

— Ну… им всегда доставалось?

— Доставалось. Всегда. И еще как!.. Ну вот, все почти сухое, одевайся, и пошли.

— Куда? — спросил Ник.

— Что значит — куда? Наверх, разумеется. И вот что, парень… Твоей матери совсем не обязательно знать, как мы с тобой летели с обрыва.

Нортон поднял голову: кабинки канатной дороги двигались. Некоторое время он молча следил за бегущими в лазурном небе разноцветными котелками.

— Готов держать пари, — пробормотал он, — к нам в гости едет старина Берт.

— Это у которого изо рта вылетает огонь? — возбужденно полюбопытствовал Ник.

— Гм… Насчет огня я не уверен. А вот то, что у него иногда вылетают крепкие выражения, мне известно… Но ты его не бойся, он человек справедливый.

— Я никого не боюсь, — насупившись, заявил Ник.

— Правильно, — одобрил Нортон. — Чего ради ты должен кого-то бояться.

— Эй, бродяги! — гулко пророкотал сверху голос, усиленный радиомегафоном. Канатная дорога остановилась. Красная с белыми пятнами, как перевернутая шляпка мухомора, кабинка пошла вниз, разматывая подвесные тросы. Повисла метрах в пяти над землей. Человек в белой панаме и в солнцезащитных очках, опершись руками о край своего «мухомора», хрипло выкрикнул уже без усилителя: — Какого дьявола вы притащились сюда?! В такую рань!

— Сними очки, Берт, — откликнулся Нортон. — Они мешают тебе узнавать старых приятелей.

— Дэв? Семь тысяч чертей!.. — Берт снял светофильтры. — Клянусь ареной Большого родео, уж тебя-то я меньше всего ожидал встретить в этой дыре!.. А это что за микроб рядом с тобой?

— Отважный парень. Ему надо было проверить, какая живность здесь водится.

— Ах, чтоб мне треснуть! — изумился Берт. — Живность! Да какая тут живность, в этой помойной яме? Тут даже змеи давно с тоски передохли. Однако, я вишу, вы успели добавить мусора в мое хозяйство…

— Извини, — сказал Нортон, — так у нас вышло. — Он пожалел, что не столкнул обломок элекара в воду. Теперь эта история выплывет нарушу как пить дать.

— Ладно, туристы, — прохрипел Берт, — поднимайтесь сюда, я опущу вам другую кабину. Никак я не думал, что в день Большого родео кому-нибудь вообще придет в голову лазить в каньон!

— И я удивлен, что сегодня ты не в Копсфорте.

— Черта с два! Механиков на канатке трое, а дежурить выпало мне. С тех пор как здесь гробанулся тот ненормальный мотоциклист, власти города учредили дежурство даже по праздникам. Эти умники полагают, будто мне под силу угнаться на своей хромой ноге за мотокретинами!

Берт был явно не в духе, и Нортон решил промолчать.

Он и Ник осторожно взобрались по доломитовым глыбам на полуразрушенную террасу, прошли под «канатку» и влезли в спущенную для них кабину. Кабина взлетела вверх и пошла, поскрипывая, вдоль каната. Ник восторженно вертел головой. Нортон разглядывал с высоты путь, которым съехал сюда, чтобы выручить малыша и убить Голиафа…

— Дэв, ты будешь выступать на родео? — спросил Ник.

— Нет.

— Почему? Ты бы их всех запросто победил.

— Вот поэтому мне и нельзя. Если мы заранее знаем, что я могу их запросто победить, то моя победа будет нечестной. Ведь правда?

— Правда… Но очень хочется, чтобы ты стал чемпионом Большого родео.

— Зачем? Чтобы тебе можно было хвастать перед мальчишками, что с чемпионом Большого родео ты на короткой ноге? Обойдешься.

— Обойдусь. — Ник тяжело вздохнул. — А ты подаришь мне еще одну поющую палочку?

— А где та, которую я тебе… на прошлой неделе?

— У меня взял ее Гед.

— А зачем ты отдал?

— Он мне обещал подарить акваланг.

— Ясно… И больше ты палочку эту не видел?

— Нет. Он сказал, что берет ее на не… неопределенный срок. Это на сколько, значит?

— Это значит — почти насовсем.

— Плохо… — проговорил Ник. — Ты не обижайся, Дэв. Я, конечно, виноват. Ведь ты говорил, чтобы я этой палочкой перед взрослыми не хвастался… А я опять похвастался. Я и сам не знаю, почему у меня так всегда получается…

— Хвастовство — самый большой твой недостаток. А кому еще, кроме Геда, ты хвастался? Отцу? Матери?

— Да… Но мама не захотела смотреть и сказала, чтобы я не лез к ней со всякой чепухой. Папа посмотрел и сказал, что всякие такие штуки ему давно уже знакомы. Что ему приходилось видеть телеприемники даже в собачьих ошейниках. А Гед когда посмотрел, то сказал, что подарит мне акваланг, если я ему расскажу, как ты сумел это сделать. Но я ведь не знаю, что ты с ней сделал. Когда я принес тебе палочку, ты просто покрутил ее в руках, потер ладонями, и она стала петь и показывать… Ты не обижайся, Дэв, ладно? Мне очень хотелось акваланг. Теперь вот ни палочки, ни акваланга.

— Понятно… Ладно, ты не горюй. Будет тебе акваланг. Но с одним условием… Впрочем, с двумя. Плавать только со взрослыми. Элекаров не угонять. Слово даешь?

— Честное космодесантское!

— И хвастать больше не будешь?

— Я постараюсь…

— Постарайся. Ну вот и приехали. Вылезай.

Смотровую площадку заливало солнце. Здесь было тепло. Нортон, щурясь, взглянул на шоссе, увидел вынырнувшую на спуск лимонно-желтую машину и узнал элекар Генри… Так, значит, Гед пораскинул мозгами и догадался, что на Бизоньи озера Ник не поедет. У этого малыша догадливый дядюшка…

— Ну, чего стоишь? — сказал он Нику. — Беги встречай дядю.

Ник побрел. С оглядками, неуверенно.

— Беги, беги! Пусть дядя видит, что с тобой ничего не случилось, и хоть немного убавит скорость.

Ник побежал.

Звеня ключами, прихрамывая, подошел Берт. Рубаха небрежно распахнута на загорелой костистой груди. Лицо у него было крупное, мятое и небритое. Серебрилась щетина. Он посмотрел на шоссе, кивнул и спросил:

— Вроде бы Генри несется?

— Нет. Машина его, но едет не он.

— Нервное сегодня утро… Малец-то чей?

— Сын Бена. А в машине — дядя мальца, брат Бена по имени Гед.

— Приезжий, значит? Что-то не знаю такого… — Берт снова взглянул на шоссе и кивнул: — Встретились родственнички, разговаривают.

— Пусть поговорят. Им есть о чем… Малыш угробил дядин элекар.

— Шустрый малец!

— Хороший мальчишка. Но чересчур отважный.

— Пороть надо, — заявил Берт. — Не мальчишку пороть, а мать его. Да и отцу не мешало бы всыпать. Знаю я эту семейку…

Нортон не стал возражать. Берт посмотрел на него и сказал:

— А ты меня сегодня здорово пугнул. Гляжу в окно я гадаю: кого это черти несут сюда на белом элекаре? Из дома вышел — исчез элекар!.. Но слышу: треск стоит на троне сумасшедших. А катушки на месте не видно, только пыль вьется. У меня все внутри так и оборвалось. Ну, думаю, кто-то в расселину ухнулся… Поковылял туда, спустился к самой расселине — нет нигде элекара!.. Я прямо обалдел. Ты что, по воздуху ее перепрыгнул, щель эту?

— Почему же по воздуху. А мост?

— Но ведь там на четырех колесах не…

— На четырех, конечно, нельзя, на двух можно.

— С ума сойти!.. А дальше?

— Дальше… Да, пришлось и по воздуху. Когда выбора нет, и по воздуху прыгнешь.

— Ловок… Рассказать кому — не поверят.

— А ты не рассказывай, — посоветовал Нортон.

— И в мыслях не было. Мне моя репутация дороже. — Берт поковылял к дому. Приостановился, бросил через плечо: — Кофе готов. Заходи, позавтракаем.

— Спасибо, зайду.

Нортон снял кед, вытряхнул из него мешавший ноге острый осколок доломита. Заметил, как дядя Ника, оставив мальчишку в машине, засеменил на смотровую площадку. Фигура у него была несуразная. В костюме ковбоя с эмблемой спортивного клуба на рукаве он выглядел нелепо. Точно лимон, напяливший на себя ковбойскую шляпу. Он был моложе своего брата, но раза в два шире в объеме: над туго затянутым ремнем выдавался отнюдь не спортивный живот. Лицо круглое, несколько одутловатое, глазки водянисто-светлые, быстрые. Нортон обратил внимание: Гед, приближаясь, обошел его тень, словно боялся на нее наступить.

— Я даже не знаю, какими словами выразить вам свою благодарность!.. — смущенно заговорил Гед. Держался он робко, руки его двигались — он не знал, куда их девать. — Тем более что чувствую себя до некоторой степени виноватым в этик событиях…

Нортон обулся, пошевелил ногой, проверяя, нет ли еще чего-нибудь твердого. Недовольно поморщился — от этого человека исходил пренеприятнейший живозапах. Почему они всегда так омерзительно «пахнут» — Бен и его братец?..

— Вы не ранены? — участливо спросил Гед. — Могу ли я что-нибудь для вас сделать?

— Да. Оставить меня в покое.

Нортон потер испачканное пылью колено и побрел к открытой двери дома, откуда несло запахом кофе. Гед, словно загипнотизированный, двинулся за ним. А мальчишка, позабыв все свои неприятности, стоял за рулем неподвижного элекара, как за штурвалом, и орал какую-то маршевую песню.

Семенивший сзади Гед торопливо забормотал:

— Я хотел бы… Нортон, послушайте!.. У вас разбилась машина, и я… Мне вас подождать?

— Не советую, — тихо сказал Нортон. — Вы меня не дождетесь.

 

7. Запретный сыск

Прислонив мопед к дереву, Фрэнк сдвинул на затылок широкополый стетсон я обвел взглядом увитый зеленью дом. Было тихо и солнечно. В садовом парке по-утреннему хлопотливо щебетали птицы. Дом молчал. Фрэнк, взявшись руками за поясной ремень (как шериф из старого фильма), побрел в обход — по кромке газона. Было странно, что его не встречал, как обычно, приветливый Голиаф.

Никогда он не чувствовал себя на этой вилле уютно. Сегодня тем более. Сегодня вдобавок он ощущал себя так, словно ему предстояло пройти здесь каверзный полигон, необычность которого усугубляется тем, что под мышкой нет бластера и надо следить за выражением своего лица. Ни Вебер и никто другой не учили его следить за выражением своего лица. А зря. Полигон под названием «Оперативная мимика» был бы кстати…

Не доходя до бетонированной щели гаража, он заметил две отчетливо видимые на зеленом ковре газона вмятины, остановился. Осмотрел заросшую плющом декоративно-дырчатую стену дока и, придержав шляпу рукой, поднял глаза на огражденный бортиком козырек верхней террасы.

По наклонному пандусу он спустился в гараж. Машины Дэвида не было. Золотистый элекар Сильвии был на месте. Под ногами хрустело стекло. Фрэнк представил себе, как стоял элекар, и понял происхождение двух удлиненных россыпей стеклянных осколков. Помятый газон, разбитые глазки сигнальной системы блока «безопасной езды», в беспорядке брошенные кабели… Фрэнк рванул одну из боковых дверей гаража, взлетел по внутренней лестнице на второй этаж дома. Обегал все помещения, заглянул в распахнутую дверь кабинета, выскочил на террасу, спустился на первый этаж и обошел летние холлы. Везде был порядок. В вазах стояли свежие цветы; огромный букет белых и розовых гладиолусов был еще мокрый… Успокоившись, Фрэнк отправился на кухню, приоткрыл дверь и увидел сестру.

Сильвия, что-то бормоча себе под нос, священнодействовала у кухонного агрегата. На столе в расписном фарфоровом блюде уже высилась горка вафельных трубочек с кремом. Агрегат мигал кружками и полосками световых сигналов, шелестел и периодически щелкал чем-то похожим на блестящие челюсти тостера.

— О, беби! Какой ты красивый! Этот костюм тебе очень идет. — Она улыбнулась. — Настоящий ковбой!..

Он молча смотрел на нее. Она заметно осунулась, постарела. Рыжая, рули в веснушках… Сделал усилие над собой, улыбнулся:

— Привет, мом! Как поживаешь?

— По-старому, беби, по-старому. Все у нас как и прежде, без изменений. — Она подошла и ласково потрепала его по щеке. Ей очень нравилось, когда он называл ее «мом». — Ты такой красивый и представительный! Но мрачный… Нет? Значит, мне показалось. Ты просто, наверное, озабоченный. Трудно тебе в твоем Управлении, беби?..

Он успел затолкать в рот вафельную трубочку и теперь на все ее вопросы отвечал только мычанием и неопределенными жестами.

Счастливо улыбаясь, она упрекнула его:

— Беби, ты как ребенок! Тебе полагается сиять шляпу и пойти вымыть руки. Любой воспитанный человек на твоем месте давно уже сделал бы это. — Она включила какие-то кнопки, агрегат ухнул и тонко завыл. — Я очень рада твоему приезду. Я знала, что в день Большого родео непременно увижу тебя, я решила приготовить на сладкое к завтраку твои любимые «фафлики»… В последнее время я редко стряпаю сама — обычно мы пользуемся доставкой горячих блюд на дом, сервис у нас в этом смысле выше похвал. Но сегодня решила тряхнуть стариной и поспорить с искусством дипломированных кулинаров… Ты намерен участвовать в скачках?

— Да. В качестве созерцателя.

Не снимая шляпы, он таскал «фафлики», слушал ее болтовню и сообразно обстоятельствам кивал или пожимал плечами. И внимательно разглядывал сестру, выбирая моменты, когда она на него не смотрела.

— У тебя правда все в порядке, мом? — спросил он, стараясь придать своему голосу оттенок беспечности.

— Разумеется! — она продолжала манипулировать кнопками агрегата. — Почему ты решил об этом спросить?

— Давно не видел тебя. Естественно, интересуюсь… И если когда-нибудь вдруг случится, что тебе понадобится моя помощь, ты получишь ее немедленно.

Она сделала движение головой, будто хотела взглянуть на него, но это движение осталось незавершенным.

— Ты всегда был добр ко мне и внимателен, беби, и я благодарна тебе. Но… с чего ты взял, что мне нужна будет помощь?

— Я ведь сказал: если… Жизнь штука сложная, мом. Работа в Управлении окончательно убедила меня, что современное бытие полно неожиданностей. Причем не все из них приятного или хотя бы достаточно безобидного свойства. — Он слизнул крем.

— Ты знаешь… — теперь она на него посмотрела, — мне все это как-то не очень нравится.

— Мне тоже. Но это, видимо, выше наших эмоций.

— Я не о том… Твоя работа делает тебя излишне мнительным.

— Ничего подобного. Моя работа делает меня рациональным. Дэв дома?

— Нет. Но через час будет здесь, и мы сядем завтракать. Буквально за минуту до твоего появления я говорила с ним по видеотектору. Дэв сказал, что у него испортилась машина где-то в районе смотровой площадки каньона.

— Да? Чего ради его туда понесло? Он что, каньона не видел?

— Туда зачем-то понесло соседского мальчишку, и Дэву пришлось его догонять.

— Догнал?

— Разве могло быть иначе! Правда, мне неизвестны подробности. Дэв о них умолчал. Ты ведь знаешь его…

— Я его знаю. — Фрэнк взял еще один «фафлик». — Ладно, не буду тебе мешать. Ты когда управишься со своими делами?

— Думаю, получаса мне будет достаточно. Пойди проверь, хороша ли вода в бассейне. Только не слишком перегревайся на солнце.

— Постараюсь…

Фрэнк вошел в кабинет Нортона. Дверь он оставил открытой, как было. Сел в кресло, облокотился о стол и прислушался. Дом будто вымер. Справа жирно лоснилось большое болото с зеленой водой. Фрэнк, задумавшись, остановил на нем взгляд. В отдалении — худосочные заросли. На переднем плане (едва ли не возле стола) бродили по мелководью какие-то крупные длинноногие птицы; одна из них, оттопырив крыло, усердно чесалась. «Второй канал девятой стереопрограммы, — подумал он. — Нескончаемые видеоландшафты с живностью для закоренелых меланхоликов. Неплохой антураж для запретного сыска».

Он открыл стол, покопался в нем и быстро нашел фальшивую стенку. Так, интуиция не обманула его…

Отодвинув стенку, он обнаружил сейф. Коснулся пальцем пластинки замыкающего устройства — пластинка брызнула светом, но замок не сработал. Ясно: замок типа «Дактилоцензор». Очень хороший замок. Быстродействующий, удобный. Одно неясно: почему владельцы маленьких тайников считают эти замки абсолютно надежными. Впрочем, прятать дневники от любопытного глаза домашних можно, конечно, и под такими замками. Посмотрим, что доверил «Дактилоцензору» Нортон… Вынув из кармана эластичные перчатки, Фрэнк аккуратно натянул их на руки, поднес к губам, подышал на пальцы. Эти перчатки с «пальчиками» Нортона ему за три с половиной минуты изготовили в лаборатории дактилоскопии в перерыве между двумя вчерашними заседаниями следственной группы. Втайне от шефа. Достаточно было сунуть под нос ребятам жетон, и его снабдили не только перчатками, но и съемочной камерой типа «Видеомонитор» новейшего образца — камера замаскирована в коробке карманного фонаря… Шеф узнает — позеленеет от ярости. Шеф полагает, что такого субъекта, как Нортон, можно «раскрыть», методически припирая к стене душеспасительными беседами…

Сейф находился в левой тумбе стола, Фрэнк сунул туда левую руку и открыл замок первым же прикосновением. Вынул из тайника тетрадь в черной обложке. Больше ничего там не было. Он перевернул обложку и узнал своеобразно размашистый почерк Дэва. Выбрал несколько абзацев наугад, прочел, тихо присвистнул. Два вчерашних утомительных заседания следственной группы не стоили и одной страницы этой тетради… Он выхватил из заднего кармана джинсов плоскую коробку «Видеомонитора», нажатием на торец корпуса открыл глазок объектива, вытащил из камеры три тонкие телескопические ножки и поставил трехногого «паука» объективами вниз в центр стола над тетрадью. Прислушался. В доме было по-прежнему тихо. Фрэнк включил «фонарную» кнопку — ослепительно-голубой свет вспыхнувшей линзы залил первую страницу. С этой же кнопкой связан включатель съемочного механизма…

Не снимая перчаток, Фрэнк перелистал под объективом исписанные страницы, выключил камеру, быстро привел ее в добропорядочный «фонарный» вид, сунул в карман. Затем пробежал глазами несколько страниц ошеломляющего текста. Не все понятно, но даже того, что ему удалось уяснить, было более чем достаточно. Последняя страница подействовала на него как удар по затылку. Непослушными руками он водворил тетрадь на место. Бедная Сильвия!.. Однако держится она великолепно. Не знает?.. Вздор! Как это можно — шить рядом с чудовищем и ничего о нем не знать! Знает, все знает! А если не все, то о многом догадывается. И терпит. Любит его и на все это попросту закрывает глаза. Попросту? Может быть, в ужасе?.. Нет, она ведь с ним… добровольно. А, дьявол! Но как же все-таки быть? Попытаться уговорить ее уехать отсюда? Хотя бы на время? Но о каком, собственно, времени… Это конец! Тут такая теперь свистопляска поднимется!..

Фрэнк запер сейф, снял перчатки, взглянул на часы. Половина восьмого. Минут через тридцать Нортон должен быть здесь. Надо избавиться от «Видеомонитора». Этот дьявол в образе человека способен почувствовать даже миниатюрный аккумулятор. Не исключена возможность, что он способен и мысли угадывать. Нет, вряд ли. Это было бы слишком… Но осторожность не помешает. Ведь черт его знает, на что он еще способен!..

Чтобы не встретиться с Сильвией, Фрэнк вышел из дома через гараж, сел на мопед и, выкатив за ворота, повернул в направлении городской станции технического обслуживания элекаров. За полчаса он успеет съездить туда и обратно. Шоссе было влажным после утренней поливки; умытые кусты сирени, идущие зеленой изгородью по обеим сторонам дороги, свежо блестели. Фрэнк машинально вывел мопед на «малый фитиль» у обочины и перевел питание мотора с аккумуляторов на «даровую» энергию кабеля. У большого щита с рекламой о прелестях отдыха на Бизоньих озерах его обогнал открытый, ярко разрисованный элекар с юнцами и девушками. Молодежь невоспитанно хохотала, указывая пальцами на двухколесного ковбоя. Пока машина не скрылась, было видно, как они там падают друг на друга от хохота. Фрэнк остановил мопед и, растопырив ноги, уткнулся лицом в сложенные на руле руки. Карман чувствительно оттягивала камера «Видеомонитора». Она была тяжелая, как булыжник. По дороге туда он не чувствовал этого, но сейчас камера стала вдруг тяжелой и неудобной. И мысли стали тяжелыми и неудобными. Он не думал, что будет именно так. Он ни секунды не колебался, когда перелистывал перед объективами «Видеомонитора» записи Нортона, а теперь его угнетало мучительно-двойственное ощущение. Не надо было обладать особо развитой проницательностью, чтобы во всей полноте представить себе ценность полученной… нет, похищенной информации. Но в то же время он совершенно отчетливо сознавал, что похитил ее не к добру. Эта карманная мина способна вдребезги разнести семейный уклад четы Нортонов. Способна опрокинуть, сломать, искалечить многое из того, что людям дорого и привычно. Превратить, скажем, Копсфорт в зону СК, сестру — во врага. Какая по счету зона? Шестая? Н-да… На Памире седьмая. Восьмая на Адриатике, девятая в Калифорнии. Н-да… И суток не прошло с тех пор, как он донимал ни в чем не повинного Вебера экстраполяцией мрачных предположений…

Неожиданно для самого себя он выхватил из кармана блестящий параллелепипед «Видеомонитора», отшвырнул в кусты. Даже не посмотрел, куда улетела эта мучительно неприятная штука, только слышал, как зашуршала листва. Легче ему не стало. Он не знал, что с ним происходит. Он был холодно спокоен, но чувствовал, что где-то недалеко от границы спокойствия бродит волна сумасшедшего гнева. Слепого, безадресного. Развернув мопед на пустынном шоссе, он покатил в обратную сторону. Все, что он делал, происходило почти машинально. В голове и в кармане теперь было пусто, размышлять не хотелось. Уж раз он не в силах исполнить священный свой долг, то размышления по этому поводу тем более не имели смысла. В конце концов в его служебном задании не предусмотрена работа с «Видеомонитором». Напротив, строго запрещена. Ему вменили в обязанность выявить причастность Нортона к «черным следам» и попытаться склонить этого дьявола то ли к вынужденной исповеди, то ли к добровольному покаянию. И больше ничего. Ничего больше.

Фрэнк оставил мопед на траве к направился к летнему холлу по дорожке, пестро выложенной пластинами разноцветного туфа. Не дойдя до порога, опустился в надувное кресло. Он ощущал себя так, словно и сам был накачан холодным воздухом. Странная невесомость тела, мыслей и духа… В кронах деревьев щебетали птицы. Он сидел, надвинув шляпу на глаза. Ему не хотелось ни видеть здесь ничего, ни слышать.

В летнем холле что-то заскрежетало. Зазвенела посуда.

Голос Сильвии:

— Вода не слишком холодная, беби?

Приподняв шляпу, он огляделся. Ответил:

— Нет, мом… Вода превосходная.

 

8. А в это время…

— Шестнадцатый этаж, — сказал Альвен, дыша в затылок Никольскому. Вуд приглашающе кивнул на выход.

«Значит, опять в раут-холл», — покидая лифт, подумал Никольский.

— Гэлбрайт уже на месте? — полюбопытствовал он.

— Шеф на месте со вчерашнего вечера, — ответил Альвен. — Вуд не даст мне солгать.

Вуд осадил товарища взглядом. Глаза у обоих были красными от бессонницы, но лица выбриты аккуратно. У Никольского возникло ощущение, что из числа участников следствия сегодня удалось вздремнуть лишь представителю Восточного филиала.

Вуд и Альвен завели представителя в глухой коридорный тупик с черноковровым настилом.

— Шеф ожидает вас в бабл-холле, — сказал Альвен.

— Дальше вы пойдете один, — добавил Вуд, меланхолически глядя, как черноковровый настил, опускаясь в конце тупика, превращается в пандус.

— И, пожалуйста, не говорите шефу, что видели нас в Управлении, — попросил Альвен.

— Шеф будет взбешен, если узнает, что мы с Альвеном до сих пор на работе, а не на пляже, — пояснил Вуд.

— Верно, — принял игру Никольский. — Гэлбрайт терпеть не может сотрудников менее загорелых, чем он сам. Вы действительно бледно выглядите, ребята.

Парни переглянулись, Альвен многозначительно выгнул бровь. Никольский чувствовал все это за сваей спиной.

Светосигнальные указатели вели его в кромешной тьме сначала вниз и прямо, затем налево и вверх. Над головой неуверенно забрезжило очень слабое сизовато-серое сияние. Полагая, что здешний бабл-холл по конструкции интерьера не должен слишком отличаться от сфероэкранных залов Восточного филиала, он сориентировал взгляд в полумраке и разглядел два низких кресла. В одном из кресел кто-то сидел.

— Я жду вас, коллега, — произнес голос Гэлбрайта. — Привет. Садитесь рядом.

— Доброе утро, Гэлбрайт. У вас новости?..

— И да, и нет. Операция «Глобус» развернута, Полинг в Копсфорте, но ожидать оттуда известий рано. Ночь я ухлопал на сепарацию фактов, которыми пренебрегла комиссия Юхансена, и, понятно, просматривал собранные ею копии видеоматериалов — о высадке группы Элдера на Оберон. Это чтобы потом не выискивать блох. Мне пришла в голову странная мысль сравнить копию главной видеозаписи с оригиналом. Я запросил седьмое хранилище Коллектора разведматериалов на Луне… И знаете, что мне ответила эта контора?..

— Что прямая видеотрансляция займет слишком много времени?

— Слишком мало, Никольский.

— Не понял…

— Вот и я тоже… сначала не понял.

— А теперь?..

— Теперь сижу в темноте, измышляю гипотезы. В общем, так… прямую видеотрансляцию оригинала я заказал и ждал вас, чтобы вместе проанализировать то, что покажет Луна.

— Я видел главную видеозапись десанта на Оберон. Правда, очень равно, и освежить ее в памяти не помешает.

— Вы видели копию. Сейчас нам покажут оригинал. Ваше зрение успело, наверное, адаптироваться к полумраку. Луна, мы готовы! Коллектор, седьмое, начинайте! Поторопите их, Купер!

Сверху вниз покатились, мерцая, сизые волны сияния — будто кто-то лил прозрачную жидкость на прозрачный колпак. Никольский увидел в зените красное пятнышко и машинально сосчитал слетавшие оттуда одно за другим красные кольца — индекс хранилища. Колец было семь. Издалека, словно из центра Вселенной, брызнула синяя вспышка, и вслед за этим как-то очень четко все вокруг обозначилось: и посветлевшее лицо Гэлбрайта, и два пилот-ложемента чуть впереди, и полулежащие в них фигуры в скафандрах. Сквозь совершенно прозрачный блистер кабины двухместного космодесантного катера было видно, как встает дыбом и поворачивается среди звездных россыпей огромная, удивительно плоская, освещенная солнцем равнина с глубокой дырой посредине. За мечущимися по кабине светосигналами полетной информации трудно было уследить, на уши неприятно давил свист моторов. Плоская и круглая, как блин, равнина выпрямилась, заняла приличествующее ей место внизу, свист прекратился и кто-то сказал:

— Второй тормозной импульс отработан нормально.

Гэлбрайт кивнул на того, за спиной которого сидел Никольский:

— Это говорил пилот. Купер, чей голос?

— Да, — подтвердил невидимый Купер, — это сказал пилот. Голос Мефа Аганна. А ваше кресло, шеф, за спиной Мстислава Бакулина. Их легко различать: Меф в полосатом скафандре серии «Шизеку», Мстислав — в серебристо-голубом серии «Витязь».

— Десантный катер?..

— Драккар, как их называют космодесантники, серии «Казаранг». В наше время драккары серии «Казаранг» морально устарели и сняты с эксплуатации, но в те времена группа Элдера использовала этот драккар для высадки на Оберон своего разведавангарда. Командир разведавангарда Бакулин.

— Да, помнится, они начинали с разведавангарда, — вставил Никольский. — Остальные присоединились потом на драккаре «Циклон»… Или «Буран»?..

— «Циклон», — разрешил его сомнения Купер.

Голос Мефа Аганна:

— Определялся на траектории сближения, подработал тангаж, даю еще один тормозной.

Протяжный свист. Теперь равнина имела вид гигантского, продырявленного посредине светлого диска, усеянного осколками цветного стекла. По мере снижения центральный Кратер по законам геометрической проекции принимал облик все более и более суживающегося черного эллипса и наконец в момент посадки совсем пропал где-то на левом траверзе.

Прикосновение к планетоиду было жестким: пронзительно взвизгнули амортизаторы ступоходов (Никольский и Гэлбрайт невольно стиснули руки на подлокотниках). Когти фиксаторов на ступоходах, брызнув фонтанами ледяного крошева, резко притормозили движение — машина развернулась боком, застыла.

Меф Аганн поднял стекло гермошлема:

— Приехали, командир! Оберон, Ледовая Плешь.

— Вот как? А мне показалось — Луна, Море Спокойствия. — Мстислав тоще поднял стекло и, как это делают космодесантники сразу после посадки, отстегнул ремни и защелки-фиксаторы.

Лучистая горошина миниатюрного Солнца висела в черном небе низко над горизонтом, я тени здесь были длинные, острые, очень густые, как тени на неровной местности ночью под светом прожекторов. Кинжалы теней указывали в сторону Кратера, которого не было видно отсюда, хотя с макушки ледяного нароста, где застыл «Казаранг», Ледовая Плешь просматривалась далеко.

— Замечательный ты пилот, Меф, — признал Бакулин.

— Ну и… что дальше? Куда прикажешь?

— А дальше нам следует осмотреть район А по диаметру.

— Хотел бы я знать, где тут диаметр…

— Бери правее градусов на тридцать к направлению теней.

Плавно покачиваясь на ходу, «Казаранг» зашагал под углом в частоколу теней. Выло слышно, как поскрипывают амортизаторы ступоходов и с хрустом вонзаются в лед когти фиксаторов.

Вблизи Ледовая Плешь являла собой неярко освещенные боковым светом хаотические нагромождения обломков грязного льда. За исключением смолистой черноты теней и яркой белизны небольших участков, припудренных метановым и водно-аммиачным снегом, все краски этого промерзшего насквозь ландшафта были довольно блеклыми, преобладали грязно-зеленые, серые и сизые расцветки деталей рельефа. Правда, некоторые глыбы сильно поврежденной коры ледового панциря обращали на себя внимание йодистой желтизной. Надпанцирные наледи были светлее: грязно-белые, бледно-желтые и синевато-белесые. По наледям «Казарангу» легче было шагать.

Чтобы избавиться от иллюзии непрерывного покачивания, Никольский на какое-то время закрыл глаза. Потом открыл и увидел, что характер наледей изменился: ему показалось, будто драккар забрел на зимнюю выставку ледяных и снежных сооружений развлекательного назначения. Столбы в виде оплывающих свечей, таинственные: согбенные фигуры под белыми покрывалами, гроты, раковины с шипами, арочные виадуки на тонких опорах… Как-то не верилось, что эти архитектурно-художественные шедевры — всего лишь результат оледенения выдавленных из недр Оберона фонтанов глубинной жидкости. На фоне черного неба ледяные изваяния выглядели как нечто пугающе-колдовское…

— Клянусь Ураном, «Леопард» здесь никогда не садился, — пробормотал Меф.

Мстислав промолчал. «Казаранг», монотонно поскрипывая, брал пологий подъем вдоль плоскодонной ложбинки, конец которой упирался в пушистые от инея «струны» исполинской «арфы». За «арфой» начиналась удобная для ступоходов ровная наледь, петляющая, точно дорожка, среди сосулькообразных, карикатурно тонких опор громадной «эстакады». Обход был здесь не очень удобен, и Меф направил машину сквозь «струны». Заскрежетало слева, хрустнуло справа — и путь к «эстакаде» открыт.

— Ты замечательный пилот, Меф, — повторил Бакулин. — Но ты — недесантник. Останови драккар.

— В чем дело? — Меф остановил машину.

— Сейчас увидим.

Судорога тяжелого обвала поколебала катер. Толчки сместили зеркало заднего обзора, и Никольский встретил там взгляд неприятно внимательных светлых глаз командира.

— Ты вперед смотри, — сказал Бакулин.

Никольский поежился, Гэлбрайт вздрогнул, хотя фраза Мстислава, конечно, была адресована только Аганну.

Впереди, медлительно разваливаясь на куски, оседала величественная «эстакада». Продолжительная судорога многотонного обвала, казалось, всколыхнула всю округу, по дну ложбины зазмеилась трещина.

— Ну и чего особенного? — сказал Меф. — Я двадцать раз успел бы стартовать. Да еще успел бы выспаться перед стартом.

Над местом впечатляющего крушения «эстакады» ширилось окруженное радужным гало искрящееся облако снежной пыли и ледяных кристалликов. Без «эстакады» неуютно стало под черным небом, пусто…

— Километр мы протопали, — сообщил Меф. — Дальше пойдем?

— Конечно. А почему ты об этом спросил?

— Только и развлечений что падающая с неба архитектура…

— Если десант для тебя забава — плохи наши дела. Поехали!

— Дальше будет все то же. Сам видишь, здесь «Леопард» не садился. Или не видишь?

— Странное это существо — пилот! — удивился Бакулин. — Дисциплинированное, осторожное, терпеливое.

— Я — недесантник.

— По сути. Но тебя взяли в разведавангард из-за твоей феноменальной реакции.

— Думаешь, здесь пригодится моя реакция? — Меф рассмеялся.

— Постучи о блистер, — сказал Бакулин.

— Нет. Я не суеверен. И не обязан. Я — недесантник.

— Постучи, — повторил Мстислав.

Аганн постучал.

«Казаранг» быстро шел под уклон по гладким, как замерзшие лужи, натечным складкам многоярусной наледи. В конце спуска внезапно блеснуло на солнце светлым металлом изделие рук человеческих — паукообразный кибер-разведчик.

— Призраки бродят во Оберону, — заметил Меф.

— Стой! Сбрось атмосферу! — распорядился Бакулин. Опуская стекло гермошлема, пробормотал: — Вдруг чужой!..

Гэлбрайт тронул Никольского за руку:

— Надеется встретить автомат с клеймом «Леопарда».

Меф Аганн открыл гермолюк — в кабине сгустилась морозная дымка и тут же осыпалась снежной пудрой. Мстислав наклонно прыгнул вперед и ловко приоберонился перед носом паука-автомата.

Серебристо-голубой «Витязь» с ярко-синими катафотами и пурпурными огоньками на удлиненном к затылку гермошлеме, на плечах, локтях и коленях выглядел среди экзотических нагромождений фигурного льда необычайно эффектно. И даже грозно. Как боевая машина инопланетян. Пнув кибера, он вернулся в кабину.

— Автомат с клеймом «Лунной радуги», — отметил Никольский.

— Гермолюк можно не закрывать, — бросил Аганну Бакулин.

— Без атмосферы неуютно! — запротестовал пилот.

— Атмосфера?! — В голосе командира зазвучали веселые нотки. — Ну нет! Этого я не позволю!

— Орбита приветствует экипаж «Казаранга»! — вклинился кто-то. — Что у вас происходит?

— Голос Элдера, — коротко прокомментировал Купер.

— Бунт на борту, — ответил орбите Бакулин. Коротко доложил о результатах выхода на поверхность. Добавил: — Пилоту теперь неуютно без общего контура герметизации, требует атмосферу.

— Меф, — позвал Элдер, — зачем тебе понадобилось нюхать аммиак?!

— Ты о чем? — удивился пилот. — Какой аммиак?

— Который Мстислав притащил в кабину драккара на своих башмаках. Там кругом полно замерзшего аммиака. Если в кабине растает — не продохнешь от зловония.

— Ладно, Юс, он все уже понял… — подытожил Мстислав. — Как нам быть дальше?

— А ты чего бы хотел?

— Получить разрешение на разведку Кратера.

— Нет. И Асеев против. Бесспорно, Кратер интересен во всех отношениях, во ведь «Леопард» туда не садился. Или ты считаешь Эллингхаузера идиотом?

— Я считаю его гением. Так гениально исчезнуть…

— Когда заложим фугас, по сейсмограмме Ледовой Плеши узнаем о Кратере больше, чем дал бы ваш рискованный спуск в преисподнюю. Короче, разрешаю дойти до Кратера для видеозаписи. Но соваться в кальдеру не разрешаю. И ждите нас в южной зоне района А. Перед стартом «Циклона» еще раз поговорим. Салют!

— Салют. Меф, курс на кальдеру.

— Пойдем на моторах?

— Нет, ступоходами. Может, встретим что-нибудь интересное.

По дороге к центру Ледовой Плеши разведчиков сопровождало неиссякаемое разнообразие форм монументальных украшений из льда, но вряд ли Мстислав относил к понятию «интересное» именно это.

Чем ближе драккар подбирался к воронке Кратера — тем меньше было хаотических нагромождений крупных глыб, а больше наледей и участков, заваленных щебнеобразным крошевом. «Казарангу» стало легче передвигаться. Теперь все время казалось, что машина идет под уклон. Однако истинный уклон, когда он действительно начался, не преминул заявить о себе резким снижением освещенности льда, сгущением теней и наконец их полным слиянием с разлившимся до самого горизонта морем тьмы. Пилот остановил «Казаранга», и Никольский вздохнул с облегчением.

Освещенный солнцем, точно прожектором, противоположный склон Кратера отсюда выглядел как золоченая полоска далекой песчаной косы, приподнятой над гладью ночного моря, в мертвых водах которого не отражалось ничего. Ну абсолютно ничего не отражалось на неподвижной этой аспидно-черной поверхности… Далеко вправо и далеко влево линия береговой кромки чрезвычайно контрастно была обозначена цепочкой озаренных прожектором-солнцем верхушек ледяных куполов, ровно подрезанных снизу уровнем черной воды. Эффектно смотрелись фантасмагорические фигуры заледенелых фонтанов на материке, еще эффектнее — вдоль берега; но совершенно ошеломительно выглядели эти белоснежные и полупрозрачные «столбы», «колонны», «арфы», «эстакады» в непроницаемо-темных просторах мертвого моря. Как полузатопленные фрагменты каких-то руин. Или как полуобнаженные во время отлива фрагменты скелетов неведомых колоссальных существ. И надо было сделать над собой усилие, чтобы освободиться от гипнотической власти грандиозного миража и вместо ночного мертвого моря увидеть, вернее, почувствовать затемненную до полной невидимости пустоту планетарного провала…

Очевидно, застигнутые врасплох живописными чарами Оберона, разведчики долго вглядывались в декорированную светлыми колоссами тьму. Наконец Бакулин тихо спросил:

— Меф, ближе нельзя?

— Можно. С фарами. А надо ли? Там круто, могут быть осыпи.

— Черт бы побрал Элдера и его запреты!

— Мстислав, как ты думаешь… с какой стати возникла здесь эта веселенькая пропастишка?

— Кратер — мелочь. Бери шире. Спроси, с какой стати возникла здесь Ледовая Плешь.

— Взрыв упавшего астероида.

— Взрывом такой мощности Оберон развалило бы на куски… Но как бы там ни было, Меф, у нас из-под носа целый сегмент луны увели. Событие серьезное. Даже в масштабах Солнечной системы. А ты с уважением смотришь в какую-то яму.

— Тогда почему тебя тянет к этому Кратеру?

— Потому что здесь лет другого. Смотри, Меф, наш рейдер…

На правом траверзе среди звезд медленно опускалась к горизонту светлая черточка. Изображение на сфероэкране окрасилось в блекло-зеленый цвет к постепенно истаяло. Звук тоще угас. И опять будто кто-то стал лить прозрачную жидкость на прозрачный колпак — сверху вниз потекли сизые волны пульсирующего сияния.

— Это все? — спросил Гэлбрайт.

— Да, шеф, — ответил Купер. — Луна закончила трансляцию.

— У меня такое впечатление, — сказал Никольский, — что нам показали гораздо меньше половины главной видеозаписи десанта.

— Пожалуйста, Купер, сообщите нам результат хронометража.

— По сравнению с копией оригинал сократился, увы, на порядок.

— Ничего не понимаю!.. — изумился Никольский. — Куда могла исчезнуть остальная часть оригинала?

— Лаборанты седьмого хранилища тоже в недоумении, — тихо проговорил Гэлбрайт. — Они утверждают, что запись постепенно улетучивается с информационного кристалла. Как это происходит — никто не понимает.

— Причем, в хранилище страдает только оберонский оригинал, — добавил Купер.

— Пока! — резко подчеркнул Гэлбрайт.

— Хотите провести параллель между пропавшим куском Оберона и исчезающей информацией?.. — Никольский задумался. — Адекватный процесс?..

— Может быть, следует немедленно удалить оберонские разведматериалы из хранилища? — предложил Купер. — До выяснения физических причин таинственного процесса. Как бы там другие разведматериалы не тронулись…

— Куда удалить?

— Подальше. Куда-нибудь в Дальнее Внеземелье.

— М-да-а… — протянул Никольский. — Но не в этом главное. В конце концов мы располагаем множеством копий. Гораздо больше меня волнует другое…

— Вот и меня тоже… — мрачно произнес Гэлбрайт. — Куда мы будем удалять побывавших на Обероне людей?..

 

9. Отчуждение

Нортон развернул элекар Берта на, берегу канала, включил водитель-автомат, нажал кнопку «обратного хода» и выпрыгнул через борт. Все вокруг было тошнотворно желтым: небо, кусты и деревья, трава и вода. Вдобавок небо отливало глянцем, и этот неравномерный призрачный блеск делал небо похожим на повисший над головой океан ананасового желе… Нортон продрался сквозь придорожные кусты. Его покачивало. Сквозь просветы между деревьями блестела ядовито-желтая вода. Он лег на траву и уставился в небо. Летом такого он еще не испытывал. В апреле дьявольская желтизна мучила каждые три-четыре дня, но потом вдруг прекратилась, и, помнится, он с надеждой подумал, что это уже навсегда. С таким же успехом он мог бы надеяться, что вслед за апрелем наступит февраль.

Затылку мешало что-то колючее. Нортон сунул под голову руку, вынул засохшую ветку, отбросил в сторону. Безобидное движение вызвало тошнотворные колебания небесного глянца, и Нортон старался больше не двигаться. Желтое небо утомляло глаза, но он не позволил себе смешить веки — знал: будет хуже. Впрочем, и так было нехорошо.

В какой-то неуловимый момент глянцевый блеск помутнел и рассыпался. Пошел сверкающий снег. Казалось, ветер принес откуда-то громадное облако рыбьей чешуи, разметал его наверху, а потом этот мусор стал падать на землю, сверкая под солнцем. Желтое небо сменил глубокий коричнево-йодистый фон, ничего, кроме «фона» и «снега», не было видно, и Нортон почувствовал себя совершенно беспомощным, как слепец. Он опустил усталые веки — теперь это уже не имело значения: «снегопад» продолжался.

Уши заложило чем-то непробиваемо плотным, и он, цепенея от страшного подозрения, подумал, что внезапная глухота слишком похожа на… Нет! Только не это! Он готов вытерпеть все, что угодно, только бы на Земле его не нашло то, от чего он сбежал…

Тишина звенела, странно покачиваясь, и постепенно он успокоился. Та тишина, которой он боялся, никогда не звенела. Та была абсолютно мертвой — мертвее представить себе невозможно. Да, все в порядке — сегодняшняя тишина звенит. Очень тонко, едва уловимо… И где-то в самой ее сердцевине словно бы часто-часто лопались липкие пузыри и торопливо шелестела пена. Разговорчивая такая пена, как шепоток безумца…

Сверкающие снежинки-чешуйки мягко и липко лопались над головой, засоряя пространство серыми клочьями торопливого шелеста. Разной плотности смутные тени и коричнево-йодистые пятна… И как будто бы из всего этого кристаллизуется чье-то коричнево-бронзовое лицо — в перевернутом виде, наполовину скрытое тенями, наполовину освещенное колеблющимся пламенем… Не лицо, а скорее намек на него — громоздкое, диковинно-живописное сочетание теней и отсветов бронзы. Нельзя сказать, чтобы это смутно различимое лицо было придвинуто слишком близко, но почему-то хотелось хотя бы слегка от него отстраниться. Как и тогда, в прошлый раз… Он попытался связать в один узел все свои сиюминутные чувства — томило злое желание разобраться и в конце концов подавить в себе рецидив недоверия к вещественной зримости… нет, не то слово… — ощутимости? — да, ощутимости образа. Тем более что в необычном лице было нечто обычное и даже знакомое… Он сделал попытку сосредоточить внимание только на том, что ему показалось знакомым. Эдуард Йонге? Тэдди?.. Торопливый шелест-шепоток безумного эха достаточно внятно повторил его нетвердую мысль: — «Эдуард Йонге? Тэдди?..» Бронзовое лицо, кажется, дрогнуло. Нет, он не был в этом уверен. Но шелест-ответ, мгновенно распространенный ошалело качнувшимся эхом, плеснул в мозг резонансной волной: «Жан? Лорэ? Нет, ты не Жан… Кто ты, не улавливаю, не могу понять!..» Эхо было насыщено беспокойством. Тени и отсветы чуть переместились (диковинно подсвеченные куски бронзы словно бы ожили), и лишь теперь он догадался, чье это лицо. Оно отличалось своеобразием черт — смесь европейского с азиатским. Своеобразие было весьма привлекательным. Да что там — даме красивым. Среди ребят «Лунной радуги» Тимур Кизимов выделялся броской красотой…

«Извини, Тимур, сперва я принял тебя за другого…» — нерешительно подумал он. Просто так подумал, на всяким случай И вздрогнул, захлестнутый новой волной ответного резонанса.

«Нортон?.. Вот сюрприз! Не ожидал… Но, как говорят начинающие поэты, рад эфирному свиданию с тобой».

"Я тоже. Вверх ногами, правда… Вздор какой-то…

«Отчего же вздор? Ведь мы с тобой антиподы. Лорэ, к примеру, у меня всегда на боку…»

«Я не о том. Все это вздор вообще… Болезненные судороги мозговых извилин».

«Молодец. Очень толково все объяснил… У тебя, вероятно, это впервые? Не готов поверить в эфирную встречу?»

«Не знаю, Тим. Но это не впервые. Два раза был Йонге Желтизна… несколько раз. Тэдди — два раза».

«Хорошо видел? Ясно?»

«Это можно назвать словом „вижу“?.. Тогда нет. Как тебя».

«Вот чудак! Откуда мне знать, как ты видишь меня!.. Тебя, например, я вижу скверно. Узнал скорее интуитивно, чем визуально… Так что у тебя с Эдуардом?»

«Да ничего… Мне кажется, Тэдди был взбешен. Ругался. По крайней мере, я это так ощутил».

«Ругался? Йонге? Невероятно… А ты?»

«Я молчал. То есть… ну… сам понимаешь».

«Диалог, значит, не состоялся… А знаешь, мой милый… ты и Йонге — два чудака! Ведь это же превосходная дальняя связью!»

«Мне и Йонге связь не нужна».

«Да? Ну прости… Я и забыл, что вы друг с другом не очень-то ладили. Еще тогда я не мог понять почему. Правда, ходила какая-то сплетня, будто бы ты оставил Йонге в хвосте своей внезапной женитьбой…»

«Мы ладили, Тим. Только нам никакая связь между собой не нужна. В сфере моего воображения ему просто нечего делать. Так же как мне… в его…»

«Ладно, Дэв, с тобой все ясно. И меня ты, конечно, считаешь продуктом собственного воображения…»

«Но хотелось бы, Тим, чтобы это была действительно честная „дальняя связь“…»

«Кстати, Лорэ тоже не верил и недавно приехал ко мне на Памир выяснить отношения лично».

«Поверил?»

«Думаю, да. Ты бы видел, как он на меня посмотрел, когда я, словно бы мимоходом, обронил кое-какие фрагменты наших „эфирных бесед“!.. Впрочем, есть к другие способы перепроверки. Скажем, по почте. О, придумал! Я отправлю тебе карточку-квитанцию, которая удостоверит факт сверхдальней церебролюбительской связи. И знаешь, что на ней нарисую? С одной стороны, рукопожатие континентов, с другой — систему Урана. Но в образе Оберончика там будет этакий плешивый череп с дыркой на лысине я с двумя косточками крест-накрест…»

«Заткнись!»

«Это ты мне или своему воображению?»

«Заткнись, говорю!..»

«Кстати, Дэв, как будет в нашем случае правильнее: говорю или чувствую?»

«Правильнее будет: думаю, мыслю».

«Умница. Вот и давай, мыслитель, посоветуемся, как нам дальше жить…»

«Повеселее ничего придумать не мог?»

«Ах ты, телячий хвост! Повеселее!.. Не развеселит ли тебя новость, что Управление космической безопасности очень интересуется старыми оберонцами?»

«Да? Я так и думал… Все утро я только об этом и думаю».

«Понятно…»

«Что понятно?»

«Ну прежде всего то, что наши мозговые извилины неплохо настроены в унисон. Отсюда и связь… Ладно, дело в другом. Суть дела, видишь ли, в том, что нас на Земле всего четверо, но каждый ив этой четверки предпочитает мыслить, упрятав голову в песок…»

«Погоди, погоди!.. Сдается мне, ты абсолютно убежден, что все четверо… одинаково…»

«Нет, ты не просто мыслитель, Дэв, ты выдающийся мастер этого дела!.. Впрочем, каждый из нас, по-видимому, воображал себе, что именно он самый феноменальный урод на планете. И каждый страдал в одиночку. Мыслители…»

«Предлагаешь страдать коллективно?»

«Я предлагаю что-то решить. Ведь так продолжаться дальше не может. Хотя бы по той весьма заурядной причине, что наше уродство уже не секрет для космической безопасности».

«А что они, собственно, знают?»

«По крайней мере, им известно даже то, чего не было известно до недавнего времени мне».

«Ты мог бы выразиться яснее?»

«Видишь ли, каждый из нас знает все о себе и ничего об остальных. Функционеры из космической безопасности знают хотя и не все, но понемногу о каждом. О тебе, правда, речь пока не идет. Но стоит ли рассчитывать на то, что там работают дураки?»

«Нет, не стоит…»

«Я тоже так думаю. Не сегодня завтра и тебя зацепят. Просто так тебе не отсидеться в твоей коровьей крепости. Вместо того чтобы сообща обдумать свое положение, мы ломаем друг перед другом комедию. Вот ко мне приехал Лорэ… О чем, ты думаешь, мы говорили? О погоде. Об эволюции климата Средней Азии и Средиземноморья. И если не считать моего ответа на его вопрос, почему я до сих пор не женат, никакой новой информацией обо мне он не обзавелся. Я понимал, что его привело на Памир, но сам он не сказал мне об этом ни слова. Зато я очень подробно узнал, как менялся климат на Адриатике в период между палеогеном и антропогеном… А о том, что этот адриатический климатолог способен демонстрировать перед публикой великолепные образцы „черных следов“, я узнаю в Управлении космической безопасности. Кстати, Дэв, как с „черным следом“ дела обстоят у тебя?»

«Может, сначала ты объяснишь мне, что это такое?»

«Именно это я и имел в виду, когда напомнил, что мы обожаем ломать друг перед другом комедию. Но ты не смущайся и продолжай. Положение обязывает».

«А знаешь, мой дорогой, в чем разница между нами? Между парочкой „я и Лорэ“ и парочкой „ты и Йонге“?»

«Впервые ты заговорил со мной поучающим тоном…»

«Разница в том, что Йонге и ты еще не женаты, а я и Лорэ, как нарочно, до сих пор еще в состоянии брака».

«Насколько я понимаю, ты хочешь сказать, что вам искать выход труднее, чем нам?..»

«Ты очень правильно понимаешь. Для неженатого ты просто невероятно смекалист и проницателен… Ну что ж, пусть удача сопутствует тебе в поисках выхода».

«Спасибо. Но с тех пор как мы оказались перед входом в зону СК, куда нас прижали, я утратил веру в удачу. Мы стоим у самых ворот и смотрим на них такими глазами, как будто эти ворота не имеют к нам никакого касательства. „Вы случайно но знаете, для кого приготовлена эта новая зона спецкарантина?“ Слушай, Дэвид, ты притворяешься или действительно не понимаешь, что новая зона приготовлена для тебя?».

«Говорят, поэтами рождаются, а ораторами делаются. Ты счастливый человек, Тим. И поэтом родился, и оратором сделался…»

«Шизофреником я скоро сделаюсь. И немалая заслуга в этом будет твоя и Лорэ. Эх, знать бы все это заранее!.. Я долго еще флиртовал бы с мадам Внеземелье».

«Как это делает наш упрямый и самоотверженный Золтан Симич»?

«Золтан… Золтан уже ничего не делает…»

«Шутишь?..»

«Вчера сообщил мне один мой друг… из УОКСа. И ситуация-то, в общем, была как будто нехитрая… Трехместная коробочка пошла на вынужденную к Горячих Скалах… ну выручали ее и нарвались на кольцевую могилу. В тех местах это раз плюнуть…»

«Понятно… И сколько?»

«Двое. Золтан и его напарник».

«Я-да… Тело Золтана удалось найти?»

«Там не находят, Дэв. Когда проваливается этакий серповидный участок метров пятьсот шириной, там ничего не… Кроме лавы, естественно, и перегретых газов, паров. Кислотных, серных, ртутных, рутениевых… всяких. Взрывы бухают. Видимость — ноль… Одним словом, каша. И никакими локаторами…»

«Знаю, Тим. Даже знаю, что и тебе довелось этого блюда отведать. Но ведь ты как-то выкрутился?..»

«Мне повезло — моим напарником был Йонге. Вот вдвоем мы и выкрутились… Совершенно нелепое происшествие. Едва мы вывели из опасной зоны группу афродитологов, у одного из них лопнуло что-то в системе воздушного обеспечения. Из атмосферы, видимо, кое-что просочилось в скафандр, и парень так отравился, что стал способен на мелкие чудеса. Схватил ни с того ни с сего камнерез и пропорол багажный отсек дисколета… Ну пришлось побегать за ним, и он затащил нас в „кольцо“. А там уже все шевелилось… Еле поймали! Хорошо Эдуард догадался треснуть его по затылку. Да так треснул, что бедняга только на базе очнулся. Потом медикологи говорили, что потеря сознания я спасла его. А вот как нам вообще удалось уйти оттуда живыми, этого ни один медиколог тебе не расскажет. Золтану не удалось… И сегодня я не в состоянии избавиться от мерзостного ощущения. В том смысле, что не следовало торопиться в отставку. В конце концов будь я напарником Золтана, все сложилось бы по-другому…»

«Это тебе только кажется. Бьешь копытом о землю, забыв, что уже не рысак. Тоскуешь… А ведь, по сути дела, само Внеземелье перечеркнуло твою служебную визу на выход в Пространство. Чего же ты мечешься там, у себя на Памире, как метался некогда между „Меркьюри рэйнджерс“ и „Утренней звездой“? Не потому ли, что, получив нокаут от Внеземелья, ты еще не нашел в себе мужества это признать?»

«А вот мое мужество, Дэвид, лично тебя ни с какой стороны не касается».

"Правильно. Потому и не спрашиваю тебя, отчета это ты так поспешно удрал из Дальнего Внеземелья. И вовсе не любопытствую, много ли экранов ты перебил. Хотя бы, скажем, только на «Голубой пантере».

«Чего ты от меня хочешь?!»

«Не волнуйся, мой милый, в твоем возрасте вредно. В нашем возрасте было бы лучше, конечно, беседовать о погоде. Однако, насколько я понял, во-первых, в тебе эта тема не вызывает ответного энтузиазма. А во-вторых… Ты так темпераментно призывал к откровенности, что рассчитывать на апатию собеседника тебе уже не приходится. Чем больший камень бросаешь в болото, тем меньше шансов уберечься от брызг».

«Мораль? Не бросай камень в болото, если там сидит Нортон?»

«Кто-то минуту назад меня информировал, что Нортон в болоте не одинок. А знаешь… мне начинает правиться эта странная „дальняя связь“. Похоже на то, как если бы нас посадили друг перед другом на стулья, не забыв привязать одинаково прочными ремнями желтого цвета. Хочешь не хочешь — надо беседовать…»

«А… входишь во вкус. Насчет ремней это ты верно заметил. Пока нас ремни держат в узде, можно плевать друг другу в лицо без риска, что собеседник поднимется и уйдет, хлопнув дверью?»

«Ищешь ссоры?»

«Нет. Просто хочу, чтобы ты наконец изложил мне свою точку зрения. Глупо ссориться сидя в одном болоте».

«Это, пожалуй, самое умное из того, что я от тебя сегодня услышал».

«Да? А что от тебя сегодня услышал я? Томный призыв к сохранению нашего причудливого статус-кво? Давайте, дескать, ребята, втянем конечности в панцирь, и дело с концом… Я уже не говорю о том, что это вообще никакое не решение нашей проблемы, но панцирь… покажи-ка мне его! У тебя у самого есть этот панцирь? Или ты, унаследовав вязкую англосаксонскую традиционность, инстинктивно считаешь панцирем собственный дом?!»

«Ну а в тебе, я вижу, бурлит неугомонная пылкость Востока. Панцирь — это прежде всего наше самообладание. Пора бы тебе отличать свойства десантника… бывшего, правда… от свойств черепахи».

«А тебе зону СК, будущую, правда, от безмятежного существования глубокоуважаемого ветерана».

«Стоит ли так прямолинейно, Тимур?.. Какая, собственно, надобность им изолировать нас?»

«Найдут. Если мы сами откажемся от обсуждения этой надобности».

«А, вот как! Ну, давай покопайся в нашем болоте, поищи аргументы для причин изоляции. Начинай».

«Безопасность общества — высший закон».

«Этот твой аргумент основан на доводе, который сам еще требует доказательства. Ты опасен для общества?»

«Я?.. Что за чепуха! Нисколько».

«И я неопасен. Я опасен для состояния нервной системы своей жены, но не для общества в целом. А это другое дело. Жена — самостоятельный человек и может в любой момент свободно уйти… Я не думаю, что у Лорэ и Йонге в этом смысле все обстоит по-иному».

«Но так думаем только мы — четыре жалкие единицы всего земного сообщества…»

«К счастью, не только мы. Нам выданы бессрочные пропуска на планету Земля и копии актов обязательного медосмотра для бывших работников Внеземелья. В сумме, Тим, это серьезный юридический документ. И чтобы упрятать нас в зону СК, обществу потребуется ни много ни мало — кардинально пересмотреть соответствующие законы Мировой Конституции. Это не просто…»

«Но возможно».

«А на каком основании? Мы ведь не заразные, как „резиновые паралитики“, и не чокнутые, как „синие люди“. За десять лет мы никого не заразили и никому не причинили ни малейшего вреда. Напротив, были полезны для общества. Десять лет, по-моему, вполне достаточный срок гарантии. Хотя бы просто для того, чтобы нас оставили в покое».

«А по-моему, Дэв, ты упускаешь из виду одно принципиально важное обстоятельство. Мировая Конституция как регулятор общественных правоотношений существует исключительно для людей. О нелюдях там не сказано ни единого слова. Как быть?»

«На этот вопрос я отвечу не раньше, чем будет доказано, что я действительно нелюдь».

«Ну а если… За доказательствами далеко ходить не придется. Наши биоэнергетические параметры временами чудовищно отличаются от тех же параметров нормальных людей. Разве этого не достаточно для юридической аттестации понятия „нелюдь“? И чего в таком случае стоит вся твоя казуистика?»

«А твоя? „Чудовищно“ — сильное, конечно, слово, но это еще не критерий. Грамотная аттестация понятия — дело сложное, тонкое и трудоемкое».

«Что ж, применят критерии посолиднее».

«Но их пока нет. И вопреки твоему убеждению, Тим, за ними придется ходить далеко. А главное — долго».

«Я думаю, дождемся. Мы очень медленно стареем, Дэв. Внешне мы выглядим почти точно так, как десять лет назад. Никто не верит, что мне сорок шесть. Люди уже начинают обращать на это внимание».

«А мне каково? Жена на три года моложе меня, а выглядит старше. Кое-кто уже начинает себе позволять неуместные, шутки по этому поводу».

«Долгожители… Будь оно проклято! И если бы не мальчишки, которых у меня две сотни… Устал я, Дэв. Странно как-то устал. Хотелось бы знать, сколько мне там отпущено… щедрой рукой Внеземелья».

«Может быть, много, Тим. А может быть, и с воробьиный нос. Так что не суетись. В отличие от нормальных людей мы ничего не ведаем ни о будущей жизни своей, ни о будущем своем конце. Вот это, видимо, серьезный критерий для аттестации понятия „нелюдь“… Вполне может случиться, что завтра мы протянем ноги из-за какой-нибудь ерунды. Скажем, во время магнитной бури. Или от слишком холодной воды…»

«Или от жгучего любопытства своих соплеменников. Н-да… Хорошо угадать бы ровно в тот день, когда юридически мне запретят называть себя человеком».

«Если так, жить тебе долго. Потому что, когда наконец нас раскроют, мы войдем в полосу чертовой уймы юридических казусов. Правоведы будут здесь разбираться сто лет… И знаешь, чем это может закончиться, Тим? Парадоксальным на первый взгляд и очень для нас любопытным определением!..»

«Оставят за нами Права Человека, признав, что мы безопасны для общества?»

«Мало того! Признают, что общество опасно для нас!.. Ведь если отбросить предвзятость, то, по сути дела, так оно и есть!»

«Ах, черт побери! Да не все ли равно, как нам будет предложено выйти вон из рядов человечества — шагом назад или шагом впереди! Кто мы такие без общества? Вне его? Нули. Экскременты Дальнего Внеземелья…»

«Ну хорошо… Впрочем, хорошего мало. Каковы твои намерения?»

«Еще не знаю. Вся беда в том, что ж ничего еще не знаю… Одно бесспорно: жить так дальше нельзя. Я уже ощущаю потребность сделать попытку установить с обществом обоюдочестный контакт. Я плохо себе представляю, когда и с чего тут можно начать, но я подумаю… и попытаюсь».

«Попытайся. Тебя грызет ностальгия определенного рода… Полагаешь, меня она не грызет? Но между нами та разница, что ты питаешь надежду как-то избавиться от нее, а я — нет. Я вижу: тут уже ничего не поделать… Согласно каким-то законам развития общество периодически плавится, как металл, и в переплавке, естественно, отторгается шлак. Тимур, хочешь ты того или нет, но мы с тобой отработанный шлак нашего общества. Слово „тимур“ на языке одной из ветвей твоих предков, кажется, означает „железо“? Теперь твое имя звучит как насмешка…»

«Оставь мое имя в покое. Моя надежда — это все-таки надежда. А что остается тебе?»

«Я буду противиться ненужным, на мой взгляд, контактам. Независимо от того, какие общественные институты попытаются мне их навязать. Не хочу… Не верю в обоюдочестный контакт. Он просто не может быть обоюдочестным. Несложно представить себе, до какой степени здесь неравно соотношение интересов… К сожалению».

«Я хотел бы надеяться, что абсолютное тождество нравственных качеств нашей четверки и общества в целом не исключает возможности компромисса».

«Компромисс? То есть расскажешь о мелочах типа церебролюбительской связи, электромигрени и „черных следов“, утаив остальное? И при этом отчаянно попытаешься убедить сограждан планеты, что твоя откровенность по поводу неприятностей Дальнего Внеземелья в принципе бесполезна для общества, но была бы очень вредна для тебя самого? Полагаешь, это твое заявление даст тебе право остаться в рядах человечества? Черта с два, как сказал бы один мой приятель. И в конце концов, соблюдая свои интересы, общество непременно вернет тебя в Дальнее Внеземелье и вновь заставит барахтаться в жуткой трясине того состояния, выбраться из которого тебе в свое время стояло… сам знаешь чего. И когда ты там превратишься в объект бесконечных, неимоверно болезненных для тебя я, как потом выяснятся, бессмысленных, никому не нужных экспериментов…»

«Поймешь наконец, что условия для обоюдочестных контактов самой природой нашего гнусного положения просто не предусмотрены. Тот редкостный случай, когда смирение равносильно сопротивлению».

«Ты думаешь, я не ломал над этим голову дни и ночи? Однако альтернативы не вижу».

"Как там записана твоя вилла в адресной книге Копсфорта? Вилла «Эдвенчер»?

«Да. Ну и что?»

"Ничего… Назовите ее: вилла «Элиэнейшн».

Нортон опоздал к завтраку на полтора часа.

Он кивнул, здороваясь с Фрэнком, я ничего ему не сказал. Извинялся перед Сильвией за опоздание и сказал ей, что она сегодня выглядит великолепно. Ушел в душевую, быстро вымылся, переоделся. Сел к столу.

За столом говорили мало, и почти весь завтрак прошел в молчании. Нортон похвалил еду, заметив, что на этот раз Сильвия превзошла сама себя. Ел он по своему обыкновению размеренно, как автомат, и по отсутствующему выражению его лица невозможно было понять, что же он при этом чувствует на самом деле. От него разило холодноватым запахом одеколона. «Антарктида»? — подумал Фрэнк. Надо было что-то говорить, и он спросил о программе Большого родео. Нортон ничего об этом не знал. Видимо, пытаясь поддержать разговор, Сильвия спросила брата, на чем он приехал.

— На элекаре, — ответил Фрэнк.

— Тогда откуда у тебя мопед?

— Я бросил свой элекар на станции техобслуживания. Была очередь на подзарядку, ждать не хотелось. Прокатный парк элекаров пуст — мне объяснили это большим притоком туристов я предложили взять хотя бы два колеса… Передай мне, пожалуйста, перец. Благодарю… Конечно, смешно гарцевать на мопеде в этом костюме, однако иного выхода не было.

— Ты можешь взять мою машину. Она, правда, женской модели… — Сильвия посмотрела на мужа. — Дэв, а что случилось с твоим элекаром?

Нортон промокнул губы салфеткой. Ответил:

— Надоел он мне. Заведу, пожалуй, другой. Джэга ты покормила?

— Ну разумеется. Почему не видно нигде Голиафа?

— Я оставил его там… у Берта.

— Оставил обнюхивать поломанный элекар?

— Берт жаловался, что ему на дежурстве тоскливо. Места себе не наводит от злости. Такому страстному болельщику, как Берт, наблюдать родео только на экране… Да, его можно понять.

— Да, — ровным голосом сказала Сильвия. — Его понять можно.

Фрэнк и Нортон одновременно взглянули друг другу в глаза. Фрэнк перевел взгляд на сестру. Она сыпала, сыпала, сыпала перец себе в тарелку. Фрэнк опустил глаза. В голову ударила волна слепящего бешенства, я несколько секунд он ничего не видел. Первым желанием было швырнуть нож я вилку на стол, подняться, уйти. «Да, Полинг, — сказал шеф, — в таком состоянии вам лучше встать я уйти». — «Не доводите дело до крайностей, — посоветовал Никольский. — Вам действительно… гм… лучше встать и спокойно уйти». Фрэнк медленно отодвинул тарелку. Машинально взял «фафлик» и с хрустом откусил половину. Пожевав, Нортон крутил в руках салфетку и смотрел на него.

Кое-как покончив с завтраком, Фрэнк надел шляпу и побрел в парк. Надо было взять себя в руки, привести в порядок эмоции. Нортон что-то учуял… Ну разумеется. Ведь этот монстр по какому-то там живозапаху ощущает человеческую к нему неприязнь.

Фрэнк постоял у вольера, глядя сквозь прутья решетки на кугуара. Джэг спал под навесом, вытянув лапы. Умаялся за ночь, бедняга. Живая игрушка для этого дьявола…

Мимо прошел Нортон в купальном халате.

— Остановись, Дэвид.

Нортон остановился. Бросил через плечо:

— Ну?..

— Нам необходимо поговорить.

— О чем?

— О чем получится. Но хотелось бы — о смысле жизни.

— Модная тема… Что ж, начинай.

— Не здесь. Не нужно, чтобы это видела Сильвия.

— Хорошо. Тогда через час. Встретимся в моем кабинете.

Нортон ушел.

Фрэнк поднялся на верхнюю террасу дома, посмотрел на едва видимую за кронами деревьев верхушку башни телевизионного ретранслятора. Сзади прошелестел подъемник.

Голос Сильвии:

— Беби, та обратил внимание, как расцвела наша красавица?

Фрэнк взглянул на синюю розу. Спросил:

— Ты давно никуда не ездила, мом. Хотелось бы тебе побывать… скажем, в Австралии?

— Да? А почему тебе пришла в голову мысль именно об Австралии?

— Недавно оттуда вернулся один мой приятель. Австралия произвела на него сильное впечатление Он просто в восторге…

Сильвия задумчиво ощупывала розовый куст.

— Мне одно непонятно, — сказала она. — Если Давиду и тебе зачем-то нужно отправить меня куда-нибудь подальше, то почему не пришла вам в голову мысль об Антарктиде?

— При чем здесь Дэвид? — удивился Фрэнк. — То есть… я хочу сказать…

— Не надо, беби, я понимаю, что ты хочешь сказать А Дэвид при том, что буквально несколько минут назад, отправляясь в бассейн, предложил мне увлекательный круиз вокруг Европы. Континент другой, но идея, видимо, та же… Беби, все это мне очень не нравится. Я чувствую, от меня что-то скрывают.

— Мом!.. — озабоченно произнес Фрэнк. — Тогда тебе просто необходимо принять предложение Дэвида Вероятно, Дэвид знает, о чем говорит.

— Вероятно, знаешь я ты. Одна я ничего не знаю.

— Мне известно слишком мало, чтобы мы с тобой могли отчетливо поговорить на эту тему. Однако, мом, тебе не следует пренебрегать предложением Дэвида: И моим советом уехать отсюда на время. Плохих советов я никогда тебе не давал.

— Спасибо, мой мальчик, но твой совет напоминает мне кота в мешке. То же самое можно сказать о предложении Дэвида… — Сильвия вздохнула. — Только что я разговаривала со своей подругой Эллен, и она зачем-то просила меня побывать у нее. Я ненадолго… Надеюсь, за это время вы с Дэвом поссориться не успеете?

— Что за вопрос. Делить нам с Дэвидом, в сущности, нечего…

— Кроме забот о моем увлекательном отдыхе. Ладно… Прошу вас, будьте благоразумны.

Сильвия ушла. Через минуту Фрэнк увидел, как, сверкнув на солнце, нырнул в аллею золотистый элекар. Фрэнк еще раз взглянул на башню телевизионного ретранслятора, спустился с террасы. Он не знал, куда себя девать.

В назначенный час он вошел в кабинет Нортона и застал в нем стереотелевизионный ландшафт не то Гренландии, не то Антарктиды. Вздымая огромные волны, куски ледника бесшумно падали в воду. Хозяин сидел за столом. Выпростав руки из-под наброшенного на голые плечи халата, он указал визитеру на кресло, неуютно стоящее метрах в двух от стола, сухо проговорил:

— Прошу. И к делу. Я очень не расположен к долгой беседе. Нет, нет, ближе не придвигайся! Прости, разумеется, но ты сегодня невыносимо… — Нортон поморщился, — как никогда…

Фрэнк-принял в кресле удобную позу, подумал, стоят ли соблюдать этикет — снимать перед хозяином шляпу, и, решив, что не стоит, сказал:

— С обонянием у тебя полный порядок.

— Ничего, — сказал Нортон, — жить тошно, но можно. — Полюбопытствовал: — А у вас там… как с обонянием?

— У нас наоборот: жить можно, но тошно. Обоняние наше, естественно, другого класса, во гораздо шире по человековедческому диапазону…

— Что еще ты мог бы в этому добавить?

— А надо ли что-то еще добавлять, уж раз я здесь… с полуофициальным визитом?

Собеседники долго смотрели друг другу в глаза. Нортон выглядел совершенно спокойным. Его спокойствие озадачило Фрэнка.

— Полу… — проговорил Нортон. — Это как понимать?

— Понимать так, что к тебе и твоей жене относятся бережно.

На мгновение глаза Нортона неприятно сузились.

Фрэнк мысленно похвалил себя и добавил:

— Кстати… ты верно решил, Дэвид: на какое-то время Сильвию надо отправить подальше. Похоже, ей не очень-то улыбается вояжировать вокруг Европы, но ты обязан настоять.

— Еще что я обязан?

— Еще ты обязан понять, что круг замкнулся. Ты и твои товарищи — знаешь, о ком идет речь, — нами полностью расшифрованы, я с этим надо считаться.

— Так уж я расшифрованы?

— Каким-то образом вам удалось обойти рогатки спецкарантина, и вы решили, что можно разыгрывать эту партию дальше. Нет, Дэвид.

— Позиция в этой партии такова, что на месте администрации вашего Управления я согласился бы на ничью.

— Ничейного результата не будет.

— Как знать…

— Не будет, Дэвид. Просто потому, что этого не может быть по всем параметрам современной жизни. В прошлом веке подобный фокус тебе, вероятно, удался бы. Но теперь общественно-политическая тактика иная.

— Многозначительная фраза.

— Но ведь по меньшей мере наивно рассчитывать, что общество равнодушно пройдет мимо такого экстравагантного факта, каким представляется ваша четверка.

— Четверка? — переспросил Нортон.

— Да. Золтан Симич погиб, а Меф Аганн для нас пока под вопросом…

— Как давно погиб Симич?

— Около шестидесяти часов назад.

— Тело найти удалось?

— Нет.

— Плохо… — пробормотал Нортон.

— Почему? — спросил Фрэнк с любопытством.

— Если бы в вашем распоряжении оказалось мертвое тело, может быть, вы оставили бы в покое живых.

— Не думаю…

— В этой ситуации меня как-то мало интересует, что думаешь ты, — заметил Нортон рассеянно. — Уж лучше придерживайся официальных рамок своей миссии. Кстати, в чем она состоит конкретно?

— Я должен предложить тебе войти с нами в контакт немедленно и на добровольных началах.

— И это все?

— Администрация считает, пока достаточно.

— Пока… Ты думаешь, такая миссия может иметь хоть какой-то шанс на успех?

— Ты уже дал мне понять, как мало интересует тебя то, о чем думаю я. Моя задача: информировать тебя о нашем открытии и сделать соответствующее предложение. Свой отрезок пути я прошел.

— Ну, положим, я согласился на добровольный контакт. Что за этим последует?

— Очевидно, здесь возможен только оптимальный вариант: тобой займется наука.

— Но ведь я не какой-нибудь механизм, чтобы меня можно было запросто разобрать на мелкие части, обследовать до молекул и собрать обратно.

— Вряд ли это будет выглядеть настолько драматически. Существуют методы иного… — Фрэнк не договорил. Подумал: «Здесь логика на его стороне…»

— Я вижу, ты в затруднении? — сказал Нортон. — Не потому ли, что администрация вашего Управления внимательно изучила акты медикологической экспертизы и ничего примечательного в них не нашла? Н-да… В итоге ни ты, ни твоя администрация не вправе предвосхищать благополучные выходы из моего положения, а тем более выдавать мне успокоительные авансы.

— Тем самым, Дэвид, ты заводишь беседу в тупик. Но именно тебе предстоят из него выбираться.

— Конечно. Ведь именно надо мной нависла угроза быть разобранным на молекулы… Я намерен сделать вам контрпредложение — Нортон посмотрел куда-то мимо собеседника. — Предлагаю джентльменский договор. Вы не досаждаете мне при жизни, а я завещаю вам свое бренное тело. Вот тогда я копайтесь в нем как хотите и чем хотите… Завещаю вместе с дневником наблюдений, в котором обязуюсь отразить все особенности своего… гм… странного бытия.

Помолчали. Нортон спокойно спросил:

— Ты не слишком разочарован?

— Дело не во мне, — ответил Фрэнк. — Я подумал о разочаровании, которое постигнет тебя.

— Когда мое предложение будет отвергнуто? Ты за меня не волнуйся.

— Я за тебя не волнуюсь.

— За Сильвию?

— Кроме Сильвии, есть планета Земля…

— Для планеты я неопасен.

— Готов поверить. Но ты почему-то не хочешь этого доказать.

— Право что-либо доказывать предоставлено вам. В конце концов это ваша служебная обязанность.

— Здесь надо добавить: и человеческий долг. Именно в этом плане я был намерен говорить с тобой. Как личность с личностью.

— Такая дискуссия заведет нас в тупик. Ситуация, в которой оказались мы с тобой и распорядительные органы твоего Управления, выходит за рамки ныне существующей морали. Это нас удручает, но не должно удивлять. Предусматривать такого рода ситуации разуму человека было пока несвойственно.

— Верно, — согласился Фрэнк — Однако разуму человека также несвойственна и бездеятельность в любых ситуациях.

Нортон угрюмо взглянул на него. Процедил:

— Во всяком случае, на вашу бездеятельность мне рассчитывать не приходятся.

— Вот поэтому твое контрпредложение не имеет практической ценности. И если каждый из вашей феноменальной четверки изберет для себя ту же позицию… Что получится, Дэвид?

— За каждого из четверки я не ручаюсь. Контрпредложение я сделал только от своего имени.

— Одного себя пытаешься противопоставить всему человечеству? Надеешься выстоять в этой борьбе?

— Я предлагаю мир, а ты говоришь о борьбе… Кстати, само человечество не готово к этой, с позволения сказать, борьбе.

— Даже так?.. А на чем основан этот твой, с позволения сказать, оптимизм?

— Для борьбы нужен повод. Общество не может бороться со мной без всякого повода. Я полноправный член общества, уважаю его законы и обоснованно считаю, что законы должны меня, полноправного, защищать. Я выражаюсь достаточно ясно?

«Полноправного… — подумал Фрэнк. — Вот в чем тут соль!..»

— Твое юридическое полноправие ни у кого не вызывает сомнений, — ответил он. — Но вот биологическое…

— О юридическом праве я знаю, — перебил Нортон, — а вот о биологическом впервые слышу. Я рожден на Земле и от земных отца и матери. Так что катитесь вы от меня со своими сомнениями…

— А если вдруг выяснится, что твоя природная сущность не адекватна биологической сущности человека? Допустим. И что тогда?..

— Тогда мне ничего другого не останется, как предъявить обществу свои претензии по самому большому счету! — подхватил Нортон. — Ведь это оно послало меня за пределы родной планеты. Ведь это для его благополучия мне приходилось трудиться во Внеземелье, рискуя собственной головой. Вдобавок ваше Управление как общественный институт не сумело обеспечить мне космическую безопасность. Так кто же будет в конце концов виноват, если обнаружится моя биологическая неадекватность?!

— Никто, естественно. Однако все мы будем виноваты, если не сумеем оградить людей от угрозы изменения природной сущности человека.

— Ограждайте. Разве я против? Но лично себя я не позволю считать нелюдью. Независимо от того, нравится вам такая моя позиция или не нравится. Для человечества и для планеты в целом я абсолютно безопасен. Не будь у меня такой уверенности, я никогда не решился бы вернуться на Землю. То же самое можно сказать и о каждом из нашей четверки. И в этом смысле я готов поручиться за каждого хоть головой. Впрочем, довольно. Я тебя честно предупреждал: дискуссия заведет нас в тупик. Нет, нет, довольно! К тому же ты интервьюируешь меня, в сущности, не имея на это права.

— То есть как?.. — Фрэнк слегка растерялся.

— А вот так. Сначала нужно предъявить мне свидетельства моей биологической неадекватности, а уж потом затевать разговор.

— Они у нас есть.

— Палочка, которую вам удалось выманить у мальчишки?

— Хотя бы. Она побывала у тебя в руках, и отсюда ее совершенно необъяснимые свойства.

— Опасные для человечества?

— Вероятность этого исключать мы не вправе..

Нортон демонстративно перевел взгляд на телевизионный стереоландшафт. Почти у самого стола неслышно суетились передние ряды колонии пингвинов. «Первый раунд закончился с преимуществом Нортона», — мысленно прикинул Фрэнк.

— Я вижу, — сказал он, — ты не равнодушен к зрелищам на экране? Но не вижу, как это можно было бы совместить с дикой вспышкой твоего экраноненавистничества во Внеземелье…

— О чем речь? — спросил Нортон, не повернув головы.

— Хочешь сказать, что об этом ты не имеешь понятия… Ладно. А о «черных следах» ты имеешь понятие?

— "Черные следы"? — Нортон искоса взглянул на Фрэнка. — Это что за диковина?

— Это такая диковина, которая… В общем, да, ты можешь отвертеться от любых улик. В том числе от поющей деревяшки. Но есть, по крайней мере, одно свидетельство твоей биологической неадекватности, от которого тебе не уйти, сам знаешь. Я имею в виду «черный след».

Обратив лицо в собеседнику, Нортон сурово спросил:

— Где ты видел «черные следы»?

— Я их не видел.

— Тогда о чем разговор?

— Все о том же.

— Тема нашего разговора исчерпана. — Нортон поднялся.

Фрэнк, продолжая сидеть, кивнул на заснеженный берег с пингвиньей компанией:

— Экран менять приходилось?

— Нет, — прошипел Нортон. — Не приходилось.

— А если пощупаешь этот берег руками — придется?..

В глазах Нортона — где-то в самых зрачках — застыло холодное пламя.

— Я доставлю тебе удовольствие, — тихо сказал он, — пощупаю этот берег руками. Но потом уходи.

Нортон вышел из-за стола я, погрузившись в толпу пингвинов по грудь, подступил к телевизионной стене вплотную. Халат, соскользнув у него с одного плеча, остался висеть на другом, и сквозь призрачно-трепетный слой розового с голубым ореолом свечения, порожденного потревоженным стереоэффектом, Фрэнк мог разглядеть левую половину мускулистого загорелого тела и пестрые плавки. Было слышно, как Нортон демонстративно похлопал но стене ладонью. «До чего же часто подводят людей излишняя самоуверенность», — подумал Фрэнк.

Оставляя за собой тающий шлейф розово-голубых ореолов, Нортон выплыл из зоны действия стереоэффекта. Натянул на плечи сползший халат, резко спросил:

— Ну и что?

Фрэнк молча смотрел на заснеженный берег, на белые купола антарктических гор.

— Я спрашиваю: что?

— Ничего, — вяло отозвался Фрэнк. — По-видимому, ошибка…

— Если вы приходите ко мне с ошибками, то я не слишком высокого мнения о работе вашей организации.

— Я тоже, правда, по другому поводу.

— Желаю тебе приятного времяпрепровождения. — Нортон вернулся за стол. — Говорят, Большое родео в этом году будет на редкость помпезным, не пропусти чего-нибудь интересного.

— Постараюсь… Будь добр, запроси станцию техобслуживания. Прошел ли там подзарядку мой элекар?

— Запрашивай сам. — Нортон переключил клавиши.

С потолка бесшумно опустилась изогнутая штанга и повернулась конусным наконечником в сторону Фрэнка. По штанге соскользнула сверху коробка видеотектора. Фрэнк набрал индекс, и на экранчике появилась смуглая женщина с оранжевыми волосами и сильно накрашенными оранжевой помадой губами.

Блеснув белками глаз, женщина неожиданно произнесла густым баритоном:

— Справочный пункт. Слушаю вас.

— Добрый день, — сказал Фрэнк — Я оставил нам на подзарядку свой элекар.

— Пожалуйста, назовите номер машины, серию.

Фрэнк назвал.

— Даю диспетчера сектора подзарядки.

На экране возникла потная физиономия Лангера.

— Элекар модели «Юпитер»? — осведомился «диспетчер».

— Да.

— Великолепная у вас машина! — рявкнул Лангер. — Предлагаю обмен на «Кентавра». Соглашайтесь!

— Нет, — сказал Фрэнк и подумал: «Ну артист!..»

— Что ж, забирайте, готов ваш «Юпитер».

— Прошу прислать машину по адресу: Дубовая роща, первая линия, вилла «Эдвенчер»… Впрочем, этот маршрут есть в блоке памяти элекара. Нажмите пятую клавишу, я все дела.

— Пятую? Сделаем. Встречайте машину.

— Благодарю вас.

Откинувшись в кресле, Фрэнк наблюдал, как штанга втягивается в потолочный люк, я живо представлял себе, как действует в эту минуту Лангер. Вот он отправляет «Юпитер» на виллу. Вот связывается по видеотектору с операторским постом местного телетранслятора, и на экранчике появляется физиономия Кьюсака со следами неудачного визита к Йонге. Лангер коротко бросает напарнику: «Раздевай!..» Кьюсак едва уловимо кивает, подает команду диспетчеру телетранслятора убрать стереоэффект, и теперь в любое мгновение…

С телевизионной стеной что-то произошло. Фрэнк вскочил. Нортон тоже вскочил, халат слетел с плеч. Стереоизображение словно бы съежилось, утратило глубину, экран превратился в стеклянную плоскость, и на белом от снега антарктическом берегу точно в том месте, где Нортон хлопал ладонью, контрастно выступили угольно-черные отпечатки левой пятерни…

— Любопытно, — сказал Фрэнк, встретившись глазами с Нортоном. — Знаешь, я ведь впервые вижу «черные следы» в натуре.

Нортон молча выпрыгнул из-за стола. Оттолкнул Фрэнка, схватил кресло и, размахнувшись, с силой всадил его в экран. Посыпалось стеклянное крошево.

— На «Лунной радуге» ты разбивал экраны деликатнее, — заметил Фрэнк.

— Вон! — яростно прошептал Нортон и сделал руками что-то вроде отталкивающего жеста. — И чтоб никогда!.. Ни ногой!..

Фрэнк обомлел: под мышками у Нортона непонятно блеснуло. И во рту тоже почудился металлический блеск. Искаженное гневом и блеском лицо… Фрэнк невольно попятился.

На нетвердых ногах он сошел в летний холл. Непослушными пальцами набросал для Сильвии записку какого-то душераздирающего содержания. Скомкал, сунул в карман. Кое-как взял себя в руки и торопливо написал другую. Умолял сестру немедленно покинуть Копсфорт, приглашал к себе. Сунул записку под вазу с гладиолусами. Вышел из дома, сел на мопед и, не разбирая дороги, покатил на выезд. У ворот наткнулся на длинный, оливкового цвета элекар и не сразу сообразил, что это «Юпитер». Завалил мопед в заднее отделение кузова, опустился в кресло водителя, тронул машину с места.

Зеленый коридор шоссе. Ветер с шорохом обтекал ветровое стекло, монотонно шелестели скаты.

Промелькнул мимо памятный щит с рекламой о прелестях отдыха на Бизоньих озерах. Фрэнк резко затормозил, дал задний ход. Не открывая дверцу, выпрыгнул из машины, полез в кусты. Под кустами было сумрачно, грязно от размокшей земли. Он весь перепачкался, пока нашел коробку «Видеомонитора».

Лангер и Кьюсак ждали его, как и было условлено, у видеотекторного павильона станции техобслуживания. Ждали порознь. Кьюсак любезничал с двумя дамами под белым тентом кафетерия. Лангер стоял на тротуаре под солнцем, я в руках у него поблескивали бутылки. Заметив подъезжающий «Юпитер», он поставил бутылки у ног и подпер кулаками бока. В пестрой рубахе навыпуск и в светлых шортах он выглядел как боксер тяжелого веса, напяливший на себя одежду подростка; пот лил с него в три ручья.

— Жарища!.. — сказал он Фрэнку. — Ну… как дела?

Фрэнк молча перебросил «Видеомонитор» Лангеру, закрыл глаза и обессиленно откинулся на сиденье.

— Эта «корзина» с уловом? — тихо поинтересовался Лангер.

— Спрячь в карман, — не открывая глаз, пробормотал Фрэнк, — я не отдавай мне эту штуку, даже если я захочу отобрать ее у тебя.

— Понято. Значит, не зря…

Фрэнк слышал, как Лангер выволок из кузова мопед и сказал Кьюсаку: «Отведи коня нашего чемпиона в стойло». Потом услышал, как забулькала вода. Усилием воли он открыл дверцу, вышел из элекара. В ногах не было привычной твердости.

Лангер, запрокинув голову, опоражнивал бутылку из горлышка. Взглянул на товарища, поперхнулся.

— Ах, чтоб мне лопнуть!.. — проговорил он. — Хаста спустили с лестницы, а тебя, похоже, прямо через мусоропровод!..

— Что у тебя в бутылке? — спросил Фрэнк.

— Холодная минеральная.

— Полей мне на руки.

Лангер взял вторую бутылку, полил. Остаток вылил себе за пазуху, рыча от удовольствия. Фрэнк стряхнул воду с рук вялым движением и вдруг замер, уставясь на них, словно впервые видел. Лангер внимательно посмотрел на него. Фрэнк пошел в обход элекара. Машинально обогнул распахнутую дверцу, сел на край проема в кабине — между пультом и сиденьем водителя, — нажатием кнопки вскрыл дохнувшую холодом полость походного бара, вынул салфетку. Вытирая испачканные на коленях джинсы, он слышал, как вернувшийся Кьюсак сказал что-то Лангеру тихо и неразборчиво. Но ответ Лангера он разобрал:

— Оставь его в покое. Ему не до этого. Кстати, нам тоже… Ты, красавчик, и так слишком заметен в среде мирных граждан Копсфорта.

— Не остри, — отозвался Кьюсак. — В этот раз работа проделана, я бы сказал, на редкость элегантно… Ладно, поехали. Кто за рулем?

— Я за рулем. Чемпион сядет рядом со мной, ты сзади… Сели? Поехали!

Элекар набрал скорость, нырнул в тенистый радиус городского шоссе. По ветровому стеклу побежали отблески.

На окраине Копсфорта Лангер круто взял вправо, лихо прошел поворот. Мелькнул указатель: «Аэропорт 15 км».

«Юпитер» помирал шоссейное полотно со скоростью авиетки.

«Работа была элегантной, — сжав зубы, думал Фрэнк. — На редкость».

— Ты чего приуныл? — Лангер подмигнул Фрэнку. — Взгляни на своего коллегу… — Он указал кивком на Кьюсака. — Шар земной катится в новую эру, а для этого субъекта жизнь продолжается в старом темпе.

Тронув несколько клавишей в нужной последовательности, Лангер выхватил из-под пульта зажим с бородавками ларингофонов, нацепил себе на шею. Перед ветровым стеклом вырос блестящий стержень антенны и, покачиваясь, засвистел в потоке встречного воздуха.

— Улей, улей, я пчела! Как прием?

— Как у невропатолога, — недовольно ответил голос Гейнца из пультового чрева. — Раздевайся быстрее!

— Ты, Задира, с нами поласковей. Мы на обратном пути, так что готовьте свою колымагу к старту.

— Это сделаем. Ты лучше скажи, что мне домой передать. Носорог и восточный Журавль там от нетерпения уже по потолку вышагивают.

— Передай: болото прошли, хвосты не намокли, никто не простудился. Чемпион в седле. Домой везем корзину лягушек. У меня все. Конец.

— Понял тебя, пчелка, понял! Поздравляю! Конец.

Лангер выключил связь. Фрэнк покосился на исчезающий стержень антенны, сказал:

— Насчет корзины ты, наверное, зря… А впрочем, ладно. Пусть шеф переварит это заранее.

— Что он должен переварить?

— Я пустил камеру в дело без его ведома.

— Без его ведома… — Лангер бросил на Фрэнка сочувственный взгляд. — При мне Носорог разрешил ребятам технической службы соорудить для тебя спецперчатки и выдать «Видеомонитор».

— Шутишь?..

— Напротив. Потому и сказал тебе откровенно, чтобы ты избавился наконец от иллюзий насчет вероятности шуток в нашей системе.

Фрэнк промолчал.

— Нортон не только личная твоя забота. Нортон — забота теперь всего земного сообщества. Вот и ведя себя соответственно. Не надо все взваливать на свои могучие плечи. В том числе и нагрузку нравственных отношений. Эх, молодость!..

— Ничего, — сказал Фрэнк. — Говорят, это быстро проходит.

…Впереди, грациозно закинув искрящиеся рога на спину, с легкостью призрака мчался Звездный олень. Ветер донес его крик:

— Блеск Вселенной! Океаны Пространства!.. Когда тебя ждать на звездной дороге, товарищ?..

Фрэнк угрюмо смотрел сквозь ветровое стекло.