ВСЕ НАЧАЛОСЬ С МАМИНОЙ ФОТОГРАФИИ

Oт маминой фотографии на меня веет грустью. Снимок сделан в 1955 году, примерно через год после сталинских лагерей. В ее глазах живет прошлое, привнося свою реальность и в наш сегодняшний день. Чуткий зритель наверняка заметит в меланхолическом взгляде молодой женщины боль пережитого. Маме эта фотография никогда не нравилась. По ее словам, выражение лица у нее там ужасное. «Ты не представляешь, как мне было тяжело», добавляет она. «Ужасное» обрело для меня значение только в начале XXI века, когда я стала собирать материал для документального фильма «Отвергнутые воспоминания».

Я вместе с мамой

Люди, пережившие сибирскую ссылку, лагеря и гонения, на протяжении всего советского оккупационного периода хранили горькие воспоминания глубоко в себе. А если и делились ими, то только в кругу семьи, в страхе новых гонений умалчивая о самом жутком. Поделиться горьким опытом мешало также равнодушие и непонимание окружающих. Как и повсюду в Восточной и Центральной Европе, общественная память систематически стремилась элиминировать прошлое и придать ему форму социального забвения.

И в бывших социалистических странах, и в странах, наслаждавшихся демократиями и свободами, реакция людей на перенесенные страдания отличается некоей растерянностью или даже неприятием. Особенно если дело касается определенных убеждений относительно того, что, несмотря на террор, коммунистическая идеология была хорошей. Для человека, прошедшего ГУЛАГ или пострадавшего от Холокоста, все его переживания святы, и иное отношение других к этому глубоко ранит его.

Исторически культура гуманизма предполагает, что концентрационные лагеря, принудительная работа и лагеря смерти не могут служить прогрессу, какими бы благородными целями эти действия ни мотивировались. Иначе говоря, нельзя при миллионных жертвах оправдывать систему, опирающуюся на правильную идеологию.

В детстве, мне помнится, я любила играть с чемоданом, куда частенько складывала свои игрушки и кукольную одежду. Это был тот самый фанерный сундучок, который мама держала в руках, когда летним днем 1954 года ступила на родную землю с поезда, привезшего ее из далекой – за 1500 километров! – России. В 1953 году умер Сталин, и мама, еще несовершеннолетней девочкой совершившая «враждебный акт» против советской власти, смогла по амнистии вернуться домой после шести лет лагерей в Архангельской области. Было ей тогда 24 года. Мама выжила среди террора, хотя не раз была на волосок от смерти. В 1949 году в Россию были депортированы также ее мать Хелене со своей сестрой Хельгой и ее маленькими дочерьми – Пилле и Хельве. Родной дом, который мог служить для них пристанищем, с приходом советской власти был разорен, из этих бревен в соседней деревне соорудили колхозную баню. В паспорте у матери стояла отметка «враг народа», и ей, как обладательнице такого документа, трудно было найти работу. Освободившись из лагеря, она дала подписку никому не рассказывать о том, что пришлось ей там пережить. По возвращении на родину ей следовало зарегистрироваться в отделе НКВД и запрещалось жить в приморских городах, стратегически важных для Советского Союза.

Я родилась спустя пять лет после освобождения мамы из лагеря. В сорок лет я приступила к подготовке документального фильма «Отвергнутые воспоминания» о ней и ее сестре-близняшке. Мне хотелось сохранить отнятую временем память о ее жизни, создать нечто такое, что послужило бы для нас основой преемственности. Я уверена, что любая боль, заключенная в строгую форму, будь то фильм, книга или другое художественное произведение, рождает новое событие. Экран – это зеркало, где человек видит не самого себя, а вызванное увиденным сопереживание, что превращает зрителя в соучастника, который присутствует при зарождении неизбывной боли, и в этом заключается универсальная значимость искусства.

Когда я была маленькой, то часто просыпалась ночью от того, что мама зовет на помощь – ей снились лагерные кошмары, где ее жизни угрожали советские солдаты. В своих снах она никогда не возвращалась домой, к своей маме. Это заставляло меня тревожиться. Думаю, что и сценарий этого фильма стал у меня складываться именно тогда, в детстве. Поселения, исправительно-трудовые колонии и лагеря вошли в мое подсознание через сновидения матери. Эта история – недосказанное повествование всего эстонского народа, источник извечного ужаса перед произволом и насилием. Картина-ребус. Разные эмоции передаются детям от матери, и я еще не знала тогда, что моя мама страдает фантомом памяти.

(Из фильма «Отвергнутые воспоминания»)

И документальный фильм тоже можно снять как сновидение. Тот, кто видит сон, все время находится в центре событий, и все переживаемое для него есть самая настоящая реальность. «Отвергнутые воспоминания» – символическое отображение тех кошмарных видений. Они сменяются, одно за другим, как картинки, и каждая из них исполнена значения и смысла.

Французский историк Франсуа Досс (François Dosse) утверждает, что исторические процессы можно проследить через психоаналитическую призму. Современные люди даже ждут, чтобы историк взял на себя роль психоаналитика или психолога. Однако для подобной документированности исторической памяти требуется наличие двух сторон: должен быть тот, кто рассказывает, и тот, кто слушает, иными словами, рассказчик и слушатель. Психоаналитический лечебный сеанс содействует функции памяти. Так, например, для восприятия боли или траура следует мысленно проникнуть за экран воспоминаний. «Смысл траура не только в скорби, но в реальном проговаривании всего того, что связано с потерей близкого человека, это медленное и болезненное отстранение от него. Подобное поминание благодаря функции памяти и создание дистанции благодаря функции траура показывают, что в обеспечении нормальной деятельности памяти центральную роль играют отстранение и предание забвению горьких воспоминаний». При этом задача как индивидуальной, так и общественной памяти заключается в сохранении целостной идентичности, связанной с конкретным местом и действием. Английский философ Джонатан Гловер (Jonathan Glover) в своей работе „Humanity” пишет, что, помня о прошлом, мы можем противостоять повторению ужасных событий. События, забыть о которых требуют порой некоторые наши современники, могут иметь ужасные последствия, особенно для жертв – живых свидетелей тех времен. В речи, обращенной к направляющимся в Польшу эсэсовцам, Гитлер приказывал безжалостно убивать не только мужчин и женщин, но и детей, намекая при этом, что со временем эти деяния забудутся: «Кто помнит сейчас о резне армян?» Это высказывание точь-в-точь повторяет комментарии Сталина: «Кто еще через десять-двадцать лет вспомнит о паршивом народе? Никто. Кто помнит имена тех бояр, которых лишил жизни Иван Грозный? Никто!»

Желание заставить молчать зачастую связано с политиками и политикой. Ученый из Ювяскюльского университета в Финляндии Туро Ускали (Turo Uskali) в своем исследовании статей финских корреспондентов о Советском Союзе периода холодной войны (1957–1975) приводит три темы, на которые КГБ наложил запрет для иностранных журналистов: эмиграция евреев из Советского Союза, Зимняя война и все, что было связано со странами Балтии. Журналистам запрещалось писать и рассказывать о прошлом Эстонии и других Прибалтийских стран, если же это случалось, то они проходили через глубокую самоцензуру, ибо честность и открытость угрожали диктаторскому режиму советской системы. Эстонцы, латыши и литовцы на себе испытали истинный коммунизм, финны, шведы, французы и другие свободные нации знакомы только с его идеями. У коммунизма всегда был хороший девиз «восстание пролетариата».

На Западе не было принято рассказывать о жертвах коммунизма. Нацизм считался «обыкновенным злом», которое появилось вместе с Гитлером и вместе с ним же исчезло. СССР был огромной страной, где всегда имелась возможность незаметно заменить один народ другим. Когда Сталин вступил в противоречия с Крупской, он пообещал найти для Ленина новую вдову…. Коммунизм в Советском Союзе напоминал большой муравейник, и трудно сочувствовать жертвам, которых будто бы и нет. У коммунизма нет своей Анны Франк.

Моя подруга финка Карита Розенберг-Вольф (Carita RosenbergWolff) приводит поразительную деталь, связанную со школьным уроком географии 1960-х годов. Учительница, рассказывая о местоположении Прибалтийских стран, в том числе и Эстонии, объяснила, что эти государства существовали до войны, однако сегодня говорить о них нежелательно. Она поступала так же, как и ее родители, скрывавшие от детей сексуальную литературу: ребенок понимал, что и здесь сокрыта своя тайна. Однако запрет рождает интерес. Играя летом на берегу моря, дети складывали ладошки трубочкой и, обращаясь к другой стороне залива, кричали: «Эстония! Эстония! Ты где?»

Но Эстония отозвалась только в начале 1990-х годов.

Ко времени написания этой книги (эстонское издание книги опубликовано в 2006 году) Эстония уже 15 лет существует как независимое государство. Но этой независимости предшествовало полвека вынужденного молчания. Еще и поныне порой вспыхивают дискуссии о том, были ли страны Балтии оккупированы или вошли в состав СССР добровольно. Исследователей новейшей истории Эстонии и жертв коммунизма иногда называют русофобами.

Появляются также свидетели, вещающие о том, что в советское время было довольно хорошо жить, что в Советском Союзе было хорошо путешествовать. Террор, убийства и гонения советской системы не затронули этих людей. Советская оккупационная власть декларировала равенство людей, хотя некоторые люди были равнее, чем другие. Из-под прилавка можно было купить дефицит, т.е. вещи и продукты, которых в открытой продаже не было; существовали спецбольницы, где заботились о т.н. лучших людях, действовали спецшколы, где дети элиты могли изучать иностранные языки. Профсоюзы раздавали наиболее лояльным гражданам квартиры, туристические путевки и разрешения на покупку автомашин. И если удавалось достать что-то дефицитное, будь то туалетная бумага или мешок сахара, человек ощущал себя как бы находящимся в лучшей позиции. Для человека многого и не надо, чтобы почувствовать себя избранным гражданином.

На близких людей, оказавшихся в беде, не обращали внимания, ибо соучастие и сопереживание как своим, так и чужим считались буржуазным пережитком, а в условиях оккупации это было даже опасно.

Цена этого мнимого благополучия – уничтожение эстонских традиций, гибель тысяч людей и, как следствие, экономическая катастрофа – потеря, дающая о себе знать и в независимой Эстонии.

Мораль изменилась неожиданно и вдруг, вместе с оккупацией. За переделами Советского Союза этого никто и не заметил, ибо для обозначения новой морали использовались выражения из арсенала «гнилого гуманизма и буржуазии»: свобода, равенство, братство и право.

Те, кто остался в живых, пребывали в тени ГУЛАГа, скрывая свою личную потерю.

В течение пяти лет я, шаг за шагом, погружалась в то кошмарное время. На моем рабочем столе копии записей документов НКВД, относящиеся к 1948–1949 гг. и касающиеся моей мамы. Дела о допросах КГБ уничтожил в 1962 году. Я хочу узнать, кто были те сотрудники КГБ, заклеймившие мою мать словом «бандит», хочу узнать, как это случилось. Именно поэтому после выхода фильма я должна все это описать заново. Раскрывая патологию истории, насколько это в данный момент и в данном месте в моих силах, я стараюсь воссоздать канувшее в Лету время, окружавшее мою мать и людей, живших в ту пору, время, погрузившееся в молчание и оставленное без утешения.

Сталин верил, что советское право «самое правое» и окончательное в мире, и это право стало частью советской системы.

Сегодня в Интернете историками собрана огромная информаци-онная база о том необъяснимом и грубом процессе стигматизации, которым советское право утвердило себя в Эстонии с 17 июня 1940 года – тогда, когда начались бесчинства НКВД и в обычных людях стали видеть «опасные элементы».

 

ОПАСНЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ УНИЧТОЖАЮТСЯ

Опасные элементы

Домохозяин Аидник Бурхард Карлович, родился 05.03.1895, эстонец, место жительства уезд Тартумаа, Кудинская волость, работал в городе Муствеэ заведующим банком. Был арестован 14.06.1941 и отправлен в лагерь Сосьва Свердловской области, умер во время предварительного следствия 02.12.1941. Вероятно, был арестован за то, что состоял в рядах добровольной военизированной организации «Кайтселийт» (ERA, 395Е, 2002М).

Его жена Аидник Элла-Магда-Женни Эрнстовна, родилась в Риге в 1903 г., немка. Органы советской безопасности арестовали ее, в то время беременную, 14.06.1941 и сослали в село Чернышовка, Бакчарского района, что означало проживание на территории, находящейся под контролем НКВД, освободилась 24.10.1958 (это значило 17 лет принудительных работ).

Их дети:

Аидник Гуннар Бурхардович, родился 25.07.1933 (был в возрасте 8 лет, когда вместе с отцом и матерью был депортирован из города Муствеэ, Эстония), находился вместе с матерью, освободился 24.11.1954 (пробыл в местах заключения 13 лет).

Аидник Карин Бурхардовна, родилась 16.10.1941 в Советской России, находилась вместе с матерью, освободилась 12.04.1956 в 15-летнем возрасте.

Члены семьи Аидник, оставшиеся в живых, уже не вернулись в Эстонию. После восстановления независимости Эстонии сыну тети моего отца (т.е. его двоюродному брату) Микку Аиднику удалось связаться с жившими в России детьми и узнать, что они выжили благодаря тому, что мать давала уроки игры на пианино и, по воле судьбы, местный НКВД нуждался в таких работниках.

В конце 1960-х годов в Тарту был арестован 15-летний Тийт Аидник, сын Лилле Аидник, дочери брата (т.е. племянницы) Бурхарда Аидника. Тийт вместе с одноклассниками приготовили на уроке химии по советам журнала «Пионер» (орган Пионерской организации ЭССР) порошок: когда на него наступаешь, появляется искрение. Из-за порошка директор вызвал в школу представителей КГБ. В школьном зале собрался народный суд, и чтобы дать урок другим,

был наказан только один – Тийт Аидник. На протесты матери, что проведение этого опыта описывалось в пионерском журнале, ответили насмешкой. Права на апелляцию и на адвоката не было, ибо советская судебная система никогда не ошибалась. Представитель КГБ сказал матери, что «так как вы являетесь родственницей врага народа, но не были высланы в 1940-е годы из Эстонии и смогли учиться в советском университете, то наказание должен нести ваш сын».

Тийту Аиднику выпала тяжкая доля. На свободе оставались бабушка Тийта Лаура Аидник (урожд. Мартинсон, сестра моей бабушки), получившая в Тартуском университете независимой Эстонии «буржуазное» образование по специальности учителя родного языка, и муж Лауры Вольдемар Аидник, главный бухгалтер «буржуазного» Тартуского банка. Зато в 1949 году в вагонах для скота были отправлены в Сибирь мать Лилле и восьмидесятилетние Хендрик и слепая Юлие Мартинсон (родители бабушки Тийта Лауры Аидник – урожд. Мартинсон – мои прабабушка и прадедушка), а также их дочь Линда Мартинсон. Причину депортации не указали, но поводом мог оказаться их сын Лео Мартинсон, который, будучи учеником коммерческой гимназии, в 1918 году принимал участие в Освободительной войне, а в 1941 году, будучи в рядах лесных братьев, защищал свой дом от бесчинств истребительных батальонов. Может быть, свою роль сыграло и то, что они имели большое хозяйство, или то, что Хендрик Мартинсон в молодости служил унтер-офицером царской армии. Лео Мартинсон был арестован в 1944 году и сослан в лагерь по ст. 58–1а Уголовного кодекса РСФСР. В этой статье говорилось о предательстве, шпионаже и переходе на сторону врага. Предполагаемой мерой наказания в данном случае были расстрел и конфискация имущества. Итак, подросток Тийт Аидник в течение двух месяцев искупал в колонии для несовершеннолетних давние «грехи» своих близких: «исправление» проходило с избиением сотрудниками КГБ, затем он был передан уголовникам для сексуального использования. После всего этого Тийт был не в состоянии продолжать школьное образование.

Теперь уже можно писать об этом – потерпевших давно нет в живых.

Нежелательные элементы: эстонские евреи

Грунс Израэль Абрамович, еврей, родился 23.04.1888 в Нарве, предприниматель, торговец. Арестован 14.06.1941 в Нарве по адресу ул. Вокзальная, 6–2, осужден по ст. 58–4 Уголовного кодекса РСФСР и отправлен в Севураллаг Свердловской области. Умер 06.04.1942, через год после ареста (ERA, 4636Е, 173М).

Грунс Двойра Соломоновна, 1897 года рождения, арестована 14.06.1941, сослана в село Айполово Васюганского района Томской области, освободилась в августе 1956 года.

Грунс Хаккель-Абрам Израэлевич, еврей, родился 20.06.1927, во время ареста (14.06.1941) ему было 14 лет; умер в Айполово 29.09.1953.

Свободная общественная деятельность людей и организации взаимопомощи, являющиеся неотъемлемой частью западного гражданского общества, в советской системе принимались за буржуазные проявления, недостойные рабочего класса. Диктаторской власти было трудно контролировать свободно организованных людей, поэтому их следовало уничтожать. Но еще и в начале 1940 года (хотя Красная армия уже была размещена в Эстонии, но республика оставалась пока независимой) в известном таллиннском кафе «Золотой лев» („Kuld Lõvi”) раз в неделю собирались члены клуба „Rotary”, которых объединяли политика, духовная жизнь и предпринимательство. В их числе были Рихард Девид – хозяин ресторана и владелец гостиницы «Санкт Петербург», а с 1925 года и командир Таллиннской дружины «Кайтселийта», Генрих Гуткин – председатель правления Таллиннского объединенного еврейского банка, хозяин магазина одежды и представитель Еврейского культурного самоуправления, Юри Яаксон – государственный старейшина Эстонской Республики, министр юстиции и президент Банка Эстонии. В клубе принимались ходатайства о получении помощи и учебных стипендий, а также велись обычные светские беседы. «Чистки», организованные советскими секретными органами милиции, начались только в середине 1940-х годов, после окончательной оккупации Эстонии. Все свободные общественные организации и общества были закрыты, так как они вступали «в противоречие с интересами рабочего класса». Имущество обществ было конфисковано и превращено в «социалистическую собственность».

Рихард Девид (род. 30.04.1893) был арестован 21 марта 1942 года и был осужден по статье 58–13 УК РСФСР. Его обвиняли в борьбе против рабочего класса и революционного движения, которую он якобы вел, занимая ответственную или секретную (агентура) должности при царском или контрреволюционном правительстве. Ожидаемой мерой наказания по статье 58–2 УК РСФСР (в Уголовном кодексе меры социальной защиты даются по этой статье) был расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и лишением гражданства союзной республики, и тем самым гражданства Союза ССР, и изгнание за пределы Союза ССР навсегда.

Девид был расстрелян в Севураллаге Свердловской области 5 июня 1942 года. К сожалению, о его семье мне ничего не известно, кроме того, что у него была дочь Вийви, о которой я тоже ничего не знаю.

Генрих Гуткин умер в том же лагере, где и Девид. Вероятно, в результате пыток и голода. Его жена, тоже еврейка Жозефина Гуткин, 1888 года рождения, была депортирована сначала в Мордовскую АССР, в Дубравлаг. Через пять лет, 29 июня 1946 года, она была осуждена по статье 58–10 УК РСФСР: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений через совершение контрреволюционного преступления, а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания. Предполагаемая мера наказания: лишение свободы от 1 до 10 лет». Жозефина Гуткин была осуждена также по статье 58–11 УК РСФСР, т.е. за организационную деятельность в подготовке преступления. Наказанием был расстрел или объявление врагом трудящихся вместе с конфискацией имущества, лишением гражданства и изгнанием за пределы СССР. Жозефина Гуткин умерла 16 октября 1950 года.

Нежелательные элементы: русские Эстонии01

Грошевая Анна Васильевна, русская, 1872 год рождения. Образование среднее. Владелица дома и бани, арестована в Таллинне на ул. Нийне, 12–21. Выслана в 1941 году в Свердловскую область, умерла в заключении 13.10.1941 в 69-летнем возрасте.

Грошевой Игорь Николаевич, русский, родился 24.02.1897. в Риге. Адвокат. Арестован в 1941. Сослан на поселение (свободное передвижение в границах территорий, охраняемых НКВД) по решению Особого совещания (ОСО) в июне 1944 года по статьям 58–10, 58–11 УК РСФСР, расстрельный приговор приведен в исполнение 10.11.1944 в Кирове.

Грошевая Нина Владимировна, жена Игоря Грошевого. Русская. Родилась 28.06.1901. в городе Палдиски, врач, арестована в 1941 году и выслана в Кильмезский район Кировской области. Освободилась 29.04.1954.

Грошевая Наталья Игоревна, русская, родилась 01.09.1940, арестована в 1941, вместе с родителями сослана в Кильмезский район, умерла на поселении 02.07.1943.

Грошевая Анна Игоревна, родилась в России в Кильмезском районе 21.04.1942, освободилась в 1954 году в 12-летнем возрасте.

Татьяна Борисовна Кашнева с сыном Евгением и дочерью Ириной. Таллинн, 1940 год. 14 июня 1941 года она вместе с детьми, матерью и младшей сестрой была выслана в Кировскую область

 

УДЕЛ ИСТОРИИ – СОХРАНЕНИЕ ПАМЯТИ И СОБЛЮДЕНИЕ ТРАУРА

Когда читаешь в исторических архивах списки людей, ставших жертвами КГБ, невольно приходишь к мысли, что история каждой эстонской семьи и каждого упомянутого в них человека заслуживает фильма или книги. Кого же судит советское государство? «Бандитом» в советской системе могли стать мать семейства, мальчик или девочка, как, например, моя мать и ее сестра-близняшка, которые были представителями старого общества, особенно, если жили на селе и хотели продолжать жить по сложившимся в согласии с природой традициям, что не было характерно для советского порядка.

Сталин, любивший грубые сравнения, говорил, что нельзя сделать яичницу, не разбив яиц, или, иначе говоря, тот, кто задумал создать новое общество, должен сначала разрушить старую структуру. Советизация как Эстонии, так и других Прибалтийских республик проходила по сталинскому сценарию: каждый, на кого падало подозрение в неприятии идеи, называемой коммунизмом, объявлялся бандитом, саботажником, врагом народа, предателем государства или фашистским агентом. Враг мог находиться повсюду: его могли обнаружить на фотографии, где семья сидела на фоне сада перед крестьянским домом, им могли стать девушка или парень, держащие в руках аттестат о школьном образовании, или бабушка, читающая сказку детям, или ребенок, слушающий эту сказку, так как книга или сказка могли подрывать устои советской власти. В годы советской оккупации в Эстонии было уничтожено миллионы книг (в годы немецкой оккупации, в 1941–1944 годах 125 000 книг).

Для того чтобы контролировать общество, следовало истребить межличностные «буржуазные» привязанности. В советском эстонском коллективе человек принадлежал коммунистической идее, партии и государству.

Люди, верой и правдой служившие своему отечеству и народу, вдруг стали врагами собственного государства. Меры, принимаемые руководством независимой Эстонии для укрепления своей страны и защиты интересов своего народа, были расценены как действия, направленные против СССР и революционного движения. Исполнение должностных обязанностей в Эстонской Республике квалифицировалось новой властью как преступление. Работа в качестве депутата Рийгикогу и Государственного представительного собрания расценивалась как участие «в активном антиреволюционном движении в контрреволюционном правительстве». Патриотическая деятельность по созданию эстонского государства (участие в Освободительной войне 1918–1920-х гг.) и защита его суверенных прав (принадлежность к «Кайтселийту» и «Найскодукайтсе») вменялась гражданам в вину. Положения Тартуского мирного договора, заключенного между Советской Россией и Эстонией 2 февраля 1920 года, в которых обе стороны обязались не применять санкций за участие в военных действиях, были преданы забвению. Участие граждан в общественной и партийной деятельности получило криминальную окраску, а деятельности любительских обществ была дана уничижительная оценка. Советская система нуждалась во врагах, и эстонцы в глазах Сталина как народ выглядели не в лучшем свете.

Английский историк Саймон Сибэг Монтефиоре (Simon Sebag Montefiore) опубликовал историко-психологическое исследование «Сталин: двор красного монарха», где речь идет о Сталине и его подручных. Монтефиоре признавал, что сталинская система ненавидела все народы с чувством собственного достоинства. Особую неприязнь у большевиков вызывали эстонцы, финны, латыши, литовцы и поляки, державшиеся за свою культуру и свои традиции, когда в 1918 году они отделились от Российской империи. По идее Сталина, беженцев нужно было как можно скорее вернуть.

Эстонцы опасались, что их могут заклеймить врагами народа и нежелательными элементами. Используя тогдашнее идеологическое выражение, историческая правда должна была истребить этих людей; остановить подобное развитие истории было невозможно. Согласно исповедуемой идеологии, Советский Союз был «железнодорожным колесом истории», где с помощью пара, электричества и энергии строили коммунистическое будущее, в котором было место только для сознательного советского человека. По своей воле или под давлением предстояло отречься от прежней ментальности, от старого самосознания. «Змеиные гнезда», разыскиваемые во всех углах сталинских плодовых садов, немедленно уничтожались.

Моя мама Айно Мади и ее семья принадлежали, по этой классификации, к «змеиному гнезду», которое «распространяло антисоветскую заразу». Остается только удивляться, почему коммунизм не верил в свою справедливость, почему он должен был так интенсивно истреблять и уничтожать. Почему летом 1941 года на железнодорожном вокзале в Валга коммунизму понадобились два охраняемых военными вагона для скота, заполненных детьми, где большинство из них уже успели умереть, и запах тлена перебивал запах сирени?

Этот вопрос записала перед своей смертью бабушка моей знакомой Кайри Лейво уже во время восстановления независимости Эстонии. Тогда за подобные вопросы уже не наказывали. Власти продолжали вещать о счастливом советском гражданине, о счастливом советском детстве, воспевая в красивых песнях Советский Союз, Ленина и пролетариат…

До восстановления независимости Эстонии я точно не осознавала всей многогранности истории. Да один только Уголовный кодекс РСФСР по своему содержанию полон ужаса и абсурда. И в нашей книге, по моим представлениям, он сам становится свидетельским материалом. То, что откладывается в памяти, и то, о чем хотят поделиться в воспоминаниях, меняет как историческую реальность, так и современность. Окончательную правду трудно определить. Как констатирует Франсуа Досс, «метаморфозы памяти могут стать таким же объектом истории, как и действительное течение событий в своих узких исторических границах».

 

ПУТЬ ХЕЙНО НООРА ИЗ НЕБОЛЬШОГО ЕВРОПЕЙСКОГО ГОРОДКА В СТАЛИНСКИЙ ЛАГЕРЬ

Невролог и психолог Хейно Ноор, бывший заключенный лагеря Сосьва, помог объяснить мотивы кошмарных снов моей мамы и ее сестры-двойняшки и стал мне помощником в толковании прошлого и воспоминаний о нем. Его личная история такова:

«Будучи в 1930-е годы школьниками, мы уже чувствовали, что звучные девизы типа «Нет войне!» или книга Ремарка «На западном фронте без перемен» утратили свое первоначальное значение. Произведения Ремарка, направленные против войны и описывающие человечность и боль, были сожжены в Германии на кострах Геббельса. В 1939 году в кинотеатрах Эстонии крутили французский фильм „J’accuse!” («Я обвиняю!»), созданный по произведениям Ремарка. Тогда призывали к бойкоту этого фильма. Люди жили в предчувствии войны.

Мы, школьники, преклонив колено, словно рыцари, дали клятву, что при любой опасности ценой собственной жизни будем защищать свое отечество и свой дом.

Чувство недоверия окончательно утвердилось в 1939 году, когда был подписан пакт Молотова-Риббентропа. Последовавший за этим «изъявлением дружбы» Договор о военных базах, заключенный под давлением Москвы 28 сентября, по нашему – школьников – мнению, не предвещал ничего хорошего для Эстонии. С приходом Красной армии стало ясно, что основным, внутренним и внешним, врагом независимой Эстонии остаются большевизм и сталинский террор. Хотя для многих желанной мечтой было думать по-другому, ибо сталинизм воздвиг свои декорации, говоря о восстании пролетариата и мессии.

Наш протест, протест школьников против несправедливости и растущей опасности войны в Европе, начался осенью 1939 года, когда Эстония называлась еще независимой, но Красная армия была уже здесь. Предчувствие мировой войны уже витало в воздухе. Историческое сознание маленького народа отвращало нас от всяких учений с окончанием -изм.

Вместе с домашним воспитанием я впитал дух свободы, ходил в эстонский детский сад, где говорили на двух языках, и участвовал в скаутском молодежном движении. В 1934 году поступил в Хаапсалускую гимназию, которую и окончил. В своем классе был самым младшим, ибо в начальной школе сразу пошел во второй класс. Будучи гимназистами, мы в 1939 году инсценировали роман Альберта Кивикаса «Имена на мраморной плите». Спектакль рассказывал об Освободительной войне (1918–1920) и участии молодежи в этой войне. Художественным руководителем был учитель рисования и труда Карл Карус, сам участник Освободительной войны против России и Германии.

17-летний Хейно Ноор, на голове фуражка Хаапсалуской гимназии. Снимок сделан в роковом 1939 году, когда советские оккупационные войска были уже в Эстонии

Тогда мы не могли предвидеть, что тот же 1939 год приведет в Эстонию армию большевиков и комиссаров. Эта осень, выплеснувшая море международных политических событий, попустительствовала проникновению советского террора в Эстонию, в результате которого спустя пару лет тысячи эстонцев будут отправлены в Сибирь на уничтожение. В наручниках уведут на расстрел учителей и директора нашей школы, а также главу городской администрации Ханса Алвера. Уведут и моего отца, комиссара полиции Карла Ноора, получившего ранение в Освободительной войне. И моя мать Сальме Ноор, участвовавшая в Освободительной войне как сестра милосердия, погибнет от пули чекиста в лагере в Сосьве в день рождения своего единственного сына, 24 апреля 1942 года.

Никто не мог и предположить, что весной 1942 года организатором массового расстрела в Сибири жертв июньской депортации 1941 года станет чекист Идель Якобсон. В 1924 году он был обвинен в антигосударственной деятельности и шпионаже в пользу Советского Союза и Сталина и освободился в 1938 году по амнистии президента Константина Пятса.

Мы не знали, что впереди нас ожидают годы хаоса. Не знали, что нацистская Германия построит здесь свои мерзкие концентрационные лагеря и что в Эстонии начнут убивать евреев. В начале 1939/40 учебного года школьники, вернее, никто из эстонцев не мог и подумать, что в последующие годы жертвами большевистского террора станут в десятки раз больше людей, чем погибших в борьбе за Эстонию в Освободительной войне 1918 года.

В начавшемся трагическом движении сопротивления нам не дали стрелять из ружей и пушек. Эстонская Республика приняла присягу эстонских военнослужащих, мужчин и женщин, офицеров, в том числе моих отца и матери, что они будут защищать свободу своего государства. И когда они были готовы исполнить долг, наше государство уступило Сталину, по наивности полагая, что честное слово Сталина и его Политбюро не посягать на суверенитет эстонского государства можно принять за правду.

И мы, скауты и «орлята»02, дали тогда торжественную клятву: «Свято клянусь делать все, что в моих силах, дабы исполнить свой долг перед Эстонией, Отечеством <…> Всегда готов <…>»

Чувство долга и любовь к родине навечно остались в крови, хотя сегодня, во времена мелкого расчета и индивидуализма, это может показаться сентиментальным».

Мучительный выбор: дать клятву или сдаться

«Среди духовных заповедей эпохи 1930-х годов значилась и такая: свою маленькую страну надо защищать, ибо у каждого одна и только одна родина. На протяжении веков большие государства приносили нам только несчастья, и вот впервые за 700 лет мы свободны. Военная подготовка была для мальчишек одним из важнейших предметов. Мы тренировались стрелять на меткость, осваивали военную тактику, изучали топографическую карту и ориентирование на местности, силуэты военных кораблей и самолетов, знаки и сигналы восточного противника. Я знал азбуку Морзе и умел посылать и принимать по радиотелеграфу сто знаков в минуту.

Одной из молодежных организаций по изучению военной подготовки в Хаапсалу был морской отряд «Урмас» из скаутской организации «орлят», расположенный при морской дивизии «Кайтселийта». Ребята изучали навигацию, морские карты, у нас был свой учебный корабль «Урмас». Нас в отряде было 21, среди них поляк Женька Домбровский, русский Костя Никонович и два шведа, Хольгер и Нильс. Несмотря на разные национальности, все мы были соратниками. В Эстонии проводилась единственная в своем роде политика по отношению к меньшинствам. Как и у всех малых народов, сильно был развит инстинкт самосохранения и солидарности. В конце 1930-х годов нам не верилось, что большевики не признают прав национальных меньшинств Эстонии, более того, что они разрушат все основы национального государства.

Настал сентябрь 1939 года. В течение двух недель мы с нарастающей тревогой наблюдали за вторжением войск Германии на территорию Польши. Вскоре Варшава оказалась в руках немцев.

Последняя надежда рухнула, когда 17 сентября 1939 года Красная армия вступила на территорию Восточной Польши. 18 сентября с маяка Саксби в территориальных водах Эстонии были замечены два советских корабля, и мы поняли, что наша независимость уже не есть само собой разумеющийся факт. Сгущались черные тучи. Вскоре эстонскому правительству было предъявлено требование Сталина подписать договор о военных базах. 28 сентября 1939 года все поняли, что война уже совсем близко.

На следующей неделе я вместе с мальчишками-гимназистами подал в штаб Ляэне-Саареского военного округа заявление о добровольном вступлении в армию. Мне хотелось служить на флоте, и я получил положительный ответ. Меня известили повесткой: явиться в штаб после окончания школы 18 июня 1940 года.

Но именно в те дни, когда я должен был приступить к службе, 17 и 18 июня 1940 года, Эстонию заняли советские войска – без какого бы то ни было сопротивления и при открытых границах. Впереди нас ожидали роковые события: 21 июня 1940 года Эстония была присоединена к Советскому Союзу, а 14 июня 1941 года за одну ночь в телячьих вагонах было отправлено в Сибирь более 10 000 человек. Нам предстояли месяцы и годы страха, непреодолимого страха. В тот момент не знал я и того, что моя дальнейшая жизнь пройдет через сибирские лагеря и что никогда больше я не увижу своих родителей.

Сегодня я храню эту повестку вместе с теми немногочисленными реликвиями, что остались у меня. Повестку мне много лет спустя передала тетя Линда, которая обнаружила ее в нашем разграбленном доме среди чудом уцелевших после ареста вещей. У тети уцелело также письмо моей матери, которая, несмотря на охранников НКВД и сторожевых собак, сумела выбросить его 14 июня 1941 года через зарешеченное окно вагона во время стоянки на железнодорожной станции Ристи. Кто-то из железнодорожников подобрал бумажку между рельсами и переправил нам домой, где меня уже не было. Да и дома уже не было.

Мать писала: «С богом, будь здоров. Мы, наверное, никогда уже не увидимся. Твоя несчастная мама».

В числе памятных вещей храню я и мамины нарукавные повязки Красного Креста и женской организации «Найскодукайтсе», продырявленную пулей военную фуражку времен Освободительной войны и пережившие войну карманные часы. Дырка на фуражке напоминает мне о тех пулях, от которых погибли мои родители, а также тысячи других жертв в Сибири. Порой достаю карманные часы отца и завожу: тик-так, тик-так… Время идет».

Семья Хейно Ноора

Ноор Карл Карлович, родился 16.09.1896 в волости Синалепа Ляэнеского уезда. Должность: полицейский чиновник. Арестован 14.06.1941 в Хаапсалу, на ул. Калеви, 20, на основании постановления Особого совещания (т.н. тройки) по ст. 58–13 Уголовного кодекса РСФСР: борьба против рабочего и революционного движения, совершенная при исполнении секретных обязанностей при царском или контрреволюционном буржуазном правительстве. Предусмотренная мера наказания: на основании ст. 58–2 УК РСФСР расстрел или объявление врагом народа вместе с конфискацией имущества и лишением гражданства и высылкой навечно с территории СССР. Приговор был приведен в исполнение в лагере Сосьва Севураллага Свердловской области 12.02.1942. Карл Ноор в годы Эстонской Республики состоял в рядах «Кайтселийта», см.: ERA, 7968 E.

Ноор Сальме Кустасовна, жена Карла Ноора, родилась 25.12.1894 в волости Кареда Ярваского уезда. Должность: служащая, арестована 14.06.1941. Признана виновной 04.03.1942 по постановлению Особого совещания по ст. 58–13 УК РСФСР. Приговор о расстреле приведен в исполнение по месту заключения в Севураллаге 24.04.1942. Сальме Ноор была во время Освободительной войны сестрой милосердия и позднее входила в ряды женской организации – «Найскодукайтсе».

25-летний политзаключенный Хейно Ноор в лагере в Нижнем Тагиле

Ноор Хейно Карлович, родился 24.04.1922 в Хаапсалу, в 1940 году окончил местную гимназию. В 1941 году выслан в Россию. 29.01.1944 состоялось судебное разбирательство, на основании постановления Особого совещания от 22.06.1944 обвинен по ст. 58–10 УК РСФСР: пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти, через совершение контрреволюционного преступления, а равно распространение или хранение или изготовление литературы того же содержания. Предусмотренная мера наказания: смертная казнь или лишение свободы от 1 до 10 лет. Обвинен также по ст. 58–11–8: за участие в контрреволюционной организации, созданной для противодействия советской власти, или за организацию подобных объединений. Предусмотренная мера наказания по ст.58–2: расстрел или объявление врагом народа с конфискацией имущества, потерей гражданства и высылкой за пределы территории СССР без права возвращения на родину. Освободился 29 января 1952 года. До 1956 года советские власти не позволяли получить выбранного образования. В 1963 году был исключен из аспирантуры, занимался исследованиями в области медицины.

Справка об освобождении Хейно Ноора

События дня становятся историей

«В 1939 году в наше историческое сознание проник страх: станет ли Эстония форпостом мирового господства Советской России в Европе? В то же время Германия совершала молниеносные военные акции в Европе, на Ближнем Востоке и на просторах морей. Уже 23–24 сентября 1939 года над Хаапсалу кружили двухмоторные самолеты-бомбардировщики с красными звездочками на серебряных крыльях. Мы заметили их, когда выбежали во двор, неожиданно заслышав звуки мотора во время урока английского языка. Бессильная ненависть охватила нас, рождая в душе протест.

В Хаапсалу прибыл бежавший из Польши молодой человек по имени Владек Кнохе, принявший участие и в нашем международном скаутском лагере в Паралепа. При себе он имел листовки на польском и английском языках с призывом выступить против немецких и советских захватчиков. 18 сентября, после двух недель международных переговоров об эвакуации остзейских немцев из Эстонии в Германию, из Таллиннского порта отплыло два корабля (один из них „Der Deutsche”) с тысячами пассажиров на борту. В их числе было более 800 жителей Хаапсалу. В тот же день автоколонны и танковые подразделения Красной армии перешли границу Эстонии. В портах Хаапсалу, Рохукюла и Палдиски появились военные корабли Краснознаменного Балтийского флота, в небе беспрестанно кружили советские бомбардировщики. Необъявленная война, капитуляция без единого выстрела…

Именно это время можно считать началом движения сопротивления и усиления антисоветских настроений. Наше противостояние – противостояние молодых – было рождено зовом сердца. Никем не направляемое, оно выливалось в единичные акты протеста и открытую неприязнь к советской власти.

И хотя для охраны продвигающихся из Нарвы в Хаапсалу советских автоколонн были привлечены «Кайтселийт» и полиция еще независимой республики, но и они не всегда могли помешать местным мальчишкам плевать и бросаться камнями в сторону автоколонны».

Хаапсалу как главный советский военный центр времен Зимней войны

«В районе Хаапсалу был сосредоточен весь штаб корпуса советских войск во главе с командиром Тюриным, дивизии и бригады военно-воздушного флота, штабы танковых и артиллерийских полков и моторизованные подразделения. Штабы разместились в бывших курортных зданиях города Хаапсалу, на вилле Пельцера и на других виллах, даже в санатории военных инвалидов, носящем имя генерала Лайдонера, а также в опустевших после отъезда немцев домах.

В последние дни октября на улицах Хаапсалу уже расхаживали советские солдаты в буденовках с пятиконечной красной звездой и в серых шинелях до пят. По всему городу стоял запах «тройного одеколона» и кирзовых сапог. Одновременно можно было встретить и небольшую группу немецких офицеров в элегантных черных мундирах СС, но они находились здесь недолго, вероятно, для охраны своих соотечественников перед их переселением.

С запасных путей железнодорожного вокзала, где стояли цистерны с топливом, доносился запах бензина; днем и ночью его заливали в автоцистерны и везли на советские военные базы, расположенные на островах Сааремаа и Хийумаа. Тогдашним хаапсалуским парням этот запах врезался в память на всю жизнь.

Следить за обстановкой и советским порядком приезжали наблюдатели из Финляндии и Швеции. Наведывались и члены эстонского правительства, чтоб своими глазами увидеть, чем занимается здесь Красная армия. Эстонский дипломат, много лет работавший послом Эстонии в Финляндии, Александер Варма в своих воспоминаниях писал, что в ноябре 1940 года вместе с ним Хаапсалу посетил министр иностранных дел Антс Пийп. На его запрос глава города доброжелательно разъяснил, что красноармейцев в городе не видно и что они мирно живут на своих базах. Министр Пийп с иронической прозорливостью заметил: «М-да, хорошо, если бы это только так и осталось».

В Хаапсалу антиэстонскую шпионскую деятельность вел Оскар Шер, исключенный в 1933 году из Хаапсалуского учительского семинара за антигосударственное выступление. Работая лаборантом в фотоателье у своего родственника, местного фотографа ГрюнталяКалда, Шер хорошо знал горожан и был в курсе их деятельности в Силах обороны. Шер и советская власть использовали эти материалы в разведывательных целях, а впоследствии и при составлении для НКВД списков предназначенных к высылке людей и компрометирующих их обвинений. В 1940 году Шер предал свое государство. Позднее он работал первым секретарем ЦК ЛКСМЭ, а осенью 1941 года, когда Красная армия отступила и пришли немцы, он стал советским диверсантом в Эстонии, но его поймали и казнили.

Череда событий показывает, что на исторические призывы 1939 года эстонское общество ответило неоднозначно. В результате примиренческой позиции эстонского правительства и президента Константина Пятса широкое распространение получила психология приспособленчества, постоянного игнорирования угрозы, а тревожных мыслей люди старались просто избегать.

Для многих из них, оказавшихся в вынужденном положении, единственной возможностью выжить оставалось смирение, соглашательство с предписаниями чужой власти, что можно назвать синдромом заложника. Человек, взятый в заложники, начинает отождествлять себя с бандитом. Однако большинство школьников не приняли такую позицию»

Школьники предупреждают Финляндию о советских бомбардировщиках

«В ту печальную осень 1939 года одновременно с требованиями, предъявленными Эстонии, Советский Союз потребовал от финнов передачи под советские военные базы нескольких островов в Финском заливе, часть Карельского перешейка (пограничную зону), часть полуострова Петсамо (Печенга) и порт Ханко. Финны не пошли на уступки, и 30 ноября началась Зимняя война. Советские базы, находившиеся в Эстонии, в т.ч. под Хаапсалу, намного сокращали путь советских бомбардировщиков в южную и юго-западную Финляндию. Мы наблюдали за взлетами и слышали гул бомбардировщиков. В Финляндии звучали сирены и стреляли зенитки03.

10 октября под давлением Советского Союза главное командование эстонской армии установило дополнительный контроль и всех средств связи, имевшихся в распоряжении государства. Были запрещены радио- и телефонная связь с заграницей, а также любые фотосъемки.

Человек, находясь под психологическим прессингом, может стать безумно смелым, даже безрассудно смелым. Особенно, если он молод. В первый день декабря мы, я и знаменосец «Урмаса» Эндель Сярм, вошли в помещение коротковолновой радиостанции, расположенной на чердаке здания «Кайтселийта» на углу улиц Эхте и Лосси. Договорились с радиооператором, что будем передавать финнам морзянкой сигналы о советских самолетах, взлетающих с базы Синалепа. Радиус действия радиостанции был рассчитан на 100–200 километров. Вначале связь была неустойчивой, но наши сигналы все-таки доходили до Ханко. Появился код связи, и мы получали ответ. Поняли, что в Ханко, Хельсинки или Турку бьют зенитки. Мы знали, что самолет с бомбами может подняться в Хаапсалу, но приземлиться здесь вместе с грузом экипаж не имеет права. На обратном пути в Эстонию летчики часто сбрасывали свои бомбы в Финский залив, так как не смели возвращаться, не исполнив приказа. Известно, что на эстонской земле приземлялись пострадавшие от финской противовоздушной обороны советские самолеты.

Советская разведка и агентура не добрались до нашей будкирадиостанции. Сеансы связи, хотя и не регулярно, продолжались еще и в январе-феврале 1940 года. Помню один из сеансов. В день годовщины Эстонской Республики, 24 февраля, в зале Хаапсалуской гимназии проходило торжественное собрание. Открыл его министр внутренних дел Эстонской Республики Аугуст Юрима. Среди гостей присутствовали советские комиссары и высшие чины. Традиционный парад в честь годовщины республики на этот раз был отменен. В этот же день скауты возложили венок к монументу павших в Освободительной войне и соорудили вокруг монумента украшение из ледяных кубиков, внутри которых горели свечи. В этот день своих героев, павших за Эстонию, чествовал весь город. К монументу пришли и некоторые советские военачальники.

В тот же вечер с базы Синалепа под Хаапсалу поднялись в воздух советские бомбардировщики, о чем незамедлительно последовал сигнал в Ханко …. Связь с Ханко прервалась, когда по договору между СССР и Финляндией 13 марта1940 года эта территория была передана Советскому Союзу.

По вечерам на приморских улицах Хаапсалу раздавались «Катюша» и песни Дунаевского из кинофильма «Цирк», их распевали советские солдаты, занимавшиеся строевой подготовкой. У хаапсалуских же школьников во время Зимней войны особой популярностью пользовались песни «Финляндия» и «Марш угнетенных» („Porilaste marss”).

Открытое сопротивление моральному давлению

«Мы носили значки с сине-черно-белыми кольцами, ставшие модными после Берлинской олимпиады 1936 года, распространяли политические куплеты и рассказывали анекдоты о Гитлере и об «отце» Сталине. На собраниях и литературно-политических реферативных вечеринках в ходе дружеских бесед разъясняли истинную картину относительно Советского Союза. Поводом для насмешек становились и новоявленные гости. Известна история, что в 1940 году на новогоднем балу в военном городке, разместившемся в зданиях бывшего скаутского батальона в поместье Ууэмыйза, жены красных офицеров появились в модных по тем временам в Эстонии розовых ночных сорочках, принятых ими за бальные платья.

В январе 1940 года на молодежном вечере отдыха мы показали антисоветскую инсценировку, подготовленную силами нашего морского отряда «Урмас». В спектакле речь шла о чекистских бесчеловечных преследованиях и расстреле. Мы не знали тогда, что в скором будущем то же самое ожидает и эстонский народ.

Хаапсалуская школьная молодежь продолжала оказывать сопротивление советскому режиму и летом 1940 года, после окончательной оккупации Эстонии. После смены политической власти, или Июньского переворота, совершенного при поддержке Красной армии, стало возможным проводить агитацию против незаконных и антидемократических выборов. В народе крепло убеждение, что надо продержаться до войны. На празднование годовщины Великой Октябрьской революции молодежь пришла в Лосси парк с сине-черно-белыми флажками.

В ноябре НКВД арестовал за антисоветскую деятельность наших одноклассников из Хаапсалуской гимназии Михкеля Дросте и Каарла Саарманна. Немец Дросте был освобожден из тюрьмы и как лицо, подлежащее репатриации, выслан в Германию еще в 1941 году. Саарманн погиб в ГУЛАГе».

Трижды разыскиваемый

«Летом 1940 года стало ясно, что особого вооруженного сопротивления ожидать не стоит. В августе я сдал на пятерку вступительный экзамен в Тартуский университет. Вскоре, однако, узнал, что «из-за социального происхождения» в университет не принят.

В ночь первой крупнейшей депортации, 14 июня 1941 года, я находился в деревне Эммасте на острове Хийумаа, поэтому проводившие депортацию оперативники меня не застали. Вернулся домой только за три дня до начала войны, так как до 19 июня телефонная связь и пароходное сообщение не работали. Отец и мать были арестованы. Я ушел, так сказать, в подполье.

Советская власть объявила всеобщую мобилизацию в Красную армию (призывники 1919–1923 гг. рождения), уклонение от которой грозило смертной казнью.

Таким образом, я оказался трижды разыскиваемым: как член семьи, подлежащий депортации вместе с родителями, как участник антисоветской группировки, преследуемой чекистами и истребительным батальоном, и как лицо, уклоняющееся от обязательной сталинской мобилизации.

В Хаапсалу свирепствовали русские пограничники и бойцы истребительного батальона. Как скрыться от когтей чекистов, как выехать из Эстонии, связаться с заключенными в тюрьму родителями и как исполнять в тылу противника свои антисоветские замыслы – эти вопросы стояли передо мной. Пытаясь найти выход, 3 июля 1941 года я оказался в рядах хаапсалуских призывников в Красную армию. В мыслях все еще всплывали картины молниеносных войн, и все еще не покидала уверенность, что к Рождеству война, так или иначе, закончится. Так думали мы все.

Нас, около 300 юнцов, конвоировали морским путем через Таллинн в сторону Ленинграда. В заливе Кунда наше судно напоролось на магнитную, немецкую или финскую, мину. Меня, упавшего за борт, подняли на один из катеров того же каравана.

В городе Слободском Кировской области был организован военный сборный пункт. Оттуда нас направили на Урал, в трудовой батальон неподалеку от Свердловска, где, кроме эстонцев и волжских немцев, находилось и несколько тысяч интернированных польских солдат и офицеров, которые спаслись тем самым от расстрела в лесах Катыни.

В начале 1942 года я был призван в резервный полк сформированного Эстонского корпуса Красной армии, но через пару месяцев по приказу Министерства государственной безопасности (МГБ, впоследствии КГБ), тогда уже военной контрразведки СМЕРШ (сокращение от «Смерть шпионам»), меня отправили обратно в трудовой лагерь.

1943 год свел меня с Хансом Круусом, членом находящегося в тылу правительства Эстонской ССР. Позднее его как буржуазного националиста советская власть на долгие годы упекла в лагерь. Но тогда он освободил меня из трудового лагеря и определил учителем в детский дом города Невьянска Свердловской области, куда были принудительно эвакуированы дети из Эстонии.

27 января 1944 года я был арестован прямо во время урока. Меня предал человек из Хаапсалу, тоже выпускник Хаапсалуской гимназии, бежавший из трудового батальона и задержанный членами НКВД в Казахстане. Он сообщил следователю-чекисту, что еще в 1939-м и 1940 году я участвовал в антисоветском движении в Хаапсалу и на Хийумаа, что разыскивался и спасся при аресте семьи. Под пытками он назвал имена более десяти мужчин, отправленных в Россию в порядке всеобщей мобилизации, но антисоветски настроенных.

Меня поместили в камеру смертников Свердловской внутренней тюрьмы, откуда на рассвете кричащих осужденных волокли на расстрел. На десятый день заключения я попытался покончить жизнь самоубийством. Несмотря на обыски, мне удалось заточить свою пряжку от ремня, и я перерезал себе артерию. Было много крови, и под ругань тюремщиков меня из камеры смертников перевели в обычную камеру. Тем самым я спасся от пыток. Через несколько недель чекисты предоставили мне для ознакомления и подписи постановление т.н. тройки – Особого совещания при НКВД. За антисоветскую агитацию и пропаганду, а также за участие в контрреволюционной организации я был осужден по статье 58–10 и 58–11 и приговорен к восьми годам лишения свободы и пяти годам лишения прав.

Началось лагерное время. Половину этого времени я отработал на медных шахтах Урала, где на всю жизнь получил профессиональное заболевание легких – силикоз. Наверняка и умер бы там, как это случилось со многими, если бы не встретился с врачом, российским евреем Марком Зильбером, которому импонировали мои познания в медицине и знание латинского языка, хотя в лагерной обстановке с последним делать было нечего. Зильбер и сам был очень эрудированным человеком, врачом в НКВД попал в силу обстоятельств, ибо отказ от службы грозил расстрелом. Он взял меня к себе в помощники и доставал для меня русскоязычную медицинскую литературу. Вероятно, и он не смог смириться со сталинским режимом и нашел во мне своего единомышленника.

Вторую половину своего заключения провел на золотых приисках, и большую часть – в качестве лагерного медика, в последнее время даже исполнял обязанности лагерного врача на химическом заводе по производству тяжелой воды. Там рабским трудом заключенных создавалось атомное оружие Советского Союза.

В один из дней 1947 года в этот лагерь доставили заключенного – это был избитый уголовниками Моисей Шапиро, по-русски Миша. По статье 193 УК РСФСР он был приговорен к восьми годам лишения свободы за то, что в 1944 году, будучи командиром торпедного катера Балтийского флота, не согласился потопить уходящий из Таллинна корабль с эстонскими беженцами. У меня как врача была возможность освободить его от отправки на медную шахту и оставить в лагерной больнице: нашел у него воспаление легких и определил на работу в столярную мастерскую. Так он спасся от смерти. Он, в свою очередь, спас от смерти в водах Эстонии сотни моих соотечественников.

В условиях террора гуманность требует от нас высшей пробы, следования незыблемым нормам морали, независимо от нашей национальности, положения и религиозной принадлежности.

Мое так называемое освобождение пришло в 1952 году и вместе с тем как бы и не пришло. Репрессии и ограничения в моей жизни продолжались, как продолжалось и сопротивление советским властям».

Летняя идиллия в Хаапсалу. Городской променад до оккупации Эстонии.

На заднем плане слева эстрада, где дважды в день играл симфонический оркестр (Эстонский архив кино- и фотодокументов)

 

ХААПСАЛУСКОЕ ЛЕТО

Атмосферу идиллии хаапсалуского лета 1939 года передают и воспоминания ровесника Хейно Ноора, тогдашнего школьника и уроженца финской еврейской семьи, в будущем посла Финляндии при ООН и министра Макса Якобсона, которые он запечатлел в своей книге «Окончательные счеты с XX веком». Якобсон пишет, что тем летом он был еще слишком молод, чтоб увлекаться политикой, вместо нее его привлекала многообразная культурная жизнь Хаапсалу. Знакомясь с тогдашними эстонскими школьниками, он удивлялся, как хорошо они владеют иностранными языками.

В Хаапсалу я останавливался у фрейлейн Браннсфельд, которая в 1920-х годах в Выборге обучала меня немецкому языку. И буквально через год получил от нее письмо, где она сообщила, что переезжает, опасаясь советской власти, в Германию. На побережье Рижского залива обо мне заботились братья Хиршфельды, два известных адвоката, бывшие дальними родственниками моего отца. Они дали мне совет: «Радуйся теперь, ибо это последнее лето перед великой войной!»

Спустя два года немцы заняли Латвию, и вместе с десятками тысяч евреев были убиты и оба брата.

После этого Эстония на долгие годы стала для Якобсона страной, которой «не было» – все то время, пока продолжалась оккупация Эстонии Советским Союзом. Но тем красивым летом 1939 года никому не верилось, что катастрофа может коснуться и Финляндии. Ожидалось грандиозное событие – Олимпийские игры в Хельсинки.

Якобсон не мог тогда предположить, что через 60 лет на конференции в Берлине он встретит президента вновь независимой Эстонии Леннарта Мери, который во время перелета из Берлина в Хельсинки расскажет ему об идее создания международной комиссии, которая будет заниматься расследованием преступлений против человечности, совершенных в Эстонии во время оккупации.

 

ЗЛОВЕЩАЯ ИДИЛЛИЯ 1939 ГОДА

Каким было лето 1939 года? До той великой катастрофы, до того времени, когда фотография запечатлела то выражение маминого лица, какое предстало передо мною сейчас? До того, как договорились между собой Сталин и Гитлер. До того, как эстонцы со своими этическими ценностями были зажаты между двумя огромными и алчными политическими системами. В то прелестное, но роковое лето 1939 года на лицах еще не было следов недоверия, люди еще не успели почувствовать угрозу. В деревне Мурру на севере Тартуского уезда 18 июня в маленьком саду под сиренью был накрыт праздничный стол. Начинали распускаться посаженные перед домом пионы. Моей маме и ее сестре-двойняшке в тот день исполнилось 9 лет. У них было еще четыре старшие сестры. Семья была небогата, зато дочки красивы. Сестра Лайне испекла большой торт, украшенный сливками и клубникой. Хельди прочитала свое стихотворение, сочиненное в честь сестер-близняшек. Затем сестры вместе пели на несколько голосов – обычно они исполняли длинные старинные песни, где добро побеждает зло и где каждая девочка становится принцессой. Порой песня продолжалась целых десять минут. Их мать Хелене содержала семью и хозяйство одна, так как отец умер четыре года назад. Семейная теплота и доброжелательный юмор в отношениях между сестрами помогали справляться с трудностями. Старшая, Лейда, ей уже перевалило за двадцать, была практичная и деловая. Она вместе с мужем, деревенским музыкантом, жила на соседнем хуторе и всегда помогала матери. Сестры Хельди и Лидия, девушки-подростки, в свободное время увлекались чтением и рисованием. Они могли бы поступить в художественную школу, ибо были одаренными в рисовании, но мать сказала, что каждый ребенок прежде всего должен помогать по хозяйству. Так, сестры-двойняшки, Айно и Вайке, в школьные каникулы выгоняли на пастбище коров – им это обычно нравилось, они сочиняли разные песенки и могли распевать их на лугу так громко, как только хотелось. У Лидии Пальм, сестры мужа Лейды, дома стояло пианино, и им нравилось слушать, когда на нем играли. Девочки были уверены, что они ни в коем случае не останутся жить в деревне, а когда подрастут, поедут в город и будут учиться в музыкальной школе на певиц. Когда праздничный торт был съеден, стали водить хороводы. Муж Лейды, Оскар, принес гармонику и сыграл полонез польского композитора Огиньского. Эта мелодия всегда наводила на девочек грусть, и они заговорили об отце.

Моя мама рассказывала мне разные истории из той своей жизни, со временем они закрепились в моей памяти, рождая там новые образы. Я как будто реставрирую через ее рассказы канувшее в небытие время, ищу в закоулках души все, что еще могу вспомнить из услышанных в детстве разговоров взрослых. Переговариваюсь со своей тетей Хельди – она старше матери и помнит больше. Недавно у нее вышел сборник стихов, где она рассказывает о минувшем, о доме и бездомности, о высылке в Сибирь, о том, как остаться человеком и остаться самим собой. Читая эти стихи, я открываю для себя, что прошлое, в котором переплетаются счастье и трагедия, связано не только с убийствами и оккупацией. Поэтические слова придают этому прошлому новую жизненную силу. Прощание 80-летней женщины с былым – и не прощание вовсе, а миг встречи в настоящем будущих поколений. Это встреча в мире, созданном посредством языка в одном небольшом произведении. И там, как за полупрозрачной кисеей, мы различаем и темы, оставленные нам в наследство прошлым поколением, и отражения человеческих жизней, вокруг которых мы творим свою реальность, создавая новое бытие.

Размышления о прошлом, заключенные в стихотворную форму, превращаются в исцеляющую силу, становятся ритуалом.

В то незабвенное лето 1939 года в доме, где жила с сестрами моя мама, на резном комоде стояла в рамке фотография их родителей Хелене и Готтлиба. У отца на снимке густые светлые с золотым отливом волосы и слишком нежные для крестьянского лица черты. По словам их мамы Хелене, здоровье отца подорвала Первая миро-вая война, бессмысленная и ужасная. «Но, к счастью, он остался в живых и стал вашим отцом, и Эстония наконец-то обрела независимость».

 

ВОСПОМИНАНИЯ ВРЕМЕН ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

31 июля 1914 года, после объявления царской Россией всеобщей мобилизации, для эстонцев началась Первая мировая война, за ней последовала Освободительная война. Для тогдашних молодых эстонских парней это был военный путь длиною в пять с половиной лет. Намного легче пришлось Финляндии, где в силу особого статуса Финляндии в составе России мобилизация не проводилась.

Мой дедушка по матери Готтлиб Мади, одетый в добротный, только что от портного, военный мундир, стоит, вероятно, с товарищами по полку (названия которого я не знаю), рядом с тысячами эстонских парней. Где-то в том же строю находился и мой другой дедушка Эльмар Паю, в таком же ладно подогнанном мундире (каким-то чудом сохранилась даже фотография). Может быть, они были в военном оркестре. Оба моих деда были хорошими музыкантами. Эльмар играл на духовых инструментах, Готтлиб умел играть не менее чем на трех струнных инструментах и гармонике. Жаль, что они так и не смогли познакомиться друг с другом.

Когда горнисты протрубили прощание и полковой оркестр грянул марш «Тоска по родине», провожающие зарыдали. Я могу только интуитивно представить тот момент, вспоминая, как в тумане, услышанные в детстве рассказы своих бабушек Хелене (по матери) и Эльвиры (по отцу). Бабушка Эльвира жила тогда в Тарту со своими родителями, братом и сестрой. Ее сестра, интересовавшаяся литературой, училась в женской гимназии имени Пушкина, а ее брат Леонард – в коммерческой гимназии. Они тоже пришли проститься с Эльмаром, жившим неподалеку от Тарту, в Паламузе, где жили и их дедушка с бабушкой. Позднее из Паламузе на учебу в городское училище отправили учиться и двух других братьев Эльмара.

Тарту – студенческий город и центр национального пробуждения. В 1906 году здесь было построено новое здание национального театра «Ванемуйне», в 1909 году был основан Эстонский народный музей. В годы революции 1905 года, в разгар социальных потрясений, вместе собрались молодые писатели и деятели культуры Густав Суйтс, Фридеберт Туглас, Бернард Линде, Йоханнес Аавик, Виллем Грюнталь-Ридала, Айно Каллас, Яан Окс и др. «Ноор-Ээсти» («Молодая Эстония») – дерзкая культурно-политическая группировка – ставила своей целью преобразование эстонского общества и расширение духовных границ. Раньше говорили: „Noblesse oblige” («положение обязывает»), молодые эстонские литераторы несколько перефразировали это высказывание:„Jeunesse oblige” («молодость обязывает»). В Тарту был брошен клич: «Останемся эстонцами, но станем европейцами!» Освободившись от немецкого и российского культурного влияния, младоэстонцы хотели выйти на более широкие европейские просторы, объединить в эстонской литературе новые литературные течения Скандинавии, Италии и Франции. Брат бабушки Эльвиры, гимназист Леонард, сказал в тот день мобилизации, что он бы сражался только за самостоятельную Эстонию.

* * *

Когда я в детстве расспрашивала у бабушки про эти события, она не хотела рассказывать. Вместо этого советовала мне учиться швейному делу, ибо «некоторые эстонские женщины, отправленные в 1940-х годах в Сибирь, остались в живых благодаря тому, что в последний момент догадались взять с собой швейную машинку, и в России, изможденной от сталинских репрессий, средь голода и болезней, из любого куска ткани могли сшить красивую одежду для русских женщин», получая за свою работу куриные яйца и молоко из оскудевшего запаса россиян.

В советское время у нас особо не говорили о тех далеких годах о том, как дедушки и дяди ушли на фронт, об Освободительной войне, о том, как позднее, спустя пару десятков лет, всех их допрашивали в подвалах КГБ, о репрессиях.

Только тогда, когда Эстония вновь обрела независимость, мой дядя осмелился упомянуть о книгах, зарытых в землю еще в годы оккупации. Книги по географии и политике на французском языке, принадлежавшие брату дедушки Леонарду и моему прадеду Хендрику, к этому времени успели сгнить. Да и самих их успела уничтожить советская власть. Советская власть с помощью террора заложила в людях страх: не стоит доверять другим, не стоит рассказывать о себе. Так молчание стало частью нашей ментальности. Оно передалось и новым поколениям. И сегодня 20-летние очень редко знают истории своих дедушек-бабушек, иногда даже не знают их имен. У меня есть 23-летний друг, интеллигентный и приятный, ему рассказывали, что его бабушка еще девчонкой была насильно привезена в 1940-х годах из Польши в Советский Союз в лагерь, откуда она никогда уже не смогла вернуться к себе на родину, и это все. Бабушка друга уже умерла, он так и не успел спросить у нее о том, как жила до войны ее семья в Польше, какая была ее семья, какие книги или журналы читали. Ведь и Польша освободилась из-под власти Российской империи в огне Первой мировой войны, а в годы Второй мировой поляки, как и эстонцы, прошли через лагеря ГУЛАГа.

Для того чтобы обрести иммунитет к своей эпохе, потребовалось время, но в 1980-х годах, когда мне было двадцать лет, люди уже научились скрывать чувства глубоко в себе.

По мнению врача и психолога Хейно Ноора, люди, пережившие войну и репрессии, тоже хотели реализовать себя в повседневной жизни: сделать карьеру, писать книги, обрабатывать землю, стать известными учеными, врачами, художниками, рабочими, но в своем подсознании советский человек постоянно находился в состоянии страха.

После войны эстонцам были предъявлены следующие обвинения: «изменник Советской Родины», «националист», «контрреволюционный элемент» и «бандит». Коммунистическая партия и НКВД во всех искали врага советского народа. В подсознании людей жила мысль: «Кто станет следующим, кого накажет советская власть? Может быть, этот следующий уже я? Может быть, разоблачат в чем-то и меня, в том, что плохо думал о советском строе или нечаянно покритиковал, и теперь меня не примут больше на учебу или работу, или переведут на такую работу, которой я не желаю заниматься».

В Советском Союзе безработицы как таковой не было, в лагерях было распространено даже «рабство». В сознании людей жил страх, что есть такие органы как ГПУ (Государственное политическое управление), ЧК (Чрезвычайная комиссия), НКВД (Народный комиссариат внутренних дел) или КГБ (Комитет государственной безопасности). Этот символ «советской безопасности» постоянно держал советских людей в состоянии легкого озноба. Человек не только испытывал страх смерти, в опасности было само будущее молодого человека: если я не подчинюсь режиму, могу подвергнуться гонениям, меня могут уволить с работы или репрессировать.

Даже просто вызов в КГБ, иногда специально устраиваемый, касался он тебя или кого-то из твоих близких, вызывал состояние шока. Для запугивания человека большего и не требовалось, как пригласить его в КГБ «на собеседование» или «поговорить». Мы знали, что в каждом городе имелся свой отдел КГБ, и некоторые, очутившись возле этого здания, переходили на другую сторону улицы. Так, страх был одним из своеобразных состояний души, он влиял на нашу жизнь, на нашу деятельность. Это и была наша жизнь в тени ГУЛАГа.

Писатель Вийви Луйк в одной из своих газетных заметок писала, что в эстонцах из поколения в поколение живет страх сделаться виновным, страх перед арестом и высылкой, в скандинавских же странах живет постоянный страх перед завтрашним днем, страх быть хуже других …

* * *

Уход деда Готтлиба и деда Эльмара на Первую мировую войну совпал со временем, когда великие государства жаждали власти. Все стремились к расширению своего влияния на соседние государства. Из-за такой борьбы за власть вырос не один мировой кризис. Как всегда, и на этот раз воюющие стороны поделились на два лагеря – с одной стороны, страны Антанты: Великобритания, Франция, Россия, Италия, Румыния, Греция, США, Сербия, Япония и 11 латиноамериканских стран, с другой – центральные державы: Германия, Австро-Венгрия, Османская империя и Болгария.

Первая мировая война началась 28 июля 1914 года, когда АвстроВенгрия объявила войну Сербии. Поводом к войне стало покушение на жизнь австро-венгерского эрцгерцога Франца Фердинанда.

1 августа Германия объявила войну России, 3 августа – Франции, 4 августа Англия объявила войну Германии и т.д.

Германия наступала с двух фронтов – западного и восточного. На восточном фронте Германия продвигалась в сторону Польши и Прибалтики. В битве при Танненберге Россия потерпела поражение, и мой дедушка Готтлиб Мади попал в плен к немцам.

Девочки, стоявшие 18 июня, в свой девятый день рождения, у фотографии своих родителей, уже десятки раз слышали рассказ о пленении своего отца. Я узнала об этом в свой день рождения 3 июня 2006 года, когда тетя Хельде, которой в то время было 82 года, вспомнила, что, наверное, в советское время «забыли» об этом рассказать детям. Причина была проста, и инстинкт самосохранения срабатывал подсознательно.

Любые связи с другими армиями, кроме Красной, и с другими странами, кроме Советского Союза, могли иметь плохие последствия для семьи. Профессор истории Лундского университета Клас-Гёран Карлссон (Klas-Göran Karlsson), выступивший на семинаре, организованном историками весной 2005 года в Таллинне, в своем докладе отметил, что, так как у молодых людей в советском государстве не было возможности опираться на ранние исторические этапы, то создавалась идеализированная картина о своих небольших успехах. По тому же методу создавались учебники истории советского времени. По ним мы учили, что эстонцы ничего другого не ожидали, кроме как прихода Красной армии и освобождения от фашизма, и что в «братской семье советских народов» они могут приобщиться к созданию собственной идентичности советского человека.

Так, только в XXI веке я узнала от тети, что мой дед Готтлиб в 1914 году трижды бежал из немецкого плена и трижды был пойман. Жизнь в плену поначалу особо тяжкой не была, ибо пленных определили в немецкие семьи, и в дедушку влюбилась дочь хозяина Амалие. Кроме эстонского языка, дед владел русским и немецким, играл на инструментах и пел. Он был родом из состоятельной эстонской крестьянской семьи, доход в которой получали от керамической мастерской, где в числе прочей продукции готовили и кухонную посуду. Готтлиб был трудолюбивым, и немецкая семья сразу увидела в нем подходящего зятя. Но Готтлиба не интересовала ни немецкая семья, ни хозяйская дочь Амалие. Немцы, по его мнению, были слишком экономны и консервативны. В 1918 году Готтлиб предпринял последнюю попытку побега. Амалие, получившая отказ, донесла на Готтлиба, его поймали и избили. После этого Готтлиб заболел тяжелым вирусным гриппом, названным «испанкой». Эта болезнь после Первой мировой войны унесла жизни более 20 миллионов человек, но каким-то чудом мой дед Готтлиб остался в живых. Домой, в Эстонию, он вернулся только после того, как 9 ноября 1918 года кайзер Германии Вильгельм II отрекся от престола, и 11 ноября того же года было заключено Компьенское перемирие. По возвращении на родину дедушка был слишком слаб, чтобы принимать участие в продолжавшейся в Эстонии Освободительной войне. На сей раз воевать отправились мой дед по отцу Эльмар и его брат Леонард.

Спустя 90 лет историк Алар Маас напишет, что в той войне приняли участие 100 000 эстонцев, 10 000 из них погибли. Многие стали инвалидами. Сколько незаключенных браков, сколько не увидевших свет детей…

В той войне погибло 10 миллионов солдат, столько же умерло от болезней, 20 миллионов стали инвалидами. Военные расходы достигли 360 миллиардов долларов, разрушения в результате военных действий составили 28 миллиардов долларов. Во время войны исчезли с карты Австро-Венгерская, Российская, Германская и Османская империи. Эта война кардинально изменила будущее человечества, именно тогда мир познал индустрию смерти. Впервые в ходе военных действий были использованы самолеты, война стала трехмерной. Больше не существовало линии фронта, вражеские самолеты бомбили находящиеся в тылу заводы противника и уничтожали гражданское население. Сформировался военно-воздушный флот, на морских судах появились зенитные установки, впервые были использованы подводные лодки. Были изобретены легкая и тяжелая артиллерия, танки, огнеметы, мины, колючая проволока и горчичный газ (иприт).

 

ПРЕДСКАЗАНИЕ КАФКИ: АППАРАТ, ТАТУИРУЮЩИЙ ЗАКОН НА ТЕЛЕ

Первая мировая война родила новеллу, шокировавшую меня своей прозорливостью. И я не могу избавиться от мыслей о судьбе мамы: хотя родилась она только в 1930 году, но то место, или ГУЛАГ, куда она была отправлена советскими органами в 1948 году, было построено и подготовлено уже в 1918 году.

4–18 октября 1918 года, в разгар Первой мировой войны, писатель Франц Кафка написал новеллу «В исправительной колонии». В исправительной колонии испытывается новая машина, которая с помощью механических движений гравирует текст закона на теле человека. Благодаря этой новелле Кафка превращается в посредника между Первой мировой войной и будущими событиями. События, предсказанные Кафкой, получили развитие в том же 1918 году, когда молодое советское государство заложило основу лагерей – огромной карательной колонии ГУЛАГ. Позднее, после того как в ходе демократических выборов в Германии пришел к власти Гитлер, по примеру ГУЛАГа, он довел лагерную систему до технического совершенства.

Со временем слово ГУЛАГ, кроме администрации лагерей, стало означать и всю систему советского рабского труда в разных ее формах: трудовые лагеря, штрафные лагеря, отдельные лагеря политзаключенных и уголовников, женские лагеря, детские лагеря, транзитные лагеря. В более широком смысле ГУЛАГ стал означать систему репрессий в Советском Союзе, называемой заключенными «мясорубкой»: арест, допрос, дорога в неотапливаемых вагонах для скота, рабский труд, разъединение семей, годы ссылки, ранняя смерть.

Юридическая система в «Исправительной колонии» проста. Там нет суда над обвиняемым, у обвиняемого нет права на защиту, ибо закон и есть право. Вина всегда несомненна. Чем меньше человек осведомлен о государственном наказании, тем больше у него имеется возможностей его истолкования. Враждебность – это и есть то, чего в данном случае боятся более всего, и это истинный страх, ибо отметка клеймом дает неприязни свободу действий. Отмеченный клеймом – это уже не человек, не ближний, кому полагается помогать или выражать соболезнование.

В новелле Кафки «В исправительной колонии» аппарат, действующий на электрических батарейках, состоит из трех частей и построен согласно телу человека. Чтобы все было просто и понятно, за частями машины закрепилось народное обозначение: нижняя часть называется постелью, верхняя – рисовальщиком и средняя, висящая, часть – бороной. Постель покрыта ватным слоем, на нее кладут обнаженного осужденного на живот. На постели имеются также ремни для пристегивания рук и ног осужденного. В изголовье постели имеется войлочный валик, который легко можно отрегулировать таким образом, что он попадает в рот осужденного. Валик предназначен для заглушения криков, а еще для того, чтобы осужденный не прикусил язык. Новелла кончается тем, что иностранный путешественник-эксперт и новый комендант колонии выступают против использования татуирующей машины. Но, согласно предсказанию, восстает из мертвых старый комендант, создавший аппарат, и система снова вводится в строй. Так и случилось в нашем XX веке.

Но со времен Первой мировой войны люди еще не успели утратить человечность, и оставалась надежда, что предсказание Кафки останется только литературной фантазией. О том, что гуманность не исчезла, ярко свидетельствует следующее хорошо известное историческое событие.

Первой военной рождественской ночью стояла ясная и морозная погода. В районе Ипра у немецкого окопа неожиданно появилась украшенная свечами елочка. Здесь и там замелькали плакаты, где немцы желали приятного Рождества. Англичане тут же ответили на поздравления. В окопах с обеих сторон зазвучали рождественские песни. Англичане просили немцев больше петь, так как песни у них были красивые.

Потихоньку на ничейной земле стали собираться мужчины. Солдаты пожимали друг другу руки, предлагали покурить, немцы дарили колбасу и кайзеровские сигары, англичане – сладости принцессы Мэри и консервы.

Рождественское перемирие продолжалось до вечера 26 декабря. На некоторых участках фронта мир продолжался до Нового года, а кое-где даже до конца января. Генералов, находящихся далеко в тылу, такое положение дел выводило из себя. Ибо, как сказал Уинстон Черчилль, «что случится, если солдаты по обе стороны фронта начнут бастовать?».

Для наказания солдат, а заодно чтобы взбодрить их от удручающей рутинности окопной жизни, главное командование придумало ночные внезапные атаки. Два офицера, несколько унтер-офицеров и 30 солдат были отправлены на передовую разрушать вражеские окопы, убивать и брать в плен.

Офицер английской разведки, писатель Эдмунд Бланден (Edmund Blunden) пишет, как солдаты боялись этих ночных самоубийственных операций. Это было обычное ритуальное насилие, не имевшее никакого смысла.

После Первой мировой войны эстонцы боролись и за свою независимость. Мой дедушка по матери Готтлиб, вернувшийся домой из плена, был уверен, что ничего подобного Первой мировой войне никогда не повторится и что он может построить для своих детей надежный, защищенный от опасности дом.

01 Русские, арестованные в 1941 году, это бывшие предприниматели, владельцы предприятий или члены русских белогвардейских организаций, сбежавшие из Советской России от большевиков, являвшиеся объектом особого интереса секретных служб Советского Союза. Эстонских русских обвиняли в шпионаже против СССР в пользу т.н. третьих стран. Их допросами обычно занимались не в Эстонии, а для физической и моральной обработки увозили в Ленинград, где они и признавали свою «вину» (комментарий Айги Рахи-Тамм).

02 Члены молодежной организации «Нооркоткад» (Noorkotkad), или «орлята».

03 Красная армия использовала расположенные в Эстонии морские и военновоздушные базы для вторжения в Финляндию. Тем самым СССР нарушил условия статьи 1 заключенного 28 сентября 1939 г. Пакта о взаимопомощи, согласно которой активное использование военных баз допускалось лишь в ходе военных действий против крупных государств.