Говорят, в России нет инноваций. Но одна есть — это сама суверенная Россия, которую однажды провозгласили, а Владимир Путин реализовал. Режим Владимира Путина — трудный вопрос политической теории. И когда функционер режима Владислав Сурков определил его доктрину как суверенную демократию, он не сорвал европейских аплодисментов. Нам не повезло. Россия вышла на мировую сцену в момент, когда мир потерял весомую причину к нам прислушиваться, а именно Советский Союз. Россия тоже проспала европейский праздник единства: эйфорию 1989 года здесь не заметили. В Москве Евросоюз вытеснила другая сенсация — Российская Федерация.

Гипотеза суверенной России материализовалась вне связи с происходящим в Европе. Мы принимаем демократию как синоним национального суверенитета, но не наоборот.

Лозунг демократии не породнил нас с Европой, а лозунг суверенитета ее насторожил. Обычная европейская ошибка — упрощать стратегию Кремля, сводя к попыткам спасти монополию. Но система ищет защиты и от (памятных ей) безумств большинства, и от аппаратного идиотизма власти. Недоверие команды Кремля к собственному аппарату — важный мотив интереса к демократическим практикам. Демократию здесь ценят как партизанскую тактику, используемую властью для просачивания в собственный аппарат. Но теперь демократия превратилась в новую трудность для власти — зависимость от провластного большинства.

Использование БОЛЬШИНСТВА В РОССИИ

Задолго до новой России, в позднем СССР, «прогрессивное народное большинство» официально считалось чем-то данным. Обоснованием советской системы было «всенародное» или, как говорили, «подавляющее большинство». (Выражение «подавляющее большинство» в СССР почему-то считали позитивным, а не репрессивным термином!)

Едва это большинство собралось вокруг Горбачева, его тут же объявили безальтернативным. «Перестройке нет альтернативы!», «Иное не дано!» — популярные лозунги демократов тех дней. Принцип: власть действует, а большинство ее поддерживает, реализуя волю лишь символически, через лидера. Призраком демократического движения конца 1980-х стал консенсус. В подоплеке этой утопии легко угадывается советское «подавляющее большинство». Всенародный консенсус рассматривался Горбачевым и как основа легитимности его решений, и как место для массы в политике.

СССР рухнул, утопия консенсуса досталась в наследство России. Борис Ельцин короновался именем того же всенародного большинства. Он верил в демократию, но мыслил горбачевским «консенсусом» — большинством, которое не нужно подсчитывать. Президент правит Россией волей консенсуса — вот ранний первоисток политики большинства.

И желанное большинство явилось в виде электорального чуда 2000 года — народной поддержки Путина. Оно материализовалось как лидерское вокруг Путина и как прогосударственное вокруг власти. Сродни советскому «подавляющему большинству», оно отклоняло любую альтернативу великолепному Путину.

Безальтернативность, поначалу бывшую лишь проекцией высокого рейтинга, поддержали сознательно, превратив в принцип власти. Замеры рейтингов путинского большинства между выборами приобрели стиль плебисцита.

Безальтернативное большинство измеряется рейтингом доверия президенту, а динамика его рейтинга 10 лет выглядела почти ровной линией. Картина слабо изменилась и теперь, когда у тандема два лица. Оба они теперь падают в популярности, но они падают вместе.

Тающий ледник большинства высится в центре ландшафта российской демократии. Власть не порвала связи с выборностью, превратив выборы в пролонгацию статус-кво без альтернатив. История Владимира Путина — это история обретенного большинства. Обретенного навсегда?

Безвольное БОЛЬШИНСТВО

Российский политический класс не забудет, как советское «подавляющее большинство» вдруг отвергло СССР. Является ли «путинско-медведевское» большинство опорой для государственной воли? Вопрос не имеет ясных ответов «да» или «нет». Оттого мы обсуждаем проблему единства России как вечный политтехнологический коан. Российское государство остается само для себя под вопросом. Консенсус в отношении новой России достигнут, но правящая команда — модератор в этом сомневается.

В прошлом любая экстремальная задача решалась силами команды, собранной ad hoc, и последняя из таких команд, наша, десять лет правит Россией. Ее пароль — волевой форсаж невозможного — различим в речах таких разных людей, как Владислав Сурков, Анатолий Чубайс и Владимир Путин («нам все говорили — невозможно, провалитесь! — а мы взяли и сделали!» ©). Естественно думать, что и в будущем любая задача разрешима так же — ведь гении остаются в Кремле, раз большинство безвольно.

Медведев хотел создания правовых институтов, где воины креатива © смогут осесть в государстве. Но яд уникальности отравляет командный мозг. Наступила интоксикация — избранник случая взглянул в зеркало и увидел там гения. Здесь и проблема глобального будущего демократии.

Проблема создания стратегического центра воли, способного проводить курс среди пассивного большинства при катастрофичных условиях (а иных условий демократия здесь и не знала).

Опыт русской «демократии катастроф» будет важен для неопределенного мира, даже если закончится катастрофой и его большинство рассеется.