В советской историографии многие десятилетия бытовали положения о том, что Октябрьская революция стала «великим началом мировой пролетарской революции; она указывала всем народам мира путь к социализму». Однако, как убеждали читателей авторы шеститомной «Истории Коммунистической партии Советского Союза», партия «видела свою миссию не в "подталкивании", не в "экспорте революции", а в том, чтобы практическим примером убеждать народы в преимуществах социалистического строя»1.

В действительности же все делалось с точностью до наоборот. Правда, в первые месяцы и даже годы после Октябрьского переворота лидеры большевистской партии не скрывали не только своей веры в мировую революцию, но и своих действий, направленных на ее «подталкивание». Не один В.И. Ленин жил надеждой на то, что «как только мы будем сильны настолько, чтобы сразить весь капитализм, мы немедленно схватим его за шиворот». Исследователь Л.А. Коган суммировал высказывания и предложения других известных деятелей партии того времени на этот счет: Л.Д. Троцкий в 1919 г. предлагал сформировать мощный конный корпус для броска в Индию, так как, по его мнению, путь на Запад пролегал через Афганистан, Бенгалию и Пенджаб. Н.И. Подвойскому принадлежит высказывание о том, что «одно должно претворяться в другое так, чтобы нельзя было сказать, где кончается война и начинается революция». Предлагая создать Генеральный штаб III Интернационала, М.Н. Тухачевский писал в июле 1920 г.: «Война может быть окончена лишь с завоеванием всемирной диктатуры пролетариата». Известны и другии сентенции: – К.Б. Радек: «Мы всегда были за революционную войну... штык – очень существенная вещь, необходимая для введения коммунизма». – Ф.Э. Дзержинский: «Мы идем завоевывать весь мир, несмотря на все жертвы, которые мы еще понесем». – Н.И. Бухарин: «Рабочее государство, ведя войну, стремится расширить и укрепить тот хозяйственный базис, на котором оно возникло, то есть социалистические производственные отношения (отсюда, между прочим, ясна принципиальная допустимость даже наступательной революционно-социалистической войны)»; «Гражданская война – минус, но она дает возможность перестройки на новых началах». В 1919 г. в Петрограде вышла книга Г. Борисова (псевдоним экономиста и философа И.А. Давыдова) под названием «Диктатура пролетариата», в которой прозвучало откровенное признание: «Нет, не мир, а меч несет в мир диктатура пролетариата»2.

После поражения под Варшавой в 1920 г. Ленин стал более осторожным относительно своих планов о будущей советизации Запада. В настоящее время опубликован ранее неизвестный фрагмент его речи на IX партийной конференции 22 сентября 1920 г., где он, в частности, сказал: «Я прошу записывать меньше: это не должно попадать в печать...»3. В этом выступлении, как уже отмечено в литературе, отразились ленинские планы большевистской экспансии на Запад, включая дислокацию Красной Армии вдоль германской и чехословацкой границы, а также его одержимость секретностью4.

Говоря о планах советизации Польши, Ленин приоткрыл завесу над тем, как принималось решение «использовать военные силы»: «Мы формулировали это не в официальной резолюции, записанной в протоколе ЦК и представляющей собой закон для партии до нового съезда. Но между собой мы говорили, что мы должны штыками пощупать – не созрела ли социальная революция пролетариата в Польше?» (выделено мною. – И.П.). Делалось это в тайне как от собственной партии, так и от Коминтерна. «Когда съезд Коминтерна был в июле в Москве, – продолжил далее Ленин, – это было в то время, когда мы решали в ЦК этот вопрос. На съезде Коминтерна поставить этот вопрос мы не могли, потому что этот съезд должен был происходить открыто»5.

После поражения под Варшавой намерения руководства партии остались прежними. Председатель Сибревкома И.Н. Смирнов на III Сибирской конференции РКП(б) в феврале 1921 г. рассказал о своем разговоре с Лениным, состоявшемся у него после того, как выяснилось, что 40 тыс. добровольцев, собравшихся в Сибири для поездки на Польский фронт, оказались невостребованными: «...Скажи в деревне, что нам еще придется ломать капиталистическую Европу, и что эти 40 тыс. должны сыграть решающую роль. И русская советская винтовка появится в Германии»6.

Что же касается принципов конспирации во внешней политике, то они были не только закреплены, но и доведены Сталиным до логического завершения. После первых неудачных опытов надежды на мировую революцию не исчезли и действия по ее «подталкиванию» не прекратились, но были глубоко законспирированы. В результате правда о них оказалась буквально замурована. Кто реально мог отважиться усомниться в утверждении Сталина, когда он в 1936 г. на вопрос американского журналиста Роя Говарда «Оставил ли Советский Союз свои планы и намерения произвести мировую революцию?» ответил: «Таких планов и намерений у нас никогда не было»7 (выделено мною. – И.П.). Данный ответ чрезвычайно характерен для личности Сталина. Для тех, кто не знал, что такие планы существовали, сталинский ответ означал «не оставил», тот же, кто спрашивал наобум, получил и соответствующий ответ. Здесь даже не двойное, а избыточное отрицание, равное саморазоблачению и достойное расхожего анекдота! В то же время этот ответ можно рассматривать как утонченную дезориентацию противника для внутреннего употребления и выражение непричастности к той политике, в которой Запад подозревал Советский Союз - для внешнего употребления. Фактически же в нем содержалось грубое издевательство над всеми, кому этот ответ предназначался.

Только с началом радикальных политических изменений в Советском Союзе с конца 80-х гг. правда стала постепенно выходить наружу, но процесс этот оказался намного сложнее, чем тогда представлялось.

«Ключом», который открывает путь к правде о сталинских замыслах по расширению «фронта социализма», является правда о кануне войны.

 

1. ПОИСКИ ПРАВДЫ О КАНУНЕ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

Сразу после войны по указанию Сталина был создан специальный орган, в разных документах именовавшийся по-разному: «правительственная комиссия по Нюрнбергскому процессу», «правительственная комиссия по организации Суда в Нюрнберге», «комиссия по руководству Нюрнбергским процессом». Во главе этой сверхсекретной комиссии с функциями особого назначения Сталин поставил Вышинского. Членами комиссии были назначены прокурор СССР Горшенин, председатель Верховного Суда СССР Голяков, нарком юстиции СССР Рычков и три ближайших сподвижника Берии, его заместители Абакумов, Кобулов, Меркулов. Главная цель комиссии состояла в том, чтобы ни при каких условиях не допустить публичного обсуждения любых аспектов советско-германских отношений в 1939 – 1941 гг., прежде всего самого факта существования, а тем более содержания так называемых секретных протоколов, дополняющих пакт о ненападении (23 августа 1939 г.) и Договор о дружбе (28 сентября 1939 г.). Для того, чтобы обеспечить во время следствия действенность указаний тайной комиссии, в Нюрнберг была отправлена и следственная бригада особого назначения во главе с одним из самых свирепых бериевских палачей полковником – М.Т. Лихачевым8. Сталин боялся в общественном мнении Европы и Америки оказаться в Нюрнберге на одной скамье с нацистскими военными преступниками. А у него были серьезные основания для таких опасений. Поэтому Сталин сделал все, чтобы не допустить на Нюрнбергском процессе обсуждения вопроса о роли СССР в развязывании Второй мировой войны. Ему это удалось – положение победителя позволяло диктовать условия.

26 ноября 1945 г. комиссия Вышинского приняла решение «утвердить... перечень вопросов, которые являются недопустимыми для обсуждения на суде»9. Отдельные же попытки подсудимых указать на действительную роль СССР в подготовке Второй мировой войны не изменили общей ситуации. Так, Риббентроп в своем последнем слове заявил: «Когда я приехал в Москву в 1939 году к маршалу Сталину, он обсуждал со мной не возможность мирного урегулирования германо-польского конфликта в рамках пакта Бриана–Келлога, а дал понять, что если он не получит половины Польши и Прибалтийские страны еще без Литвы, с портом Либава, то я могу сразу же вылетать назад. Ведение войны, видимо, не считалось там в 1939 году преступлением против мира...»

Этот абзац не вошел в русское издание материалов Нюрнбергского процесса10. Правду о кануне войны было приказано забыть. Забыть в прямом смысле слова – Сталин запретил писать дневники и воспоминания о войне. Нарушение запрета могло стоить жизни. Что же касается прямых соучастников Сталина, то забвение было в их собственных интересах. Ярчайшее тому свидетельство – разговор Ф. Чуева с Молотовым: «На Западе упорно пишут о том, что в 1939 году вместе с договором было подписано секретное соглашение...

– Никакого.

– Не было?

– Не было. Нет, абсурдно.

– Сейчас уже, наверно, можно об этом говорить.

– Конечно, тут нет никаких секретов. По-моему, нарочно распускают слухи, чтобы как-нибудь, так сказать, подмочить. Нет, нет, по-моему, тут все-таки очень чисто и ничего похожего на такое соглашение не могло быть. Я-то стоял к этому очень близко, фактически занимался этим делом, могу твердо сказать, что это, безусловно, выдумка»11.

Конечно, Молотов «стоял к этому очень близко», что неоспоримо подтверждается его подписью под секретными протоколами и фотографией, которая запечатлела его рядом со Сталиным и Риббентропом во время подписания этих документов. Показательно, что и спустя десятилетия Молотов оказался неспособен к исторической самооценке, иначе бы его заведомая ложь вербализовалась без интриганских слов «распускают слухи», «подмочить» и утверждения, что «тут все-таки очень чисто», в то время как там было очень грязно, запредельно грязно. Все это еще раз убедительно свидетельствует о моральной характеристике Молотова как политического деятеля, занимавшего положение «второго лица» в стране в ответственнейший момент ее истории.

Отсутствие необходимых документов (те, что остались, были глубоко запрятаны в секретных архивах), общее мировоззрение военных историков, в большинстве своем живших при Сталине и прошедших войну, воспитанных официальной пропагандой, естественно, обусловили то, что они видели войну с подачи Сталина.

Не будет преувеличением утверждение о том, что и в период хрущевской «оттепели» историки даже не допускали мысли о существовании тайны кануна войны, которая скрывалась Сталиным. Не было ничего подобного тогда и у A.M. Некрича, автора известной книги «1941. 22 июня». Он резко отрицательно высказался по поводу «легенды о превентивной войне», которую «искусственно поддерживают западногерманские неонацисты и некоторые реакционные западногерманские публицисты и историки»12.

Любая критика действий Сталина, выходившая за разрешенные тогда рамки, вызывала немедленную дисциплинарную реакцию. Характерен диалог, состоявшийся в ходе обсуждения книги А.М. Некрича в отделе истории Великой Отечественной войны Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС 16 февраля 1966 г. между председательствовавшим генерал-майором Е.А. Болтиным и преподавателем Московского историко-архивного института Л.П. Петровским, назвавшим Сталина преступником: «Товарищ Петровский, в этом зале, с этой трибуны нужно выбирать выражения. Вы коммунист?

– Да.

– Я не слыхал, чтобы где-нибудь в директивных решениях нашей партии, обязательных для нас обоих, говорилось о том, что Сталин – преступник»13.

После смещения Н.С. Хрущева с поста Первого секретаря ЦК КПСС критика «культа личности» Сталина постепенно сошла на нет. В течение последующего двадцатилетия историография Великой Отечественной войны утратила даже то, что было достигнуто ею после XX съезда КПСС. Достаточно сравнить хотя бы 6-томную «Историю Великой Отечественной войны Советского Союза 1941–1945 гг.» (М., 1960–1965) с 12-томной «Историей второй мировой войны 1939–1945» (М., 1973–1982). Это признали и сами военные историки. «Остается лишь сожалеть о том, – писал Н.Г. Павленко, – что время потеряно, многие участники и свидетели ушли от нас, и самые существенные проблемы начального периода войны приходится изучать, по сути, заново»14.

Горы книг о войне, накопившихся к началу перестройки, объединяла общая просталинская концепция кануна войны, состоявшая из набора незыблемых схем и стереотипов. Откроем любую из этих книг, например, «Великая Отчественная война. Вопросы и ответы» (М., 1985): «Обстановка... вынудила СССР пойти на заключение 23 августа 1939 г. договора о ненападении с Германией, хотя до срыва Англией и Францией московских переговоров этот акт никак не входил в планы советской дипломатии.

...17 сентября Красная Армия начала освободительный поход в Западную Белоруссию и Западную Украину.

...30 ноября 1939 г. не по вине СССР вспыхнула советско-финляндская война...

...22 июня 1941 г. фашистская Германия вероломно, нарушив договор о ненападении, внезапно, без объявления войны напала на Советский Союз».

Более того, и в начале перестройки новое знание о кануне войны пробивалось с трудом. Старейшины советской военной историографии Ф. Ковалев и О. Ржешевский и в 1989 г. сочли своим долгом предупредить тех, кто высказывал «точки зрения, недостаточно критически воспроизводящие издавна известные тезисы антисоциалистической пропаганды вроде стереотипов о "прямой ответственности" СССР за развязывание войны...»15.

Перестройка в историографии кануна войны началась только с созданием комиссии ЦК КПСС по вопросам международной политики во главе с А.Н. Яковлевым. Вот некоторые высказывания, прозвучавшие на заседании этой комиссии 28 марта 1989 г., высказывания, воинственные и беспомощные одновременно.

Заведующий международным отделом ЦК КПСС В.М. Фалин: «... В недалеком времени мы столкнемся с целой лавиной версий, совершенно оторванных от реальных фактов, навязывающих – особенно несведущим людям, молодежи вывод, будто Советский Союз был соучастником развязывания второй мировой войны или как минимум способствовал тому, что она приняла столь трагический оборот, который нам известен из истории и из собственного опыта.

...Поэтому относиться отстраненно к тому, что происходит – а нечто подобное наблюдается и у нас – нельзя. В нынешнем остром споре нашим союзником выступает правда. Но эта правда должна быть полной. Без подделок и перехлестов».

Начальник Института военной истории Министерства обороны СССР Д.А. Волкогонов: «... Все решения, которые принимались в 1939 г., включая августовский, сентябрьский договоры, определялись оборонительной стратегией Советского Союза.

История в конце концов оправдает то, что был подписан пакт 23 августа, оправдает как вынужденный, хотя и чрезвычайно тусклый в нравственном отношении шаг.

Поддерживая в политическом плане необходимость подписания договора от 23 августа, мы в то же время Должны осудить сговор, который противоречил ленинским принципам отказа от тайных соглашений».

Директор Института всеобщей истории АН СССР А.О. Чубарьян: «... У нас есть общая концепция, связанная с ответственностью за развязывание второй мировой войны, которую несет гитлеровский фашизм. Она не требует пересмотра»16.

Итоги работы Комиссии А.Н. Яковлев доложил II съезду народных депутатов СССР. По его докладу съезд принял специальное постановление «О политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года», которое стало новым руководством в освещении кануна войны советскими историками: «...Съезд народных депутатов СССР соглашается с мнением комиссии, что договор с Германией о ненападении заключался в критической международной ситуации, в условиях нарастания опасности агрессии фашизма в Европе и японского милитаризма в Азии и имел одной из целей отвести от СССР угрозу надвигавшейся войны.

...Съезд считает, что содержание этого договора не расходилось с нормами международного права и договорной практикой государств, принятыми для подобного рода урегулирований. Однако как при заключении договора, так и в процессе его ратификации скрывался тот факт, что одновременно с договором был подписан "секретный дополнительный протокол", которым размежевывались "сферы интересов" договаривавшихся сторон от Балтийского до Черного моря, от Финляндии до Бессарабии.

...Съезд народных депутатов СССР осуждает факт подписания "секретного дополнительного протокола" от 23 августа 1939 года и других секретных договоренностей с Германией. Съезд признает секретные протоколы юридически несостоятельными и недействительными с момента их подписания...»17.

Комиссия А.Н. Яковлева не вышла за рамки обсуждения и оценки договора как международно-правового документа. Договор не был поставлен в исторический контекст, и никаких принципиальных выводов о последствиях этого договора в то время сделано не было. Яковлев ограничился замечанием о том, «что у Сталина и некоторых людей из его окружения уже тогда могли быть имперские замыслы, чуждые принципам социализма», а также «иллюзии, которым, судя по всему, предался Сталин после заключения соглашений 1939 года. Иллюзии, не позволившие должным образом использовать полученную мирную передышку...»18.

Более того, комиссия Яковлева к этому времени еще не знала о том, что оригиналы секретных протоколов хранятся в архиве Общего отдела ЦК КПСС. Выступая на съезде, Яковлев сказал: «В Министерстве иностранных дел СССР существует служебная записка, фиксирующая передачу в апреле 1946 г. подлинника секретных протоколов одним из помощников Молотова другому: Смирновым – Подцеробу. Таким образом оригиналы у нас были, а затем они исчезли...»19.

А в это время оригиналы секретных протоколов были не только найдены, но и известны Генеральному секретарю ЦК. Однако, выступая на съезде народных депутатов, М.С. Горбачев заверил, что «все попытки найти подлинник секретного договора не увенчались успехом». Спустя некоторое время после своего выступления, – как пишет В.И. Болдин, – «М.С. Горбачев спросил меня как бы между прочим, уничтожил ли я протокол»20. К счастью, этого не случилось, и публикация оригиналов секретных протоколов стала еще одним серьезным шагом на пути постижения истины. Но каким трудным был этот путь!

В дискуссиях того времени по вопросу о политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении высказывались мнения о том, что, заключив этот договор, оба государства несут одинаковую ответственность за начало Второй мировой войны. Однако такие мнения советская историография отторгала автоматически, фактически без аргументации. Вот точка зрения М.И. Семиряги, автора книги «Тайны сталинской дипломатии»: «Утверждение о равной ответственности СССР и Германии за развязывание второй мировой войны только потому, что в них существовал “одинаковый тоталитарный режим”, нельзя считать убедительным. Главную ответственность за это международное преступление все же несет правящая верхушка гитлеровской Германии. Свою долю ответственности советское руководство несет за то, что подписанием договора о ненападении с Германией оно создало определенные условия, способствовавшие развязыванию войны Гитлером»21.

Позиция М.И. Семиряги более радикальна, чем позиция историков, которых представлял А.С. Орлов. Несмотря на очевидные факты, он был по-прежнему убежден, что «договор позволил СССР остаться вне военного пожара, охватившего Европу с 1 сентября, а секретный протокол ограничил германскую экспансию на Восток линией северной границы Литвы и рек Нарев, Висла, Сан, дал возможность вынести западную границу СССР на 250–300 км на запад. Договор создавал возможность в условиях мира готовиться к неминуемой схватке с фашизмом». Далее – Красная Армия «вступила в пределы Польши...», и войска «имели ограниченную задачу взять под защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии»22.

Относительный покой в среде российских военных историков разрушила публикация на русском языке книг В. Суворова (В. Резуна), который поставил под сомнение то, что в СССР ранее никогда и никем не подвергалось сомнению. (Его книга «Ледокол» имеет подзаголовок «Кто начал Вторую мировую войну?»). Своими книгами он стремился доказать, что главный виновник и главный зачинщик Второй мировой войны – Советский Союз. Используя метафорический оборот, он назвал день фактического вступления СССР в войну – 19 августа 1939 г. В. Суворову удалось вычислить, что в этот день состоялось заседание Политбюро ЦК, которое приняло решение о начале тайной мобилизации. «Многие историки, – пишет он, – думают, что сначала Сталин решил подписать с Гитлером мир, а потом решил готовить внезапное нападение на Германию. Но факты открыли и подтвердили мне, что не было двух разных решений. Подписать мир с Германией и окончательно решиться на неизбежное вторжение в Германию – это одно решение, это две части единого замысла». И далее: «Поэтому я считаю 19 августа рубежом войны, после которого при любом раскладе Вторая мировая война должна была состояться. И если бы Гитлер не начал ее 1 сентября 1939 года, Сталин должен был бы искать другую возможность или даже другого исполнителя, который бы толкнул Европу и весь мир в войну. В этом суть моего маленького открытия»23.

В. Суворов не замкнулся на одном 1939 годе, а рассмотрел все основные события вплоть до начала Великой Отечественной войны 22 июня 1941 г., увязав их в единое логическое целое: «Тайная мобилизация должна была завершиться нападением на Германию и Румынию 6 июля 1941 года... Тайная мобилизация была направлена на подготовку агрессии. Для обороны страны не делалось ничего. Тайная мобилизация была столь колоссальна, что скрыть ее не удалось. Гитлеру оставался только один и последний шанс – спасать себя превентивным ударом. И 22 июня 1941 года Гитлер – на две недели – упредил Сталина»24.

Публикация книг Суворова разделила историков на две неравные группы. Подавляющее большинство – историки со стажем и именами, которые в своих трудах «освящали» просталинскую концепцию войны. Работая много лет под эгидой Института военной истории Министерства обороны СССР, они не смогли принять даже той половинчатой правды о войне, которая стала достоянием официальной гласности. Об этом свидетельствует провалившаяся попытка подготовить новую 10-томную «Историю Великой Отечественной войны советского народа». Но и те военные историки, которые (как, например, А.Н. Мерцалов и Л.А. Мерцалова) резко критикуют Сталина и сталинизм за неготовность советских войск к началу войны, за некомпетентность и произвол, безнравственность и жестокость25 оказались не готовы к тому, чтобы спокойно обсуждать концепцию В. Суворова.

Объяснить это можно лишь тем, что суворовская концепция ломала не только устоявшуюся историографическую традицию, но и наносила удар по личным чувствам и представлениям о войне. Тем более, что многие военные историки, как А.Н. Мерцалов, сами были ее участниками. Это не просто неприятие, но и нежелание понять. Книги В. Суворова, по их мнению, не заслуживают развернутых рецензий военных историков, потому что «с помощью "ледоколов" осуществляется коньюнктурный пересмотр важнейших моментов отечественной и мировой истории», бросается «тень на реальные исторические факты, которые давно и с научной точки зрения безукоризненно (! – И.П.) установлены мировой историографией»26.

По мере распространения влияния книг В. Суворова на общественное сознание в России усиливалось и их отрицание. От замалчивания эти историки перешли к ругани и неправдоподобным обвинениям. Они заклеймили его как «не историка, не мемуариста, изменника, агента иностранных спецслужб». Оказывается, его книги «написаны разными людьми, скорее группами людей», участие В. Суворова «обнаруживается лишь в отдельных литературных приемах, жаргоне, междометиях»27.

Даже такой радикально настроенный историк, как Д.А. Волкогонов, который был поставлен посткоммунистической властью в привилегированное положение и имел допуск ко многим секретным документам, не принял этой концепции28. Однако статья, в которой излагалась его позиция по этому вопросу, по-своему знаменательна. Во-первых, тем, что он признал факт, угаданный В. Суворовым: 19 августа 1939 г. действительно состоялось заседание Политбюро. Но, как подчеркивал Волкогонов, «военный вопрос стоял лишь такой: "Об отсрочке призыва в РККА рабочих строительства железной дороги Акмолинск–Карталы (по телеграмме Скворцова)". И все. Никакого упоминания о плане "Гроза" и т.д.»

Во-вторых, статья знаменательна тем, что демонстрирует непонимание механизма действия сталинской власти. Волкогонов, который получил право распечатать «особые папки» Политбюро довоенного и послевоенного времени, так и не понял, что отсутствие в протоколе Политбюро от 19 августа 1939 г. и в «особых папках» каких-либо сведений о тайных сталинских замыслах нападения на Германию, а также отсутствие подписей Сталина и Жукова на таком, по словам Волкогонова, «разительном» документе, как «Соображения по плану стратегического развертывания сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками» по состоянию на 15 мая 1941 г. (и не только на этом, но и на других важнейших документах) – это еще не аргумент, тем более решающий, в споре с В. Суворовым.

В отличие от своих маститых оппонентов, В. Суворов понял, хотя и не занимался специально, механизм власти сталинского режима, основной принцип деятельности Сталина в политике – по возможности не оставлять документов, не оставлять следов, окружать правду «батальонами» лжи.

Многозначительные свидетельства советских военачальников о том, как принимались решения по военным вопросам, выше уже приводились. Уж если столь мало знали такие люди, как заместитель начальника Оперативного управления Генерального штаба Красной Армии генерал-майор А.М. Василевский, имевший непосредственное отношение к разработке оперативных планов накануне войны («Соображения по плану стратегического развертывания...» написаны его рукой)29, то вполне закономерно предположить, что нижестоящие знали еще меньше о стратегических замыслах Сталина, более того, порой недоумевали по поводу «нелогичных» действий своего руководства. Историк В.Д. Данилов привел в своей статье весьма характерное свидетельство К.К. Рокоссовского, накануне войны освобожденного из тюрьмы и назначенного командиром 9-го механизированного корпуса в Киевском особом военном округе: «Последовавшие затем из штаба округа распоряжения войскам о высылке артиллерии на полигоны, находившиеся в приграничной зоне, и другие нелепые в той обстановке указания вызывали полное недоумение. Судя по сосредоточению нашей авиации на передовых аэродромах и расположению складов центрального подчинения в прифронтовой полосе, это походило на подготовку прыжка вперед, а расположение войск и мероприятия, проводимые в войсках, ему не соответствовали... Во всяком случае, если какой-то план и имелся, то он явно не отвечал сложившейся к началу войны обстановке»30.

Таким образом, утверждать, что Советский Союз не готовился к войне против Германии в 1941 г. только на основании отсутствия официального «решения на начало войны со стороны советского политического руководства и правительства, в соответствии с которым СССР первым бы приступил к приготовлению к войне, первым бы провел мобилизацию, сосредоточение и развертывание войск на наивыгоднейших рубежах», как это сделал Ю.А. Горьков, по меньшей мере, преждевременно. Тем более в этой же статье он сообщает весьма примечательный факт, что в предвоенное время оперативный план «разрабатывался в единственном экземпляре, на утверждение докладывался только лично Сталину и Молотову»31.

В советское время историки не только не имели доступа к секретным материалам партийных и государственных органов, но и воспитывались на строгом соблюдении принципов партийности и классового подхода. Это предполагало следование той интерпретации событий, которая была заложена в самих источниках. В результате в трудах историков воспроизводилась идеология и логика документа. Основная трудность в преодолении советского историографического наследства заключалась в том, чтобы научиться вскрывать подлинный смысл событий, которые по-своему отражали оставшиеся документы советской эпохи – секретные и несекретные. Надо отдать должное В. Суворову, проявившему себя в книге «Ледокол» как историк-разведчик, сумевший раскрыть главную тайну советской военной политики и истории. Сделал он это, опираясь в основном на опубликованные советские источники, которые были им сопоставлены, переосмыслены, очищены от идеологической маскировки и маркировки.

Весьма примечательно, что к выводу о подготовке в 1939–1941 гг. активного вступления СССР в мировой конфликт пришли и другие историки. Прежде всего, следует назвать имена Я. Замойски (Польша) и И. Хоффманна (Германия). Статья Я. Замойски «"Черная дыра", сентябрь 1939 – июнь 1941 г. (К вопросу о политике СССР в начальный период конфликта)» опубликована в 1994 г., но подготовлена намного раньше, к международной конференции историков в апреле 1990 г. в Москве32. Убедившись в том, что действия Советского Союза в тот период «не укладываются в какое-то логическое целое», не зная еще многих документов, в последующие годы опубликованных в России, автор пришел к выводу, что нижеперечисленные решения свидетельствуют о подготовке СССР к наступлению.

Это: 1. Назначение Г.К. Жукова на пост начальника Генерального штаба как победителя на Халхин-Голе, отлично показавшего себя (хотя не без критики) во время январской штабной игры. 2. Нарастающие пополнения частей в западных округах, но еще не в мобилизационном порядке. 3. Огромная программа военного производства и перевооружения РККА, результаты которой были реализованы только в 1942 г. (с учетом достижений немецкой авиации). 4. Передвижение пяти армий (16, 19, 21, 22, 25-й) из глубины страны на запад, но не в пограничные зоны, что важно с оперативной точки зрения. 5. Создание на Украине сильного оперативного кулака из 60 дивизий с тенденцией дальнейшего его укрепления. 6. Реорганизация четырех стрелковых дивизий Киевского округа в горные (Украина в основном равнинная, а перед ней – горное направление на стыке Чехословакии, Австрии с выходом к центральным, жизненно важным регионам Германии – направление, известное из Первой мировой войны). В Киевском округе формировался также воздушно-десантный корпус, инструмент необоронительного применения. 7. Разоружение укрепленных районов на старой границе. 8. Широкое строительство аэродромов вблизи западной границы и массовый подвоз туда авиабомб, что могло означать их подготовку для наступления. 9. Передвижение военных складов по личному решению Сталина на запад, что впоследствии оказалось крупной ошибкой, но что вполне понятно и правильно при наступательном варианте планируемых операций. 10. Выступление Сталина перед выпускниками военных академий 5 мая 1941 г. (в тексте статьи 5 января 1941 г. – И.П.) о том, что война с Германией неминуема и надо быть к ней готовым в 1942 г., и что возможен не только защитный, но и предупредительный удар. 11. 6 мая Сталин становится главой правительства, что могло означать многое, в том числе и резкий поворот в сторону уступок перед Германией, но прежде всего означало, что СССР входит в период крупных и опасных решений – решений, рассчитанных на успех.

Я. Замойски сделано также важное замечание о «молчащих источниках», в которых отсутствует какая-либо информация о стратегических замыслах Сталина. В частности,  акцентировано внимание на прозрачности и многозначительности многоточий в воспоминаниях Г.К. Жукова – «Гитлер... торопился, и не без причин...» В результате у Замойски сложилось убеждение в том, что «Сталин еще в период Мюнхена предпринял огромную, опасную, "с дальним прицелом" игру, рассчитанную на то, что СССР, т.е. он скажет в этом конфликте решающее слово...»33.

В этом же направлении в своих исследованиях двигался и историк И. Хоффманн, долгие годы проработавший в Институте военной истории во Фрайбурге, который пришел к выводу о том, что «Сталин заключил пакт 23 августа 1939 г., чтобы развязать войну в Европе, в которой он сам с 17 сентября 1939 г. принимал участие как агрессор... Военные и политические приготовления Красной Армии к нападению на Германию достигли кульминации весной 1941 г.»34.

В статье Хоффманна, опубликованной в журнале «Отечественная история», содержатся дополнительные доказательства агрессивности намерений СССР. Во-первых, он приводит два очень важных факта: «Заключение нами соглашения с Германией, – сообщал Наркоминдел 1 июля 1940 г. послу в Японии, – было продиктовано желанием развязать войну в Европе». А в телеграмме советским послам в Японии и Китае 14 июня 1940 г. говорилось: «Мы бы пошли на любое соглашение, чтобы обеспечить столкновение между Японией и Соединенными Штатами».

Во-вторых, в допросах военнопленных советских офицеров, хранящихся в немецких архивах, он нашел подтверждения тому факту, что действия Красной Армии на границе с Германией перед 22 июня 1941 г., действительно, были окутаны тайной, смысл которой понимали далеко не все.

В-третьих, имеются дополнительные вещественные доказательства существования наступательных планов с советской стороны, захваченные немцами. Так, бывший заведующий кафедрой восточно-европейской истории Майнцского университета, профессор доктор Готтхольд Роде, в свое время переводчик и зондерфюрер в штабе 3-й немецкой пехотной дивизии, нашел 23 июня 1941 г. в здании штаба советской 3-й армии в Гродно, – как он отметил в своем дневнике, – «кипу карт Восточной Пруссии, отлично напечатанных в масштабе 1:50.000... Вся Восточная Пруссия, как на ладони. Зачем же, – задавался он вопросом, – Красной Армии нужны были целые сотни карт?» Далее, в здании штаба советской 5-й армии в Луцке 4 июля 1941 г. были обнаружены документы, среди которых – «План политического обеспечения военных операций при наступлении». Кроме того, немцам были известны листовки, адресованные немецким солдатам, найденные, в частности, войсками 16-й немецкой армии в первый день войны, 22 июня 1941 г., у местечка Шакяй в Литве. Таким образом, по мнению И. Хоффманна, хотя «Гитлер не имел ясного представления о том, что действительно готовилось с советской стороны,... он своим нападением 22 июня 1941 г. предвосхитил нападение Сталина»35.

Надо сказать, что и на Западе точка зрения о «превентивном» нападении Германии на СССР в 1941 г. подавляющим большинством историков отвергается без обсуждения. Еженедельник «Die Zeit» (7 июня 1991 г.) прямо назвал сторонников этой версии «запоздалыми жертвами нацистской пропаганды»36. Складывается впечатление, что западные историки, в особенности немецкие, больше всего боятся обвинения в симпатиях к фашизму, в неонацистских устремлениях. Эти опасения столь велики, что перевешивают стремление к истине, которым в своей работе должен руководствоваться историк. Поэтому они так агрессивны в своей критике историков так называемой ревизионистской школы, к которой относят прежде всего Суворова и Хоффманна. Недавно в этом ряду прибавилось еще одно имя – немецкий историк В. Мазер выпустил книгу «Нарушенное слово. Гитлер, Сталин и Вторая мировая война» (в другом переводе «Вероломство...»), которая подверглась сокрушительной критике со стороны другого немецкого историка Г.А. Якобсена вплоть до заявления, что «Мазер показал себя в этой книге несостоятельным как историк». Аргументами в его критике служат такие же категоричные утверждения, как и у наших противников этой концепции: «Нет никаких указаний, документов, которые свидетельствовали бы о том, что у Сталина были политические намерения напасть в какой-то определенный день на Германию», и вообще «нет никаких доказательств, что Сталин собирался напасть на Германию в 1941 году». К тому же, по мнению Г.А. Якобсена, «Красная армия еще только собиралась модернизировать свои танковые войска и авиацию»37.

К сожалению, в этом вопросе не только российские, но и западные историки руководствуются прежде всего идеологическими мотивами. Так, израильский историк Г. Городецкий, автор книг, изданных в 1995 и 1999 гг. на русском языке – «Миф "Ледокола"» и «Роковой самообман: Сталин и нападение Германии на Советский Союз», провозглашая своей целью «перевод дискуссии с дороги идеологии на рельсы науки», видит в концепции В. Суворова только «грандиозную мистификацию», которая выгодна «для тех, кто хотел ослабить потепление политического климата, а в Германии – реабилитировать нацистский режим»38. В этом заявлении наиболее откровенно раскрывается идеологизированность трудов самого Г. Городецкого. Было бы честнее признать, что и многие западные историки пока не готовы к серьезной научной дискуссии по этим вопросам так, как это сделал, к примеру, американский историк Р.Ч. Раак в рецензии на книгу И. Хоффманна «Сталинская всесокрушающая война 1941–1945»39.

Попытки оправдать действия Сталина в 1939–1941 гг. беспомощны, наивны, а главное, идут вразрез с логикой. Пожалуй, Сталин не желал бы себе лучшего защитника, чем, к примеру, И. Фляйшхауэр. Приведя факт более чем полуметровой (58 см) подписи Сталина на карте – приложении к советско–германскому договору о дружбе и границе от 28 сентября 1939 г., она стремится убедить читателя в том, что это не «империалистический триумф в связи с подписанием секретного протокола к пакту от 23 августа, а скорее своего рода разрядка в связи с тем фактом, что пакт о ненападении принес свои плоды». Хотя не было бы триумфа, то и не было бы и психологической разрядки. Более того, по мнению И. Фляйшхауэр, «карта закрепляет не разделение Польши пополам, а скорее советский отказ от большей части Восточной Польши в качестве компенсации за Литву. Сталин тогда явно предпочитал военную безопасность территориальной экспансии на Западе»40. В последующем И. Фляйшхауэр и Г. Городецкий пытались даже доказывать, что существительное «наступление» в русском языке означает ...«оборона»41.

Весьма примечательно, что публикации, которые появились в России в те годы на эту тему – документальные материалы или статьи историков, руководствовавшихся стремлением установить истину, в целом подтверждали концепцию «Ледокола». «Военно-исторический журнал» (1991, № 12; 1992, № 1, 2) осуществил частичную публикацию вариантов планов стратегического развертывания Советских Вооруженных Сил, которые разрабатывались перед войной Генеральным штабом и Наркоматом обороны СССР (план 1940 г. – основа для подготовки плана от 18 сентября 1940 г., план от 11 марта 1941 г. и частично план от 15 мая 1941 г.). Предваряя эту публикацию под названием «Готовил ли СССР превентивный удар?», редакция журнала сформулировала свою точку зрения: «В целом они (материалы. – И.П.) подтверждают, что Советский Союз, делая, по словам Молотова (выделено мною. – И.П.), выбор в пользу "наступательной политики", не ставил перед собой агрессивных целей, не провоцировал Германию на "превентивную войну"»42. Однако историки Б.Н. Петров43 и особенно В.Н. Киселев, от которого редакция даже предпочла отмежеваться примечанием («Мы не считаем точку зрения автора бесспорной»), пришли к иным выводам. По мнению Киселева, «и вермахт, и Красная Армия готовились к наступлению. Стратегическая оборона нами не планировалась, и это общепризнанно. Обороняться должны были только войска прикрытия, чтобы обеспечить развертывание главных сил для наступления. Судя по срокам сосредоточения резервов приграничных военных округов, армий резерва Главного Командования и развертывания фронтовых пунктов управления, наступление советских войск по разгрому готовящего вторжение агрессора могло начаться не ранее июля 1941 года...»44.

Генерал-полковник Ю.А. Горьков одним из первых в России опубликовал «Соображения по плану стратегического развертывания сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками» по состоянию на 15 мая 1941 г., что нанесло еще один удар по предшествующей советской историографии войны, категорически отрицавшей факт возможной проработки Генштабом Красной Армии плана нападения на Германию. Но сам Горьков не согласен с выводом о подготовке Красной Армии к наступлению. Более того, в усилении Юго-Западного направления он видит не стратегический замысел, а просчет. По его мнению, «...замысел оперативного плана войны отражал не наступательную, а скорее зонтичную доктрину. Войскам прикрытия согласно смыслу зонтичной доктрины должна ставиться задача прикрыть прочной обороной развертывание своих войск, выявить состав наступающих войск противника, определить направление главных и других ударов для уточнения задач главным силам своих войск»45.

Между тем, именно непредвзятое изучение имеющихся документов кануна войны привело к появлению статей В.Д. Данилова и М.И. Мельтюхова46. Основной вывод, к которому пришел Данилов, заключался в признании: «Готовились начать войну сокрушительным наступлением, но упустили многие вопросы организации надежной обороны страны. Именно этими "ошибками" и "просчетами" объясняются крупные неудачи наших войск в начале войны».

Что касается статьи Мельтюхова, то решение о ее публикации принималось на специальном заседании редколлегии журнала «Отечественная история», на котором также проявилось резкое неприятие концепции подготовки СССР к нападению на Германию со стороны историков Ю.А. Полякова, В.П. Дмитренко, В.И. Бовыкина, В.А. Федорова и др.47. Поляков, несмотря на лавину очевидных фактов, отказывался признавать агрессией действия СССР по присоединению Прибалтики, Западной Украины и Западной Белоруссии, Бессарабии и обвинял Мельтюхова в тенденциозности. Дмитренко был убежден в том, что «обсуждать в научном журнале книгу Суворова просто неприлично».

Тем не менее статья была принята к публикации. Заместитель главного редактора журнала М.А. Рахматуллин справедливо оценил ее как одну из первых попыток объективной оценки книг В. Суворова. Мельтюхов не только обосновал факт готовившегося со стороны СССР нападения на Германию, но и указал на то, что план войны с Германией был утвержден 14 октября 1940 г. и его дальнейшее уточнение в документах от 11 марта и 15 мая 1941 г. ничего, по сути, не меняло. «Самое важное, – подчеркнул он, – и в Германии, и в СССР эти планы не остались на бумаге, а стали осуществляться. Сопоставительный анализ подготовки сторон к войне – еще одно из направлений дальнейших исследований кануна войны. Но даже на основе известных сегодня материалов можно утверждать, что этот процесс шел параллельно и с начала 1941 г. вступил в заключительную стадию и в Германии, и в СССР, что, кстати, еще раз подтверждает неизбежность начала войны именно в 1941 г., кто бы ни был ее инициатором»48.

Что касается даты возможного советского наступления, то, по мнению Мельтюхова, «никакие наступательные действия Красной Армии против Германии ранее 15 июля 1941 г. были невозможны»49. Данилов, наоборот, считает, что самым поздним сроком готовности было 2 июля 1941 г.50 Несколько позже он назвал другую дату – «примерно после 10 июля 1941 г.»51

Далее Мельтюхов коснулся версии о «превентивной войне» Германии против СССР. Он привел определение превентивных действий, данное немецким историком А. Хильгрубером. Превентивная война – это «военные действия, предпринимаемые для упреждения действий противника, готового к нападению или уже начавшего таковое, путем собственного наступления». Для этого требуется прежде всего знать о намерениях противника. По мнению Мельтюхова, ни Германия, ни СССР не рассчитывали на наступление противника, значит, и тезис о превентивных действиях в данном случае неприменим. Более того, он считает, что «версия о превентивной войне вообще не имеет ничего общего с исторической наукой, а является чисто пропагандистским тезисом для оправдания собственных действий»52.

Вопрос о превентивных действиях, на мой взгляд, сложнее, чем его трактует Мельтюхов, и не является только пропагандой. Гитлер действительно не имел ясного представления о том, что готовилось с советской стороны – сошлемся при этом на авторитетное мнение И. Хоффманна. Он не представлял себе размаха этой подготовки и не знал даты предполагаемого нападения. Немцам не было известно практически ничего о систематическом создании танковых соединений в СССР с целью ведения наступательных операций, так что в начале войны для них стало полной неожиданностью столкновение с многочисленными танковыми дивизиями, на которые они внезапно вышли. Но Гитлер имел определенное представление о наступательной военной доктрине СССР и о политических намерениях Сталина. От советника германского посольства в Москве Г. Хильгера он знал о речи Сталина 5 мая 1941 г. перед выпускниками военных академий РККА, в которой было прямо сказано о войне с Германией в ближайшее время53.

С юридической точки зрения, нападение Германии на СССР 22 июня 1941 г., безусловно, является агрессией. Действия Гитлера могли бы быть квалифицированы как превентивные в том случае, если бы он, разгромив на границе армии противника, не устремился бы дальше, в глубь страны, захватывая все новые и новые территории СССР. С этого времени военные действия со стороны Германии однозначно являются агрессией, а со стороны СССР – освободительной войной, войной Отечественной. Однако объективно нападение Гитлера на СССР явилось превентивным, потому что оно предотвратило куда более массированное наступление Красной Армии.

В это же время было признано, что официальные советские историки, пытаясь обосновать тезис о военно-техническом превосходстве вермахта в момент нападения на СССР, фальсифицировали имеющиеся факты. Приводили, к примеру, число всех немецких танков и самолетов, имевшихся на Восточном фронте, а со стороны СССР только число новейших образцов. Это даже не фальсификация, а прямой подлог. В результате убеждение об абсолютном превосходстве войск вермахта прочно утвердилось не только в советской историографии, но и в обыденном сознании. Теперь даже бывший главный редактор готовившейся по решению Политбюро ЦК КПСС от 13 августа 1987 г. «Истории Великой Отечественной войны советского народа» В.А. Золотарев признал, что к началу войны «только по танкам и самолетам мы превосходили вооруженные силы Германии, Японии, Италии, Румынии и Финляндии, вместе взятые, почти в два раза»54.

Тогда же официальная историография подтвердила, что переговоры с Англией и Францией в 1939 г. зашли в тупик не только по вине этих двух стран, но и по вине СССР: «Никем не доказано, что возможности переговоров СССР с Англией и Францией были исчерпаны, что без согласия польского правительства пропустить войска РККА через территорию Польши военная конвенция с этими государствами была исключена..., хотя единственная возможность предотвращения войны заключалась в скорейшем заключении военного и политического союза с Англией и Францией»55. В то же время в российской литературе отмечалось, что «до сих пор отсутствует всеобъемлющая документальная картина, которая отразила бы с исчерпывающей достоверностью позицию советского руководства применительно к заключению пакта о взаимопомощи с Лондоном и Парижем, высветила бы глубинные, а не внешние причины срыва этих переговоров и переориентации Москвы на соглашение с Берлином»56.

А в декабрьском номере журнала «Новый мир» за 1994 г. появилась публикация речи Сталина, с которой он выступил в день заседания Политбюро 19 августа 1939 г. Т.С. Бушуева, которая нашла текст этой речи в секретных трофейных фондах бывшего Особого архива СССР, оценила ее как «безусловно исторический документ, столь откровенно обнаживший агрессивность политики СССР». По ее мнению, именно эта речь «легла в основу позиции советской стороны при подписании ею секретных протоколов с фашистской Германией о разделе Европы»57.

Запись речи Сталина на заседании Политбюро ЦК 19 августа 1939 г. публиковалась ранее на Западе. Почти сразу с изложением этой речи выступило французское агентство «Гавас», чью публикацию Сталин назвал «враньем» в интервью газете «Правда» от 30 ноября 1939 г. Знали о речи Сталина и некоторые западные историки. Западногерманский историк Е. Еккель даже опубликовал найденную им запись речи Сталина в одном из журналов ФРГ в 1958 г.58 Реакцию советских военных историков на эту публикацию можно найти во втором томе «Истории второй мировой войны»: «Фальсификация очень грубая. Достаточно сказать, что Сталину приписаны такие обороты речи и обращения, которые он никогда не употреблял. Кроме того, в этот субботний день, 19 августа 1939 г., заседания Политбюро вообще не было»59. Фальсификацией считает эту речь и такой просталински настроенный западный историк, как И. Фляйшхауэр60.

В 1995 г. в России было торжественно отмечено 50-летие Победы над фашистской Германией и окончания Второй мировой войны. Этот юбилейный год стал годом огромного количества публикаций по теме, продемонстрировавших не только тот уровень свободы, которого достигли российские историки, но и то, с каким трудом правда о кануне войны пробивается наружу61.

Советская история переполнена тайными преступлениями власти, но из всех ее тайн особо мрачной и хранимой была подготовка военного наступления на Европу в 1941 г. Эту правду приняла пока небольшая часть российских историков.

В качестве примера столкновения прямо противоположных точек зрения может служить опубликованная незапланированная дискуссия «Готовил ли Сталин наступательную войну против Гитлера?» (М.: АИРО– XX, 1995). Наряду со статьями А.В. Афанасьева, С. Григорьева, М.Г. Николаева, С.П. Исайкина, А.Н. и Л.А. Мерцаловых в сборнике представлен альтернативный взгляд на события кануна войны – Б.Н. Петрова, В.Н. Киселева, В.Д. Данилова, М.И. Мельтюхова, В.А. Невежина. Вместе с тем поставленные перед целым рядом очевидных фактов сторонники просталинской концепции были вынуждены, по крайней мере, признать, что «проблема взаимосвязи военной доктрины с технической политикой в СССР всегда была белым пятном для общества...», что «по сравнению с Западом у нас выпущено ничтожно малое число книг, посвященных этой теме»62.

Наиболее радикальные выводы содержались в статье М. Никитина, который не случайно скрылся под псевдонимом (правда, весьма прозрачным). На основании идеологических документов мая–июня 1941 г. автор пришел к выводу о том, что «основной целью СССР являлось расширение "фронта социализма" на максимально возможную территорию, в идеале на всю Европу. По мнению Москвы, обстановка благоприятствовала осуществлению этой задачи. Оккупация Германией большей части континента, затяжная, бесперспективная война, рост недовольства населения оккупированных стран, распыление сил вермахта на разных фронтах, близкий японо-американский конфликт – все это давало советскому руководству уникальный шанс внезапным ударом разгромить Германию и "освободить" Европу от "загнивающего капитализма". Этой цели и была посвящена вся деятельность советского руководства в 1939 – 1941 гг.

Таким образом, – считает автор, – намерения советского руководства в мае–июне 1941 г., устанавливаемые на основе исторических документов, значительно отличаются от тех, которые нам преподносит отечественная историография. Следовательно, неверна вся и так не очень стройная концепция предыстории Великой Отечественной войны, поскольку она не соответствует известным фактам и документам. Поэтому уже сейчас основной задачей отечественной науки является создание новой концепции истории советского периода вообще и событий 1939–1941 гг. в частности»63.

Однако последующее развитие историографической ситуации показало, как далека российская историческая наука от того, чтобы признать этот вывод. В 1995 г. в России прошли конференции, в том числе специально посвященные кануну войны. На международной конференции в Москве, организованной Институтом всеобщей истории РАН совместно с Институтом Каммингса по исследованию России и стран Восточной Европы при Тель-Авивском университете, «подавляющее большинство – практически все – выступавших опровергло версию Суворова и других авторов, поставив под сомнение сам их метод подхода к анализу событий»64. Участники научного семинара в Новосибирске, организованного местным обществом «Мемориал», наоборот, высказались за очищение истории от идеологического камуфляжа. Одним из участников семинара В.Л. Дорошенко был сделан анализ речи Сталина 19 августа 1939 г., которым убедительно доказано, что текст этой речи, «при всех возможных искажениях, восходит к Сталину и должен быть принят в качестве одного из основополагающих документов по истории Второй мировой войны»65.

Из иностранных авторов в юбилейном году российские исторические журналы отдавали предпочтение тем, кто выступал с просталинской концепцией66.

Особого внимания в рассматриваемом контексте заслуживают две установочные статьи – директора Института всеобщей истории РАН А.О. Чубарьяна и директора Института российской истории РАН А.Н. Сахарова, которые по традиции, идущей с советских времен, определяли возможные пределы исторического поиска, а объективно обозначили те трудности, которые еще необходимо преодолевать на пути к истине. Основной вывод статьи Чубарьяна сводился к тому, что «Сталин в те тревожные месяцы боялся даже думать о нападении Германии и о начале войны»67. Однако уже введенный в научный оборот новый фактический материал о кануне войны не мог не обусловить противоречивый характер статьи. С одной стороны, отметив отсутствие в протоколах Политбюро обсуждения важнейших вопросов внешней и внутренней политики, автор соглашается с тем, что «многие вопросы и не проходили обсуждения на Политбюро: решения по ним, видимо, принимались на совещаниях в узком составе или единолично Сталиным», а с другой – непосредственно коснувшись «Соображений по плану стратегического развертывания сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками» по состоянию на 15 мая 1941 г., вновь утверждает, что «нет никаких свидетельств, что этот документ где-либо обсуждался, так же как нет определенных данных о реакции на него Сталина». Кроме того, повторяется одно из основных положений советской историографии, уже не раз опровергнутое в последнее время. По его мнению, «СССР не располагал силами и возможностями для начала войны с Германией»68. Однако в том же номере журнала Г.А. Куманев признал, что «к началу войны оборонная индустрия СССР в целом впервые стала превосходить по количеству, а в отдельных областях военного производства и по качеству показатели фашистской Германии»69.

Статья А.Н. Сахарова «Война и советская дипломатия: 1939–1945 гг.» в большей степени отвечала требованиям времени и учитывала результаты историографии, достигнутые за последние годы. Сахаров официально признал существующее до сих пор стремление «создать и укрепить государственно-идеологические мифы, предать анафеме тех, кто пытается проникнуть или хотя бы приблизительно выяснить истинный смысл происходивших в конце 30-х – первой половине 40-х годов событий, сохранить над ними завесу государственной тайны, что совершенно неприемлемо с точки зрения историка»70. Далее Сахаров признал факт выступления Сталина на заседании Политбюро 19 августа 1939 г., процитировав отрывок из него и сославшись при этом (правда, глухо!) на декабрьский номер журнала «Новый мир» за 1994 г. Важнейшим фактом было также подтверждение А.Н. Сахаровым, в отличие от А.О. Чубарьяна, тезиса о том, что «...по всем объективным данным к середине 1941 г. перевес сил почти по всем параметрам был на стороне Советского Союза»71.

Однако серьезные возражения вызывает общий объективистский подход Сахарова к оценке советской дипломатии в 1939–1941 гг.: «Это была прагматическая, глобалистская дипломатия, покоившаяся на принципах преемственности с политикой старой России и сопровождавшаяся к тому же определенными революционно-идеологическими расчетами большевистского руководства. Защищать и оправдывать ее, как это делала в течение долгих лет советская историография, или порицать и обличать ее, как, скажем, это предпринимает в своих книгах В. Суворов, совершенно бессмысленно. Мораль здесь ни при чем. В политике есть лишь результаты – победы или поражения. Такой была и советская политика и дипломатия тех лет»72.

Избежать нравственной оценки действий сталинской власти невозможно, а попытки эти всегда имеют под собой реальную основу и, как правило, такой объективистский подход ведет к оправданию действий власти. У Сахарова он определялся, во-первых, тем, что советская дипломатия 1939–1941 гг. рассматривалась им в отрыве от провокационной по своей сути сталинской дипломатии предшествующего периода, во-вторых, он, как и многие другие современные авторы, не избежал влияния «обаяния» сталинского великодержавия. Только с учетом этих обстоятельств можно без внутреннего протеста воспринимать заключительный вывод автора: «...советское руководство действовало вполне в духе времени, решительно, масштабно, инициативно. И основной просчет Сталина и его вина перед Отечеством заключалась на данном этапе и в тех условиях не в том, что страна должным образом не подготовилась к обороне (она к ней и не готовилась), а в том, что советскому руководству – и политическому и военному – не удалось точно определить момент, когда стремление оттянуть войну до приведения своих наступательных сил в полную готовность уже было невозможно, и оно не приняло экстренных мер для мобилизации страны и армии в состояние максимальной боевой готовности. Упреждающий удар спас бы нашему Отечеству миллионы жизней и, возможно, привел бы намного раньше к тем же политическим результатам, к которым страна, разоренная, голодная, холодная, потерявшая цвет нации, пришла в 1945 г., водрузив знамя Победы над рейхстагом.

И то, что такой удар нанесен не был, что наступательная доктрина, тщательно разработанная в Генеральном штабе Красной Армии и начавшая энергично осуществляться в мае–июне 1941 г., не была реализована, возможно, является одним из основных просчетов Сталина»73.

Определенным итогом историографии темы стала изданная в 1996 г. Российским государственным гуманитарным университетом под редакцией Ю.Н. Афанасьева книга «Другая война: 1939–1945», которая объединила современных авторов, известных своими новыми подходами к изучению не только кануна, но всего периода Великой Отечественной войны. В этой книге в основном переопубликованы статьи В.Д. Данилова, М.И. Мельтюхова, В.А. Невежина, Ю.А. Горькова, А.А. Печенкина и др.

Однако в том же году на фоне набирающей силу волны апологетической литературы о Сталине стало заметно отступление от достигнутого в освещении кануна войны. Символом этого отступления стала иллюстрация к публикации Ю.А. Горькова и Ю.Н. Семина «Конец глобальной лжи. (Оперативные планы западных приграничных военных округов 1941 года свидетельствуют: СССР не готовился к нападению на Германию)»74. Это плакат времен войны под названием «Красной Армии метла нечисть выметет дотла!» Среди этой «нечисти» и книга В. Суворова «Ледокол».

Знаками отступления являются фактически отрицательная рецензия А.Ф. Васильева на книгу «Другая война: 1939–1945», опубликованная в 1997 г. в журнале «Вопросы истории» (№ 7), и новые публикации Г. Городецкого. В ответ на перепечатку речи Сталина 19 августа 1939 г. немецким еженедельником «Die Welt» (12 июля 1996 г.) Городецкий в который раз назвал эту речь фальсификацией. В полном противоречии с известными сегодня историческими фактами он продолжает настаивать на том, что в дни, предшествовавшие подписанию советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 г., Сталин «более чем когда-либо придерживался своей традиционной оборонительной политики», что он «не выдвигал никаких территориальных претензий, а хотел лишь взаимных германо-советских гарантий неприкосновенности Балтийских стран»75.

В таком же ключе выдержаны книга В.Я. Сиполса «Тайны дипломатические. Канун Великой Отечественной. 1939–1941» (М., 1997) и рецензия на нее А.С. Орлова, в которой весьма показательна высокая оценка того, что «книгу пронизывает полемика с коньюнктурными трактовками истории 1939–1941 гг., которые на волне безудержной критики истории СССР конца 80-х – начала 90-х годов возобладали в постсоветской историографии». Показательна и логика возражений как Сиполса, так и поддерживающего его рецензента. Оказывается, идея секретных протоколов и раздела «сфер влияния» впервые появилась не в советско-германском договоре о ненападении, а в ходе тайных англо-германских переговоров и в английских предложениях СССР о гарантиях стран Прибалтики76.

В этом же году вышла книга В.А. Невежина «Синдром наступательной войны. Советская пропаганда в преддверии "священных боев", 1939–1941 гг.», которая является систематизированным результатом его предыдущих исследований. На основе большого фактического материала Невежин пришел к выводу о том, что «Сталин не отделял национальных интересов страны от конечной стратегической цели – уничтожения "капиталистического окружения". На исходе 30-х годов большевистское руководство уже не рассматривало саму по себе "мировую революцию" в качестве главного инструмента для достижения этой цели. Миссию сокрушения враждебного "буржуазного мира" должна была взять на себя, по замыслу Сталина, Красная Армия»77.

Особый интерес представляет специальная глава книги «Сталинские выступления 5 мая 1941 г.» Это не только речь Сталина перед выпускниками военных академий, но и его реплики и тосты на банкете, устроенном по этому случаю. Подлинный аутентичный текст речи Сталина неизвестен. В распоряжении исследователей имеется лишь запись, причем не только речи, но и сталинских высказываний, сделанная сотрудником Наркомата обороны К. Семеновым и выявленная в РГАСПИ. В настоящее время наиболее полная публикация подготовлена А.А. Печенкиным78. Так что обвинение, выдвинутое в 1994 г. историками А.Н. и Л.А. Мерцаловыми против немецкого историка И. Хоффманна в том, что он оперировал «предполагаемыми намерениями Сталина, его речью 5 мая 1941 г., содержание которой науке, к сожалению, неизвестно», лишено всяких оснований79. Сам же Невежин, завершая главу о сталинских выступлениях 5 мая 1941 г., делает вывод о том, что «для ближайшего же сталинского окружения все сказанное тогда "вождем" на торжественном собрании и на приеме (банкете) являлось не "мистификацией" и не "дезинформацией", а прямым руководством к действию»80.

Однако значение исследования Невежина снижают непоследовательность и противоречивость выводов автора. Не стоило бы уделять этому обстоятельству особого внимания, если бы это не было доказательством обозначившегося отступления в историографии. Складывается впечатление, что Невежин боится того, что его поставят в один ряд с В. Суворовым, к которому он относится с очевидным предубеждением, непонятным потому, что на многие выводы и самого Невежина, и других современных исследователей предвоенного периода натолкнул именно «Ледокол». Не отметив положительных сторон этой книги, Невежин сразу же переходит к ее критике в худших историографических традициях: «...российскими историками было замечено, что В. Суворов (В.Б. Резун) слабо использует документальную базу, злоупотребляет домыслами, тенденциозно цитирует мемуарную литературу, которая сама по себе требует тщательного источниковедческого анализа, искажает факты, произвольно трактует события. Западные ученые также предъявили большие претензии к автору книги "Ледокол". Так, Б. Бонвеч отнес ее ко вполне определенному жанру литературы, в которой просматривается стремление снять с Германии вину за нападение на СССР»81. Досталось в этом контексте и тем западным исследователям, которые солидаризировались в своих выводах с В. Суворовым – Г. Гилессену, В. Мазеру, Э. Топичу, И. Хоффманну.

С уже знакомым предубеждением Невежин относится также к книге «Другая война: 1939–1945». По его мнению, Ю.Н. Афанасьев необоснованно попытался поставить выступление Сталина 5 мая 1941 г. «в один ряд со сталинскими речами, якобы произнесенными на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 19 августа 1939 г. и на главном военном совете 14 мая 1941 г. Источник, на основании которого была сделана публикация речи Сталина на Политбюро 19 августа 1939 г., добавляет далее Невежин, – «требует критического анализа». Сделав это дополнение, он посчитал необязательным упомянуть, во-первых, о том, что внимание к выступлению Сталина 19 августа 1939 г. привлек В. Суворов, во-вторых, что запись текста этой речи была обнаружена в Особом архиве (ныне Центр хранения историко-документальных коллекций) Т.С. Бушуевой и опубликована ею в журнале «Новый мир» в 1994 г. (№ 12), в-третьих, что анализ этой речи уже сделан В.Л. Дорошенко и опубликован в материалах научного семинара, посвященного пятидесятилетию разгрома фашистской Германии, состоявшегося в Новосибирске 16 апреля 1995 г., а затем переопубликован в книге «Другая война: 1939–1945». На все это нет никаких указаний не только в основном тексте книги, но и в прилагаемом «Списке использованных источников и литературы».

Что же касается употребленного Невежиным словесного оборота «якобы произнесенными», то же самое можно сказать и в отношении выступления Сталина 5 мая 1941 г. Подлинного текста речи в том и в другом случае не обнаружено. К тому же вся конструкция Невежина распадается, если взять за основу другую запись сталинской речи 5 мая 1941 г., о которой рассказал присутствовавший в Кремле в тот момент Н.Г. Лященко. Спустя десятилетия он смог ознакомиться с записью текста речи Сталина, присланной из Института военной истории. В полученной записи, подчеркивает Невежин, о войне не было ни слова. Как очевидец, Н.Г. Лященко сделал вывод, что «над ней кто-то изрядно поработал»82. Все это было вполне в духе Сталина. Не случайно он запретил включение записи своей речи 5 мая 1941 г., сделанной К. Семеновым, в предполагавшийся к изданию 14-й том его сочинений.

Такая позиция Невежина не могла не обусловить противоречивость и нечеткость выводов его книги. В главе, посвященной сталинским выступлениям 5 мая 1941 г., он присоединяется к выводу о том, что «сталинские призывы о необходимости перестройки советской пропаганды, прозвучавшие на банкете в Кремле по случаю выпуска военных академий РККА, еще не означали, что СССР готовился летом 1941 г. напасть на Германию» (выделено мною. – И.П.)83.

Книгу завершает послесловие профессора Рурского университета (Германия) Б. Бонвеча, в котором он «разъясняет» читателю позицию Невежина. Оказывается, акцент на «наступление» не делает вынужденным «нападение». Автор книги, по словам Бонвеча, «подчас склонен к некоторой драматизации, но в целом его положительно характеризует то, что он на основе явных изменений в советской военной пропаганде после выступлений Сталина 5 мая 1941 г. не делает вывода, будто Советский Союз определенно намеревался напасть на Германию...»84. Бонвеч, несмотря на исследование Невежина и других авторов, по-прежнему убежден в том, что «Сталин скрупулезно и не только исходя из соображений обороны, учитывал государственные интересы, принимая в расчет и возможность войны с Германией. К какому времени он относил начало войны, установить невозможно, но многие данные указывают на 1942 год»85.

Об определенной «сдаче позиций» свидетельствует также раздел, написанный М.И. Мельтюховым в книге «Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал. Т. 1. От вооруженного восстания в Петрограде до второй сверхдержавы мира» (М.: РГГУ, 1997). Раздел имеет красноречивое название – «Крики об обороне – это вуаль», которое представляет собой фразу Сталина, сказанную им 1 октября 1938 г. на совещании пропагандистов Москвы и Ленинграда, тогда же записанную секретарем ЦК А.А. Ждановым в своем блокноте. Характерно, что Жданов выделил эту фразу как ключевую, раскрывающую подлинные представления Сталина о внешнеполитической миссии советского государства86. Но, с другой стороны, анализируя статьи авторов, которые собраны в книге «Другая война: 1939–1945» и фактически представляют собой дискуссию на тему «Готовил ли Сталин наступательную войну?», Мельтюхов неправомерно свел ее к следующему заключению: «авторы оспаривают не столько вероятность (или необходимость) упреждающего наступления СССР, сколько возможность его осуществления именно в 1941 г. (выделено мною. – И.П.). Во всяком случае сопоставление упомянутых статей, опубликованных в одной книге и отражающих, на первый взгляд, противоположные точки зрения, полезно. Это помогает лучше понять причины и характер катастрофы, которая произошла в 1941 г. и которая в конечном счете была органически связана с природой сталинского режима»87.

Акцент на вопросе о возможности осуществления наступления СССР в 1941 г. – это не более чем попытка отвести дискуссию от выяснения реальных действий Сталина по подготовке к войне. Эта же тенденция отчетливо проявилась и на заседании ассоциации историков Второй мировой войны в декабре 1997 г., на которой обсуждался специальный доклад М.И. Мельтюхова88. На одном фланге были докладчик и поддержавший его историк В.А. Невежин, а на другом – старейшины нашей военной исторической науки В.А. Анфилов, М.А. Гареев, Ю.А. Горьков, А.С. Орлов, О.А. Ржешевский и др., для которых «история – наука политическая», а историку, по их мнению, «необходимо всегда помнить об интересах своего государства и заботиться о здравомыслии поколений, вступающих в жизнь»89. Состоявшаяся дискуссия продемонстрировала то, что историкам демократического направления не удалось оттеснить или сколько-нибудь заметно потеснить историков прокоммунистического направления. Последние, сохранив свои позиции в институциональной системе постсоветской науки, перешли к реваншу, который собственно научного значения не имеет. Однако он оказывает серьезное влияние на процесс дальнейшей деградации исторической науки в России и скажется на подготовке нового поколения историков. Процессы, которые происходят в постсоветской исторической науке, связаны с общими политическими процессами в стране. Демократия не удалась даже в истории, да и не могла удасться при наличном соотношении сил. Если бы прокоммунистический реванш получил хотя бы отпор со стороны мировой исторической науки, но и здесь сложилась парадоксальная ситуация: западные историки не только формально контактируют с прокоммунистическими историками, но и поддерживают их концептуально90. Российским историкам демократического направления придется проявить не только терпение, но и отвагу.

Издание в 1998 г. международным фондом «Демократия» сборника документов «1941 год: В 2-х книгах» не ставит точку в историографии этой темы, как считает тот же Л.А. Безыменский, интервью с которым под знаменательным названием «Правда про 22 июня» появилось 18 июня 1998 г. в газете «Комсомольская правда». В сборнике опубликованы документы, которые до самого последнего времени были недоступны в таких архивах, как Архив Президента, Архив внешней политики, Архив Службы внешней разведки, Центральный архив Федеральной службы безопасности Российской Федерации и др. При всей своей неоспоримой важности эти документы сами по себе не могут дать прямых ответов на поставленные вопросы. Именно это и входило в интересы Сталина, который лично контролировал комплектование своего архива, составляющего сегодня основу Архива Президента. Вот почему «документация, которая содержится в личных архивах Сталина и Молотова, представляет собой исключительно важный, но не исчерпывающий источник» (выделено мною. – И.П.)91. Весьма показателен и тот принципиальный факт, выявившийся в ходе подготовки сборника, что «в отличие от скупой информации о возможном политическом сближении, материалы по возобновлению экономических связей между СССР и Германией весьма обширны...»92. Сталин не случайно оставлял в своем архиве в основном материалы об экономическом сотрудничестве с Германией, как будто знал психологию воспитанных в созданной им стране историков. И действительно вывод последовал: «Наше предположение об инициативной роли экономического фактора еще требует дополнительного исследования, но и сейчас оно должно учитываться при оценке аргумента о "вынужденном" характере договоренностей 1939 г.»93

Документы о предвоенной политике сталинской власти, сохранившиеся до нашего времени, представляют собой именно тот пример источников, которые заставляют «отрешиться от иллюзии, будто источники – это "окна", через которые можно разглядывать историческую жизнь людей других эпох в ее "первозданной" подлинности, стоит лишь хорошенько эти окна протереть»94. Только тогда из этого массива оставленных нам источников удастся извлечь зерно истины, когда они будут сопоставлены с другими, проанализированы, встроены в общий контекст событий. Только при таком условии эти источники «расскажут» нам то, что Сталин хотел скрыть. А потому преждевременным представляется вывод составителей сборника документов «1941 год» о том, что «публикуемые документы полностью опровергают домыслы о якобы превентивном (для отражения готовящейся советской агрессии) нападении фашистской Германии на Советский Союз»95. Тем более, что ситуация в предвоенный период вообще не может трактоваться столь однозначно в категориях: «превентивное» – «непревентивное (вероломное)» нападение.

Каковы бы ни были отступления в освещении кануна войны, правда о нем уже вышла наружу. Она сделала понятней не только внешнюю, но и внутреннюю политику сталинской власти, направленную на осуществление главной цели. Цель эта четко сформулирована в статье З.С. Белоусовой и Д.Г. Наджафова, которую можно рассматривать как этапную в процессе отхода современных российских историков от лжи советской историографии: «Пролетарский призыв к "последнему и решительному бою" с капитализмом превратился в руководящий принцип политики коммунистических правителей советского государства, был положен в основу их глобальной стратегии. Так идея уничтожения "старого мира" стала самоцелью новорожденного социалистического строя, смыслом и оправданием его существования, заразив устремленностью к "новому миру" миллионные массы громадной евразийской страны... Вера в то, что диалектика исторического развития приведет к торжеству коммунизма (а в первые послеоктябрьские годы такой ход мировых событий представлялся творцам русской революции близким будущим), покоилась на догмах классовой непримиримости и неизбежности войн при капитализме, якобы вплотную подводящих пролетариат к социальной революции. Возведенная в ранг официальной политики ставка на победу мирового коммунизма обусловила глобальные рамки советской активности по созданию условий для повсеместного утверждения нового общественного строя»96.

Однако необходимость исторической оценки этой «ставки на победу мирового коммунизма» обозначила новое расхождение между историками кануна войны, которое можно считать знаковым. С одной стороны, это демократическая позиция, суть ее изложена Д.Г. Наджафовым. «Скорее всего, – пишет он, – советские руководители действительно уверовали в свою революционную миссию, ставя знак равенства между интересами социалистического Советского Союза и "коренными" (по марксистской терминологии) интересами народов других стран, намереваясь в нужный момент выступить в роли освободителя этих народов от ига капитализма. На практике так называемый пролетарский интернационализм  СССР свелся к откровенному национализму (в его советской, национал-большевистской версии), тогда как базовой составляющей Второй мировой войны с самого начала была защита свободы и демократии против наступления сил тоталитаризма»97.

С другой стороны, это великодержавная, антизападная позиция, проявившаяся в книге М.И. Мельтюхова «Упущенный шанс Сталина». Эта позиция заслуживает особого внимания, потому что ее сторонником оказался автор, который добился весьма значительных результатов в изучении имеющихся и в поиске новых материалов по этой теме. Мельтюхову удалось обобщить практически все факты, ставшие известными в последние годы, и создать комплексное исследование, после которого возврат к старой версии о неготовности Советского Союза к войне уже невозможен. В книге убедительно доказано, что к лету 1941 г. Красная Армия была крупнейшей армией мира, имевшей на вооружении целый ряд уникальных систем военной техники, и эта армия готовилась к наступлению. В 1940–1941 гг. Генштабом Красной Армии было разработано как минимум четыре варианта оперативного плана, содержание которых свидетельствует о подготовке лишь наступательных действий советских войск... Особенно четко эта идея выражена в документе от 15 мая 1941 г... Всего для войны с Германией из имевшихся в Красной Армии 303 дивизий было выделено 247, которые после мобилизации насчитывали бы свыше 6 млн. человек, 62 тыс. орудий и минометов, 14,2 тыс. танков и 9,9 тыс. самолетов. Германия и ее союзники, по данным, приводимым в книге, не располагали силами, способными нанести гарантированное поражение Красной Армии. Превосходство последней по числу дивизий было в 2,3 раза, по личному составу в 2,1, по орудиям и минометам в 2,4, по танкам в 8,7, а по самолетам в 4,4 раза98.

После книги Мельтюхова невозможно более рассуждать о миролюбивой политике Советского Союза не только накануне войны, но и в предшествовавшие годы. В книге подробно рассматриваются действия СССР в Польше в сентябре 1939 г., его «борьба за Скандинавский плацдарм», «наращивание советского военного присутствия в Прибалтике», борьба за Балканы, политика, направленная на ослабление позиций Англии и Франции в Европе.

Вместе с тем, дискуссию о кануне войны нельзя считать завершенной. Во-первых, как справедливо отмечает сам Мельтюхов, до сих пор засекречены многие документы о состоянии Красной Армии, планы боевых действий против Финляндии, Румынии, Турции, большая часть документов по оперативной подготовке войск, в частности, планы округов, планы прикрытия за весь межвоенный период и т.п. Но прежде всего отсутствуют документы, которые позволяют «в полной мере реконструировать процесс принятия ключевых решений советским руководством в 1939–1941 гг.». Имеющиеся источники не позволяют пока не только ответить на вопрос о причинах отказа от 12 июня как первоначальной даты нападения на Германию, но и обосновать тезис о том, что «Красная Армия должна была завершить подготовку к наступлению не ранее 15 июля 1941 г.»99.

Во-вторых, вызывает серьезное возражение общий подход Мельтюхова к рассмотрению политики СССР в 1939–1941 гг. Претендуя на объективное воссоздание исторической реальности, на рассмотрение советской внешней политики «без каких-либо пропагандистских шор, а с точки зрения реальных интересов, целей и возможностей Советского Союза», выступая против морализаторских традиций в отечественной исторической литературе и заявляя о том, что в его исследовании речь не идет об оправдании или обвинении советского руководства, Мельтюхов оказывается выразителем великодержавной и антизападной позиции, которая характерна сегодня для многих представителей российской интеллигенции, в том числе и для историков. Эта позиция определила его исследовательский подход – он полностью на стороне Сталина, более того, он сожалеет об упущенном шансе «разгромить наиболее мощную европейскую державу и, выйдя на побережье Атлантического океана, устранить вековую западную угрозу нашей стране». Если бы Сталину удалось реализовать задуманный план, то, по мнению Мельтюхова, «Красная Армия могла бы быть в Берлине не позднее 1942 г., что позволило бы поставить под контроль Москвы гораздо большую территорию в Европе, нежели это произошло в 1945 г. Разгром Германии и советизация Европы позволяли Москве использовать ее научно-технический потенциал, открывали дорогу к "справедливому социальному переустройству" европейских колоний в Азии и Африке...»100.

Никто не оспаривал бы право М.И. Мельтюхова рассуждать о возможных перспективах советизации Европы более полувека назад, подобно тому, как рассуждают председатель ЛДПР В.В. Жириновский и его последователь, депутат Государственной Думы А.В. Митрофанов о позиции современной России по отношению к Западу, если бы не одно важнейшее обстоятельство. Такой подход находится в полном противоречии с заявкой автора на объективное исследование проблемы. Это противоречие можно показать на примере рассмотрения им важнейшего вопроса о роли СССР в развязывании Второй мировой войны. Мельтюхов фактически смазывает инициативную роль СССР в подготовке советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 г., неверно излагает позицию СССР накануне приезда Риббентропа в Москву, обходит вопрос об оценке речи Сталина 19 августа, откровенно замалчивая появившиеся на эту тему публикации. Благодаря соглашению 23 августа, – считает Мельтюхов, – «СССР впервые за всю свою историю получил признание своих интересов в Восточной Европе со стороны великой европейской державы», поэтому «советско-германский пакт о ненападении можно расценивать как значительную удачу советской дипломатии, которая смогла переиграть британскую дипломатию и достичь своей основной цели – остаться вне европейской войны, получив при этом значительную свободу рук в Восточной Европе, более широкое пространство для маневра между воюющими группировками в собственных интересах, и при этом свалить вину за срыв англо-франко-советских переговоров на Лондон и Париж. Не в интересах советского руководства было препятствовать войне в Европе между англо-французским блоком и Германией, поскольку только война давала ему реальный шанс значительно усилить свое влияние на континенте... Пакт о ненападении, – заключает он, – обеспечил не только интересы Советского Союза, но и тыл Германии, облегчив ей войну в Европе»101. В выделенных мною словах фактически и заключается ключевая роль СССР в начале Второй мировой войны. Однако эта роль закамуфлирована геополитическими рассуждениями Мельтюхова.

Таким образом, несмотря на очевидные успехи в поиске правды о кануне Великой Отечественной войны, создание его объективной истории требует прояснения еще многих принципиальных моментов. Следование концепции посткоммунистического великодержавия, защищающей агрессивные устремления Сталина, ведет не только к искажению освещения ключевых поворотов его политики, но и не может дать ответа на такой важнейший вопрос, почему Красная Армия, несмотря на свое многократное превосходство, потерпела столь сокрушительное поражение в 1941 г. Рассуждений о роковом просчете советского руководства и неготовности войск к созданию сплошного фронта обороны здесь недостаточно. Подобного рода вопросы вообще не вписываются в эту концепцию, ибо это уже вопросы не о геополитических планах Сталина, а об отношении миллионов красноармейцев к созданному им режиму.

Правде о кануне войны предстоит завоевывать надлежащее место не только в историографии, но и в общественном сознании. Российское общество пока не готово к восприятию такой правды о войне, о чем свидетельствовала его негативная реакция на документальный фильм В. Синельникова «Последний миф» о Викторе Суворове и его книге «Ледокол». И все-таки остается надежда на то, что 9 мая в России когда-нибудь станет не только Днем долгожданного мира, наступившего после кровопролитной войны, Днем памяти о 27 млн. погибших в этой войне, но и напоминанием о нашей слепоте, о том, как не должны строиться отношения власти и общества.

 

2. СТАЛИНСКАЯ КОНСПИРАЦИЯ ПОДГОТОВКИ К ВОЙНЕ

Пожалуй, ни в одной из сфер сталинской политики не было столько тайн и откровенной лжи, как в его внешней политике. Надо признать, что сталинская конспирация и ложь оказались вполне результативными. Истинных замыслов Сталина не поняли в свое время не только его политические противники, но их отказываются признавать и многие современные авторы даже после публикации разоблачающих его документов. Один из участников незапланированной дискуссии «Готовил ли Сталин наступательную войну против Гитлера?» М.Г. Николаев считает, что «главный "порок" методологического характера, который приводит критиков просталинской точки зрения к ошибочным выводам, состоит в том, что все они исходят из ложного понимания социально-политической природы сталинизма в целом и его проявлений во внешней политике в частности. Числить Сталина приверженцем идеи "мировой революции" или, выражаясь словами Д. Волкогонова, лидером, руководствующимся "коминтерновским мышлением", – верх нелепости»1.

М.Г. Николаев взял в свои союзники Л. Троцкого и привел его высказывания, относящиеся ко второй половине 1930-х гг., которые как раз и демонстрируют непонимание действий Сталина. «Международная политика, – писал Л. Троцкий, – полностью подчинена для Сталина внутренней. Внутренняя политика означает для него, прежде всего, борьбу за самосохранение... Гитлер не может разрешить своей исторической миссии иными путями. Победоносная наступательная война должна обеспечить экономическое будущее германского капитализма и вместе с тем национал-социалистский режим.

Иное дело Сталин. Он не может вести наступательной войны с надеждой на успех. К тому же она не нужна ему. В случае вовлечения СССР в мировую войну с ее неисчислимыми жертвами и лишениями все обиды и насилия, вся ложь официальной системы вызовут неизбежно глубокую реакцию со стороны народа, который совершил в этом столетии три революции. Никто не знает этого лучше, чем Сталин. Основная идея его внешней политики – избежать большой войны»2.

Между тем Сталин все годы, что находился у руководства партией и страной, не оставлял идеи о большой войне, в ходе которой появятся возможности для расширения «фронта социализма». В этом смысле он был последовательным учеником Ленина. Он твердо усвоил то положение, что революции вырастают из войны, ярким подтверждением чего была сама Октябрьская революция. Неудачи осуществления пролетарской революции в 1919 г. в Венгрии, в 1920 г. – в Польше, в 1923 г. – в Германии, в 1924 г. – в Болгарии не повлияли на долгосрочные намерения Сталина. Он умел ждать своего часа и был не только абстрактно верен идее, но и деятельно готовил ее реализацию. В последнее время историки многократно приводили высказывание Сталина по поводу будущей войны, которое он сделал на январском 1925 г. пленуме ЦК: «Если война начнется, то нам не придется сидеть сложа руки, – нам придется выступить, но выступить последними. И мы выступим для того, чтобы бросить решающую гирю на чашку весов, гирю, которая могла бы перевесить»3.

В письме А.М. Горькому 17 января 1930 г. по поводу рассказов о войне он высказался следующим образом: «Нам нужны такие рассказы, которые подводят читателей от ужасов империалистической войны к необходимости преодоления империалистических правительств, организующих такие войны. Кроме того, мы ведь не против всякой войны. Мы против империалистической войны, как войны контрреволюционной. Но мы за освободительную антиимпериалистическую, революционную войну, несмотря на то, что такая война, как известно, не только не свободна от "ужасов кровопролития", но даже изобилует ими»4.

В начале 30-х гг. произошла окончательная переориентация Сталина на милитаризацию страны. Это подтверждается его письмом К. Ворошилову от 7 мая 1932 г., в котором он согласился с основными предложениями М.Н. Тухачевского, сделанными в его записке от 11 января 1930 г. Предполагалось доведение численности армии до 6 млн. человек и соответственно насыщение ее современной военной техникой. Если армия в 3–3,5 млн. рассматривается как армия обороны, то вдвое большая – это уже армия наступления5.

Вместе с тем откровенно о будущей войне Сталин практически не высказывался. Наоборот, в своих речах, рассчитанных на публику, он говорил о мире, а, касаясь вопроса о конкретных действиях власти, просто лгал6. Осознание этой важнейшей характеристики личности Сталина чрезвычайно важно для понимания подлинных его действий и намерений. Нельзя принимать за чистую монету такой, к примеру, пассаж его речи на XVI съезде ВКП(б), где он говорил о политике мира, которую «будем вести и впредь всеми силами, всеми средствами. Ни одной пяди чужой земли не хотим. Но и своей земли, ни одного вершка своей земли не отдадим никому»7.

В качестве классического примера сталинской лжи можно привести отрывок из его речи на этом же съезде в связи с событиями в Китае. В нем присутствует и характерный для Сталина прием повтора, который он применял для большей убедительности. «Нужно считать окончательно проваленной лживую версию о том, что работники русских посольств в Китае являются виновниками нарушения "мира и спокойствия" в Китае. Русских посольств давно уже нет ни в южном, ни в среднем Китае. Но зато имеются английские, японские, германские, американские и всякие иные посольства. Русских посольств давно уже нет ни в южном, ни в среднем Китае. Но зато имеются немецкие, английские и японские военные советники при воюющих китайских генералах. Русских посольств давно уже нет там. Но зато имеются английские, американские, немецкие, чехословацкие и всякие иные орудия, винтовки, аэропланы, танки, отравляющие газы. И что же? Вместо "мира и спокойствия" мы имеем теперь в южном и среднем Китае самую разнузданную и самую разорительную генеральскую войну, финансируемую и инструктируемую "цивилизованными" государствами Европы и Америки. Получается довольно пикантная картина "цивилизаторской" работы капиталистических государств. Неизвестно только, при чем тут русские большевики?»8.

Как стало известно из рассекреченных источников, коммунистическое руководство и сам Сталин способствовали именно такому развитию событий в Китае, но держали свои действия в глубокой тайне. Достаточно привести в качестве подтверждения ряд документов, хранившихся под грифом «особая папка». Постановлением Политбюро от 7 мая 1925 г. Л.М. Карахану было предложено «соблюдать большую конспиративность в переписке... Чичерину принять меры к установлению такой техники сношений с полпредством в Китае, которая бы гарантировала их наибольшую конспиративность»9. Постановлением Политбюро от 4 марта 1926 г. «ввиду трудного положения народных армий считать возможным передать в распоряжение Фына 10 млн. патронов в кредит с условием обеспечения полной конспиративности их перевозки»10. Сам Сталин передавал свои распоряжения работникам советского полпредства в Китае шифром и подписывал «Коба»11.

В тех вопросах, которые Сталин хотел скрыть, он в полной мере использовал преимущества созданного им механизма власти. В результате только те действия оказывались раскрытыми, которые имели шумные последствия. Сам же процесс выработки решений, их принятия и даже претворения в жизнь во многих случаях так и остался тайным. Приведу еще один характерный пример, который позволит понять смысл общих действий Сталина. На февральско-мартовском 1937 г. пленуме ЦК случайно разговорился Я.Б. Гамарник и оставил для Истории следующее свидетельство: «...В конце 1931 г., я помню, в Центральном Комитете т. Сталин поставил вопрос о том, что необходимо в срочном порядке перебросить частицу нашей авиации на Дальний Восток, и Центральным Комитетом была послана телеграмма т. Эйхе – Сибкрайкому, он помнит, вероятно, и Дальневосточному крайкому, чтобы в срочном порядке были построены ангары для приема авиации, и я помню, что т. Сталин предложил нам написать проект такой телеграммы, но при этом предупредил: не печатайте эту телеграмму на машинке, напишите от руки и дайте мне и т. Молотову на подпись.

Он исходил из того, что все-таки переброска на Дальний Восток делалась сугубо секретно, он исходил из того, чтобы машинистка, даже, видимо, самая проверенная, не была информирована об этом мероприятии... Тогда уже встал вопрос о переброске нескольких сибирских дивизий на Дальний Восток. Тов. Сталин нас предупредил: не отдавайте об этом приказа из Москвы, а вот Гамарник поедет, пусть там, на месте, в Новосибирске скажет командующему о переброске дивизий на Дальний Восток. И я должен сказать, что только самый узкий круг, даже у нас в Наркомате, знал об этих мероприятиях. И вот т. Эйхе помнит, что приехал я с группой наших военных работников в Новосибирск, и там все эти мероприятия были проведены... тогда была проявлена величайшая бдительность и конспирация, которые принимались нами, как я говорил, по указанию т. Сталина. И благодаря этому нам ведь удалось в первые месяцы совершить значительные переброски на Дальний Восток. Причем, по свидетельству ОГПУ, японцы первое время не знали о наших перебросках, во всяком случае, не знали о размерах наших перебросок»12.

Заявляя о мирных намерениях в своих публичных выступлениях, военные и партийные работники, «встроенные» в систему сталинской власти, последовательно готовили себя к участию в будущей войне. «Мы, большевики, в Красной Армии, – говорил тогда же Я.Б. Гамарник, – понимаем всю огромную ответственность, которая лежит на нас перед нашей партией, перед страной, в деле подготовки обороны нашей страны, в деле подготовки нашей армии к победоносной войне»13. Откровенно выразил свое желание участвовать в будущей войне секретарь Нарымского окружного комитета ВКП(б) Карл Левиц в одном из писем первому секретарю Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) Р.И. Эйхе в 1933 г., в котором он просил о том, чтобы крайком дал ему возможность поехать осенью следующего года (1934 г.) на стационарную учебу, «если к тому времени не станет фактом разгар новой мировой войны и пролетарских революций. В этом случае с удовольствием заменю учебу для непосредственного участия снова в рядах Красной Армии»14.

Таким образом, только принимая во внимание конспирацию Сталина при выработке и проведении в жизнь важнейших для него решений и его камуфляж, рассчитанный как на внутреннее оправдание своей политики, так и на заграницу («Европа все проглотит»15), можно воссоздать подлинный смысл его действий в 1930-е гг. В связи с этим становится понятным его отрицательное отношение к социал-демократии и фактическая поддержка Гитлера и милитаризации Германии. Сталин считал усиление фашизма позитивным фактором в развитии международных отношений, что вело, по его мнению, к обострению противоречий между основными капиталистическими державами и было направлено, в первую очередь, против Великобритании и Франции.

Только тогда становится понятной подрывная деятельность Коминтерна и его политика раскола антифашистского фронта, которая способствовала непосредственному приходу Гитлера к власти. По словам М.Н. Рютина, Коминтерн превратился «после разгрома всех оппозиций и соратников Ленина, после утверждения личной диктатуры Сталина в ВКП(б) и Коминтерне просто в канцелярию Сталина по делам компартий»16. Сегодня и современные авторы согласны с тем, что «руководство Коммунистического Интернационала являлось послушным инструментом Политбюро ЦК ВКП(б) и лично И.Сталина ("лавочкой", как выражался сам Сталин)... Все наиболее важные решения согласовывались с В.М. Молотовым и А.А. Ждановым, утверждались И. Сталиным»17. При этом ясно, что Сталин не руководствовался «коминтерновским мышлением», а утилитарно использовал Коминтерн в собственных целях. «Мировая революция» как концепт была сведена к «расширению фронта социализма» – к этому тавтологическому прикрытию готовящейся сталинской агрессии.

Только тогда становится очевидной ложь сталинского заявления, которую многие десятилетия поддерживали советские и российские историки, что если бы не было Мюнхенского соглашения, то не было бы и советско-германского пакта о ненападении 1939 г. Историки З.С. Белоусова и Д.Г. Наджафов заметили, что еще в «Кратком курсе истории ВКП(б)», который, как известно, готовился при непосредственном участии и контроле Сталина, говорится о том, что «вторая империалистическая война на деле уже началась»18. Заявление сделано до Мюнхенского соглашения, так как книга вышла из печати в сентябре 1938 г. Это, во-первых, а во-вторых, «если провозглашенной целью Мюнхенского соглашения было предотвращение войны в Европе, то целью заключения пакта Германией и Советским Союзом за неделю до вооруженного конфликта, наоборот, было сделать такую войну неотвратимой. Как в Мюнхене, так и в Москве заключенные соглашения вели к войне, но в первом случае историки, как правило, говорят о губительной ошибке правительств Англии и Франции, а во втором – об очевидном умысле Гитлера и Сталина, фактически договорившихся развязать войну, в частности, посредством совместного раздела Польши»19.

После Мюнхенского сговора Сталин почувствовал возросшие шансы для осуществления идеи мировой революции. М. Буроменский еще до публикации в России «Ледокола» В. Суворова обратил внимание на «революционные намерения» Сталина, на то, что уже к концу 1938 г. советская внешняя политика была ориентирована Сталиным на войну в Европе как на свершившийся факт, от которой он ждал вполне определенных политических дивидендов, возлагая при этом особые надежды на Германию, способную ускорить реализацию идеи мировой революции20.

Сталин проговорился о своих намерениях 1 октября 1938 г., выступая перед пропагандистами Москвы и Ленинграда – участниками совещания, созванного в связи с выходом «Краткого курса истории ВКП(б)». Неожиданно он высказался предельно откровенно: «Большевики не просто пацифисты, которые вздыхают о мире и потом начинают браться за оружие только в том случае, если на них напали. Неверно это. Бывают случаи, когда большевики сами будут нападать, если война справедливая, если обстановка подходящая, если условия благоприятствуют, сами начнут нападать. Они вовсе не против наступления, не против всякой войны. То, что мы сейчас кричим об обороне – это вуаль, вуаль. Все государства маскируются: "с волками живешь, по-волчьи приходится выть". Глупо было бы свое нутро выворачивать и на стол выложить. Сказали бы, что дураки»21.

Только с учетом подлинных намерений Сталина становится понятным смысл сталинской форсированной индустриализации, на которую направлялись все средства у обобранного властью населения, а также тот смысл, который вкладывал Сталин в ответ на вопрос: «Что нужно, чтобы действительно победить? Для этого нужны три вещи: первое, что нам нужно, – вооружение, второе – вооружение, третье – еще и еще раз вооружение»22.

Сталин приоткрыл карты относительно своих политических намерений 10 марта 1939 г. на XVIII съезде ВКП(б). Во-первых, он напомнил буржуазным политикам о том, что «первая империалистическая война дала победу революции в одной из самых больших стран. Они боятся, что вторая мировая война может повести также к победе революции в одной или в нескольких странах». Во-вторых, упрекая Англию и Францию в политике невмешательства, он стал говорить о своих планах участия в будущей войне – якобы о других, а на самом деле о себе: «...политика невмешательства означает попустительство агрессии, развязывание войны – следовательно, превращение ее в мировую войну. В политике невмешательства сквозит стремление, желание – не мешать агрессорам творить свое черное дело, не мешать, скажем, Японии впутаться в войну с Китаем, а еще лучше с Советским Союзом, не мешать, скажем, Германии увязнуть в европейских делах, впутаться в войну с Советским Союзом, дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тину войны, поощрять их в этом втихомолку, дать им ослабить и истощить друг друга, а потом, когда они достаточно ослабнут, – выступить на сцену со свежими силами, выступить, конечно, "в интересах мира", и продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия. И дешево, и мило»23.

Те, на кого был рассчитан этот пассаж речи Сталина, прекрасно поняли, о чем идет речь. И этому есть документальное подтверждение. В ночь с 23 на 24 августа 1939 г., сразу после подписания советско-германского пакта о ненападении, в Кремле состоялась беседа Сталина и Молотова с Риббентропом. В официальной немецкой записи беседы, в частности, сказано: «Далее господин Молотов поднял свой бокал за господина Сталина, заметив при этом, что Сталин своей речью 10 марта с.г., которую хорошо поняли в Германии, "положил начало повороту в политических отношениях"»24.

Не случайно, тогда же на XVIII съезде было принято решение о создании военных отделов при ЦК компартий национальных республик, крайкомах, обкомах, горкомах и райкомах ВКП(б). Руководством для их деятельности стали слова Сталина о необходимости «весь наш народ держать в состоянии мобилизационной готовности перед лицом опасности военного нападения, чтобы никакая "случайность" и никакие фокусы наших внешних врагов не могли застигнуть нас врасплох»25.

Политические намерения Сталина, которые он вынашивал все эти годы, терпеливо готовился и ждал подходящего момента (достаточно сравнить его выступления на январском пленуме ЦК в 1925 г. и на XVIII съезде в марте 1939 г.), в августе 1939 г. проявились в реальных политических событиях.

В настоящее время в российской исторической литературе признан принципиальный факт, что «именно СССР первым поставил вопрос о необходимости перестройки политических отношений» с Германией26.

Л.И. Гинцберг убедительно доказал, что советско-германскому пакту 23 августа 1939 г. предшествовали не только выступление Сталина на XVIII съезде ВКП(б), но и ряд конкретных шагов навстречу Германии, в частности, снятие 3 мая 1939 г. еврея М.М. Литвинова с поста наркома иностранных дел и назначение вместо него Молотова, в то время Председателя СНК, на что Гитлер, выступая 22 августа перед своим высшим генералитетом с обоснованием необходимости пакта с СССР, сказал: «Решающее значение имела замена Литвинова»27. Толчком к реальной подготовке советско-германского пакта стала первая беседа Молотова в качестве наркома иностранных дел СССР с послом Германии в России Ф. Шуленбургом 20 мая 1939 г., в ходе которой Молотов прямо заявил: «Мы пришли к выводу, что для успеха экономических переговоров должна быть создана соответствующая политическая база. Без такой политической базы, как показал опыт переговоров с Германией, нельзя разрешить экономические вопросы»28.

К 19 августа практически вся подготовительная работа была проделана. В этот день было заключено торговое и кредитное соглашение между СССР и Германией. Тогда же Молотов вручил Ф. Шуленбургу советский проект пакта о ненападении29. В этот же день воодушевленный Сталин выступил со своей программной речью. Выступал ли он на заседании Политбюро, на которое были приглашены представители Коминтерна, или, наоборот, это было информационное заседание представителей Коминтерна, на котором присутствовали некоторые члены Политбюро или вообще это было собрание на кунцевской даче Сталина, пока достоверно установить невозможно. В сохранившихся источниках нет уточняющих признаков ни того, ни другого, ни тем более третьего. В обычном протоколе Политбюро от 19 августа, как уже выше отмечалось, этот вопрос не значится. Но и в «особых» протоколах Политбюро за август 1939 г. (и не только за август!) отсутствуют следы подготовки политического сотрудничества с Германией. Возражения оппонентов вызывает также отмечаемое присутствие представителей Коминтерна на заседании у Сталина. В качестве доказательства приводится факт, что в дневнике секретарей, фиксировавших пребывание у Сталина тех или иных лиц, в этот день не было руководителей Коминтерна. В то же время признается, что «...записи дежурных секретарей не могут считаться исчерпывающими, так как в них не фиксировались встречи Сталина на его кунцевской даче»30.

Однако отсутствие следов этого заседания в фиксирующих источниках не может служить доказательством того, что такого заседания не было и Сталин ни с какой речью не выступал. «Не оставлять следов» было важнейшим принципом политики Сталина, особенно в тех случаях, когда он хотел сохранить свои действия в тайне. Что же касается самого факта связи Сталина с Коминтерном и представителями зарубежных компартий и обеспечения их соответствующей информацией и инструкциями, то в настоящее время это уже не является тайной31. Правда, неизвестно, как именно проходило заседание Политбюро 19 августа и как выступал Сталин, потому что сам вопрос и его выступление были экстраординарными, чрезвычайными. Д.А. Волкогонов, признав факт заседания Политбюро 19 августа 1939 г., проговорился о плане «Гроза». К сожалению, в последующих дискуссиях и публикациях историков вопрос об этом плане так и остался непроясненным. Что же такое «Гроза»? Общее кодовое название разрабатывавшегося плана наступательных действий (по данным М.И. Мельтюхова, за период с октября 1939 г. до середины июня 1941 г. было разработано пять вариантов плана оперативного использования Красной Армии в войне с Германией) или название только мобилизационного плана 1941 г., как считает Б.В. Соколов32. В последнем случае также остается неясным, какой именно план имеется в виду – от 11 марта или от 15 мая 1941 г. Но в любом случае план «Гроза» был много у же сталинской речи, которая имела программно-стратегический характер и не умещалась ни в какой отдельный план.

И все-таки следы всегда остаются, как остался и этот записанный кем-то из работников Коминтерна текст во всех смыслах знаменательного выступления Сталина, которое было предпринято не только с определенной целью (цель – предмет идеальный и тем самым достаточно легко скрываемый), но и для последующих действий и результатов по достижению этой цели. А действия и результаты – предметы реальные и потому трудно скрываемые. Прямая связь провозглашенного в речи с действительным развитием событий является ее безусловным и фундаментальным обоснованием. Правомерно предположить, что такое обоснование могло быть сделано post factum. Но есть в истории определенные проверочные даты, и такой датой относительно речи Сталина 19 августа 1939 г. служит его же опровержение этой речи в «Правде» 30 ноября 1939 г. После него все факты и исторические события, совпадающие с провозглашенным в данной речи, абсолютно не могут быть объяснены по принципу post factum и являются прямым доказательством исторического факта этой речи33.

Последующие события 1939–1940 гг. (война с Финляндией и захват Бессарабии) и 1944–1948 гг. подтвердили сталинские замыслы. Указать границы «социалистического лагеря» в Европе на 1949 г., т.е. на 10 лет вперед, в 1939 г. мог только тот, кто претендовал на создание этого лагеря, и только при исключительных исторических обстоятельствах, позволявших реализовать эти претензии, и тем самым не только указать на автора речи, но и исторически утвердить его авторство.

Никаким «кафе-шантанным» политикам, которым Сталин переадресовал авторство своей речи от 19 августа 1939 г. в опровержении от 30 ноября, ничьим разведкам и контрразведкам невмоготу был такой прогноз перед катаклизмом Второй мировой войны. Но в данном случае Сталин не просто прогнозировал, а выступал как политический деятель, исполнитель своих заявленных намерений. Обстоятельства сложились таким образом, что позволили ему реализовать именно эти намерения, исключив реализацию других намерений (например, захват всей Европы), превратив многие его расчеты в просчеты.

Финляндия в речи 19 августа 1939 г. не упоминается, представляя собой лакуну, единственное «белое пятно» в восточно-европейских геополитических претензиях Сталина. (Отсутствие в тексте и Чехословакии, полученной Гитлером по Мюнхенскому сговору, объяснимо условиями момента подготовки собственного сговора с Гитлером). Отсутствие Финляндии в речи Сталина не могло быть случайным. Показательно и то, что выбранный им момент опровержения речи – 30 ноября 1939 г. – был моментом провокационного сталинского нападения на Финляндию. Не связывать эту речь с политикой Сталина в отношении Финляндии, поскольку она в речи не упоминается, означает интеллектуальную ограниченность анализа, заданную самим Сталиным. Финляндия именно потому и не упомянута, что он уже готовил против нее войну, а также потому, что наличие Финляндии в составе «социалистического лагеря» серьезного геополитического значения не имело. Таким образом, умолчание о Финляндии в речи от 19 августа 1939 г. является уликой против сталинского опровержения от 30 ноября.

События 1941–1944 гг. не предусматривались Сталиным в его речи 19 августа 1939 г., но и это объясняется в самой речи его упованием на продолжительную «занятость» Германии в Европе. Просчет же объясняется слабостью военно-стратегического сознания Сталина в 1939 г. Провал сталинской схемы развития событий от 1939 г. на последующие несколько лет, данной им в речи 19 августа, не ослабляет, а наоборот, усиливает версию сталинского авторства этой речи.

Что же касается событий 1944–1945 гг. и ближайших последующих лет, то они прямо подтверждают сталинские намерения 1939 г. по советизации Восточной Европы. Даже государственный договор с Австрией, заключенный в 1955 г., но подготовленный еще в 1949 г., т.е. при жизни Сталина, и его менявшееся отношение к созданию ГДР находятся в контексте геополитической концепции, высказанной им 19 августа 1939 г.

Вместе с тем, следует признать, что с этим текстом связаны серьезные научно-исторические трудности и загадки, которые необходимо разрешить. Необходимо потому, что научно-обоснованное установление сталинского авторства речи 19 августа 1939 г. принципиально и кардинально меняет общую концепцию Второй мировой войны, кладет конец множеству предрассудков, спекуляций и инсинуаций. Требуется специальное исследование речи от 19 августа с анализом всех фактов, относящихся к этой проблеме, которую можно сформулировать следующим образом: если Сталин является автором речи, то какова была роль Советского Союза в развязывании Второй мировой войны, ее ходе и ее результатах? Эта проблема в свою очередь подразделяется на три подпроблемы: 1) установление авторства речи, 2) соответствие содержания речи содержанию сталинской военной и дипломатической политики, а также его внутренней политики, 3) определение значения речи как высказанных намерений для понимания действий по реализации этих намерений, включая неизбежные временные изменения намерений, перемены обстоятельств, несовпадения намерений и результатов.

В конечном счете, проблема не столь сложна для современного уровня историко-лингвистических исследований – отнюдь не гомеровский вопрос уличение тирана. В разрешении этой проблемы до сих пор больше политических трудностей, чем научных, что свидетельствует о нравственной незрелости ситуации. Но ведь в том-то и состоит социальная роль исторической науки, чтобы светом истины над прошлым способствовать моральному совершенствованию общества.

Кроме собственно речи Сталина 19 августа 1939 г., его намерения подтверждает существующая запись беседы с ним, сделанная Г. Димитровым, которая состоялась 7 сентября 1939 г. в присутствии Молотова и Жданова. Хотя надо сказать, что и сегодня некоторые авторы, как например Л.А. Безыменский, почему-то называют эту запись «суждениями Димитрова», которые «могли послужить основой для домыслов и суждений, на которые имеется большой спрос в западной публицистике», что «не дает права выдавать версии за факты и превращать их в предмет серьезного историографического исследования»34.

Тем не менее запись этой беседы существует и, как справедливо отметил Ф.И. Фирсов, «раскрывает установки, полученные руководством Коминтерна от Сталина, а также характеризует позицию Сталина в той ситуации»35.

Вот эта запись:

«Сталин: война идет между двумя группами капиталистических стран (бедные и богатые в отношении колоний, сырья и т.д.) за передел мира, за господство над миром! Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если руками Германии будет расшатано положение богатейших капиталистических стран (в особенности Англии). Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расстраивает, подрывает капиталистическую систему.

Позиция коммунистов у власти иная, чем коммунистов в оппозиции. Мы хозяева у себя дома. Коммунисты в капиталистических странах в оппозиции, там буржуазия – хозяин.

Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались. Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии. Следующий момент – подталкивать другую сторону.

Коммунисты капиталистических стран должны выступать решительно против своих правительств, против войны.

До войны противопоставление фашизму демократического режима было совершенно правильно. Во время войны между империалистическими державами это уже не правильно. Деление капиталистических государств на фашистские и демократические потеряло прежний смысл.

Война вызвала коренной перелом. Единый народный фронт вчерашнего дня был для облегчения положения рабов при капиталистическом режиме. В условиях империалистической войны поставлен вопрос об уничтожении рабства! Стоять сегодня на позиции вчерашнего дня (единый народный фронт, единство наций) – значит скатываться на позиции буржуазии. Этот лозунг снимается.

Польское государство раньше (в истории) было национальное государство, поэтому революционеры защищали его против раздела и порабощения. Теперь – фашистское государство угнетает украинцев, белорусов и т.д. Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше! Что плохого было бы, если в результате разгрома Польши мы распространим социалистическую систему на новые территории и населения.

Мы предпочитали соглашение с так называемыми демократическими странами и поэтому вели переговоры. Но англичане и французы хотели нас иметь в батраках и притом за это ничего не платить. Мы, конечно, не пошли бы в батраки...

Надо сказать рабочему классу: война идет за господство над миром; воюют хозяева капиталистических стран за свои империалистические интересы. Эта война ничего не даст рабочим, трудящимся, кроме страданий и лишений. Выступить решительно против войны и ее виновников. Разоблачайте нейтралитет буржуазных нейтральных стран, которые, выступая за нейтралитет у себя, поддерживают войну в других странах в целях наживы. Необходимо заготовить и опубликовать тезисы Президиума ИККИ» [1300] 36.

Таким образом, трудно отрицать, что содержание записи Г. Димитрова вполне соответствует тому, о чем Сталин говорил 19 августа 1939 г. Даже самые отчаянные скептики вынуждены признать наличие таких намерений у Сталина, для которого цель участия в будущей войне – расширение фронта социализма, ибо «опыт двадцати последних лет показывает, что в мирное время невозможно иметь в Европе коммунистическое движение, сильное до такой степени, чтобы большевистская партия смогла бы захватить власть. Диктатура этой партии становится возможной только в результате большой войны. Мы сделаем свой выбор, и он ясен...»37.

Решив заключить пакт с Гитлером, Сталин знал, что тем самым поощряет его нападать на Польшу. Знал и то, что после этой акции Гитлера, Англия и Франция, связанные взаимными договоренностями с Польшей, объявят войну Германии. Знал также, что по опыту Первой мировой войны Гитлер больше всего боялся войны на два фронта. Столкнуть противников лбами, а затем, выждав наиболее удобный момент, самому выступить на сцену – таким был стиль действий Сталина в политике, который он наглядно продемонстрировал еще в 20-е гг. в ходе внутрипартийной борьбы. Вторую мировую войну начал Гитлер своим нападением на Польшу 1 сентября 1939 г., но спровоцировал его на это, подтолкнул Сталин.

Поставив вопрос «Кто начал Вторую мировую войну?», Виктор Суворов «перегнул палку», утверждая, что начал ее Сталин 19 августа 1939 г. Здесь сказалась его одержимость идеей акцентировать роль СССР в развязывании войны, а не стремление оправдать действия Гитлера, в чем его обвиняют оппоненты. В том-то и состоял иезуитский стиль действий Сталина в политике, что он как бы оказывался ни при чем. Так получилось и с советско-германским договором от 23 августа 1939 г. – в результате Гитлер вошел в историю как агрессор, зачинщик войны, а Сталин как «освободитель» Западной Украины и Западной Белоруссии, что десятилетиями утверждала вслед за Сталиным советская историография. Фразу Сталина «Обману, обману Гитлера!», сказанную им после подписания советско-германского договора 23 августа 1939 г., запомнили тогда многие38. Эта же мысль об обмане рефреном пронизывает черновые записи Жданова, которые он делал во время подготовки советско-германского договора, возможно, даже слушая речь Сталина 19 августа 1939 г. Но, несомненно, он был одним из немногих посвященных в планы Сталина. Именно ему, в частности, принадлежит статья «Английские и французские правительства не хотят равного договора с СССР», опубликованная в газете «Правда» 29 июня 1939 г. Среди этих записей имеются весьма многозначительные: «Удастся ли одурачить Гитлера... Не поздно ли ...Германия не понимает... Гитлер не понимает, что ему готовят нож в спину...»39.

Кроме того, существует свидетельство Б.И. Николаевского о том, что Сталин «всегда мечтал о сговоре с Германией и притом большом сговоре для борьбы против англо-саксов. Он был убежденным сторонником Хаусхоферовского варианта геополитики, и сам Хаусхофер (Карл Хаусхофер (1869–1946) – немецкий социолог, один из главных представителей геополитики, обосновывавший агрессивную политику нацистского руководства) в течение многих лет слал Сталину секретные доклады. И Молотов знал, что он говорил, когда в своей речи в Верховном Совете при подписании договора с Гитлером говорил о гениальном провидении Сталина»40.

И позже Сталин нечасто высказывался на эту тему, а записи вообще сохранились по счастливой случайности. 9 сентября 1940 г. он выступил во время обсуждения в ЦК ВКП(б) фильма А. Авдеенко «Закон жизни». «Мы расширяем фронт социалистического строительства, – заявил он, – это благоприятно для человечества, ведь счастливыми себя считают литовцы, западные белорусы, бессарабцы, которых мы избавили от гнета помещиков, капиталистов, полицейских и всякой другой сволочи. Это с точки зрения народов. А с точки зрения борьбы сил в мировом масштабе между социализмом и капитализмом это большой плюс, потому что мы расширяем фронт социализма и сокращаем фронт капитализма»41. Разумеется, делая от имени литовцев, западных белорусов и «бессарабцев» заявление о том, что они считают себя счастливыми, Сталин несколько превысил свои полномочия, но его тщеславие искупает сделанный им в тот момент акцент на борьбе сил в мировом масштабе, к которому, правда, требуется уточнение: фронт социализма расширялся совместно с фронтом фашизма.

После войны оставшиеся следы были подчищены. Поэтому не случайно существует столько разногласий по поводу речи Сталина 5 мая 1941 г. перед выпускниками военных академий в Кремле. Более того, разные люди сохранили о той речи весьма различные впечатления, особенно если они вспоминали об этом уже после войны42. С учетом всех этих обстоятельств следует больше верить записи, сделанной К. Семеновым. В своем, в настоящее время широко известном, благодаря многочисленным публикациям, ответе генерал-майору танковых войск, провозгласившему тост за мирную сталинскую внешнюю политику, Сталин заявил: «Разрешите внести поправку. Мирная политика обеспечивала мир нашей стране. Мирная политика дело хорошее. Мы до поры до времени проводили линию на оборону – до тех пор, пока не перевооружили нашу армию, не снабдили армию современными средствами борьбы. А теперь, когда мы нашу армию реконструировали, насытили техникой для современного боя, когда мы стали сильны – теперь надо перейти от обороны к наступлению.

Проводя оборону нашей страны, мы обязаны действовать наступательным образом. От обороны перейти к военной политике наступательных действий. Нам необходимо перестроить наше воспитание, нашу пропаганду, агитацию, нашу печать в наступательном духе. Красная Армия есть современная армия, а современная армия – армия наступательная»43.

Здесь следует отметить еще одно примечательное обстоятельство, которое можно рассматривать как знаковое. Готовясь к выступлению перед выпускниками военных академий в Кремле 5 мая 1941 г., Сталин знал о том факте, что Гитлер 18 декабря 1940 г., в день подписания плана «Барбаросса», выступил «перед несколькими тысячами офицеров-выпускников» с речью, которая имела антисоветскую направленность44.

Учитывая конспиративность Сталина в политике, было бы трудно надеяться на то, чтобы он поставил свою визу на сохранившемся экземпляре «Соображений по плану стратегического развертывния сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками» по состоянию на 15 мая 1941 г.45 В этом документе дана вполне реальная оценка действий Германии, которая «в настоящее время держит свою армию отмобилизованной, с развернутыми тылами» и которая «имеет возможность предупредить нас и нанести внезапный удар». В связи с этим ставится задача «упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие родов войск». Предполагалось, что «Красная Армия начнет наступательные действия с фронта Чижов, Мотовиско силами 152 дивизий против 100 дивизий германских...» Далее в документе рассматривались планы группировки вооруженных сил. Для выполнения этого замысла предполагалось провести следующие мероприятия, «без которых невозможно нанесение внезапного удара по противнику как с воздуха, так и на земле:

1. Произвести скрытое отмобилизование войск под видом учебных сборов запаса;

2. Под видом выхода в лагеря произвести скрытое сосредоточение войск ближе к западной границе, в первую очередь сосредоточить все армии резерва Главного Командования;

3. Скрыто сосредоточить авиацию на полевые аэродромы из отдаленных округов и теперь же начать развертывать авиационный тыл;

4. Постепенно под видом учебных сборов и тыловых учений развертывать тыл и госпитальную базу»46.

В.Д. Данилов заметил, что в «Соображениях» упоминаются еще шесть документов, которые до сих пор неизвестны. Это:

«План стратегического развертывания Вооруженных Сил СССР на случай войны с Германией»;

«План намечаемых боевых действий на случай войны с Германией»;

«Схема развертывания», на карте 1:1 000 000, в 1 экз.;

«Схема развертывания на прикрытие», на 3 картах;

«Схема соотношения сил», в 1 экз.;

«Базирование ВВС на Западе», 3 карты47.

«Соображения по плану стратегического развертывания...» не были и быть не могли инициативным документом, идея подготовить который самостоятельно возникла бы у Г.К. Жукова и С.К. Тимошенко после выступления Сталина 5 мая 1941 г., как это представил спустя много лет историку В.А. Анфилову маршал Жуков в 1965 г. А историк В.П. Попов посчитал сильным свидетельством того, что «Сталин не собирался первым нападать на Германию, поскольку вполне представлял реальное соотношение сил обеих сторон и качество советского военного планирования. Действительно, вызывает удивление, – пишет далее Попов, – что нарком обороны и начальник Генштаба всерьез предложили руководителю страны осуществить план разгрома сильного противника, который был разработан на скорую руку, за десять дней. Было от чего впасть в гнев! Для сравнения укажем такой факт. Немецкий генштаб сухопутных войск (ОХК) начал разработку конкретного стратегического и оперативного плана нападения на СССР еще в июле 1940 года, затем этот план все время совершенствовался и уточнялся в соответствии с наращиванием и концентрацией военной мощи Германии. После подписания 18 декабря 1940 г. Гитлером плана "Барбаросса" немцы начали проводить завершающий этап подготовки войск к вторжению. Советский же план, подготовленный на авось (чтобы угодить вождю), свидетельствует только об одном – крайней самоуверенности нашего Генштаба, граничащей с преступной безответственностью»48 .

Однако дело обстояло совсем наоборот. В специальной главе уже говорилось о том, что с конца 1920-х гг. в СССР каждый год составлялись мобилизационные планы на случай войны, совершенствовались и уточнялись, как и в Германии, с наращиванием и концентрацией военной мощи. Это входило в компетенцию специально созданных мобилизационных отделов или особо выделенных для этой цели сотрудников, которые в рамках секретных отделов (особых секторов) занимались мобилизационными делами. Вся работа была строжайшим образом законспирирована. Что же касается подготовки мобилизационных планов перед войной, то Политбюро ЦК 25 июля 1940 г. приняло по этому вопросу специальное постановление «О разработке мобилизационных планов на 1940 и 1941 г.» Постановлению сразу же был присвоен гриф «особая папка»49.

Цельного впечатления о состоянии дел, в том числе и о состоянии вооруженных сил в 1930-е гг., не было ни у кого в стране, кроме Сталина. Перед войной в дело подготовки было посвящено еще несколько человек. 16 и 18 ноября 1940 г. Политбюро приняло специальные решения, которые обязывали директоров моторных и самолетных заводов с этого момента «свои ежедневные сообщения о количестве принятых военпредами моторов (по каждому типу мотора) и самолетов (по каждому типу самолета) направлять в Наркомат авиационной промышленности шифровкой за своей подписью в одном экземпляре с указанием в этой шифровке следующих адресов:

НКАП (Наркомат авиационной промышленности) – Шахурину,

Копия ЦК ВКП(б) – Сталину

Копия СНК СССР – Молотову

Обязать НКАП т. Шахурина копии шифровок от директоров заводов с ежедневными сообщениями присылать в день их получения т. Сталину и т. Молотову»50.

В предвоенный период Политбюро, судя по протоколам, больше всего занимал вопрос о подготовке к войне. Можно привести в качестве примера несколько постановлений за 1940 г.:

от 15 мая – об организации серийного производства самолета «И-26» конструкции Яковлева на заводе № 301,

от 19 и 20 мая – о задании Осоавиахиму СССР на подготовку обязательных контингентов в 1940 г. и о самолетах,

от 28 мая – об увеличении программы по выпуску танков «KB» в 1940 г. на Кировском заводе Наркомтяжмаша,

от 4 июня – о строительстве тоннелей под р. Днепр и под р. Амур,

от 5 июня – о производстве танков Т-34 в 1940 г. и о производстве танков KB,

от 19 июня – об организации производства танков типа «KB» на Челябинском тракторном заводе им. Сталина,

от 22 июня – о внедрении в серийное производство самолетов “100” в варианте пикирующего бомбардировщика,

от 17 июля – о вооружении танков,

от 22 ноября – о привлечении для оборонительных работ населения Львовской, Дрогобычской, Волынской и Восточной областей УССР,

от 7 декабря – о программе выпуска самолетов и авиамоторов в 1941 г. и о боеприпасах для авиационных пушек и т.д.51 Большинство решений Политбюро имело гриф “особая папка”.

10 июля 1940 г. Политбюро приняло постановление “Об ответственности за выпуск недоброкачественной продукции и за несоблюдение обязательных стандартов промышленными предприятиями”. Этим постановлением был утвержден проект Указа Президиума Верховного Совета СССР, по которому “выпуск такой продукции квалифицировался как противогосударственное преступление, равносильное вредительству. За выпуск недоброкачественной или некомплектной продукции и за выпуск продукции с нарушением обязательных стандартов директоров, главных инженеров и начальников отделов технического контроля промышленных предприятий предавать суду и по приговору суда подвергать тюремному заключению сроком от 5 до 8 лет”52. Решением Политбюро от 22 ноября 1940 г. особо подчеркивалась ответственность наркомов и директоров заводов за первоочередное выполнение заказов для авиационной промышленности53.

26 октября 1940 г. Политбюро утвердило список предприятий и строек, на которые назначались постоянные контролеры Народного комиссариата Государственного Контроля СССР, созданного по постановлению Политбюро от 26 мая этого же года54. Открывали список предприятия наркоматов авиационной промышленности (все заводы были номерными. – И.П.), вооружения и боеприпасов55. Работа по подготовке к войне шла непрерывно. “Готовились с колоссальным напряжением, - говорил Молотов Ф. Чуеву, - больше готовиться, по-моему, невозможно”56.

Строжайшая конспирация в деле развития военной промышленности вообще является основной причиной разнобоя в оценках вооруженной мощи Красной Армии. С одной стороны, это убеждение многих российских историков, которые писали и продолжают писать о низкой боевой готовности Красной Армии (не только кадров, но и вооружения), а с другой – мнение, которое сложилось уже в 1930-е гг. у некоторых западных специалистов. В письме бывшего российского дипломата Е.В. Саблина другому дипломату – В.А. Маклакову от 17 апреля 1939 г. со ссылкой на данные английского историка Б.И. Пэрса говорилось о том, что «Россия в настоящий момент является наиболее могущественным военным государством в мире. Непобедимость и действенность русских армий якобы не подлежат никакому сомнению. Численность русских вооруженных сил феноменальна и такова же "индустриальная база", т.е. снабжение. Россия ...обладает десятью тысячами танков. Ее воздушный флот достигает цифры в 17 000 аэропланов...»57.

О том, насколько парадоксальными являются данные советской статистики по этому вопросу, свидетельствуют расчеты Н.С. Симонова, который пришел к выводу, что показатель прямых военных расходов в национальном доходе СССР в предвоенном 1940 г. составлял всего 17,2 %. Этот показатель он скорректировал с учетом бюджетных расходов на финансирование военно-промышленных наркоматов, Осоавиахима, Управления государственных резервов, Управления Гражданского Воздушного Флота и других военизированных организаций страны и получил «коэффициент милитаризации» 24,6 %. Для сравнения он привел данные об удельном весе военных расходов гитлеровской Германии в национальном доходе страны в 1938 г. – 23,5 %, заметив, что этот процент по отношению к большей, чем в СССР, величине национального богатства58.

Однако такой «коэффициент милитаризации» вызывает очень большие сомнения, если помнить о том, что в ходе индустриализации строились главным образом военные заводы и огромные суммы шли на закупку вооружения в других странах. Стремление скрыть реальные расходы на развитие военной промышленности было одной из первоочередных задач Сталина. В литературе уже давно отмечено, что «низкие расходы на оборону» в СССР – это «чисто статистический феномен». Известно, что часть расходов гражданских министерств шла на военные цели: например, на строительство военных сооружений, казарм и т.д. Эти расходы не включались в бюджет Министерства обороны, расходы на военные училища, наоборот, включались в бюджет Министерства высшего образования и т.д. Но все эти факты носят второстепенный характер. Основное объяснение заключается в искусственно создаваемой дешевизне вооружений, за счет больших субсидий, получаемых тяжелой и добывающей отраслями промышленности. Источником таких субсидий являлся прежде всего налог с оборота на предметы потребления. Без учета этого фактора некоторые цифры в истории наших пятилеток выглядят совершенно фантастически59.

В последнее время в литературе все чаще фигурируют цифры, которые более реально отражают положение дел в 1939–1941 гг.60:

.                                     На 1 января 1939 г. На 22 июня 1941 г Рост в % к 1939

Личный состав (тыс. человек)  1943                        5572                        297

Дивизии (расчетные)                136                          312,5                      230

Орудия и минометы (тыс. шт.)  55,8                         117,6                      211

Танки (тыс. шт.)                       18,4                          23,3                       127

Боевые самолеты (тыс. шт.)     17,5                          24,5                       140

Некоторые российские историки уверенно рассуждают за Сталина, что он «меньше всего хотел нанести "упреждающий удар", поскольку после финской кампании имел ясное представление о низкой боевой мощи Красной Армии»61. Однако данные свидетельствуют об обратном. О неудачах в советско-финляндской войне Сталин, конечно, знал, но число погибших красноармейцев не имело для него особого значения. Главным для него являлось как раз вооружение Красной Армии. В этом смысле Сталин оценивал ее действия вполне нормально, о чем свидетельствует его выступление на совещании высшего командного состава РККА 14 апреля 1940 г.: «...наши войска хорошо поработали, разбили финнов и прижали финнов». В результате «наша армия стала крепкими обеими ногами на рельсы новой, настоящей советской современной армии»62. Для формирования такой оптимистической оценки немалое значение имел опыт Халхин-Гола, когда, по словам Г.К. Жукова, «японцы, видимо, не ожидали со стороны Красной Армии применения такой могучей техники» (500 советских самолетов против 300 японских и большое количество бронетанковых частей)63. Именно уверенностью в боевой мощи Красной Армии объясняется реакция Сталина на предисловие А.С. Ерусалимского к сочинениям Бисмарка, подготовленное в 1940 г. Историк позволил себе написать об исторической боязни немцев воевать на два фронта. В ответ на это Сталин заявил: «А зачем вы их (немцев) пугаете? Пусть попробуют»64. Буквально эту же фразу «пусть попробуют» он произнес в ответ на сообщение югославского посла о намерении Германии совершить агрессию против СССР на банкете по случаю подписания Договора о дружбе и ненападении между Советским Союзом и Югославией в ночь с 5 на 6 апреля 1941 г.65.

Не случайно и то, что в девятом (майском) номере журнала «Большевик» за 1941 год было опубликовано письмо Сталина членам Политбюро, в котором содержалась оценка известной статьи Ф. Энгельса «Внешняя политика русского царизма». Это письмо было написано 19 июля 1934 г., но тогда Сталин отложил его публикацию. Одним из основных недостатков статьи Ф. Энгельса он считал его критику внешней политики царской России: «Характеризуя завоевательную политику русского царизма, – писал Сталин, – и воздавая должное мерзостям этой политики, Энгельс объясняет ее не столько потребностью военно-феодально-купеческой верхушки России в выходах к морям, морских портах, в расширении внешней торговли и овладении стратегическими пунктами, сколько тем, что во главе внешней политики России стояла якобы всемогущая и очень талантливая шайка иностранных авантюристов, которой везло почему-то всегда и во всем, которой удивительным образом удавалось преодолевать все и всякие препятствия на пути к своей авантюристической цели, которая удивительно ловко надувала всех европейских правителей и добилась, наконец, того, что сделала Россию самым могучим в военном отношении государством.

Такая трактовка вопроса в устах Энгельса может показаться более чем невероятной, но она, к сожалению, факт»66.

В конце мая 1941 г. началась скрытая передислокация советских войск к западной границе, что свидетельствует о начале реализации замысла, заложенного в «Соображениях по плану стратегического развертывания сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками» по состоянию на 15 мая 1941 г. Сохранился ряд директив наркома обороны СССР С.К. Тимошенко и начальника Генштаба Красной Армии Г.К. Жукова, игнорировать которые невозможно. Первый пакет директив не позднее 20 мая 1941 г. был направлен командующим войсками Западного особого военного округа, Киевского особого военного округа и Одесского военного округа, а также не позднее 30 мая 1941 г. командующему войсками Прибалтийского особого военного округа.

Командующие этими округами совместно с начальниками штабов и начальниками оперативных отделов штабов должны были разработать детальный план обороны вверенного им участка государственной границы и детальный план противовоздушной обороны «с целью прикрытия отмобилизования» («для прикрытия мобилизации»). Все действия предполагалось осуществлять по карте 1:1000000, указанной в «Соображениях...»67.

Второй пакет директив наркома обороны и начальника Генштаба РККА поступил командующим этими округами 12–13 июня 1941 г. В них подробно сообщалось о прибытии войск. «Открытые разговоры по телефону и по телеграфу, связанные с прибытием, выгрузкой и расположением войск, даже без наименования частей» категорически запрещались. Никто, кроме Командующего войсками округа, члена Военного Совета и начальника штаба округа, не должен был знать о готовящейся операции68.

Чтобы правильно оценить эти действия, необходимо принимать во внимание сталинскую дезинформацию, которая в механизме его властвования играла важнейшую камуфлирующую роль. В ходе подготовки к войне дезинформации придавалось особенно большое значение. Напомню откровения Г.К. Жукова по поводу дезинформации японских войск во время подготовки наступления на Халхин-Голе в его докладе «Характер современной наступательной операции» на совещании высшего руководящего состава РККА 23–31 декабря 1940 г.: «Вопрос внезапности, вопрос маскировки был, есть и будет главнейшим элементом в победе как в операции, так и в бою. Исходя из этих соображений, командование принимало все меры и продумало достаточно основательно маскировку этой операции.

Я не буду подробно останавливаться на всех деталях этих мероприятий. Они сводились к тому, чтобы создать у противника впечатление, что мы не готовимся наступать, а готовимся обороняться. Для этого были приняты все меры, включая дезинформацию и применение широковещательной станции, имитирующей по ночам окопные и всякие инженерные работы. Были выпущены различные специальные листовки с целью обеспечения проведения оборонительных мероприятий и т.д.

По радио передавались различные сводки, характеризующие настроение командования по подготовке оборонительной операции. И японцы, как потом выяснилось, действительно до часа удара не предполагали и не знали о готовящемся нападении.

Была принята особая осторожность при донесении в Москву в Генеральный штаб плана операции, а срок удара был донесен, по существу, накануне самой операции»69

В заключение Г.К. Жуков вновь подчеркнул: «Придавая исключительное значение внезапности, все способы маскировки и обмана противника должны быть широко внедрены в Красную Армию. Маскировка и обман должны проходить красной нитью в обучении и воспитании войск, командиров и штабов»70.

Надо сказать, что и со стороны Германии также широко применялся прием дезинформации. Это во многом объясняет то спокойствие, с которым Сталин воспринимал многочисленные сообщения о скором нападении Германии на СССР. Он был уверен в том, что «...Гитлер и его генералитет не такие дураки, чтобы воевать одновременно на два фронта, на чем немцы сломали себе шею в первую мировую войну» и что «...у Гитлера не хватит сил, чтобы воевать на два фронта, а на авантюру Гитлер не пойдет»71.

С советской стороны поток дезинформации был чрезвычайно широк. Это – строжайшее запрещение командующим западными военными округами передислоцировать армейские силы непосредственно к границе; запрещение нашим летчикам сбивать немецкие самолеты-разведчики, регулярно залетавшие в глубь советской территории в первой половине 1941 г., при одновременном запрещении советским летчикам перед самой войной подлетать к государственной границе ближе десяти километров. Это – разрешение на поиск немцами в советской приграничной полосе могил немецких солдат и офицеров, погибших в первую мировую войну (причем Сталин понимал, что немцы будут не могилы искать, а вести наземную разведку). Это – скрупулезное соблюдение Советским Союзом торгового соглашения с Германией вплоть до ночи на 22 июня 1941 г. при бесцеремонных нарушениях его другой стороной. Это – массовое, и по сути демонстративное, увольнение в отпуск командного состава Красной Армии в мае и июне 1941 года. И это, наконец, негласное указание Сталина как можно чаще ставить в театрах оперы Р. Вагнера, исполнять по радио и на эстраде его музыку, которую, как известно, очень любил Гитлер72. К этому необходимо добавить известные заявления ТАСС от 9 мая и 13 июня 1941 г., написанные Сталиным. В первом случае есть прямое указание на то, что «текст опровержения принадлежит И.В. Сталину». В нем опровергалось сообщение агентства Домей Цусин из Нью-Йорка о том, что «концентрация войск на западных границах производится в чрезвычайно крупном масштабе», и подчеркивалось, что «никакой "концентрации крупных военных сил" на западных границах нет и не предвидится»73.

Сообщение ТАСС от 13 июня 1941 г., опубликованное в газете «Известия» на следующий день, появилось как раз в тот момент, когда войска прибывали к границе. По этому поводу в нем говорилось следующее: «... слухи о том, что СССР готовится к войне с Германией, являются лживыми и провокационными;... проводимые сейчас летние сборы запасных Красной Армии и предстоящие маневры имеют своей целью не что иное, как обучение запасных и проверку работы железнодорожного аппарата, осуществляемые, как известно, каждый год, ввиду чего изображать эти мероприятия Красной Армии как враждебные Германии по меньшей мере нелепо»74.

Все эти факты сталинской дезинформации дали повод целому ряду авторов говорить об умиротворении Германии в апреле – июне 1941 г., о стремлении не допустить войны с ней, не дать Гитлеру ни малейшего повода для придирки к Советскому Союзу, которую он бы использовал для нападения, что, на самом деле, как справедливо указал М.И. Мельтюхов, не подтверждается известными сегодня материалами75.

Историков, которые верят Сталину «на слово», трудно убедить даже очевидными фактами. Известно, что после его выступления 5 мая 1941 г. перед выпускниками военных академий РККА в Кремле была организована намеренная «утечка» информации. В той, что была предназначена для немецкой стороны, утверждалось, что Сталин после сопоставления сил Германии и СССР «старался подготовить своих приверженцев к "новому компромиссу с Германией"». Это сообщение было передано послом Ф. Шуленбургом в Берлин. Другая версия, предназначенная для Англии, гласила, что, хотя «Красная Армия еще недостаточно подготовлена», война с Германией «неизбежна» и СССР «пытается оттянуть вооруженный конфликт до осени». Отношения с Англией Сталин якобы, согласно версии английского журналиста А. Верта, назвал «еще незаконченными»76.

Даже соглашаясь с тем, что Сталин готовился к наступательной войне, современные историки говорят о неспособности Красной Армии наступать в 1941 г. В качестве альтернативы они выдвигают 1942 или даже 1943 год. Между тем, вопрос о конкретном моменте наступления в пределах года не имеет принципиального значения в данном контексте, а стремление акцентировать все внимание на обсуждении именно этого вопроса неизбежно уводит от необходимости сделать вывод о том, что в течение всего периода 1930-х гг. Сталин готовился к нападению на Европу, что грозило не просто советизацией европейских стран, но и гибелью европейской цивилизации.

В то же время в литературе приводится немало свидетельств преступной безалаберности и безответственности в деле подготовки Красной Армии не только к обороне, но и к наступлению77. Все это не отменяет основного вывода, но является подтверждением того, что, стремясь вникать во все мелочи военной подготовки, Сталин был некомпетентным в вопросах ведения войны. Чего стоило одно только утвержденное Политбюро перед самым началом неизбежной развязки, 24 марта 1941 г. постановление СНК и ЦК, которым НКВД поручалось строительство 251(!) аэродрома для наркомата обороны78. По свидетельствам советских маршалов Г.К. Жукова и А.М. Василевского и целого ряда других источников военных лет, Сталин научился воевать только к концу 1942 г. Однако механизм его власти был таков, что никто в созданной им системе, по крайней мере, накануне войны, пережив состояние ужаса перед возможным арестом, не осмеливался высказывать собственное мнение. По признанию Жукова, «члены Политбюро в лице Молотова, Жданова, Маленкова, Ворошилова, Хрущева, Калинина и других были полностью согласны со Сталиным в его оценках обстановки и всех прогнозах в отношении действий гитлеровской Германии»79. Кроме того, как уже отмечалось, на хаос и беспорядок Сталин не обращал особого внимания. Они не только не меняли его генеральную линию, но и играли в его политике камуфлирующую роль.

Принимая во внимание эту особенность сталинского руководства, трудно согласиться с той предполагаемой картиной сталинского наступления, которую нарисовал в «Ледоколе» В. Суворов: «6 июля 1941 года в 3 часа 30 минут по московскому времени десятки тысяч советских орудий разорвали в клочья тишину, возвестив миру о начале великого освободительного похода Красной Армии. Артиллерия Красной Армии по количеству и качеству превосходила артиллерию всего остального мира. У советских границ были сосредоточены титанические резервы боеприпасов. Темп стрельбы советской артиллерии стремительно нарастает, превращаясь в адский грохот на тысячекилометровом фронте от Черного моря до Балтики...

Над аэродромами черными столбами дым. Эти черные столбы – ориентир для советских самолетов, которые идут волна за волной... Артиллерия, замолкнув на минуту, снова, как бы неохотно, начинает свой могучий разговор. Артиллерия переходит от артиллерийской подготовки к артиллерийскому сопровождению. Заговорили батареи, сосредоточивая огонь на дальних целях. Медленно, но неумолимо темп стрельбы снова нарастает. В бой вступают все новые и новые артиллерийские полки, включаясь в многоголосый хор...80.

В данном случае В. Суворов рассуждал как военный, а не как историк, учитывающий все особенности российской действительности 1930-х гг. Более чем вероятно, что наступление Красной Армии не было бы таким организованным и быстрым, а сопровождалось бы огромными потерями. Но какое значение для Сталина в его планах имели эти жертвы?! Говоря словами Мамардашвили, «люди, их количества не имеют значения, особенно если они жертвы – их можно скрыть, рассеять, распылить, как если бы ... ничего не случилось»81.

В конечном счете, История распорядилась иначе. После немецкого наступления 22 июня 1941 г. почти все результаты многолетней подготовки сталинской власти к войне провалились в «черную дыру». В.Д. Данилов суммировал имеющиеся на сегодня данные о потерях советских войск в первые недели войны. К середине июля 1941 г. из 170 советских дивизий, принявших на себя первый удар германской военной машины, 28 оказались полностью разгромленными, 70 дивизий потеряли свыше 50 % своего личного состава и техники. Особенно жестокие потери понесли войска Западного фронта. Из общего числа разгромленных на советско-германском фронте дивизий 24 входили в состав этого фронта. В катастрофическом положении оказались и остальные 20 дивизий этого фронта. Они потеряли в силах и средствах от 50 до 90 %.

За первые три недели войны Красная Армия лишилась огромного количества военной техники и вооружения. Только в дивизиях (без учета усиления и боевого обеспечения) потери составили около 6,5 тыс. орудий калибра 76 мм и выше, более 3 тыс. орудий противотанковой обороны, около 12 тыс. минометов и около 6 тыс. танков. Военно-Воздушные Силы за это время потеряли 3 468 самолетов, в том числе значительное количество машин новых конструкций. Уже к полудню 22 июня в ходе бомбардировок советских аэродромов немцы уничтожили 1200 самолетов, из них свыше 800 – на земле. Потери советского Военно-Морского Флота составили: 1 лидер, 3 эсминца, 11 подводных лодок, 5 тральщиков, 5 торпедных катеров и других судов.

К концу 1941 г. Красная Армия потеряла практически весь первый стратегический эшелон – наиболее подготовленные кадровые войска. Только военнопленными, как это теперь установлено, потери за это время составляли около 3,9 млн человек...82.

Эти данные о потерях должны еще серьезно уточняться. Их сопоставление, например, по танкам и самолетам с данными таблицы на 1939–1941 гг., приведенной выше, показывает сокращение по танкам на 25,75 %, а по самолетам – на 14,15 %. Таким образом, при таких потерях у Красной Армии танков и самолетов оставалось бы в несколько раз больше, чем у Вермахта, что абсолютно не соответствует ситуации того времени. Обобщающие статистические сведения – это еще одна больная и до сих пор не до конца проясненная проблема военной историографии. О том, какой трудной оказывается дорога к истине, свидетельствует эволюция числа потерь Красной Армии и гражданского населения в годы Второй мировой войны.

К этому необходимо добавить имеющиеся в литературе сведения о том, что к зиме 1941 г. противник оккупировал территорию, на которой до войны проживало около 40 % населения, добывалось 63 % угля, выплавлялось 68 % чугуна, 58 % стали, производилось 84 % сахара, т.е. была потеряна огромная часть того, что было создано в довоенные пятилетки83.

Можно представить себе, что пережил Сталин в течение нескольких дней после 22 июня 1941 г., когда он осознал масштаб происшедшего провала. Только 3 июля, на двенадцатый день после нападения фашистской Германии, он, наконец-то, вышел к народу с неожиданным для всех обращением «Братья и сестры!»

24 мая 1945 г., выступая в Кремле на обеде в честь командующих войсками Красной Армии, Сталин вернулся к началу войны: «У нашего правительства было не мало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941–1942 годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибалтики, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода. Иной народ мог бы сказать Правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего Правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества – над фашизмом. Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!»84.

...В результате события стали развиваться по другому сценарию, и Сталин получил только пол-Европы. Но уже в апреле 1945 г. во время приема правительственной делегации Югославии он неожиданно сказал, что Германия быстро оправится после поражения. И далее, предвосхищая расстановку сил на мировой арене к этому времени заявил: «... Война скоро кончится, через пятнадцать-двадцать лет мы оправимся, а затем – снова»! Приведя эти слова Сталина в своей книге, М. Джилас записал свое ощущение: «Что-то жуткое было в его словах: ужасная война еще шла»85. Существует также свидетельство о том, что американский посол А. Гарриман спросил у Сталина, что, наверно, ему приятно: вот немцы стояли у самой Москвы, а он сейчас делит Берлин? И Сталин ответил: «Царь Александр дошел до Парижа»86.

Внешнеполитическая деятельность сталинской власти в последующие годы – это особая тема. Необходимо отметить только, что до самого конца Сталин не оставил своих замыслов ни о дальнейшем расширении фронта социализма, ни о новой войне, которая способствовала бы их осуществлению. В своей последней работе «Экономические проблемы социализма в СССР» в разделе, в котором он рассматривал «вопрос о неизбежности войн между капиталистическими странами», Сталин вновь вернулся к этой своей идее. «После первой мировой войны, – писал он, – тоже считали, что Германия окончательно выведена из строя, так же, как некоторые товарищи думают теперь, что Япония и Германия окончательно выведены из строя. Тогда тоже говорили и шумели в прессе о том, что Соединенные Штаты Америки посадили Европу на паек, что Германия не может больше встать на ноги, что отныне войны между капиталистическими странами не должно быть. Однако, несмотря на это, Германия поднялась и стала на ноги как великая держава через каких-либо 15 – 20 лет после своего поражения, вырвавшись из неволи и став на путь самостоятельного развития»87.

По мнению политического обозревателя радиостанции «Свобода» Г. Ахминова, еще в начале 1960-х гг. проанализировавшего этот отрывок из сталинской работы с учетом общего контекста того времени, Сталин, говоря о будущем, исходил из существования сильной капиталистической Германии. Высказываясь о современном положении, он постоянно употреблял выражение «Германия (Западная)». В его калькуляциях будущего не было ни Германской Федеративной, ни Германской Демократической республик, была лишь одна Германия.

10 марта 1952 г. стало известно, что Советское правительство радикально изменило свою точку зрения по германскому вопросу: оно больше не выступало против перевооружения Германии, но настаивало, чтобы Германия получила независимую национальную армию. Эта мысль вытекала из законченной за шесть недель до того работы Сталина. Если Сталину хотелось натравить Германию и Францию друг на друга через 15–20 лет, он должен был заблаговременно позаботиться о том, чтобы Германия и Франция имели бы независимые вооруженные силы88.

Однако это были не только намерения, но и действия. Уже о многом говорит хотя бы тот факт, что фактически все уцелевшее в Восточной Германии оборудование, годное для производства танков, боевых кораблей, самолетов, артиллерийских орудий, химического оружия массового поражения, было перебазировано в СССР. Особое внимание уделялось поиску и вывозу того, что имело отношение к атомной бомбе и ракетной технике. Все это проводилось в обстановке строжайшей секретности89. А весной 1952 г. Сталин неожиданно для высшего военного командования принял решение о срочном формировании 100 дивизий реактивных бомбардировщиков фронтовой авиации. Значительная часть новых авиационных соединений размещалась на северном побережье, на Чукотке, на Камчатке, там развернулось лихорадочное строительство ледовых и стационарных аэродромов, баз снабжения, жилых помещений для личного состава. Чтобы сформировать 100 авиационных дивизий, был необходим огромный самолетный парк. Сверх плана от промышленности требовалось в кратчайшие сроки выпустить свыше 10 тыс. бомбардировщиков. Кроме того, шло интенсивное освоение авиационного атомного оружия90. Только смерть Сталина избавила мир от последствий этой его деятельности.