В полдень мы отправились искать мои веточки и кочки. Никола крепко сомневался в успехе. Воображая себя настоящим охотником, свой карабин держал под мышкой, наготове.

Шел, пиная грибы. Их рыхлая мякоть брызгала при метком пинке, и к крепкому аромату прели примешивался острый грибной запах.

Я шел стороной. Надеясь что-нибудь подстрелить на обед, я прихватил ружье, опоясался патронташем.

В сыром, прокисшем бору было мрачно и тихо и даже торжественно:

— Двадцатый! — воскликнул Никола, лягая очередной гриб. — Белянка!

— Да брось ты чепухой заниматься. Как маленький!

— Я грибные споры рассеиваю, — важно заметил Никола. — Помогаю природе... Слушай!.. — Он повернулся ко мне и мечтательно, даже нежно произнес: — Понимаешь, вот если бы мы с тобой сейчас...

Ударил гром.

Оборвал Николу.

В моем воображении мгновенно вспыхнули картины: падающее дерево и блеснувшая молния...

Но нет, все было недвижно, спокойно и ясно.

Только Никола вдруг съежился и прижал подбородок к груди. Карабин беззвучно упал из его рук в мох.

Никола стиснул руками грудь и глядел на меня изумленными глазами.

— Меня... кажется... убили, — пробормотал он, медленно шевеля губами, и я до сих пор не знаю, услышал я эти слова на самом деле или вообразил.

И еще я заметил — он словно сразу похудел, заострился лицом. Промеж сжатых пальцев проступило густо-красное.

И тут же Никола упал, заваливаясь в зеленую яму.

Теперь я видел только его ноги.

Одни только ноги, вдруг пустившиеся в веселый пляс.

Да еще — взлетавшие серые клочья мха над ними.

И лишь тогда дошло до сознанья, ударило, хлестнуло по ушам сухое и раскатистое эхо выстрела!

Я отскочил за сосну. Я дрожал в ознобе, зубы выбивали мелкую дробь.

...Эхо умерло.

Горели, мерцали неровными солнечными пятнами мхи.

Вернулась тишина — сонная, извечная.

Да был ли выстрел? Были ли эти последние, дикие слова Николы?

Нужно подойти к Николе. Подбежать. Скорее!

Но я не мог ворохнуться.

И вместе с тем — невыносимая, давящая злоба стиснула дыханье, придавила рухнувшим деревом. Я чувствовал — если не сделаю что-то жестокое и беспощадное, она расплющит, она сожжет меня.

Но то, что я должен сделать, было страшно. Уж лучше бы мне — не ему, Николе, — лежать в моховой влажной ямке, мне сказать те слова.

...Лопнула, спала стягивающая мозг сетка. Закрутилось: выстрел, случайный выстрел, прицельный выстрел — прямо в грудь! Целились, выцеливали.

Цель! Чья?

Я видел успокоившиеся ноги Николы.

Что-то заторопилось во мне, заработало, завертелось с большой скоростью какое-то колесо. В голове — четкость, руки сами знали, что делать. И мне показалось — внутри щелкают, торопливо переключаются какие-то контакты.

Я содрал крепко прилипшее к спине, ружье и присел.

...Передо мной черная кора, трещины, мох... Комель смолевой, толстый, пуленепробиваемый.

Я снял кепку, повесил на ветку и поднял в свой рост, осторожно выставляя ее из-за ствола, будто выглядывая.

И сразу — сухой, отрывистый ружейный лай. Эхо загуляло, забегало по лесу.

Упала, стукнув по голове, откушенная пулей сосновая щепка. Загудела, посыпала шишками сосна.

Я увидел слабый дымок, след пороха, светящийся облачком над моховой кучей, метрах в сорока от меня.

Дымок выползал из-под вывороченных черно-фиолетовых корней рухнувшей сосны, и было его всего-то — словно курильщик дохнул после затяжки.

Я пустил туда заряд дроби и перебежал.

...Все ясно, почти все... Из карабина стреляют — значит, если я не подставлю себя под выстрел, — не попадут!

Быть вертким!

Но бьет он крепко, наповал... Не зевать! А за сорок метров я пройму убийцу своей крупной — на глухаря — дробью.

Он от меня не уйдет.

Не уйдет.

...За мхом — шевеленье. Я послал заряд в сосновый выворотень.

Дробь, сорвав кору, хлестнула вниз.

Громко охнули.

Или мне это показалось? В голове звон и шум, катается эхо, и за сорок шагов я вижу до самых малых мелочей стебельки, мох, ветки, хвощинки...

И кажется — даже росные капли на них.

Торопливо перезарядил ружье, а два патрона закусил зубами.

Вскочив, бросился к другой сосне — нырком.

Громыхнуло.

Чуть-чуть не попал, сволочь! Лежать бы мне невдалеке от Николы...

Короткими перебежками я очерчиваю круг, в центре которого — убийца.

Я понял, догадался — он открыт с другой стороны, со стороны солнца. Целиться ему в меня будет трудно. Пусть солнце светит ему в глаза. Пусть!

Я стрелял с равными интервалами. Считал: раз, два, три, четыре, пять — и давил спуск. Я навязал убийце свой счет времени.

Знаю: каждый раз, когда приближается время моего выстрела, убийца непроизвольно сжимается в страхе.

Хочет он или не хочет, а каждую пятую секунду он сжимается в смертельном страхе. Я диктую ему поступки! Я держу его в руках!

Нет. Мы взаимно связаны. Он сидит на одном конце веревки, а я на другом. И у каждого на шее петля. Теперь — кто первый и сильнее рванет эту веревку...

...Раз-два-три-четыре-пять — выстрел!

Летят вверх клочья мха и земли.

Басистый рев моей двенадцатикалиберной двустволки неустанно скачет между соснами.

Я знаю, убийца Николы сидит и считает — раз, два, три, четыре, пять. И при последнем счете прячется. Нет, при третьем — заблаговременно.

И при счете «три» — я вскакиваю, перебегаю и падаю за другую сосну, успев выстрелить на бегу. И снова впиваюсь глазами.

Нащупал в брючном кармане два патрона «ЧП» (я их ношу на случай встречи с Медведем не в патронташе, а поближе, в кармане). Я заряжаю ружье патронами с пулями, двумя тяжелыми и круглыми самодельными пулями, по тридцать граммов свинца в каждой.

Чувствую почти физически, как прилип, изогнувшись, зарывшись в мох, убийца...

Тридцать шагов!..

— Сейчас я тебя... — бормочу я. — Сейчас!

Но как мне хочется быть за тысячу километров отсюда... А Никола?..

Вглядываюсь, считаю. Я намеренно разбиваю свой ритм. Теперь он ждет... ждет... или думает, что патроны мои кончились.

Может быть, мне лучше замереть и ждать — кто кого пересидит?

Нужно кончать. Скорее!

Под выворотнем — тихо. Я всматриваюсь. Выворотень нависает над ямой. Если ударить по нему, рикошет будет в яму. Я рассчитываю угол отражения и стреляю.

Громкий крик!

Из ямы вскидывается что-то белое, ревущее, почти и не человек.

Пронзительный вопль несется промеж сосен.

Тотчас мелькает черная рука. Вцепившись в белое плечо, тянет вниз.

Я мысленно продолжаю эту руку, рисую плечо, шею, грудь. И словно вижу ее сквозь горку мха. Я целюсь и бью пулей по моховой куче — насквозь.

Взлетают зеленые брызги.

Я раскрываю ружье, эжекторы выкидывают гильзы — обе. Вставляю другие и двигаю предохранитель. Вскакиваю, бегу резкими зигзагами.

Грохот — мимо.

И, словно вспыхнув, передо мной вырастает фигура.

Она представилась мне громадной, бело-черной.

Их — двое!

И я ударил дуплетом, двумя быстрыми выстрелами. Как топором рубанул.

И бело-черное раскололось, черный и белый сунулись в разные, каждый в свою, стороны.

...Кончилось.

Я стоял пошатываясь. И почему-то все спрашивал:

— Еще хотите? Хотите?..

Старец умер легко и сразу. Но до чего же тяжело умирал Яшка! Сколько кошачьей цепкости было в его сухом, маленьком теле. И все тянулся дергающимися пальцами к карабину.

А я — смотрел. Я прилип глазами. Какие лица...

И кровь... На мху — просыпанной ягодой. На их одежде — пятнами, на сосновом выворотне — мелкими брызгами.

...Я бросил ружье и пошел к Николе. И все спотыкался, и сосны вокруг меня кружили хоровод.

Нашел его не сразу — долго бродил взад-вперед. И что меня поразило в нем до испуга, так это тихое, спокойное его лицо, с какой-то умиротворенной и довольной улыбкой.

Сначала я как будто одеревенел, и в голове кружилось все одно и то же — не может человек убивать человека, не может. Потом я словно лежал в едком, щиплющем глаза тумане и все твердил свое: не может, не может, не может.

Может!

Но все-таки что-то нужно было сделать для Николы. Что же?

Я поднял Николу, положил удобнее. Под голову нагреб мха.

Согнал рыжего муравья, щупавшего сомкнувшиеся его веки своими беспокойными усиками.

Потом сел рядом. Сидел и все смотрел на Николу. Но теперь я не узнавал его. Исчез блеск жизни, смех, слова, все то, что одевает лицо человека.

Оно было голое.

И только сейчас я увидел спокойную строгую красоту Николы.

Он был необычайно, потрясающе хорош собой. Прекрасный, невысокий лоб с двумя буграми. Изящной формы небольшое ухо. Прямой нос. Красиво вылепленные губы.

Я думал о том, какое, наверное, было счастье женщинам любить и ласкать это удивительное лицо.

Как они страдали, теряя Николу...

Но уже резко чужое проступило в его лице — смерть!

Впервые я увидел, ощутил, почувствовал смерть так близко.

Рядом!

Губы мои задрожали, задергались, горло сжалось. Тогда я осторожно прикрыл лицо Николы своей кепкой и пошел к тем, двум...

По ним уже ползали, шевеля усиками, серые жучки, похожие на чешуйки осыпавшейся коры. По разорванному закрасневшемуся воротнику белой рубахи старца мерял зеленый мягкий червячок, тянул за собой блестящую ниточку. Я осторожно снял его и посадил на какую-то травинку.

Потом долго стоял и смотрел.

И медленно постигал, как это страшно — убить человека!

Самому.

И тогда, в соборной тишине болотного леса, в его вечном молчании, я понял, как безнадежно мое положение.

Какое право они имели стрелять в Николу и заставить меня убить их? Они, они сделали меня человекоубийцей.

— У, сволочи! — закричал я. — Гады ползучие!.. Мерзавцы!

Отчаянье охватывало меня и, наконец, сжало сердце. Уж лучше бы убили не Николу, а меня.

Пиная ногами мох, я забросал трупы и быстро пошел назад, к Николе... к телу Николы...

...Пришла ночь. Творилось что-то неладное.

Словно холодная вода побежала под рубашкой. Ощутил, понял — сейчас я один, совсем один, над Николой — среди ночных, гниющих болот. И те, двое, лежащие в ночи, которых я... Да там ли они?

Нет, не буду думать об этом, не буду!

Уйти отсюда.

Вдруг шаги, со всех сторон, тихие, вкрадчивые...

Крадутся! Ко мне!

Я хочу вскочить и не могу. Я — окостенел. Меня окружает чернота, густая и вязкая, как трясина. В ней шевелящиеся, извивающиеся, смутные фигуры... Они ближе... ближе... Вот хлынули, покатились, понеслись на меня... Исчезли.

Но они не ушли, они — вокруг.

— Значит, человек может убить человека? — спрашивает меня голос.

Это Никола.

— Я защищался... По праву защиты. Зачем они убили тебя, — объясняю я.

Почто делаешься главою, будучи ногою? — бормочет старец.

Голоса окружают меня. Сначала они шепчут. Потом усиливаются, становятся все громче, громче...

Грозовыми перекатами несутся они среди сосен:

— Кровь на руках!

Я вскакиваю, бегу... Вот черная вода с плавающими в ней звездами. Как блестки жира.

Я быстро опускаю руки в ее черный блеск.

Шум стихает. Они за спиной, рядом.

Смотрят.

— Во грехах родились, во грехах скончаемся, — склоняясь ко мне, бормочет старец. Я чувствую, как его борода щекочет шею.

Я мою, мою, мою свои проклятые руки...

На следующий день приплыли на лодке кузнец и двое ходоков. Они нашли меня на берегу. Говорят, я сидел и тер руки пучком осоки. И говорил ворчливо:

— Мыло бы сюда.

Сам этого не помню.

Ничего не помню, даже как меня тащили через болото, по неясной болотной тропе...