Балаган Павки построен почти в середине поселка. Когда Павка вернулся с прииска, в логу и по округе уже теснились, густея, сумерки. Воздух наполнился мошкой и комарьем.
Дед сидит у костра и варит в чугуне по́лбу. От соседнего балагана аппетитно тянет горошницей. Только теперь Павка почувствовал, как ему хочется есть. Увидев внука, дед пододвинулся, уступая Павке место.
— Отробился? Ухлестался, небось? Худой ныне намыв? Гроза-то набедокурила вам? Свире-епая была! — Дед подгреб хворостиной к чугунку угольков, подбросил в костер пару полешков. — А я тут, внучек, днем-тось, елки зелены, чуть было не помер…
— Отчего это, дедко? — насторожился Павка в недоумении. Дед никогда раньше не жаловался ему на плохое здоровье.
— Да, поди, от грозы. С утра ишшо неладно мне стало, а потом, перед грозой-то, и взяло меня в оборот, закрючило. Поясницу, слышь, перехватило, сдавило в эвот энтом месте в грудях и как шрапнелиной прострелило наскрозь. Я и рассолу капустного, я и бессмертник-траву отварил — ан ни в каку. Все, елки зелены, думаю, шабаш пришел. Отходил по земле! Попа в саму пору позвать, а его, как назло, унесло сенокосить. Неужто, думаю, этак вот, без причастия и отпущения грехов? Ладноть, думаю, коли так, не по своей воле без исповеди помру. Не впервой нам, солдатам, тако…
Павке сделалось жутко. Он только на миг представил себе дедушку лежащим в балагане со сложенными на груди руками… Да как же они остались бы без него? Хоть и старый он, весь израненный, но веселый и добрый, гордость семьи.
— Сразу и помирать. Тоже мне выдумал! Живи хоть тыщу лет…
Дед погладил сухой ладонью Павку по голове, улыбнулся печально.
Двадцать пять лет прослужил дед неотлучно при самом генерале Павле Александровиче Строганове. Во многих боевых кампаниях участвовал с ним: били француза в 1807 году, потом шведов и турок, а Отечественную всю прошли с самого начала ее и до взятия Парижа, до пленения самого Бонапарта. И чем только дед не изранен был…
— А теперь-то как, не болит ничо? — полюбопытствовал Павка, кося на деда глазом.
— Теперь ничаво-о! Бог спомиловал. Но ты, Пашенька, помни мой наказ: как спомру я, елки зелены, обрядите меня по всем правилам, в мундир и при сабле. Пред всевышним я должон предстать по всем правилам. Тамо ведь меня много друзей-полчан дожидается. Да и перед Павлом Лександровичем мне надо появиться как положено…
Дед шепелявит: у него всего пять зубов. Историю его Павка знает хорошо. Знает и то, что потом по ненадобности, а может, за заслуги великие граф отпустил деда назад в деревню, к семье, а сам уехал лечиться да и умер. А заслуг у деда перед царем, Отечеством и Строгановыми было мно-о-го, иначе бы его генерал изо всех остальных не выделил — повелел он не беспокоить деда податями, работами казенными и притеснениями. Так и живет он при семье на положении вольного, ублажает людей воспоминаниями.
— Петр Максимович о тебе спрашивал.
— Н-но-о?! Не забыл ишшо? Вспомнил старого! Он ведь ране-то, елки зелены, ко мне часто наведывался.
— По потемкам в гости обещал прийти.
— Чо же ты молчишь?! Встретить надобно. Чо у нас с тобой поскуснее есть? — Дед обрадовался сообщению Павки, заторопился. — Капуста квашена, грибы соленые…
Дед и сам знает, что у них с Павкой имеется из съестных припасов, — спросил больше не его, а самого себя.
Полба в чугунке сварилась, вспенилась. Дед подхватил чугунок ухватом с короткой ручкою, отодвинул от огня. Ложку взял деревянную, резки собственной, попробовал, обжигаясь, варево.
— Вот и хорошо, можешь ужинать…
Дед с кряхтением поднялся на ноги, пошел в балаган. Павка вслед за ним. В балагане мрак, и только в дальнем углу, перед почерневшей иконой старого письма, тлеет огонечек лампадки. Утвари не богато: посреди стоит тесовый стол, скамья, а в углу сундук. Подле входа кадушка с питьевой водой, деревянный ковш, а на полке чашки глиняные, горшки, ложки деревянные.
— Ну-кось, милый внук, вздуй лучину.
Знает Павка, что смотритель прииска всегда приносит с собой полуштоф вина, а дед любит пропустить пару чарочек, после слушать его можно сутками…
Павка достал сухих лучин, зажег в костре одну и воткнул ее в подставку. Дед при свете лучины извлек из сундука свою гренадерскую форму, встряхнул ее для порядка, и при этом на ней награды звякнули.
Павка положил в глиняную миску из стоявшей в дальнем углу кадушки квашеную капусту, поставил на стол берестяную солонку, полковриги хлеба черного, положил пару луковок. Потом принес от костра чугунок с полбой — вот и стол накрыт.
Смешным дед в форме Павке кажется — будто все не с его плеча: одежда на худых плечах — как на вешалке, сапоги со шпорами велики и просторны, кивер со стоячим султаном — не по голове, да и сабля с темляком длинной кажется. Но боевые награды, красный воротник с погонами придают ему внушительность. А регалии деда — гордость всей семьи, всего прииска: железный черный крест в серебряной окантовочке был пожалован деду самим прусским королем за отличия в битве под Кульмом-крепостью. За Париж дед получил медаль в серебре на голубой ленточке. И еще медаль в память Отечественной войны — на ней око изображено государя ли, может, богово. И еще у деда на груди есть большой красивый гренадерский знак…
И каждый раз Горбунов дивится этим регалиям. Полюбились ему и рассказы бывалого о том, как он вместе с барином воевал, как самолично дважды спас его, самого генерала Павла Строганова! Это сродный брат того Строганова, устроителя завода Бисерского. Оба раза дед на себе графа из боя вынес.
Дед натер тряпицей до блеска сапоги, расчесал усы, потом бороду. Подошел к костру. Павка уселся поближе к огню, разложил рядом на полешко лук, соль, ломоть хлеба, поставил на колени миску с полбой, начал есть.
— Ты уж, Пашенька, не серчай, што седни я по маслята не сходил, ягод не собрал…
Неловко стало Павке от таких оправданий деда. Он знает сам, что дед всегда к ужину успевает набрать в лесу грибов и нажарить их или сварить грибницу. А ягоды разные у них не переводятся. Дед иной раз даже расстарается у соседей молока или простокваши…
— Обойдемся. Ты хоть сам-то ел?
— Ел, ел, дитятко!
Потемки опустились густо уже, все окутали. У балаганов кое-где еще горят или шают семейные костры. В темном небе звезды проясняются. Звенят жалобно комары.
Шаркая по утоптанной земле подошвами сапог и позванивая шпорами, дед принес из балагана Павке еще ломоть хлеба.
— Вот тебе, работничек, ишшо добавочка. Ох ты ж, боже наш, как разнесчастливо, елки зелены, на этом свете людям живется! И у нас мука кончатся…
— На утро оставь! — решительно отстранил Павка дедову руку с хлебом. — Ты лучше вот на чо взгляни!
Павка разжал ладонь, и дед вздрогнул, увидев на ней лучезарно вспыхнувшее сияние. А Павка чуть наклонит ладонь, и камушек начинает выпускать пучки одних цветов, наклонит в другую сторону — новое разноцветье.
— Это чо тако? Где ты взял?
— Там, в песке нашел! — кивнул Павка самодовольно в сторону прииска. — Это есть хрусталь. И всего-то с горошину, а гляди — как звезда сият!
Дед тронул камушек кончиком пальца, щелкнул языком:
— У его светлости, графа Павла Лександрыча, эко же диво было в перстень вставлено. Он им дорожил. Говорил не раз — штука редкая!
А Павка любуется игрой находки, то поднося ее к костру, то наводя на нее другой рукою тень.
Дед опять сходил в балаган, вернулся с набитой табаком трубкой. Сев подле Павки на чурбан, раскурил ее и с неодобрением стал наблюдать, как внук камушком забавляется.
— И дитя ж ты неразумное. Ну зачем тебе энти камушки? Не о них тебе думать надобно, а как жизнь прожить…
— Интересно ведь! Петр Максимыч вон…
— Ты себя с ним, елки зелены, и равнять не смей! Ишь куда хватил! Интерес твой должон быть к земле: она наша мать и кормилица! Ты про Мишку Кота, небось, уж слыхал? Вот таким же был сызмальства, да будет царствие ему небесное! — Дед тяжко вздохнул, перекрестился. — Думали, сгинул, а седни, глянь — объявился. Знавал я его… Вот таки дела…
— А правда, что он мастера затолкал в чугун?
Дед нахмурился, грудь перекрестил.
— Бог судья ему…
— Где ж он жил целых семь годов?
Дед затянулся дымком из трубки, даже закашлялся. Отдышавшись, ответил:
— В лесу прятался.
— Семь годов так в лесу и просидел? — удивился Павка, взглянув на деда всего лишь мгновение, и похолодел: камушек чуть не соскользнул с его ладони в костер, и только чудом Павка успел вовремя сжать ладонь в кулак. Кристаллик, к радости, оказался между пальцами. Дед сделал вид, что не заметил испуга внука, ответил рассудительно:
— Чо он делал где, занимался чем — мне неведомо. А тебе скажу: от золоту да таких камней ты добра не жди. Вот те заповедь: живи трудом только рук своих, дело знай свое мужицкое, старших, хозяев почитай, грубости сноси и обид не имей. Легко этак-то твоя жизнь пройдет. На чужое не смей зариться. И ленив не будь. Их, ленивых-то, давно знаешь сам, на пожарке вон заводской больно уж хорошо в две плети бодрят!
— Здоровы будете, все крещены!
Павка вздрогнул от неожиданно раздавшегося подле него баса вышедшего из темноты Пантелея.
— Чо, на камушек все любуетесь? Эвон как сият — за версту видать… — Пантелей присел подле Павки на корточки, широко зевнул и поскреб бороду. — Эх ты, батюшко Урал! Весь-то ты в горах, а в них только чо не запрятано! А для кого ж те богатства все? Вот народ бы да поставить над ним хозяином…
Дед неодобрительно покосился на Пантелея, кашлянул в кулак.
— А ты энто брось… За таки слова… А-а, Петр Максимыч свет к нам пожаловал! Хоть я и не богат, но гостенечкам рад, елки зелены! — поднялся дед, увидев появившегося у костра Горбунова.
Горбунов обнял деда, долго хлопал его радостно по спине. Павка поспешил положить находку за щеку. Горбунов не заметил этого, шутя потрепал его по голове.
— Слышал, Федорыч, как сегодня внук-то твой всполошил народ?
Дед об этом еще ничего не слышал и, подумав о неладном, испугался за Павку. Но Горбунов успокоил его, коротенько рассказав о переполохе на прииске в связи с Павкиной находкой. Они посмеялись над незадачливостью парня и пошли в балаган, прихватив с собой зажженную от угольев лучину.
И тут же, как по команде чьей, из темноты с разных сторон потянулись в балаган охочие до дедушкиных баек старики с мужиками.
Поев и оставшись у костра один, Павка снова достал свой кристалл. Спать не хочется. Находка увлекла его, взбудоражила, сон отогнала. Ночь короткая, давно спят многие. В ночи нет-нет да лошадь фыркнет, то корова тяжко так вздохнет. Где-то далеко побрякивает ботало. Вот у соседей заскулил во сне щенок. А Павка рад, что он один на один со своим камушком. И пусть гогочут в балагане над дедовыми байками. Им теперь распривольно там. А он, Павка, не раз слыхивал эти сказы о баталиях, о чужих землях, о красавицах да об лихости… Он даже знает, что дед, выпив чарочку, сейчас расхаживает — грудь колесом, усы подбивает, изображает рядовых и начальников…
— …А Пал Лександрыч шпагу выхватил, поднял вверх да как гаркнет на все поле ратное: «Гренадеры-молодцы! Братья во Христе! Постоим за Русь — позади Москва! На нас смотрит все Отечество! Давай врага на штык! Не отставай! За мной!!!» — донеслось из балагана.
Павка понял, что дед рассказывает про сражение при Бородино, где генерал Строганов командовал дивизией гренадеров и дюже отличился с ними в бою, за что был жалован орденом. И еще знает Павка, что в том бою полегло много дедушкиных товарищей. Насмерть стояли гренадеры там…
Павка снова увлекся своим камушком и не заметил, как люди за его спиной расходиться начали, как дед с Петром Максимовичем остановились у костра.
— Ну-ка, дай взглянуть! — Петр Максимович присел рядом с Павкой на чурбан, аккуратно положил находку себе на ладонь, в удивлении брови приподнял. — Удивительно! Кристалл занятнейший! Хм… Презабавно… Игра странная… Может быть, топаз? Есть такой хрусталь, тяжеловесом называется — превосходнейший обманщик! Екатеринбургские гранильщики умеют, Паша, так его отделать — от бриллианта не отличишь. Д-да… Слышь, загадка ведь! Я его возьму. Днями должен приехать граф. И везет с собой он немца какого-то, знатока камней. Вот мы и подложим ему вместе с другими камушками в шкатулочку и эту диковинку. Смекнул? Вот и будем знать, насколько немец тот постиг минералогию.