Громыхнуло уже подле прииска. И не успело солнце застелиться тучами, как с неба тяжело упали первые, пробные, капли дождя. Клубя и накатывая из-за гор низкие мрачные тучи, порывистый ветер туго пронесся по прииску, поднимая, завихряя пыль и песок. Громыхнуло сильнее и с треском. Синеву надвигающихся туч полосуют зигзагами молнии. Люди начали торопливо распрягать лошадей, побежали к поселку. Испуганно перекрестившись, Фекла взглянула на Павку.

— Заро́зно пойдем али ждать вас? Ишь какой морок идет с грозой! Как бы к балагану успеть…

— Ты иди, а мы тут управимся и одни, — разрешил ей Павка, торопясь разгрести оставшиеся на грохоте песок и галю. Прихватив кошелку с остатком провизии, Фекла неуклюже побежала к поселку, семеня босыми ногами и придерживая руками живот.

И вдруг надвигающийся лавиной навесной дождь окатил замешкавшихся на прииске. Громыхнуло несколько раз подряд с перекатами, с молниями… День померк. Стало тоскливо и жутко. Мимо Павки с Марфуткой пробежала, повизгивая, напуганная собачонка…

Марфутка помогла Павке снять с вашгерда и запруды тяжелый дощатый желоб, раскопать в запруде окно, чтобы не снесло ее во время дождя бурными сточными водами, сложить на место инструмент, и они тоже побежали к ближайшему балагану.

Они вбежали в первый же попавшийся балаган, набитый мокрыми, грязными, напуганными и растревоженными людьми. Люди стоят плотно, при каждом ударе грома и сиянии молнии жмутся друг к другу, крестятся и шепчут молитвы. В глубине балагана надрывно плачет младенец. Порой слышно, как там же в углу кто-то стонет и старчески кашляет с болью, надрывно.

Марфутка и Павка стоят у самого выхода. Он чувствует, как ее бьет озноб и как она вздрагивает при каждом ударе грома. Очень боится Марфутка грозы.

Сквозь сплошную завесу дождя Павка увидел подъехавшую к соседнему балагану телегу с накрытым рогожей человеческим телом. Увидев, как промокшие стражники торопливо шмыгнули в тот балаган, оставив под дождем лошадь, телегу и на ней труп человека.

— Видала? — Павка взглянул через плечо на Марфутку.

— Бог с тобой! Сумасшедший!

— Боишься, что ли? На него не будем глядеть. Послушаем только стражников…

— А о чем их, душегубов, слушать-то? О том, как они порешили этого человека? Не ходи к ним, Павлуша… Боюсь я…

— Кого боишься-то, его вон или их?

— Всего я, Павлуша, боюсь… — Марфутка горячее задышала в его спину, положила на плечо Павки холодные мокрые пальцы. — Страшно, Павлуша! Ой как страшно мне! Не ходи…

— Ладно, ты тут постой, я сбегаю. Скоро вернусь.

Павка решительно выскочил из балагана под дождь и побежал к балагану с подводой. Увидев его, привязанная к сосне лошадь жалобно заржала. Насмелясь, Марфутка тоже выбежала за Павкой.

В этом балагане народу меньше и сухо. К своему удивлению, Павка кроме стражников увидел тут и Петра Максимовича Горбунова. Смотритель прииска сидел у самого выхода за грубо сколоченным из колотых поленьев столом. На его голове кожаный новый картуз. Ворот шелковой кумачовой косоворотки расстегнут. Заметив вбежавших Павку с Марфуткой, Горбунов улыбнулся им.

— Молодцы! Видел, как беспокоились о казенном имуществе. Похвально и пример другим! А кое с кого я потом строго спрошу, ежели в их вашгердах размоет шлихи и не окажется золота!

На столе перед Горбуновым мокрая котомка, суковатая палка и два небольших узелка из грязных тряпиц.

Пососав с наслаждением короткую трубочку, он не спеша развязал сыромятный ремешок на котомке, выложил на стол туесок, солонку-берестянку и раскисшую под дождем горбушку хлеба. В котомке больше ничего не оказалось.

Горбунов неторопливо придвинул к себе один из лежащих перед ним узелков и начал осторожно его развязывать. Когда он развернул тряпицу, все увидели на ней кучку намытого золота с тускло поблескивающими в ней самородками.

— Ого! Да тут однако ж, фунтов пять чистоганом!

Люди в удивлении сгрудились вокруг стола. Петр Максимович предостерегающе приподнял руку.

— Осади! Что, золота не видали? Обыкновенное, намывное, но не здешнее… Сдается мне, из Сибири…

В углу балагана тяжко вздохнула старуха:

— Ох уж энто золото, будь оно неладно! Сколь народу, скаженное, спровадило на тот свет! От лукавого оно, испытанием великим на землю послано…

— Наговоришь тут, старая, четвергов на неделю! — забасил стоявший подле стола черный, как жук, бородач в разорванной от ворота до пупа мокрой из мешковины рубахе. — Кабы от лукавого было, а не от бога, то бы и нам, грешникам, маненечко перепадало. А то вишь вон как оборачивается…

Мужик многозначительно кивнул на телегу.

— О том же и я, дитятко, ба́ю. Ежели до энтого золоту наша жизнь хоть маленько сносной была, то теперича совсем уж никудышной стала, — тяжко вздохнула старуха. — Изъездили народ, поискожилили. Ро́бят люди на них, ро́бят, а им все мало…

— Ты тут, бабка, однако ж, права. Хозяева-то шибко охочи по денежной части, сколь хошь этого добра подавай, а все одно ему место находят! А ежели наш брат, мужик, сам себе што отпущено богом позволит, то с ним ишь вон как…

Бородач кивнул опять головой в сторону телеги и, встретив строгий взгляд смотрителя прииска, прикусил язык, даже рот прикрыл короткими толстыми пальцами, втянул голову в плечи, словно ожидая удара.

— Ты, Пантелей, эти разговорчики прекрати. Не забывайся…

И тут же, было, с обеих сторон к Пантелею подступили стражники, но Горбунов, задумчиво разгребая по тряпице пальцем золото, приподнял бровь.

— Не трожьте его. А ты в другой раз язык-то не распускай. Он у тебя давно плетей просит!

Завязав в узелок тряпицу с золотом, Горбунов принялся за другую.

А гроза не унимается: то разразится сухим трескучим до резкости громом, будто норовит разнести в щепу лес, балаганы, вселить в людей животный страх перед всевышним, то ударяет придавленно-глухо, раскатисто, с отголосками. И молнии то вспыхивают ослепительно ярко, до рези, после чего в глазах у людей долго еще стоит непроглядная муть, то начинают сверкать оранжево, как бы с затаенной угрозой, и тогда даже стражники спешат оградить себя крестным знамением, норовят заслониться от нее чужими спинами…

И не успел Петр Максимович развязать второй узелок, как опять взвоссияла молния, и из-под его рук, между пальцев, полоснуло яркое разноцветье необычных лучей. Людям показалось, что в стол и по рукам смотрителя ударила необычная молния, и они шарахнулись от него в стороны. Да и сам Горбунов от неожиданности руки отдернул, шатнулся прочь. Но тут же все понял и весело загоготал.

В наступившем полумраке пучки разноцветных лучей, затухая, все еще как бы озаряют сиянием балаган.

Пораженный увиденным, Павка так и подался к столу. Горбунов ухватил его за руку, усадил подле себя.

— Молодец, Павлуха, первым из всех сообразил! Не робей, а лучше гляди вот на них и запоминай, что я скажу, показывать тебе буду. Это что? — Горбунов взял с тряпицы кристалл и вытянул с ним руку. — А? Не видывал?

За балаганом вспыхнула молния — и кристалл в пальцах Горбунова сверкнул, засиял фиолетовым огнем.

— Это аметист! Расчудеснейший самоцвет! Знатный камушек! Больших денег стоит!

Смелея, но осторожно люди и стражники начали придвигаться к столу. Горбунов недовольно повел рукой.

— Вот тут стойте, а проход не загораживать! Камням этим необходим свет!

Он опять повернулся к Павке и покровительственно похлопал его по плечу.

— Подержать, поди, хочется? Ну на, подержи, полюбуйся.

Павка с трепетом принял из пальцев смотрителя холодный и скользкий кристалл величиной с головку воробья и начал рассматривать словно на станке отшлифованные грани, будто специально под углом заточенную рукой отменного гранильщика головку. И никак поверить не может, что сама природа так искусно огранила камень, запустила внутрь его сгусток фиолетового дыма.

С Марфутки страх словно рукой сняло. Она с большим интересом смотрит на вспыхивающий при ярких молниях фиолетовым светом в Павкиных пальцах кристалл. Даже пододвинулась поближе к столу.

— Сдается мне, Паша, что этот аметист уральский, наш, с Мурзинских копей. Давно его роют там. Бывает он не только таким, но и красным, и зелено-синего цвета. А название свое он получил от греческого слова «аметиустос», что в переводе на русский означает быть пьяным…

Название камня понравилось стражникам и мужикам. Они заулыбались. Кто-то многозначительно кашлянул в кулак. Пантелей приободрился, хотел что-то сказать, но воздержался и только засунул в рот клок бороды, пожевал.

— Я ведь баю вам, што от беса они и золото энто… — тяжко вздохнула лишь бабка Оксинья.

Горбунов взял с тряпицы другой кристаллик, потоньше, но длинный.

— А теперь погляди, что это за диковина…

Кристалл в его пальцах замерцал то вспыхивающим, то угасающим малиновым угольком.

— О-о, ничего, подходящий! Шерл это, Павел, а по-нашенски, по-уральскому, прозывается турмалином. Ох и хорош же, лихоманка его забери! Такой диковинной чистоты и игры я еще не встречал! Превеликая редкость! За рубин может сойти!

Люди с изумлением глядят на самоцветы. Павке не верится, что это все наяву.

А Горбунов наблюдает за ним с нескрываемым удовольствием, улыбается покровительственно.

— Потянуло, гляжу, тебя к камню-то? А? Давно заприметил я в тебе жилку этакую в понятии камней, коя не каждому от роду дана. А у тебя, Павел, есть она, есть! Оттого и прилаживаю тебя исподволь к камнезнатному мастерству. А мастерство это особое, требует верного и острого глаза, превеликого любознательства и редчайшего душевного дарования. Камень любит того, кто понимает и ценит его не за стоимость, а за красоту! Ты думаешь, не приметил я, как ты первым к столу-то шатнулся? Это ведь не ты, а душа твоя к камню потянулась!.. Давай-ка сюда аметист, положим на место его, а пока подержи вот турмалин, разгляди его хорошенько и запомни, сколько граней на нем, какие они, форму головки запомни и все прочее. Они ведь разные все, одинаковых не найдешь!

Горбунов стукнул по краю стола трубочкой, выбивая из нее пепел, не торопясь начал заряжать ее из железной коробочки табаком. Один из стражников угодливо застучал по кремню кресалом.

— А откуда же, Петр Максимович, они в земле-то берутся? — осмелев, спросил Павка, разглядывая кристалл. — Может, они появляются в том месте, куда молния ударяет?

Горбунов ласково посмотрел на него улыбающимися зелеными глазами, раскурил от шаявшего в пальцах стражника трута трубку. Задумчиво гмыкнул.

— Нет, Павел, молния тут ни при чем. Ну как тебе объяснить? Чтобы это познать, надобно целую науку пройти. Читать-то хоть дед тебя научил?

— Научил. И этот турмалин из нашенских мест?

Горбунов призадумался.

— Может, и наш, а может, из Сибири, с реки Токовой…

Наблюдая за Павкой и Горбуновым, Пантелей осуждающе покачал головой.

— А ты, паря, гляди, кабы камушки-то энти с тобой не сотворили беды…

— Отчего так? — добродушно полюбопытствовал Горбунов.

— Да ведь всяко бывает… — поскреб Пантелей пятерней за ухом. Он искоса глянул в сторону телеги, как-то судорожно вздохнул и потом, осмелев, спросил уже о другом: — Лучше скажи-кось ты нам, Петро Максимыч, пошто же это нам, занятым на казенных работах, не дают пропита́л? Сам ведь знашь, своих-то припасов не густо у нас, и видишь, как нам тут на золоте-то чертомелить приходится… Заводским эвон положено, на чужих приисках получают… Неладно ведь как-то выходит…

Горбунов пыхнул табачным дымом. Кто-то за спиной Пантелея поддержал своего товарища.

— Верно, господин смотритель, он говорит. Робим мы справно, не хуже и не легче, чем у печи огневой, а пропитал не дают… Мы ведь тоже и есть хотим, и израбливаемся, и всякая там другая протчая…

Горбунов согласно кивнул головой.

— На чужих промыслах добытчикам золота пропитал выдают, это верно. Приедет хозяин вот — спрошу.

— Сделай милость, отец наш родной, науми́ его! — обрадовался Пантелей. — Сам ведь видишь, как мы тут перемогамся, хозяйство забросили…

Ничего не ответив, Петр Максимович достал из тряпицы новый кристалл, начал задумчиво разглядывать.

— А ты, Паша, меньше слушай о камнях и их искателях байки всякие. Народ темный у нас, верит всему. Минералогия — это увлекательная, интересная и притягательная наука. Камень — как и человек, может много поведать о себе умному, знающему человеку… Есть у меня давнишний знакомец, учитель мой, Яков Васильевич Коковин. Так и он родом из крепостных. А вот через такие камушки самоцветные стал большим человеком, теперь командир Екатеринбургской гранильной фабрики, имеет ученые степени, жалован орденами! Еще в молодости отлично закончил Санкт-Петербургскую академию художеств, да еще и в чужих землях учился.

Даже стражники от услышанного разинули в удивлении рты. Нет, не то что-то говорит смотритель прииска! Да где ж это видано, чтоб крепостной — и в такие начальники выбился, столько наук превзошел?!

— Погоди, приедет вот граф, буду просить за тебя…

— А кто это такой, командир-то гранильной фабрики? Неужто из крепостных? Может, ты с кем спутал? — подозрительно ухмыльнувшись, опять поскреб за ухом пятерней Пантелей.

— Нет, не спутал. Ко всему, он и главный спец по огранке камней! — с гордостью ответил Горбунов. — Под его руководством на этой фабрике делают не только вазы из камня размером выше тебя, весом под тыщу пудов, но и гранят мельчайшие камешки с мошку величиной, под названием «искра».

Петр Максимович взял у Павки из пальцев турмалин, показал его всем:

— Это разве у камня блеск и игра? Вот когда его на той фабрике огранят да шлифанут как надлежит — вот тогда-то он и покажет себя по-настоящему! И цены тогда не будет ему! Не каждому графу или барону бывают доступны некоторые из них…

Гроза удаляется. Дождь успокоился, идет мелконький, с перерывами. Урчание грома доносится со стороны. Завыглядывало солнышко. Горбунов посмотрел на стражников недовольно:

— Как же это вы оплошали? Почему не взяли живым?

— Дак чо бы мы смогли с ним иначе поделать? Лес кругом, глухомань! Попробуй там излови!

— «Попробуй излови»! — недовольно повторил Горбунов. — Ожирели, канальи, на хозяйских харчах да от безделья! Конечно, куда вам живого человека поймать! Куда легче убить его! Эти камни он, может, на нашей заводской даче сыскал? Да знаете ли вы, что они дороже всякого золота?! Погодите вот, приедет граф, так он с вас за это убийство шкуры-то спустит… Я ему все доложу.

— Дак мы-то тут при чем?! Пожалей, Петро Максимович! По всему видать, из беглых, орёлко он, настоящий варнак! От одного его виду нас в жар бросило! Кричим ему «стой!», «стрелять будем!», а он, как козел, только пятки мельтешат…

— Дармоеды! Нахлебники! Ожиревшие свиньи! Вам бы только мужиков да заводских кнутами пороть! Награды ждали, поди, за него? Вот будет «награда» от графа вам! Разве от этого многое выпытаешь? — Горбунов с сожалением махнул рукой на лежащие перед ним на столе узелки, вещи. — Ладно уж, ответ не передо мной, перед хозяином держать будете. Не признали его? Залетный или наш, заводской?

Стоят оба стражника, как побитые, топчутся. Второй из них, что постарше и ростом повыше, запустил пятерню в мокрую еще бороду.

— А кто его знат? Но сдается мне, навроде бы он больно уж на Мишку Кота по обличью-то смахиват, с печи огневой…

— Кто такой? Почему я не слышал? Давно сбег?

— Давненько… Годов эдак семь, может, поболе… С мастером не поладили. Тот Мишку-то в рыло, а Мишка-то, стало быть, того в ишшо не остывший чугун…

— Ладно. Свезете его на завод к опознанию! А золото и самоцветы я лично его светлости преподнесу. Вот радости-то у него будет! Больно уж кстати…

Завязав тряпицу с самоцветами в узелок, Горбунов указал стражникам на палку.

— И бадог этот в контору доставьте. У них, у бродячих-то, привычка есть потайные заметы на чем-нибудь делать…

Над прииском снова засияло чистое солнце. Тучи прошли. Зелень вокруг яркая-яркая, а песок в логу так и искрится, радует глаз своей яичною желтизной. Ветер утихомирился. Но издали еще докатывается ворчливо и глухо гром, да небо в той стороне освещается всполохами расплывчатых молний.

— Восьподи Иисусе, знать-то, прошло! — шумно вздохнула в углу балагана бабка Оксинья и, с кряхтеньем поднявшись с чурбана, зашлепала босыми ногами по утрамбованному земляному полу. На вид ей под сто. Сгорбленная, морщинистая, с ввалившимся беззубым ртом, она подошла к выходу, перекрестилась: — Любо-то стало как! Ну и слава Христу…

— Теперя, после эдакого-то дожжа, все побуровит в рост: и трава-мурава, и хлебец-кормилец наш, огурчики, в лесу грибки! Теперя уж с голоду не помрем! — забасил Пантелей, тоже выходя из балагана.

Пантелей подошел к телеге, приподнял мокрую рогожу и посмотрел на убитого. Лицо его передернулось. Сощурив глаза, он опустил угол рогожи обратно, перекрестился. Увидев вышедшего из балагана Павку, ухватив его за руку, начал шептать:

— Эх ты, дурна башка! Пошто себя смотрителю-то оказал? Да знаешь ли, кака работа на той фабрике? Хуже, чем на огневой печи! Знавал я одного оттудова, так он заживо сгнил… Вре́дна работа тамо, пять-шесть годов — и люди начинают кровью харкать, исходят кашлем. Каменна-то пыль в нутре человека хуже всякой болезни! А ты… Дурна у тя, парень, башка, вот те пра! Подумал бы сам, для чо это тебе? Вот доложит он барину, и тот зашлет тебя на гранилку, али ишшо подале, в шахту камни энти копать. И только родны-то тебя видали! Муторно тут у нас, верно, а на чужбине-то, паря, ишшо тошней. Верь мне! Туто ты хоть промежду своих… — Пантелей приметил краем глаза вышедшего смотрителя со стражниками и смолк…

Стражники подошли к лошади с телегой, начали ее отвязывать. Горбунов стоит подле балагана и осматривает прииск, по которому начал рассыпаться народ. Где-то в глубине леса тоскливо закуковала кукушка.