Поскольку новостей больше не было, а время близилось к двум, они отправились обедать в гостиницу. По дороге захватили пива и в неторопливом лифте поднялись наверх. Фараон в гостинице не обедал, и они сели за столик одни. За соседним столиком сидела пожилая супружеская пара и молодая девушка: разговаривали о свадьбе. За другим – одинокий сеньор, занятый газетой, ел, не глядя в тарелку.

Покончив с десертом, они перешли в кафе «Универсаль», где договаривались встретиться со священником. Было еще рано, и они выбрали столик у входа, около окна. Из окна хорошо видна была бойкая торговля на Пуэрта-дель-Соль и в самом начале улицы Алькала. Прямо перед ними людской поток растекался с Алькала по улицам Каррера-де-Сан-Херонимо, Эспос-и-Мина и Карретас.

– Сколько людей, и какие все разные, – заметил задумчиво Плинио. – Смотрите, как они идут по переходу, натыкаются друг на друга и даже в лицо друг другу не взглянут. Будто о вещь споткнулись. Каждый замкнут в себе, у каждого голова болит о своем – о чем, со стороны не поймешь, со стороны только видно, что идут, снуют, никого не замечают. И каждый в этой толпе – чужой.

– Это правда, в селах люди больше общаются между собой. А тут люди живут в одном городе, а друг друга не знают и, похоже, знать не хотят.

– Смотрите, вон тот помогает слепому перейти улицу. Ведет его под руку, а на него не глядит. А через минуту и не вспомнит, слепого он переводил или корзину помог перенести.

– Смотрят только на красивых женщин. Видишь, сколько глаз ну прямо прилипло к ножкам вон той… к ножкам и повыше…

– И славу богу. Единственное, что еще способно растопить холод, который сковывает такие вот города… – заметил Плинио. – А я слышал, в Европе уже и на это не глядят.

– А этот медведь на фонтане посреди площади – просто безобразие. Страшное дело, когда чиновник лезет в искусство, – сказал дон Лотарио. – Ты это лучше меня знаешь. Политиков не следует допускать к украшению города – уж очень они грубы и всегда гнул свое. Стоит алькальду или муниципальному чиновнику взяться за украшение села – крышка. Вот и с медведем так же.

– Да и сам фонтан не из лучших.

– Прямо сказать, безобразный.

– Представь, какой простор фантазии дает городским властям такое, скажем, историческое местечко, как Пуэрта-дель-Соль.

– Первым делом они обычно набрасываются на деревья.

– А потом испоганят и всю площадь: перегородят стоянкой для автомашин, которая все равно не решит дела, да еще изроют подземными переходами.

– Друг мой, коммерция есть коммерция, – заметил невозмутимо дон Лотарио. – Если испанец чует, что пахнет деньгами, он не только площадь не пощадит, но и весь город ему нипочем. А поскольку запретить некому…

– Говорят, испанцы – любители старины. Ложь чистейшей воды. У нас нет вкуса к старине – я не говорю об идеях, тут мы пользуемся старьем времен Мафусаила, – но старины, ее красоты и ценности у нас не понимают.

– Черт подери, Мануэль, да ты никак начинаешь злиться!

– Просто все это мне далеко не безразлично. Хоть я и не знаток но то, что сделано предками, уважаю.

– В этом кафе иногда играет женский оркестр. Лица и бедра у них как у добропорядочных семейных женщин, а играя, они потихоньку разговаривают – наверное, о том, что надо купить, или о том, что ребенок болен корью.

– Интересно: вы мне все это уже рассказывали в прошлый раз, когда мы тут были.

Сейчас пустовавшая эстрада под балдахином с кисточками была задернута розовым занавесом.

За стойкой виднелись два больших куба – в одном автоматически, размеренно перемешивался апельсиновый сок, в другом – лимонный.

– Весь вечер его перемешивают, – сказал вдруг дон Лотарио. – Перемешали бы в миксере – и довольно, как ты думаешь?

– Наверное, специально, чтобы вызвать жажду у клиента. Чего только не придумают, чтобы вытянуть у посетителя несколько лишних монет, – заметил Плинио.

Постепенно кафе наполнялось. Мужчины, судя по виду селяне, собирались группками. Некоторые сидели, нахлобучив шляпу или берет, кто-то скреб затылок, не снимая шляпы, как, случалось, делал это и Плинио, или, подперев подбородок ладонью, зевал во весь рот. Были тут и вполне обеспеченные, которые жили на ренту или же на пенсию, а то и на помощь от детей. На большинстве были коричневые костюмы и зеленые шляпы. Говорили они размеренно, поучающе, воздевая кверху руки, с видом презрительным, в давно вышедшей из моды манере. От ближайшей группки долетели обрывки разговоров, пересыпанные названиями имений: «Луг сеньора священника», «Дом на старой меже», и подробности насчет купли, продажи, налогов. У некоторых, наверное, полно было внуков, скорее всего, они не очень-то ладили с невестками и сюда приходили скоротать остаток дня. Они выглядели ужасно одинокими и все, что ни делали, делали с невозмутимым спокойствием: придвинут кофе, бросят туда сахар, размешают, закурят сигарету. Это было единственное, чем они могли заняться до ужина, и растянуть это занятие они собирались как можно дольше. Некоторые, сдвинув очки на кончик носа, листали и перелистывали утренние газеты. Нередко в таком кружке можно было увидеть молодого человека, судя по виду, только что приехавшего в Мадрид, и он, выбитый из привычной колеи, жался к старшим – односельчанам или родственникам. За одним из столиков сидели две женщины с огромными сумками – волосы забраны в пучок, черные вязаные кофточки; они откровенно дремали, прикрыв глаза и свесив голову с двойным подбородком на грудь. Одна из них ни с того ни с сего вдруг встрепенулась, открыла глаза и схватилась за большую пластиковую сумку, стоявшую на столе, и, убедившись, что все в порядке, опять погрузилась в сон.

– До чего похоже на сельское казино, – сказал дон Лотарио.

– Одна разница – это находится на Пуэрта-дель-Соль, а так все точь-в-точь… Это умники не хотят признать, что большинство испанцев – такие… Вернее, – поправился он с усмешкой, – мы такие…

– Да, мы – дети земли, рожденные у дороги, у самой колеи, выбитой повозками, теперь – тракторами. Когда попадаешь в Мадрид, такое впечатление, будто испанцы – все сплошь служащие. А это вовсе не так, большая часть Испании – крестьяне, которые едва умеют читать и писать, говорят, что верят в бога, а в церковь не ходят и думают, будто монархия отличается от республики тем, что король сам – из крестьян. Испанцы – один из самых темных народов в Европе, и кое-кто немало сил положил на то, чтобы он таким и оставался, – говорил дон Лотарио, точно выступая на митинге. – Слава богу, еще позволяют иностранцам с деньгами приезжать к нам на отдых. Может, со временем все же перестанут считать нас нацией, производящей чистильщиков и сардины в консервах.

– Тысячи уехали отсюда и, чтобы прокормиться, стали носильщиками.

– Короче говоря, – подвел итог дон Лотарио, – мы, всегда такие националисты, должны признать, что немногими сдвигами к лучшему обязаны загранице.

– Смотрите, наверное, этот священник ищет нас, – сказал Плинио, указывая на короткошеего священника, который озирался по сторонам, высоко задирая нос, потому что веки у него почти не поднимались.

– Вы дон Хасинто Амат? – вставая, очень вежливо спросил его Плинио.

Они поздоровались, и Плинио представил ему ветеринара. И правда, бедный дон Хасинто не мог сладить с веками. Они все время падали, как оборванные жалюзи, и, чтобы видеть, ему приходилось задирать кверху голову, так, словно он заглядывал поверх довольно высокой изгороди. Когда он сидел, усилия его были не так заметны, потому что сидя он смотрел в лицо собеседнику не прямо, а искоса. Должно быть, удобнее всего ему было смотреть уголком глаза, скашивая зрачок к самому виску. Он был очень смуглый, волосы иссиня-черные; сутана на нем была далеко не новая – полы ее успели побуреть.

– Итак, чем могу быть вам полезен? – спросил он после того, как они закончили обычный обмен любезностями и заказали кофе.

– Я говорил вам по телефону, что Управление безопасности поручило нам расследовать дело сестер Пелаес.

– Да-да, я знаю. Мне сказали в Управлении. Пусть вас не удивляет, что я позвонил и проверил… В таких случаях ничего не известно…

– Вы правильно поступили, – ответил Плинио очень спокойно, проводя кончиком языка по губам. – Ну ладно. Так что вы думаете об этом странном исчезновении?

– По правде говоря, дорогой друг Гонсалес, я не знаю, что и думать. Потому что они обе ну просто святые. Обычно причиной таких происшествий бывают деньги или месть. А тут ничего не украдено. Никто, как вы знаете, ничего не тронул. Деньги они держат в банке. А месть – кто им может мстить? Они, что называется, святые, да и только. Какая-то странная загадка!

– В преступном мире случаются вещи, которые поначалу невозможно понять, а потом обнаруживается – самые обычные причины. Вот я и подумал, что вы, очень хорошо зная их самих и людей, с которыми они общались, вероятно, сможете нам что-нибудь подсказать.

– Конечно, я знаю их. Я много лет их духовник. И был духовником их матушки.

– Я думал, вы моложе.

– Цвет моих волос ввел вас в заблуждение, мне скоро семьдесят. Ну, право же, святые, святые, да и только. У них в доме никогда ничего не случалось. Жизнь Алисии и Марии чиста и прозрачна, как стекло.

– Вы знаете, что у них в доме – в банке со спиртом – хранится человеческий зародыш? – спросил Плинио для разведки.

Священник с довольным видом рассмеялся, запрокидывая голову, потому что от смеха веки у него, видимо, совсем закрывались.

– Ну конечно, знаю. Это выкидыш, который случился у доньи Алисии, их матери, этой святой души. Бедняжка всю жизнь мечтала родить сына. Но ей не удалось доносить, вот она и хранила в банке то, что получилось. Между собою – один я это знаю – они называли его маленьким Норберто. Они часто спрашивали меня, не грех ли хранить зародыш. Я, конечно, говорил, что нет.

– Значит, вы знаете и про комнату духов?

– А как же! Я смеялся – в хорошем смысле слова, конечно, – над этой их выдумкой. Сколько времени проводили бедняжки в этой комнате, беседуя со своими близкими.

– А что это за военный, у которого к форме пришито тряпичное сердце?

– Я смотрю, вы никакой мелочи не пропустите, друг мой Гонсалес. Это единственная тень, я бы не сказал даже – черная, а скорее серая, в истории семейства.

– Расскажите, пожалуйста, что это значит.

– Он был женихом Марии – ко всеобщему неудовольствию. Не то чтобы он был плохим человеком, но, да простит меня бог, не только родителям… мне тоже казалось, что брак этот принесет беду.

– Почему?

– По тем временам это было ни к чему. Он был из тех, из злоумышленников. Вы меня понимаете?

– А именно: коммунист, анархист?

– Нет, просто республиканец. Может, немного радикальный. Из тех, что были с Мартинесом Баррио или Асаньей. Разница невелика, потому что, вы знаете, тогда от Хиля Роблеса до самых левых все были на один манер. Словом, в церковь не ходил, в тридцать шестом голосовал за левых и стал офицером у красных.

– А по профессии кто он был?

– Ветеринар. Ветеринар-республиканец. Это уж вообще ни на что не похоже.

– Ну, – не выдержал дон Лотарио, – почему же это мы, ветеринары, не можем быть республиканцами?

– Не знаю, просто мне всегда казалось, что ветеринары и аптекари уважают порядок.

– Что же с ним случилось? – прервал Плинио.

– Неизвестно. Пелаесов война застала в Сан-Себастьяне, а он оставался в Мадриде. Больше о нем ничего не слышали.

– А его семья?

– Его отец был военный… тоже республиканец… и после войны пропал. Мать умерла, а брат, кажется, живет в Мексике.

– Ясно.

– Мария очень была к нему привязана. Как раз в тридцать шестом они собирались пожениться. Он был славный молодой человек. Но счастья ему не выпало, как и всем республиканцам. Что тут говорить – так уж случилось. Да вы сами знаете. В добропорядочной испанской семье республиканец, как бы хорош он ни был – это немыслимо… В мои дела он никогда не лез – что правда, то правда. В церковь не ходил, но со мною всегда здоровался за руку. Случалось, я высказывал ему свое мнение, и он не сердился. Всегда выслушивал очень вежливо, но стоило мне чуть отвлечься, и он тут же менял тему… Однако вся эта история с женихом – вчерашний день и, по-моему, никакого отношения к делу не имеет.

– Конечно.

– Я даже подумал, может, их выкрали ради выкупа. Они ведь богатые. Но никто ничего не просит… Если бы в тот вечер у них закралось какое сомнение, они перед тем, как выйти из дому, посоветовались бы со мной. Утром я видел их в церкви, мы даже поговорили немного. Они выглядели вполне довольными, как всегда. И такими просветленными.

Плинио и дон Лотарио переглянулись, словно утверждение священника, будто сестры Пелаес выглядели просветленными, не укладывалось у них в голове. Да и сам священник, похоже, удивился, что употребил такое слово, и потому очень серьезно посмотрел на них сквозь щелочки век и наконец сказал:

– Дело в том, что я в жизни не встречал таких опрятных женщин, как сестры Пелаес. Ты можешь беспрерывно сражаться с грязью, и все равно – пятна, все равно – беспорядок. У них же в квартире все было как новенькое, словно только что из магазина. Не заметили? Несколько дней в квартире никто не жил, и все равно – да вы сами видели… Так вот, какие снаружи, такие и внутри, они были чистые, – закончил он со вздохом.

Плинио разочарованно вынул кисет. Было ясно, что больше света на это дело священник не прольет. Они выудили все. Наступило долгое молчание. Плинио несколько раз притрагивался к галстуку, словно проверяя, на месте ли он. Он привык к плотно облегающей форме и теперь чувствовал себя, пожалуй, слишком «разболтанным».

Какой-то мужчина из компании за соседним столиком, с зеленым перстнем и в шляпе точно такого же цвета, сказал:

– Надо же, всю жизнь считал, что у меня повышенная кислотность, а вчера был у врача, лучшего во всем Мадриде, так он сделал анализы и сказал, что кислотность у меня как раз пониженная. И я могу пить коньяк и есть острое… После того как пятнадцать лет я постился, словно монах. Тысячу семьсот песет содрал с меня этот тип за то лишь, что посоветовал мне пить коньяк.

– Да, я вспомнил еще одно, – сказал вдруг священник, поглаживая пальцами свои непроворные веки. – Только вот никак не уразумею, имеет ли это отношение к несчастью… Было время, кома они хотели взять на воспитание ребенка. Это естественно. Жажда материнства, сами знаете.

– Разумеется, зародыш в банке ребенка не заменит, – не ко времени пошутил дон Лотарио.

Священник поглядел на него, словно не понимая. Плинио призвал на помощь всю свою выдержку, чтобы не рассмеяться. Дон Лотарио смутился, а дон Хасинто продолжал, как бы желая забыть неуместную шутку:

– Они начали переговоры… вернее, мы начали переговоры с детским приютом, но все оказалось так сложно, столько хлопот, что они отступились. Потом они стали договариваться с одной женщиной, чтобы она отдала им дочку, которую прижила от свекра.

– Как это – от свекра? – снова перебил дон Лотарио, который все никак не мог угомониться.

– Да, сеньор, от свекра. Дело житейское. Муж у нее умер совсем молодым, и несчастная женщина сошлась со свекром. Но так как у нее были дети и от мужа, то свекор решил отделаться от ребеночка. Но запросил слишком много денег, да еще ставил условия какие-то необыкновенные. Не представляете, как нагло он себя вел. Гнусный бесстыдник!

– Вот так штука! Быть сыном собственного дедушки, – вставил дон Лотарио.

– После этого они больше не делали попыток, – продолжал священник, никак не реагируя на неуместные шутки ветеринара. – Но не думаю, чтобы это имело какое-нибудь отношение к делу.

Плинио пожал плечами и добавил нехотя:

– Никогда не знаешь заранее. Где эти люди живут, вы знаете?

– Помню только – где-то у Каньо-Рото. Их двоюродный брат знает.

– Двоюродный брат?

– Ну да, кузен, Хосе Мария Пелаес, он у них вроде управляющего, советчик в банковских и других вопросах.

– Деловой человек?

– Пожалуй. Вообще-то он рантье, а главное – филателист. Они его страшно любят, он хорошо ведет их дела. Эти дни он был в Париже. Сегодня вечером приезжает. Хотел пробыть там дольше, но, поскольку кузины его пропали, я его сразу же известил, чтобы он все бросил и ехал сюда. Я собирался после вас идти к нему.

– Мы пойдем с вами, – решил Плинио.

– Очень хорошо.

Плинио поднялся и направился к туалету. За эстрадой для оркестра, слева, был еще один зал, еле освещенный. Там за столиками тоже сидели мужчины, утопая в ворохе газет или неподвижно уставившись на ложечку, которой помешивали кофе. Некоторые, совсем седые, в усыпанной перхотью одежде, сидели, прикрыв глаза, и выглядели очень одинокими… Они сидели, вдыхая полумрак и дым, процеживая капля за каплей последние опивки собственной жизни. Один, словно прислушиваясь кипению пригрезившейся птицы, возвел глаза к потолку с отрешенно-мученическим видом – точь-в-точь как на картине в спальне. Может, слышанная в детстве сказка, пережитый в юности порыв, а то и собственная свадьба вдруг привиделись ему на этом гладком, медового цвета потолке. Над головою другого поднимались кольца дыма, густо закручиваясь в кочан цветной капусты. Должно быть, тут сидели те, у кого не было ни компании, ни друзей, те, что бежали от освещенных квадратов окон и погружались в спячку размышлений, предпочитая в мечтах оживлять светлые эпизоды прожитой жизни. Еще один господин спал, утонув в диване, а рядом спокойно сидел совсем маленький ребенок и развлекался тем, что, нахлобучив коричневую шляпу, обнюхивал край, съехавший ему на нос. Повсюду, куда ни глянь, виднелись окурки, и казалось, что это шевелятся, притворившись окурками, кузнечики. Сбившиеся в углу тени походили на сморщенных людей, и на диванах сидели люди, смахивающие на тени. Плинио вспомнилась вдруг «комната духов» в доме Пелаесов.

А между тем дон Лотарио ума не мог приложить, о чем дальше говорить с духовником доном Хасинто Аматом. Совершенно ясно, что священник – да он и не скрывал этого – настроился к нему враждебно. Дон Лотарио упорно смотрел в окно. Тогда священник демонстративно, как будто ветеринара не было за столом, вытащил молитвенник. Дон Лотарио, увидев это краем глаза, рассердился и принялся напевать гимн Риего. Дон Хасинто словно бы ничего не слышал, однако повернулся к нему вполоборота – спиною.

Какая-то сеньора – хоть и под пятьдесят, но с виду в самом соку, блондинка, в бархатном пальто и с роковым взглядом – пила кофе у стойки. Те, что сидели поблизости, бросали в ее сторону взгляды и переговаривались:

– Хороши формы.

– Да, формы что надо! – подхватывали остальные.

Священник поглядел на них из-под упавших век, и его взгляд показался им укоризненным; тогда один из тех, кто отпускал комплименты, вскинул голову и повторил со злостью:

– Уж больно хороши формы!

Последняя фраза долетела до сеньоры в пальто, и она, повернувшись к говорившему в профиль, окинула его взглядом богом данных ей глаз, в которых словно бродило молодое вино.

– И потом, женщина любит, когда ей говорят, что она нравится, – сказал другой.

– Нравится… нравится… нравится… – добавил третий из той компании, подмигивая в сторону священника.

Все засмеялись. Священник глубоко вздохнул и еле слышно произнес что-то по-латыни.

Плинио в своем помятом костюме тоже походил на пенсионера, завсегдатая этого кафе. Он стряхнул пепел, которым был весь обсыпан, и задумчиво уставился в окно. Похоже, этот человек ничем не поможет в деле сестер Пелаес. К тому же его злило, что они до сих пор понятия не имели о существовании кузена-управляющего. «В деревне, – опять подумал он, – каждый человек – это нечто целое, законченное и в то же время часть большого – семьи. Там человека знают со всех сторон, знают его место в семье. А в больших городах людей видишь по частям, сбоку. И почти не имеешь представления обо всей семье. В деревне можно охватить взглядом всю историю жизни человека. А здесь ее надо складывать, как мозаику, из кусочков. Там жизнь каждого подобна книге, которая пополняется день за днем новыми событиями, о чем тебе рассказывают они сами или их близкие. Здесь же в лучшем случае тебе известны названия глав. Там ты сидишь на террасе «Сан-Фернандо», мимо проходит человек, а ты уже в памяти перелопачиваешь всю его жизнь, его удачи и невзгоды, его недостатки и его достоинства, его барыши и убытки, кто его обманул и кто у него помер, и в голову лезут даты: когда он сломал руку, когда eго укусила собака, а у его внучки приключился приступ аппендицита А уж если напрячься, так вспомнишь, где у них место на кладбища в какой лавочке они покупают провизию и какой цирюльник скоблит ему личность по субботам. Здесь же ты как будто видишь не людей, а их тени – сами они друг на друга не смотрят, друг с другом не разговаривают, все равно как афиша: объявляет о человеке, но его живой сути не показывает. Да и женщины-то привлекают твое внимание только формами и подрагиванием бедер… Поэтому бить полицейским в Мадриде – занятие научное и автоматическое. Всякое дело приходится начинать с выяснения, кто есть кто. А в деревне у полицейского работа человечная, сельский полицейский должен отыскать потайной уголок в жизни тех, кого он знает. Деревня – как книга. А города – как лживые газеты…»

– Смотри-ка, а она не прочь, – продолжал за соседним столиком тот, у которого голос был похож на шипящее на сковородке масло, не сводя глаз с женщины у стойки.

– Не прочь, только, наверное, не задаром.

– А может, и задаром. Может, прихоть, хочет скоротать вечерок – Черт подери, так и скажи ей.

Но тут в кафе вошел очень хорошо одетый молодой человек, которого, должно быть, ожидала женщина.

– Представление окончено, – сказал владелец шипящего голоса.

– А я-то удивлялся, что такая вышла на поиски. С этакими формами…

– Итак, сеньоры, вы идете со мною к Хосе Марии Пелаесу?

– Идем.

Они остановились на Пуэрта-дель-Соль, дожидаясь такси. Здесь, на улице, почти незаметно было, что творится у священник, с веками. Поток пешеходов, хлынувших через улицу, чуть было не унес дона Лотарио, и тот, размахивая руками, как в старой кинокомедии, с трудом удерживался на месте. Священник поднимал руку навстречу каждому проезжавшему мимо такси. Видимо он не мог отличить свободного от занятого. Ветеринар каждый paз украдкой хмыкал. Плинио смотрел на балконы гостиницы, и ему хотелось немедленно бросить всех кузенов, ужин, все на свете и от правиться спать. Свободного такси не было. Дон Лотарио локтем подтолкнул Плинио. Какой-то старичок, прилично одетый, рылся в урне, перебирая бумажки. Каждую бумажку просматривал. Некоторые совал в карман, а остальные с рассеянным видом выбрасывал. Изо всех карманов у него торчали бумажки.

– Что это он ищет? – спросил ветеринар.

– Не знаю… Да и он, по-моему, тоже, – вяло ответил Плинио.

Перебрав все, старичок кинулся к следующей урне, ничуть не заботясь, смотрят на него или нет.

Наконец подошло свободное такси, и они доехали до улицы Клаудио Коэльо. Слуга сказал им, что сеньор Хосе Мария уже приехал. Служанка, очень тоненькая, провела их из приемной в большой кабинет. За огромным столом сидел мужчина в зеленом шелковом халате и разглядывал в лупу марки. Ему было лет пятьдесят, бородка аккуратно подстрижена, очки в золотой оправе, стекла очков формой напоминали половинки яйца. Он сделал движение, будто собрался подняться им навстречу, но не встал, а так и остался сидеть, словно привязанный к креслу. На вошедших он посмотрел пустым взглядом, плотно сжав губы.

Дон Хасинто представил ему Плинио и дона Лотарио. Хосе Мария Пелаес неопределенно кивнул и жестом предложил всем сесть. Он не пожал им руки, а лишь вяло протянул кончики пальцев.

Дон Хасинто, высоко задирая голову, изложил историю исчезновения его кузин и разъяснил миссию Плинио и его друга. Кузен слушал все с тем же бесстрастным видом, лишь время от времени украдкой бросая взгляд на лежавшие перед ним марки.

Когда священник закончил свой рассказ, наступило короткое молчание; затем кузен произнес сытым и даже рассерженным тоном:

– Я не понял, что же вы собираетесь делать в этой связи.

В комнате, куда ни глянь, лежали альбомы для марок. Гости, жавшиеся на маленьком диванчике – в кабинете можно было сидеть только на нем, если не считать кресла самого кузена, – чувствовали себя довольно стесненно. Мебель тут была современная и красивая, но ее было мало. В этом кабинете все предназначалось для марок.

Опять наступило молчание, затем Плинио строго спросил:

– Почему вы не вернулись из Парижа сразу же, как только узнали об исчезновении сестер?

Кузен поглядел на Плинио так, словно только теперь заметил его присутствие, потом на священника и только потом – на марки; наконец, почти комично пожав плечами, сказал, глядя в пол:

– А чем я мог помочь?

– Ну, например, помочь нам нащупать след.

– …Я не знаю никакого следа, даю вам слово.

Плинио поднялся. Остальные последовали его примеру, с некоторым усилием отрываясь от диванчика.

– Я полагаю, вы не собираетесь в ближайшие дни уезжать из Мадрида?

– Пожалуй, нет. У меня тут много дел. – И он указал на марки.

Хосе Мария тоже поднялся с кресла, очень неспешно, наверное, он от природы был медлителен. И пошел следом за ними, засунув руки в карманы и низко свесив голову. Несмотря на то что он был довольно молод и сложением не слаб, двигался он как старик. В гостиной он сказал тихо, словно про себя:

– Никогда у меня не было склонности к детективным историям, и я просто не знаю, что сказать.

– Речь идет не о детективных историях, а о ваших кузинах, – отозвался Плинио.

– Если на то пошло, – сказал тот как бы через силу, скребя свой с заметной проседью затылок, – единственное, что я могу сообщить вам интересного, – это то, что у них был пистолет.

– Как – пистолет?! – встрепенулся Плинио.

– Да, у них был дядин пистолет.

– И что?…

– Если он на месте…

Священник, пораженный, уставился на Плинио.

– У них – пистолет?

– Вот кузен говорит. Где же они его держали?

– В постели тетушки Алисии, под матрацем.

– Действительно, под матрацами мы не смотрели.

– А я думал, полицейские осматривают все.

– Может, вы будете так добры и пойдете с нами в квартиру ваших кузин: вдруг вспомните еще что-нибудь.

– Хорошо.

Не вынимая рук из карманов, он замер, глядя в пол. Все ждали, что будет дальше. Наконец он снял очки со стеклами как две половинки яйца, подошел к вешалке, надел плащ, шляпу и сказал:

– Я готов.

– Ты халат не будешь снимать? – спросил его священник.

– Нет…

В такси они ехали молча. Поднялись наверх. Теперь в квартире казалось холоднее. Когда вошли, кузен как будто заторопился, если про него можно так сказать, и, ни слова не говоря, направила в спальню сестер. Все гуськом пошли за ним. Он зажег лампу на тумбочке, опустился на колени у постели, засунул руку меж двух набитых шерстью матрацев и, уставившись взглядом в потолок, начал шарить. Наконец вытащил картонную коробку. Не открывая взвесил на руке.

– Пустая.

Плинио взял у него коробку. Обычная картонная коробка с обрывками этикетки. Постучал по ней. Открыл. Внутри лежала одна обойма. Все переглянулись.

– Когда дядя умер, они хотели выбросить пистолет… А потом – они ведь жили одни, боялись, наверное, – вот и оставили.

– Никогда они мне не говорили, что у них есть пистолет! – воскликнул священник, и на его лице появилось выражение досады.

– Видно, на улицу их заставило выйти какое-то серьезное дело, раз они захватили с собой оружие, – сказал Плинио, поглядывая то на одного, то на другого и не отдавая коробку с обоймой.

– Разумеется, они не думали говорить вам всего, – сказал ветеринар.

Дон Хасинто задрал голову выше обычного, намереваясь испепелить дона Лотарио взглядом, чего, разумеется, не случилось, поскольку веки, как крышки, тут же упали ему на глаза.

– Вы очень любезны, – отчеканил уязвленный священник.

– А что думаете вы на этот счет, дон Хосе Мария? – спросил Плинио кузена, все еще стоявшего у постели на коленях.

– Кузины довольно порывистые особы, – ответил тот, поднимаясь с колен.

– Что это значит? – продолжал Плинио.

– Что… они… скоры на решения.

И опять умолк – руки в карманах, глаза в пол, рот сжат.

– Пожалуйста, объясните, дон Хосе Мария, – попросил Плинио, – что вы имели в виду… Скоры на решения в каких случаях?

– Ну… во всех.

– Хосе Мария правильно говорит, – пояснил священник, – скоры на решения, когда надо творить милосердие, благие дела…

– В этом роде… Или, например, торт купить, – доконал Хосе Мария священника.

Все переглянулись и, не в силах сдержаться, рассмеялись, даже священник. И только кузен стоял по-прежнему, не вынимая рук из карманов и уставясь в пол.

– Хосе Мария хочет сказать, что они порывисты, как дети, но всегда добры и невинны в затеях. Как святые.

– С пистолетом, – ввернул ветеринар: священник вызывал у него неприязнь.

– Да, дерзкий-на-язык-сеньор-ветеринар, с пистолетом. Но сердца у них чисты, как храм.

– Можно войти? – услышали они голос.

Все обернулись. В дверях спальни стояла привратница, коротышка с откровенно перепуганным лицом.

– Простите, сеньоры, и добрый вечер, я ничего, только вижу – вы поднимаетесь по лестнице, и говорю себе: вот станут спускаться – и скажу им, что припомнилось мне и гвоздит весь вечер, весь вечер. А вас все нету да нету, вот и думаю, дай-ка схожу сама. Гляжу – дверь отворена, я тихохонько, тихохонько, и вот я тут… Как бедняжки наши сеньориты пропали, так мы тут в доме, я хочу сказать, в привратницкой… все в голове ворошим, ворошим, не придет ли на ум, что с ними такое могло приключиться. Потому как, сеньоры, глянь-ка, такие люди они распрекрасные, и всю жизнь насквозь мы их знаем, потому как сеньорито Норберто, приехавши нотариусом, сами понимаете, из Томельосо, сразу привез сюда и моего папашу, мир праху его, привез сюда привратником, и так-то с нами обходились, они замечательно, а уж сеньориты… Я с сеньоритами, все говорят, вместе на горшок ходила, можно сказать, потому как матушка моя служила в доме у сеньорито Норберто, чужим глазам не видать, что тут происходило… А уж какая была неприятность, сколько мы пережили с этим выкидышем у сеньоры Алисии, после того в банке-то и держат его… Маленький Норбертильо… Да что сказать, как умер сам наш святой сеньор, а уж медалей у него было – пропасть, отец, значит, наших сеньорит, как сейчас вижу его в гробу…

– Ладно, так что вы вспомнили, что держали в голове весь вечер и собирались нам рассказать? – прервал ее Плинио.

– Что вспомнила? Ах ты, боже мой, начальник Плинио, так вот мой папаша, царство ему небесное, да вы его помните, Андрес Санчес, с вашего позволения, так вот, значит, два дня я была в деревне у своей двоюродной сестры, знаете, так вот, значит, возвращаюсь, а Гертрудис мне и говорит, что вы тут занимаетесь делом наших сеньорит… А мы так каждый год ездим в деревню на День всех святых украсить немножко могилки наших дорогих покойников – ведь уж никого из наших там и не осталось…

– Да-да, правильно, так что же ты вспомнила, расскажи.

– Правильно, Мануэль, правильно, ну и язык у меня… да только я уж так рада видеть вас, да и вас, дон Лотарио. Так вот, наши сеньориты в тот вечер, когда в последний раз они ушли из дому, так вот, они взяли такси, надо же – такси, а так они всегда ходили тут, рядышком, около дома, и из нашего квартала – ни ногой, если ничего такого не было… Коли в церковь – так в церковь святой Варвары или святого Иосифа, коли за сластями – так к Идальго, или к Риофрио, или к Монико, да и в театр – по соседству… Только глянь-ка, Мануэль, в тот вечер они, как вышли, стали у двери и первое попавшееся такси остановили. А я говорю себе: уж не стряслось ли чего – такси взяли!

– А вам ничего не сказали?

– Ни словечка. Я уж все рассказывала другим полицейским, которые важнее вас… я хочу сказать, они мадридские и пришли первые. В общем, сели в такси и – поминай как звали! Я сказала сестре своей Фелисиане, она совсем слепая: «Куда это отправились наши сеньориты, в такси, да все скорей, скорей?»

– Ладно, что еще ты хочешь нам рассказать и помнила весь вечер, а насчет такси мы и сами знали.

– Кто же вам рассказал? – растерянно спросила она.

– Другие полицейские, те, что важнее, как ты говоришь, которые первыми тебя расспрашивали.

– Ах, ну да… А говорили вам, что они очень спешили?

– Нет… не помню.

– Так вот, это меня и гвоздило весь вечер напролет. Это самое – уж больно они спешили.

Отделавшись от священника, кузена-филателиста и утомительной привратницы, Плинио с доном Лотарио зашли в кафе «Лион» обменяться впечатлениями с комиссаром, а потом спустились по улице Алькала к гостинице.

– Знаете, дон Лотарио, – заговорил Плинио, пока они ждали зеленого света на перекрестке Гран-Виа, – дело этих сестер Пелаес, по-моему, ничего интересного не сулит.

– А мне сдается, старина, наоборот, что с пропажей пистолета, как говорят у нас в городке, запахло жареным.

– Так вот, – продолжал Плинио, не обращая внимания на слова дона Лотарио, – не лежит у меня душа к этому Мадриду… Да и какое мне дело до того, что пропали две протухшие сестрицы Пелаес? Какая разница – украл их карлик или приберегла на закуску какая-нибудь похотливая обезьяна? Мне от этого ни холодно ни жарко…

– Бога ради, Мануэль, что за вздор! Тебе представляется случай показать всему миру, что ты детектив мирового класса, вот зачем ты приехал в Мадрид.

– Наплевать мне на мировой класс.

– Ладно, оставим класс в покое. А родной город? Наши томельосцы так на нас надеются, а ты собираешься оставить их ни с чем?

– Дон Лотарио, друг мой, вы что, не видите разве – нет же никакого материала! Это все самодеятельность, как раз такие дела и остаются нераскрытыми. Неужели вы, сеньор кошачий доктор, не понимаете, что возможность нам дали, а дела самого нет? Ведь эти две старые девы так же глупы, как и их кузен с его марками, они так глупы, что вполне могли просто-напросто провалиться в сточную трубу или ненароком их вместе с такси утащил подъемный кран.

– Черт возьми, замолчи, Мануэль. Никогда я тебя не видел таким. В Мадриде ты просто теряешь свое лицо. Говори что угодно, но дело это необычное. И кузен не так глуп, другое дело – он сбит с. толку; да и они сами не так ничтожны. И не забудь: они выросли в нашем городке и все время о нем помнят, а это для нас очень и очень важно. Ради бога и всех святых, пойми ты, игра стоит свеч и тут требуется мастер… Не спеши: придет время, и сам увидишь.

– Вы чисто ребенок, дон Лотарио.

– А ты сегодня, ну, прости меня, дуб дубом.

Так они шли пререкаясь, и у самой гостиницы услыхали раскатистый голос:

– Где это весь день бродят томельосские сыщики? – Фараон тоже возвращался в гостиницу. Несколько прохожих, разумеется, обернулись на его слова. – Два дня вас не вижу, черт возьми. Куда запропастились?

– Фараон, старина! – обрадовался дон Лотарио.

– Идем ужинать в гостиницу дона Эустасио, – сухо отозвался Плинио вместо приветствия.

– Я тоже, хоть и без особой охоты. Какая муха тебя укусила, начальник, погляди на свою кислую физиономию. Уж не оттого ли, что тут тебе никто не козыряет и не кланяется, ты чувствуешь себя обделенным до изжоги?

– Да нет, на ходу засыпаю, устал немножко. Но что я слышу – у тебя нет охоты поесть. Это у тебя-то, обжоры?

– Не о еде речь, старина. Такое и вправду на меня не похоже. Охоты нету в гостиницу идти. Я, как попадаю в Мадрид, хочу чего-нибудь свеженького. Привычки надо оставлять дома. Да вот знакомых никого, а не то гульнули бы, тело просит удовольствий. Вот купил галстук – собрался поразвлечься, а уж теперь и не знаю, что с ним делать.

Он показал синий галстук с разводами всех цветов радуги.

– Уж раз мы встретились, – продолжал он, не давая рассмотреть галстук, – может, пропустим по глоточку.

Плинио нехотя разглядывал галстук.

– Похож на уругвайский флаг, – сказал дон Лотарио.

– Разве он такой?

– Не помню точно, но, уж наверное, необычный.

– Ты намекаешь, не пойти ли нам опрокинуть по рюмочке? – сказал Плинио, а лицо у него было как у обиженного ребенка.

– Как намекаю? Приказываю. Понимать надо. Пропустим по рюмочке, закусим. Потом еще по рюмочке и опять закусим, и так до ста. Потом поужинаем чем бог пошлет, а уж потом поглядим, как сложится – может, подвернется что подходящее… Ну как, идет? Мануэль, взбодрись, а то, глядя на тебя, да еще в штатском, можно подумать: это не ты, а твой брат, и к тому же не очень сообразительный.

Дон Лотарио расхохотался, да с таким удовольствием, что заразил и Плинио, и тот тоже рассмеялся, выронив изо рта окурок, а Фараон, хохоча, хватался за свой огромный живот, успевая при этом беззастенчиво разглядывать прохожих.

– Эй, крошка, хоть ты вся в коже, как в ботинке, я бы не прочь… – вдруг обратился он к проходившей мимо девушке в коротеньком кожаном пальто. – Пошли, полиция, начнем гулянье с Калье-де-ла-Крус и, если бог даст сил, доберемся до Эчегарая, а уж там не соскучишься.

И без долгих рассуждений они отправились на Пуэрта-дель-Соль, чтобы приступить к осуществлению намеченного Фараоном плана.

– Мадрид растет, а веселья в нем убавляется. Те, кто о себе много воображают – а воображают тут о себе все до последней собаки – не ходят больше в таверны и бары, где светло и шумно. Им больше нравятся, видите ли, элегантные заведения, где свету нет, парочки сидят, обжимаются, и за бешеные деньги пьют там виски, которое отдает старым башмаком. Я сейчас только что был в таком месте с двумя типами, которые собираются заняться торговлей вином. Так вот, они два часа продержали меня в каком-то снэк-баре – уж и не знаю, что это слово значит. Вышел оттуда: что в голове, что в кармане – хоть шаром покати. Ну и мошенники, прости господи!

Плинио остановился перед витриной женской обуви.

– На что ты засмотрелся, Мануэль?

– Надо привезти туфли жене и дочке… но больно уж все тут модные. Интересная штука, я помню башмаки, которые носили моя мать и сестры, а какие туфли носят жена с дочкой – никогда не замечал.

– Правда, – согласился дон Лотарио немного грустно. – Когда вступаешь в определенный возраст, уже не видишь того, что перед глазами, а видишь то, что замечал, когда еще мог видеть.

– Любишь ты головоломки, дон Лотарио, – проворчал Фараон.

– Наоборот, все ясно. Теперь смотрим во все глаза, а видим лишь то, что у нас внутри, и, если хотим увидеть, заглядываем – что молодость отложила в кладовую памяти, – пришел на помощь Плинио.

– Это для меня слишком мудрено, Мануэль. Я бы сказал так: теперь ешь по-прежнему, а расти не растешь. Раньше все шло впрок, всякая еда на пользу. А теперь от той же еды вроде бы худеешь.

– Ладно, сеньоры, хватит о старости, выше голову, подходим к острерии. Не удастся вам доконать меня разговорами о старости. Ну-ка, возьмемся за дело, как в молодые годы, когда кровь в жилах кипела. У меня уже слюнки текут. А потом щепоточку соды – и на боковую.

Они вошли в острерию, и, пока думали, что заказать, Фараон, не теряя времени, поклевывал устрицы с блюда, стоявшего на столе. И поскольку на лице молодого человека, на чьем попечении находились эти блюда, появилась тревога, Фараон обратился к нему назидательным тоном, хорошо знакомым его землякам:

– Успокойся, юноша, в уме веди счет, ибо все мы тут люди приличные и к тому же со свежей выручкой за вино.

Они ели, пили и веселились, а местная публика, которой нечасто случалось видеть загулявших провинциалов, глядела на них во все глаза. Нечего говорить, что Фараон, как обычно, ни в словах, ни в жестах себя не сдерживал.

– Почему это, – сказал он вдруг, – нам, которые от земли, так нравятся дары моря? К телятине, к зайчатине я холоден, как собачий нос, а вот по устрицам всяким просто с ума схожу!

Все вокруг смеялись, а Фараон раздувался, как на дрожжах Плинио же чувствовал себя немного неловко; он достал табак и предложил закурить, надеясь унять хоть немного Фараона.

– Погоди, Мануэль, разве устрицы, которые я заказал, хуже та бака? Давай, друг, ешь до отвала.

Плинио и дон Лотарио молчали, а Фараон толстенными губам! шумно втягивал устрицы.

Потом они заходили по пути еще во множество таких же соблазнительных заведений, а когда вошли в ресторанчик «Ла Нуле та», их встретил хор ликующих голосов:

– Фараон! Фараон! Смотрите-ка, и Плинио – в штатском И дон Лотарио тут!

Трое студентов, их земляков, сидели за столом в обществе девушек-иностранок. Все были оживленны и, похоже, навеселе. Ощ бурно обняли вошедших и представили им своих подружек.

– Вот вы какие книжки читаете, бандиты! – сказал Фараон указывая на девушек скорее брюхом, нежели рукою.

– Ладно, садитесь к нам.

– Ну, все вызубрили или кой-чего недочитали?

Одна из девушек, блондинка, высокая и плотная, смотрела на Фараона приветливо, но немного испуганно.

– У этой есть что изучать, правда, Хуниперо? Одна колоннад! чего стоит, – продолжал он, глядя на роскошные ляжки, которых мини-юбка позволяла видеть во всей красе.

Плинио, не выпуская сигареты изо рта, робко улыбался Дон Лотарио приободрился и, позабыв снять шляпу, таращил глаз) на девиц.

– Ну, Фараон, нет тебе равных во всей Ламанче! – сказал Хуниперо Лопес.

– Фар-раон? – удивилась маленькая белобрысая француженка.

– Да, сеньорита, я – Фар-раон.

Он поднялся и, засучив рукава пиджака, пустился в пляс:

– «Я – из земли фараонов…»

Вошла цветочница с гвоздиками. Фараон купил сразу все и принялся осыпать цветами девушек.

– Он совсем спятил, – сказал Плинио дону Лотарио.

– Испанские гвоздики – загранице! – кричал Фараон.

И снова они стали объектом всеобщего внимания. Все повернулись и смотрели на толстяка.

– Вот выйдем отсюда, я покажу вам дом, совсем рядом, где меня в седьмой раз лишили невинности, – сказал вдруг Фараон.

– Лишили невинности… как это, лишили невинности? – спросила немка.

– Не мучайся, барышня, ешь свои креветки.

у третьего студента, лысого Серафина Мартинеса, весь рот был перепачкан едой. Маленькая француженка похлопывала его по спине но он ее не замечал и с увлечением изучал монументальную комплекцию немки.

– Зачем вы сюда приехали? – старался Хуниперо перекричать смеющихся.

– Будут раскрывать убийство, – пояснил Фараон.

– Ты тоже с полицией, Фараон? – спросил Соило.

– Ха, я по общественной линии. А ты, Серафин, чего такой расстроенный? Неужели оттого, что эта пышная креветка не обращает на тебя внимания?

Серафин с улыбкой опустил взгляд, а немка, не понимая, в чем дело, оглядывала всех по очереди.

– Да нет, старина, – сказал Хуниперо, – с этой в любой момент можно поладить. Он грустит потому, что сегодня, придя на квартиру – а дом, где он живет, принадлежит одному из лучших в Мадриде коллежей, – столкнулся с печальным фактом.

– Что стряслось, сынок? – с серьезным видом поинтересовался Фараон.

Серафин снова опустил глаза и засмеялся.

– Да, такое дело… – наконец сказал он.

– Ну-ка, ну-ка, расскажи.

– Да в общем, – сгорая от нетерпения поделиться, объяснил Хуниперо, – домоправительница – ей в обед сто лет – убедила директора коллежа – а он тоже, видно, консерватор, – убедила его, что во всех квартирах надо снять в ванной биде.

– Снять биде?! – воскликнул Фараон с комическим удивлением.

Серафин кивнул.

– Почему? Чем провинились ваши задницы? Все, в том числе и девушки, расхохотались.

– Ну так – почему?

– Нам даже не объяснили…

– И теперь этот несчастный, который так щепетилен в вопросах гигиены своего тела, – разглагольствовал Хуниперо, – теперь он, естественно, страшно недоволен.

– И имеет все основания, – заключил очень внушительно торговец вином. – Они, вероятно, полагают, что этим прибором пользуются одни грешники… Слушай, какая мне мысль пришла. Директор коллежа и домоправительница знакомы с твоим отцом?

– Нет… – подумав, ответил Серафин.

– Гениальная мысль, поверь… Я на такие штуки мастак. Вон Мануэль с доном Лотарио знают…

– Ну ладно… что вы задумали? – решился Серафин.

– Молчок, парень. Государственная тайна.

– Не надо, ведь ты смеха ради можешь такое выкинуть, что меня выгонят с квартиры, а отец перестанет присылать деньги на учение и запихнет меня к себе в трактир.

– Да что ты, старина. Ведь я чего хочу – чтобы весело было, и шутки мои безобидные.

– Не верю я тебе, Фараон.

– Успокойся, даю слово: все будет без сучка, без задоринки.

– Антонио, – стал его уговаривать Плинио, – мы же тебя знаем как облупленного.

– А коли знаете, то вам должно быть известно, что потеха выйдет на славу и ни Серафину, ни кому другому вреда от нее не будет.

До полуночи они сидели, уписывая отбивные, и просили Антонио-Фараона все-таки рассказать им, что он задумал, а заодно припоминали со смехом другие затеи этого весельчака и балагура. Затем Плинио с доном Лотарио отправились в гостиницу, а Фараон и студенты продолжали загул.