Глава IV
Воин
Гром еще глухо ворчал вдали, но грозная сила его угасла. Резкий штормовой ветер рвал плюмажи на шляпах, парусами вздувал плащи свиты, нещадно трепал завитые локоны. Низкие темные облака стремительно проносились над холмами Ноттингемского графства.
Процессия из нескольких сот пестро одетых всадников вслед за королем Карлом и знаменосцем выехала на центральную площадь замка. Огромное старинное знамя с девизом «Воздайте кесарево кесарю» билось и трепетало, вот-вот готовое вырваться из рук.
Загремели барабаны, зазвучали трубы, и герольд начал читать королевскую прокламацию. По обычаю предков Карл призывал верных вассалов выйти за него на битву с непокорным парламентом. «…Мы выполним наш долг в такой степени, что господь снимет с нас вину за ту кровь, которую должно будет пролить при этом…» Когда чтение было окончено, шляпы полетели в воздух и нестройные голоса прокричали: «Боже, храни короля!» Знамя было укреплено на вершине одной из башен Ноттингемского замка.
Король был печален. Его свита казалась ничтожной; денег не было; миссия супруги на континенте пока не приносила успеха. Ни один пехотный полк не был еще набран, оружие и амуниция застряли в Йорке. Правда, его поддерживали почти целиком северо-западные графства, а также Уэльс и Корнуол; все родовитые и знатные фамилии изъявляли ему свою преданность; но зато самые развитые, деловые, близкие к Европе области и порты, весь юго-восток страны, а главное — Лондон с его могучими финансами, запрятанными в Сити, — все были за парламент.
Немного утешал лишь приезд из Германии нового доблестного воина. Племянник Карла, сын его сестры, богемской королевы, и супруга ее, курфюрста Пфальцского Фридриха, двадцатидвухлетний принц Руперт с жаром уверял, что они одним махом покончат с презренными «круглоголовыми» — сбродом, осмелившимся бунтовать. Немудрено, что принцу сразу же по прибытии был пожалован орден Подвязки.
Ах, как он был красив, горяч, дерзок, принц Руперт! Как любили художники рисовать породистое, надменное, прекрасное лицо, аристократические руки в пене кружевных манжет, великолепные локоны, ниспадающие на драгоценный воротник! Такой блестящий, стремительный военачальник как раз и нужен был нерешительному, меланхоличному, слабому Карлу.
…Штормовой ветер к ночи усилился, и, проснувшись утром на следующий день, 23 августа 1642 года, король не увидел своего знамени на башне: его свалило ветром. Гражданская война началась с дурных предзнаменований.
Армии не было и у парламента. В Англии вообще не было регулярной армии. Длительный мир, который царил в стране вот уже второе столетие, делал ее ненужной. Местное же ополчение — милиция, созываемая в случае опасности, воевать, по сути дела, не умела. Из этих доморощенных, плохо обученных, привязанных к родному селу или городку отрядов надо было создать армию, способную сразиться с кавалерами.
Уже в конце августа Кромвель начинает собирать отряд кавалеристов среди своих земляков в Хантингдоне и Кембридже. К нему идут арендаторы, которые помнят его заступничество и чувство справедливости; крестьяне-йомены; городские ремесленники и подмастерья; все, конечно, благочестивые пуритане. В сентябре Оливер Кромвель уже капитан отряда из 60 добровольцев, еще неуклюже сидящих на своих привычных к полевой работе лошадках.
Набор добровольцев идет повсюду, и армия графа Эссекса, главнокомандующего парламентских войск, насчитывает около 20 тысяч человек. Но что это? Граф Эссекс, сын печальной памяти фаворита королевы Елизаветы, будто и не настроен на битву? Он важен и скорбен. Ему нелегко возглавлять армию, рвущуюся в бой против божьего помазанника, самого короля. Он медлит, колеблется; а когда наконец 9 сентября выступает из Лондона — в обозе везут по его приказу похоронные принадлежности: гроб, саван, фамильные гербы.
Промедление парламентской армии дает королю возможность сплотить свои силы. Карл выступает на юг, к Лондону, и по пути к нему стекаются все кавалеры со своими слугами, все вояки, сражавшиеся на континенте, наемники, искатели военной славы. Войско Эссекса идет на север, а войско короля — на Лондон; лишь разминувшись с ним, Эссекс спохватывается. Он поворачивает вдогонку королю, теряет по дороге значительную часть артиллерии и, наконец, холодным днем 23 октября у холма Эджхилл, недалеко от Оксфорда, настигает противника.
Оба войска, численностью каждое около 14 тысяч человек, выстроились друг против друга в боевом порядке: пехота с мушкетерами и копейщиками посредине, кавалерия на флангах. В два часа пополудни принц Руперт выхватил из ножен клинок и дал шпоры коню. Его кавалеристы, сверкая шпагами в морозном воздухе, стремительно понеслись навстречу темной массе парламентского войска. В считанные минуты правый фланг кавалерии «круглоголовых» был смят, опрокинут, обращен в бегство. Рупертова конница с гиканьем понеслась им вдогонку, по дороге налетела на обоз и, расстроив собственные ряды, принялась грабить. Руперт считал свое дело сделанным.
Пока пехота, дымя фитилями, перезаряжала мушкеты, последовал удар кавалерии на другом фланге. Тут уж парламентские отряды не подкачали: их полковнику удалось не только выдержать натиск роялистов, но и перейти в наступление. Лондонская милиция, составлявшая ядро парламентской пехоты, держалась стойко. Несколько кавалерийских отрядов подкрепили ее успех, и кавалерам пришлось туго: их атаковали и с фланга и с тыла.
Уже вечерело, когда «победоносный» Руперт вернулся на поле сражения, где царила полная неразбериха. Многие не могли понять, с кем и за кого сражаются. Он бросился на помощь королевской пехоте и с грехом пополам отбил атаки «круглоголовых».
Ночь наступила; бой окончился, но никто не знал, кто победил. На следующий день удивлению не было границ: граф Эссекс дал приказ отступать к Уорику. Король со своей армией, ободренный успехом, отошел к Оксфорду, занял его и устроил там, в тридцати милях от Лондона, свою штаб-квартиру.
Кромвель был всего лишь кавалерийским капитаном. Он с болью видел, как дружная атака Рупертовой кавалерии сломала, смяла ряды парламентских солдат, он кусал губы от стыда за своих нерешительных командиров. Нет, не такое войско нужно было парламенту.
— Что ждать от ваших кавалеристов? — с жаром говорил он Гемпдену. — Большинство их — старые, опустившиеся военные служаки, и к тому же пьяницы. А их отряды — это сыновья джентльменов и благородных людей. Неужели вы думаете, что всякий сброд будет в состоянии бороться с джентльменами, которые обладают твердостью и храбростью, которых вдохновляет честь? Вы должны набрать себе людей такого духа, которые ни в чем не уступали бы джентльменам, а иначе вас будут бить постоянно!
Умный Гемпден качал головой. Все это так, и хорошо бы иметь солдат, по духу равных джентльменам. Но где их взять? Как обучить? Кузен Кромвель смел и горяч, он ищет добра, но его предложение невыполнимо.
Гемпден недооценивал своего кузена. Уязвленный поражением и — кто знает? — может быть, плененный безоглядной удалью великолепного Руперта, он берется за дело. Он уже знает, что нужно для победы: найти людей высокого духа, которые знают, за что они идут в бой, которые окрылены в битве не жаждой наживы или славы, а куда более высоким порывом: порывом к справедливости, добру для всех, порывом к богу. Он знал таких людей. За ними не надо было далеко ходить: их суровые, правдой дышащие лица он видел в церквах Хантингдона и или, где читали по воскресеньям Писание, на базарных площадях, где они со вниманием слушали пуританского проповедника, в собственном доме. Это праведники, «святые», готовые отдать жизнь за свою веру. Их идеалы выше суетных устремлений кавалеров. Только такие люди, должным образом организованные и обученные, могут победить в правом деле.
И Кромвель начинает создавать новую армию. Его небольшой кавалерийский отряд, набранный в бесконечных поездках по восточным графствам, объединившимся теперь в Ассоциацию по борьбе с королем, становится основным ядром. Его солдаты ненавидят королевский произвол; они никому не позволят вмешиваться в дела их совести, навязывать ту или иную веру. Они честны и неподкупны. Они суровы и непритязательны и так же готовы подчиняться начальникам своим, как подчиняются законам евангельским. А без такого подчинения, думает Кромвель, нельзя быть хорошим человеком. Сказано ведь: «Будьте покорны всякому человеческому начальству для господа…»
К январю 1643 года отряд уже набран, и парламент жалует Кромвелю чин полковника. Это еще увеличивает его рвение: солдат и их неповоротливых лошадей, привыкших к плугу, надо обучить равнению, поворотам, различным аллюрам. И Кромвель с утра до вечера, не жалея себя, занимается с полком. Он сам учит новобранцев быстро заряжать мушкет, правильно держать пику, перестраивать ряды, слушаться команды. Он учит их безоговорочному повиновению и беспощадности в бою. «Какой бы враг ни стоял передо мною, будь то сам король, — говорит он, — я застрелю его, как любого другого. Если совесть запрещает вам сделать то же самое, идите куда-нибудь еще». То окриком, то соленой шуткой, над которой раскатисто хохочет вместе с ними, он добивается послушания, стройности, единства действий. Да, он будет стремителен и беспощаден, как Руперт, но его солдаты не будут тотчас после атаки рассыпаться и грабить. Нет, они соберутся, построятся вновь и в боевом порядке снова ринутся на врага, чтобы победа была полной.
Забот еще много: солдат надо хорошо кормить, обуть, одеть, снарядить. Словно добрый отец и рачительный хозяин, Кромвель входит во все их нужды. Он и собственных денег не жалеет — уже больше тысячи фунтов вложил он в полк; и комитеты графств постоянно теребит он письмами, просит, убеждает, требует:
«Моя часть выросла. Я имею прекрасных соратников… Но я слишком беден, чтобы помогать деньгами, и уже отдал, что мог. Теперь, с помощью божьей, отдам только свою шкуру; то же сделают и мои люди».
«…Я прошу денег не для себя. Если бы речь шла обо мне, я и рта не раскрыл бы в такое время. Но другие не будут удовлетворены. Умоляю вас, поспешите с присылкой ассигнований. И не забудьте о проповедниках».
«…Джентльмены, дайте возможность жить и содержать себя тем, кто желает пролить кровь свою ради вас».
И в Лондон, члену парламента Сент-Джону летит письмо:
«Я не тревожил бы вас по денежным делам, если бы тяжкие нужды моих солдат не угнетали меня сверх всякой меры. Мои отряды выросли. У меня прекрасные товарищи: если бы вы их узнали, вы бы со мной согласились. Они не анабаптисты, они честные, умеренные христиане: они ожидают, что с ними будут поступать по-человечески».
Удивительно ли, что солдаты души не чаяли в своем полковнике!
Но и этого мало. Полк надо разбить на отряды, а во главе каждого из них поставить способного и надежного командира. С этим еще труднее. От веку повелось, что начальником должен быть человек знатный, благородного происхождения, образованный. Конечно, хорошо бы иметь таких командиров. Но где они? В полк к Кромвелю они не просились.
И он решается на невиданный шаг: назначает командирами простых мужиков, обнаруживших сметливый ум, упорство и хватку, но никогда не бывавших рыцарями. Над ним смеются, его укоряют. Но ничто не может поколебать его убежденность.
«Если вы изберете в качестве капитанов божьих праведных людей, — пишет он, — благочестивые люди последуют за ними… я предпочитаю простоватого капитана в грубошерстном кафтане, который знает, за что он сражается, и любит то, что он знает, тому, кого вы называете джентльменом и который больше ничего из себя не представляет».
Капитанами назначаются извозчик, сапожник, котельщик, корабельный шкипер.
Но что было обязательно для командира — это верность пуританским идеалам. Капитан должен быть не только хорошим солдатом, но и хорошим проповедником. Пламенная вера, умение поднять дух войска, воодушевить его горячими, от сердца идущими словами — Кромвель не знал ничего, что давало бы в бою большую смелость и уверенность. Он выдвигал в командиры не только умеренных пуритан, но даже крайних сектантов. Он знал этот народ и не боялся его. Правда, они нередко громили соборы, разбивали цветные стекла, жгли иконы и священные книги. О них поэтому шла дурная слава. Но зато они, как и он, горели ненавистью к тирании, а свобода их убеждений делала их даже более гибкими и смелыми воинами, чем приверженные догме пресвитериане.
Кромвель говорил своим солдатам о царстве вечной справедливости, о торжестве истины и веры над ложью и идолопоклонством. Долг, общее дело, идеал служения добру и свободе — вот знамя, за которым шли его солдаты.
К марту полк — около двух тысяч всадников — был готов сразиться с врагом. Это был удивительный полк. В газете про него написали:
«Что до Кромвеля, то он имеет 2000 храбрых и хорошо дисциплинированных воинов. Если кто из них побожится — платит штраф в 12 пенсов; если напьется, его сажают в колодки или еще того хуже; если один назовет другого „круглоголовым“, его увольняют со службы; так что в тех местах, куда они приходят, все от них в восторге и присоединяются к ним. Какое было бы счастье, если бы все наши силы были так же дисциплинированны».
И вот первые стычки, первые испытания в бою. 13 мая 1643 года. Вечер. Большое поле близ местечка Грэнтем в Линкольншире, где кавалеры развернули 21 роту кавалерии и четыре роты драгун.
«Как только мы услышали тревогу, — писал в тот же день Кромвель, — то вывели наш отряд, состоящий из двенадцати рот, из коих некоторые находились в таком жалком состоянии, что трудно представить. Эту горсточку богу было угодно бросить на чашу весов. Некоторое время мы стояли на расстоянии выстрела от неприятеля, и драгуны с полчаса или немного больше вели огонь. Видя, что неприятель на нас не движется, мы сами решились его атаковать и после многих выстрелов с обеих сторон устремились на него довольно крупной рысью. Они держались стойко, но с божьей помощью были весьма быстро опрокинуты и побежали, а мы их преследовали две или три мили».
28 июля 1643 года. Окрестности городка Гейнсборо в том же графстве. «Неприятельский отряд стоял на вершине высокого холма, над нашими головами. Кое-кто из наших попробовал взобраться на холм; враг сопротивлялся. Мы опрокинули его и сумели взобраться на холм». Оказалось, что за авангардом в резерве стоит целый конный полк роялистов. «Прежде чем мы успели привести наш отряд в порядок, неприятель бросил на нас свои главные силы… Мы тоже атаковали его. Я был на правом крыле. Сойдясь вплотную, конь к коню, мы долго дрались мечами, сохраняя добрый порядок, и никто не мог одолеть. Но наконец противник поколебался, наши люди нажали на него посильнее, он подался, и мы его вскоре одолели, все их войско; одни побежали в одну сторону, другие в другую, в большом беспорядке».
10 октября. Уинсби, Линкольншир. Здесь стоят главные силы роялистов — около трех тысяч человек. Да и парламент стянул сюда примерно столько же. Здесь и командующий войсками Восточной ассоциации граф Манчестер, и командир северных войск парламента Томас Ферфакс. Битва начинается с атаки парламентских драгун. Почти тотчас же раздается дружное, к небу летящее пение. Звучит псалом:
Боже, царь мой!
С тобою избодаем рогами врагов наших;
Во имя твое попрем ногами восстающих на нас.
Ибо не на лук мой уповаю, и не меч мой спасет меня;
Но ты спасешь нас от врагов наших и посрамишь ненавидящих нас.
Это идут в бой отряды Кромвеля. В прозрачном осеннем воздухе далеко разносятся суровые мужские голоса.
Кромвель сам ведет свою кавалерию. Стремительность его удара не уступает Рупертовой. Мушкетеры роялистов дают залп, и Кромвель чувствует, что падает. Тяжелое тело убитого коня придавливает его к земле. Но сам он жив, цел, и могучая сила поднимает его, он бежит вперед, снова падает, встает и бежит. В сумятице боя уже трудно разобраться. Мимо проносится чья-то лошадь с пеной на удилах, без седока. Кромвель успевает схватить ее под уздцы, вскочить в седло — и вот он снова в гуще сражения. Что-то кричит солдатам, подбодряя их, выравнивает ряды. Противник дрогнул — и вот уже бегут прочь роялистские солдаты, бросая оружие. Победа полная: захвачены тридцать пять знамен и около тысячи пленных. Большая часть Линкольншира очищена от кавалеров.
Но что это? Победы армии будто и не радуют парламент. В нем царит совсем иной дух, чем в славные дни Великой ремонстрации. Он обезглавлен: мужественный, благородный Гемпден смертельно ранен в стычке 18 июня; старина Пим болен, и смерть его не за горами; непримиримый отважный Мартен сидит в тюрьме. Теперь делами заправляют осторожные, консервативно настроенные пресвитериане, которые боятся всенародной войны. Лучше бы, считают они, миром договориться с королем — он уже получил хороший урок. Не то кто знает, до чего может довести народная стихия. Они полагают, что следует договориться с шотландцами и прекратить смуты в королевстве. А для этого установить единые, приемлемые для всех церковные порядки, подобные шотландскому пресвитерианскому устройству. Ненавистный всем епископат упраздняется, а во главе каждой церковной общины ставятся пресвитеры — старейшины, мудрые и солидные люди. Они избирают синод — высший церковный орган, который осуществляет надзор в делах религии и карает отступников. С этими планами было согласно и большинство в Сити.
Усилиями пресвитериан в сентябре 1643 года был подписан договор с шотландцами. Он назывался «Священная Лига и Ковенант» и официально вводил в Англии пресвитерианское церковное устройство. Выполняя условия Лиги, шотландская армия под командованием генерала Ливена в январе 1644 года вступила в Англию.
Но в парламенте были и недовольные, которые помнили вольный воздух свободы, нахлынувший в 1641 году. Они не хотели мириться с узколобым пресвитерианством, мало чем отличавшимся от епископата. Их не могли удовлетворить «реформы», проведенные парламентом: все эти начетнические указы, в которых запрещались театральные представления, медвежьи травли, майские пляски, хоровое пение в церкви и тому подобное. Они стремились к свободе вероисповедания, к независимости суждений, к продолжению политических реформ и, значит, к продолжению войны. Это были индепенденты — независимые. Генри Вэн-младший, Оливер Сент-Джон, Артур Гезльриг стали их вождями.
Конечно, Кромвель всей душой был с ними. Правда, он, как и все остальные офицеры, подписал Ковенант и тем самым официально согласился на пресвитерианское устройство церкви, но это было вынужденное согласие. Парламент 5 февраля издал указ, в котором приказывалось всем англичанам, достигшим восемнадцати лет, подписать Ковенант. Но на этом нельзя было останавливаться. Сейчас, когда он чувствовал, что бог уже вложил в его руки замечательное орудие победы — его кавалерию, — он понимал, что надо идти вперед, закрепить достигнутое, иначе враг снова пойдет на Лондон и все надежды могут рухнуть. Надо всемерно укреплять армию. Он спорит, убеждает, настаивает. «Если бы я мог сказать такие слова, которые пронзили бы ваши сердца, — пишет он власть имущим, — я бы это сделал… Если мы что-нибудь упустим, вы увидите, армия Ньюкасла сядет нам на голову». «… Сейчас не время выбирать или думать о том, что приятнее. Надо служить делу. Отдавайте приказы и добивайтесь повиновения! Господь да усилит ваше и наше усердие!»
Он видит, что командиры парламентских войск стараются затянуть войну. Он видит, что почти весь север и запад — три четверти страны — находится в руках короля, а парламент владеет лишь пятью графствами Восточной ассоциации. Эссекс вообще перестал сражаться, граф Манчестер, аристократ-пресвитерианин, медлит с созданием армии, парламент ведет переговоры с королем.
Этого Кромвель не может терпеть. Он действует. Утром его видят в одном графстве ассоциации, вечером — в другом. Он увлекает, уговаривает, угрожает. «Не о чем больше рассуждать! Вооружайтесь и выходите все, кто может! Образуйте отряды, собирайте волонтеров, каких только можете, запасайте лошадей. Спишитесь тотчас с Норфолком, Сеффолком и Эссексом! Умоляю вас, не тратьте времени, будьте энергичнее, прилежнее. Неприятеля можно остановить только кавалерией. Действуйте живее, работайте не отвлекаясь, не щадите сил, пользуйтесь всеми средствами!»
Он узнает, что майор-генерал Кроуфорд, начальник штаба графа Манчестера, разжаловал и выгнал из своего полка офицера только за то, что он был анабаптистом. К Кроуфорду летит длинное письмо. «Вы поступили неправильно, — убеждает Кромвель, — прогнав такого верного делу и способного к службе человека. Позвольте сказать вам, что я с вами совершенно не согласен. Я не могу себе представить, как это вы решаетесь предпочесть пьяниц, ругателей и порочных людей такому человеку, который боится клятвы, боится греха. Разве потому только, что он анабаптист. А уверены вы в этом? Ладно, пусть так, но разве это делает его неспособным служить обществу?.. Сэр, государство, выбирая людей к себе на службу, не должно обращать внимание на их религиозные воззрения; если они готовы верно служить ему, этого довольно… Берегитесь дурно обращаться с людьми, которые провинились только в том, что не разделяют ваших религиозных убеждений…»
Он весь погружен в военные дела, он занят по горло, и смерть второго сына, Оливера, от оспы в войсках парламентской армии уже не выбивает его надолго из колеи: это потеря войны. В начале 1644 года Кромвель получает чин генерал-лейтенанта.
«Две могучие армии, каждая из которых состояла более чем из двадцати тысяч кавалеристов и пехотинцев, приготовлялись к бою, развернув свои колышущиеся знамена и глядя друг другу в лицо… Нашим отличительным знаком была белая бумага или носовой платок на шляпах; нашим лозунгом был „С нами бог!“. Знак неприятелей заключался в том, что они были без лент и шарфов, их лозунгом был „Бог и король!“.
Расположение нашей армии, когда она выстроилась, было таково: большая часть конницы генерала Лесли совместно с конницей генерала Фэрфакса составляла правое крыло. Конница графа Манчестера с частью шотландцев составляла левое крыло. Пехотинцы поместились в центре».
Так свидетельствовал очевидец.
Конницу графа Манчестера возглавлял генерал-лейтенант Кромвель. На вересковой пустоши Марстон-Мур, в пяти милях южнее Йорка, встретились сырым ветреным днем 2 июля две могучие армии: силы принца Руперта, соединенные с войсками Ньюкасла, против сил парламента. Роялисты насчитывали около 18 тысяч человек, «круглоголовые» — более 22 тысяч. У солдат парламента с утра не было крошки во рту: обоз с провиантом почему-то не подоспел вовремя, и, мучимые жаждой, они запрокидывали головы, ловя ртом дождевые капли.
Солнце, то и дело заслоняемое бегущими рваными облаками, из которых накрапывал дождь, уже склонялось к закату, когда трубы протрубили сигнал к бою. С парламентской стороны ударили пушки, и кавалеры, стоявшие на расстоянии мушкетного выстрела, услышали вдруг низкие суровые звуки, от которых мурашки побежали по спинам: две с половиной тысячи кавалеристов на левом фланге запели псалом.
Его подхватила пехота, наполовину скрытая от глаз высокой мокрой рожью.
Принц Руперт с улыбкой обернулся к генералу Ньюкаслу:
— Битвы сегодня не будет. Они будут петь и молиться. А я пойду ужинать. Мы сегодня и так прошли достаточно.
Он соскочил с коня и отправился к своему шатру. Ньюкасл, с сомнением покачав головой, последовал за ним, уселся в карету и приказал раскурить трубку.
Небо потемнело — приближалась гроза. Дождь пошел сильнее, удар грома расколол небо над томящимися солдатами. Было около семи часов вечера.
В этот миг левое крыло парламентской армии внезапно пришло в движение, прогремел мушкетный залп, и темная, сплоченная, будто единое тело неведомого чудовища, масса кавалеристов ринулась вниз с холма, не прекращая грозного пения. Кромвель повел своих людей в атаку. Это была совсем новая, невиданная атака: быстрая, повинующаяся каждому жесту своего командира. Поводья не отпускались; стремена были коротко подвязаны: кавалеристы скакали сомкнутым строем, крупной рысью, совсем близко один от другого.
Этого кавалеры не ожидали. Руперт, бросив недоеденный ужин, поднял свои войска и с бешеной стремительностью двинулся навстречу. Два врага, два знаменитых командира — юный лихой красавец и сорокапятилетний коренастый, простоватый, с обветренным красным лицом Кромвель встретились лицом к лицу. Страшный удар рукопашной смешал на короткое время обе конницы. Ожесточенный звон клинков, ржанье лошадей, вскрики раненых — и громовые удары сверху, с неба, где бушевала гроза, — и впрямь в этой битве участвовали не только земные, но и небесные воинства. Руперт был поражен, взбешен: в первый раз противник не рассеялся, не побежал от его удара, а лишь подался немного назад, не расстроив своих рядов.
Вспышка от близкого выстрела на мгновение ослепила Кромвеля, и он почувствовал, что ранен в шею: горячая кровь обагрила воротник. Но разве это могло остановить его! Он не помнил, кто, торопясь, перевязывал ему рану, нетерпение боя все горело в нем, и вот он уже снова на коне, и солдаты его дружным возгласом приветствуют командира. Он с ними, он снова ведет их. Сомкнутым строем, колено к колену, они бросаются на Руперта опять и — о чудо! — прославленная кавалерия принца дрогнула… Она уступает… Она бежит!
Победа!
Но Кромвель недаром так ревниво, так придирчиво изучал тактику Руперта. Теперь главное — не увлечься преследованием, не покинуть поле боя, а собраться, оглянуться вокруг: как идет сражение в других местах, кому нужна его помощь?
А помощь нужна, очень нужна: правый фланг кавалерии разбит, шотландцы со слезами молятся об избавлении от гибели, пехота в центре едва держится под ударами Ньюкасла. Свои перемешались с чужими, ожесточение боя дошло до предела, до ослепления. Кто-то дрожит и плачет, кто-то, пытаясь улизнуть, спрашивает дорогу в ближайшую деревню, кто-то лежит на земле в полном изнеможении, и не знаешь, убитый это, раненый, или просто до смерти усталый, безразличный ко всему человек.
Вот тут-то и сказались долгие часы полевой муштры; часть кавалерии, повинуясь одному знаку руки командира, бросается вдогонку за Рупертом, а другая, большая часть, с неожиданной стороны бьет по войскам Ньюкасла, оставленным без прикрытия кавалерии.
Этот маневр решает судьбу сражения. Вражеская пехота дрогнула и прекратила атаку. Кавалеры, бросая оружие и знамена, побежали.
Длинный летний вечер подходил к концу. Гроза прошла. Темнело. Ошеломленные победой, счастливые, забывшие о голоде солдаты собрались вместе, обнажили головы, запели благодарственную молитву.
Ночевать приходилось тут же, на поле. Часов около одиннадцати граф Манчестер бродил от костра к костру и извинялся за то, что не может накормить их ужином. Он обещал завтра же с утра позаботиться о провианте. Солдаты посмеивались. «С нами бог! — говорили они; — Да мы готовы еще три дня не ужинать, лишь бы побеждать так, как сегодня!»
Поговаривали, что Руперт, спасаясь от преследования, забился в бобовое поле и сидел там, не смея высунуть носа. Больше трех тысяч роялистов было убито, полторы — взято в плен, захвачено сто знамен, вся артиллерия Руперта, все обозы и снаряжение.
На следующее утро по полю бродила женщина, разыскивая тело убитого мужа. Она остановилась возле группы солдат, которые раздевали убитых и делили их вещи. Ее муж был кавалером, и она ждала, когда солдаты уйдут, чтобы потом осмотреть трупы. Какой-то офицер спросил, что ей нужно, и она объяснила.
— Не надо вам тут стоять, — мягко сказал он. — Мы сейчас будем собирать и хоронить тела убитых и, когда найдем вашего мужа, сообщим вам.
Он взял ее под руку, подвел к лошади и помог взобраться в седло. Затем подозвал солдата и велел проводить женщину до дому. Прощаясь, она спросила:
— Как имя ваше?
— Кромвель, Оливер Кромвель, — ответил он.
Он был упоен победой.
Ему казалось, что небывалая, невиданная сила увлекает его вперед, ведет единственно правильным, чудесным, свыше назначенным путем. Командир шотландцев Лесли, не один год воевавший на континенте, сказал, что подобных солдат нет сейчас во всей Европе. О его искусстве вождения войск громко заговорили повсюду. Сам Руперт назвал его «железнобоким», и скоро так стали именовать все его войско. Через несколько дней сдался Йорк.
Заседание военного совета затягивалось. Казалось, все генералы недовольны друг другом, каждый имеет свое особое мнение и ни в чем не хочет уступить другому. Настроение у всех было под стать промозглому ноябрьскому вечеру. Граф Манчестер вел заседание небрежным тоном, плохо скрывая неловкость и боязнь осуждения. Осенняя кампания не в пример летней шла из рук вон плохо. Армия Уоллера на юге едва не подверглась полному разгрому; Эссекс на западе был совершенно беспомощен.
Кромвель сидел набычившись, его лицо было красно. В свое время он предлагал пойти на выручку к Эссексу; он готов был лететь туда на крыльях, но натолкнулся на холодное «нет». Граф Манчестер, его непосредственный начальник, казалось, нарочно затягивал войну, избегал сражения как раз тогда, когда парламентские войска имели явные преимущества. Он пренебрегал распоряжениями объединенного командования, поступал вопреки мнению военного совета — словом, он не хотел победы парламента. Кромвелю казалось, что после Марстон-Мура Манчестер его боится и сознательно не дозволяет проявить инициативу.
Еще тогда, летом, окрыленный успехом победы, Кромвель пытался убедить его. «Милорд, — говорил он, — станьте решительно на нашу сторону. Не говорите, что надо быть умеренным ради достижения мира, что надо щадить палату лордов, бояться отказов парламента: какое нам дело до мира и до лордов? Дела до тех пор не пойдут на лад, пока вас не будут звать просто мистер Монтэгю. Если вы сблизитесь с честными людьми, то скоро станете во главе армии, которая будет предписывать законы и королю и парламенту». Может быть, именно эти смелые речи и напугали тогда графа до полусмерти. После этого разговора он стал еще более труслив, нерешителен, бездеятелен.
Результат был плачевным: пехота Эссекса в начале сентября сложила оружие, а сам главнокомандующий бежал на корабле. А несколько дней назад у Ньюбери парламентская армия, хотя и имела почти двойное численное превосходство, не сумела одержать победу. Король занял крепость Деннингтон и овладел большими запасами оружия и артиллерии.
Кромвель чувствовал, как знакомая ярость закипает в горле. Он прижмет этого холеного графа к стене, он заставит его высказаться прямо!
— Сэр, — голос его сделался хриплым, брови насупились больше обычного. — Вы говорили о трудностях. Да, солдаты наши болеют, лошади шатаются от плохого корма. Но известно ли вам, что французы готовы помочь королю не только деньгами и оружием? Известно ли вам, что войска их, многие тысячи солдат, вот-вот высадятся на нашем берегу, чтобы выступить на стороне короля? Должны ли мы прекратить наступление в этих условиях?
Генералы переглянулись. Удар попал в цель.
— Ну, эти слухи лишены всякого основания, — попробовал обороняться Манчестер.
Генералы зашумели. Высадка французских войск — дело серьезное. Об этом уже давно поговаривали в армии; в последнее время слухи усилились. Короля надо разбить немедленно, пока к нему не подоспела помощь с континента.
— Сражение, решающее сражение, вот что нам нужно! — заговорили все разом.
Граф Манчестер выпрямился. От его напускной вялости не осталось и следа. Глаза его сверкнули, голос зазвенел:
— Разбить короля, говорите вы! Пусть так! Но если мы разобьем короля девяносто девять раз, он все-таки останется королем, как и его потомки, а мы — его подданными. А если он разобьет нас хотя бы один раз, нас всех повесят, а потомки наши станут рабами!
— Милорд! — Кромвель уже успокоился. Манчестер был пойман в ловушку, и ответить ему было совсем просто. — Милорд, если это действительно так, зачем же было вообще поднимать оружие? Значит, нам совсем не следует сражаться? Если так, давайте заключим мир с королем, как бы ни были унизительны его условия!
О мире, конечно, не могло быть и речи. Война продолжалась. Но вялая, трусливая тактика Манчестера граничила с преступлением. 15 ноября 1644 года парламентские войска оставили Ньюбери и отступили. Карл победителем вошел в Оксфорд.
Этому следовало положить конец. Кромвеля возмущала не медлительность Манчестера, не лень, не небрежение, не то, что он постоянно, словно нарочно, упускал прекрасные возможности напасть на врага, не ошибки его — кто на войне не делает ошибок? Нет, больше всего бесила его всевозраставшая уверенность в том, что за всеми этими слабостями и пороками стоит полное, непреоборимое равнодушие к делу. Против него нет оружия. Манчестеру просто не хотелось действовать, и, даже если его принудить, все равно это будет лишь видимость дела, увиливание от него, сознательное нежелание довести его до конца.
Не один Манчестер был таким. Похоже, что гибельной трусостью, преступным равнодушием заражено большинство парламента. Они, эти осторожные толстосумы-пресвитериане, хотели мира с королем на выгодных для себя условиях. Они уже начали с ним переговоры. Но на их условия король никогда не согласится, и война будет бесконечной, армия постепенно распадется, страна изноет от разрухи, а дело, великое дело, за которое началась битва, погибнет.
В конце ноября Кромвель покидает армию и едет в Лондон.
25 ноября он встает со своего места в палате общин и начинает говорить. За ним — правота и сила, за ним — его победы, его кровь, пролитая в сражениях. За ним — его солдаты, равных которым нет в Европе. Это придает его речи вес, уверенность, убедительность. Он перечисляет все неудачи парламентских войск, все позорные просчеты, все поражения.
— И больше всех виноват в этих неудачах и вытекающих из них дурных последствиях граф Манчестер! Все это произошло не из-за каких-нибудь случайных или частных обстоятельств и не из-за простой непредусмотрительности, а из-за принципиального нежелания его светлости превратить эту войну в победу. Он сам не раз заявлял, что ему не нравится эта война и он предпочел бы мир с королем.
Манчестер тоже не желает молчать. Он выступает в палате лордов три дня спустя. Его гнев разражается потоком обвинений против Кромвеля: он-де и склонен к неповиновению, и способен на мятеж, и готов уничтожить корону и аристократию. Он сказал ему, Манчестеру, однажды: «Дело не пойдет на лад, пока вас не будут звать просто мистер Монтэгю». Он против пресвитериан и шотландцев и готов поднять на них оружие. Он говорил, что надеется дожить до такого дня, когда в Англии не будет аристократов. Он грозился застрелить короля, как любого другого врага, если тот окажется перед ним. Он пытался дезертировать! Он покровительствует сектантам, мистикам, визионерам, которые тоже ненавидят лордов только за то, что они лорды!
Скандал в парламенте разгорался. Лорды, конечно, поддержали Манчестера. В общинах пресвитериане хранили осторожное молчание, но было ясно, что их симпатии на его стороне. За Кромвеля стояли индепенденты.
Кромвель настолько чувствовал за собой силу, настолько был уверен в правоте своей, что забыл об осторожности. Не только в парламенте, но и вне его, при встречах не только с близкими, но и с весьма далекими и даже не совсем доброжелательными к нему людьми он открыто возмущался поведением Манчестера, осуждал шотландцев и уверял, что и без них можно одержать победу, а если они вздумают мешать ему, он сам выгонит их из Англии. Наконец, он в раздражении позволял себе нападать на прерогативы короля, на лордов, на государственные устои…
Подозрительная встревоженность пресвитериан росла. В начале декабря в доме Эссекса собрались Холльз, Степлтон, несколько шотландских уполномоченных. Речь шла о том, как избавиться от такого опасного человека, каким стал для них Кромвель. Перебрали все старые добрые способы: яд, кинжал, обвинение в государственной измене — ничто не казалось подходящим в должной мере. После долгих споров решили посовещаться с юристами. Тут же, поздним вечером, по знаку величественного Эссекса послали за Уайтлоком и Мэйнардом, известными своей ученостью, опытом и респектабельностью; им можно довериться: они, кажется; с сочувствием отнесутся к делу.
Через полчаса или около того Уайтлок и Мэйнард, смущенные и встревоженные столь поздним вызовом, вошли в комнату. По лицам людей, тесно сидевших вокруг стола, по особо напряженной тишине и нескольким украдкой брошенным взглядам они тотчас догадались, что от них потребуют участия в заговоре. Перед ними извинились. Говорить начал шотландский канцлер лорд Доуден. После нескольких ничего не значащих учтивых став он перешел к сути дела.
— Вы знаете, господа, — сказал он, — генерал-лейтенант Кромвель не принадлежит к числу наших друзей. Он старался всячески вредить нашим войскам, когда мы вступили в Англию. Он непочтителен к его светлости лорду-генералу. По правилам нашего Ковенанта, всякий, кто играет роль поджигателя между двумя королевствами, надлежит немедленному суду. Поджигатель по законам Шотландии — это тот, кто сеет раздоры и старается произвести пагубные смуты. Так вот, мы желаем узнать от вас, имеет ли это слово то же значение в английских законах и заслуживает ли, по вашему мнению, лейтенант-генерал Кромвель названия «поджигателя» ? Если заслуживает, то как с ним следует поступить?
Ах, какой трудный вопрос они задали! И Уайтлок и Мэйнард отлично понимали, какой важный выбор стоит перед ними. Кромвель — или пресвитериане? Кромвель — или король? Новое — или старое?
Молчание затягивалось. Принесли еще свечей, часы пробили полночь.
Юристы наконец переглянулись, и Уайтлок поднял голову. Его практический ясный ум работал как хорошо отлаженная машина.
— Поскольку никто не начинает говорить, — с важностью произнес он, — я позволю себе в изъявление преданности его светлости (поклон в сторону Эссекса) выразить мое мнение. Слово «поджигатель» имеет у нас тот же смысл, что и в законах Шотландии. Но заслуживает ли этого названия генерал-лейтенант Кромвель, это можно узнать только тогда, когда будет доказано, что он действительно говорил или делал что-либо, клонившееся к возбуждению раздоров между двумя королевствами или смут среди нас самих. Я думаю, ни вы, милорд генерал (еще поклон в сторону Эссекса), ни вы, милорды комиссары Шотландии, не решитесь заводить дело и тем более выдвигать обвинение, не будучи полностью уверены в успехе. Кромвель — человек с умом смелым, изобретательным, гибким. Его влияние в нижней палате огромно; да и среди лордов многие его поддержат. Я не знаю, и вы здесь не привели ни одного факта, который доказал бы палате, что Кромвель действительно поджигатель. А потому благоразумно ли обвинять его в этом? Мне кажется, сначала нужно собрать о нем сведения, и тогда, если сочтете нужным, пригласите нас вторично. Мы выскажем свое мнение, а вы решите дело так, как вам заблагорассудится.
Лучше сказать было невозможно. Здесь было все: почтение к главнокомандующему и шотландцам, готовность помочь советом, умное, осторожное предостережение и твердый отказ участвовать. Мы разберем чисто юридическую сторону, а уж решайте и делайте все вы сами. Мэйнарду оставалось объявить, что он согласен с мистером Уайтлоком. Он добавил только одно тонкое соображение: слово «поджигатель» в законах английских употребляется редко и может подать повод к недоразумениям.
Надежды заговорщиков рушились. Напрасно горячились Холльз и Степлтон, доказывая, что Кромвель вовсе не имеет в палате такого влияния, которое ему приписывают, что у него много врагов, тайных и явных. Напрасно они уверяли, что охотно возьмут на себя дело публичного обвинения и приведут такие факты и слова, которые ясно изобличат его злостные намерения.
Осторожные шотландцы молчали: они поняли, что дело проиграно. Споры постепенно затухали. В два часа утра Уайтлок и Мэйнард одновременно, словно по команде, поднялись и раскланялись. Заговор провалился.
Он имел лишь одно последствие: кто-то из участников ночного разговора (уж не сам ли Уайтлок?) известил обо всем Кромвеля. И он после этого стал еще смелее, еще энергичнее.
9 декабря он снова берет слово в парламенте. Шум в палате общин мгновенно стихает.
— Теперь время говорить или навсегда умолкнуть, — торжественно произносит он. — Дело идет о спасении нации от полного обескровления или, лучше сказать, смерти. Затягивание войны может привести к тому, что страна возненавидит нас и само имя парламента…
Он хорошо все продумал. Слова сами складывались в законченные фразы, голос гремел, неколебимая уверенность окрыляла. Он знал, что нужно для победы. Не об ошибках командования теперь речь и не о Манчестере только! Надо изменить сам принцип ведения войны, надо реорганизовать всю армию.
— Что говорят о нас враги? — продолжал он. — Что говорят о нас даже люди, которые при открытии парламента являлись нашими друзьями? Они говорят, что члены обеих палат захватили высшие должности, военные и гражданские, и благодаря своим связям в парламенте и влиянию в армии остаются бессменно у власти и не дают быстро закончиться войне, чтобы вместе с ней не пришел конец их власти. Я говорю вам это в лицо, между тем как другие говорят это за вашей спиной.
Так вот куда он клонит! Он хочет показать, что, нападая на Манчестера, не хотел добиться каких-либо преимуществ лично для себя. Но самое главное — у многих даже дух захватило, — ведь это значит, он призывает к тому, чтобы сменить все командование армии! И Эссекс, и Манчестер, и другие подобные им командиры были членами парламента. Он хочет, чтобы они сами сложили с себя руководство войной.
— Если армия, — Кромвель сделал особое ударение на этой фразе, — не будет устроена иначе, а война не будет вестись более решительно, то народ не сможет дальше выносить ее и заставит вас принять позорный мир.
Ему удалось воодушевить своих единомышленников-индепендентов и убедить колеблющихся. Даже многие из пресвитериан поддержали его. Генри Вэн заявил, что готов немедленно сложить с себя полномочия казначея флота, и Оливер после него сказал, что тоже готов отказаться от командной должности в армии. В считанные дни дело решилось.
15 декабря палата общин приняла билль о самоотречении. «В течение этой войны, — говорилось в нем, — ни один член обеих палат не должен занимать или выполнять каких-либо командных должностей, военных или гражданских». Это была победа едва ли не более крупная, чем Марстон-Мур. Все пресвитерианское руководство армии, в том числе графы Эссекс и Манчестер, должны были в сорокадневный срок отказаться от своих постов. Главнокомандующим армии был по предложению Кромвеля назначен профессиональный военный, умеренный пресвитерианин, энергичный и храбрый воин Томас Фэрфакс. Приняв командование, он вышел из парламента. Ведущими помощниками при нем стали люди, как правило, молодые, не обремененные пышными титулами и длинными родословными: набожный Филип Скиппон, немало воевавший на континенте, тридцатипятилетний сын сквайра Генри Айртон, двадцатишестилетний майор-генерал Джон Ламберт, тоже сын сквайра.
Одно ведущее место пустовало в армии — место командира кавалерии и одновременно заместителя главнокомандующего. О том, кого назначить на этот пост, речи пока не было.
В январе 1645 года парламент принял решение о создании регулярной парламентской армии — Армии нового образца. Ею должен руководить единый центр — военный совет, солдатам и офицерам платят из государственной казны. «Армия должна состоять из шести тысяч всадников, — говорилось в постановлении, — которые должны разделяться по десять полков… Для этой армии должна быть набрана тысяча драгун, разделенных на десять рот. В этой армии должно быть двенадцать пехотных полков, каждый по тысяче двести человек… Каждый полк должен быть разделен на десять рот… Каждый кавалерист получает на свои расходы по два шиллинга в день…» Общую численность армии планировали довести до двадцати одной с половиной тысячи человек; треть ее составляла кавалерия.
Кромвель стал поистине душой новой армии, а его «железнобокие» — ее ядром. Заново при его бдительном, пристрастном участии были проведены рекрутские наборы в городах и селениях, по ротам шло обучение, пехотинцам выдали одинаковые красные мундиры. Их командирами становились простые ремесленники, йомены, лавочники. Кромвелевские капитаны, которые когда-то вызывали возмущение графа Манчестера, теперь делались полковниками. Поистине в Европе не было такого войска!
Не забыли и о проповедниках: пуританские лекторы, которые так хорошо умели связать слово божье с насущными задачами сегодняшнего дня, направлялись в каждый полк. Они не отказывались носить оружие — шпага, мушкет и Библия пускались в ход с одинаковым искусством.
Устав вводил строгую дисциплину. «Всякий покинувший свое знамя, — говорил он, — или бежавший с поля боя наказывается смертью… Если часовой или дозорный будут найдены спящими или пьяными… они будут беспощадно наказаны смертью… Воровство или грабеж караются смертью…» Как отличались эти принципы от принятого тогда повсеместно воинского «кодекса чести»! Грабеж местного населения, воровство, хищения считались обычным и даже доблестным делом. Особенно отличались в этом головорезы принца Руперта. Они не щадили ни церквей, ни госпиталей, ни мирных жителей. «Принц Роббер» — «Принц-Грабитель» — звали его в народе.
С тех пор как парламентское войско стало Армией нового образца, солдаты ее преобразились. Это не были больше простые йомены и полуграмотные мастеровые, привязанные к родным местам и не желавшие воевать в чужом графстве. Новое воодушевление охватило их. Сознание, что они сражаются за правое дело, лучше поддерживало дисциплину в их рядах, чем строгости устава, просвещало их полнее школьной науки. «Среди них не были распространены пороки, — писал современник, — обычные для военного стана. Не было ни воровства, ни буйства, ни брани, ни божбы, так что прогуливаться по их лагерю было столь же безопасно, как по хорошо устроенному городу».
Проповеди, которые они слушали, убеждали их, что бог на их стороне, и они не колеблясь шли за него на смерть. Победы над врагом подтверждали эту уверенность. Самостоятельное чтение и обсуждение Писания (каждому был выдан сборничек стихотворных псалмов, у многих имелись карманные Библии) давало пищу их уму, учило выражать свое мнение, искать справедливости и добра. Они становились гражданами.
Утро 14 июня выдалось холодное и сырое. Было около восьми часов. Кромвель стоял на вершине холма севернее деревушки Нэсби, что в девяти милях от Нортгемптона, в самом сердце Англии, и пристально следил за движениями вражеских войск, которые выстраивали блестящий боевой порядок на противоположном холме среди кустов зацветающего дрока, шиповника и колючего кустарника. Его солдаты, держа коней под уздцы, выстроились за ним, образуя правый фланг парламентской диспозиции. В центре стояла пехота генерала Скиппона в новеньких красных мундирах. Семь тысяч человек против четырех тысяч у короля. На левом фланге, прямо против кавалерии Руперта, — конница генерала Айртона, только что назначенного заместителем Кромвеля. Даже отсюда, издали, было видно, что и кавалерия у роялистов меньше парламентской. Впрочем, в кустарнике легко было спрятать весьма значительный резерв.
Только вчера Кромвель прибыл сюда, в армию Фэрфакса, и до сих пор в ушах его радостно звенели дружные клики приветствий, которыми встретили его солдаты. До самого последнего момента положение его было неясно: ведь «Акт о самоотречении», предложенный им самим в парламенте, требовал снятия с него военных полномочий. Но он не спешил с этим. Он был занят сначала организацией войск, потом мелкими стычками с кавалерами.
К лету 1645 года положение снова сделалось угрожающим: роялисты шли на Лондон. И самому Кромвелю, да и всем в парламенте и армии было ясно: без него не обойтись. Фэрфакс от имени военного совета послал в парламент ходатайство: «Всеобщее уважение и любовь, которой он пользуется среди офицеров и солдат всей армии, его личные достоинства и способности… его большая заботливость и прилежание, храбрость и верность, проявленные на службе парламента… а также постоянное присутствие и благословение божье, которое неизменно сопутствует ему, — все это делает нашу просьбу о его назначении нашей обязанностью по отношению к вам и народу…» Четыре дня назад, напуганные приближением роялистов, лорды с кислыми минами утвердили его назначение вопреки биллю о самоотречении.
Он оглянулся на свое войско. Бедные, неуклюжие солдаты в колетах из буйволовой кожи, как хорошо он знал их, как любил! Сборище простецких, неграмотных мужиков, презираемых кавалерами, — они сегодня покажут себя! Улыбка засветилась на его суровом лице, веселье наполнило сердце. Он поднял глаза к небу и произнес про себя краткое молитвенное благодарение. Он был уверен, что бог посрамит кавалеров.
В девять часов утра с той стороны послышался звук трубы. Ему нервно, будто только того и ждали, ответили трубы с парламентского холма, и первой, как всегда, ринулась в бой нетерпеливая конница Руперта. Кромвель вскочил в седло и дал сигнал к атаке.
Его «железнобокие» не подкачали. Первый же их удар смял и рассеял королевскую конницу левого фланга, погнал ее вниз с холма, за овраги, через колючки. Но нет, нет, не увлекаться погоней! Кромвель позволил лишь горсти своих солдат гнать дальше кавалеров, а основную часть повернул и могучим железным молотом обрушил на вражескую пехоту.
Пехота уже от мушкетных выстрелов перешла к рукопашной. Генерал Скиппон умело и ловко наступал вначале и даже выбил неприятеля с его позиций, но потом неведомо откуда на него налетели кавалерийские отряды, и ему пришлось отступить. Ряды «круглоголовых» расстроились, сам Скиппон был ранен, его помощник убит, еще немного — и красные мундиры обратятся в бегство. И здесь, как и при Марстон-Муре, Кромвель спас положение. Его «железнобокие» неожиданно и разом ударили по тылам вражеской пехоты, подмяли ее конями, порубили мечами. Ободренная пехота воспрянула, нажала посильнее — и кавалеры подались.
Фэрфакс без шлема, сбитого чьей-то саблей, врезался в главные силы королевской пехоты, раскидал в стороны сгрудившихся бойцов, собственноручно заколол знаменосца и захватил знамя.
На левом фланге между тем дела обстояли совсем плохо. Руперт опрокинул отряды Айртона, сам генерал был ранен копьем в ногу, и еще — в лицо, парламентская кавалерия рассеяна. Но где был Руперт? Как всегда, он увлекся преследованием, доскакал до Нэсби и принялся грабить. Он выбыл из боя, что дорого обошлось ему: оставшаяся без прикрытия пехота под напором дружных атак Скиппона и Кромвеля пришла в замешательство и наконец побежала, бросая оружие, с остервенением продираясь через колючки, теряя людей.
Сам Карл, видя неминуемый разгром своего войска, хотел броситься в атаку: в отчаянии он выехал на скакуне вперед, призывая к бою личную гвардию, но чья-то спасительная рука схватила у него из рук уздечку, с силой повернула лошадь и умчала его к западу, подальше от пуль. За ним, не щадя шпор, понеслась вся его кавалерия, уцелевшая в битве. Скоро их догнал на обезумевшей, измученной лошади принц Руперт. Он вернулся на поле боя, когда все уже было кончено, и теперь тоже спасал свою жизнь.
Оба холма, усеянные телами людей и лошадей, оказались очищенными от кавалеров, которые бежали в беспорядке до самого Ноттингема и дальше. Они оставили город, бросили весь свой обоз. Битва закончилась менее чем в три часа. В руки парламента попало около пяти тысяч пленных, вся артиллерия, оружие, снаряжение, обоз.
День клонился к вечеру, когда Кромвель, еще не уняв возбуждения битвы, еще чувствуя ее окрыление и горячку, писал донесение спикеру парламента:
«Сэр! После трех часов упорного боя, шедшего с переменным успехом, мы рассеяли противника, убили и взяли в плен около пяти тысяч, из них много офицеров. Также было захвачено двести повозок, то есть весь обоз, и вся артиллерия. Мы преследовали врага за Харборо почти до самого Лестера, куда бежал король.
Сэр, это не что иное, как рука божья; и ему одному принадлежит слава. Генерал Фэрфакс служил вам верно и доблестно; лучше всего его характеризует то, что в победе он видит перст божий и скорее умрет, нежели припишет себе всю славу. Честные солдаты верно послужили вам в этом бою. Сэр, это преданные люди, и я богом заклинаю вас: не расхолаживайте их. Я бы хотел, чтобы тот, кто рискует жизнью ради свободы своей страны, мог бы смело вверить богу свободу своей совести, а вам — ту свободу, за которую он сражается».
Лондон ликовал. Обе палаты парламента устроили пышный банкет в Сити, после которого все присутствующие, встав, пропели псалом.
Вместе с обозом в руки парламентской армии попала королевская канцелярия, брошенная охранниками. Вся переписка короля, в том числе его «французский кабинет», — бесценные документы, где король черным по белому заявлял о своей готовности и желании принять иностранную помощь деньгами, оружием и войсками против своего народа, — стала теперь достоянием гласности. Ее сначала прочли вслух в палате общин, а затем в Сити, перед лондонскими горожанами при большом стечении народа. Любой желающий мог подойти и убедиться в их подлинности — взять в руки, рассмотреть почерк и печати.
Невиданное возмущение всколыхнуло город. Сам король оказался предателем! Ведя с парламентом переговоры, он в то же время вероломно призывал на помощь герцога Лотарингского, французов, датчан, даже ирландцев. Он звал их вторгнуться в Англию с оружием в руках. Он, оказывается, никогда и не хотел мира; ни одна его уступка не была подлинной; ни одно свое обещание он не собирался выполнять. Он надеялся только на силу и всегда мечтал править самодержавно.
Дело короля было проиграно, казалось, навсегда. Напрасно раздавались голоса возражений против разглашения «семейных тайн»: парламент велел издать эти письма и распространить в народе. Они вышли вскоре же под названием:«Открытый портфель короля, или Некоторые письма и секретные бумаги, писанные рукою короля и захваченные на поле битвы при Нэсби, 14 июня 1645 года, победоносным сэром Томасом Фэрфаксом, которыми разоблачаются многие государственные тайны, вполне оправдывающие дело, ради которого сэр Томас Фэрфакс дал сражение в сей достопамятный день; с примечаниями».
На западе, куда бежал король, война велась короткими стычками, с неизменным успехом Фэрфакса и Кромвеля. За год они взяли более пятидесяти роялистских крепостей, в том числе важный пункт Бристоль, который отчаянно оборонял Руперт. 24 июня 1646 года пал Оксфорд — главная квартира короля. Карл, обрезав волосы и бороду и переодевшись в костюм слуги, в сопровождении двух приближенных бежал. Не решившись войти в Лондон, он направился на север и сдался на милость шотландцев. Гражданская война окончилась полной победой парламента, победой славного и могучего генерала Кромвеля.
