I

Мистер Гарвард был очень богатый человек, но не так богат, как бы ему хотелось. В клубе миллиардеров к нему относились покровительственно. При нем проектировались колоссальные тресты, но содействия его никто не просил. Карнеджи, Гульд и Пьерпонт-Морган делали миллионные пожертвования на университеты, музеи, библиотеки и разные благотворительные учреждения. Гарвард этого делать не мог. Когда они ездили в Европу, их принимали могущественные монархи. Гарвард, несмотря на все его старания, был принят только турецким султаном, да и то в толпе других американских туристов. О Моргане, Карнеджи и Гульде ежедневно говорили газеты. О Гарварде никто не говорил. И самолюбие его страдало. Голова его работала днем и ночью.

Ложась спать и вставая, он придумывал самые рискованные операции, которые имели целью сразу доставить ему несметные сокровища и прославить его имя. Ничего не выходило: операции или не удавались, или давали в результате совсем не то, на что он надеялся.

Гарвард начал было уже отчаиваться сыграть в мире подобающую роль, "оставить следы на песке времени", как выражается его именитый соотечественник Лонгфелло, когда вдруг, в такое время и в таком месте, где он мог всего менее этого ожидать, он нашел…

* * *

Это было в Милане, в яркую майскую ночь, на обсерватории знаменитого астронома Скиапарелли.

Его затащила туда мистрисс Анни, его супруга, известная любительница новых ощущений и усердная читательница гида Муррея. Не успела она заглянуть в трубку телескопа, как она пришла в восторг.

— О, Джеймс, Джеймс, — воскликнула она, — посмотрите, как это красиво! Точно апельсин повис на небе.

Гарвард неохотно сел на место, уступленное ему женой, приложил в свою очередь левый глаз к окуляру, и стал смотреть.

— Что это такое? — спросил он ученого, по истечении некоторого времени.

— Это планета Марс.

— A эти сверкающие поверхности сверху и снизу, это что?

— Это полярные льды, — ответил Скиапарелли, с таким видом, будто показывал американцу свои владения.

— А-о! — удивился Гарвард. — Но почему же эта планета покрыта темными пятнами и что это за сеть правильных линий, которыми она исчерчена?

— Пятна — это моря, a линии — каналы, — продолжал ученый тем же уверенным тоном.

Гарвард с недоверием повернул к нему лицо:

— А-о, каналы? Что вы хотите этим сказать, мистер Скиапарелли?

— Вы сами видите, — пояснил знаменитый астроном, — эти линии идут по материку планеты от моря до моря. Они такого же цвета, как оно, и все сообщаются между собою. Никогда, — присмотритесь хорошенько, — они не оканчиваются слепым концом.

Американец опять приложился к трубке и долго смотрел.

— Да, — заявил он наконец, — вы правы, — все сообщаются.

— Вы видите, Джеймс, — ликовала мистрис Гарвард, — это стоило посмотреть, a вы не хотели идти.

— Yes, — протянул ее супруг.

— И многие из этих каналов. — продолжал Скиапарелли, — двойные. Один всегда наполнен водой, другой наполняется только в известное время года.

— А-о, yes, а-о, yes, — подтверждал Гарвард, заинтересованный. — В какое же именно время?

— Когда на северном полюсе планеты происходит таяние льдов, тогда там делаются большие наводнения.

— A эти каналы отводят лишнюю воду? Это очень разумно.

— Они имеют еще другое назначение. Дожди на Марсе редки. Может быть их там совсем не бывает. Каналы, таким образом, главный, если не единственный механизм, при помощи которого вода, a с нею и органическая жизнь распространяется по сухой поверхности планеты.

— Да, я понимаю. Сахара, превращенная в сад, но в гораздо больших размерах. Потому что конечно эти каналы очень широки, если мы их видим?

— Самые узкие имеют 30 километров в ширину, другие до 100.

— Марсианцы, в таком случае, совершенно гениальные инженеры, не правда ли?

Скиапарелли рассмеялся.

— О, Джеймс, — воскликнула мистрисс Анни. — Как вам не стыдно делать такие предположения!

Но ученый, ухмыляясь в бороду, добавил:

— Я их не видал. Несомненно однако, что гипотеза, принимающая каналы Марса за искусственные и полезные сооружения, является наиболее правдоподобной. Многие ученые, как, например, мой друг и ваш соотечественник Лоуэл, принимают, что Марс населен живыми и разумными существами, законы мысли которых совпадают с нашими, что у них существует та же геометрия, что у нас, что они видят, слышат, чувствуют и обмениваются мыслями, как мы.

— Этот взгляд я вполне разделяю, — деловым тоном заявил Гарвард, вставая. — Я даже думаю, что эти люди по сравнению с нами, гении. Величайшие гении, мистер Скиапарелли, каких на земле еще не бывало.

— Так должно быть, если они существуют, — осторожно заметил астроном, — потому что Марс на много миллионов лет старше Земли.

II

— Вы видите, Джеймс, — сказала Анни, когда они покинули обсерваторию, — что вы напрасно относились так презрительно к гиду Муррея. Если вы хотите видеть в путешествии что-нибудь интересное, надо следовать указаниям этой полезной книги.

Гарвард ничего не ответил. A утром, когда Анни проснулась, оказалось, что все чемоданы уже отправлены на железную дорогу и что в тот же день они уезжают в Гавр, a оттуда в Америку.

— Но, Джеймс, — воскликнула Анни, — я еще не видала собора! Описание его занимает у Муррея три страницы.

— Вы увидите дома гораздо более интересные вещи, — загадочно ответил ее супруг.

Какие это вещи — Гарвард не объяснил. Но когда пароход, на котором они ехали, остановился на Нью-Йоркском рейде и они пересели на другой, маленький, который должен был высадить их на берег, они застали тут целое общество, которое их ждало. Тут были: представители железно-строительной компании, администратор электрического общества, фабрикант астрономических инструментов, какие-то ученые, какие-то господа с портфелями под мышкой. Одни из них заявляли, что работы начаты и ведутся со всевозможной быстротою, другие, очевидно их помощники, представляли планы и сметы для одобрения Гарварда, третьи предлагали свои услуги в качестве помощников.

От помощников Гарвард отказался наотрез, планы и сметы все утвердил, неоднократно повторяя, что дело не в стоимости работ и поставок, a в быстроте выполнения.

— Дорогой Джеймс, — спросила Анни, когда они вновь очутились в поезде, который уносил их в Флагстаф, и остались одни, — что вы предпринимаете?

— Одно из самых великолепных business, которое когда либо видел мир.

— Но вы строите обсерваторию?

— Да, я строю обсерваторию.

— Обсерватория не business, или я вас не понимаю.

— Вам и не нужно ничего понимать. Дело, конечно, не без риска. Но… вы увидите. Успех зависит от молчания, молчите.

— Но если меня будут спрашивать, что я должна сказать?

— Скажите, что я сошел с ума.

Гарвард улыбнулся, и повертел указательным пальцем около темени.

— Very well, - ответила мистрис Гарвард, и тоже улыбнулась. Она знала, что муж ее пустяками заниматься не станет.

И она больше его не расспрашивала. Полгода спустя, в имении Гарварда, около Флагстафа, высилась великолепная обсерватория с подвижным куполом. К широкой щели его был направлен, в виде большой пушки для обстреливания звездного неба, один из самых сильных телескопов, какие до того существовали. На горе, около обсерватории, на каменной башне в сто метров вышиной, помещался электрический фонарь, какого до этого времени никто в мире не видывал, и к нему со всех окружающих электрических фабрик были проведены кабели небывалой толщины.

С тех пор все ночи, когда небо было ясно, Гарвард проводил на обсерватории.

Вначале Анни волновалась; она боялась, что бедный Джеймс в самом деле рехнулся. Но он во всем остальном был так умен и проницателен, так много работал, и обнаруживал такое самообладание в управлении своими делами, что ей поневоле пришлось отказаться от этого предположения. Чтобы проверить себя, она иногда ночью вскакивала с постели, и осторожно, на цыпочках, пробиралась до двери обсерватории. Тут, приложив глаз к замочной скважине, она подолгу наблюдала за Джеймсом. И ничего особенного она не замечала. Он сидел на лестнице, установленной на круглом рельсе, смотрел в трубку телескопа, иногда что-то записывал или рисовал, иногда, отбросив голову назад, погружался в думу. Молчание прерывалось только тиканьем часового механизма, который двигал инструмент в сторону противоположную движению Земли, удерживая наблюдаемую планету на одной в той же точке. Успокоившись, Анни также осторожно возвращалась в постель. И Гарвард ничего не знал об этих ночных экскурсиях жены.

Однажды ночью население Флагстафа проснулось от ослепительного света, который казался ярче дневного и который вдруг ворвался в окна, сквозь щели штор и занавески. Собаки лаяли, петухи истово пели, коровы мычали, лошади ржали, проснувшись все разом. Все в испуге бросились к окнам. Свет то погасал, погружая все в густой мрак, то вновь появлялся через известные промежутки. Это очевидно был не пожар. От людей, которые возвращались по улице, взволнованно размахивая руками и громко бранясь, узнали, что это Гарвард делает какие-то опыты с электрическим освещением. И так как запретить ему этого никто не имел права, то обитатели Флагстафа пожали плечами в вновь улеглись спать.

Освещение это, с промежутками в несколько дней, повторялось раз пятнадцать а потом прекратилось.

Анни, давшая мужу слово молчать, ни о чем его не расспрашивала. Но после одной из этих иллюминаций, когда она лежала в постели с раскрытыми глазам, она увидела вдруг Джеймса, который вбежал в комнату очень взволнованный и торопливо сказал:

— Анни, надевайте поскорее туфли и идите за мною, — мне нужна ваша помощь.

— Что случилось, my dear? — спросила она, перепуганная, садясь на кровати.

— Идите скорее за мною, говорю я вам, и не болтайте.

И с этими словами он потащил ее за собою в обсерваторию.

— Садитесь сюда, — скомандовал он, усаживая ее перед телескопом, — и смотрите внимательно вверх и направо. Не видите ли вы чего-нибудь необычайного?

— My God, — ответила Анни после того, как долго смотрела на указанную точку, — я ничего особенного не вижу. Там мелькает какая-то светлая точка и от нее идут, как будто, лучи вниз.

— Вы не ошибаетесь? — торжественно спросил Гарвард, со странно сверкающими глазами.

— Не думаю… Вот еще!.. еще!.. Нет, это несомненно.

В ответь на это Гарвард схватил жену в объятия и стал танцевать с нею бешеный кек-уок, крича: — Эврика! Эврика! Свет!..

— My dear James, — воскликнула Анни, вырываясь и поправляя растрепавшиеся волосы, — чему вы радуетесь?

Но Джеймс, приняв грациозную позу, поднял глаза кверху и посылал поцелуи по направлению к щели в куполе, сопровождая их обворожительной улыбкой балерины, когда она благодарит раек за аплодисменты.

— Джеймс, Джеймс!.. — кричала Анни, — Ради Бога!

Тогда Гарвард вдруг сделался серьезен и, обняв жену за талию, сказал:

— Пойдемте спать.

III

Анни и на этот раз ничего не узнала. Но с этих пор жизнь ее стала невыносимой. Ее жгла лихорадка ужаленного любопытства и ожидание какого-то важного события, которое должно случиться, не давало ей покоя ни днем, ни ночью. Муж ее с каждым днем становился все нервнее и озабоченнее и не говорил с нею ни слова. Он продолжал от времени до времени свои странные иллюминации, a днем уходил в свой кабинет и что-то писал. Раз она застала его перед столом с бумагой. Он писал быстро, с увлечением, и крупные слезы, которых он не замечал, катились по его лицу. Ночью, когда муж уходил в обсерваторию, она не могла сомкнуть глаз. Она сидела на постели, устремив взгляд в темноту, и с напряженным вниманием прислушивалась, вздрагивая от малейшего шороха.

Раз под утро, измученная бессонницей, она задремала. Ее разбудил необычайный шум, который доносился из обсерватории. Там как будто происходила ожесточенная борьба вооруженных людей. Слышались тяжелые и частые удары, лязг метала, дребезг разбиваемого стекла, грузное падение тяжелых тел, и голос, хриплый и раздраженный, который казался ей чужим.

С пронзительным криком она вскочила с кровати и бросилась в обсерваторию.

При свете единственной электрической лампочки Анни увидала мужа. Истерзанный, с раскрытым воротом рубашки, с взъерошенными волосами, он размахивал тяжелым молотом, который держал обеими руками и, бегая по комнате во все стороны, с неожиданными прыжками, яростно разбивал все без разбора. Длинная труба телескопа валялась на земле, точно труп чудовищной змеи. Пол был усеян бумагами, обломками дерева и стекла, которое хрустело под ногами. A лесенка для наблюдений, согнувшись на своих железных ножках, имела вид человека, раненого насмерть, который падает головою назад. Не успела Анни произнести слово, окаменелая от ужаса, как Гарвард поднял руку с молотом по направлению к щели купола с отвратительными ругательствами, и без чувств повалился на пол.

Нa крик и звонки Анни сбежалась заспанная и оторопелая прислуга. Гарварда перенесли в спальню. Долго его растирали и переворачивали на все лады, стараясь вывести из глубокого обморока. Он пришел в себя только тогда, когда, по предложению негра Тома, ему вставили в нос "гусара". Когда он открыл глаза и увидал над собою плачущую жену, он сказал:

— Анни, не плачьте. Это прошло и уже более не возобновится. Удалите всех и дайте мне отдохнуть. A завтра мы поговорим.

IV

Ha другое утро, когда Гарвард проснулся, Анни была поражена переменой, которая произошла в нем. Лицо его было подернуто грустью, но глаза светились мягкой и ласковой добротой. Он долго с любовью и жалостью смотрел на нее и тихо гладил ее руку, кротко улыбаясь.

— Как вы чувствуете себя сегодня, Джеймс? — спросила Анни.

— Очень хорошо, дорогая, как человек, который выздоравливает после тяжелой операции.

— Что это было? Что вы узнали?

Он приложил палец к губам:

— Я не об этом хотел с вами говорить. Через несколько дней от этого здания, — он кивнул головой в сторону обсерватории, — не останется следа. И я прошу вас, если вы меня любите, никогда не заговаривайте со мною о событиях этой страшной ночи.

— О, Джеймс, Джеймс! — сказала Анни, обливаясь слезами, — облегчите свою душу, поделитесь со мною вашей тайной.

— Я поклялся убить себя раньше, чем обнаружить то, что я узнал. Вы этого не хотите, не правда ли? — добавил Гарвард со слабою улыбкой.

— Нет, не хочу. В таком случае молчите. Только бы эта тайна не сделала вас несчастным.

— Не думаю, — ответил он задумчиво. — Я надеюсь напротив, что она поможет мне в то время, что мне суждено прожить на земле, сделать что-нибудь для счастья людей…

Он помолчал, потом, как бы собравшись с мыслями, спросил:

— Приходило ли вам когда-нибудь в голову, Анни, что люди живут на свете только один единственный раз? Что все человечество представляет собою один длинный поезд приговоренных к смерти? Он мчится, этот поезд, быстрее всякого экспресса. И все, которые сидят в нем, знают, куда едут. И тем не менее посмотрите: они грызутся из-за мест, завидуют друг другу, злословят, дерутся, грабят друг друга, оскаливают зубы как животные, бросают по сторонам взгляды, полные ненависти. От времени до времени поезд останавливается. Впереди раскрывается черная пропасть. Часть пассажиров встает, и бледные, как будто во сне, они идут к ней и покорно бросаются вниз. У одних лицо еще искривлено злобой, y других в руках отобранная у соседа вещь. Она выпадает в самое мгновение, когда они бросаются в пропасть. Оставшиеся в поезде немедленно набрасываются на побрякушки, дерутся из-за них, царапаются, вырывают один у другого живые куски мяса. Сидящие сзади продолжают ругаться, злословить, воровать, завидовать. A поезд мчится…

— Да… Это ужасно — сказала Анни, бледнея.

— He правда ли?

— Ho что же делать, Джеймс? Так устроен мир.

— Что делать — повторил он кротко. — Немного, конечно, можно сделать. Но я думаю одно можно сделать: помнить, куда едешь, и устроиться с соседями по путешествию так, чтобы пока что всем было уютно, хорошо и весело. Главное — весело. Ведь все дело в том, чтобы скоротать путь, в конце которого для всех одно — черная пропасть. Вы не думаете этого, Анни?

— Вы правы, Джеймс. Вы тысячу раз правы. Я раньше об этом не думала. Но неужели вы именно это узнали в телескоп?

Он улыбнулся ее хитрости и лукаво ответил:

— Нет, нет, совсем не это… Но если это так, не находите ли вы, дорогая, что и мы с вами жили до сих пор, как малые дети, не понимая того, где счастье, упуская радости, которые находятся у нас под носом, гоняясь без устали, до гробовой доски за тем, что не доставляет никакого удовлетворения и что совсем не нужно?..

— Джеймс, — перебила его жена, — вы очень бледны, ваши глаза горят странным блеском. Боюсь, что у вас лихорадка. Я думаю, что свежий воздух был бы для вас полезен. Одевайтесь и выйдем в парк. Мы можем продолжать разговор там.

— С удовольствием, Анни, — ответил Гарвард и послушно стал одеваться.

V

Когда, несколько минут спустя, они проходили по фруктовой аллее, Гарвард заметил, что при их приближении какое-то существо в белой рубашке быстро скатилось по древесному стволу и юркнуло в кусты. Это был маленький Фипс, сын негра Тома, который крал яблоки, по своему обыкновению. За эту его несчастную страсть к хозяйским фруктам его драли нещадно. Он ревел каждый раз благим матом, каждый раз божился, что даже издали смотреть не будет на запрещенные плоды. Но после каждого раза исправно рецидивировал, и только старался делать так, чтобы его не поймали на месте преступления.

— Фипс, — крикнул Гарвард, — Фипс, я вас вижу, идите сюда!

Из-зa кустов показалась курчавая головка негритенка, с выпученными от страха глазами.

— Сэр, — ответил он, приготовляясь к дальнейшему бегству, — я боюсь, что вы отправите меня на конюшню.

— Нет, уверяю вас. Не бойтесь, идите сюда.

Шагая через кусты босыми ногами, без штанов, Фипс подошел, прижав к груди по яблоку, которые держал в каждой руке.

— Маленький человек, — торжественно заявил мистер Гарвард, — с нынешнего дня вы можете есть яблоки и все другие фрукты сколько угодно и не скрываясь.

— Yes, sir, — ответил тот, поняв, что на этот раз на конюшню идти не придется.

— Но, Боже мой, вы ободрали себе ноги, с них сочится кровь! Отчего вы без штанов?

— Сэр, y меня их нет, — ответил негритенок.

— Мистрис Гарвард, — обратился Джеймс к жене, — этому мальчику надо сшить штаны.

— Ho y него нет, также, башмаков, — сказала Анни.

— Купите ему заодно и башмаки.

— Но, дорогой, таких мальчиков в Флагстафе сотни, если не тысячи.

— Всем надо купить штаны, башмаки и все необходимое.

— Многим из них нечего есть, a все прочие дурно питаются.

— Вы правы. Надо, чтобы все хорошо питались. Мы об этом позаботимся.

Между тем Том, увидав своего сына перед хозяином, да еще с поличным, прибежал разъяренный и уже сжал кулаки, чтобы с ним расправиться по обыкновению.

Гарвард остановил его движением руки.

— Том, — сказал он, указывая на яблоки, которые держал в руках трепетавший мальчишка, — посмотрите, жалкая вещь фрукт, созданный для того, чтобы его ели. И когда бедный маленький Фипс делает это — его бьют, секут, всячески преследуют.

— Но, сэр, — ответил Том, — этот фрукт ваш, a не мой и не Фипса.

— Разве я и Анни — мы можем съесть столько фруктов? Мы за всю жизнь столько не съедим.

— Вы приказали их продавать, — заметил Том, делая большие глаза.

— Да, я знаю. Но я был неправ. Отныне вы не станете мешать ни Фипсу, и никому вообще есть плоды из нашего сада…

Гарвард отошел, держа под руку свою жену. A Том с недоумением посмотрел им вслед.

— Теперь, Анни, — сказал Гарвард, усаживаясь рядом с женою под тенью старого дуба, — давайте устраиваться для дальнейшего путешествия. "Поезд" мчится, как я вам сказал. Кто знает, сколько в нем придется сидеть, — прибавил он загадочно.

— Вы сказали, что надо позаботиться о детях, которым нечего есть.

— О детях и взрослых, это все равно. Надо постараться, чтобы всем, богатым и бедным, умным и глупым, образованным и невеждам, — чтобы всем жилось хорошо, весело, беззаботно, чтобы люди не ссорились и не злились. С этой целью я придумал вот что. Мы выстроим большую, огромную столовую, и раз навсегда заявим, что приглашаем всех желающих приходить к нам кушать. Это будет как в Спарте, только без чечевичной похлебки. Напротив, мы будем угощать как на званых обедах. Наш парк мы превратим в общественный сад. В нем будет играть хорошая музыка. На лугу будут танцевать. В городе мы устроим театры, цирки, залы для чтений и разговоров. Портные, портнихи, сапожники, швейки будут обшивать всех желающих даром и за деньги, как кто пожелает…

— Не думаете ли вы, Джеймс, что прежде, чем вы все это сделаете, вас посадят в сумасшедший дом?

— Я предвидел это возражение, — спокойно ответил Гарвард. — Ho за исключением даровой раздачи платья, в моем плане нет ничего нового. Но я не считаю возможным отказаться от этого пункта. Платье — одна из первых причин неравенства между людьми. Пусть каждый одевается как ему нравится…

— Хорошо. Но всё вместе?

— Все вместе, пожалуй, покажется несколько эксцентричным. Но не очень, особенно у нас, в Соединенных Штатах. Вспомните слова Карнеджи: "Богатый человек, который умирает богатым, — глупец". Я сошлюсь на него, если понадобится… С вашего позволения, я продолжаю. Мы украсим город музеем и даже улицы предметами искусства. Мы предоставим для желающих общественные бани, как в древнем Риме, даровых врачей, цирюльников, даровые квартиры.

— Кто же будет работать? Кто будет сеять, жать, строить, производить ценности?

— Люди всегда будуть работат. Без работы они бы все посходили с ума.

— Но хватит ли у вас на все это денег?

— На то время, что нужно — хватит.

— Вы, стало быть, хотите делать это только временно? — с удивлением спросила Анни.

Гарвард понял, что сказал больше, чем хотел, и смутился.

Анни воспользовалась этим и спросила, проницательно заглядывая ему в глаза:

— Джеймс, вы никогда, никогда не сообщите мне вашей тайны?

— Сообщу. Но при одном условии…

— Скажите. Я все сделаю, что нужно для этого, — с живостью подхватила она.

— Вы не можете этого сделать. Это зависит не от вас.

— Какое же это условие?

— Если вы станете умирать раньше меня. И то, что я вам тогда скажу, примирит вас со смертью…

VI

Гарвард сделал, как сказал. Он выстроил театры, цирк, концертные залы, клуб, где танцевали и разговаривали. Его дом сделался чем-то вроде огромного ресторана, где первый встречный мог обедать и завтракать. В его парке, в хорошую погоду, гуляли, играли в разные игры, слушали музыку или плясали. Его доктора лечили даром, его бани и купальни были всегда переполнены публикой. В его магазинах давали даром платье и белье.

Вначале одни находили щедрость Гарварда нелепой, другие, напротив — великолепной. Одни называли его сумасшедшим. Другие писали ему в газетах восторженные похвалы, называли его другом человечества, первым богачом, который показал пример того, как надо распорядиться своими богатствами. Другие газеты отвечали на это, что Гарвард плодит паразитов, разрушает общественные устои, и требовали, чтобы над ним назначена была опека. Эти журналисты предвидели, что в скором времени весь Флагстаф превратится в притон разврата и пьянства, и заранее призывали громы и молнии на голову развратителя человечества.

Никакие из этих ужасов однако не сбылись. Напротив жители Флагстафа с каждым днем становились все добродушнее. В концертных залах, в клубах, на лужайке в парке люди знакомились между собою, дружились и перед знакомыми стыдились делать то, что перед незнакомыми делали без всякого стеснения.

Вначале граждане с положением считали предосудительным пользоваться гостеприимством Гарварда. A потому в его учреждения ходили только бедняки и эмигранты-ирландцы, итальянцы, негры, славяне. Но репортеры описывали эти собрания в таких радужных красках, что мало-по-малу в них стали отваживаться появляться и состоятельные люди, прежде одни, a потом с женами и дочерьми. И кто приходил один раз — возвращался. Гарвард облегчил эти посещения тем, что желающие могли платить деньги или, как он выражался, могли принимать участие в тратах на общественные удовольствия. Кто хотел, мог также посылать съестные припасы для общей кухни. Умевшие играть или петь, могли выступать в концертах, другие могли декламировать стихи, читать проповеди или научные лекции. Общественные слои таким образом смешивались и сближались, и то, что вначале называлось "нелепым предприятием Гарварда", принимало теперь характер предприятия всех граждан Флагстафа. Все и каждый охраняли порядок и благопристойность, a также веселое настроение собраний. Городской совет, в свою очередь, ввиду "полезной цели и успешных результатов гарвардовских учреждений", постановил, что муниципалитет должен взять их под свое покровительство, поддержать их нравственно и материально, и позаботиться, чтобы со смертью Гарварда они не прекратили своего существования. Гарварда теперь не называли иначе, как "великим гражданином" или "добрым мистером Джемми".

Гарвард был добр, конечно. Он никогда не отказывался доставить удовольствие ближнему. Но в то же время ко всем людям, начиная с его собственной жены, он относился со странным, покровительственным видом, как будто все они были малые дети, или капризные больные. Когда же он слышал похвалы себе, и суждения о том, что "система м-ра Гарварда" есть начало осуществления братства между людьми, что, расширенная и усовершенствованная, она со временем даст человечеству полное счастье, Гарвард или пожимал плечами или улыбался с таким саркастическим видом, что энтузиастам становилось неловко. Кроме того, в его доброте была одна черта, которой никто понять не мог и которая не вязалась с тем, что он делал. Гарвард радовался смерти.

Когда он узнавал, что кто-нибудь из его сограждан опасно болен и уже не встанет, глаза его начинали сверкать, a губы улыбаться, как будто ему сообщили самое приятное известие. Таких больных он всегда навещал по несколько раз на день, и когда им становилось очень скверно, он нашептывал им что-то в течение нескольких минут. И тогда с ними совершалось что-то необычайное. Одни, сквозь муки агонии, начинали улыбаться, точно им сообщили что-то чрезвычайно смешное. Другие окаменевали от ужаса, широко раскрывали глаза и рот, и в таком виде умирали. A Гарвард потирал руки, подмигивал окружающим, как будто совершил очень доброе дело.

Поэтому у всех, к уважению, которое питали к нему, присоединялся непобедимый страх, который у некоторых переходил в настоящую ненависть.

Так как сам Гарвард решительно отказывался давать объяснения о причине такого своего странного поведения, то за ними обращались к его жене.

Но Анни сама ничего не знала. Она в этих случаях отвечала:

— Я хотела бы поскорее очутиться при смерти, чтобы узнать тайну бедного Джеймса. Эта тайна не дает мне покоя.

VII

И желание Анни исполнилось раньше, чем она думала.

С той ночи, как она застала мужа в обсерватории разрушающим астрономические инструменты, она заболела, и y нее развилась болезнь сердца. Эта болезнь, усложненная последовавшими волнениями и переутомлением, уложила ее наконец в постель, без надежды на выздоровление. Силы ее таяли с каждым днем, и она с трудом могла уже шевелить руками.

— Джеймс, — сказала она раз ночью, — я чувствую, что не доживу до утра. Минута настала. Объясните мне ваше поведение в последние годы. Объясните, почему бы вдруг возлюбили людей и почему, несмотря на это, вы радуетесь их смерти. Я вижу, вы рады тому, что расстаетесь со мною. A я была вам верной и преданной подругой. Для того, чтобы моя смерть доставила вам удовольствие, надо, чтобы у вас была на то очень важная причина. Говорите же, я вас слушаю.

Гарвард от волнения долго не мог говорить. Он гладил белую, похудевшую руку Анни, и любовно, с чувством величайшей жалости глядел на нее. Потом он начал так:

— Анни! Вы правы, в я рад, что вы имеете обо мне такое мнение. Я уверен, что многие из тех, которые называют меня "благодетелем человечества", приписывают мне далеко не благородные побуждения. Выслушайте теперь меня, и вы все поймете.

— Вы помните наше посещение в Милане обсерватории профессора Скиапарелли. После внимательного взгляда на оранжевую планету, я понял, что это такой же мир, как тот, на котором мы живем. A когда я вышел из обсерватории, я принял неизменное решение. Я поставил себе целью войти в сношение с обитателями этого мира. Конечно, я не ученый. Но я довольно знаю историю, чтобы помнить, что многие из величайших открытий и изобретений были сделаны простыми людьми, которые не учились в университетах. Доказательство — наш Эдиссон. Доказательство, купец Шлиман, который сделал переворот в археологии и доказал, что Гомер в Илиаде рассказывает не вымыслы, a исторически события. Вы это знаете так-же хорошо, как я, вы, читавшая гида Муррея и посетившая со мною раскопки Трои и Микен.

Но когда я вспоминаю, что побудило меня взяться за это дело, краска стыда покрывает мое лицо. Я бы хотел, что бы этого никогда не случилось.

— Я догадываюсь, Джеймс, — перебила Анни слабым голосом. — Вы говорили что предпринимаете одно из самых великолепных business, какое когда-либо видел мир…

— Да, я думал, при посредстве марсианцев, приобрести неисчислимые богатства и незабвенную славу. Я хотел соединить роль нового Прометея с предприимчивостью гражданина Соединенных Штатов. Я хотел прежде всего узнать от них, как они делают свои колоссальные сооружения, которые меня так поразили. Я мечтал, при их помощи, докончить Панамский канал, превратить Сахару в море, a пустыни Гоби и Аравийскую в цветущие сады. Монархи, думал я, будут обращаться ко мне за советами, как сделать счастливыми своих подданных, частные люди — чтобы узнать секрет долголетия, ученые — чтобы узнать тайны природы и ее законы. Я сделаюсь великим человеком, гением, которому будут воздвигать при жизни памятники, и — быть может — даже храмы, как Александру Македонскому… Так я думал. И эта тщеславная надежда придала мне смелость привести в исполнение мою мысль, — потому что я ее выполнил. Вы сами видели сигналы, которые мне начали делать с планеты. Но вы не знаете, что было дальше. Теперь вы узнаете.

Когда я ответил на эти сигналы, когда я показал, что вижу их и понимаю, я получил первое сообщение с Марса. Это было световое письмо, на очень недурном — уверяю вас — английском языке, и которое я прочел на зрительном поле телескопа. В нем, марсианцы научили меня способу быстро сноситься с ними. Я не стану утруждать вас подробным изложением этого способа. Но вы поймете его, если я вам напомню, что электрическая волна, пущенная по медной проволоке, или даже без проволоки как в беспроволочном телеграфе, перерождается в звук или в письменный знак, по желанию, и на каком угодно расстоянии. Марсианцы пользуются для этого световой волной, которая посылается по указанному ими способу и которая прорезывает междупланетное пространство с такой же быстротой, как электрическая волна окружность земного шара.

Получив это первое послание, я стал придумывать мой ответь. Чтобы достигнуть моей цели, я прибегнул к хитрости. Я решил скрыть от них, что я простой янки, который даже в таком великом деле ищет прежде всего своей выгоды. Напротив, я выдал себя за мудреца, который любит род человеческий и страдает от горя, зла и несчастий, выпавших ему в удел на земле. Но по мере того, как я придумывал мое послание, жгучая душевная боль охватывала мое сердце. В первый раз, в течение моей жизни, я думал об этом вопросе, и в первый раз я понял, какие мы жалкие, несчастные и беспомощные существа. Мы родимся для того, чтобы умереть, и мысль о смерти отравляет большую часть нашего существования. A когда мы не думаем о смерти, мы думаем о том, как бы картиной нашего призрачного счастья возбудить зависть в наших ближних. И для того, чтобы этого достигнуть, мы увеличиваем вокруг себя несчастья, делаем жизнь еще хуже, чем она есть в действительности. A когда цель достигнута, победитель так же мало счастлив, как побежденный. Мы говорим о человечестве. Но человечества нет. Есть только человеческие ячейки: отдельная личность, семья, община, государство. И чем ячейка больше, тем меньше связаны между собою составляющие ее части. Члены семьи связаны между собою только до тех пор, пока приходится противопоставлять интересы этой семьи интересам другой. Но уже в этой ячейке имеются все зародыши страстей, разделяющих между собою людей: самолюбие, зависть, желание властвовать одного над другим, жадность, и даже прямо злоба и ненависть. И чем ячейка больше, тем эти разрушительные страсти сильнее. A над всем этим реет черная стая бедствий, в виде болезней, голода, засух и наводнений, землетрясений, циклонов, войн, потери ближних, страх, разочарование, муки недостигнутых желаний. Только этими бедствиями и страхом перед ними люди связаны между собою. Не правда ли, Анни?

Анни сурово, со сдвинутыми бровями, мотнула головою в знак того, что она несогласна.

— Есть любовь, Джеймс, есть поэзия, науки, искусства, — сказала она, — есть желание нравиться ближним и получать их одобрение, есть любовь матери к детям, есть любовь к отечеству, к страждущим, — все это соединяет людей.

— Есть, конечно. Но поэзия, науки, искусства… из тысячи людей вряд ли один может пользоваться хотя бы одним из этих благодеяний. Желание нравиться есть чаще всего желание обольстить и обмануть. Любовь матери к детям не мешает тому, что по миру бродят сотни и сотни тысяч брошенных детей. Зло, Анни, бесконечно превосходит добро. И когда я понял это, когда я понял, как мы несчастны и как мы не умеем устроиться так, чтобы достигнуть хоть миража счастья, я плакал в первый раз в жизни, плакал горькими слезами. Это были хорошие слезы, достойные мужчины, потому что я плакал не над собою и не из-за себя. Поэтому мое послание к марсианцам, вызванное вначале дурным, эгоистическим чувством, вышло на самом деле патетичным, искренним и добрым.

Оно, по-видимому, тронуло марсианцев. Я так думаю, потому что они захотели меня утешить. Но то, что они сказали, было так ужасно, что я потерял голову, узнав его, пришел в ту великую ярость, в которой вы меня видели…

И в ответ на жадно устремленный на него взгляд умирающей, он пояснил:

— Они сказали, что скоро все земные бедствия будут кончены, потому что кончится самая жизнь нашей планеты. Астрономы Марса, которые наблюдают мировое пространство уже миллионы лет, не раз присутствовали при разрушении планетных миров. И они высчитали, что через двадцать пять лет Земля, на своем пути с остальной Солнечной системой по направлению к созвездию Геркулеса, потерпит крушение и разлетится в прах… Здесь я вскочил, не желая дальше знать ничего. Для меня было довольно.

Итак, вот куда мы идем. Через четверть века от того, что мы называем нашим миром, останется только рой блуждающих болидов, и в том месте, где он находился, будет зиять новая дыра в небе, одна из тех дыр, которые заметил еще Вильям Гершель. Вы видите, что мы мчимся в пространстве на настоящем поезде приговоренных к смерти, и что катастрофа близка для всех, для всех без исключения… Анни, вы не хотели бы дожить до этой минуты?

Из-под закрытых век Анни, по ее строгому, восковому лицу катились крупные слезы. Она отрицательно мотнула головой.

— Нет, Джеймс, не хотела бы. И я одобряю вас за то, что вы не захотели отнять у людей их последнюю иллюзию, что вы скрыли от приговоренных к смерти их смертный приговор и старались усладить их последние минуты. Страшна не смерть, a ожидание ее. И если бы люди знали, что через двадцать или сто или триста лет земной шар перестанет существовать, они бы превратились в диких зверей. Без иллюзии нельзя прожить на свете ни одного дня.

— Я так думал, Анни.

— Но вы сами, Джеймс, вы были очень несчастны с этой тайной в душе? Бедный человек! — добавила она, бросая на него взгляд, полный сострадания.

— Клянусь вам, нет, — ответил он искренне. — С тех пор, как я стал жалеть людей, я полюбил их, и я стал другим человеком. Так я умру или иначе, это для меня безразлично. Но мысль о том, что я полезен, что я нужен, что я исполняю роль доброй сиделки у постели умирающего, эта мысль наполняет мое сердце радостью. И эту роль я ни за что не променял бы на ту, которую я играл раньше. Жалкая роль!

Произошло молчание. Анни лежала неподвижно, вытянувшись, и даже веки ее перестали шевелиться. Гарвард думал, что она умерла. Вдруг улыбка пробежала по ее лицу.

— О чем вы думаете, Анни?

— Я думаю, что вы поторопились разбить ваш телескоп.

— Почему?

— Мне сдается, что марсианцы вас обманули, как вы их. Им хотелось, чтобы хоть один человек пожалел сразу всех людей, и они придумали сказку о крушении Земли. Если бы это была правда, они бы вам этого не сказали. Они знают, что пожалеть значит полюбить. И они не ошиблись, потому что пожалев людей, вы сделали для них много добра… A "поезд", о котором вы говорили, он все-таки существует. И он так мчится, так мчится…

Она не докончила фразы. Она умерла.

---

Газета "Новое время":

№ 9873, 30-го августа (12-го сентября) 1903 г., стр. 5–8 и

№ 9880, 6-го (19-го) сентября 1903 г., стр. 5–9.