Салатинъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы не понять всю выгоду этого съ неба свалившагося дѣла, а Иголкинъ зналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, и дѣйствовалъ навѣрняка. Взялъ онъ векселя, устроилъ гульбу на прощанье и уѣхалъ, а Салатинъ сдѣлался обладателемъ громадной партіи товара.

Часть его была тутъ же продана на наличныя одураченнымъ фабрикантамъ, оставшимся, было, безо льна, а другую часть Салатинъ выдѣлалъ въ полотно, арендовавъ фабрику.

Иголкинъ получилъ свое сполна, а Салатинъ изъ мелкаго ткача сдѣлался фабрикантомъ и къ Крымской компаніи , взявъ громадный казенный подрядъ, былъ милліонеромъ, получилъ потомъ, за превосходно выполненный подрядъ этотъ, почетное гражданство и оставилъ сыну, скончавшись лѣтъ пять тому назадъ, доброе имя, громадное состояніе и превосходно поставленное дѣло.

Будучи человѣкомъ совсѣмъ неграмотнымъ, старикъ Салатинъ далъ сыну превосходное образованіе, и Николай Васильевичъ былъ кандидатомъ правъ. Онъ недавно вернулся изъ-за границы, гдѣ изучалъ фабричное дѣло и, вернувшись теперь въ Москву, началъ вводить уже значительныя реформы на своей фабрикѣ, поставленной на широкую ногу.

Старухѣ Ярцевой Николай Васильевичъ приходился родственникомъ по мужу и еще до отъѣзда за границу предлагалъ ей помѣстить въ дѣло мертво лежащіе капиталы. Тогда старуха отказалась отъ этого предложенія, но теперь у нея былъ внукъ и дѣло принимало иной оборотъ, Ольга Осиповна не прочь была вести переговоры съ племянникомъ и предложила ему почаще навѣщать ее и ознакомиться съ Васею, котораго, по ея мнѣнію, не худо было немного просвѣтить, научить уму-разуму, „отшлифовать“, какъ она выразилась и ознакомить съ дѣломъ.

„Вася“, видимо, пришелся по душѣ молодому Салатину и онъ отнесся къ „юношѣ“ по родственному, обласкалъ его, ободрилъ, обѣщалъ руководить его чтеніемъ и вообще взять на себя трудъ сдѣлать его достойнымъ милліоннаго наслѣдства…

И вотъ, когда Салатинъ ушелъ, что-то отрадное, свѣтлое овладѣло всѣмъ существомъ измученной Вѣры и хорошо, хорошо стало ей… забыла она недавнія муки и надежда воскресла въ ней…

Къ вечеру этого дня пришла къ Ярцевымъ Настенька. Ольга Осиповна, Вѣра и Завариха сидѣли за чаемъ, когда явилась „модная дѣвица“. Она, видимо, была очень ажитирована и нетерпѣливо ожидала окончанія чаепитія, такъ плохо маскируя свое нетерпѣніе, что Ольга Осиповна обратила даже на нее вниманіе.

– Что ты, егоза, егозишь-то? – спросила старуха. – Вертишься, словно на шилѣ сидишь!… Небось, хочется съ Васей наверхъ забиться, да шушуканье свое завести?… Ой, ты, егоза, смутишь ты у меня мальчика, извертишь его!…

Настенька только плечами передернула, а старуха сейчасъ же и отпустила ее съ внучкомъ изъ за стола, не будучи въ силахъ отказать Васѣ въ удовольствіи поболтать съ Настенькою.

„Пусть ихъ, – думала старуха. – Ежели бы надолго эта вертячка завелась у насъ – я ее сократила бы; ну, а теперь Николаша съ Васей займется, такъ худого мальчику ждать нечего – тотъ наставитъ на умъ, научитъ, какъ жить надо“…

Дѣвушки, между тѣмъ, прошли наверхъ.

– Достала? – спросила Настенька, впиваясь въ Вѣру глазами и замирая отъ нетерпѣнія.

– Да…

– Гдѣ же?… Гдѣ деньги?… Давай скорѣй, скорѣй, a то войдетъ кто-нибудь…

Вѣра достала деньги и передала ихъ Настенькѣ, которая отъ волненія дрожала всѣмъ тѣломъ и сверкающими глазами смотрѣла на пачки билетовъ.

– Сколько тутъ? – спросила она, запихивая пачки въ картонъ изъ подъ шляпки.

– He знаю… Взяла первое, что попалось…

– А… а много въ сундукѣ такихъ пачекъ?

– Да, много.

Настенька закрыла картонку, обвязала ее платкомъ и поставила подъ кровать.

– Ни слова же объ этомъ! – повелительно обратилась она къ Вѣрѣ. – Слышишь? Погубишь и себя, и мать ежели проболтаешься, а мнѣ все равно: я скажу, что за молчаніе ты мнѣ деньги эти дала…

– Нѣтъ, я не скажу. Зачѣмъ же я буду говорить? Вѣдь, мнѣ стыдно, я украла эти деньги… Ты не напоминай мнѣ объ этомъ, Настя, забудь это… Мнѣ такъ сегодня хорошо, отрадно, что я хотѣла бы думать о чемъ-нибудь пріятномъ и хотѣла бы поговорить съ милымъ добрымъ другомъ… Настенька, будь доброю… Какъ хорошо на душѣ, когда знаешь, что у тебя въ сердцѣ только желаніе всѣмъ-всѣмъ дѣлать добро и всѣхъ любить…

– Ангелъ какой! – насмѣшливо замѣтила Настя. – Тебѣ хорошо, коровкѣ Божьей, такъ разсуждать: ты обезпечена, тебя ждетъ богатство, а ты пожила бы въ нуждѣ, попробовала бы униженій, настоящаго горя отвѣдала бы…

– Ахъ, я жила въ нуждѣ, Настя!… и, право, мнѣ тогда легче было, веселѣе… Какъ бы охотно я сняла съ себя этотъ обманъ!…

– Такъ за чѣмъ же дѣло стало? Иди вотъ сейчасъ къ бабушкѣ и объявись…

– Мамы боюсь, – шепотомъ проговорила Вѣра. – Я такъ стала ее бояться, что за страхомъ и любовь моя къ ней пропадаетъ!… Она въ Ярославлѣ была не такая. Она никогда не баловала меня, была со мною строга, но я и не думала ее бояться, даже когда маленькою была и она наказывала меня, иногда жестоко наказывала… А теперь я боюсь ее… Теперь она одно любитъ – бабушкины деньги… Какъ она смотритъ иногда на меня!… Я такихъ глазъ не видала и думаю, что… что люди съ такими глазами убиваютъ другихъ людей… Она не догадывается ли, что я открыла тебѣ нашу тайну…

– Ты думаешь? – тревожно спросила Настенька.

– Да… Очень ужъ страшно глядитъ она на меня…

– Сохрани Богъ сказать ей объ этомъ! – схвативъ за руку Вѣру, сказала Настенька. – He стала бы спрашивать, допытываться, такъ ты молчи…

– Конечно!… Я не знаю, что она сдѣлаетъ со мною, если узнаетъ!… А знаешь, когда я скажу всѣмъ, что я не мальчикъ, что я обманываю всѣхъ, что я дѣвушка?

– Когда?

– Когда я найду такого человѣка, который полюбитъ меня и который будетъ такой смѣлый, умный, сильный, что можетъ защитить меня. Тогда я скажу и не побоюсь мамы.

И Вѣра видѣла такого человѣка въ Салатинѣ…

Съ перваго раза увидала она это и съ перваго взгляда на него почувствовала къ нему неодолимое влеченіе.

Ее манили къ нему эти ясные глаза его, въ которыхъ свѣтились и умъ, и сила, и ласка, эта увѣренная рѣчь его: то задушевно ласковая, то добродушно насмѣшливая, то убѣдительная и твердая. Есть такіе люди, при взглядѣ на которыхъ вамъ хочется вѣрить имъ и любить ихъ, хотя вы не знаете еще, что это за человѣкъ, но въ то-же время убѣждены, что не ошибаетесь, что первое впечатлѣніе, произведенное имъ, такимъ человѣкомъ, есть то, что останется въ васъ навсегда.

Такимъ качествомъ обладаютъ люди только очень добрые, и доброта эта, какъ въ зеркалѣ, отражается въ ихъ глазахъ.

Вѣра душою, сердцемъ почувствовала, что Салатинъ будетъ ея другомъ и, не любя его еще, какъ женщина, полюбила, какъ человѣкъ. И ей хотѣлось кому-нибудь сказать объ этомъ, хотѣлось подѣлиться съ кѣмъ-нибудь той радостью, которая наполняла ее. Подѣлиться можно было лишь съ Настенькою, но не выслушала ее Настенька, мимо ушей пропустила задушевныя рѣчи Вѣры. He до того было „модной дѣвицѣ“, почувствовавшей въ рукахъ деньги, большія деньги…

Настенька на этотъ разъ очень поспѣшно оставила домъ Ярцевой и объяснила свой скорый отъѣздъ тѣмъ, что будто-бы поссорилась съ Васею; обидѣлъ онъ ее, капризничалъ…

Вѣра осталась одна.

– Читать буду!… – сказала она бабушкѣ, но не читала, а сѣла у своего любимаго окна, положила голову на руки и задумалась.

Въ послѣднее время дѣвушка часто сидѣла такимъ образомъ, и много-много думъ проносилось въ ея юной головкѣ…