Научный результат редко бывает окончательным. На самом деле, стоит ученому получить важный результат, часто приложив колоссальные усилия, как немедленно открывается способ улучшить или развить идею. И тем не менее необходимо уметь в какой-то момент остановиться и сказать самому себе: все, здесь мы подводим итоги и публикуем их. Осенью 2009 года я понял, что для нас настал такой момент.
Работа, которую мы собирались написать, обещала стать важной вехой с нескольких точек зрения. Самое главное, что это будет первая публикация генома вымершей формы человека. Да, группа Эске Виллерслева из Копенгагена весной уже представила геном из волос эскимоса. Но их материалу – волосам – было всего 4000 лет, и сохранялся он в вечной мерзлоте, к тому же в нем обнаружили только 80 процентов человеческой ДНК да 20 – посторонних загрязнений. Заголовок статьи сообщал, что отсеквенирован геном “вымерших палеоэскимосов”, и мне было бы интересно спросить какого-нибудь здравствующего эскимоса, как он относится к утверждению, что он вообще-то вымер.
Неандертальцы же были действительно древней, действительно вымершей, действительно отдельной формой людей, и при этом эволюционно самой близкой современному человеку, в какой бы части света тот ни жил. Еще я считал, что мы заложили методический фундамент для целой области будущих исследований. В отличие от скелетов из вечной мерзлоты, наш костный материал сохранялся в обычной среде. Наши образцы были найдены в типичных, ничем не примечательных условиях, как и многие другие костные остатки человека и животных по всему миру. Я надеялся, что разработанные нами приемы можно будет использовать для реконструкции полных геномов из многих подобных костей. Наверняка самые горячие споры вызовет утверждение о генетическом вкладе неандертальцев в геном современных евразийцев. Но так как мы проверили этот вывод с трех разных концов и каждый раз получали один и тот же результат, я считал вопрос решенным. Будущие исследования должны прояснить, как, где и когда происходило смешение, но мы, по крайней мере, доказали, что оно имело место. Пришло время предъявить миру наши результаты.
Я задумал написать статью так, чтобы она была понятна самому широкому кругу читателей. Ведь нашей работой интересуются не только генетики, но и археологи, и палеонтологи, и масса других людей. По поводу этой публикации на меня давили со всех сторон. Редактор Science звонил с вопросами о сроках подачи статьи, журналисты осаждали и меня, и членов моей команды, спрашивая, когда же мы опубликуемся. Если мне приходилось делать доклад на какую-нибудь узкоспециальную тему, я чувствовал себя все более неуютно: все в зале понимали, что про геном у меня есть что сказать и поинтереснее методических тонкостей. Несмотря на давление, я понимал, что главные открытия необходимо держать в секрете до самой публикации. Меня беспокоило, что один из пятидесяти – или около того – посвященных проговорится журналистам, что мы обнаружили свидетельство неандертальского генетического наследия. А если кто-то проговорится, то новость в мгновение ока станет достоянием печати.
Еще я постоянно тревожился, вдруг кто-то опубликует похожие результаты раньше нас. Понятно, что основным источником тревоги был конкретный человек – наш бывший коллега, а теперь соперник Эдди Рубин из Беркли. Мы знали, что у него есть доступ к костям и необходимым для исследований ресурсам. Я думал обо всех неимоверных усилиях, затраченных каждым из участников проекта за прошедшие четыре года, и пытался вообразить, каково это: проснуться и увидеть заголовки в утренней газете о “неандертальских генах у современных людей” – сенсацию, построенную на информации в десятки раз беднее нашей, да еще обработанной в спешке, кое-как… Я человек эмоционально устойчивый, но эти мысли не оставляли меня, не давали покоя.
Во время еженедельных телефонных переговоров я уже не мог скрыть своей тревоги. Я уже надоел всем, повторяя, что ни при каких условиях, как бы ни настаивали журналисты, никому, ни о чем, ни единого слова… И то, что ни один член консорциума не проговорился, есть неопровержимое свидетельство общей преданности делу. Кроме того, я требовал от каждого описания проделанной работы. Эта задача была уже потруднее.
Некоторые ученые настолько движимы научным любопытством, что, когда решение загадки найдено, они теряют исследовательский азарт и совершенно не желают включаться в кропотливый процесс написания и публикации научных выводов. Это, конечно, неправильная позиция. Ведь не только общественность, которая по большому счету оплачивает научную работу, имеет право узнать о результатах, но и другим ученым необходимы подробности процесса и методик исследования. Иначе нельзя потом усовершенствовать процесс и двинуться дальше. Именно поэтому, когда какого-то ученого продвигают или предлагают новую должность, то смотрят не на количество начатых увлекательных проектов, а на то, сколько проектов ученый закончил и опубликовал.
Некоторые члены консорциума очень быстро представили свои тексты, некоторым понадобилось больше времени, и представили они черновые наброски, а некоторые совсем ничего не написали. Я никак не мог придумать, как же заставить своих коллег все-таки сесть и все зафиксировать как следует, и тут мне пришла идея: сыграю-ка на честолюбии.
Ученому, как и любому человеку, хочется, чтобы его успех оценили по достоинству. Они очень чувствительны к тому, сколько раз их работу процитировали в других публикациях и как часто их приглашают читать лекции. Определить количественно, в процентном отношении, личный вклад каждого в наш проект представлялось чрезвычайно трудным.
Несколько групп и больше пятидесяти исследователей участвовали в проекте, и их имена появятся в списке авторов будущей статьи; каждый из них проделал сложную работу, требующую порой остроумной изобретательности, так что невозможно сказать, кто заслужил больше, кто меньше. Все беззаветно трудились во имя общего дела, но я считал, что необходимо отметить и личный вклад каждого отдельного участника. Я только не знал, как это сделать, так сказать, технически и одновременно подтолкнуть людей написать отчеты хорошо и побыстрее.
Объемные научные труды – и наш в том числе – обычно публикуют определенным образом: большинство результатов попадает в так называемый сопроводительный материал, приложение, которое не печатают в бумажном издании, а публикуют в электронном виде на сайте журнала. Приложение в результате представляет собой огромный массив информации по узкоспециальным темам, интересным только профессионалам. Обычно авторами подобных приложений значатся те же люди, и перечислены они в том же порядке, что и в печатном издании. Я решил это изменить. Я предложил, чтобы у каждой части приложения был свой автор или авторы. А из них назначим ответственного, к кому будут отсылаться вопросы читателей. При такой системе сразу станет понятно, где чей эксперимент и где чей анализ или модель. К тому же теперь каждый сам отвечает за качество своего раздела, так что вся слава – или все упреки – достанутся каждому лично, по крайней мере отчасти. Чтобы дополнительно повысить качество материала, одному специально назначенному члену консорциума, не вовлеченному в эту конкретную область проекта, надлежало внимательно вычитывать тексты и искать недочеты и шероховатости изложения. Все это очень помогло. Люди действительно представили свои части приложения; оно разрослось до 19 разделов на 174 страницах. Я должен был отредактировать весь этот материал и написать заглавную статью, которая и будет напечатана в бумажной версии журнала. На этом этапе мне очень помог неутомимый Дэвид Рейх. Письма с изменениями и исправлениями основного текста летали туда-сюда по электронной почте, но в конце концов, в начале февраля 2010 года, Эд Грин отправил весь наш труд в Science.
В первых числах марта мы получили комментарии от первых трех рецензентов, а почти три недели спустя пришла четвертая рецензия. Вообще-то рецензенты на этом этапе публикации нередко делают замечания и находят упущения. Но не в нашем случае: два года непрерывных поисков просчетов и недоделок в работе друг друга не прошли даром; все слабые места исследования мы уже сами определили и исправили. Тем не менее у редактора нашлось множество вопросов по поводу собственно текста, и несколько раз текст возвращался для поправок. Но вот наконец 7 мая 2010 года наш труд вкупе со 174 страницами приложений вышел в свет[63]. Это была “скорее книга, чем статья”, как заметил один палеонтолог.
В тот день, когда статья вышла в печать, две основные организации, предоставляющие общественности доступ к данным по генным последовательностям, открыли информацию по неандертальскому геному для широкого доступа. Это были Европейский институт биоинформатики в Кембридже, в Англии, и американский ресурс Genome Browser, который поддерживается Калифорнийским университетом в Санта-Крузе. Кроме того, мы отослали в базы данных открытого доступа все фрагменты ДНК, секвенированные из костей неандертальцев, включая и те, которые мы сами относили к бактериальным. Мне хотелось, чтобы у каждого появилась возможность проверить все без исключения наши шаги. И чтобы каждый, кто может сделать что-то лучше нас, имел для этого возможность.
С публикацией началась ожидаемая шумиха в печати. Но к тому времени журналисты так доконали меня, что общаться с прессой я предоставил Эду, Дэвиду, Йоханнесу и всем остальным членам команды. Мало того, в тот день, когда статья должна была появиться в печати, мне предстояло читать большую лекцию в Университете Вандербильта в Нэшвилле, в штате Теннесси. Эта давно запланированная поездка послужила удобным предлогом избежать натиска прессы. Но все-таки ажиотаж повлиял даже на доброжелательных организаторов лекции в далеком Нэшвилле. Они всерьез забеспокоилось о моей безопасности, когда кто-то странный позвонил в отель и стал разыскивать меня по телефону. Они подумали, что мне могут угрожать христианские фундаменталисты, выступающие против эволюционных представлений о происхождении человека, и вынудили полицию отследить звонок. Звонок был сделан из кампуса; почему-то это встревожило организаторов еще сильнее, и они приставили ко мне двух полицейских в штатском, чтобы те сопровождали меня повсюду. Так у меня впервые появилась охрана во время лекций. Я, конечно, был благодарен за заботу, вдобавок было интересно почувствовать себя этакой важной персоной. Но представьте, как неловко мне пришлось после лекции, когда ко мне подходят люди поговорить, а тут эти двое – здоровые молодцы в темных костюмах, с рациями, подозрительно так разглядывают всех, кто ко мне приближается.
Так получилось, что статья вышла за неделю до генетической конференции в Колд-Спринг-Харбор 2010 года. Поэтому прямо из Нэшвилла я отправился на Лонг-Айленд. Я испытал огромное удовлетворение, делая доклад о наших достижениях в том самом зале, где четыре года назад объявлял о намерении открыть проект. Я закончил доклад, выразив надежду, что в будущем неандертальский геном окажется полезным для многих исследовательских проектов. Так уж случилось, что это самое будущее началось через пять минут после доклада.
Сразу после меня выступал Кори Маклин, дипломник Стэнфордского университета. У меня пронеслось в голове, что ему не позавидуешь: нелегко выступать после сенсационного доклада. Но о снисходительности, как я быстро понял, не могло быть и речи. Кори сделал великолепный доклад. Он проанализировал геномы людей и обезьян и выявил 583 длинных отрезка ДНК, присутствующих у обезьян, но утерянных у человека. Затем он определил, какие гены располагались на тех потерянных участках – и некоторые оказались весьма примечательны. Так, один из них кодировал белок, который экспрессировался в особых шипообразных выростах на пенисе самцов обезьян, а эти выросты обеспечивают быструю эякуляцию. У человека таких выростов нет, что позволяет нам получать удовольствие от длительного соития. Причиной тому как раз и может быть потеря гена, которую заметил Кори. Еще один утерянный отрезок ДНК кодирует белок, ограничивающий клеточное деление, то есть так или иначе связанный с ростом мозга у людей. Вот так удивительные открытия! Но больше грело мое сердце другое – с публикации неандертальского генома прошло всего несколько дней, а Кори уже проверил, какие из потерянных участков есть у неандертальцев, а каких нет. Именно так я и представлял себе использование нашей работы: она раздвинет временные рамки эволюционных событий в человеческой линии, ученые смогут понять, в какой момент происходили те или иные генетические изменения. Кори обнаружил, что у неандертальцев тоже отсутствовал ген, отвечающий за образование выростов на пенисе. Так что мы немедленно получили новую информацию об интимной анатомии неандертальцев, которую никак бы не смогли получить, ведь в ископаемом материале таких подробностей не увидишь. Тот ген, что участвовал в регуляции размера мозга, был утерян также и у неандертальцев. Этот результат можно было предугадать, так как, судя по ископаемым неандертальским черепам, их мозг по размеру не уступал нашему. Другие утерянные отрезки ДНК, до которых у Кори еще руки не дошли, у неандертальцев присутствовали.
По-хорошему нужно бы исследовать, действительно ли они отсутствуют у всех современных людей, и если это так, то в какой степени эти участки определяют отличия неандертальцев и людей.
Я не смог поймать Кори после заседаний, слишком много народу хотело поговорить и с ним, и со мной, но на следующий день специально разыскал его. Мне очень хотелось сказать ему, как важно для меня его исследование. Меня переполняли эмоции, я чуть не обнимал его. Насколько мне известно, Кори первым запустил наш геном в работу.
Из всех моих публикаций неандертальский геном вызвал самую сильную реакцию в научной среде. Положительно отзывались почти все. Лучше всех о работе говорил Джон Хоукс из Висконсинского университета в Мэдисоне. Будучи палеонтологом и учеником Милфорда Уолпоффа, Джон стоял у истоков гипотезы о мультирегиональном происхождении человека. Он приобрел известное влияние в антропологических кругах благодаря своей интернет-странице, где вдумчиво и творчески обсуждал новые публикации и идеи в антропологии. “Эта группа ученых, – писал он в блоге, – сделала царский подарок человечеству. Неандертальский геном позволяет посмотреть на самих себя со стороны. Теперь мы видим – и, что важно, понимаем – ключевые генетические изменения, сделавшие из нас людей, то есть то, что способствовало становлению и глобальному распространению нашего вида… Именно в этом и состоит сущность антропологии”. Мы, конечно, страшно радовались. Только Эд старался не поддаваться горячке похвал, он послал консорциуму имейл со словами: “Кто-нибудь, дайте Джону Хоуксу кислородную подушку! Пусть вдохнет наконец”.
Я отметил только один по-настоящему отрицательный отзыв. Написал его Эрик Тринкаус. Я знал, что он резко отрицательно относится к участию генетиков в антропологических исследованиях. Ему представлялось, что генетика не может дать антропологии ничего существенного. Поэтому я отправил ему наш труд заранее, за несколько дней до публикации, чтобы у него была возможность подготовиться к вопросам журналистов, которые, безусловно, станут спрашивать его мнение. Я надеялся, что статья убедит его, что мы сделали настоящую, хорошую работу, и мы даже обменялись парой писем, где я пытался разъяснить те места в тексте, которые, как мне казалось, он неправильно понял. Я очень старался достучаться до Эрика и потому ужасно расстроился, когда одна журналистка из Парижа спросила, как я отношусь к объемному комментарию, который Эрик прислал в их издание. Она процитировала его так: “Если вкратце, то из ископаемых остатков мы имеем множество анатомических доказательств генетического потока между неандертальцами и ранними формами человека, и, скорее всего, генетический обмен явился результатом ассимиляции неандертальцев популяциями ранних людей современного типа, а произошло это примерно 40 тысяч лет назад. Другими словами, появившаяся информация по ДНК не внесла почти ничего нового в дискуссию о происхождении человека… Большинство авторов статьи просто не знакомы с современной литературой по данному вопросу, не понимают ископаемого материала, равно как и современного человеческого разнообразия и поведенческого / археологического контекста эволюционных модификаций у человека. В целом эта работа является результатом дорогостоящего, технологически громоздкого анализа, который если и продвинул общее понимание происхождения человека и неандертальцев, то очень незначительно – а в некоторых аспектах даже заставил сделать шаг назад”.
Неужели Эрик и вправду считал, что наше знание уменьшилось после составления неандертальского генома?! Я был потрясен. Мой ответ прозвучал так: “Печально, что доктор Тринкаус так низко оценивает наш вклад в копилку знаний о неандертальцах”. Но несмотря на его отзыв, я был уверен, что генетика и палеонтология прекрасно дополняют друг друга и что все остальные это понимают.
Геном заинтересовал очень многих, и, что самое удивительное, к нему проявили интерес американские христиане-фундаменталисты. Спустя несколько месяцев после выхода статьи мне довелось встретиться с Николасом Матцке из докторантуры Центра теоретической эволюционной геномики Калифорнийского университета в Беркли.
Оказывается, наш труд вызвал бурные дискуссии в среде креационистов. Ник объяснил, что креационисты делятся на две категории. Первая – так называемые младоземельные креационисты, они верят, что небо, земную твердь и всю жизнь на ней сотворил сам Господь где-то от 10 тысяч до 5700 лет назад. Они склонны считать неандертальцев “полноценными людьми” и иногда упоминают их в качестве другой, ныне вымершей “расы”, которая рассеялась по свету после падения Вавилонской башни. Как следствие, младоземельные креационисты совершенно не возражали против идеи смешения людей и неандертальцев. Однако существуют еще и староземельные креационисты, они признают древний возраст Земли, но отвергают возможность естественной, то есть небожественной эволюции. Одну из главных ветвей староземельных креационистов, “Обоснование веры”, возглавляет Хью Росс. Он верит, что человек современного типа – это отдельный “проект” создания, имевший место 50 тысяч лет назад, и что неандертальцы относятся не к людям, а к животным. Росс и его адепты приняли в штыки заключение о скрещивании неандертальцев и людей. Ник послал мне расшифровку радиопередачи, в которой Росс комментировал нашу работу. Он сказал, что скрещивание можно было предвидеть, “так как Бытие есть история об особо нечестивом поведении людей” и Богу, видимо, пришлось “намеренно рассеять людей по миру”, чтобы прекратить сношения такого рода, сравнимые разве что с “животной разнузданностью”.
Да, мы даже не представляли, что наша работа затронет такой большой круг читателей. При этом никого особенно не шокировала мысль, что его далекие предки вступали в связь с неандертальцами. Наоборот, многие находили это любопытным – некоторые даже добровольно предлагали себя для исследования на предмет неандертальского наследия. В начале сентября я заметил одну закономерность: писали в основном мужчины. Я проверил все прошлые письма и насчитал сорок семь человек, подозревавших в себе неандертальские черты, и что же – сорок шесть оказались мужчинами! Я рассказал об этом студентам, и они предположили, что, возможно, мужчины просто больше интересуются геномикой, чем женщины. Но это не могло быть правдой, ведь мне написали и женщины, двенадцать человек, только не потому, что они считали себя неандертальцами, нет, а потому, что считали неандертальцами своих супругов! Знаменательно, что ни один мужчина не написал, что подозревает неандерталку в своей жене (правда, с тех пор один все-таки написал). Среди нас ходили шутки на тему “налицо интереснейшие наследственные генетические закономерности, которые необходимо исследовать”. Но на самом деле мы наблюдали проявление культурных стереотипов по поводу внешности и поведения неандертальцев. По бытующим представлениям, неандерталец должен быть большим, мощным, мускулистым, грубым и, скажем так, недалеким. И если мужчине такой образ до некоторой степени подходит и где-то даже льстит, то женщину он уж точно никак не украсит. Эта мысль осенила меня, когда Playboyпопросил рассказать о нашей работе в интервью. Я согласился, рассудив, что вряд ли мне когда-либо еще выпадет шанс появиться на страницах Playboy. В результате в журнале опубликовали статью на четырех страницах, озаглавленную: “Неандертальские страсти: ляжете в постель с этой женщиной?” К статье прилагалась картинка с грубой, очень грязной женщиной с копьем наперевес на вершине заснеженной горы. Ну что же, столь непривлекательный образ прекрасно объяснял, почему ни один мужчина не сознался, что женат на неандерталке.
Еще один вопрос оказался в центре обсуждений: что дает неафриканцам присутствие некоторых неандертальских генов? Повторю, что неандертальцы с очевидностью пользовались дурной репутацией. Jeune Afrique, новостной еженедельник, специализирующийся на культурных и политических новостях франкофонной Африки, задал тон, закончив историю словами: “Но одно… очевидно: зная об обезьяноподобной внешности неандертальцев, те, кто до сих пор верит в отсталость “черной” Африки, ничего не понимают”.
В целом реакция людей отвечала скорее укоренившимся у них представлениям о мире, чем действительным событиям 30–40- тысячелетней давности. Например, многие интересовались, какие преимущества дают неандертальские гены неафриканскому населению. И хотя вопрос можно рассматривать как вполне осмысленный, меня он все равно заставлял насторожиться. В такой его постановке некоторым образом читалось, что в унаследованных фрагментах должно быть что-то положительное, так как их обладателями оказались европейцы и азиаты, нередко заявлявшие о своем превосходстве над другими народами. В данном случае для меня отправным утверждением, или нулевой гипотезой (нуль-гипотеза – эта та, с которой начинается любое научное исследование), является отсутствие каких бы то ни было функциональных следствий у генетических изменений. Случается, что некоторые пытаются это опровергнуть – например, как в нашем случае, с помощью исследований распределения генетического разнообразия. До сих пор нам не попалось ни намека на модификации, ведущие к изменению функций, так что на вопрос читателей я всегда отвечал одинаково: у нас нет причин отвергать нулевую гипотезу. Возможно, вся открытая нами генетическая картина – это просто далекие следы естественных межгрупповых смешений. Но с этим нам предстоит еще разобраться. К примеру, в течение года после публикации генома на эту тему были сделаны кое-какие открытия.
Питер Парэм является ведущим мировым специалистом по главному комплексу гистосовместимости (ГКГС). Это, наверное, самая сложная генетическая система человеческого генома, именно по ней я когда-то давно защищал диссертацию в Упсале.
ГКГС кодирует трансплантационные антигены, то есть те белки, которые присутствуют почти во всех клетках тела. В их обязанности входит связываться с фрагментами вирусных и микробных белков, инфицирующих клетку, и переносить их к поверхности клетки, где их распознают клетки иммунной системы. Обнаружив чужеродный белок, иммунные клетки уничтожают инфицированную клетку и, таким образом, ограничивают распространение инфекции по организму. Но ГКГС открыли вовсе не в ходе изучения нормального процесса борьбы с инфекцией, а когда увидели бурный ответ организма на трансплантацию тканей, кожи, почек, сердца и т. д. Столь агрессивное отторжение трансплантированных тканей (отсюда и само название “комплекс гистосовместимости”) происходит в силу того, что белки трансплантационных антигенов очень разнообразны, они кодируются десятками и сотнями различных вариантов генов ГКГС. Таким образом, если человеку пересаживают орган не от родственника, то в донорском органе неизбежно будут другие варианты трансплантационных антигенов, и в результате иммунная система воспримет пересаженную ткань как чужеродную и начнет с ней бороться. Чтобы купировать иммунную реакцию, человеку всю жизнь приходится принимать иммунодепрессанты, даже если донором был родственник, то есть генетически близкий пациенту вариант. И напротив, если донором выступает однояйцовый близнец, то пересадка происходит без всяких осложнений со стороны иммунной системы, так как у донора и реципиента одинаковые гены ГКГС и, соответственно, трансплантационные антигены. Мы в точности не знаем, почему белки ГКГС столь вариабельны, но, возможно, высокое число вариантов позволяет иммунной системе эффективнее распознавать зараженные и здоровые клетки.
Питер Парэм взял в разработку те фрагменты неандертальской ДНК, которые по расположению в геноме соответствовали генам ГКГС. Эд Грин много способствовал этой работе (а он к тому времени перебрался в Калифорнийский университет в Санта-Крузе на должность профессора); он помог определить в неандертальском геноме некоторые участки ГКГС, которые мы пропустили из-за высокой вариабельности этой генетической системы. Через год после выхода нашей статьи на очередной конференции они сделали доклад об одном из генов ГКГС: он был обнаружен у европейцев и азиатов, а также у неандертальцев. Но его не нашли у африканцев! Как было показано, неандертальцы передали европейцам примерно половину всех вариантов этого гена, а китайцам – около 72 процентов. Если принять во внимание, что неандертальское наследие составляет не больше 6 процентов современного генома, такое невероятное разрастание разнообразия именно в этом одном участке свидетельствует о какой-то важной его роли, о том, что этот конкретный ген как-то помог переселенцам выжить. Питер предположил, что неандертальцы, прожив на евразийских территориях больше 200 тысяч лет, выработали в генах ГКГС какие-то адаптации к местным болезням, отсутствовавшим в Африке. Так что новопоселенцы, смешавшись с неандертальцами, приобрели эти адаптации в готовом виде.
И соответственно, устойчивость к некоторым болезням давала носителю адаптивное преимущество, что, в свою очередь, обеспечило быстрое распространение и высокую частоту этого гена. В августе 2011 года Питер и его группа опубликовали работу с описанием своих открытий[64].
Третьего декабря 2010 года, через семь месяцев после публикации, мне прислала имейл Лора Зан, редактор журнала Science, отвечавшая за нашу статью. Она писала, что наша работа получила премию AAAS[65]. Меня не раз награждали за научные достижения, чем весьма подкрепляли мою веру в свои силы. Но эта премия имела особое значение. Она была основана в 1923 году как ежегодная награда за лучший научный труд, опубликованный в Science. Сначала премию называли $1000 Prize, хотя впоследствии сумма была увеличена до 25 тысяч долларов. Я больше всего радовался потому, что награждались все авторы статьи, то есть отмечалось коллективное достижение всего нашего консорциума. Как сказала мне тогда Линда: “Статья в Science – это уже достижение. Но лучшая статья в Science? Об этом и мечтать не всякий может”.
Я поговорил с Дэвидом и Эдом, основными соавторами статьи, и мы решили ехать в Вашингтон за премией вместе. Награждение на собрании AAAS должно было состояться в феврале 2011 года. А призовые деньги мы потратим на организацию встречи консорциума осенью 2011- го в Хорватии. Там мы планировали наметить будущие направления исследования неандертальского генома. Я предполагал, что собрание будет столь же насыщенным, как и предыдущее в 2009 году в Дубровнике. На самом деле к тому времени, как я получил письмо от Лоры, мы уже знали, что на повестке дня у нас не только неандерталец. Мы держали в руках геном еще одной вымершей формы людей, из другой части света.