Глава 1

Слейн сидел под вентилятором в холле редакции, курил и вяло дописывал очередной репортаж об очередном убийстве. Вентилятор не спасал от полуденной духоты, солнечный свет нахально лез в глаза, надоедал и злил.

«…Полицейский врач насчитал в спине трупа восемь ножевых ран», — написал Слейн. Подумал, вычеркнул «восемь» и написал «десять». Потом еще подумал, решил, что «десять» — слишком круглое число. Зачеркнул и написал «одиннадцать». Вот теперь хорошо. — «Установить личность убитого не удалось», — закончил он, зевнул и хотел пойти в бар выпить чего-нибудь прохладного. Но тут его пригласили к шефу.

— Меня? — переспросил он. — Вы не ошиблись, сеньорита?

Секретарша равнодушно пожала обнаженным плечиком. «Зачем я ему? — думал Слейн, плетясь по коридору. — В последнее время я, к сожалению, безгрешен, как новорожденный… Тогда с чего же такое внимание?»

— Хэлло, Слейн! Как поживаете? — приветствовал редактор. Газета придерживалась проамериканского направления, и американская свобода в обращении была здесь в ходу.

Шеф сидел в кресле развалясь, и расстегнутый ворот его рубашки лишний раз давал понять, что этот вызов не носил официального характера. Слейн, не ожидая приглашения, опустился на стул и только тогда ответил:

— Живу благополучно. Немного лучше, чем наш швейцар, и намного хуже, чем наш редактор. А что, вы намерены внести коррективы в мое существование?

Редактор захохотал.

— Честное слово, Слейн, я всегда высоко ценил ваши способности, ваш веселый характер и… вашу независимость! Курите, — он пододвинул коробку с сигарами. — Скажите-ка, у вас есть какие-нибудь планы на ближайшее время?

— Если вы увеличите мне гонорар и дадите месяц отпуска, я бы съездил отдохнуть на побережье. Других планов нет.

— Я и сам не отказался бы от побережья, — вздохнул шеф, игнорируя замечание о гонораре. — Черт возьми, здесь адская жара, не правда ли? Нет, советую взять вон ту, черную сигару. Местная, но вполне приличная. Да, так насчет перемены климата, Слейн. Хотите спастись от жары? Хотите в горы, а?

— Лучше бы все-таки на побережье. — Слейн с удовольствием затянулся действительно хорошей сигарой.

— Возможно. Но все-таки вы поедете в горы, на индейскую территорию. (Слейн присвистнул). Там уже и будете свистеть, если захочется. И привезете репортаж о положении индейцев племени тхеллуков. Ну-ну, не делайте квадратные глаза. Сейчас я объясню, в чем дело. Разумеется, я помню вашу статью в этом левом журнале два года назад. Надеюсь, и вы хорошо запомнили те неприятности, которые для вас последовали.

Еще бы! Слейн очень даже помнил. Журнал, издаваемый социалистической партией, напечатал тогда большой обзор Слейна о жизни коренного населения страны, вытесненного в суровые горные местности и вымирающего от нищеты и эпидемий. Статья вызвала бурные отклики со стороны левой прессы и социалистических группировок в стране и за границей. Правительство вынуждено было поставить на обсуждение вопрос о «некоторых ненормальностях» положения индейцев и выделить кое-какие ассигнования для помощи голодающим горцам. Слейн уже готовился было к новой поездке на индейскую территорию. Помешало восстание крестьян, вспыхнувшее у восточной границы. Под благовидным предлогом «красной опасности» правительство объявило в стране чрезвычайное положение, и под патриотическую шумиху обрадованная полиция разгромила и левые редакции, и многие социалистические группировки. Слейн потерял работу, приобрел пугающую репутацию «красного» и долго пробавлялся случайным заработком, пока его наконец не прибрала к рукам редакция «Экспрессо», вполне лояльная к правительственным кругам и финансируемая двумя крупными монополиями. Здесь ему дозволялось писать сообщения о мелких происшествиях, авариях, ограблениях и праздничных церемониях. Редактор бдительно вычеркивал из его статей всякие «настроения» и вообще держал нового сотрудника в черном теле. Все это удручало и бесило, но деться было некуда.

«Вот и все, — подумал Слейн. — Меня похвалили за независимость и сразу поставили на свое место».

— Что мне нужно написать? — спросил он.

— Правду и только правду! — патетически воскликнул редактор и поднял руку с сигарой, словно давая присягу на суде.

«Господь создал его специально для редакторского кресла, — внутренне усмехнулся Слейн. — Шеф всегда врет и всегда искренне…»

— Да, это должен быть правдивый репортаж, — продолжал редактор. — Я думаю, многие помнят ту, прежнюю, вашу статью и ничего иного от вас не ожидают. Вы не должны изменять доверию читателей.

— Уж не хотите ли вы, сеньор редактор, изменить хозяевам газеты?

— Не надо дерзить, Слейн, не надо. Я действительно ценю ваши способности, ведь вы талантливый журналист…

— Не смею спорить, шеф.

— Кроме того, какими бы ни были ваши прежние заблуждения, но мы с вами настоящие белые, мы — англосаксы… Итак, ваше имя помнят, в вашей правдивости не сомневаются. И вы дадите правдивое описание жизни индейцев в настоящее время. Единственно, о чем я прошу — и требую! — чтобы вы не были пристрастны. Не нужно заострять внимание на некоторых, пусть иногда даже значительных… м-м, ну, скажем, неудобствах быта этих краснокожих. Наоборот, следует подчеркнуть, что существующее ныне правительство исправило все те… ненормальности, о которых вы писали когда-то. Вот вам кубинский журнал. Какой-то черномазый обвиняет наше правительство черт знает в чем! Ах, вы уже читали? Паршивый журнал и паршивая статья! Но вызывает нежелательные отзвуки… И это накануне выборов, когда партия независимых христиан должна остаться правящей партией.

Редактор вытер платком потный лоб, редкие рыжеватые волосы и неожиданно предложил:

— Хотите выпить? Коньяк? Виски?

— Послушайте, шеф, — задумчиво сказал Слейн. — А если я откажусь?

Редактор улыбнулся, но в серых водянистых глазах пропало простецкое и дружелюбное выражение.

— Знаете, Слейн, я бы вам не советовал. Вы понимаете? Не советовал бы.

— Может быть, нам в самом деле выпить? — усмехнулся журналист.

Редактор кивнул и наполнил рюмки коньяком. Выпили. Слейн сказал:

— Я, пожалуй, пойду.

Редактор поднялся.

— Проклятая жара! Завидую вам, Слейн, в горах сейчас прохладно. Я распорядился выдать вам чек, сумма вполне достаточная. Остальное по возвращении. Самолет до Чельяно вылетает в двенадцать тридцать, от Чельяно придется добираться автобусом. Жду вас недели так через три… — Он внимательно посмотрел на Слейна. — И не вздумайте отказываться. Право, я желаю вам добра.

Слейн ничего не ответил и вышел.

В баре, куда обычно забегали поболтать и выпить сотрудники «Экспрессо», он нашел Рамона, молодого, неимоверно тощего мулата, подрабатывающего по мелочам в редакции и типографии.

— Эй, парень! Возьми вот эту чепуху, — Слейн помахал листами только что законченной статьи, — добавь своей чепухи, если хочешь… словом, доведи до благополучного конца. И сдай машинистке. Можешь поставить свою подпись.

— О, сеньор! — мальчишка Рамон всегда немного восторженно относился к Слейну и теперь был по-настоящему счастлив. — А вы, сеньор? Разве вы…

— Еду в горы. Приказано письменно восторгаться жизнью тхеллуков.

— И вы поедете, сеньор Слейн?! — в черных глазах мулата отразилось что-то похожее на боль.

— А ты отказался бы? — прищурился Слейн.

— Ах, сеньор!.. — парень смолк. Потом опустил глаза, коричневую кожу щек прожег густой румянец. — Не знаю, сеньор… У меня мать и больная сестра. И нет денег.

«Ну конечно, поехал бы и ты, — вздохнул Слейн. — Мальчик еще не научился врать и его не пошлют…»

Он похлопал мулата по плечу и вышел из бара.

 

Глава 2

Самолет не устраивал Слейна. Какие сенсации мог он найти для газеты в комфортабельном воздушном лайнере? Разве что потерпеть аварию и разбиться. Но тогда репортаж напишет кто-то другой. Ему лучше ехать поездом — меньше затрат. Слейн не был ни мечтателем, ни набожным чудаком и не обманывался в своих перспективах. Особенности характера и былое сотрудничество в ныне погибших левых журналах прочно закрывали путь к широкой известности и высоким гонорарам. При его туманных надеждах на лучшие дни оставалось ловить мелкие сенсации.

Слейн взял билет в общий вагон: ехать не так уж и долго, в этой маленькой стране нет больших расстояний. Поерзав, устроился как можно удобнее на жестком сиденье и, как только поезд отошел от столичного вокзала, задремал, не обращая внимания на оживленную болтовню сидящего напротив «комми». В открытое окно приятно лился ночной ветерок.

«Еду… — сквозь сон подумал Слейн. — А там видно будет…»

Когда проснулся, скоротечная летняя ночь уже уступила мир солнцу и жаре. Чувствовалось приближение гор: банановые, кофейные и табачные плантации, пальмовые рощи сменились холмами, поросшими густым лиственным лесом. На станции небольшого провинциального городишка, где меняли паровоз, Слейн вышел из вагона купить сигарет. Несколько грузчиков-индейцев укладывали в багажный вагон ящики и тюки. Прислонясь плечом к пакгаузу, зевал в кулак смуглолицый полицейский. Подскочил и залопотал мальчишка-лоточник.

Возвращаясь к вагону, Слейн обратил внимание на двух пассажиров, спешивших к середине состава. Он не успел рассмотреть лица, но высокая фигура одного из них показалась чем-то знакомой. Журналист не мог вспомнить, где видел эту быструю напористую походку с энергичным взмахом рук. Конечно, мало ли всяких фигур и лиц промелькнуло за годы репортерских скитаний. И все-таки что-то здорово знакомое… Второй — худой, черноволосый, в широкополой шляпе, вероятно, индеец — шел, чуть отставая от спутника, и нес большой чемодан. Скорее всего, носильщик или слуга. Но вот с тем, русоголовым, определенно встречались когда-то. Любопытно, кто же это? Слейн быстро пошел следом. Те уже садились в вагон. Индеец оглянулся и, кажется, заметил журналиста. Но тут паровоз пискливо прогудел, состав дрогнул. Слейн бросил сигарету и вскочил на подножку своего вагона.

Ехать уже недолго.

С самой минуты отъезда из столицы где-то в глубине совести ворочалось, скулило исподтишка беспокойство, ощущение душевной нечистоплотности. Слейн сердито уговаривал себя: в чем дело? что, собственно, произошло? Просто едет за очередным репортажем, как и сотни раз за время работы в той же «Экспрессо» ездил на места аварий, убийств и самоубийств, на собрания каких-нибудь «обществ любителей комнатных собак». Сдобрить конкретный материал некоторой долей фантазии — вроде «одиннадцати ножевых ран» — тоже не в диковину: скучающей публике нужны остренькие ощущения. Так в чем же дело? Дело в том, что сейчас уже не мелкая чушь, а… индейцы и — «процветание»! Но он дал согласие на поездку и тем самым принимает участие в лицемерии сильных мира сего, что очень похоже на сознательную подлость… Черт возьми, что же оставалось делать?!

«Ну хватит, довольно, — в который раз старался он прихлопнуть разгулявшуюся совесть. — Что я напишу и запишу ли, будет видно в конце поездки. А сейчас самое умное — уснуть, пока доедем до Чельяно, и все остальное ни к чему…»

Он и в самом деле задремал. Приснился редактор, почему-то в индейском уборе с перьями. Шеф улыбался и приветливо махал рукой. А от него уходил худощавый индеец в широкополой шляпе. Вдруг редактор выхватил авторучку… Но это уже не авторучка, а индейский нож «навахо». Шеф оглянулся на Слейна и метнул нож в спину уходящему. Кажется, попал. Но тот все шел, и рядом кто-то второй, очень знакомый, удивительно знакомый…

Так ведь это же Гарри! Гарри Богроуф! Вот так штука!..

Слейн заволновался и проснулся.

«Какая чепуха! Гарри больше нет… Хотя тот, что садился в вагон, он чертовски похож на Гарри. Да нет же, нет, чепуха все это. Все-таки будь она проклята, эта поездка…»

В Чельяно поезд пришел к полудню. Но солнце здесь вполне сносное, во всяком случае не так жарит, как в долине. Из ущелий тянуло прохладным ветерком. Городок маленький, полуиндейский. Пять-шесть относительно благоустроенных кварталов с магазинами и барами жались к небольшой каменистой площади, по обе стороны которой две церкви — католическая и лютеранская — грозили друг другу крестами. Новое здание банка на главной улице возвышалось над всем городком, недвусмысленно показывая церквам, кто здесь хозяин.

Сразу за центральными кварталами цивилизация обрывалась: дальше по склону горы спускались серые каменные домишки окраины, бедные грязные улочки с оазисами католических часовен.

Слейну торопиться было некуда. Он постоял на перроне, понаблюдал за носильщиками-индейцами, за приезжими департаментскими чиновниками, за почтовым служащим, носившим к автомобилю тюки столичных журналов и газет, за мальчишками, торгующими жевательной резинкой. Уже направился было в станционный зал выпить чего-нибудь в баре и потолковать с барменом о транспорте в горы. Но тут снова увидел пару, привлекавшую внимание на полустанке. Индеец с чемоданом и белый уходили по узенькой улочке по направлению к окраинным кварталам. Ну разумеется, это не Гарри, но кто-то на него здорово смахивает…

Улочка круто поворачивала, и сейчас эти двое должны были скрыться, исчезнуть, затеряться среди трущоб Чельяно. Что ж, мало ли похожих людей.

Но они остановились. Индеец что-то говорил. Белый засмеялся, потом оглянулся в сторону станции. Слейн увидел его лицо.

«Будь я проклят богом и редактором, если это не Гарри! Но он умер три года назад… Или это его беспокойный призрак кочует в поездах? Нет, дружище Гарри, я не могу так. Ты это или кто-то другой, но ведь мы были почти друзьями, и я должен…»

Тот, похожий на Гарри, склонил голову, сдвинул на лоб полотняную шляпу и поскреб в затылке.

«Это он! — мысленно закричал Слейн. — Он и никто иной!»

Словно отвечая его мыслям, белый кивнул и направился дальше. Индеец свернул в переулок.

Давно пора было перекусить, мучила жажда, но Слейн миновал бар и торопливо зашагал по улице. За поворотом еще поворот, пришлось прибавить шагу, и вот он опять увидел высокую фигуру в стального цвета куртке. Человек шел быстро, и каждую минуту мог исчезнуть в каком-нибудь переулке. Но он остановил бедно одетую женщину с корзиной на голове, перебросился с нею несколькими словами, и это помогло журналисту сократить расстояние. Он догнал серую куртку у очередного поворота возле облупленной лавчонки.

— Гарри Богроуф! Это ты, дружище! — весело сказал Слейн и хлопнул серую куртку по плечу. Человек вздрогнул. Но не успел он обернуться, как в левый бок Слейна уперлось что-то твердое, острое.

— Стойте спокойно, сеньор, — тихо сказали за плечом.

Ошарашенный журналист повел глазом — рядом как из-под земли вырос давешний индеец, а твердое и острое оказалось лезвием ножа, прикрытого полой плаща.

— Спокойно, сеньор, — вежливо повторил индеец.

Слейн вопросительно поднял глаза на белого. Тот отступил на шаг и смотрел на журналиста смеющимися, чуть прищуренными глазами.

— Ну конечно это ты, Гарри, — пробормотал растерянно Слейн. — Но, черт возьми, к чему этот…

— Меня зовут Беллингем, доктор Эдвард Беллингем к вашим услугам, сеньор.

«Вот так штука! — поразился Слейн. — Такое сходство естественно в приключенческом фильме, но в жизни…»

Из лавчонки вышел полицейский, вытирая ладонью губы, строго глянул на индейца, потом на белого — и сразу заулыбался:

— Добрый день, доктор Беллингем!

— Здравствуйте, Рауль, — улыбнулся и доктор. — Как здоровье вашей крошки?

— Все в порядке, спасибо, доктор. Подумать только, что могло бы случиться, если бы вы не приехали тогда в Чельяно!

— Не позволяйте девочке долго находиться на солнце, — сказал доктор. — Прощайте, Рауль.

— Всего вам доброго, доктор Беллингем. Вы возвращаетесь в горы? А то зашли бы к нам выпить стаканчик гуаро?

— В другой раз, Рауль, в другой раз, — доктор повернулся к Слейну и приподнял шляпу: — Не угодно ли сеньору побеседовать за чашечкой кофе?

— Охотно, доктор, — поспешил согласиться Слейн. — Но я как-то не люблю кофе с… острыми приправами… — Он покосился на плащ индейца. — Видите ли, мне врачи говорят, что вредно волноваться и противопоказано все острое…

Доктор рассмеялся и сказал спутнику несколько слов на языке тхеллуков. Индеец исчез, только мелькнул кончик его плаща.

— Здесь неподалеку есть хоть и простая, но гостеприимная кантина, или, если угодно, кафе. Сеньор приезжий не возражает? — с легкой иронией пригласил доктор.

— Да-да, доктор, с удовольствием. Но я как-то не могу понять…

— Ничего, постепенно поймете.

Они молча прошли еще два-три квартала и свернули под низенькую арку каменного, с крохотными окнами строения. В полутемной комнате с жестяной стойкой теснилось с полдюжины столиков, грустный зеленый попугай равнодушно дремал в клетке под потолком, несколько индейцев и метисов за столиками почтительно приветствовали доктора. Лысый хозяин-испанец выбежал поспешно из-за стойки и, болтая о погоде и каких-то парнях, заболевших лихорадкой, провел доктора и Слейна в крохотную комнатушку с единственным оконцем, впрочем, довольно опрятную.

— Что угодно заказать сеньорам? — хлопотал хозяин, усаживая гостей на искусно сплетенные из прутьев кресла и расстилая на столе свежую скатерть. — У жены сегодня очень удался тамаль. Хороший, горячий тамаль, сеньоры. Сейчас я сам приготовлю кофе.

Когда он удалился, доктор встал, закрыл за ним дверь и сказал:

— Ну, здравствуй, Джо.

— Так это все-таки ты! — вскочил Слейн.

— Тише, не кричи так.

— Я готов орать, Гарри!

— Все равно не кричи и постарайся запомнить, что я — Эдвард Беллингем, правительственный врач в округе Кхассаро на тхеллукской территории. Очень прошу в дальнейшем так меня и называть.

— О’кей, сеньор Эдвард! Быть индейским доктором все же лучше, чем покойником. Три года назад я сам читал в газете набранное петитом сообщение, что некий физик Гарри Богроуф покончил самоубийством, сунув голову под колеса поезда. Я еще тогда подумал, что на тебя это мало похоже, но… Всякое в конце концов бывает, да и самоубийства у нас не редкость. Что это было, Гарри? Виноват, сеньор Беллингем! Что это было, очередная газетная утка?

— Это правда. Гарри Богроуф погребен на краю кладбища в Сан-Гвидо, где хоронят самоубийц. На могиле, вероятно, еще сохранилась табличка с его именем. Мир его праху, он был неплохим человеком…

— Кто? Гарри Богроуф?

— Тот, кто там погребен. Может быть, когда-нибудь я расскажу тебе эту грустную историю. А пока что рассказывай ты. Кто ты теперь, Джо?

— Кто я? Знаешь, Гарри, я по-настоящему рад, я здорово рад, что ты жив! На земном шаре друзей у меня не густо. Не знаю уж, что значит таинственная метаморфоза с твоим именем, но кажется мне почему-то, что ты все такой же парень каким был в университете. А, Гарри? Когда мы с тобой виделись в последний раз? Года четыре назад? Ну да, когда ты закончил курс. Ты не забыл, как мы отпраздновали это событие? Ты, я и твоя Анита. И еще весельчак Хосе Бланко. Помнишь Хосе?

— Я все помню, Джо. Но… не надо об этом. Ты хотел рассказать о себе.

— Что ж, я остался тем, кем и был, — бродячим пасынком Соединенных Штатов. Приехал в эту благословенную страну, чтобы подешевле обошлось мое образование, да так вот и застрял здесь, под тропическими пальмами, один из многих неудачников. Я ведь хронический неудачник, Гарри. Помнишь, как я с треском провалился на экзаменах? А ведь я знал материал лучше, чем многие иные. Помнишь, как меня чуть не убили молодчики из клуба «Национальной гвардии»? Вот об этом случае вспоминаю право же с удовольствием, хотя били они здорово: ведь они тогда приняли меня по ошибке за настоящего человека, за Хосе Бланко… А я не стал даже самим собой. Не люблю жалоб и стонов, но тебе могу сказать: я — неудачник. И теперь я просто журналист. Плохой недоучившийся журналист, кропающий всякую чушь о мордобоях и мелких авариях. Пытался сказать что-то умное, да газету прихлопнули…

— Я читал твои статьи в левых газетах и журналах и мысленно поздравлял тебя с удачей.

— В самом деле, Гарри? Ведь у меня, кажется, получалось? Но видишь ли, в нашем мире не рекомендуется говорить и писать правду. Что смотришь? Ты ведь и сам знаешь, что это так. Теперь вот сотрудничаю в «Экспрессо». Знаю, пакостная газетенка. Но, честное слово, мне надо есть и курить и где-нибудь жить… Выбора-то не было.

— Я не читаю «Экспрессо». И должно быть, поэтому потерял тебя из виду.

Вошел хозяин с подносом и засуетился вокруг стола, предлагая отведать домашних блюд. Очевидно, доктора хорошо знали и любили в этих бедных кварталах.

— Как ты оказался здесь, Джо? — спросил доктор, когда испанец ушел.

Слейн поведал о заказанной статье и о том, что думает по этому поводу. Они ели тамаль — пирог из кукурузной муки с мясом и специями, запивая крепким душистым кофе.

— Выходит, мы попутчики, — доктор откинулся в кресле и закурил сигарету. — Конечно, если ты хочешь.

— Хочу ли я! Да я наплюю на редактора, на газету и буду колесить с тобой в горах, пока не кончатся деньги! Не каждый день мы встречаем друзей из Поры Надежд!

— Ну и прекрасно, значит, мы сможем еще наговориться и повспоминать. Расскажи-ка, что у вас там, в столице.

— Да то же, что и везде. Основные партии республики поднимают бурю в стакане воды, готовясь к предстоящим выборам в парламент. Независимые христиане и католики-республиканцы клянут друг друга и клянутся дать народу счастье, если им удастся набрать большинство голосов. И католики и независимые зависят от президента, а президент от дельцов, а дельцы от американцев. Словом, все очень мило.

— Какую же партию поддерживаешь ты в своих статьях?

— Газета поддерживает, что прикажут ей владельцы. А я сам… с удовольствием послал бы к черту обе, — Слейн невесело улыбнулся. — Способность кривить душой у меня весьма ограниченная. Понимаешь, иду на компромисс до известного предела, иначе боюсь совсем уж потерять уважение к себе. Родители-фермеры, прежде чем разориться, успели накачать меня рассуждениями о порядочности, совести и прочими такими понятиями, очень в наше время неудобными. Потом жизнь старалась исправить их ошибку, да, видно, слишком крепко во мне это засело.

Постучали. В приоткрытой двери возник мясистый нос и небритый подбородок хозяина.

— Сеньора доктора спрашивает какая-то пожилая женщина. Она уже несколько раз справлялась, когда приедет сеньор доктор. Говорит, заболел внук.

— Я сейчас выйду, — кивнул доктор. — Извини, Джо, надо проведать здешних больных, кто знает, когда еще доведется сюда приехать. А ты сейчас будешь отдыхать. Для нас найдутся и чистые постели, и бутылочка хорошего вина, не правда ли, Мигуэль?

Узнав, что приезжие останутся ночевать, хозяин выразил лицом, глазами и потоком слов свое удовольствие и проводил гостей через внутренний дворик в дощатую пристройку, где находились довольно сносные комнатушки, очевидно, местный «люкс» для особо уважаемых клиентов. Когда Мигуэль с поклоном удалился, Слейн сказал:

— У этого небритого существа доброе сердце. Здесь лучше, чем в вагоне, и я с удовольствием усну.

— Если что понадобится, Джо, дерни за ручку вот этого звонка. Хозяин — мой добрый приятель и постарается сделать для тебя все, что нужно.

— Хм, я уже имел неосторожность познакомиться с одним твоим добрым приятелем. И он тоже хотел кое-что сделать для меня… А ведь мне вредно волноваться, сеньор доктор. Один столичный лекарь признал что-то там неладное в сердце и советовал избегать резких движений и неприятностей…

— Ты не должен сердиться на Руми, — засмеялся доктор. — Он действовал из лучших побуждений.

— Великолепно! Твой телохранитель из лучших побуждений хотел проковырять дырку в моем боку, а я не должен обижаться!

— Подожди, ты где заметил меня? На полустанке, где мы садились в поезд? Так вот, Руми показалось, что ты следишь за мной. А когда в Чельяно ты догнал меня и взял за плечо, он решил, что это уже опасно. Нет, Джо, не стоит обижаться. Руми не телохранитель, а верный и преданный друг. Кстати, он — живая иллюстрация к твоей статье о положении индейцев. На землях, принадлежащих его сородичам, были обнаружены какие-то залежи. Кажется, серебро. Впоследствии оказалось, что содержание металла мизерное, во всяком случае значительно меньшее, чем об этом кричали акционеры. Серебряный бум скоро заглох. Но дельцы успели правдами и неправдами заполучить землю индейцев, и пришлось тем откочевать дальше в горы.

— Я был там тогда, два года назад, и хорошо помню всю историю. Индейцам устраивали празднества, чуть ли не братались с вождями и потом скупали за бесценок земли, на которых стояли хижины. Когда бедняги опомнились, было поздно. Схватились за ножи. Но что ножи — против «закона и порядка»!

— Но ты не знаешь, чем все кончилось. В тот год в горах выдалась холодная и ветреная зима, ее и сейчас еще вспоминают тхеллуки недобрым словом. Сородичи Руми ушли на поиски новых земель, пригодных для жизни, но ничего не нашли и почти полностью вымерли где-то там, в сердце гор, на голых скалах. Весной до Кхассаро добрались всего четыре человека. Точнее, четверо мужчин и одна девушка, сестра Руми. Мне удалось выходить только Руми. Остальные умерли, так они были истощены. С той поры индеец живет у меня, и я доволен, что есть человек, на которого можно во всем положиться. Но тебе надо отдохнуть, Джо, а мне навестить пациентов. Здешняя беднота, индейцы и метисы, лечатся у меня охотнее, чем у городских медиков: я понимаю их язык и поэтому пользуюсь большим доверием. Утром мы выедем в горы, в мою резиденцию под Кхассаро. До вечера, Джо.

Слейн вытянулся на грубой прохладной простыне. Засыпая, думал: «Он счастливее меня. Он нужен кому-то, хотя бы и индейцам. Впрочем, я не завидую, я радуюсь за него, старого друга Гарри. То есть за доктора, как его… Эдварда Беллингема».

 

Глава 3

Они выехали рано утром, провожаемые хозяином-испанцем, который, видимо, совсем не спал и еще до зари приготовил им завтрак и кофе. Садясь на коня, доктор пожал испанцу руку и протянул несколько серебряных монет. Но хозяин вытаращил негодующе черные глаза, выпятил губы и энергично замотал головой:

— Но-но, сеньор! Я всегда рад вам, но не возьму ни сентаво! Вы мой гость и, по правде говоря, моя реклама. Люди идут в трактир, потому что там часто гостит сеньор доктор.

— Вам не лишними будут несколько монет, — настаивал доктор.

— Вам они тоже не лишни, сеньор. Вы ничего не берете с больных бедняков, а государство не слишком щедро к врачам индейских территорий.

— Ну, я-то не доктор, — вмешался Слейн, вынимая кошелек.

— Вы друг сеньора доктора, — хозяин спрятал руки за спину. — Поезжайте, сеньоры, вам еще долгий путь. И да хранит вас дева Мария!

Низкорослые выносливые индейские кони бодро шагали по камням дороги. Слейн и Богроуф ехали рядом и разговаривали. Доктор рассказывал о быте индейцев, которых хорошо узнал за время врачебной практики в горных селениях. О себе говорил мало и неохотно, больше расспрашивал журналиста о жизни в столице, о течениях в науке, столкновении политических партий и предстоящих выборах в парламент. Слейн, наоборот, весело и охотно болтал обо всех новостях. В редакции он не находил собеседника, с которым мог бы откровенно, без опаски, потолковать о своих мыслях и настроениях.

Тропа вилась среди ущелий, постепенно поднимаясь все выше. Стало совсем прохладно, небо заволоклось облаками, на одежду, на конские спины оседали мелкие капли. Проехали поселок — кучку сложенных из камня и глины хижин. На покатом альпийском лугу паслись кони и овцы, отыскивая скудные клочки травы. Крохотные участки мало-мальски пригодной земли были тщательно возделаны. Встречные горцы приветливо, но с достоинством кланялись — и здесь знали доктора.

Миновали перевал. В тропу влились еще две-три тропинки, стали попадаться следы костров, редкие деревья. Вскоре опять показались отары овец, а затем и поселок. Здесь доктор спешился, отдал поводья Руми и пошел навестить больных. Руми и Слейн подъехали к рощице за селением и остановились подождать доктора. Индеец разостлал под деревьями брезент и жестом пригласил журналиста отдохнуть. Это было блаженством — лечь на спину, вытянуть онемевшие ноги.

«Хорошая порция впечатлений за одни сутки, — думал Слейн, дымя сигаретой и уже не обращая внимания на морось. — Или я просто отупел на дурацкой столичной работе, глядя на происшествия только со стороны. Я стал как фотообъектив — все фиксирую, не переживая. Уж не остаться ли нам здесь, сеньор мелкий репортеришка? Как, например, Гарри. Он делает что-то живое и нужное, лечит, помогает людям. А я развлекаю дельцов и бездельников. Интересно, с какой стати Гарри вдруг стал доктором? Ведь он ученый, физик с университетским дипломом. И откуда взялась эта фамилия — Беллингем? Впрочем, не мое это дело, и нечего ломать голову, пока он сам не пожелает сказать…»

Этот скучный парень Руми помалкивал и готовил на костре еду. Слейну сводила скулы зевота. Потом он почувствовал щекой мокрую траву, привиделись опять камни дороги, качающаяся грива лошади… А потом уже ничего не снилось. Усталость подарила такой безмятежный сон, какого не бывало дома, в мягкой постели. Доктор разбудил Слейна часа через полтора. Они поели и тронулись дальше.

К вечеру солнце выпуталось из облаков. Оно висело уже над горными гребнями, когда путники добрались до Кхассаро.

Слейн облегченно вздохнул, предвидя скорый конец непривычного путешествия. Однако не доезжая с полмили до первых домиков, доктор свернул с наезженной дороги влево, туда, где край долины замыкался беспорядочным нагромождением скал. Въехали в узкое ущелье.

— Слушай, Джо, — сказал вдруг доктор, — а ведь десять автоматчиков могли бы удержать здесь целую армию.

— Возможно. И геройски погибли бы от налета авиации. Кроме автоматов нужно иметь еще зенитное и противотанковое оружие, хотя бы с дюжину истребителей и, самое главное, могущественного союзника за пределами страны. Впрочем, индейцам уже нечего защищать. Их боевая песня спета.

— Ты прав.

— А что, не собираешься ли ты поднять индейское восстание? — засмеялся Слейн.

— Не выдумывай. Вот мы почти и приехали, Джо. Моя больница находится несколько на отшибе, зато в очень удобном месте. Один из моих предшественников основал ее вдали от поселка, поскольку тогда свирепствовала чума. Я ему благодарен за это. Нередки и теперь эпидемии — нищета болезнями богата.

В лощине между скал, на краю глубокого каньона, стояло четыре белых домика, сложенных из камня, окруженных проволочной изгородью. С горы по крутому каменистому руслу сбегал неширокий поток и исчезал в ущелье. В лощине стоял монотонный шум, к которому быстро привыкало ухо. Среди дикой красоты скал домики выглядели весело и гостеприимно, обещая покой и уют. У изгороди была раскинута индейская палатка и паслись две лошади.

Всадников заметили, и около десятка индейцев выбежали встречать доктора. И снова Слейн с некоторой добродушной завистью отметил, что Гарри здесь любим и почитаем. Вежливо поклонившись Слейну и помахав рукой Руми, индейцы тесно окружили доктора, оживленно заговорили и вообще вели себя не так, как принято в обращении с белым человеком, хотя в каждом их жесте чувствовалось уважение. Палатка принадлежала, очевидно, приезжей семье, ожидавшей доктора. Те, приезжие, резко отличались от прислуги больницы бедной одеждой, робким, сдержанным поведением. Держались в сторонке, ожидая, когда придет их черед.

Особенно оживленно тараторила и жестикулировала молодая красивая индианка в белой кофте и шерстяной пестрой юбке, остальные безоговорочно предоставляли ей первое слово. Выслушав ее, доктор обернулся к спутникам:

— Извини, Джо, тут привезли больного, боюсь, что у мальчонки дело серьезное. Руми позаботится о тебе.

Он сказал несколько слов Руми, и тот жестом пригласил журналиста следовать за собой. Один из встречавших мужчин взял за повод вьючную лошадь, другой увел к конюшне остальных.

Шагая за Руми к дому, журналист с интересом осматривался. Поражала чистота больничного двора, аккуратные клумбы с цветами, асфальтовые дорожки. Немного походило на пансионат. К домикам тянулись провода.

— О! Послушай, Руми, да здесь у вас электричество!

— Сеньор доктор поставил на ручье турбину с генератором, — по-испански ответил Руми. Журналист изумленно взглянул на него: кажется, этот парень разбирается кое в чем лучше, чем можно было бы ожидать от простого индейца с территории…

— Здесь будет ваша комната, сеньор, — индеец ввел Слейна в комнатку, похожую на корабельную каюту размерами и безукоризненной чистотой. Шкаф для одежды, стол, два мягких стула и простая кровать. Ничего лишнего, только необходимый комфорт.

— Сейчас будет готова ванна, сеньор.

— Спасибо, Руми, — благодарно улыбнулся Слейн. Его поясница болела, от многочасовой езды в глазах колыхались стены комнаты. Он устало опустился на стул и закрыл глаза.

Слейн принял ванну, облачился в пижаму, очевидно, принадлежавшую хозяину, и, блаженно жмурясь, отдыхал в своей комнате, когда, постучав, вошла, давешняя индианка.

— Добрый вечер, сеньор, — поклонилась она. — Стол накрыт, и сеньор доктор ждет вас.

— Великолепно! Еще немного, и ему пришлось бы спасать от голодной смерти одного старого приятеля. Ведите меня, сеньорита!

В столовой, когда Паула вышла, Слейн подмигнул доктору:

— У тебя симпатичная подруга. Честное слово, можно позавидовать!

Доктор нахмурился.

— Это не совсем то, что ты думаешь, Джо. Паула у меня на все руки — готовит, стирает, наводит порядок и помогает в больнице. Но она не любовница. Правда, она служит… вроде громоотвода, что ли.

— От кого же может тебя защитить эта девчушка?!

— От общественного мнения, — усмехнулся доктор. — Противно, однако необходимо, и тут уж я ничего не поделаю. У здешней так называемой «белой» администрации принято держать при себе наложницами индианок, и мне просто не хочется лишний раз казаться белой вороной. Пусть «цивилизованное» общество в Кхассаро думает, что я взял ее для развлечений, так спокойнее для меня и безопаснее для нее. Был у нас в Кхассаро чиновник полиции, пожилой и довольно мерзкий тип. Паула тогда жила с отцом, и сеньор полицейский скоро оценил ее привлекательность. Конечно, он пожелал заполучить ее и как-то вечером поволок к себе в резиденцию, даже не постеснявшись прохожих на улице. Отец Паулы, полунищий индеец, видел и молчал — что он мог сделать против господина? Может, мне не следовало вмешиваться в это дело. Да уж очень разительным был контраст: пьяная ухмыляющаяся морда — и худенькая плачущая девчушка в рваной кофте. Ей тогда и пятнадцати не было. Словом, я не выдержал… Чиновник взъярился и чего только мне не наобещал! И все-таки в результате Паула стала моей экономкой, а чиновник остался с носом.

— Как же вы с ним теперь?

— Да никак. Вскоре его нашли на дороге с разбитой головой. Нет, я тут ни при чем, можешь мне поверить. На горных тропах свалиться с коня дело нехитрое, а этот по вечерам редко бывал трезвым. В тот год на Каменном ручье — это милях в двенадцати от Кхассаро — стояли лагерем ученые-американцы. Кажется, они там устроили временную станцию наблюдения за искусственными спутниками. Индейцы рассказывали, что у них разные приборы, телескопы и так далее. Так вот, тот чиновник все ездил к американцам играть в карты. Может, те янки и помогли ему разбиться, кто знает. Только после нашей стычки все приписали мне и прониклись ко мне уважением как к человеку решительному. Черт с ними, если не умеют уважать, пусть хоть боятся. Лишь бы сюда не лезли. Выпьешь еще, Джо?

— Нет, мне сейчас и так хорошо, Гарри. Газетная жизнь — не конфетка, а моя в «Экспрессо» тем более. Счастливец ты, Гарри, у тебя здесь все к месту и можно отдохнуть душой….

Доктор притушил сигарету и ответил не сразу:

— Я думаю, что имею право на недолгий отдых, потому и постарался обставить все как мне нравится.

— Ты считаешь, что твое пребывание здесь временно?

— Думаю, что да. Может быть, еще немного — и все взлетит на воздух…

— Не понимаю тебя.

— Ладно, пойдем-ка спать. Выкинь на время из головы и статьи, и редактора, и столичную суету. Просто так поживи у меня. Правда, не смогу уделять тебе много внимания, дел накопилось… Но в кабинете есть кой-какие книги. Сходи в Кхассаро, Руми проводит тебя.

— Едва ли человек пишущий может хоть на время выкинуть из головы свою работу. И это хорошо — если можно писать и печатать то, что требует твоя совесть, что болит у тебя и других таких же бедняг… Впрочем, не годится к ночи рассуждать о несбыточном — это приводит к бессоннице. Покойной ночи, Гарри.

 

Глава 4

Утром Слейн осмотрел больничный дворик и строения более подробно. Доктор еще на рассвете ушел в поселок к больным, и гостя сопровождал Руми, возникший рядом, как только журналист вышел на порог коттеджа. Индеец тенью ходил за ним, коротко отвечая на вопросы по-испански.

— Ну, парень, с тобой не разговоришься, — сказал ему Слейн. — Гид из тебя никудышный. Зато хороший конвойный.

— Не знаю, сеньор.

Слейну опять пришлось удивляться, с каким комфортом удалось доктору обставить больницу.

Коттеджи имели электричество, водопровод, канализацию. Немногочисленная прислуга жила в одном коттедже с доктором, только у них был отдельный вход. В домике рядом располагалась сама больница с небольшой палатой и прекрасно оборудованной операционной. Там Паула готовилась делать укол бледному истощенному мальчику, который недвижно лежал на белых простынях и безучастно смотрел в потолок.

Третий домик был отведен под различные подсобные помещения, к нему примыкал бункер для топлива и конюшня с пятью лошадьми. В механической мастерской, похожей на миниатюрный заводской цех, стояли токарный и фрезерный станочки, горн с воздуходувкой и еще несколько непонятных приспособлений. Слейн только присвистнул, однако расспрашивать Руми не стал.

Еще одно, более массивное, строение из бетона стояло поодаль. Горный поток уходил под фундамент этого здания, вырываясь с другой стороны с шумом и пеной. За толстыми стенами слышался ровный гул турбины, от решетчатой башенки тянулись к коттеджам провода.

— Электростанция! Любопытно, — Слейн потянул за ручку двери, но она не поддавалась. — Открой-ка, Руми.

— Сюда нельзя, сеньор.

— Почему же?

— Сеньор доктор не любит, когда сюда приходят посторонние.

— Друг доктора — посторонний?

— Да, сеньор.

Слейн хмыкнул и направился к жилому коттеджу. В деловитый шум потока вдруг влилась монотонная печальная песня — в индейской палатке пела женщина. Серые скалы, печальная песня под безоблачным небом… Острые гребни гор замыкали горизонт.

— Послушай, а что это за голубятня там, на горе? — остановился Слейн, задрав голову. На ближайшей вершине вырисовывался ажурный каркас остроконечной башни.

Индеец чуть помедлил с ответом.

— Сеньор доктор хотел, чтобы у него был телевизор. И мы построили антенну для приема. Но волны не доходят. Очень далеко.

— Черт возьми, Руми, да ты на редкость толковый малый! Ты жил в больших городах?

— Нет. Сеньор доктор много учил меня.

— Ты умеешь читать?

— Да, сеньор.

— А что ты еще умеешь делать?

— Все, что потребуется сеньору доктору.

— О! Даже если потребуется… ну, например, убить человека?

— Сеньор доктор не потребует убивать хорошего человека.

В бесстрастном голосе Руми звучала такая убежденность, что Слейн перестал улыбаться и переменил тему разговора.

— Как же вы забрались на вершину, да еще с материалами для вышки? Разве туда есть дорога?

— Нет. Но индейцы знают горы.

Стройная фигура Паулы появилась на пороге коттеджа.

— Завтрак подан, сеньор.

Слейн еще раз посмотрел на мачту, что высилась над безлюдными горами, и пошел завтракать.

Гарри вернулся в коттедж только в сумерках, усталый и задумчивый. Они поужинали. Потом хозяин увел гостя в свой кабинет, где, кроме скромной, больничного образца койки и заваленного бумагами стола, находился еще большой стеллаж с книгами.

— Комната не запирается, Джо. Может быть, ты подберешь что-нибудь по вкусу, — доктор кивнул на книги.

В основном тут были монографии по медицине, по психологии, а также по теории радио и телевидения — от университетских учебников до новейших исследований. Только на нижней полке лежало несколько иллюстрированных журналов и разрозненных томиков на незнакомом Слейну языке.

— Чтобы подобрать здесь что-то по вкусу, мне надо вернуться в столицу и закончить все-таки университет, — засмеялся журналист. — А скажи, Гарри, что это за храм божий? Помнится, ты никогда не отличался религиозностью.

Над кроватью висела помятая олеография, скорее всего из старинного журнала, как-то странно не вязавшаяся с обстановкой комнаты. Среди пышных деревьев — белостенная церковь древней архитектуры с синими куполами и некатолическим крестом. Доктор подошел к олеографии.

— Религия тут ни при чем. Но и у неверующего есть свои святыни. Это все, что осталось у меня в память о матери, не считая пожелтевших фотографий. Церковь где-то под Москвой, русской столицей. Я ведь русский, Джо.

— Вон оно что! Ты никогда не говорил об этом. Правда, твоя несколько странная фамилия…

— Моя фамилия Багров, Георгий Багров, — доктор усмехнулся грустно. — Я и не скрывал этого, просто не заходило разговора. И, по правде говоря, какой же я русский — без родины? Я родился здесь, в этой стране, и никогда не видел России. Отец, штабс-капитан царской армии и наследник родовитых помещиков, бежал от революции в Маньчжурию. Бежал без денег и без надежд. Потом его как-то занесло в Штаты. Но что он мог делать в Штатах? Не знаю уж, каким образом попал он в Центральную Америку. Но здесь ему в какой-то степени повезло — он женился на дочери русского купца, у которой, к счастью, еще сохранилось немного денег и на двоих хватало здравого смысла. До самой смерти отец бездельничал и люто ненавидел русскую республику, сделавшую его бродягой. А мать… Хорошая она была, Джо. Всю жизнь трудилась в своей лавчонке, сводила концы с концами и ни словом не укоряла мужа за картежную игру, за постоянные измены, за ложь. Вот она-то, женщина из простонародья, любила родину и, наверное, если бы не замужество, вернулась. Самым святым для нее было вот это изображение храма, где ее крестили. Она любила рассказывать мне про Москву, про реку Волгу, о монастырях, о праздниках… Ее родители сгинули где-то в революцию, рассеялась по миру родня, самой выпало испытать всякое… Но мать никогда не проклинала революцию. Зато это постоянно делал отец. Он состоял в какой-то монархической организации, которая только тем и занималась, что проклинала. Мне было лет двенадцать, когда он умер, несчастный, обозленный, ополоумевший алкоголик. И у матери еще хватило сил наскрести денег на мое образование. Вот так — сначала отец, потом я — всю жизнь она кого-то поддерживала…

Лицо доктора дрогнуло, словно от боли.

— Ты что, Гарри?

— Я устал. И еще этот больной мальчик, я не могу разгадать его болезнь… Право же, я здорово устал сегодня.

 

Глава 5

Слейн редко видел доктора. Мальчику становилось все хуже, и Гарри часами просиживал у его постели, по нескольку раз в день брал кровь для анализа, делал больному уколы, вливания, готовил новые лекарства. Потом уходил в электростанцию. Возвращался поздно, усталый, молчаливый, все более хмурый.

— Сложный случай, — говорил он журналисту. — Или не хватает моих знаний или… или какая-то новая болезнь. Не могу разобраться, что с этим мальчиком.

Слейн старался не беспокоить доктора, реже попадаться ему на глаза.

На четвертый вечер после приезда доктор возвратился в свой домик поздно ночью.

Слейн, удобно развалясь в кресле, курил и просматривал старые журналы под зеленым абажуром настольной лампы, в гостиной стоял мягкий, спокойный полумрак. Но журналист сразу заметил тоскливо опущенные плечи доктора.

— Что случилось, Гарри? Ты болен?

Доктор молчал, стоя неподвижно в дверях.

— Гарри! — Слейн отбросил журнал и встал. — Может быть, болезнь у мальчишки заразная, и ты…

— Мальчик умер, — глухо сказал доктор. — А я так и не понял ничего…

Он ушел в комнату и закрыл за собой дверь.

Наутро палатки не оказалось на месте, семья индейцев ушла в горы.

Доктор больше не говорил о смерти маленького пациента. Но свободного времени у него не прибавилось. Каждый день приходили больные из соседних поселков или доктор уходил к ним. Кроме того, Слейн заметил, что друг его проводит долгие часы в помещении электростанции, засиживаясь иногда до глубокой ночи. Журналист считал себя не в праве мешать его занятиям и никогда не подходил к бетонному зданию, хотя порой его одолевало любопытство. Валялся на траве в тени скал, читал старые журналы, слушал болтовню Паулы о жизни в горах или беседовал с индейцами, приходящими в больницу. Слейна удивляло такое трудолюбие и интерес к самым разнообразным делам.

— Гарри, я давно хочу спросить, как же все-таки ты стал врачом? Ведь медицинский диплом…

— Для работы среди индейцев диплом не так уж и обязателен. Да и его можно купить… наконец, принять в подарок.

— Да? Оригинальный подарок, ничего не скажешь! Но ведь знания нельзя купить и так далее. Ты изучал в университете радио и электронику…

— И, кроме того, охотно посещал в качестве вольнослушателя лекции по медицине, это меня всегда интересовало. Даже ассистировал при операциях.

— Верно, припоминаю. Зато твоя Анита и обижалась, что ты вечно занят и не находишь времени для нее. Да, Анита… Теперь можно признаться, она мне здорово нравилась. Но мне кажется, она по-настоящему любила тебя. Почему вы расстались, Гарри? Ведь вы никогда не ссорились, разве что из-за танцев, которых ты не любил.

— Оставь в покое прошлое, Джо. Если уж тебе так хочется, когда-нибудь мы устроим вечер воспоминаний, — доктор постарался улыбнуться как можно беспечнее, но от Слейна не ускользнула грусть, промелькнувшая в глазах друга. — Не знаю, пригодились ли бы мне танцы, а вот медицина выручила в трудные дни. Если у тебя приключится лихорадка или аппендицит, можешь быть спокоен, окажу помощь.

— Не хочу аппендицита. И лихорадки не будет! Твое заведение похоже скорее на санаторий, чем на больницу. Честное слово, вы, русские, — способная, даже талантливая нация. Но практичности ни на цент. Американец из Штатов построил бы здесь курорт для богатых туристов и, будь уверен, не остался бы в накладе. Тропа через перевал, ущелья, настоящие индейцы, обрядовые пляски племен, весь антураж приключенческих романов прошлого века! Джек Лондон, плюс Фенимор Купер, плюс доктор Эдвард Беллингем вкупе с журналистом Джозефом Слейном! Да ведь это золотое дно, Гарри!

— Курорт мне ни к чему, Джо. Считаю, что моей практичности достаточно, чтобы помочь здешним беднякам, и пока меня это устраивает. Ведь в наследство от предшественников мне достался только хилый барак.

— Как же тебе удалось выманить от правительства деньги на постройку всего, что есть сейчас?

— Очень просто. Написал прошение о денежной помощи для постройки больницы…

— Ну и что?

— Прошение и по сей день лежит где-то в комитете по индейским делам. Если не выбросили. Я написал, а сам принялся за стройку на те небольшие средства, которые у меня к тому времени оказались. Здесь не вложено ни сентаво государственных денег. Ведь я просил на больницу для индейцев, а не на новое оружие.

— И все-таки ты сумасшедший, Гарри! — сказал Слейн, восторженно глядя на друга.

— У меня своя цель, — жестко сказал доктор. — Хорошо, что попутно могу помочь местному населению. Но хотелось бы, чтобы эта помощь оказалась более решительной… Ты не собираешься в поселок, Джо? Зашел бы в факторию. Ее агент ездил за перевал, и он должен привезти лампы к моему приемнику.

— Ну разумеется, я рад хоть чем-нибудь тебе помочь. Иду!

— Хочешь верхом?

— Да избавит меня святая дева от такого несчастья! До сих пор не могу вспомнить без содрогания тряску в седле. Мне полезны пешие прогулки.

Слейн несколько раз ходил в Кхассаро и соседние селения потолковать с индейцами, познакомиться с бытом горцев. С другом сеньора доктора вступали в разговор охотно, оказывали знаки внимания и расположения, хотя со стороны «белой» администрации чувствовалась некоторая настороженность. Власти считали доктора Беллингема чудаковатым самодуром, имеющим, однако, деньги, весьма решительный характер и огромную популярность у тхеллуков. А с настроениями индейцев приходилось до некоторой степени считаться — ведь не прошло и десяти лет со времени последних крупных волнений среди горцев. Чиновникам-испанцам и полицейским-метисам удалось кое-как наладить мирные отношения с тхеллуками, и они отнюдь не собирались наживать себе лишние хлопоты.

— Доктор — местный Иисус Христос, — сказал Слейну начальник полиции с иронией, сидя за коктейлем на террасе муниципалитета, когда столичный журналист явился к нему с визитом вежливости. — В делах доктора я умываю руки. Бог с ним, он, в общем-то, славный парень, хотя и большой оригинал.

Поселок Кхассаро, административный центр земли тхеллуков, представлял из себя несколько коротких улиц, вымощенных камнем и все же довольно грязных.

В большом помещении фактории крутился шустрый одноглазый метис-приказчик, за конторкой кассы сидела миловидная молодая индианка. Несколько женщин племени тхеллуков в оборчатых пестрых юбках и длинных шалях таращили глаза на яркие этикетки консервных жестянок, коробок с мелкой галантереей. Хозяин фактории сеньор Лопес, смуглый здоровяк в широком ковбойском поясе и шляпе «вестерн», казалось, больше всех рад Слейну. Все интересовался, как помещают рекламу в столичных газетах и сколько за это берут. Он скупал у тхеллуков кустарные изделия, шерсть, кожи и всякую мелочь, которая могла иметь сбыт за перевалом, а в Кхассаро торговал всем, что пользовалось спросом, даже медикаментами, которые сам же и дозировал на свое усмотрение. Зажиточным горожанам отпускались лекарства и по рецептам доктора Беллингема, хотя цену назначал все равно сам сеньор Лопес. Он же держал и ломбард. Словом, сеньор Лопес, сколько хватало сил, стремился облагодетельствовать тхеллуков, отнюдь не забывая при этом и себя.

— Святая Мария, я целый день на ногах! — сокрушенным баском жаловался он Слейну, сквозь дым хорошей сигары наблюдая за покупателями. — Что поделаешь, торговля с индейцами хлопотное занятие. И порой, я бы даже сказал, убыточное. Они как дети, сеньор Слейн. Если завелась лишняя монета, норовят истратить на пустяки, не заботясь о завтрашнем дне. А ведь живут в нищете и грязи!

Сеньор Лопес и впрямь считал себя благодетелем.

А нищета в поселках была удручающая, Слейн убедился в этом. Жилища, слепленные из глины, камней и веток, грязные и унылые, наполненные оборванными ребятишками, могли вызвать у поверхностного наблюдателя презрение к тхеллукам. Но Слейн два года назад почти месяц провел в индейских селениях, знал тяжелую судьбу этих древних племен, бывших хозяев плодородных долин. Да и сейчас, вытесненные в резервации, тхеллуки хранили дух былой независимости. В том же селении Чулу, расположенном в нескольких милях от Кхассаро, люди выглядели чище и достойнее, хотя и не богаче. Мужчины здесь не унижались до любопытства к приезжему сеньору, не клянчили сигарету и говорили с ним как с равным. Женщины и дети не выпрашивали подачек. Даже собаки казались яростнее и непримиримее, чем в Кхассаро. И все-таки журналист, как и в прошлый приезд на территорию, не мог понять, как ухитряются существовать в таком нищенском положении целые поселки. Все это угнетало Слейна, напоминало, что сроки поездки истекают…

Как-то, возвращаясь из Чулу в больницу, он увидел на вершине возле телеантенны две человеческие фигуры. Слейн остановился и долго смотрел вверх. Один из двоих несомненно был доктор, его можно было узнать на расстоянии по энергичному взмаху руки, по осанке. Второй — скорее всего Руми. Они то скрывались под скалой, то снова появлялись возле мачты, занятые каким-то важным делом.

За ужином Слейн не удержался и спросил:

— Там у тебя торчит что-то вроде мачты. Но вот телевизора я нигде не вижу.

Доктор пожал плечами:

— Какой смысл тащить через перевал телевизор, если приборы не отмечают ультракоротких волн столичной станции.

— По-моему, гиблая это затея насчет телевизора.

— Я тоже так думаю, — согласился доктор и перевел разговор на другое: — Как тебе нравится суп?

— Очень вкусно! Твоя Паула могла бы работать в первоклассном ресторане.

— В самом деле тебе нравится? Это я научил индианку готовить русский борщ.

 

Глава 6

Прошло около месяца, как Слейн уехал из столицы, и его все больше охватывала тревога. Пора было на что-то решиться. Или писать репортаж о хорошей жизни индейцев, и тогда его положение в редакции упрочится. Или давать правдивую статью об увиденном с полной уверенностью, что она не будет напечатана, а сам автор с треском вылетит из комфортабельного холла «Экспрессо» без надежд на новую работу. «Да будь оно все проклято! — вздыхал он, шагая по вечерам в больницу. — Не вернусь я в столицу, и все тут! Пусть редактор, если хочет, пишет трогательный некролог: еще один цивилизованный репортер погиб в диких горах тхеллуков. Попрошусь к Гарри хотя бы санитаром!»

Слейн прекрасно понимал, что сделать так у него не хватит воли, как не хватит духу и на розовую статью о счастливом процветании индейцев. Не видя более или менее приемлемого выхода, он свирепо ругал и себя и судьбу. Доктор видел его маяту, но молчал, не задавая щекотливого вопроса, не помогая ни словом, ни советом.

Однажды, после долгой прогулки по ущелью, Слейн направился в коттедж, чтобы завалиться спать. Поравнявшись с электростанцией, он увидел доктора, вышедшего на крыльцо, и обрадовался: после бесед с Гарри становилось вроде бы легче на душе, откладывался на время выбор в дилемме: лицемерие или катастрофа.

— А, Джо, — заметил его доктор. Он стоял на ступенях, что-то обдумывая. Потом решительно кивнул: — Может, зайдешь в лабораторию?

— Охотно. Мне все как-то не удавалось заглянуть в твою энергоцентраль. Если не помешаю…

— Да нет, заходи. Надо же когда-нибудь… — Гарри не договорил, что именно надо, посторонился, пропуская журналиста.

В сравнительно большой, покрашенной белилами комнате плотно стояли опутанные проводами щиты с вольтметрами и амперметрами, хитроумными незнакомыми приборами. Середину комнаты занимал покатый пульт с глазками кнопок и сигнальных ламп. У окна стоял еще стеклянный столик с микроскопом, пробирками, колбами с таинственными медицинскими растворами, но выглядела эта лаборатория неубедительно, как театральный реквизит. За стеной деловито гудела турбина генератора.

— Ого! — сдержанно сказал Слейн.

— Садись, — Гарри указал на мягкое кресло у журнального столика, заваленного листами ватмана с вычерченными тушью таблицами и схемами. Он вынул из шкафа оплетенную соломой бутылку, поставил на стол две мензурки и наполнил их.

Молча взглянули друг на друга, выпили. Вино показалось Слейну очень душистым и приятным на вкус, хотя и слабым. Доктор снова наполнил мензурки, уселся на соломенный стул и вынул из кармана пачку сигарет. Закурили. Сидели и слушали гул генератора. Слейн внутренне подобрался весь, догадываясь, что не случайно приглашен в этот уголок, куда до сих пор не имел доступа, что Гарри намерен начать какой-то серьезный разговор. Ну да, он сказал: надо же когда-нибудь…

— Что ты решил? — прервал молчание доктор.

Слейн ожидал этого вопроса. Но все-таки растерялся и малодушно попытался увильнуть:

— Ты насчет чего?

Доктор иронически прищурился.

— Что ты решил по поводу статьи?

Слейн поперхнулся табачным дымом и закашлялся.

— Понимаешь, Гарри… — сказал он наконец, вытирая выступившие слезы. — А, черт, какие крепкие у тебя сигареты! Ух!.. Да, так насчет статьи… — Он взял себя в руки. — Гарри, это же проклятый вопрос. Ну что я буду делать, если потеряю место? И что я буду делать, если напишу то, что надо редактору? Я не знаю, Гарри. Не знаю, что выбрать.

— Выбрать надо.

— Знаю. А стараюсь не думать… Ну что бы ты мне посоветовал?

— Выбрать должен ты сам.

— Черт возьми, Гарри! Ты знаешь, что я выберу, ведь ты знаешь! Все ж в редакции у меня хоть небольшой, но постоянный заработок, и я привык обедать каждый день. Ты хочешь, чтобы я снова стал бродягой?!

— Джо, ты будешь писать статью?

— Да… То есть, нет… Тьфу, будь я проклят! Ну да, я тряпка… Вот Хосе Бланко, тот не задумывался бы на моем месте, для него все было ясно. За это Хосе и убили, потому что он был настоящим парнем. Да и у всех этих бунтарей из партии «Либертад» под ногами твердая земля… А я не чувствую опоры!

Слейн замолчал и долго щелкал зажигалкой, пока прикурил сигарету. Сидел ссутулясь, опустив голову. Доктор внимательно наблюдал за ним.

— А знаешь, Джо… — произнес он медленно. — Ведь Хосе Бланко предал я.

Голова журналиста вскинулась, словно от удара в подбородок, сигарета выпала.

— Как ты сказал? Мне показалось…

— Хосе предал я.

Минуту Слейн смотрел расширенными глазами на доктора, румянец отлил от его скул, и лицо стало желтым, как у умирающего индейца. Потом нагнулся, поднял сигарету и затоптал рассыпавшиеся искры.

— Гарри, я ведь тебя очень давно знаю, — он снова щелкнул зажигалкой и не сразу попал в огонек прыгающей сигаретой. — Хосе, смелый и верный Хосе — наш с тобой общий друг! Нет, этого не может быть! Ну скажи, Гарри! Ты не слушаешь меня?!

Доктор смотрел в окно и думал о чем-то своем.

— Джо, ты в самом деле будешь молчать, если я тебе кое-что расскажу?

Слейн вытер вспотевший лоб и с силой придавил в пепельнице окурок.

— Видишь ли, Гарри, я журналист. Ты знаешь, что это такое. Не доверять ты вправе. Но я еще никогда не предал друга, Гарри…

Доктор встал.

— Извини, я сейчас вернусь.

Он быстро прошел к двери, на которой чернело изображение черепа и двух скрещенных молний. На мгновение в комнату ворвался гул генератора, и дверь захлопнулась. Слейн порывисто вздохнул и одним глотком выпил вино из стоявшей перед ним мензурки. «Кошмар какой-то с этим предательством! — подумал Слейн. — А если правда? Ну, нет, скорее нелепый розыгрыш! А какое странное вино — на вкус вроде апельсинового сока, а покрепче коньяка…»

Слейн чувствовал жар в лице и легкое возбуждение. Перед глазами закружились белые, похожие на льдинки искорки, померцали и исчезли. Хотелось говорить, высказать Гарри все, что думается, не скрывая самых дальних сомнений и надежд.

«Я скажу… что я скажу? Как доказать, что мне можно верить? — думал он, потирая горячие щеки. — Было у меня желание, тогда еще, в самом начале, как только приехал сюда… написать репортаж о человеке… белом человеке, который один, смело и честно, идет навстречу болезням и бедам, здесь, в заброшенном горном оазисе. Старается в одиночку исправить последствия чьей-то жадности, лжи, вероломства. О, как бы я написал этот репортаж! Но ничего не напишу. Ведь ты не хочешь этого, Гарри?»

Снова гул ворвался в комнату, вернулся доктор. Мензурка вина взбудоражила и его, движения были более порывисты, чем обычно, глаза блестели, румянец пробивался сквозь загар.

— Так что ты говорил, Джо?

— Я? Но ведь… Ах да! Говорил, что я слабохарактерный малый, но уж не настолько гиблый, чтобы предать друга. И ты не предатель, Гарри! Я же знаю! Иначе ты пустил бы себе пулю в лоб!..

Слейна словно прорвало. Слова приходили легко, свободно слагались в фразы, как это бывало, когда он работал в левых газетах, — откровенные и искренние. В последние годы приходилось сдерживаться на каждом шагу, каждую минуту, в строках и словах, и теперь он выговаривался за все минувшие годы. Он понимал, что это только минутное действие странного легкого вина, которым угостил его доктор. Но было приятно, радостно высказать все, раскрыться до глубины души. Доктор смотрел на него блестящими глазами и улыбался торжествующей улыбкой.

— Подожди, Джо! — поднял он руку. — Довольно! Я выключу аппарат.

Он резко повернулся и скрылся в машинном отделении. Слейн тяжело дышал, лицо покрыла испарина, но на душе было легко, как после прохладной ванны в жаркий день. Действие вина проходило, и уже не так горели щеки. Слейн покосился на бутылку, хотел налить, но раздумал.

— Извини, Джо, — сказал доктор, возвращаясь. — Извини, друг ты мой, что я все это устроил…

— Послушай, что за вино у тебя? Одной бутылки хватит, чтобы заговорили сорок глухонемых!

— Вино ни при чем. Слабенький местный напиток. Пей, если хочешь, хоть стаканами. Но я должен кое-что сказать тебе. Постарайся не перебивать и не очень удивляться. И не считай меня сумасшедшим, мой рассудок в порядке.

— Боже мой! С таким предисловием пишутся рекламы новых патентованных пилюль от запора.

— Смеяться будешь потом, — доктор сел на стул. — Джо, у меня много преданных друзей среди индейцев. Но то, что я расскажу тебе, трудно понять даже Руми, хотя он за время работы со мной узнал очень многое. Из него получился прекрасный электромонтер. Ты ничего не смыслишь в технике. Однако ты много видел и передумал. Словом, ты самый подходящий для меня человек, и спасибо твоему редактору, что послал тебя сюда, в нашу глушь.

— Редактор — лицемерная скотина и…

— Хорошо, хорошо, он еще скажет свое слово. А пока… Придется объяснить тебе все с самого начала.

 

Глава 7

Ты знаешь, что в университете я изучал радиотехнику, и довольно успешно. Медицина была нечто вроде хобби в свободное время. Но ведь порой трудно бывает определить, что сильнее увлекает — работа или хобби. В дальнейшем пригодилось и то и другое. Уже на последнем курсе университета мне посчастливилось создать принципиально новую аппаратуру для искусственного сна и еще кое-какие радиомедицинские мелочи. Это дало некоторый доход. Матери к тому времени уже не было в живых, и мы с Анитой решили поместить деньги в акции одной горнорудной компании. Прошло не больше полгода, как компания объявила о своей несостоятельности. Все было лишь ловкой проделкой для приманки неопытных простаков вроде нас с Анитой. Мне пришлось опять подрабатывать где попало, чтобы окончить учение.

И все же мне везло в те времена. По крайней мере, я так считал. Однажды, перед самым выпуском, в курительной комнате университетской библиотеки подошел ко мне элегантный и довольно приятный с виду молодой человек. Он отрекомендовался мистером Флетчером. Ты, конечно, слышал об американской фирме «Флетчер энд компани»? Ну да, фармацевтика и медицинская аппаратура. Так вот, этот Чарли Флетчер был сыном владельца фирмы и директором филиала в Центральной Америке. Он мне сразу понравился. Знаешь, такой свойский парень, хоть и сын миллионера, — американцы это умеют. Энергичный, веселый и умница. Мы долго беседовали — сначала в библиотеке, потом в одном из солидных ресторанов, куда он меня пригласил. И совсем привел меня в восторг, когда предложил работу в лаборатории фирмы. Представляешь, какая это удача — получить место сразу после окончания университета, работу интересную, с большими возможностями! Уже тогда у меня намечался один проект, от которого я многого ждал.

Пришлось выехать из столицы на север, в городок Санта-Дора, к месту моей работы. С Анитой договорились, что она приедет ко мне, как только закончит университет, и мы поженимся. Ей оставалось еще два года. Ну ты помнишь, Джо, вы тогда пришли проводить меня с Анитой и Хосе Бланко. Бедняга Хосе. В то время ему пришлось уже оставить университет. Кажется, за ним присматривала полиция. А он не унывал! Он никогда не унывал. Тем более, что тогда здорово шумели рабочие, проходили забастовки, и дело пахло крупными победами рабочего движения. Хосе весь горел и уверял, что мы накануне великих событий. Он оказался почти прав, наш Хосе, только события обернулись против его дела…

Лаборатория располагалась в трех милях от Санта-Доры, в больших корпусах, обнесенных каменной стеной. Я еще раз порадовался удаче: здесь было все для исследовательской работы. Мастерские, современное оборудование, новейшие материалы и приборы. Уютные, комфортабельные комнаты для персонала.

Я горячо взялся за работу. Фирма скупала патенты на медицинское оборудование, и в лаборатории эти изобретения доводились до нужного уровня, вносились конструктивные изменения, дополнения. Все было интересно и нужно. Я увлекся, и свободного времени совсем не осталось. Даже письма Аните писал урывками. Впрочем, администрация и не поощряла переписку сотрудников.

Вскоре в Санта-Дору приехал Чарли Флетчер. Остался доволен моей работой. И ему я рассказал о своей мечте, о новом проекте. Флетчер выслушал и пришел в восторг. Он жал мне руки, бегал по кабинету и кричал о коренных поворотах в человеческих отношениях. Что и говорить, Флетчер умел быть обаятельным.

Я поверил Флетчеру без оглядки на то, что он делец и сын миллионера…

Но сейчас надо сказать о моем изобретении. Извини еще раз, Джо, но вот сейчас, только что, я проверил твою искренность при помощи специальной аппаратуры. Это не вино заставило тебя говорить откровенно, не вино. Это сделали радиоволны, несущие импульсы особого характера.

— Гарри! — вскочил с кресла журналист. На мгновение ему показалось, что перед ним сумасшедший. Но Слейн тотчас вспомнил недавние ощущения, горящие щеки, потребность говорить, говорить…

— Ты сядь, — спокойно сказал доктор. — И слушай дальше.

— Не знаю, Джо, приходилось ли тебе слышать сказку о том, что у древнего царя Траяна были козьи уши, которых он стыдился, а потому убивал каждого, кто узнавал о его уродстве. Он пощадил только своего брадобрея, без которого не мог обойтись, но повелел ему под страхом смерти хранить тайну. И брадобрей страшно мучился, не имея смелости рассказать кому-либо о том, что знал. Тогда вырыл он яму, сунул в нее голову и трижды прокричал: «У царя Траяна козьи уши!» Брадобрею стало легче.

Вот ты, Джо, приписал сейчас свое возбуждение действию слабенького вина. Да, алкоголь развязывает язык. Римляне говорили: ин вино веритас — истина в вине. У русских есть поговорка: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Как видишь, не так уж невероятна мысль как-то воздействовать на человеческую психику, чтобы услышать правду. Я старательно изучал психологию, особенно процессы возбуждения и торможения…

Представь себе обычную радиолампу, например, триод. Поток электронов направляется по своему естественному пути, от катода к аноду. Но на его пути возникает управляющая сетка, имеющая определенный заряд. В зависимости от величины этого заряда электроны задерживаются на управляющей сетке и лишь часть их достигает анода. Увеличив напряжение на сетке, можно совсем «запереть» лампу, и на анод не поступит ни одного электрона. И наоборот, сняв с сетки напряжение или даже изменив потенциал, мы получим на аноде полное и ускоренное поступление электронов.

Нечто подобное происходит и в психике, где управляющей сеткой служат процессы торможения, пропуская частично или совсем не пропуская «на язык» слова, которые человек хотел бы высказать, «Нельзя», «не должен», «невыгодно» — вот эта управляющая сетка. Чем-либо расторможенный мозг посылает в речевой аппарат сигналы, ничем не сдерживаемые. Так вот, Джо, мне удалось найти особые радиоимпульсы, устраняющие речевое торможение.

Доктор ходил по комнате и говорил спокойно, размеренно, как на лекции. Журналист сидел неподвижно, затаив дыхание, только поворачивал голову вслед за доктором, не спуская с него расширенных глаз.

— Легкое возбуждение, вызванное такими импульсами, располагает к общению, к разговору. Ты сам только что испытал это, не правда ли, Джо?

Заикаясь от волнения, Слейн пролепетал:

— Да, твои волны здорово развязывают язык… Но как же все-таки радиоволны помогают говорить правду?

— Волны тут ни при чем. Дело в импульсах, модулированных на них. Что же тут удивительного? Еще в начале нашего века немецкий психиатр Ганс Бергер открыл электрическую деятельность человеческого мозга. Вскоре швейцарец Гесс произвел опыт с электродами, вживленными в мозг кошки. Если из специального генератора через проводники подавать во вживленные электроды определенные импульсы, то можно искусственно вызвать у кошки нужную экспериментатору реакцию — чувство боли или гнева, страха и так далее. Не так давно доктор Хосе Дельгадо из Йельского университета разработал методику электрического стимулирования мозга — ЭСМ. Ты помнишь сенсацию по поводу его участия в бое быков? Да, профессор выступил в Испании на корриде в роли матадора. Представь себе: на арене разъяренный бык и против него один человек, притом безоружный. Человек взмахнул красной шляпой, и бык, нацелив рога, мчится на него. Между ними оставалось всего несколько метров, когда Дельгадо нажал кнопку миниатюрного радиопередатчика, зажатого у него в ладони. И бык мгновенно остановился. Нажата вторая кнопка, и вполне усмиренный бык отошел, стал чесаться об изгородь. Конечно, незадолго до этой корриды животное перенесло операцию — в его мозг были вживлены электроды. В нужный момент радиоимпульсы были приняты этими электродами, активизировались тормозящие центры мозга животного, и порыв к нападению пропал. В изобретенном мною методе происходит нечто подобное, только импульсы подаются в кору головного мозга не путем вживленных электродов, а просто при помощи радиоволн, проникающих сквозь ткани черепа…

— …И отпускают в мозгах какие-то там тормоза? Ну, Гарри, если все так, как ты толкуешь!..

— Ты понял, Джо, принцип действия «импульсов правды»? Чтобы тебе стало яснее, я сейчас набросаю схему…

— Ради бога, не надо, Гарри! Уж я и так обалдел от всех таких чудес, а схем терпеть не могу с начальной школы и на всю жизнь! Пожалей мои мозги, в них сейчас как в старом автомобиле — все тормоза сорваны…

— Может быть, отложим наш разговор?

— Да нет же, рассказывай! Только, ради бога, поменьше науки. Я верю тебе и без схем, хотя, по-моему, ты все же малость тронутый… Итак, — ты работал в лаборатории под Санта-Дорой.

 

Глава 8

Мы договорились с Флетчером, что я немедленно приступаю к разработке схемы генератора импульсов, которым мы дали условное название «импульсов правды». Флетчер не очень-то разбирался в конструктивных тонкостях радио и электросхем. Он был не ученый, а делец. Но зато легко схватывал общий смысл, умел оценить важность изобретения и, если было выгодно, умел рисковать, идти на затраты. Не думаю, чтобы Флетчер вот так сразу поверил в мой проект, но безоговорочно предоставил мне полную свободу действий, приказал диспетчерской службе немедленно выполнять все мои заказы, отвел специальное помещение и прикрепил самых опытных сотрудников. На дверях моей лаборатории появился аншлаг: «Вход запрещен!», сюда могли входить только я, Флетчер и три моих помощника, специалисты из Штатов — инженер Шпеер и техники Тейсон и Хилл. Худой, голенастый, похожий на кузнечика в очках, немец Шпеер быстро и аккуратно производил все расчеты по моим заказам. Техники, мастера на все руки, собирали отдельные узлы аппаратуры. Никому из них не было известно, над чем именно мы работаем.

Флетчер сразу же окружил изобретение атмосферой строгой секретности. Это никого особенно не удивляло, так как многие отделы лаборатории были тоже засекречены. Что ж, фирма вправе оберегать свои изобретения от завистливых конкурентов.

Я редко выходил за стены нашего городка, работал до глубокой ночи. Лишь изредка вечерами гулял на крыше корпуса, где было устроено что-то вроде площадки для отдыха. Город Санта-Дора не виден был за горами. Вообще местность там безлюдная, только небольшая деревушка в полумиле выше по течению реки. Речка неширокая, но быстрая, туда ходили купаться сотрудники. Словом, смотреть не на что, и я возвращался к своим расчетам и схемам. Два раза Флетчер возил меня в Санта-Дору «встряхнуться», звал в местные варьете. Но ничего меня не интересовало, кроме работы.

Мне хотелось, чтобы Анита приехала на время ее каникул. Но Флетчер решительно запротестовал, ссылаясь на важность моей работы, и я не стал с ним спорить. Написал только пространное письмо Аните.

Да, здорово мне досталось за полгода работы. Бриться — и то некогда было. К осени закончил монтаж экспериментальной установки. Флетчер тогда улетал на неделю в Штаты, и это было очень кстати, я мог спокойно заниматься чем угодно.

Техники Хилл и Тейсон окончили монтаж последнего узла установки, и я отпустил их раньше обычного. Они складывали инструменты и весело переговаривались. Им в голову не приходило, какую пилюлю поднесли человечеству их ловкие руки. Уходя, Хилл сказал мне:

— А у вас нездоровый вид, мистер Богроуф. Не хотите ли с нами в бар, пропустить рюмочку?

— Немного устал, и болит голова. Ничего, пройдет.

Я лгал как можно хладнокровнее, всей душой желая, чтобы они поскорее ушли. Они поверили в мою головную боль: вероятно, вид у меня был не совсем здоровый. Хилл добавил сочувственно:

— Поверьте опыту, мистер Богроуф, если при вашей-то нагрузке не напиваться время от времени, может получиться короткое замыкание… — он покрутил пальцем у виска.

Они ушли. Я запер дверь на ключ. Внимательно проверил все узлы моего детища. Как будто все в порядке. Рука моя дрожала, когда я включал рубильник.

Установку я назвал «Веритой», от латинского слова «веритао» — истина. Так вот, я включил рубильник. Зажглась сигнальная лампа. Постепенно стал наливаться зеленым светом овальный глазок волнового индикатора. Прислушиваясь к ровному гудению установки, я вращал ручку настройки, пока светлые полоски индикатора не сомкнулись вплотную. Тогда я сделал шаг и встал против трубки генератора, в зоне луча импульсов…

Нет, в первый момент я не почувствовал ничего. Кроме тревоги, что опыт оказался неудачным. Но не успел повернуться к пульту, чтобы изменить режим… как к горлу, к лицу прихлынула словно теплая волна, все кругом замерцало, захотелось кому-то сказать нечто важное… Но ведь ты сам испытал это, Джо. Словом, моя мечта, моя «Верита» ожила!

Кажется, я запел тогда, хотя такое редко со мной бывало в те напряженные месяцы. Но прилив возбуждения продолжался всего минуты две-три, и все прошло. Я глянул на индикатор. Его полоски разошлись — излучение импульсов прекратилось! Какая может быть причина? Упало сетевое напряжение? Тогда почему ровно горят лампы освещения? Я потянулся к ручке настройки. Но полоски индикатора дрогнули, стали сходиться, и новая волна заискрилась метелью… Я понял: интенсивность излучения почему-то сама по себе изменяется через неравные промежутки времени. Или я ошибся в вычислениях, или просто где-то слабый контакт, непрочная пайка. Но все-таки «Верита» действует!!!

В дверь постучали. Как это было некстати! Я рванул рубильник. Тотчас возбуждение схлынуло, немного закружилась голова. Но осталась радость, торжество победы над невидимым движением магнитного поля, торжество грядущих побед над человеческой лживостью. Да, ради таких моментов стоит жить!

Постучали снова, я подошел и повернул ключ. Инженер Шпеер. Принес какие-то расчеты, которые я заказывал ему утром.

— Благодарю, герр Шпеер, — сказал я. Ему нравилось, когда его называли «герр». — Входите, пожалуйста.

— У вас веселое настроение сегодня, мистер Богроуф? — вгляделся немец в мое лицо.

— Болела голова, а теперь прошло, — беззаботно ответил я. — Всегда приятно, если ничего не болит. Садитесь, герр Шпеер, поболтаем немного.

Он взглянул с удивлением — «болтать» у нас не было принято, — но послушно сел, чинно положив на колени широкие ладони и поджав длинные ноги.

«Черт его возьми, — подумал я, глядя на нежданного визитера, — да он просто сам напрашивается в первые подопытные! Раз уж вы явились, герр Шпеер…»

— Вы родом из Штатов, герр Шпеер? — спросил я и незаметно, как бы в рассеянности, включил рубильник, отступив затем к окну, за пределы импульсного луча.

— Нет, я настоящий немец, из Фатерланда. Моя родина — Бавария.

Шпеер приосанился, развернул плечи, как будто встал «во фрунт». Но сразу сник, ссутулился, словно устыдившись чего-то.

— Как же вы оказались здесь?

О, генератор действовал! Обычно бледные щеки немца зарумянились, заблестели глаза, и у него начался неудержимый приступ словоизлияния. Замкнутый, угрюмый Шпеер заговорил, прижимая ладонь к сердцу, словно в кирке на исповеди.

— Все это очень просто. И все это очень сложно для меня. Я был… Я был офицером Третьего рейха! Обер-лейтенантом вермахта, да. Я воевал на восточном фронте… Боже мой, как я остался жив в этом ужасе! И для чего я остался жив?! А потом бои в Польше, в Германии… в моей родной Баварии! Нас били, боже мой, как нас били! Я был уже лейтенантом в начале войны, когда солдаты рейха победно входили в Прагу, в Париж! Когда оркестры гремели марши, все казалось легким и доступным! Но я забыл все это! Забыл и наши победы в России… Помню только, как нас били у себя дома, в Германии… О, Германия, несчастная страна, несчастный народ!

Передо мной сидел жалкий, словно выжатый человек, рыжеватый уже и лысеющий, бывший обер-лейтенант рейха. Сидел и плакал широко раскрытыми белесыми глазами, всем ссутуленным телом. Ничего хорошего не дала ему правда.

— У вас семья в Фатерлянде?

— Была. Была, да… До сорок пятого года. Все кончила американская бомба. Домик наш… стоял у самой железнодорожной станции. Маленький тихий домик, с садиком… весь в цветах… моя муттер любила цветы, да… — он вынул чистый, аккуратно сложенный носовой платок, вытер лицо, скомкал. — Когда я наконец догадался дезертировать и пришел в мой городок… дома, моего дома уже не было. Моя Гертруда, две дочки и муттер… Больше ничего у меня не было… И я не мог вынести, я бежал — от боли, от выстрелов, от грохота… от моей Германии! Куда угодно, лишь была бы тишина! Пусть в Америку, да! Америка никогда всерьез не воевала. Мой дальний родственник из Кёльна, группенфюрер, собрался за океан. Ему нельзя было оставаться, потому что слишком много у него на счету разного… Но он успел кое-что награбить, когда завоевывал Европу. И теперь хотел в Америку. Я умолил этого мерзавца взять и меня. Все равно ему нужен был человек, который присматривал бы за вещами, и он согласился…

— Вас-то что заставило бежать? Вы натворили что-нибудь?

— Я служил офицером связи, что я мог натворить? Служил, не задумываясь, но когда пришлось задуматься… Все мы виноваты, каждый офицер, каждый солдат. Виноваты перед миром и Отечеством. Не расстрела я боялся, это было бы даже к лучшему. Боялся войны. Боялся, что как только все поутихнет, генералы опять захотят воевать. Так бывало всегда — германские генералы начинали войну, одерживали победы, а потом их неизменно били… Я был прав тогда. О, как я был прав! В Бонне кое-кто опять кричит о войне… Чем это кончится для родины моей, и для меня в Америке?

— Да ведь вы сами сказали, что Америка всерьез не воюет.

— До сих пор — да. Но кто знает, что ждет нас в будущем. Я не верю больше Америке, как не верю мистеру Флетчеру…

Меня удивило его признание.

— Ну, — сказал я, — Флетчер славный парень.

Я все посматривал на индикатор и заметил, как расходятся его полоски, — в излучении происходил очередной спад. Мой подопытный сразу отреагировал на это. Он плотно сжал тонкие губы, прикрыл их скомканным платком, глядя на меня испуганными блестящими глазами. Но вот полоски стали сходиться, и Шпеер вновь заговорил, морщась и вздрагивая.

— Вы еще молоды, мистер Богроуф. А я насмотрелся на таких славных парней еще в рейхе. Когда начинается драка, такие, как Флетчер, спокойно перережут горло вашей дочери, вашей матери. Поверьте, у меня интуиция на мерзавцев. И потом… Я не знаю, чем заняты вы, мистер Богроуф… Вы кажетесь мне порядочным человеком. Но в других отделах лаборатории… Словом, я встретил здесь одного… знакомого… бывшего штурмфюрера… Тогда, при Гитлере, он работал в организации «Т-4», которая в концлагерях проводила опыты над заключенными. Его специальностью было «оздоровление нации», массовое уничтожение людей. Здесь он в штатском, но если он здесь, значит, дело нечисто… А ведь я искал тишину… Где угодно, только тишина!

— Есть ведь и другая Германия, где тишина…

— Демократическая?! О, это звучит абсурдом — красная Германия! Этого я не могу представить! Меня с детских лет, с гитлерюгенда, приучали, как быка, бодать все красное. Нет, я боюсь той Германии. Впрочем, зачем я все это говорю? Все равно вы не поймете.

— Пойму, — сказал я. — Вы бывший немец, я бывший русский, здесь мы не враги и не друзья, и оба рабы Америки…

— Вы русский?!!

Его лицо вытянулось. Только сейчас я заметил, что нечаянно сам вошел в сферу действия «Вериты». Я спохватился. И поспешно выключил генератор.

Шпеер вытер лицо и без того мокрым платком.

— Так значит, вы русский!

— Я хотел сказать, что если бы и был русским, так нам с вами нечего делить здесь. Мы только слуги Штатов.

— Да, верно. Боже мой, что со мной сегодня! Прошу вас, мистер Богроуф, забудьте, что я тут наболтал… Прошу!

Шпеер раскаивался в откровенности и трясся от страха, что я выдам его Флетчеру. Я не собирался этого делать, разумеется: в конце концов, бывший обер-лейтенант не был законченной дрянью. Просто он боялся всего — «Фатерлянда», Америки, Флетчера, меня.

— Успокойтесь, герр Шпеер, мало ли что сорвется иной раз с языка. Я не придаю значения случайным словам.

— Я, пожалуй, пойду, мистер Богроуф, — подавленно простонал он и, вяло переставляя длинные ноги, потащился к двери.

 

Глава 9

На следующий день вернулся Флетчер и, узнав от меня, что работа над пробным вариантом закончена, пришел в восторг.

— Поздравляю, дорогой Богроуф! — хлопал он меня по плечу. — Сейчас же, немедленно покажите, или меня разорвет от нетерпения! Вы уже пробовали аппаратуру? Нет? Очень хорошо! С такой штукой нужна осторожность.

Состроив понимающую мину, он осмотрел установку.

— Хотите, включу? — предложил я.

— Проведете эксперимент на мне? Но, милый мой, я не морская свинка, — он засмеялся. Он умел смеяться весело, искренне, заразительно. — Вы близкий мне человек, Богроуф, и я очень привязан к вам. Но секреты фирмы не имею права разглашать даже друзьям. Ведь если эта машина в самом деле… — он подошел к окну. — Эй ты! — крикнул в форточку. — Ну да, ты! Иди-ка сюда. Быстро!

Повернулся ко мне с улыбкой:

— Сейчас у нас будет морская свинка. Так вы говорите, что диапазон действия аппарата ограничен углом в 90 градусов? Очень хорошо! Где мы должны стоять, чтобы волны не давили на наши с вами мозги?

После того как был собран аппарат, в сравнительно небольшой комнате лаборатории почти не осталось свободного места, кроме открытой площадки у стола, куда и было направлено окно трубки генератора. Я отвел Флетчера в узкий проход у окошка между распределительным щитом и трансформатором.

В дверь нерешительно постучали — и вошел рабочий-негр. Его и двух его товарищей Флетчер нанял ремонтировать трассу канализации. Негр поклонился и встал у дверей, теребя соломенную шляпу.

— Как тебя зовут? — спросил Флетчер.

— Джексон, Том Джексон, сэр, — опять поклонился негр.

— Очень хорошо. Проходи, сядь вот сюда.

— Я постою, сэр.

— Сядь, говорят тебе.

— Благодарю вас, сэр, — негр присел на краешек стула.

— Ты из Штатов?

— Да, сэр.

— Скажи мне, Джим…

— Меня зовут Том Джексон, сэр.

— Какая разница! — Флетчер сделал мне знак, и я включил рубильник. — Скажи мне, что ты думаешь о… о негритянском движении в Штатах?

Жалобный взгляд Джексона заметался между Флетчером и мной. Он казался робким, забитым существом, и мне стало не по себе.

— Право не знаю, сэр. Я никогда не участвовал…

— Но ты слушаешь радио? Ты читаешь газеты? Ну конечно, вы все теперь интересуетесь политикой! — Флетчер говорил вполне дружески, но за снисходительными словами чувствовалась ирония. — Так ответь же, что ты думаешь о негритянском движении?

Джексон совсем растерялся, пригнул голову, как будто над ним занесли стэк. Заговорил, испуганно вращая глазами:

— Это давно следовало сделать, сэр…

— Что? Что сделать?

— Потребовать от вас, белых, права для всех… для цветных. Ведь мы люди, сэр! Мы такие же люди, только вот кожа другого цвета. Так почему белому платят больше за ту же работу? Почему нам нет ходу в театры и рестораны для белых? Это несправедливо и не должно продолжаться… И если не хотят с нами по совести, мы должны брать силой. Вы заставили ненавидеть вас…

Излучение пошло на убыль, и лицо негра покрылось серой бледностью, пальцы затряслись. Бедный негр, он был в ужасе. Но спад «Вериты» миновал, и Джексон опять потерял контроль над собой. Флетчер слушал вытянув шею, на скулах ходили желваки.

— Флетчер, нечестно выпытывать у бедняги… — не выдержал я.

— Выключить! — прикрикнул он на меня. Я ударил по рубильнику.

Джексон закрыл лицо руками и сидел неподвижно.

— Пошел вон! — приказал Флетчер. Негр, шатаясь, удалился.

Казалось, Флетчер сразу забыл о нем.

— Превосходно, Богроуф! — кричал он, подняв руки. — Я поражен! Признаюсь, не очень-то верилось, хотя я и считал вас безусловно талантливым инженером. Но это, это!.. Потрясающее открытие! — Он бросился к столу, выхватил из кармана чековую книжку и черкнул несколько цифр. — Это вам! Десять тысяч, отделение Американского банка в Санта-Доре. Но в дальнейшем бы, получите… боюсь представить, сколько вам может принести это!

Десять тысяч на дороге не валяются. У меня никогда не водилось таких сумм. Но на душе было плохо.

— Обещайте, Флетчер, что вы не уволите этого беднягу.

— Что? Ах, черномазого! Вот когда он раскрыл свою черную душу! А ведь какой покорной овечкой прикидывался! Ваш генератор… Ну да, конечно, если вы того желаете, он не будет уволен. Клянусь вам, дорогой мистер Богроуф.

Он стал деловито серьезен.

— Что вы намерены делать дальше? Ведь ваша работа закончена?

— Нет. Аппарат работает по временной схеме, которую необходимо улучшить, сделать более надежной. Нужно также увеличить угол излучения импульсов. Ну и другие доработки.

— А чертежи, схемы? Храните вот в этой коробке? — он насмешливо кивнул на сейф в углу лаборатории.

— Собственно, чертежей нет. Есть только наброски в записной книжке. Просто некогда было заниматься чертежами. Но вся схема у меня в памяти.

Он опять залился смехом.

— Извините, Богроуф, но вы все-таки русский! Хотя и родились здесь. Ученый любой другой национальности в первую очередь навел бы порядок в документации, постарался получить патент, а уж потом приступил к изготовлению аппарата. Не беспокойтесь, я всегда честно веду дела и, разумеется, помогу вам. Однако настоятельно прошу отложить пока доработку модели и заняться документацией. Мы должны заявить патент на изобретение. И еще… — он подошел и положил мне руку на плечо. — Вашу установку трудно переоценить! При неумелом обращении она может наделать много дурного, и если попадет в руки… Надеюсь, вы понимаете? Поэтому прошу не выходить за стены лаборатории без охраны и не поставив меня в известность. Иностранные разведки не дремлют, но пока вы у меня, все в порядке. Прошу также строго установить время работы включенной аппаратуры: меня не устраивает, если работники лаборатории, случайно попав под излучение, начнут болтать, что им в голову взбредет. Ну, скажем… утром с 9 до 11 и вечером с 16 до 18 часов. Вас устроит? Ну и прекрасно. Да, вот еще что: не меняйте направление трубки. Ведь импульсы проникают через стены?

— Да, если стена из бетона не толще 10–12 дюймов.

— Вот видите! Здесь, — он постучал пальцем в штукатурку, — за этой стеной у нас склад ремонтных инструментов. Лопаты, кирки и так далее. Там почти никогда никого не бывает. А лопаты не болтливы. Договорились?

— Хорошо, — согласился я. Как-то сразу мне все надоело, появилась вялость и апатия. Может быть, сказывалось напряжение последних месяцев и возбуждение последних дней. Флетчер заметил:

— Вы устали, Богроуф. Пойдите в бар, выпейте и отдохните хорошенько. Хотите, съездим в Санта-Дору? Нет? Тогда советую отоспаться и почитать какой-нибудь детективчик. Я велю прислать, это успокаивает.

 

Глава 10

Слейн жадно слушал доктора, забыв, что давно пришло и прошло время обеда. Он вздрогнул, когда кто-то тихонько постучал.

— Сеньор доктор, — послышался голос Руми. — Там пришел Одноглазый Игнасио с мулами.

— Подожди меня, Джо. — Доктор приоткрыл дверь и вполголоса отдал индейцу какие-то распоряжения. Слейн выглянул в окно и увидел у больничных ворот четырех мулов, навьюченных тюками. Прислонясь спиной к столбику ворот, курил длинную индейскую трубку оборванец с повязкой на лице, закрывавшей левый глаз.

— Ну и рожа, — заметил Слейн, услышав шаги доктора. — С такой внешностью сниматься в Голливуде на ролях пирата. Он тоже твой пациент?

— Был. А в данный момент нечто вроде поставщика. Игнасио контрабандист с границы, и здесь вроде как на отдыхе.

— И охота тебе связываться с такой колоритной публикой!

— Я имел дело с Флетчером, почему бы мне после этого не подружить с Игнасио? Одноглазый по-своему честный малый, на него можно положиться. Он только доставил груз и скоро уйдет к себе на пограничную территорию.

— Ну и слава богу. Но рассказывай дальше, Гарри.

Доктор смотрел в окно, как Руми и Одноглазый разгружают мулов. Они вынимали из тюков деревянные ящики, должно быть, довольно тяжелые.

— Так ты ждешь продолжения, Джо? Ну, слушай. — Он сел и отхлебнул из мензурки. — Отдыха, который рекомендовал Флетчер, не получилось. Я еле дождался утра и снова пришел в лабораторию, к моей «Верите» (Флетчер горячо одобрил данное мной имя — «Верита»). Я искал причину неравномерной интенсивности, перепаивал, регулировал, подгонял режимы ламп. Здесь меня и застал Флетчер после полудня. Выглядел он вроде бы озабоченным, взгляд неуверенный, что на него не похоже.

— Вот что, Богроуф, — сказал он, поболтав предварительно о пустяках. — Ваше изобретение должно служить для пользы общества. Вы сами говорили, что при помощи «Вериты» общество избавится от многих пороков — грабежей, насилия, краж и так далее. Так проведем же полезный эксперимент!

— Что вы имеете в виду?

— Сегодня сюда доставят… разумеется, с вашего согласия… доставят одного бандита. Да, обыкновенного гангстера, пойманного полицией, одного из шайки. Дело в том, что он все отрицает и против него нет прямых улик. Сколько людей, честных людей пострадало уже от этой банды. Мы… то есть я и один из сотрудников полиции, которому вполне можно доверять, хотели бы записать показания бандита под действием «импульсов правды», как вы их называете. В этом нет ничего предосудительного — порок надо искоренять любыми средствами. Так что вы скажете, Богроуф?

— «Верита» не совсем готова…

— Пустяки, не имеет значения! Честное слово, очень хочется еще разок полюбоваться чудом! Да и вам, дорогой мой Богроуф, новый эксперимент, может быть, подскажет что-то, не так ли?

Я подумал и согласился. Мне всегда было ненавистно гангстерство, будь оно американское или латиноамериканское, любое. Флетчер ушел довольный.

Вечером он прибежал за мной в кафе, где я ужинал. Мы пошли в лабораторию, и здесь Флетчер представил мне сеньора Мануэля, рослого рыжего здоровяка в штатском. Переговорив со мной, сеньор Мануэль с профессиональной ловкостью вложил портативный магнитофон в ящик моего стола. Я указал ему и Флетчеру место вне досягаемости импульсов «Вериты», полицейский поблагодарил и вышел. Через минуту вернулся, с ним пришли еще три сеньора, прилично одетых и представительных. Они чем-то даже походили друг на друга. Только один из сеньоров был в наручниках, а два других держали руки в карманах и не сводили с него глаз. Мануэль сразу выпроводил конвоиров и запер дверь.

— Прошу вас, сеньор Ривейра, — Мануэль проводил бандита к стулу, придерживая за талию. — Садитесь. Не хотите ли сигару?

Человек в наручниках с достоинством принял сигару, прикурил от зажигалки полицейского и с насмешливым прищуром огляделся. На бандита он не походил. Облик средней руки коммерсанта. Вот только разве настоящий коммерсант вел бы себя несколько иначе в подобном обществе и обстановке, без такой уж откровенной нагловатости.

— Сегодня вы придумали что-то новенькое, — подмигнул полицейскому Ривейра. — Медицинская экспертиза или что? Так я здоров, сеньоры. Если у вас нет улик, при чем же тут медицина, а?

— Сеньор Ривейра, не будете ли вы так любезны дополнить ваши прежние показания? — Мануэль многозначительно посмотрел на меня. Я подошел к рубильнику.

— Бросили бы вы эти штучки, начальник. Я не собираюсь чего-то там дополнять.

— Не собираетесь? Как жаль! Но посмотрим, посмотрим… — жестом фокусника он протянул руку ко мне. Я включил «Вериту».

— Отвечайте, кто убил девушку? — голос Мануэля стал жестким, напористым. От былого благодушия не осталось и следа.

— Какую девушку? — Ривейра еще хранил на губах усмешку.

— Разве за последнюю неделю ваша банда совершила не одно убийство?

— Д-да… — Ривейра раскрыл рот, выронив сигару на колени.

— На улице Доминиканцев в Санта-Доре. Где еще?

— У кабачка…

— Какого?

— …«Зеленый попугай»…

— Кто именно убил на улице Доминиканцев?

— Коро Манекенщик.

— А у «Попугая»?

— Я… Но это случайно, я не хотел!..

«Верита» как будто тоже нервничала, ее зеленый глаз то мерк, то разгорался. С Ривейры свалилась шляпа. Он или повизгивал от недоумения и ужаса, или сыпал признаниями. Полицейский деловито задавал вопросы, а Ривейра все говорил, называя имена и клички, адреса тайных притонов.

— Они прирежут меня!.. — истерически вопил он в минуты просветления.

Флетчер и Мануэль стояли у окна между распределительным щитом и трансформатором, и полицейский все спрашивал. Ему прежде и не снился такой допрос, он блаженствовал, ехидничал, язвил, издевался над страхом бандита. Всплывали бизнес на женщинах из публичных домов, шантаж, торговля наркотиками. Когда дело дошло до наркотиков, Мануэль перестал издеваться, посерьезнел и спрашивал более осторожно. Когда же уничтоженный Ривейра выложил, что последнюю партию героина он доставил на виллу какого-то сеньора Бруно, полицейский беспокойно оглянулся на меня и резко крикнул: — Довольно!

Вошли детективы в штатском и увели измочаленного откровениями гангстера. Мануэль быстро извлек магнитофон и поспешно распрощался со мной. Довольный Флетчер, обняв меня на ходу, тоже ушел.

Допрос бандита Ривейры был уже не научным экспериментом, а практическим применением «импульсов правды». И тут я впервые по-настоящему задумался о том, какими поистине великими возможностями будет обладать владеющий «Веритой».

Долго размышлял я, сидя в тот вечер перед «Веритой». И наутро заявил Флетчеру, что отказываюсь проводить какие бы то ни было опыты до тех пор, пока не доведу пробную модель до нужного мне уровня. Он согласился сразу же. Только еще раз попросил соблюдать строгую секретность, не отлучаться за стены лаборатории и непременно извещать его, когда намерен включать аппарат. И еще торопил с чертежами.

Мне больше не требовались помощники, по крайней мере до того, как начну изготовление второй, более совершенной модели. Флетчер перевел техников Хилла и Тейсона в другой отдел. Шпееру я изредка еще давал задания произвести на электронной вычислительной машине кое-какие расчеты.

После того вечера у немца появилось ко мне странное влечение, симпатия, может быть, он чувствовал нечто вроде благодарности к человеку, которому открыл душу и который не пользуется его минутной слабостью, не лезет в друзья и не презирает. Кроме того, Шпеер так долго молчал… А ведь здорово облегчает, когда выговоришься перед надежным человеком. Сейчас я это по себе чувствую, Джо…

Но что особенно пригодилось мне в дальнейшем — Шпеер считал, что теперь может вообще ничего от меня не скрывать. Или у него выработался своеобразный условный рефлекс — при виде меня открывать душу? Не знаю.

Однажды, уходя, он вернулся ко мне, наклонился к самому уху:

— А помните, мистер Флетчер призывал к вам сюда одного негра? Ну, рабочего негра, да? Помните?

— Так что же? — насторожился я.

— О нет, боже мой, я не спрашиваю, что тут делал негр! Но его нашли у реки с пробитым черепом…

— Что?..

— Тише, ради бога, не кричите так, мистер Богроуф. Может быть, это случайность. Только мне показалось странным, чего бы это мистер Флетчер так внимательно рассматривал в тот вечер негра, роющего канаву? А утром у реки — вот… Но я пойду, всего хорошего, мистер Богроуф.

У Шпеера была повышенная, выработанная страхом наблюдательность навсегда испуганного человека, жаждущего тишины. Я, конечно, мало что мог видеть, почти не выходя за стены своей лаборатории. Бедняга Том Джексон! Что же это, случайность? Но кому нужна жизнь полунищего негра? Или… или Флетчер так своеобразно сдержал данное мне слово — не увольнять Джексона? Ах как следовало бы поговорить с Флетчером на эту тему под импульсами «Вериты»! Но теперь его не проведешь, он знает безопасное место у окна.

Я бросил работу, запер лабораторию и ушел в бар. В последнее время я писал очень короткие письма Аните, не забывая, однако, пересылать через банк деньги для нее и ее семьи. Близился день, когда она закончит занятия в университете. Тогда, будет или не будет смонтирована вторая модель «Вериты», я возьму у Флетчера отпуск, и мы уедем в Европу месяца на два-три.

Но до этого надо было еще дожить.

 

Глава 11

Дело что-то не ладилось. Никак не мог добиться равномерного излучения. До сих пор не знаю, в чем была причина. Сидел над схемами, проверял расчеты. Да еще хотелось увеличить угол излучения импульсов, приблизив экран-отражатель к окну трубки. И ничего не удавалось. Дождавшись 16 часов (я строго выполнял требование Флетчера включать аппаратуру только в определенные часы), замерял концентрацию излучения, менял режимы на лампах генератора.

…Тихий нервный стук в дверь оторвал меня от работы.

— Кто там еще? — недовольно спросил я.

— Мистер Богроуф, пустите, прошу вас…

Голос Шпеера. Я ему ничего не заказывал, а без надобности он не приходил. Не выключая аппаратуры, я впустил его. Вечно бледное лицо Шпеера было испуганно, он тревожно оглядывал комнату.

— У вас никого нет? — спросил он, закрывая за собой дверь.

— Никого. Что случилось, герр Шпеер?

— Наш шеф… вы говорили, что он хороший человек… Мистер Богроуф, вы здесь единственный, кто вызывает у меня симпатию и доверие… Я уверен, вы честный человек, вы любите тишину… и ничего не имеете общего с этими…

— Да в чем дело?

— Сюда, в соседнюю комнату… ну, где раньше был склад… полчаса назад привели человека в наручниках! Такое уже было позавчера… Флетчер и еще трое. Сегодня мне удалось рассмотреть одного. И я узнал его, я видел его в Германии — тогда! Только тогда он носил форму «СС», а теперь в плаще и шляпе. И теперь они называют его сеньором Мануэлем. Но я узнал его! Поверьте, у меня интуиция, я насмотрелся всего этого в рейхе!.. Когда водили на допросы…

Оттолкнув Шпеера, я бросился по коридору. Вход в комнату, где хранились инструменты, находился с другой стороны нашего блока, и пришлось пробежать до конца коридора, спуститься и подняться по лестницам. Меня просто взбесило, что Флетчер ведет какие-то там допросы без моего ведома. С какой стати!

Я сразу узнал двоих в штатском, которые тогда сопровождали на допрос гангстера Ривейру. Один, прислонясь к стене, курил сигару и щурился от дыма. Второй зевал и смотрел через окно во двор. Они повернули ко мне головы, и тот, с сигарой, заслонил спиной дверь в склад.

— Сюда нельзя.

— Что? Разве вы меня не узнаете?

Да, они видели меня на допросе Ривейры, и мой уверенный тон подействовал. Полицейский поспешил вынуть изо рта сигару и пробормотал:

— Прошу прощения, сеньор…

Стараясь ничем не выдать своего возбуждения, я открыл дверь и вошел в склад. Собственно, это помещение уже не было складом, здесь не осталось ни одной лопаты, ни одного каната. В пустой комнате стояли только два табурета. На одном магнитофон. На втором, у самой стены, сидел привязанный тонким прочным шнуром к водопроводной трубе пожилой седоволосый мужчина. Его загорелое, в ссадинах и кровоподтеках лицо побагровело: напрягаясь всем телом, он пытался разорвать шнур, выкрикивал ругательства и все старался ударить ногой стоявших перед ним Флетчера и Мануэля.

— Чтоб вы сдохли на виселице, проклятые гиены!.. — хрипел он и бился затылком в стену.

— Адреса! Говори адреса! Где найти Хуана Гверильо?

— О-о, сволочи!.. Что? — гримаса ярости вдруг сбежала с его лица, он произнес отчетливо: — Улица Де-Глорио, 96.

За этой стеной моя лаборатория и включенная «Верита»… Так вот что!

— Где найти Хосе Бланко?

— Где найти днем, знает только он сам. А ночью… Улица…

— Прекратите! — крикнул я и пинком сбросил магнитофон.

Только тут меня заметили.

— Кто впустил этого идиота! — взбешенно заорал Мануэль.

Тотчас ворвались оба детектива и, повинуясь яростному жесту Мануэля, скрутили мне руки, потащили к выходу. Флетчер растерянно топтался на месте.

— Адрес! Быстро говори адрес Бланко! — Мануэль ударил связанного по лицу, но получил ответный удар ногой…

В коридоре я вырвался из лап полицейских, бросился к лестнице, промчался по коридорам, рванул дверь лаборатории и выключил рубильник «Вериты». Упал на стул и застонал. Я предал старого друга Хосе Бланко…

…У меня в банке счет, вполне приличный для начинающего инженера, — это аванс за предательство Бланко.

…Скоро я получу крупную сумму за патент «Вериты» — это расчет за предательство Хосе.

…Я женюсь на Аните, мы поедем в Европу — каждая минута нашего счастья будет оплачена кровью Хосе и его товарищей.

…Я должен буду всегда молчать об этом — Ведь Анита знала Хосе и не подозревает во мне предателя.

…Что из того, что имена и адреса произнесли окровавленные губы незнакомого мне человека! Седой смельчак молчал, когда его били, но выдал всех под действием невидимых импульсов, добытых мной из «Вериты». Погибнут в застенках те, кто посвятил жизнь борьбе за правду. Погибнут из-за меня, мирного инженера, который хотел подарить человечеству правду!

Флетчер пришел спустя полчаса, когда я немного успокоился и смог обдумать положение. Он вошел без стука и сказал как ни в чем ни бывало:

— Что это с вами, мой милый Богроуф?

В голосе чуть-чуть слышалась тревога, но вид у него был такой же жизнерадостный, как всегда.

Внутри у меня захолонуло, словно к моим ногам подползла кобра. Я не ответил и старался не смотреть на Флетчера, чтобы не наделать глупостей.

— Простите, Богроуф, что я не предупредил вас об этом допросе. Они приехали так внезапно, и я не хотел вас отвлекать. Ну-ну, успокойтесь, ничего ведь страшного не случилось. Просто очередной эксперимент, и «Верита» еще раз прекрасно оправдала наши надежды. Впрочем, готов поклясться, что ничего подобного в дальнейшем…

— Дальнейшего не будет.

— Что вы хотите этим сказать? Ведь ваши импульсы…

— Мои «импульсы правды» предназначались для всех слоев общества, равно для президента и для нищего, но не для полиции только.

— Не все сразу, мой дорогой Богроуф!

— Я понял, Флетчер! Понял, хотя и поздно, что «Верита» не должна попасть в руки именно таких, как вы. И постараюсь исправить то, что сделано.

Я обошел его, замкнул дверь и положил ключ в карман.

— И еще я понял, Флетчер, что «импульсы правды» должны быть направлены против таких, как вы.

Я отходил от двери, а он шаг за шагом пятился к окну. Дрожь у меня прокатилась, голова работала четко и ясно. По его лицу было видно, что он меня понял.

— Очень жаль, Богроуф, но придется…

Его правая рука украдкой поползла к заднему карману брюк.

Ну все! Больше я не мог и не хотел сдерживаться.

Я не бог весть какой спортсмен, да и, сколько помню, мне никогда не приходилось драться. Но теперь во мне проснулся зверь, которому грозит гибель. Я схватил табурет и бросил ему под ноги.

Все-таки он никак не ждал от меня такого начала и, упав, не сразу сообразил, что произошло. Его промедление решило дело в мою пользу. Я навалился на Флетчера и хорошенько ударил его головой о пол. Верно, он потерял сознание, во всяком случае, я успел скрутить ему руки обрывком провода, пока он набрался сил боднуть меня в грудь.

— Лежите спокойно, Флетчер. Давайте-ка поговорим, — сказал я, подбирая оброненный им пистолет. И включил «Вериту». — Не барахтайтесь, или придется вас опять стукнуть. Побеседуем по душам, мне ведь пока так и не удалось испытать на вас импульсы.

— Опасно играете, Богроуф! — что было сил завопил Флетчер. — Сюда придут с минуты на минуту, и вы будете убиты, вы, проклятый русский идиот!

— Буду убит, но только после вас. И не орите так, в ваших лабораториях прекрасная звукоизоляция. Ведь вы производите здесь опыты над людьми, не так ли?

— Да… — простонал он. «Импульсы правды» действовали равно на нас обоих. Но допрашивал-то я!

— Кстати, какие работы ведутся в других отделах лаборатории?

Он извивался на линолеуме, пытаясь освободить руки. Но мой дебют в связывании оказался удачным, со злости я так затянул узел, что и сам не смог бы развязать быстро.

— Отвечайте, Флетчер, — я видел, как сходятся полоски индикатора и торопил его с ответом.

— Ведутся работы… по массовой стерилизации животных при помощи гамма-лучей…

— Животных?

— Да, пока животных.

— А потом?

Он притих. На бледном, сразу осунувшемся лице глаза метались как крысы в клетке. Но импульсы усилились опять и…

— В случае надобности массовая стерилизация будет… при… применена к неже… нежелательным членам общества…

— Себя-то, конечно, вы считаете желательным?

— Я делец! А деловые люди всегда необходимы для прогресса! Без них остановилась бы история!

— Без вас? Не думаю. Но продолжим беседу. Что еще?

— В лаборатории «Флокс» разрабатывается аппаратура для сверхдальней радиации гамма-лучей… Ну да, с целью вызвать лучевую болезнь в армии противника. Заинтересован Пентагон!

Тут Флетчера всего перекосило от злобы, но он говорил правду. Зрачки его горели диким зеленым огнем, точно у волка в капкане. Но он говорил все как есть…

— В какой стадии сейчас эти опыты?

— Фирма ухлопала уйму денег, но все что-то не клеится. Если бы там были инженеры вроде вас, Богроуф!

— Ого! Вы начинаете льстить, Флетчер?

— Какая к черту лесть! Нам нужны талантливые инженеры, только без ваших идиотских выходок.

— Что вы собирались делать с «Веритой»?

— Вы уже видели что…

— Но ведь, начиная работу в фирме, я высказал свои намерения, ничего общего не имеющие с этими гнусными допросами!

— Я был уверен, Богроуф, что вы образумитесь, открыв хороший счет в банке. Так всегда было и будет. Дайте мне воды.

Я подал ему стакан с водой. Стуча зубами, он выпил, передохнул и продолжал:

— Я не разгадал вас сразу, Богроуф. Да и правы те, кто уверяет, что русских никогда не разгадаешь, что русский может подложить свинью в самый неожиданный момент. Вы казались талантливым ученым дураком, не желающим ничего знать, кроме разных там волн и импульсов, ничего не смыслящим в политике. И вот теперь, когда у вас почти в руках сотни и тысячи долларов, вы устраиваете сцену благородного негодования!

— Может, я и дурак, но не подлец.

— Черт вас возьми, да какое вам дело до вечно недовольных оборванцев, страдающих только от своей неполноценности! Вы талантливый ученый, вы из числа избранных! Мы, люди делового мира, предлагаем вам деньги — часть своей власти! Но взамен должны получить ваши знания… и лояльность. Да-да, лояльность!..

— Вот как!

— Но так было всегда! Ученый изобретает, делец использует его изобретение на пользу себе, другим дельцам. А вы… Я купил ваши мозги! Этот товар покупается, к сожалению, только в упаковке, а она, как показала практика, не всегда удобна покупателю. Но все же я купил! И упаковка не должна портить сам товар. Ваше место с нами. Что у вас общего с нищими? С этими вот… «борцами за справедливость»?!

— Есть общее — порядочность. Вы сильны пока, Флетчер, спору нет. Но вы подлец. И ваша гибель в конце концов неизбежна.

Он поднял голову.

— Уж не собираетесь ли вы пристрелить меня?

— А почему бы и нет?

Он захохотал. Нельзя сказать, чтобы это был веселый смех. Но — смех. Под «импульсами правды».

— Да ведь у вас не хватит духу! Ставлю тысячу против одного, как только вы возьмете меня на мушку, так у вас в мозгах зашевелится что-нибудь детское, какой-нибудь принцип вроде «лежачего не бьют».

Он был прав, будь он проклят! Все время, пока мы этак беседовали, я мечтал всадить пулю в его злобную морду. Мечтал — и оттягивал этот момент, не понимая почему. Он объяснил мне — почему! А между тем мое пребывание здесь становилось все опаснее. Стоило кому-нибудь явиться сюда… Сказал об этом сам Флетчер:

— Вы неисправимы, Богроуф. Вам надо как-то выходить из этой заварухи, а вы вот философствуете. Что же вы намерены делать дальше? А?

— Довольно, Флетчер, — сказал я и взял короткий тяжелый ломик, которым пользовался иногда при монтаже.

— Хотите пристукнуть меня ломиком? Логично — без шума. Но на это у вас совсем уж не хватит духу. Постойте, Богроуф! Что вы хотите делать?! Стойте же, черт вас!..

Я отключил главный рубильник аппарата.

— Хочу исправить собственный просчет, Флетчер.

— Нет, вы не сделаете этого! Остановитесь!!!

Он забился так, словно это я его хотел ударить.

Брызнули осколки стекла. Со всей яростью, сколько у меня накопилось, я бил по своему детищу, аппарату правды, я убивал свою «Вериту». Флетчер верещал, как поросенок на бойне, а я калечил шасси, бил лампы, выворачивал пучки проводов, молотил сплеча по проклятому аппарату. Когда от него осталась груда хлама, подбежал к столу, собрал бумаги, чертежи, расчеты и поджег, «Вериты» больше не было.

— Вы дурак, Богроуф. Боже мой, какой вы дурак.

— Это я уже слышал, — сказал я. — Прощайте, Флетчер. Убить вас я так и не смог. Я ухожу. Если сумею уйти. И будьте вы прокляты!

Я вышел, закрыл дверь на ключ и направился по коридору к выходу. Пока еще кругом было спокойно. На лестнице встретился кто-то из сотрудников.

— Вы не видели шефа, мистер Богроуф? Его здесь спрашивают.

— Кажется, он собирался в Санта-Дору, — соврал я спокойно.

После схватки с Флетчером и уничтожения «Вериты» я, как ни странно, почувствовал себя спокойнее, только где-то в глубине болела раной мысль о Хосе Бланко.

Была уже ночь. Двор, парк и бетонный гребень стены освещали мощные прожекторы. Уходить через ворота не следовало — в такое позднее время выход инженера за пределы лаборатории вызвал бы подозрение у охраны. Скорее всего, меня просто не выпустили бы. Пятиметровая ограда казалась препятствием, для меня неодолимым. Даже если удастся взобраться по отвесной стене, охрана сразу заметит человека на хорошо освещенном гребне. И все-таки стена — единственное, что мне оставалось. Не спеша, как бы гуляя, свернул я в аллею маленького парка, пролез через кустарник и вышел к ограде. Да, похоже было, что мне не вырваться. Между кустарником парка и стеной оставлено свободное пространство метра в три шириной. Еще на подступах к стене увидят.

Тихо шел я меж кустов вдоль ограды, высматривая какую-нибудь доску или ящик, может быть, лестницу, оставленную садовником. Но парк содержался в образцовом порядке — ничего лишнего. От корпусов донеслись громкие голоса: искали пока не меня, искали Флетчера. Охрана-то знала, что он не уехал в Санта-Дору. Может быть, ему удалось освободить руки от провода, и он сейчас бьет в дверь табуретом, призывая помощь. Интересно, что он сделает со мной? Уничтожит сразу? Или попытается заставить восстановить чертеж «Вериты»? Черта с два! Хватит ли у меня мужества держаться, как тот седоволосый революционер?

Вдруг в темноте акаций послышался не то глухой стон, не то вздох. Я замер. Все тихо, только голоса там, у корпусов, звучали тревожнее и стало их больше.

— Кто здесь? — прошептал я.

Темнота молчала. Потом прошуршали кусты, обозначилась высокая фигура. Я вынул из кармана пистолет Флетчера. Но по сутулости, по вялости движений узнал инженера Шпеера и спрятал оружие.

— Герр Шпеер? Что вы здесь делаете?

— А, это вы, мистер Богроуф. Я гулял. Я здесь часто гуляю. Потому что здесь тишина, да…

Немец подошел и остановился, всматриваясь, склонив голову набок. Что ж, он все-таки единственный человек здесь, который мне сочувствует…

— Слушайте, герр Шпеер, — зашептал я. — Помогите перебраться через стену.

— Что? Как вы сказали? Через стену? Но это невозможно! Выходить надо через ворота…

— Туда мне нельзя, мне надо бежать, сейчас, сию минуту! Иначе Флетчер и этот… бывший гестаповец… Вы поможете мне, Шпеер? Ну! Да или нет?!

— Боже мой, мистер Богроуф! Я не знаю… Я боюсь…

Вся его длинная фигура выражала полнейшую растерянность.

— Боитесь! Ну и черт с вами! — мне некогда было уговаривать и я шагнул прочь.

— Боже мой!.. Подождите, мистер Богроуф, я только… Что я должен делать?

— Мы подбежим к стене, и я встану вам на плечи. Как только взберусь наверх, бегите к себе в комнату или в бар.

— Ну да, ну да… О, я всегда думал, что вы не… Но я хотел только тишины! Боже мой! Железный канцлер Отто фон Бисмарк говорил: «Если вы не касаетесь политики, не воображайте, что и политика не коснется вас…»

— Ах, да бросьте вы философию! Скорее, герр Шпеер!

Я схватил его за рукав.

Высокий рост немца очень пригодился. Он только успел прохныкать свое «боже мой», как я уже ухватился за бетонный гребень и, напрягшись, подтянулся.

— Удирайте, Шпеер!

Но его уже не было внизу. Наверное, внимание охраны привлекла суета у корпусов, потому что я успел сесть на гребне, когда ночь перехлестнул выстрел.

Спрыгнул я удачно, сразу поднялся и побежал. Длинная пулеметная очередь просвистела над головой. Скатился кубарем под уклон и пополз к реке под прикрытием песчаной гряды. Автоматы застрочили вперебой, зацокало впереди и рядом. У ворот лаборатории взвыли мотоциклетные моторы. Не веря еще в спасение, я окунулся в прохладную воду реки.

Спасла ночь и былое увлечение плаванием. Правда, сказывались долгие месяцы без физической нагрузки, я задыхался, но все же мог держаться под водой, когда луч прожектора падал на реку. Течение уносило меня быстрей, чем рассчитывала погоня. Через полчаса фары мотоциклов, выстрелы, собачий лай, рычание моторов остались позади. Одежда намокла, я устал, плыть становилось все труднее. Надо было на всякий случай держаться поближе к берегу, не выходя, однако, на сушу — ведь у них собаки.

И здесь, под берегом, передо мной возникла лодка. Я немедленно погрузился в воду, но силы и дыхание были на исходе. Чуть не захлебнулся и вынырнул, хватая ртом воздух. Меня заметили с лодки, но ни окрика, ни выстрела не последовало.

— Эй, это ты, Ужик? — спросили из лодки. Я промолчал. — Давай сюда, — буркнул хриплый голос, чья-то рука сгребла меня за шиворот. Втащили в лодку. Я лег на дно, еле переводя дух. Часто захлюпали весла. Мы плыли вниз по реке, быстро удаляясь от погони.

— Мы уж думали, тебя замели, — сказал тот же хриплый голос. — Как ты на них нарвался, а, Ужик?

Я не ответил.

— Э, да ты совсем выдохся. Ну лежи, лежи.

Во мне все устало, каждый мускул, каждый нерв. Слушая мерный всплеск весел, я уснул…

Когда проснулся, брезжил рассвет. Лодка всё плыла по течению. Река стала шире, горы отступили, по берегам тянулись чайные плантации. Надо мной склонились двое. Один в сомбреро, с узкой черной бородкой-эспаньолкой. Второй бритый, кажется метис, худощавый узколобый парень.

— Ты кто? — спросил тот, что в сомбреро.

— Доброе утро, ребята, — приветствовал я их. Сон освежил, но очень хотелось есть. — Вы здорово выручили меня вчера.

— Так это за тобой гнались ищейки? А мы думали… Ну а кто ты такой все-таки?

— Какая вам разница, ребята? Спасибо вам, вот и все.

— Хм… На нашего ты не похож… Ну да ладно, не продашь, если сам бегаешь от синих мундиров. А Ужик-то, видно, сгинул, — обратился он к метису. Тот пожал плечами.

— А знаешь, паренек, — сказал опять тот, что в сомбреро, — худа мы тебе не хотим, только сматывайся-ка ты на берег. Кто тебя знает, что ты за птица. Нам и своих хлопот по горло.

Они высадили меня у кокосовой рощи. Я помахал им рукой, и лодка уплыла по течению.

 

Глава 12

Уйти удалось, но положение было незавидное. Флетчер выболтал кое-что под действием «импульсов правды» и не успокоится, пока не заполучит меня обратно, живого или мертвого. Деньги, заработанные в лаборатории, теперь погибли — за банком в Санта-Доре, конечно же, следят люди Мануэля. Да и плевать на эти проклятые деньги! По всей стране в полицейские управления наверняка разосланы мои фотографии: сеньор Мануэль — детектив с гестаповским опытом. В кармане у меня пистолет Флетчера и немного денег, сумма, которую я оставлял на мелкие расходы. Имущество скудное…

Отойдя подальше в горы, я высушил одежду, привел себя в относительный порядок. Вид все равно потрепанный и подозрительный. Но рискнул зайти в деревушку.

Первым делом плотно поел в грязной харчевенке, сбрил усы и бороду в придорожной цирюльне. Купленные в лавке подержанных вещей пиджак и шляпа несколько изменили мою внешность, но ненадежный это был маскарад.

С попутными машинами добрался до столицы. Собственно, делать тут мне было нечего. Хотелось только, пусть издалека, взглянуть на мою Аниту. Против этого неотступного желания не мог устоять, хотя и пытался внушить себе, как никчемно и опасно подобное безрассудство. Я видел ее. Два раза. Скрываясь в толпе от нее, от полиции, от переодетых шпиков, рискуя каждую минуту быть схваченным или убитым.

Она шла по людной улице, и лицо у нее было такое, что сердце у меня разрывалось…

Потом, сидя в углу захудалой харчевни, я написал Аните последнее письмо — приговор нашей любви, нашему будущему. Написал, что она может считать себя свободной от всего, что между нами было. Что меня больше нет.

Слейн энергично замотал головой.

— Я думаю, ты напрасно это сделал, Гарри. Ведь она в самом деле любила тебя, и Анита не такая женщина, чтобы испугаться несчастья. Она пошла бы за тобой.

— Куда?! Все было сделано правильно. Я не имел права связывать ее судьбу с судьбой бродяги. Что ждало меня? В лучшем случае выстрел из-за угла или «случайный» наезд автомобиля, когда ищейки Мануэля нападут на след. И если уж очень повезет, тогда бегство за границу, долгие скитания без крова и имени. Нет, я сделал правильно, Джо.

Доктор задумался. Слейн кашлянул виновато и сказал:

— Извини, может быть, тебе не следовало бы сейчас говорить… Анита ведь вышла замуж. Это я к тому, чтобы ты знал…

— Я знаю. Не извиняйся, Джо. Она вышла за преуспевающего дельца, почти миллионера. Узнал об этом из газет и не утерпел, приехал взглянуть на нее. Видел из окна такси, как они выходили из церкви. Что ж, он красивый малый, ее муж.

Отправив письмо, покинул столицу. Что больше мне там делать?

Не стоит рассказывать, как я прожил следующий год. В трущобах города Сан-Гвидо есть место для бедняг всякого рода, и полиция не рискует совать туда нос. В нищих лачугах, собранных из разного хлама, живут мелкие воры и налетчики, разорившиеся лавочники и фермеры, сутенеры, попрошайки, алкоголики и наркоманы. Жил и я, если можно считать это жизнью. Зарабатывал на хлеб как придется. И все чего-то ждал. Может, революции. Может, войны. Чего-нибудь, лишь бы всколыхнулось сравнительное благополучие дворцов и трущоб. Я не пьянствовал, не искал счастья в наркотиках, не расходовал сил с полунищими проститутками. Берег себя — неизвестно для чего. Но оказалось, что беречь себя всегда стоит. Произошла трагическая история, которыми так богаты трущобы.

Моим соседом по «бидонвилю» оказался еще не старый, но до невозможности потрепанный человек по прозвищу Эдди Ящерица. Наверное, так прозвали его за лицо — с выпученными глазами, вытянутыми вперед широкими губами, маленьким безвольным подбородком и странно желтым цветом кожи. Я терпеть не могу всяких пресмыкающихся. Но этот Ящерица вызывал у меня симпатию, он право же был неплохим парнем. Бывало, всегда готов поделиться всем, что у него имелось. Всем, кроме героина. Вот героин и загнал его в трущобы. Поговаривали, что прежде Эдди был врачом и будто бы неплохим. В самом деле, он ловко справлялся с переломами, вывихами, ножевыми и огнестрельными ранами — такое постоянно случалось среди буйного населения «бидонвиля». Но все, что удавалось заработать правдами и неправдами, он тратил на наркотики. Подкрепившись хорошей дозой, обычно приходил ко мне, если я бывал дома. И мы беседовали о самых разнообразных предметах. О космосе, о раке, о краже каменного угля с соседнего склада, о последнем мордобое в кабачке и музыке Бетховена. Но проходило действие наркотика, и Ящерица увядал, становился безразличным ко всему. И шел добывать новую дозу. Жаль было человека. Да он и сам понимал, что его дело дрянь.

Как-то хмурым зимним вечером Ящерица пришел ко мне не по погоде бодрый и вроде бы даже веселый. На ящик из-под макарон, заменявший мне стол, он выставил большую бутылку дорогого вина и коробку консервов.

— У вас какое-то торжество сегодня, Эдди? — спросил я сквозь зубы (я чинил ботинок и держал в зубах иглу).

— Вот именно. Торжество. Хоть и плачевное. У вас здесь так уютно, — он оглядел стены, украшенные полустертыми клеймами всевозможных фирм.

— Такой же уют, как и у вас, — усмехнулся я.

— «У меня» — такого понятия уже нет. Ибо я презрел всяческую собственность и сегодня богат, как Рокфеллер.

— То есть?

— Во-первых, у меня день рождения. Сегодня исполнилось тридцать пять лет, — он вынул из кармана пластмассовый стаканчик, вытер его полой пиджака и налил вино.

— Поздравляю вас, Эдди, — я выплюнул иглу на койку и пододвинул свой стакан. — За ваше здоровье, сосед.

— За мое здоровье? Это очень кстати. Мерси. Ну вот… А во-вторых, два часа назад я продал свою «квартиру» и все имущество в придачу.

— О! И нашелся покупатель?

— Да, какой-то чудак, скатившийся к нам на дно с последней ступеньки общественной лестницы. И знаете, за сколько я продал? За тридцать серебряных монеток. Иудина цена за последний призрак благополучия. Право, это удачнейшая коммерция за всю мою жизнь. Теперь я гуляю…

Он один из немногих знал мое настоящее имя и был настолько деликатен, что никогда не произносил его вслух.

— За эти деньги я приобрел вот что: вино и… — он повертел перед глазами флакончик с белым порошком. — Кокаин! До утра мне хватит. Не хотите ли?

Я удивился. Такая щедрость, даже расточительность в отношении наркотика для него необычна.

— Надо бы вам бросить это дело, — сказал я и отвел его руку.

— Напротив! Сейчас по всем статьям, моральным и медицинским, я имею право нюхать сколько влезет. Не спорьте. Сейчас объясню. Видите ли, я по профессии врач. Ну, да вы знаете. Говорят, был способным лекарем когда-то. Пока не завербовался в армию Соединенных Штатов и не уехал во Вьетнам. Там тоже лечил. Но больше лечился сам — от собственной совести. Если бы я не научился успокаиваться наркотиками, то пустил бы себе пулю в лоб там, во Вьетнаме. Очень уж все это было мерзко и грязно… Ну ладно, наплевать. Так вот, я врач. И полгода назад совершил важное медицинское открытие — обнаружил у себя рак печени.

— Ну, знаете, Эдди!.. Слишком мрачная шутка для дня рождения. Стоило нюхать кокаин, чтобы потом так шутить!

При свете керосиновой лампы Эдди казался мертвецки желтым, и мне стало не по себе.

— Какие там шутки, сеньор мой приятель! Это трезвый взгляд на вещи, хотя я и под хмельком. Я ведь не трус и умею смотреть правде в глаза. Словом, опухоль уже дала метастазы. Еще какой-нибудь месяц, ну два от силы — и я не смогу выползать из берлоги на поиски героина. А вот это будет уже настоящая трагедия. Увезут в больницу для бедняков… Нет, такой оборот мне не подходит. Если мы не можем умереть на чьих-то любящих руках, мы должны погибать на ногах. По крайней мере, как двуногое разумное существо, а не как пресмыкающееся…

Он бережно насыпал порошок на кисть левой руки у большого пальца, втянул ноздрями и блаженно зажмурился.

— Вот я и продал свое имущество — на черта мне оно? И теперь богат! И даже намерен сделать вам, Гарри, ценный подарок. Нет, я серьезно. Ведь вы хороший парень и были мне ближайшим соседом, территориально и по духу. Вот только вы не нюхаете… Ну и правильно. Так выпейте хоть.

Мы выпили. Я смотрел на Ящерицу с уважением. Передо мной сидел слабый, но по-своему мужественный и гордый человек.

— Знаете что, — сказал он. — Я заметил, конечно, что вы не в ладах с полицией. Недаром вы шарахаетесь, если сюда забредет синий мундир. Не знаю, на какой почве вы с ними разошлись. И знать не хочу, любопытство не входит в список моих пороков. Так вот. У вас есть какие-нибудь документы? Паспорт или что-нибудь в этом роде?

У меня сохранились паспорт и диплом, хотя и сильно подмоченные водой во время бегства из лаборатории. Я вынул их и показал Ящерице — ему можно было.

— Отлично! — похвалил Эдди. — Предлагаю поменяться. Вот мой паспорт, а вот и врачебный диплом. Обратите внимание, они ничем не подмочены. Документы чистые, как у настоящего человека. Хотите? Я даже ничего не прошу в придачу.

— Но зачем?

— Как зачем? Если не ошибаюсь, вы что-то смыслите в медицине? Ну вот вы и станете доктором Эдвардом Беллингемом, к которому полиция не имеет никаких претензий. А некий… — он заглянул в мои документы, — некий инженер Георгий Багров — о, так вы русский! — этот неугодный полиции инженер умирает… от рака или от чего другого.

Только теперь до меня дошло, какую великодушную мену он предлагает. Флетчер не может найти меня живого, и это его, вероятно, очень беспокоит. Флетчер будет рад, узнав о смерти бывшего сотрудника, и мне это развяжет руки. Вернувшийся из Вьетнама американский врач может жить без опасений — конечно, не в столице и не в Санта-Доре. Я говорю, что этот Эдди Ящерица был замечательным парнем. Впрочем, тогда я его еще не до конца понимал.

— Фотографии надо поменять, — деловито бормотал Эдди, рассматривая документы. — Это пустяки, здесь есть хорошие специалисты, они могли бы служить даже в тайной полиции, если бы не были порядочными людьми. Вы доверяете мне эти бумаги? Тогда выпьем еще.

— Ничего не выйдет, Эдди, — сказал я и выпил. — Я против. Вам будет плохо с моими бумагами.

— Вот уж это не ваше дело. Да пейте еще, вино хорошее.

Он принялся болтать о пустяках, возбужденный кокаином, был оживлен и остроумен. Я смотрел и раздумывал, шутил он насчет болезни или нет. Смертельно больному так шутить вряд ли под силу.

А он скоро собрался уходить.

— Куда вы пойдете ночью, в дождь! Нет, не отпущу! — возразил я. — Ночуйте у меня, устроимся как-нибудь.

— Мне все равно не уснуть, только вас буду беспокоить, — он показал флакончик. — Дождь стихает. Пойду поброжу у реки. Я всегда любил реку. Мудрая и веселая штука — как жизнь. Прощайте, Гарри… пока вы Гарри, ха! Утром забегу с документами.

Я загасил лампу и лег, все думая об Эдди. Уснул лишь под утро.

А когда проснулся, на моей соломенной подушке лежали документы врача Эдварда Беллингема. С моей фотографией.

Целый день просидел дома, ожидая, что Эдди еще зайдет. Но он не зашел и на второй день. И на третий. И только через неделю газетная заметка объяснила мне, куда он ушел от меня в то утро. В отделе происшествий сообщалось, что некий инженер Георгий Багров покончил жизнь самоубийством, бросившись под поезд… Личность удалось установить только по документам… Причина самоубийства — злоупотребление наркотиками и тяжелое неизлечимое заболевание.

Я долго ходил по краю кладбища, пока не нашел холмик с табличкой: Георгий Багров… В тот же вечер уехал из Сан-Гвидо.

Но была еще одна услуга, оказанная беднягой Эдди, хотя он и не знал о ней. Спустя два с лишним месяца, когда я уже почти привык к имени Беллингема, устроился сельским врачом в одной из провинций, меня посетил шустрый сеньор из провинциальной адвокатской конторы. Он сообщил, что доктор Эдвард Беллингем получил наследство в виде двенадцати тысяч американских долларов, которые и может получить, предъявив документы в банке главного города провинции. Оказалось, что у Эдди был двоюродный брат в Бразилии, весьма состоятельный судовладелец. Перед смертью он вспомнил о непутевом родственнике и выделил завещанием в пользу Эдди сумму, на которую бедняга мог бы купить целый ящик наркотиков.

Так покойный помог мне окончательно встать на ноги. С его именем, его дипломом и его деньгами я приехал сюда, на индейскую территорию. Быстро освоился, выстроил больницу и даже хотел как-нибудь дать знать о себе Аните. Но тут газеты сообщили о ее замужестве… Нет, она все сделала правильно. Если ее не убедило мое последнее письмо, то известие о самоубийстве Багрова окончательно отрезало прошлое… А я снова взялся за «Вериту».

 

Глава 13

Слейн откинулся на спинку кресла и хлопнул себя ладонями по коленям.

— Ну, Гарри! Твоя история — готовый приключенческий сюжет! Чертовски жаль, что о тебе нельзя написать! Да, но что намерен делать ты здесь с «Веритой»? Исследовать святыни, погребенные в душе одноглазого контрабандиста?

— Что намерен делать? — Доктор встал, прикурил, заходил по комнате. Слейн невольно залюбовался другом. По-молодому стройный человек, с обветренным лицом, темно-русыми, слегка вьющимися волосами с проседью, смотрел на журналиста и торжествующе улыбался. В сжатом кулаке дымила сигарета. — Что намерен делать? Джо, сидеть здесь тихонько и тратить деньги покойного — значило бы покориться Флетчеру и прочим мерзавцам из их банды. Значило бы предать еще и самого себя. Нет, я еще скажу свое последнее слово Флетчеру! Вернее, он скажет. Надеюсь, что слово будет для него действительно последним. Не для того я все это пережил, чтобы забиться потом в нору, как трусливый койот. Я еще тряхну их, Джо! Здорово тряхну, один — всю шайку! Смотреть телепередачи я и не собирался, мачта на вершине предназначена для передачи «импульсов правды», как их назвал Флетчер. Время, проведенное в горах, не потеряно зря. Я нашел, как увеличить угол излучения, импульсы можно посылать во все стороны сразу, на 360 градусов. И еще мне удалось модулировать импульсы на обычные радиоволны. Поселок Кхассаро, у которого мы находимся, расположен почти в центре страны. Отсюда радиоволны, несущие на своей «спине» импульсы, долетят невидимками до самых границ республики, проникнут через ограды, стены, черепные коробки и заставят всех — понимаешь, Джо, всех! От миллионера до уборщика улиц! — говорить только правду! Как на исповеди, только надежнее.

— Можешь считать меня фанатиком, Джо. Но каждый человек, если он Человек, должен за что-то уважать себя. Иначе — как ему жить? А я еще не рассчитался с Флетчером за негра Джексона, за Хосе, за потерянную Аниту, за себя! Это будет моя месть и месть всех, кого обманывали веками! Рухнет все, что держится благодаря подлости, демагогии, лицемерию, — рухнет власть флетчеров! Та правда, которую взяли на вооружение друзья Хосе Бланко, — все равно что индейские ножи против артиллерии!

Слейн решился вставить слово:

— Не знаю, в своем ли ты уме, Гарри. Говорят, сумасшедшие иногда выдумывают сногсшибательные штуки… Мне страшно поверить! Ты хочешь взорвать мир и равновесие человеческих отношений! Сотворить одну правду для всех! Но так никогда не было! Так не может быть!.. Ведь могучие двигатели жизни — торговля, политика — они не могут существовать без лжи!

— В наше время — да. Но наше время не должно продолжаться вечно.

— И что же? Проследи всю историю человечества…

— Ты хочешь сказать, что тысячи лет человек врет?

Слейн поднял брови и развел руками.

— Увы, мой друг! И чем дальше, тем изощреннее. Прогресс в этой области весьма ощутим.

— Это закономерно. Люди были слабы духом. Доисторические неандертальцы жевали особые коренья, чтобы приготовить из них хмельной напиток. Современные заводы производят крепчайший, «лучший в мире» виски. И то и другое — чтобы уйти от неустроенности и грязи, от лжи. Уйти хоть на время. Хоть как-нибудь, даже зная, что это глупо и не принесет добра. Да, пороки совершенствуются. Но должны ли они жить вечно? Ты говоришь, история. Но всегда находились отважные, зовущие к правде! И благодаря им человек не превратился в зверя!

— И все-таки это безумие! Внезапная правда приведет к кровопролитиям и унесет больше жизней, чем водородная бомба!

— Водородная бомба оставляет после себя отравленную пустыню, где невозможна жизнь. Взрыв правды оставит обновленный мир, мир добра…

— Погоди, послушай, Гарри! — замахал руками журналист. — Ну а ты? Ты сам? Ведь сразу влипнешь как муха, попав под свои же импульсы! Первому встречному выложишь все об этой хитрой машине, где она находится и что она за штука. И кто знает, понравится ли тому первому встречному твоя затея. Нет уж, я бы что-нибудь выдумал, чтобы только глядеть на эту карусель вселенской правды, а самому бы помалкивать.

— Да, я начал разработку индивидуального экрана, излучающего своеобразные антиимпульсы…

— Гарри, ты молодец!

— …Начал, но не довел до конца. Видишь ли, скоро выборы в парламент. А ведь еще германский канцлер Бисмарк сказал: «Никогда так много не врут, как перед выборами». Именно в разгар предвыборной болтовни я включу «Вериту». Дорога ложка к обеду, как гласит русская пословица. И потом, я хочу играть на равных.

— О господи! Умные люди бывают иной раз удивительными дураками! Да разве те, против кого ты настроишь импульсы, разве они вели когда-нибудь честную игру на равных!

— Джо, ты не учитываешь того смятения, которое охватит всех этих дельцов. Больше всего они дорожат своим собственным капиталом, банком, виллой, фабрикой. Правду они скажут и своим компаньонам, единомышленникам, давним сподвижникам по грабежу, и это расколет их союз.

— Пусть так… Но народ…

— Народ? А что скрывать простым людям? Какие тайны в делах докера, каменщика, пеона? Они бесхитростно зарабатывают свои гроши. Их обманывали всегда…

— Но разве и без импульсов они не знают этого?

— Знают. И молчат, Джо, молчат! Пока правда не высказана вслух, она бессильна, бездеятельна, мертва. Но если министр или владелец фирмы скажут открыто: люди, я лгал вам всегда для того, чтобы вы, нищие, несли мне свой труд, свое богатство… о, тогда народ заговорит! По всей стране, сразу всюду! Олигархия будет вынуждена принять правду как единственный закон. Настоящая, полная, всеобщая правда сильнее пулеметов!

— Эх, Гарри, если бы так получилось! Но…

— Иной исход невозможен. Я тоже изучал историю. Но того, что произойдет, никогда не знала наша планета…

Осторожный стук прервал доктора. Багров шагнул к двери.

— А, это ты, Руми.

— Сеньор доктор, Одноглазый Игнасио спрашивает, будут ли еще поручения.

— Скажи, что может уходить. Или нет, я сам рассчитаюсь с ним за работу. А ты скажи Пауле, что мы идем ужинать.

— Слушаюсь, сеньор доктор.

Багров прикрыл за индейцем дверь и посмотрел на Слейна.

— Так вот, Джо, мне осталось четыре дня, чтобы закончить все дела. Потом я распущу прислугу и уеду в столицу — я сам должен увидеть результаты своего многолетнего труда. Здесь останется Руми, и он в назначенный час включит рубильник «Вериты». Джо, как бы мне хотелось, чтобы ты поехал со мной! Конечно, может случиться всякое… Не имею права требовать от тебя и не обижусь, если откажешься. Но очень хотелось бы…

— Чем же поможет тебе хронический неудачник?

— Достаточно, что ты будешь рядом. Одиночество — трудная штука.

— Гарри!..

— Нет, ты помолчи. Ответишь утром. Ведь не на именины приглашаю. «Верита» всколыхнет всю страну, но, где-нибудь в горах или лесах, хотя бы в Кхассаро, в тиши можно переждать, если тебе так лучше… Помолчи, Джо. Пойдем, Паула ждет нас ужинать, а мне еще надо поговорить с контрабандистом.

Поздно ночью журналист постучал в комнату Багрова.

— Ты все работаешь, Гарри? — кивнул он на стол, заваленный бумагами. — Знаешь, не хочу ждать до утра. Я пришел сказать…

— Это опасно, Джо.

— Да уж надо полагать, что нам не поздоровится. Но ты правильно сказал — человек должен за что-то уважать себя. А мне — не за что… Разве за то, что меня когда-то избили, приняв за Хосе Бланко. Но то по ошибке. Словом, я поеду с тобой, Гарри. Дома, то есть в столице, у меня есть дрянной пистолет и сотни три долларов в банке. И то и другое берег на черный день..

— Спасибо, Джо, — просто сказал доктор. Они постояли молча.

— А теперь иди спать, Джо.

 

Глава 14

— Скажи, Гарри, а что будет с той чертовой машиной? Ведь когда в стране начнется заваруха, твой бывший шеф Флетчер и парни из тайной полиции мигом догадаются, чьих рук это дело. Передатчик импульсов можно запеленговать?

— Не беспокойся, Джо, все продумано.

Они сидели в столовой. Одетый по-дорожному доктор бегло просматривал бумаги и бросал в камин.

— Мои люди ничего не знают, даже Паула. Знает все только Руми. Он останется здесь один и в полдень 18 августа включит рубильник. В то время мы с тобой будем в столице. Как ты думаешь, что за груз привез одноглазый контрабандист? Динамит, Джо, обыкновенный динамит. Руми никого не пропустит через горный проход к больнице, чтобы не пострадали простые селяне из окрестных деревень. Если же передатчик запеленгуют и сюда явится полиция или еще кто, тогда мачта и электростанция вместе с «Веритой» взлетят на воздух.

— А Руми?

— Индеец уйдет по горной тропе, минуя перевал. В старину по ней ходили воины его племени, но теперь мало кто знает, Руми должен пробраться в столицу, и мы встретимся в ресторанчике «Подкова».

— Ты полагаешь, что мы к тому времени еще будем способны с кем-нибудь встречаться, кроме как с тюремными надзирателями или грешными душами на том свете?

Багров бросил а огонь последнюю тетрадь и повернулся к журналисту.

— Ты боишься, Джо?

— Боюсь? — Слейн вертел в пальцах сигарету. — Конечно боюсь! Но что из того? Можешь положиться на меня, что бы там ни случилось. Ведь я, ей-богу, благодарен тебе, что ты разрешил мой проклятый вопрос — писать или не писать статью для «Экспрессо». А ты? Тебе не страшно?

Багров пожал плечами.

— Просто не думаю об этом. Начинается то, к чему я готовился несколько лет. Но довольно разговоров. Наверное, Руми уже оседлал коней. Ты готов, Джо?

— А что мне готовиться? Встал и пошел. Ведь я настоящий пролетарий. Омниа меа мекум порто, как говорили древнеримские бродяги, — все свое ношу с собой… Пойдем.

Оседланные кони стояли у ворот больницы, возле них неподвижный Руми. Больничная прислуга — двое мужчин, две женщины и Паула — сидели на крыльце кухни, переговариваясь вполголоса. При виде доктора все встали, мужчины сняли шляпы. Багров подошел к ним.

— Я уезжаю, друзья. И вернее всего, не вернусь. Все вы хорошо работали и были настоящими помощниками и товарищами. Паула, подойди.

Индианка рванулась к доктору. Смуглое красивое лицо ее было печально, широко раскрытый черные глаза смотрели растерянно и жалобно.

— Да, сеньор доктор?

— Вот деньги, Паула. Раздай всем по пятьдесят долларов и столько же возьми себе. Сегодня вы уйдете отсюда. В поселках скажете, что я уехал надолго по делам. Прощай, Паула. Прощайте, друзья.

Индейцы молча поклонились. Привыкшие покорно сносить превратности судьбы, они ничем не выразили своей тревоги и сожаления, только поклоны были почтительнее, чем требовала простая вежливость.

— Ты проводишь нас до скал, Руми, — сказал Багров, садясь в седло.

— Да, сеньор доктор, — ответил индеец.

— Сеньор доктор! — к воротам бежала Паула. Она приникла к стремени, протянув к доктору руку. — Возьмите меня с собой, сеньор доктор! Разве я плохо служила? Я чувствую, что вы больше не вернетесь! Возьмите меня, добрый сеньор доктор! Мне страшно оставаться в горах! Я буду верна, как индейская собака, буду делать все, что прикажете!

Паула говорила быстро, захлебываясь и дрожа.

— В самом деле, Гарри, может, мы…

Багров строго глянул на журналиста, и Слейн умолк.

— Мы не можем взять тебя, девочка. За горами у нас трудное и опасное дело, оно не для женщин. Тебе придется остаться. Ты знаешь старого священника в Кхассаро? Он хороший человек, и мы с ним всегда ладили. Завтра пойди к нему и скажи, что доктор очень просил его о тебе позаботиться. Это все, что я могу сделать для тебя. Прощай, Паула.

Он ласково отстранил плачущую девушку и тронул коня каблуком.

— Славная она девчонка… — пробормотал Слейн. Но доктор не ответил, не обернулся. Склонившись с седла, он что-то говорил Руми, шагавшему рядом. Руми слушал невозмутимо, как будто это были обычные распоряжения по больничному хозяйству — ни кивка, ни жеста.

Там, где тропа вошла в расселину между скал, Багров придержал коня.

— Ты все понял, Руми?

— Да, сеньор доктор.

— С сегодняшнего дня ни один человек не должен находиться на территории больницы.

— Да, сеньор доктор.

— Восемнадцатого августа в полдень включишь рубильник.

— Да, сеньор доктор.

— Если придет полиция, постарайся, чтобы не было жертв. Встретимся, как условились… Ты хорошо запомнил?

— Да, сеньор. Предместье Адигарадо, ресторан «Подкова». Сеньору доктору не надо беспокоиться.

— Хорошо. Прощай, Руми. Поехали, Джо.

Скалы уже скрыли белые домики больницы, отвесные утесы нависли над дорожкой.

— Восточный поэт сказал: «Прохожий, на этой тропе жизнь твоя — как слезинка на реснице…» Итак мой сумасшедший друг, мы вступили на тропу войны.

Багров не ответил.

 

Глава 15

Они вышли на перрон столичного вокзала ранним утром 17 августа.

— Ну, вот она, столица, — сказал Багров, озабоченно вглядываясь в вокзальную суету. — И явились мы вовремя. Ты видишь?

С фасада вокзала пронзительно кричали яркими красками предвыборные плакаты с фотографиями представительных мужчин.

«У тебя нет работы? Ты получишь ее, если отдашь свой голос за партию независимых христиан!» — вещал с оранжевого транспаранта пожилой сеньор в галстуке-бабочке и с лакейскими полубаками.

«Все, чего тебе не хватает сейчас, ты получишь, если править страной будет партия католиков-республиканцев!» — прижав руку к сердцу, внушал с голубого плаката средних лет мужчина с лицом Иисуса Христа.

«Друг! Протяни руку независимым, и ты получишь все!»

«Все порядочные люди — католики-республиканцы!»

— Партии рекламируются, как залежавшаяся селедка, — ухмыльнулся Слейн. — Гарри, у тебя вид деревенщины, попавшего на бал к миллионеру. Ну да, ведь ты давно не был в столице.

— Полтора года. Приезжал сюда в день свадьбы Аниты… Где мы могли бы остановиться?

— Гм… Можно бы у меня, я жиду в недорогом пансионе в четырех кварталах от редакции «Экспрессо». Мы прекрасно устроились бы вдвоем. Но…

— Что — но?

— Говоря по совести, Гарри, боюсь квартирной хозяйки.

— Мегера? Дьявол в юбке?

— Не сказал бы. По отношению ко мне она вполне предупредительная и любезная дама.

— Тем лучше. Где же все-таки «но»?

— Насколько я способен разобраться в женской душе, хозяйка ко мне неравнодушна и даже имеет на меня определенные виды. Когда я дома, что случается довольно редко, она всегда находит причину зайти справиться, не нужно ли мне чего. Достойная особа, но уж слишком болтлива. Рассказывает о своем вдовьем одиночестве, да это бы еще ладно. Она постоянно интересуется моими делами, настроениями, доходами, взглядами на семейную жизнь и так далее.

— Понимаю. Боишься, что она женит тебя на себе или… — Но если нас будет двое, твоей невинности ничто не угрожает, — засмеялся Багров.

— Зато твоя виновность, Гарри, быстро выплывет наружу. Представь себе, что завтра, когда дело пойдет на кристальную откровенность, моя хозяйка явится со своей болтовней. Вероятно, она объяснится мне в любви, и это бы черт с ней, это, как-никак, даже приятно, хотя она, в общем-то, далеко не королева красоты. Да ведь мы тоже выложим ей все, что касается «Вериты»! При первой возможности она поделится новостью с подругой, женой бармена и еще с кем попало. Тогда тайная полиция раньше времени заинтересуется нами. Нет, если хочешь знать мое мнение, тебе, да и мне тоже, следует остановиться в дорогом отеле, где обитают политические деятели и главы мафий. Прислуга там вышколена и нелюбопытна, знакомые вряд ли встретятся. Если записаться под вымышленными именами, есть надежда продержаться еще некоторое время на этом свете. Разумеется, мы должны купить приличные костюмы и вообще приобрести респектабельный вид. А что, тебе не нравится мой план?

— Нравится. Только…

— Вот теперь у тебя «но»! В чем же дело?

— У меня совсем мало денег, Джо. Значительно меньше, чем надо для костюмов, не говоря уже об отеле.

Слейн развел руками.

— Друг мой! Уже который раз ломаю себе голову — святой ты или безумец? Наградить по-царски индейцев, рабочих больницы, а самому сесть на мель! Непостижимо!

— Что тут такого? Я ко всему привык. А представь себе хотя бы ту же Паулу. С деньгами она может открыть лавочку или трактир или удачно выйти замуж. Иначе что бы ей оставалось? Идти на содержание к новому чиновнику полиции?

— Паула — согласен. А другие?

— Все они служили верно и честно. Нет, Джо, я сделал правильно.

— Так ведь я не в упрек, просто удивляюсь. Ну вот что. Есть у тебя дела в столице?

— Только одно: побывать на могиле матери.

— Где мы встретимся, ну, скажем, через два часа?

— В районе Адигарадо есть русский ресторан «Подкова».

— О’кей!

— Что ты намерен делать эти два часа?

— В девять откроется Американский банк. Там у меня отложено на черный день… Думаю, такой день не за горами. Там пустяки, конечно, но с деньгами, ей-богу, лучше, чем без них. Не спорь, Гарри, не спорь. Я хочу иметь свои акции в твоем безрассудном предприятии. И плевать, что дивидендов не будет. Ты вложил уйму долларов, чтобы заварить кашу. Я кладу свои центы, чтобы ее расхлебывать.

— Джо, мне не нравится твой пессимизм.

— Всего только реальный взгляд на действительность, который ты утратил, сидя у себя в горном санатории. Но не тревожься за меня. Скажу и без радиоимпульсов, я с тобой до конца. Мне самому теперь это нужно… Итак, дальнейшее сумасшествие финансирую я. По крайней мере, на такси-то у тебя найдется? Тогда до встречи в «Подкове». В нашем распоряжении больше суток, и провести их в ресторане — право, неплохо придумано!

 

Глава 16

Адигарадо — предместье не очень шумное, не очень тихое, населенное публикой «среднего сословия» — владельцами доходных домов, пивных баров, мелкими лавочниками, зажиточными ремесленниками, торговцами скотом и фруктами. Центром Адигарадо служит рынок, на котором можно купить и продать все — от банана до женщины. Пестрая толпа на обширной замусоренной площади галдит разноголосо и разноязыко, предлагая, убеждая, навязывая. Крупные продавцы и крупные покупатели здесь не водятся, скот и фрукты — основные предметы бизнеса — идут мелкими партиями, для нужд столицы. Фрукты, составляющие 85 процентов всего экспорта «банановой республики», — достояние североамериканской компании «Юнайтед фрут». Компания забирает себе дары банановых рощ и цитрусовых плантаций, диктует цены и законы торговли, великодушно оставляя туземным базарам мелкий бизнес. Агенты «Юнайтед фрут» на рынок Адигарадо не заглядывают, ибо большие партии фруктов, как и политические деятели республики, продаются не здесь, а в великолепном, построенном в староиспанском стиле здании парламента. Зато зазывалы мелких оптовиков орут так, словно торгуют несметными сокровищами древних инков.

В последнее время в привычный шум торга ворвались новые звуки: агитационные машины, залепленные до колес предвыборными плакатами, оглушали толпу мощной радиомузыкой вперемежку с призывами отдать голоса «самой благородной, сеньоры, самой демократической партии!» — независимых христиан или католиков-республиканцев, смотря по тому, чья машина. Лавочники на мгновение замолкали с открытым ртом и выпученными глазами. Потом, адресовав лидеру крепкое словцо, старались переорать десятикратные динамики. Представительные полисмены в форме вашингтонского покроя и с дубинками вашингтонской твердости в достойном молчании наблюдали за порядком в этой беспорядочной сутолоке, и все кругом выглядело благопристойно.

Примыкающие к рынку улицы пытались сохранить чинную тишину и покой. Но машины с динамиками и здесь настойчиво вопили прямо в завешенные шторами окна. Наиболее крупные рестораны превратились в своеобразные предвыборные клубы, у которых, несмотря на жару, толпились зеваки. Солидные сеньоры в белых щегольских костюмах с эмблемами бодро вскакивали на ресторанные эстрады и, потеснив очередную певичку, произносили пламенные речи.

— Голосуйте за сеньора Моралеса, лидера независимых! — заорал на Слейна верзила в оранжевой шляпе и бесцеремонно всучил оранжевую листовку. — Сеньор Моралес все сделает для страны!

— О да, он сделает! — согласился Слейн. — Только для чьей страны, вот в чем вопрос?

Но оранжевая шляпа плыла уже дальше, прославляя грядущие деяния сеньора Моралеса.

Слейн увернулся от дышащего жаром радиатора голубой машины и попал в объятия голубого же сеньора.

— Только католики, только католики! — вопил сеньор, отбирая у Слейна оранжевую листовку и награждая голубой. — Вождь республиканцев Приетта создаст рай на земле!

— Очень приятно, — опять не стал спорить Слейн. — Но лучше бы он поскорей занялся этим на том свете.

Стараясь обходить сборища голубых и оранжевых, Слейн добрался до небольшого ресторанчика с лошадиной головой на вывеске и надписью «Подкова — Podcova». На стеклянной двери надпись по-русски предлагала: «Путникъ, зайди согрѣться отъ холода жизни!».

— Приглашение явно не по сезону, — проворчал журналист, вытирая потный лоб. — Но если учесть, что завтра будет еще жарче…

Он вошел в зал и огляделся.

Небольшой зал с крошечной эстрадной казался бы уютным, если бы не плакаты с убедительно холеной физиономией сеньора Моралеса. Удобные старомодные стулья, чистые скатерти, потрепанное чучело бурого медведя у входа. Пасть медведя раскрыта, точно и он задыхался от жары, желтые бусинки-глаза смотрят на входящего жалобно и безнадежно, как у забытой дворняжки. На стене картины — какие-то барские усадьбы в тенистых липовых аллеях.

В столице «банановой республики» единственный русский ресторан давал хозяину, наверное, неплохой доход. Почти все столики были заняты. Обычная публика предместья: свободные после смены шоферы, механики небольших гаражей, владельцы различных мелких заведений, старички и старушки, пришедшие просто посидеть и поболтать о пустяках, может быть, и в самом деле «согреться от холода жизни» в этой знойной стране.

На эстраде приплясывал и кривлялся обезьянообразный парень. Модным голосом — нарочито грубым, с хрипотцой — он вылаивал слова песни. Длинные, как у женщины, волосы, окрашенные в рыжий цвет, и орангутаньи бакенбарды укутывали бледную мордочку. Певец закатывал глаза, кривил рот, стараясь изобразить непосредственность и экстаз. Старички плевались. Однако молодежь проводила певца, хотя и жидкими, аплодисментами. Пятеро равнодушных музыкантов отложили инструменты и спустились в зал покурить. На смену им выскочил господинчик в оранжевой шляпе и по-испански залопотал о достоинствах сеньора Моралеса. Лысый, с седыми генеральскими подусниками старичок раздраженно отбросил газету и сказал громко по-русски:

— Когда говорят перед приличной публикой, снимают шляпу!

Сеньор не понял, заулыбался и зажестикулировал оживленнее:

— Рафаэль Моралес — друг русского народа!

— Свинья! — буркнул старичок и уткнулся в газету.

Багров сидел у самой эстрады. Он помахал Слейну.

— Все в порядке, — сказал журналист, усаживаясь рядом. — Деньги есть, и жизнь прекрасна. Что будем пить, Гарри?

— Ничего, кроме кофе. Мы должны быть в хорошей форме.

— Жаль. Но все равно о’кей. Есть-то все-таки можно? Чем ты питаешься?

Багров поднял руку, и к столику подбежал официант.

— Миша, накорми моего друга. Угости окрошкой холодной, в такую погоду хороша окрошка.

— Что будет пить ваш друг?

— Сегодня мы пьем только кофе.

Оратор кончил болтать, музыканты вернулись на эстраду.

Снова выскочил патлатый певец и залаял что-то вроде английского битла.

— Очень мило, — сказал Слейн. — Но ты, кажется, говорил, что это русский ресторан?

Багров вздохнул:

— Он поет задушевную русскую песню в американской обработке, только и всего. Владелец ресторана отдает дань моде.

— У вас свободно, сеньоры? То есть, извините, господа!

Неряшливый субъект, не ожидая приглашения, плюхнулся на стул и завертел головой, ища официанта. От него повеяло плохим виски и дешевой сигарой. Слейн вопросительно глянул на Багрова, тот пожал плечами.

— Эй, кто-нибудь! — голос субъекта звучал и развязно и просительно в то же время. — Виски, двойной виски без содовой!

По-русски он говорил с сильным латиноамериканским акцентом; добродушное, в общем-то, лицо все время мелко подергивалось, словно у заики в минуты волнения, и казалось то ехидным, то разочарованным, то брезгливым. Изобразив беспечную улыбку, он кивнул кому-то в зале, подмигнул проходившей мимо девице, но сразу посерьезнел, когда официант поставил перед ним виски.

— Ваше здоровье, сеньоры! — человек проглотил напиток и улыбнулся почти натурально. — Приходится иногда подбодрить себя немного, чтобы пришли в порядок нервы. В последнее время у меня много работы…

Багров равнодушно сказал «да-да» и отвернулся. Но отделаться равнодушием не удалось.

— Видите ли, я изучаю социологию. — Собеседник прищурил зеленоватые глаза и состроил серьезную мину, давая этим понять, сколь значительна наука социология. — Да, пишу монографию на тему… на одну весьма острую тему. В предвыборные дни общественность чрезвычайно наглядно иллюстрирует… ну, вы меня понимаете, сеньоры!

Багров понял, что от него не отвязаться. Наверное, он из тех неприятных говорунов, что считают своим святым долгом развлекать окружающих умной беседой, даже и мысли не допуская, что это может кому-то надоесть. Чтобы такое бесплатное приложение к обеду разделить со скучающим Слейном, Багров посоветовал:

— Кажется, для вас трудна русская речь? Мы понимаем по-испански.

— О, благодарю. Я русский по происхождению, но, сами понимаете, окружающая среда… в университете, на симпозиумах и так далее… Редко вырвешься посидеть вот так среди своих. Похоже, вы нездешние, сеньоры?

По-испански социолог болтал еще охотнее, или после виски голос его стал ровнее. Тик на лице тоже уменьшился, и гамму гримас сменило прочное добродушие.

— Все дело в том, сеньоры, что парламентарии должны отталкиваться от запросов масс, но не идти слепо навстречу запросам масс, не правда ли? Все дело в том, что… Эй, еще порцию виски!

Видимо, дело было именно в этом, потому что с новой порцией его лицо стало еще добродушнее, если только это было возможно.

— Как вы считаете, сеньоры, кто ближе к массам: католики-республиканцы или независимые христиане? — вопрошал он, выглядывая из-за стакана.

Слейн охотно поделился мнением:

— Я полагаю, что если независимые отталкиваются от желаний, а католики не идут навстречу желаниям, то все они весьма достойные сеньоры.

— Все-таки я очень устал. Проклятые нервы…

На лицо вернулись судороги, задергались красные, как у кролика-альбиноса, веки. Он стал неожиданно задумчив.

— В последнее время очень мне не везет, — забормотал он без всякой связи с предыдущими рассуждениями о парламентариях.

— Что так? — поддержал разговор журналист.

— Всему виной мои нервы. У меня была приличная работа… на радиостанции. Не вполне приличная, может быть, но хоть оплачиваемая сносно. Комментатор в русском отделе…

— И что же? Разонравилось сносно оплачиваемое комментаторство?

— О, не в этом дело!.. Не смогу объяснить в чем… Как-то пакостно на душе, и чем дальше, тем тошнее… Не знаю, какая тому причина… Да нет, все это чушь! Главное — сдали нервы. Эмоциональная нагрузка, знаете ли… Приходится поддерживать себя с помощью виски… Они считают, что я выдохся на радио… Придрались к моему акценту, а я что сделаю?! Ведь я только на четверть русский… Что?

Он словно проснулся. Озадаченно поморгал, повертел шеей, будто галстук душил его.

— Кто же вы теперь? — нетерпеливо спросил Багров, всматриваясь в дрожащее киселем лицо. — Вы социолог?

— Что? Да… Хотя едва ли это можно назвать социологией. Из меня сделали обыкновенного провокатора, если уж говорить честно. Нехорошая работа, если по правде сказать… Велели прикинуться социологом. А что я смыслю в социологии, а? Шляться по разным сборищам, кружкам, студенческим сходкам, вылавливать «левых», «красных»… С моими-то нервами!.. И получать гроши, на которые невозможно прилично жить…

— Зачем? — неожиданно спросил Слейн.

— Что — зачем? — споткнулся «социолог».

— Зачем жить таким, вроде вас?

— Но, сеньоры… Простите, это все нервы… — он зашипел, точно проткнутая камера, и прижал ладонями гримасу ужаса.

— Здорово развезло его, — заметил Слейн по-английски. — В такую жару нельзя много виски. Однако, какая сволочь!..

— Это не от виски, Джо. — Багров взволнованно вытер лоб скомканной салфеткой. — Это… Руми включил «Вериту»!

— Не может быть! Ты всегда уверял, что Руми точен. А ведь срок наступит только завтра. И потом… посмотри-ка, — он указал на эстраду, где опять распинался сеньор в оранжевой шляпе. — Этот врет про своего лидера, и хоть бы что!

— И все-таки говорю тебе, Руми включил «Вериту». Взгляни на этого слизняка. Видишь, как блестят глаза? И он только что выбросил прямо на стол свои тайны, хотя за это может потерять и последнюю «работу».

— Так почему же продолжает так громко врать сеньор избиратель? Почему орут чепуху динамики машин? Слышишь? Что ж, на таких джентльменов не действуют импульсы?

— «Вериту» нельзя включить сразу на полную мощность. Надо сначала дать войти в режим. Кроме того, «импульсы правды» в первую очередь и сильнее влияют на психику более чувствительного индивидуума. Как, например, этот пьяный изнервничавшийся подонок. Но Руми всегда точно выполняет приказания! Значит, что-то случилось в Кхассаро…

— Жить зачем? Еще чего спросите! — опять нервничал «социолог». — Жить и льву, и скорпиону хочется… Кто грызет, кто жалит — так и быть должно… Ах, нервы!..

На него не обратили внимания.

— Тебе видней, Гарри, — сказал Слейн, вставая. — И если пьяный шпик может служить за индикатора импульсов, то нам надо бежать в ресторан «Акварио», там у оранжевых христиан главный муравейник. Идем, иначе пропустим самое интересное. Сколько надо «Верите» на раскачку?

— Минут двадцать, — бросил на ходу Багров.

 

Глава 17

Агитмашины то вещали, то верещали, производя необходимый сумбур в головах избирателей. Улица обожгла солнцем, ошеломила шумом.

Им посчастливилось поймать свободное такси, и минут через десять они вышли у подъезда ресторана «Акварио». Вся правая сторона улицы уставлена шикарными легковыми автомобилями и автобусами. Белоснежный полисмен фехтовал дубинкой, безуспешно пытаясь разрядить пробку на проезжей части квартала. Рядом с символическим знаком созвездия Водолея над зеркальными дверями ресторана надрывался сверхмощный динамик!

— …И господь благословит народ, покорный его воле! И осенит благодатью своей! И даст каждому кров, и хлеб насущный, и радость, ибо вы голосовали за независимых христиан!

— Сейчас вас осенит, сеньоры, — пообещал Слейн динамику. — Гарри, поглядим еще разок на того благополучного бегемота на плакате! Это и есть сеньор Моралес. Вот сейчас «Верита» развернется на полный ход, и у этой морды будет совсем иное выражение. Честное слово, ради такого зрелища стоило сидеть три года в трущобах и горах!

Они протолкались сквозь толпу зевак, Слейн помахал перед носом оранжевого здоровяка корреспондентским удостоверением и туманно объяснил:

— Мы за господню благодать.

Их пропустили.

В зале было тесно, как в консервной банке. На эстраде сияла свежей апельсиновой окраской переносная пластмассовая трибуна. Над ней лучезарно улыбался сеньор с оранжевой бутоньеркой в петлице фрака. Слейн толкнул друга:

— Нам везет, нам удивительно везет! Сам сеньор Моралес осчастливил избирателей! — И он крикнул, сколько хватило голоса: — Слушайте! Слушайте сеньора Моралеса!

Стоявшие рядом оглянулись на Слейна. Оратор улыбнулся еще шире и поклонился на голос. Живой Моралес выглядел старше и подержаннее, чем Моралес плакатный. Но все же благообразный, благополучный облик лидера вызывал у обывателя доверие к партии независимых христиан. Узкий лоб успешно дополняла лысинка. Короткие усы над полными красными губами щетинились от улыбки. Голова плавно поворачивалась на толстой шее, черные глаза по-хозяйски обводили толпу. Роль политического деятеля приучила лидера к сдержанности в жестах и выражениях, но если на сеньора Моралеса надеть клеенчатый фартук, он ничем не отличался бы от лавочника средней руки, торговца рыбой, мясника. Такое сходство льстило самолюбию обывателей Адигарадо.

Моралес сложил широкие, как лопаты, ладони в рукопожатие и потряс ими над головой, приветствуя аудиторию. Белый фрак чуть не лопался, круглое лицо налилось кровью от натуги.

— Сеньоры избиратели! — возопил Моралес. — Никто не хочет себе плохого. Так зачем вам голосовать за республиканцев, когда вы не видали от них ничего хорошего? Если уж говорить честно, так республиканцы — сборище жуликов! Не так ли, мои добрые друзья?

Багров шепнул:

— Странно. Или Руми очень медленно выводит реостаты…

— Подожди, — отмахнулся Слейн. — Пока что Моралес вещает сущую правду.

— Кто же выведет страну на путь процветания и прогресса, кто?! — Моралес оживленно задвигал головой. — Только партия… только партия независимых хри… хри…

Моралес сбился.

— Что он хрюкает? — громко спросили из толпы. — Подавился, что ли, своей партией?

— Только партия независимых христиан может… сделать меня членом парламента!

Моралес сказал не совсем то, что ожидалось, и в зале стало очень тихо. Багров сжал плечо журналиста.

— Слушайте сеньора Моралеса! — весело крикнул Слейн, чувствуя знакомое волнение, как тогда в больнице. — Слушайте, сейчас он откроет вам свою программу!

— Да, программу… Что я хотел сказать? Я хотел… Гм…

— Если хотел, так говори, черт возьми! — поторопил события голос от двери. И Моралес сказал:

— В конце концов, дьявол с ней, с программой. Я хочу в парламент…

Он сказал, и черные заблестевшие глаза полезли из орбит, как у быка, которому всадили в шею первую бандерилью.

— Старый президент два срока сидит в кресле, этот выживший из ума осел чем-то нравится американцам из «Юнайтед фрут». Но на сей раз янки немного отпустили вожжи и дали нам возможность разыграть выборы самим… Они знают, что ни я, ни мой конкурент Приетта — будь он проклят! — не станем плевать против ветра и ссориться с «Юнайтед фрут». А то они нам быстренько устроят государственный переворот… Ну да, североамериканские фирмы, которых называют друзьями… они грабят страну. А кто ее не грабит? Мы… и я… только маклеры у них… Но моя жизнь и мои деньги! Кто скажет, что маклеру не нужны жизнь и деньги? Пусть делают что хотят, не стану я ссориться с янки…

Из задних рядов выкрикнули:

— Если ты, сволочь, собрался служить янки, так на что тебе парламентское кресло?

Обливаясь потом, Моралес обеими руками уперся в край трибуны… Его телохранители и прихлебатели оторопело замерли. Никто не мог понять, что случилось с лидером и что нужно делать. Не тащить же лидера партии независимых христиан в тайную полицию за «красные» высказывания.

— Если я стану депутатом парламента!.. Я протащу закон… чтобы добиться для оранжевых… для себя… посредничества между «Юнайтед фрут» и теми плантациями, которые янки еще не слопали! О, я сумею подложить свинью наглецу Приетте! Он оттягал у меня почти весь кофейный экспорт! Что будет с моей фирмой, если он пролезет в парламент депутатом от Адигарадо?.. Ах, сеньоры!.. Мне плохо…

Моралес схватился за лысину и зашатался, трибуна повалилась. У дверей ресторана закипал угрожающий гул. Слова лидера через динамики прозвучали на всю улицу и были встречены громкими криками разбухшей толпы. К «Акварио» сбежались шоферы и грузчики из ближайшего автогаража, скотоводы, приехавшие в Адигарадо из окрестных ранчо. Привратника выкинули на тротуар.

— Вы слышали, ребята?!

— Мы и раньше знали!

— Знали, но когда вот так…

— Ах ты, боров!

— Вот они, наши политики!

— Нас продают за крохи с американского стола!

— Бей предателя!!!

Над головой Моралеса пролетела тарелка и разбилась о его изображение на плакате. Лидер присел и втянул голову в жирные плечи.

В зале поднялась суматоха. Метко брошенный булыжник ударил в плечо телохранителя, тот упал, и а общем шуме не слышно было его крика. Визжали женщины, сыпались, звеня, стекла.

Один из телохранителей Моралеса, широкоплечий, хмурый, с тяжелой челюстью и кривым носом, выхватил пистолет, выпустил несколько пуль в потолок и бульдозером пошел сквозь кричащее месиво. За ним, окружив уничтоженного своим выступлением лидера, двинулась поредевшая кучка оранжевых.

На улице, на ступенях входа, оранжевые уперлись в молчаливую стену грузчиков. Мускулистые смуглые парни в грязных майках и рубахах недобро глядели на Моралеса и его свиту, закрывая дорогу к автомобилям. Белоснежный полисмен отбежал на угол квартала и что-то кричал в телефон-автомат.

— Как ты дошел до этого, Френк? — угрюмо спросил кривоносого телохранителя рослый грузчик с красным платком на шее, покачивая в руке увесистый булыжник. — Ведь ты сам из наших, и ты был честным боксером. Как же это ты, Френк, а?

Телохранитель опустил пистолет и шагнул вперед.

— Лучше бы вы пропустили нас, Челли. Сам знаешь, после того как меня изувечили на ринге в прошлом году, я уже ни на что не годен. А эта сволочь, — он кивнул через плечо на оранжевых, — они дают мне три доллара в час…

— Пять долларов, Френк, пять долларов! — прохныкал Моралес, прячась за спины оранжевых.

— Вот видишь, Челли. Где я еще заработаю столько? Ведь у меня четыре малыша, ребята.

— Френк, ты защищаешь предателя.

— Знаю. Но я честно должен отработать свои доллары, что взял вперед. Мери их, наверное, уже истратила. Честное слово, мне и самому противно, ребята… Я все равно не могу стрелять в вас, и вы правильно сделаете, если меня пристукнете. Но я честный человек и должен отработать свои доллары…

Из переулка вылетел конный отряд полиции. Увязая в суматохе тротуара, полицейские двинулись к ресторану.

— Ладно, — сказал грузчик, которого бывший боксер называл Челли. — Что-то случилось в этом мире, ребята. Я не знаю — что. Но чувствую: наши булыжники еще пригодятся. Пусть идут эти, как вы думаете?

Стенка грузчиков неохотно расступилась.

— Спасибо, ребята, — пробормотал Френк и понуро пошел в проход. Оранжевые благополучно, не считая дюжины безответных затрещин, пробрались к автомобилям.

— Эй, Френк! — крикнул кто-то. — Получай свои доллары и возвращайся к нам!

Бывший боксер помахал рукой и втиснулся в дверцу автомобиля. Багров и Слейн наблюдали всю картину из разбитого окна ресторана.

— Вот и начало! — весело сказал Багров. — Неплохое начало! Идем, Джо. Еще только два часа, а сегодня многое должно произойти.

— Будет всеобщий мордобой, помяни мое слово, Гарри. В двух кварталах отсюда, в спортивном клубе — штаб католиков. Поглядим, каких успехов достигли.

Почти бегом они направились к спортклубу. Полицейские уже расчистили улицу от людей и машин и теперь крутились на конях у «Акварио», не зная, в чем дело и кто зачинщик. Постовой полисмен что-то сбивчиво объяснял лейтенанту. Офицер ругался:

— Сеньор Моралес занимался красной пропагандой? Сеньор Моралес бранил президента и американцев? Да ты пьян, олух!

 

Глава 18

— Ради бога, Гарри, не так быстро! — Слейн еле поспевал за другом. — Бросок по такой жаре и при моей комплекции… Ты поджарый, как койот, тебе легко. Или ты хочешь, чтобы меня в такое интересное время свалил на мостовую солнечный удар?

— Не стоило бежать, Джо, — разочарованно сказал Багров. — Мы опоздали.

У разнесенных в щепы дверей спортклуба тоже дежурила конная полиция. Копыта выбивали нервную дробь по осколкам стекла и зеркал, по голубым шляпам и бутоньеркам. Улица казалась пустой, как ей и следовало быть в час сиесты, но сегодня пустота ее дышала тревогой. Из-за опущенных занавесей выглядывали испуганные лица обывателей, в глубине дворов возникали и гасли какие-то шумы и вскрики.

— Здесь вышло похлеще, — заметил Слейн, обходя пятна крови на тротуаре. — И не удивительно: ведь поблизости находится бюро по безработице. Эй, приятель! Что тут было?

Круглое потное лицо, выглядывавшее из окна маленькой кофейни, вытянуло губы, вытаращило глаза.

— Тс-с, не так громко, сеньоры. Не хотите ли чашечку кофе?

Они зашли в пустую кофейню. Толстяк хозяин гостеприимно усадил их под вентилятором, принес невкусный подгоревший кофе и полушепотом рассказал о событиях.

В самом деле, католикам пришлось плохо. Их лидер Приетта начал речь в спортклубе в тот же час, что и его соперник Моралес в «Акварио». Более энергичный и темпераментный Приетта, кофейный король внутреннего рынка страны, успел наговорить немало саморазоблачений, прежде чем орава безработных стащила его с подмостков. Нагрянувшей полиции пришлось поработать дубинками, пока толпа разбежалась. Четверых телохранителей, двух полицейских и самого Приетту отправили в госпиталь. Потери нападавших неизвестны. Когда полиция загнала отбивавшихся безработных в раздевалку спортклуба и уже готовилась отправлять на машинах в тюрьму, какой-то оборванец крикнул лейтенанту:

— Живодер! Чем защищать предателей, лучше бы ловил бандитов! Или бандиты сунули тебе взятку?

И побледневший лейтенант заорал в ответ:

— Молчать! Об этом никто не должен знать!

В рядах полиции произошло замешательство, чем и воспользовались бунтовщики. Они прорвались к выходу и унесли своих раненых. Задворки приняли и укрыли их.

— Сеньору Приетте было совсем худо, — шептал хозяин. — Он плакал и говорил, что сошел с ума, что теперь не сможет обманывать даже глупых лесных индейцев.

— Именно от этого ему и было совсем худо, — прокомментировал Слейн. — А скажите, хозяин, что вы намешали в свой дрянной кофе?

— Господь свидетель, что… — толстяк воздел руки к потолку. — Немного пережаренного маиса… совсем немного… меньше половины, сеньоры. Святая дева, что там еще стряслось?

Дикий вопль донесся с улицы. Кричала женщина, пронзительно, отчаянно. Слейн и Багров выбежали из кофейни.

Женщина в порванной кофте, с распущенными волосами, бежала по мостовой. Искаженное страхом лицо, истошный крик на бегу — все говорило о постигшем ее несчастье. Ее догонял и уже протягивал руку, чтобы вцепиться в волосы, разъяренный мужчина в одних пижамных брюках, с большим кухонным ножом в правой руке. Несколько полицейских бросились наперерез бегущей паре.

— А ну успокойся! — рявкнул один, хватая мужчину поперек груди, в то время как его товарищ вывернул руку преследователя. Нож звякнул о мостовую. Трое полисменов перехватили все еще кричавшую женщину.

— Убью! — вырывался мужчина. — Пустите!

Его повалили и отнесли в тень аллеи.

— Да говори же, что случилось? — полисмен вытянул мужчину дубинкой по голой спине.

— Какого дьявола суетесь в чужие дела! Я Педро Химес, хозяин шляпного магазина, меня тут все знают! А она моя собственная жена! Только что она выложила мне всю правду… Эй, верните нож! Это мой нож и моя жена!

— Да отвечай толком, что она?

Поворачивая багровое лицо от одного к другому, Химес кричал:

— Мы пошли в спальню отдохнуть от проклятой жары… и я спросил, просто так спросил, зачем она опять таскалась к ювелиру-итальянцу. А что она мне ответила?! Говорит, что и раньше-то меня терпеть не могла, а сейчас хоть бы я поскорей сдох от своего геморроя! А итальянец, он… Пустите меня, дьяволы!

— Лежи, а то еще убьешь бабенку, — полисмен крепче прижал шляпника к земле.

— Убью! — рвался тот. — Она предала супружескую честь!

— Ну-у, ты, наверное, тоже не упускаешь своего по женской части.

— Я мужчина! Это же совсем другое дело. И потом, она никогда за мной ничего не замечала!

Женщина сидела на горячих камнях мостовой, зорко следила за мужем и плакала.

— Как же вы этак неосторожно, сеньора? — не то с сочувствием, не то с издевкой спросил полицейский.

— Ах, добрый сеньор полицейский, со мной и прежде всякое бывало, но в первый раз я проболталась… Сама не знаю, как это вышло…

По ее плечу стекала кровь от свежего ножевого пореза. Полицейские совещались, что теперь делать с супругами.

— Вот побочный результат «импульсов правды», — подмигнул Слейн.

Багров посмотрел на него удивленно:

— По-твоему, тайный разврат лучше? Пусть ювелир веселится втихомолку? Будь ты на месте шляпника, что бы ты предпочел?

— Предпочитаю не быть на месте шляпника. Лучше уж совсем не жениться, чем бегать потом по улицам в одних штанах и с ножом. А шляпнику надо бы уладить дело миром, тем более, что и сам он не святой Иосиф.

— Все наше общество, от семьи до государства, должно, наконец, очиститься от фальши. Конечно, жертвы неизбежны. Но это — нужно. Иначе я не рискнул бы взять на свою совесть такие вот микродрамы. Но нечего нам торчать здесь. Я теперь чужой в столице и не могу влиять на события, но наблюдать их надо. Вот такси, и, кажется, свободное. Едем, Джо.

— Куда?

— В центр, к правительственному дворцу, — сказал Багров шоферу и Слейну сразу.

— Слушаюсь, сеньор, — ответил шофер-негр, с любопытством оглядывая шляпника и женщину. — Семейный скандал? Сегодня я насмотрелся таких историй. И даже заехал домой поглядеть, как чувствует себя моя Салли.

— Ну и как она себя чувствует?

Негр белозубо засмеялся.

— Так ведь эти-то, богатые, они бесятся с жиру. А у моей Салли хозяйство, ребятишки, вечно надо сводить концы с концами — не до мужиков ей. Нет, все у нас в порядке. И у меня и у Салли. А я вот не пойму, что сегодня приключилось со всеми.

У въезда на площадь правительственного дворца их такси обогнала черная закрытая машина с толстыми стеклами и звездным флажком на радиаторе.

— Янки беспокоятся, — заметил шофер. — В столице сегодня что-то не так… А им надо, чтоб все было как прежде…

Он резко затормозил — им преградил путь полицейский патруль на мотоцикла.

— Эй! — крикнул сержант. — Приказано никого не пускать на площадь! Придется вам вернуться, сеньоры.

— Что там творится? — кивнул Слейн на дворец.

— Откуда нам знать? — пожал плечами сержант. — Все правительство в сборе, приехал посол Штатов и представитель «Юнайтед фрут»… Но, сеньоры, нам приказано не разговаривать ни с кем. Уезжайте, сеньоры, уезжайте!

— Что ж, придется, — с сожалением сказал Слейн. — А какой репортаж мог бы я написать, если бы присутствовал сейчас во дворце! Вот что, Гарри, мне до слез хочется сейчас увидеть моего шефа. Любопытно, как чувствует себя редактор «Экспрессо» в новой обстановке.

— Немного позже, Джо. Мы на минуту заедем в «Подкову». Ведь там назначена встреча с Руми. Надо обязательно предупредить Мишу — это официант, мой старый знакомый, — чтобы позаботился о Руми, если индеец явится без меня. Кто знает, что с нами случится в эти дни… Хотя я полагаю, что не придется взрывать «Вериту», но… Шофер, везите в предместье Адигарадо.

Такси развернулось на краю безлюдной площади и помчалось назад. Где-то близко слышались выстрелы.

— Там что-то неладно, — озабоченно сказал шофер. — Не объехать ли другой улицей?

— Давай прямо, посмотрим, — Слейн не собирался ничего упускать.

Но прямо проехать на удалось, У поворота в квартал, где то вспыхивала, то затухала перестрелка, полицейский поднял сигнал «стоп». К машине подбежал сержант с револьвером наготове.

— Отвечайте быстро: вы гангстеры? Сообщники мафии?

— Ни то, ни другое, — поспешил ответить журналист. — С чего это вам взбрело в голову?

— Кто вы такие?

— Я журналист из «Экспрессо», торопливо сказал Слейн, пока Багров не успел открыть рот. — Вот мое удостоверение. А это мой друг.

Мельком взглянув на документ, сержант убрал оружие.

— Вот уж что сейчас удобно, — усмехнулся он, — что можно верить на слово. Поезжайте, сеньор журналист. Только кружным путем, здесь опасно.

— Почему?

— Представляете себе, сеньоры, какой-то субъект бежал по улице и налетел на полисмена. Полицейский его стукнул легонько и спросил первое, что в голову пришло: «Кто ты такой, что таранишь полицию?» А тот и брякнул: «Я из мафии». Его задержали, он и рассказал, что в соседнем доме тайная квартира торговцев наркотиками. Дом окружили, но у преступников оружие…

— Да, опасные для вас настали времена.

— Опасные? Ну, это пустяки, я рад, что мне выпала перестрелка с жульем. Гораздо хуже моим товарищам, которых направили в рабочие кварталы. Вот уж действительно, хуже некуда! С одной стороны, рабочие правы. А с другой — приказ стрелять, ежели что… А мафия, тут дело ясное, ее уничтожать надо. Но уезжайте, сеньор журналист! Согласно приказу, мне не следует беседовать с вами. У вас и так будет много работы по нынешним временам. А может, окажетесь без работы…

— Почему?

— Да ведь видите, что творится! Можно говорить только правду. Наверное, и писать только правду? О чем же тогда писать нашим журналистам, а?

— О’кей, сержант, вы рассуждаете как «красный»!

— Что же делать? — смутился молодой полицейский. — Если не получается по-прежнему… Уезжайте, прошу вас! Иначе не знаю, что еще наговорю…

Шофер включил задний ход, потом такси свернуло в ближайший проулок.

«Подкова» тоже выглядела плачевно, вторжение «Вериты» и здесь оставило след. Приглашение «зайти согреться от холода жизни» разбито вдребезги. В зале словно вихрь прошел: опрокинуты столы, осколки посуды на полу, чучело медведя валялось у входа, глядя в потолок бусинками глаз. Растрепанный хозяин встретил жалобами:

— Едва ли что найдется для вас, господа. Разве что холодные закуски. Господи батюшко! — он широко, по-православному перекрестился. — И что случилось с миром?

— А что случилось с вашим рестораном? — задал встречный вопрос Слейн, чтобы как-нибудь не ответить самому.

— А вот видите, сударь, — от волнения хозяин путал русские и испанские слова. — Все тут перебесились. Началось с того господина в оранжевой шляпе. Еще который кричал, что их Моралес — друг русских. Ну и пусть бы себе кричал, еще лучше — посетители идут поглядеть, что он так разоряется. Какое нам дело до их парламента? Не все ли равно, кто правит, лишь бы жить давали да заработать. Но этот оранжевый такое начал! Дескать, голоса ваши нужны, а самих вас ни к чему совершенно… Что ежели все эмигранты сдохнут, то им, испанцам, больше работы останется. Избили испанца и выкинули. А наши подались в рабочие кварталы, — хозяин наклонился к Багрову и шепотом: — Сказывают, там чуть ли не восстание! Господи, спаси и помилуй!

— Восстание, говорите? — насторожился Багров.

— Да уж бог их знает… Будто на одной фабрике директор что-то там сказал рабочим, вот и взбунтовались.

— Скажите, где ваш официант Михаил Клименко?

— И он, и он убежал вместе с прочими. Господи, какие убытки! — причитал хозяин, держа в руках разбитую тарелку.

— Идем в рабочие кварталы, Джо! — Багров толкнул дверь. — Ах, черт, это еще кто?

Потирая ушибленный лоб, от входа пятился низенький плотный человек в синем рабочем комбинезоне.

— Погоди-ка, приятель, — Слейн уцепил за шиворот сеньора, которому явно хотелось поскорее уйти. — Ты что, подслушивал?

— Я… да… тысяча извинений, сеньор Багров…

— Вы меня знаете? Откуда?

— Ах… м-м… по фотографиям…

— Кто вы такой?

— …Агент тайной полиции… — извиваясь в руках Слейна, шептал шпик.

— Ой! Владычица святая! Опять тайная полиция!.. — хозяин ресторана поспешил захлопнуть дверь и убраться от греха.

— Вы следили за мной? — допрашивал Багров.

— Да…

— Для чего? — спросил уже Слейн, перехватывая правую руку шпика. В кармане нового комбинезона Слейн нащупал пистолет и забрал его. — Для чего, скотина?

— Служба такая, сеньоры… Не бейте меня, сеньоры, не надо!

— Очень даже надо. Почему ты следил за сеньором Багровым, отвечай?

— Скажу, только не бейте! — стучал зубами шпик. — Я искал вас, сеньор Багров, когда вы бежали из лаборатории под Санта-Дорой… Мой начальник… вы ведь помните сеньора Мануэля?.. дал фотографии и приказал обшарить всю столицу. Он считал, что вы сюда обязательно приедете, что искать вас надо или в «Подкове», или где-нибудь около вашей невесты. О, мы с нее взгляд не сводили! У вас хороший вкус, сеньор… — шпик заискивающе улыбнулся дрожащими губами. — Полтора десятке агентов высматривали вас по всему городу, на вокзалах, в поездах. Но никаких следов! Шеф был в бешенстве. А потом один мой коллега под Сан-Гвидо нашел ваш труп. Извините, не ваш труп… с документами Багрова. Как мы были рады — ведь шеф совсем нас загонял…

— Ну? Дальше! — тряхнул Слейн примолкшего шпика.

— Дальше? Вот и все, сеньоры. А два часа назад меня срочно вызвал к телефону шеф и сказал, что вся эта кутерьма… что это ваши фокусы, сеньор Багров. И, следовательно, вы живы. Ваши фотографии разосланы по всем провинциям. Но я сразу догадался идти к «Подкове». Ведь я опытный агент…

— Лучше бы ты искал в другом месте. Но раз уж пришел сюда, пойдем-ка с нами, опытный агент. — Слейн потянул шпика к воротам, ведущим во двор «Подковы».

— Нет!! — заорал шпик. — Вы убьете меня! Я не хочу умирать!!

— Ну и что? — Слейн треснул его по затылку. — Мы тоже не хотим. А так как нас большинство, пострадать придется все-таки тебе. Перестань верещать!

Шпик кусался и орал, призывая полицию.

— Ах ты! — выругался Слейн, отдергивая прокушенную руку. — Вот они, легки на помине… Бежим, Гарри!

К «Подкове» мчался патруль верховых. Багров приподнял шпика и с силой бросил на мостовую. Они нырнули в калитку ворот, перескочили кирпичную ограду и побежали меж абрикосовых деревьев сада. Перемахнули еще два забора, миновали грязные задворки с кучей бочек и ящиков и вышли в переулок.

— Веселенькое дело! — ворчал Слейн, задыхаясь. — Теперь этот тип выдаст нас — по долгу службы и по свойствам «импульсов правды». Пристрелить бы его… Ты хоть умеешь стрелять из этой штуки, Гарри?

— Умею. Но… не привык стрелять в человека…

— Ах вот как! Ты не привык! Мой милый друг, придется тебе срочно освоить такую привычку. Иначе другие, кто уже насобачился на этом деле, нас не упустят… Гарри, лучше бы не ходить через базарную площадь. Лучше бы задворками.

Но Багров уже шагал к торговым рядам, и Слейну ничего не оставалось, как последовать за ним.

— А все-таки «Верита» работает нестабильно… — поморщился Багров. — Порою излучение падает до нуля… Интересно было бы проверить настройку блока модуляции…

— Боже мой, Гарри! Да упади оно все до нуля, я бы только обрадовался! Нас самих того и гляди… до нуля!

На рынке сегодня почти пусто, торговля не идет. Слепо глядят закрытыми ставнями кофейни, растерянно толкутся лавочники.

— Эй, что там за стрельба? — окликнули их из одной кучки лавочников. — Кто в кого?

— Полиция. В нас, — ответил Багров.

— Вон как! — лавочники с любопытством обступили их.

— Кажись, вы не похожи на бандитов. А впрочем…

— Мы не бандиты. Просто один шпик узнал меня по фотографии.

— По фотографии? Ты что, чемпион или артист?

— Он, наверно, «красный». Ты ведь «красный»?

— Нет.

— За что же вас ловят?!

— Я изобрел «Вериту»…

Слейн потянул друга за рукав. Но их уже плотно обступили.

— Чего, чего изобрел? Слышите, ребята, он какой-то ученый! А скажите, сеньор ученый, откуда свалилась такая беда на наши головы, что все болтают правду, к делу и не к делу? Говорят, ученым все известно, так вот скажите-ка.

Владельцы веселых домов, оптовики и лавочники, обыватели предместья окружили, дышали чесночным смрадом, блестели любопытством глаза.

— Я изобрел «Вериту», — повторил Багров. — Как бы вам объяснить… Словом, сейчас никто не сможет солгать. Понимаете? Наступили времена правды для всех, чистой правды!

Переглядывались недоуменно, морщили лбы, силясь понять. Мясник в клеенчатом фартуке присвистнул. Прошелестел недоверчивый шепоток. Все смотрели на Багрова. Потом мясник сказал:

— И это вы изобрели такую пакость?

— Почему пакость?!

— Выходит, теперь не слукавишь даже в малости?

— Совершенно верно! Довольно вам морочили головы… Но пропустите нас, друзья, мы торопимся.

— Нет, погодите, — заступил путь мясник. Брови его сосредоточенно сдвинулись. — Погодите. Значит, это вы все натворили?

— Но ведь когда-то должна же восторжествовать правда!

— Для чего? — тупо спросил мясник.

— Как для чего? Наверное, вы меня не поняли…

Из толпы вынырнул худой сморщенный старик в грязной панаме.

— Так это вы!.. Вы устроили! А зачем?! Он правильно говорит — зачем? Вот я… Всю жизнь я лепил таких божков, — старик выхватил из-за пазухи тряпицу, развернули поднес к лицу Багрова глиняного уродца. — Видите? Я всем говорил, что нашел его в древнем заброшенном городе инков. И мне за них хорошо платили разные туристы и бездельники. А теперь я так и говорю: это моя работа… И никто не дает ни сентаво! Нет, сеньор ученый или как вас там! Зачем мне ваша правда, если из-за нее будет голодать семья!

— А вам самому разве не тошно жить обманом? — Багров с сожалением смотрел, как старик, гримасничая и размахивая руками, то подступал, то пятился, словно в танце.

— Тошно?! А те, богатые туристы, они тоже обманом заимели свои деньги, и им не тошно! Или они разбогатели работая на плантациях? Они обманывали, и им не тошно! Почему я должен…

— В самом деле, сеньор, чего вам вздумалось морочить людей какой-то правдой? — перебил его мясник. — Вы бы сперва спросили, кому это надо. Вот мне, например, не надо. И ему тоже. И ему…

Толпа глухо зароптала.

— Я больше ничего не умею делать, кроме глиняных божков! — бесновался старик. — Всю жизнь кормлю семью, и пока мог врать, все было хорошо…

— Правда должна быть одна для всех, — терпеливо объяснял Багров, с тревогой посматривая в примыкавшие к площади улицы. — Одна правда — для богатых туристов и для тебя, старик. Тогда и богатства разделятся честно между всеми. Если ты, старик, хорошо работаешь, у тебя должно быть благополучие в доме…

— Кусок хлеба без вранья не заработаешь, а он болтает про общую правду!.. — не слушал и брызгал слюной старик.

— Пустите, нам нужно идти. — Слейна не на шутку тревожила толпа.

Мясник презрительно сплюнул и скривил рот.

— Нет, кто тебя просил путать наши дела! Я жил спокойно, никого не трогал и хотел бы, чтоб меня не трогали. А на все остальное мне наплевать. Каждый вечер я выпиваю свою рюмку гуаро и сажусь сыграть партию в домино. А теперь мне все как-то тревожно, все боюсь, что скажу что-нибудь такое… Нет, правда — это невыгодно!

— Разве все счастье только в выгоде?! В рюмке водки и партии домино?! Разве достойно человека постоянно жить в лицемерии и равнодушии!

Багров начинал терять терпение, но еще пытался объяснить этим людям их неправоту. Выросшая толпа зароптала громче.

— Вы слышали, что он тут несет?! — выкрикнул мясник, надвигаясь на Багрова и Слейна. — Мы лицемерные, а он, стало быть, нет! Мы равнодушные и недостойные!.. Ты, стало быть, лучше всех? А кто тебя просит соваться куда не надо? Нет, кто тебя просит?! Будь как все или проваливай со своей правдой к чертовой матери! — Он повернулся к толпе. — Ребята, вы слышали? Этот парень честный, а мы все дрянь! А? Как вам нравится?!

— Бей его! — завизжал старик и спрятался за спины. И все эти лавочники, содержатели притонов, менялы и ростовщики, поднимая с земли кто камень, кто палку, подались грозно вперед. Слейн поднял револьвер:

— Эй, вы! А ну, затормозите!

Обыватели замялись.

— Кто будет теперь кормить мою семью? — верещал старик, хоронясь за жирную спину мясника.

Багров и Слейн стояли спина к спине. Толпа чуть отступила, выжидала чего-то, готовилась, решалась — броситься на этих двоих…

По площади дробно застучали конские копыта. Десятка два полицейских на рысях цепочкой охватывали рынок. Кучки обывателей шарахались, разлетались, как воробьи. «Р-разойдись!» — орал офицер.

— Вы что, не слышите? — обрадовался неожиданному выходу Слейн. — Сеньор полицейский офицер приказывает вам разойтись!

Толпа стала распадаться.

— Сто-ой! — в цокот копыт врезались выстрелы. Конникам мешали прилавки и бегущие обыватели. Друзьям удалось ускользнуть в примыкающую к рынку тесную улицу.

— Не отставай, Джо! — торопил Багров запыхавшегося журналиста. — Надо искать лазейку…

— Гарри! Впереди синие мундиры…

Верно, навстречу бежало несколько пеших полицейских. Беглецы оказались запертыми в улице. Дома и лавчонки с опущенными жалюзи слепо и равнодушно смотрели с двух сторон.

— И ведь никто не стреляет, черт бы всех побрал! Они наверняка знают, с кем имеют дело. Мы нужны живыми и невредимыми. Ну и на том спасибо…

— Смотри, Джо! Вон там оружейный магазин!..

В самом деле, неподалеку от них обитая железом дверь чуть приоткрыта… Не пригибаясь, одним рывком они добежали до магазина, над входом которого висела жестяная двустволка. Багров с налета ударился грудью о косяк.

— О, дьявол!..

И повалился в прохладную темноту… Чьи-то руки подхватили, кто-то сказал: «Осторожнее!», позади хлопнула дверь и звякнул засов.

— Темновато у вас, сеньоры, — услышал Багров голос Слейна. — Со свету ни черта не видать. А позвольте узнать, вы нас взяли в плен или спасли от плена?

Ответа он не услышал — дверь загрохотала от ударов.

— Именем закона, открывайте!

В железные ставни тоже колотили прикладами. Через щели ставней пробивались лучики света, глаза привыкали к полутьме магазина, Багров разглядел, что какие-то люди заваливают дверь магазина ящиками. Дребезжащий тенорок умолял:

— Сеньоры, мне больно! О-ой! Зачем связывать, сеньоры, я старый, больной, разве я опасен!

— Ладно, помолчи. Ты откроешь дверь полицейским, если тебя не связать. Ведь откроешь?

— Да… Ой, не так туго, пожалуйста!

— Требую именем закона, откройте! — ломились с улицы.

— Быстрее, ребята, быстрее! Рокко выход свободен? — этот голос принадлежал, видимо, командиру, потому что отозвались с готовностью:

— Выход в порядке! Можно идти!

— Вы не ранены? — спросили Багрова. — Тогда помогайте. Держите вот это. — Ему сунули тяжелый ящик.

В глубине магазина была вторая дверь, через которую вышли в коридор, а по нему в переулок, безлюдный и такой тесный, что еле пройти грузовику. Здесь ожидал автофургон с включенным мотором.

— Все здесь? — командир пересчитал глазами товарищей. Слейн и Багров узнали в нем грузчика Челли, что у Адигарадо срамил боксера Френка. — Давайте в кузов, живо! А вы? За вами гналась полиция?

— Да, и вы нас здорово выручили, — сказал Слейн. — Можно доехать с вами, хотя бы подальше…

— Мы вас совсем не знаем…

— Сеньор Слейн!

Из кузова выглядывал Рамон, паренек из типографии «Экспрессо».

— Рамон! Да ведь это ты, мальчик!

— Садитесь же! — приказал Челли. — Едем, Рокко.

— Здравствуйте, сеньор Слейн, — Рамон помог влезть в кузов. — Очень рад вас видеть снова!

Белые зубы мулата сияли так ослепительно, что и Слейн улыбнулся. Фургон бросало на поворотах, подкидывало на ухабах. На длинных деревянных ящиках и цинковых коробках сидели пятеро молодых парней. Они тоже улыбались и, несмотря на сумасшедшую тряску, выглядели очень довольными.

— Гарри, этого чертенка зовут Рамоном, он мой собрат по перу.

— Ну что вы, сеньор Слейн!

— Но скажи, Рамон, как вы оказались в Адигарадо с вашим фургоном? Можно подумать, что специально приехали нас спасать!

— Приехали одолжить кое-что в оружейном магазине. И как мы провели операцию! Все обошлось без единого выстрела! Как вам это нравится, сеньоры? Хозяин не сумел ничего наврать, сам повел в подвал и показал ящики контрабандных карабинов. И патроны! И мы конфисковали нелегальный товар, ха-ха! Только потом чуть не сплоховали — хозяин выскользнул, хотел звать полицию. На пороге уже перехватили его. И видим — бегут двое. Думали, кто из наших.

— Ну хорошо, оружие по нашим временам — вещь полезная. А дальше что? Зачем вам карабины?

— На фабриках народ поднялся, построили баррикады, а оружия мало. Ну ничего, ребята с консервного завода накрыли логово бандитов и там неплохо поживились, Даже два пулемета! А вы, сеньор Слейн? С вами что приключилось?

Слейн хлопнул по плечу Багрова:

— Рамон, это мой большой друг, ученый и лучший из людей, каких мне когда-либо доводилось встречать. Если он в конце концов и доведет меня до виселицы, то в моем лице будет повешен настоящий человек, а не та размазня, каким я был в «Экспрессо».

— Ну нет, сеньор Слейн, я всегда думал, что вы настоящий, что вы наш! Но почему вы сейчас бежали от полиции?

Слейн уже открыл рот, чтобы рассказать малознакомым парням о «Верите» и ее изобретателе. Но Челли приоткрыл дверь фургона.

— А вот мы и прибыли.

Солнце висело над крышами фабричных строений. Обширный двор консервного завода компании «Юнайтед фрут» походил на плац военного училища после дневных занятий. Отряды рабочих сидели прямо на земле, беседовали, смеялись. Несколько человек направлялись к фургону.

— Да, теперь мы действительно на месте, Гарри, — улыбнулся журналист. — Я думаю, им можно рассказать все, не опасаясь подвоха.

 

Глава 19

В штабе восставших Багров рассказал о «Верите» и «импульсах правды». Помня недавнюю неудачную беседу с лавочниками, начал он робко и осторожно. Однако все слушали с таким сочувственным вниманием, что Багров увлекся, говорил все свободнее и горячее. Только когда он хотел назвать место расположения «Вериты», командир восставших инженер Армандо прервал рассказ:

— Это уже лишнее, сеньор Багров. Этого знать никому не следует. Сейчас почти невозможно что-либо сохранить в тайне, а «Верита», уж если она начала действовать, должна продержаться как можно дольше и уж во всяком случае не попасть в руки правительства республики или агентуры янки. Вы-то сами не успели еще проговориться? Нет? Как вам удалось?

Слейн задумался.

— Скажи, Гарри, ты удовлетворен проделками «Вериты»?

— Пока да. Ведь это только начало.

— Вот видите! — сказал Слейн. — Он как экспериментатор занят наблюдениями, и ему не до болтовни. Я же как репортер больше привык задавать вопросы, а не отвечать на них.

Армандо засмеялся.

— Теперь политические болтуны не раз вспомнят древнюю пословицу: язык мой — враг мой. Что же касается вашего эксперимента, сеньор Багров, то… Право же, никакая, даже самая сверхисключительная машина не способна изменить того, что зависит от самого человечества. Но все-таки позвольте от души пожать вашу руку. «Верита» многим и на многое открыла глаза, и нам нельзя упускать удобную ситуацию. Но как жаль, что все произошло неожиданно, стихийно, что мы не готовы! В последние годы полиция, с помощью зарубежных «друзей», разгромила много подпольных групп партии «Либертад», погибли в застенках лучшие борцы-патриоты. Теперь приходится наспех налаживать связи и принимать общее руководство восстанием, пока власти не опомнились. Полицейские части колеблются, хотя полиции стало вдвое больше…

— Как, вы сказали, что они колеблются?

— Среди полицейских немало честных людей. Беда в том, что они привыкли слепо повиноваться приказу. Но ряды «синих мундиров» пополнились за счет тайной полиции, которой пришлось стать явной благодаря «импульсам правды». До сих пор граждане страны и не подозревали, сколько секретных агентов шныряет вокруг. Их целая армия, хотя всегда считалось, что армии в прямом смысле наша республика не имела. Ну да полиция не страшна, пока не вмешались Штаты. А они должны вмешаться обязательно — для Уолл-Стрита и Пентагона «Верита» страшна. Кстати, сеньор Багров, к какой партии вы принадлежите?

— Ни к какой. У меня никогда не хватало времени заниматься политикой. Отношусь с предубеждением ко всем так называемым партиям. Между ними вечные раздоры, и лучше бы поменьше партий и побольше правды. Хочу верить, что «Верита» в конце концов сметет все партии с их программами и оставит лишь одну — Партию Честных Людей.

Армандо покачал головой.

— Вы умный человек, Багров, но во многом заблуждаетесь… Однако не время сейчас для политических споров. Каковы бы ни были ваши убеждения, но вы — наш по духу. Судьба правильно сделала, что привела вас сюда. Кстати, лучше бы вам никуда не отлучаться из лагеря, и…

— Наоборот, именно это я и собираюсь сделать.

— Да ни в коем случае! Правительство понемногу приходит в себя, вас схватят!

— Знаю, это опасно для меня. Но еще большая опасность, для всего человечества, скрыта в лабораториях под Санта-Дорой. Сидя за толстыми стенами, Флетчер может и молчать. Или говорить с такими же, как он сам, предателями от науки. Благодарю за предупреждение, Армандо, но мое место там. Если по всей стране полыхают восстания, они не минуют и Санта-Дору, а уж я постараюсь привести повстанцев к воротам лаборатории. Мне надо пробраться на аэродром. Кто-то здесь сказал, что столичные аристократы норовят укрыться от правды в безлюдных местах. Может быть, есть рейс и на Санта-Дору. Тебе, Джо, на этот раз лучше остаться в лагере.

— Что-о? И это говоришь ты мне, журналисту! Ах, Гарри, не хочу слышать таких слов, мне вредно волноваться!

Армандо расхаживал по комнате, теребя иссиня-черные усы.

— Вы сказали, Багров, что лаборатория Флетчера изучает вопросы применения радиации? Я всего только инженер-механик, но представляю, насколько опасное оружие они готовят. Согласен с вами, сеньоры, что медлить нельзя. Еще полгода назад ходили слухи, что среди некоторых индейских племен появились неизвестные науке эпидемии. Не Флетчера ли работа? — Армандо подошел ближе к Багрову. — Вы здесь единственный, кто хорошо знает лабораторию. И как бы вами ни дорожили, но придется отпустить, если вы сами того хотите. Иначе секретное оружие Флетчера погубит все. Для вашей охраны выделим отряд самых надежных бойцов. Как ваше мнение, друзья?

Четверо рабочих, членов совета, кивками выразили согласие.

— Вы покинете лагерь утром. До аэропорта довезут на машине, если удастся.

— Не нужно отряда, Армандо, — сказал Багров. — Спасибо вам, но не нужно. Один я лучше сумею устроить этот вылет.

— Как один?! — возмутился Слейн.

— Джо, это очень опасно.

— А ты вспомни, дружище: не успел я пожать тебе руку при встрече, как у моих ребер уже крутили ножом. С тех пор опасности не прекращаются, и я как-то привык. Мы летим вдвоем, сеньор Армандо, и больше ничего не хочу слышать! Вот хорошо бы вздремнуть сейчас, а?

— Да, нужно отдохнуть вам, поесть, набраться сил перед опасной дорогой. — Армандо пожал им руки, давая понять, что разговор окончен. — В казарме фабричной охраны для вас найдется комната и постели. Проводи, Челли.

Звездная безветренная ночь плыла над притаившейся столицей. Где-то далеко слышались выстрелы.

На фабричном дворе горели костры, здесь ночевали и готовили ужин те из повстанцев, что жили в отдаленных районах города. Никто еще не спал, всюду голоса, смех, кое-где звенели гитары. У костров остро и вкусно пахло вареной фасолью, чесноком, жареным луком. Поравнявшись с одной из групп, друзья прислушались к разговору.

Молодые парни тормошили пожилого медлительного мужчину в крестьянской одежде.

— Расскажи, дядя, зачем тебя принесло в столицу?

— Да ведь уж рассказывал, — бубнил крестьянин, жесткими ладонями скручивая сигару из табачного листа.

— Не все слышали, ты еще расскажи.

Крестьянину и самому хотелось поговорить, нравилось всеобщее к нему внимание, но веселые хохотки парней смущали.

— Ну, послал меня наш священник. Помолиться в храме Санта-Исабель. Падре сказал, что я грешник и надо обязательно в столицу, в храм Санта-Исабель.

— В чем же ты согрешил?

— Наверно, он обыграл падре в карты! — сыпались предположения.

— Или бегал по ночам к его служанке!

— Слушай, неужели ты ухитрился в чем-то обмануть падре?!

— Да подождите вы! Так что за грех у тебя, дядя?

— А был у нас на плантации шум… Не то чтоб бунтовали… Просили хозяина прибавить плату за работу. И я тоже ходил к управляющему. Только нам ничего не добавили. А падре сказал, что бунтовать грех и что господь мной очень недоволен.

— Он ругался?

— Кто?

— Да господь-то?

— Не знаю. Я не слышал.

Парни захохотали, и сам рассказчик улыбнулся.

— Падре велел, чтоб я хорошо помолился святой Исабели и заодно отвез настоятелю храма пять связок бананов по сорок кило каждая. А деньги бы привез ему, то есть падре. И тогда, может быть, господь и святая Исабель меня простят. Я запряг мула и поехал. И ехал всю ночь. А в храме Санта-Исабель прихожан было очень много. И все слушали проповедника — он говорил о святом причастии. И что господь благословит всех, кто будет голосовать за… я не понял за кого. А потом этот проповедник ни с того ни с сего вдруг заругался, закрутился, как мул перед канавой. Да и говорит нам: господу, мол, наплевать, католики мы или там лютеране, лишь бы ссорились почаще. Между собой, стало быть. А то, говорит, если все за одно, так с вами и не сладить. Вот так прямо и сказал. Еще, говорит, господа бога совсем не было бы, если бы верующие не несли в храм свои деньги. Я как услышал, так прямо дрожь взяла. Ну, думаю, за такие слова сейчас святая Исабель разразит проповедника божьим огнем… Да он и сам, видать, напугался, побелел весь. Верующие повскакали, заорали. Самого епископа и других святых отцов помяли здорово. И я какого-то падре два раза по шее треснул. А он вопит: «Как ты смеешь, у меня чин капитана полиции!» Это у падре-то! Тут я убежал. А мою повозку в суматохе перевернули, бананы потоптали. Теперь не знаю, что скажу, когда вернусь на плантацию. Ведь святая Исабель так меня и не выслушала, не до того было.

— Придется тебе, дядя, на муле ехать прямо в ад, — смеялись рабочие.

— Что я скажу падре?

— Ничего. Ему теперь не до бананов. Свои грехи замаливать впору. Ведь и у вас, наверное, бунтуют.

Второй крестьянин, помоложе, сказал:

— Не знаю, как у них, а вот на нашей плантации большая драка вышла. Представитель от фирмы принимал бананы. И проговорился, что на каждой грозди компания берет чистой прибыли по пятнадцати долларов. Это надо же, по пятнадцати долларов! А нам всего платят 30–40 центов! Раньше мы об этом не думали, а тут услышали такое и зашумели. А он за пистолет! Его тут и прикончили… А другие из их компании сбежали, во всей округе никого не сыскать. Не знаем, что делать с урожаем. Себе забрать или как? Вот послали меня разузнать, что творится.

— Да уж тут творится! — подхватил рабочий с карабином на плече. — Матерые провокаторы выдают себя с головой. Нынче вечером пришлось разговориться деятелям Межамериканской организации трудящихся. Сколько они морочили нам головы, пищали о «классовом сотрудничестве» да о «социальной гармонии»! И все вроде бы ладно — хоть «желтые», а профсоюзы же! Но сегодня какие-то чудаки из наших притащились к ним за советом — что делать в данной обстановке? Им и сказанули такое, что чудаки за булыжники схватились. Вышло-то, что у Межамериканской организации трудящихся одна забота — срывать действия настоящих трудящихся. Вот такие дела! А ведь многие верили «желтым» и Межамериканской. Ох и всыпали им! Поскорее смылись под крыло к хозяевам, в посольство янки.

— Сеньор Багров, сеньор Слейн! Вы еще здесь! — укоризненно качал головой Армандо, подходя. — Челли, проводи же сеньоров! Идите, вам предстоит трудный день!

 

Глава 20

С рассветом перестрелка усилилась. Окраины, фабричные предместья, район вокзала и железнодорожных депо оказались в руках повстанцев, которыми руководил штаб, созданный вышедшими из подполья лидерами партии «Либертад». Сбитое с толку «импульсами», растерянное правительство, крупные предприниматели, политические и коммерческие дельцы укрылись в центральных кварталах столицы, поближе к надежно охраняемым особнякам посольства Штатов. Нечеткий и ненадежный фронт опоясал центр города ломаным кольцом. Со стороны центра его держали немногочисленные, но хорошо вооруженные полицейские части, обстреливая баррикады повстанцев. Предместье лавочников Адигарадо соблюдало нейтралитет, завесившись в домах циновками и жалюзи, переживало свои маленькие драмы и комедии, семейные исповеди, одинаково страшась и центра и окраин.

Все это Багрову и Слейну рассказал инженер Армандо, который решил сам проводить их до линии баррикад. Кроме того, в прострелянном кузове автофургона сидели Челли и Рамон, которых Багров согласился взять в качестве охраны до аэродрома.

Редкие хлопки выстрелов слышались все ближе, и скоро машина остановилась.

Квартала два прошли пешком, держась поближе к стенам домов.

— Дальше нельзя, — встретил их у баррикады человек в комбинезоне, с американским автоматом на груди. — Дальше «синие мундиры».

Было часов восемь утра. Но солнце успело накалить мостовую, рубашки прилипали к телу. Неширокую улицу двухэтажных домов перегораживал завал из бочек, повозок, ящиков, мешков с песком. Армандо подошел к баррикаде, осторожно оглядел пустую, враждебно молчащую улицу.

— Если бы у нас было достаточно оружия! — сжал он кулаки. — Начинать атаку с дубинками бессмысленно. В Сан-Гвидо рабочие разоружили полицию, весь город в их руках. Что ж, там мало полиции и много фабрик. Из Сан-Гвидо идет к нам подкрепление и оружие, но пока доберутся, мы вынуждены ждать. Плохо, что не знаем намерений правительства. Но как узнаешь? Послать разведку в центр? Но правдивость хороша, пока мы здесь, у себя. В окружении врагов она обернется гибелью для разведчика. Ну что ж, друзья, прощайте. Вам покажут, где можно безопасно перейти на ту сторону. Рамон и Челли с вами до аэродрома, а если посчастливится, так и до Санта-Доры. Только я очень, очень сомневаюсь… Берегите себя, не рискуйте понапрасну, удачи вам!

Кряжистый коротыш с густой черной бородой повел их задворками, захламленными пустырями. Дойдя до кожевенной фабрики, они спустились в подвал.

— Здесь ремонтировали водопровод, — пояснил проводник и вынул карманный фонарик. — Воду в трубы пускать не стали, они для другого пригодятся. Тем, «синим», невдомек, что у нас тут лазейка.

По скобам колодца спустились в тесную осклизлую трубу. Долго шли за проводником, согнувшись в три погибели, скользя и поругиваясь шепотом.

— Стоп! — предупредил проводник. — Здесь колодец. И уже их территория. Поднимайтесь, товарищи, и будьте осторожнее…

Первыми вышли на поверхность проводник и Челли. Потом позвали остальных. Подвал, заваленный бочками сарай и дворик, залитый ослепительным светом. Чужая территория в своей столице…

Челли вышел из ворот, огляделся и махнул рукой. Простились с чернобородым проводником и пошли по улице, прислушиваясь к выстрелам, гремевшим теперь за спиной.

Улица косо впадала в широкий проспект Сентраль. Двух- и трехэтажные белые особняки, два ряда пальм на газоне, светло-оранжевые коробки ультрасовременных небоскребов у площади Сентраль, все знойное великолепие тропической столицы имело свой обычный облик. Но людей на улицах, несмотря на утренний час, было мало. Прохожие шли поодиночке, спеша укрыться в своем доме, своем мирке, не выболтав соседу чего-либо запретного о личных делах и тайнах. Люди держались здесь не так, как на окраинах.

— Позвольте помочь вам, сеньора, — поклонился Челли хорошо одетой даме, которая, неумело изогнувшись, тащила сумку с провизией. В белой полотняной паре, в соломенной шляпе, при галстуке, Челли выглядел преуспевающим мелким коммерсантом, достойным доверия и даже женского внимания. Но сеньора испуганно отстранилась, перехватила сумку другой рукой.

— Нет-нет, не нужно!

Когда она осталась позади, Слейн заметил:

— Как будто все грехи нации сосредоточились в центре — такие они тут пуганые.

— Автобусники, лифтеры, домашняя прислуга бастуют со вчерашнего вечера, — сказал Челли. — Богатым сеньорам приходится самим отыскивать открытый магазин.

Вошли в аллею сквера. В тени пальм было чуточку прохладнее. Фонтан посреди бетонированного бассейна сегодня не бил шумной веселой струей, а урчал еле-еле, шепотом, точно и он боялся проговориться о том, что довелось видеть на аллеях.

— О! — удивленно воскликнул Слейн. — Смотрите-ка! Да ведь здесь мой шеф!

Лысый господин в сильно помятом костюме, без шляпы и галстука, сидел понуро на каменном диванчике в ненадежной тени пальмы.

— Как хотите, друзья, но я должен поговорить с моим редактором. Может быть, узнаю кое-что интересное для Армандо.

— Хэлло, шеф! Ну разве можно спать на таком пекле?

Редактор поднял голову и уныло свел на переносице бесцветные выгоревшие брови.

— А, Слейн, — промямлил он без особой радости.

— Приветствую вас, шеф! Как поживаете?

— Слейн, шли бы вы своей дорогой.

— О, и это говорит мой начальник после долгой разлуки! Вы даже не требуете репортаж с индейской территории?

— Боже мой, какое это теперь имеет значение… Газета закрыта. Все газеты закрыты. Журналисты, даже самые лояльные, пишут жуткие, возмутительные статьи, которые нельзя не то что печатать, а даже показывать типографским рабочим. Владельцы «Экспрессо» прихлопнули нашу лавочку. По крайней мере, до тех пор, пока не минуют эти нелепые времена. Один из директоров заинтересованной фирмы, прочтя гранки моей собственной статьи, взбеленился. Орал на меня, как на мальчишку-рассыльного: «Если я не могу больше врать, то я еще в силах запретить печатать правду!» Велел распустить сотрудников и самому убираться к дьяволу.

Слейн повел носом:

— Послушайте, шеф, а вы сегодня здорово клюкнули. В такую-то рань, при такой-то жаре! С чего бы это, а?

Редактор застонал.

— Все рушится, Слейн. Все идет под откос вместе с «Экспрессо». Идите и вы куда-нибудь… Оставьте меня в покое…

— Да ведь вам самому хочется поговорить, — провоцировал Слейн. — Так что валяйте, выкладывайте.

И редактор выложил, постанывая и хватаясь за голову.

Вчера он вместе с другими представителями прессы присутствовал во дворце на приеме делегации одной весьма дружественной европейской державы. Посол державы говорил о взаимопонимании, выгодном для «банановой республики», и премьер-министр уже готовился произнести ответную речь. И тут случилось ЭТО! Высокий представитель европейской державы прервал излияния и неожиданно для всех заявил:

— Мы полны дружелюбия, миролюбия и… и… самое главное, чтобы ваша паршивая республика купила у нас оружие…

— Простите, как вы сказали? — оторопел премьер. — В республике ведь нет армии…

— Это не наше дело. Куда-то надо же девать устаревшие пушки и дырявые самолеты. Мое правительство и военное ведомство поручило мне сбыть вам всю эту заваль в обмен на займы. И уж тогда вы не выкрутитесь! При мне крупная сумма в долларах, ассигнованная нашими промышленными кругами… для взяток… И серьезная, я бы сказал, очень серьезная рекомендация некоторых концернов, которые…

Бледный премьер уронил кресло и завопил:

— Убрать прессу! Немедленно!

Редактора «Экспрессо» и других деятелей печати бесцеремонно выставили за дверь, и, что там было дальше, неизвестно. Редактор все-таки дождался знакомого секретаря одного из министров, затащил в ресторан и выпытал некоторые подробности.

Посол дружественной державы был вынужден скоропостижно убраться в свое посольство, что уже само по себе грозило осложнениями. После его отъезда поднялась грызня между министрами, членами правительства. Каждый норовил задать соседу язвительный вопрос и получал в отместку то же самое. Раскрылись такие потрясающие аферы, что министра юстиции увезли на машине «Скорой помощи» в госпиталь, а премьер, запутавшись в своих и чужих грехах, распустил скандальное совещание. Во дворце остался только триумвират из премьера, министра полиции и государственного секретаря, да и те долго молчали, боясь раскрыть рот. По телефону беспрестанно поступали донесения о смутах, начавшихся по всей стране. В отчаянии премьер позвонил в американское посольство и слезно просил, чтобы прислали кого-нибудь для совета. Кого угодно, хоть сержанта охраны, сказал премьер. Вскоре прибыли военный атташе и представитель «Юнайтед фрут». Американцы тоже чувствовали себя не в своей тарелке. Однако их предложения оказались столь решительными и прямолинейными, что премьера зазнобило. Военный атташе откровенно высказал свою точку зрения. В проклятой «банановой республике» что-то произошло, сказал он. Что именно, пока толком не известно. Но если волна всеобщей правдивости перехлестнет через границы республики, то мировое политическое равновесие, безусловно, будет нарушено. В Штатах тоже существуют низшие классы, которые ни в коем случае не должны знать тайные рычаги политики правительства и магнатов. Так вот, если и в Штатах правящие круги станут выбалтывать кому попало свои намерения, если некоторые «особые» замыслы Пентагона получат огласку, если служба Центрального разведывательного управления будет парализована — это крах всего так называемого «свободного мира». Атташе именно так и выразился: «так называемого…»

— К счастью, ваша дурацкая республика невелика по территории, — так закончил военный атташе. — Больших затрат для нее не потребуется.

Премьер-министр вздохнул с надеждой и облегчением. Слова атташе обнадеживали, давали шанс уладить как-то беспорядки. Но атташе продолжал:

— Достаточно четырех или пяти водородных бомб…

Премьер вздрогнул.

— …чтобы полностью ликвидировать и республику и этого самого, черт его знает чего… Я намерен сегодня же вылететь в Штаты и надеюсь, джентльмены, что Пентагон поддержит мое предложение.

Премьер-министр застонал. Ему представился атомный гриб над его собственной плантацией, над его собственной виллой…

— О нет, только не это! Сеньор атташе, надо попытаться найти другие меры, другие средства! Может быть, американскую оккупацию страны…

Атташе стукнул по столу кулаком:

— Вы можете дать гарантию, что здешняя атмосфера не заразит солдат американской армии!? Не можете! Нет, Штаты не вправе рисковать. Вы уже не справились с создавшейся обстановкой, это очевидно. Следовательно, уничтожение республики — единственная гарантия против революций на континенте.

— По крайней мере, дадите ли вы время, чтобы перевезти мои ценности в банки Штатов? — взмолился трясущийся премьер.

Неожиданно к нему на помощь пришел представитель компании «Юнайтед фрут».

— Моя компания ухлопала слишком много денег на эту республику, — сказал он спокойно, пуская дым сигары в потолок. — Плантации, порты, железные дороги, принадлежащие компании… Пентагон не начнет бомбежку без согласования с монополиями, представителями делового мира. Подобные вопросы решает сначала капитал, а потом уже военные.

— Значит, есть другой выход? — обрадовался премьер. — Что бы вы предложили, сэр?

— Я против кровопролития, — решительно заявил представитель делового мира.

Премьер снова вздохнул с облегчением: ведь сейчас делец говорил именно то, что думает. Следовательно, имение, виллу, а заодно и республику еще можно спасти…

— Я против бомб, — повторил делец. — Надеюсь, можно ограничиться бактериологическим и химическим оружием. Правда, действие его не так быстро, но зато оставляет почти неповрежденными интересующие нас объекты.

Чем кончился этот деловой разговор, редактору «Экспрессо» не суждено было узнать. Ибо знакомый секретарь министра после виски понес явную чепуху и скоро уснул, склонив бледный лоб в тарелку с салатом. Тогда редактор покинул безмолвного секретаря и поспешил домой, чтобы собраться с мыслями и срочно обдумать возможность бегства за границу.

Такси ему найти не удалось. Трамваи и автобусы не ходили. Мелкой собачьей рысью, задыхаясь, бежал он по горячей мостовой и со страхом поглядывал в выцветшее небо, каждую минуту ожидая увидеть американские бомбардировщики.

«Нет, не может быть! — утешал он себя. — В Белом доме сидят деловые люди… Не могут же они вот так, сразу, уничтожить свою колонию только потому, что колония сошла с ума…»

На бегу он ощупывал в кармане толстую пачку банкнотов, которую во всеобщем замешательстве предусмотрительно захватил из сейфа редакции, и ему становилось легче. Он думал о супруге, расплывшейся, невоздержанной во всем сеньоре. Думал о шестнадцатилетней, уже достаточно испорченной дочери… Думал о…

Редактор замедлил бег, закрутился на месте. Потом решительно выругался и помчался в обратную сторону.

Он остановился у небольшого коттеджа в одном из тенистых, очень живописных переулков центра и вынул из потайного кармашка миниатюрный позолоченный ключик. Отперев дверцу с узорным матовым стеклом, вошел в прохладный вестибюльчик и поднялся на второй этаж. Послышался визгливый собачий лай, пахнуло дорогими духами. Без стука он вошел в уютный, шелково-сверкающий будуар, похожий на бонбоньерку.

— Ленора! Ты спишь, девочка? — позвал он, тяжело переводя дыхание.

Голубоглазая пышноволосая блондинка лежала на тахте. Она вздрогнула и приподнялась на локте.

— А, это ты… — по круглому личику пробежала гримаса досады.

— Ленора, детка! — он припал к тахте.

— Ах, отстань!

Она брезгливо отдернула ногу, которую он пытался погладить, встала и набросила халатик.

— Что с тобой, Ленорочка? Ты сердишься? За что?

Она смотрела в упор все с тем же брезгливым выражением на хорошеньком, почти детском личике.

— Я не должна сердиться на тебя… Но мне противно… Понимаешь ты! Противно!

Она говорила негромко и смотрела как на жабу.

— Глаза твои — на оливковом масле… усики… лысина… все отвратительно. Меня просто тошнит, когда ты приходишь.

— Что ты говоришь, опомнись, Ленора! Ведь ты всегда уверяла, что любишь…

— Что я должна была говорить, если ты содержишь меня? Но я больше не в силах лгать. Да, мне ненавистны даже твои деньги, пропади они пропадом! Даже этот будуар, в который ты приходишь, чтобы получить то, что принадлежит тебе — за деньги! Липкая, противная жаба!

Она схватила с туалетного столика фарфоровую пудреницу и запустила в него. Собачонка заливалась визгом и хватала редактора за брюки.

— Ах ты, шлюха! — взбесился редактор.

— Прочь! — Ленора замахнулась тонким узким ножом для фруктов. — Уйди!

Глупо было бы сейчас драться с капризной вздорной девчонкой, когда, того и гляди, налетят бомбардировщики. Опрокинув тахту, обсыпанный пудрой редактор выскочил из будуара как испуганный кот, слетел по лестнице и плечом распахнул дверь.

Волей-неволей приходилось вернуться в свой дом, в лоно семьи, в незыблемый оплот благополучия. Сейчас редактор готов был признать, что в истории с Ленорой зашел дальше, чем следовало. Нашел на кого положиться! Он еще раз ощупал в кармане пачку банкнотов — тут ли? — и вошел в дом.

Пораженная его ранним возвращением и растерзанным видом, горничная отшатнулась и побледнела.

— Дома ли сеньора?

— Сеньора… в спальне… — прошептала горничная.

Устало волоча ноги по коврам, оставляя пыльные следы, редактор вошел в спальню. То, что он увидел, завершающим ударом обрушилось на его измученный событиями мозг: сеньора, его жена, находилась в приятном обществе молодого человека, которого он уже не раз встречал в доме, но и мысли не допускал, что может встретить в своей пижаме…

— Как поживаете, сеньор… — невпопад пролепетал молодой человек, хватаясь за одежду.

Редактор на подгибающихся ногах добрел до стула и присел, держась за сердце. Сердце стучало неистово, кружилась голова, подступала тошнота. Супруга зарылась с головой в одеяло…

Мир рушился! Его собственный мир, еще утром такой прочный и удобный. Летело к чертам все, чем жил он с юности и что считал единственно для себя приемлемым. Всегда было у него два мировоззрения: одно, тайное, — для себя, другое, применительно к обстоятельствам, — для произнесения вслух. Сейчас оба мировоззрения почему-то сместились в одно… Это было страшно, опасно. Как теперь жить?!

Но сердцу стало легче. Сердцу было все равно… Редактор встал и вышел из спальни.

На улице повстречал он извозчика на полудохлой кляче. Остановил и велел ехать в квартал святой Марии Магдалины, веселый квартал, куда редактору солидной газеты в обычные нормальные дни грешно показываться. А теперь — какое это имело значение?

И здесь, в третьеразрядном заведении, обрел он наконец необходимую передышку от треволнений дня. Сидел в грязноватом зале, пил что-то очень крепкое. Кто-то подходил, что-то предлагал — он вяло отмахивался. Он провел ночь в дешевом номере, на железной кровати, не раздеваясь. В дверь стучали, он всех посылал к черту. Утром, несчастный, с головной болью, опять сидел в баре над стаканом мутной мерзкой жидкости. Жидкость помогала плохо.

Через вращающуюся дверь в бар протиснулся грузный седовласый сеньор в расшитом голубом мундире без эполет. Редактор не поверил глазам, узнав в раннем пришельце не кого-нибудь, а самого министра полиции сеньора Карреро. Редактор прикрыл лицо стаканом. Но поразмыслив, решил, что если министр прибежал в кабак спозаранку, то уж отставному редактору здесь тем более самое подходящее место. Он помахал генералу рукой и улыбнулся гостеприимно и нахально.

— Не составите ли компанию, генерал?

Министр посмотрел невидящим взором, сказал: «А, все равно…» и подсел к столику. Они выпили, потом еще выпили.

— Что у нас творится, генерал? — спросил редактор. В нем опять проснулся дух газетчика.

— Бывший генерал, — поправил сеньор Карреро и жадно осушил третий стакан.

Бывший генерал, бывший министр полиции немножко утешился и поделился нерадостными воспоминаниями.

В пятом часу утра генерала разбудили и доставили в правительственный дворец солдаты дворцовой охраны. Одновременно к подъезду подкатила открытая машина, в которой сидел командир охраны полковник Либель и взвод его солдат.

— Мы прекрасно могли бы обойтись без вас, Карреро, — сказал полковник, вылезая из машины. — Ноя хочу, чтобы наше дело выглядело солидно. Не пяльте глаза, ничего особенного не произойдет. Просто смена правительства. И вы, как понимаете, если не окончательный дурак, теперь уже бывший… я хочу сказать, бывший министр, будете свидетелем государственного переворота. Следуйте за мной к президенту.

Дежуривший в покоях президента сержант доложил полковнику, что «старый хрыч дрыхнет у себя в спальне». Либель приказал разбудить. Минут через десять худой, как стручок акации, обрюзгший спросонья старик, застегивая сюртук, вошел в приемную залу. Оглядел присутствующих и сказал:

— Уже? Впрочем, я так и думал.

Он погладил себя по жиденьким волосенкам, зевнул и спросил:

— Мне надо сейчас бежать в Штаты? Или что мне надо делать?

Полковник Либель, прикуривая сигарету, молча рассматривал президента.

— Кстати, полковник, — старик сел в кресло, — вы намерены объявить правителем себя? Смешно. Но ничего, бывает…

Полковник бросил спичку на ковер, растер ботинком и обратился к старику:

— Вы уже отправили свой капитал в Штаты?

— Разумеется! Когда в стране волнения, следует ожидать переворота. В таких случаях экс-президенты бегут в Штаты. Куда же им еще? Там они могут понадобиться. А если не понадобятся, то вот тогда-то и пригодятся деньги. Учтите эту традицию, полковник, я полагаю, что и вы кончите тем же. Хотя, судя по всему, вам придется хуже… Надеюсь, вы дадите мне машину до границы? Мой личный «роллс-ройс» сейчас уже в Калифорнии.

— Машины вам не будет.

— То есть? Не собираетесь же вы меня расстреливать? Это не принято! Наконец, американские представители…

— Американским представителям вздумалось оставить вас в президентском кресле. Смешно. Но ничего, бывает… — полковник платил президенту его же монетой. — Почему-то вы их устраиваете. Но при вас приказано быть мне — таково распоряжение посла. Передадите мне все полномочия власти. По радио выступите в десять часов. Если у вас получится, пообещайте что-нибудь народу — тут уж не мне вас учить. Прежнее правительство с этой минуты распущено. Янки считают, что такие мероприятия могут разрядить напряженность. Если же разрядки не произойдет, тогда всем будет очень плохо. Вам что-нибудь непонятно?

Президент посмотрел на полковника с явным уважением.

— Вас не зря обучали в Штатах, полковник. Значит, выступление по радио в десять? Тогда, с вашего разрешения, пойду еще вздремнуть. Передайте мою признательность господину послу.

Так произошла смена правительства, «избранников народа». Главные действующие лица прекрасно понимали друг друга, ибо служили одному хозяину. На огорчение бывшего министра полиции никто не обратил внимания. Уже садясь в машину, полковник Либель сказал:

— Вы свободны, Карреро. Полиция поступает в мое распоряжение. Рекомендую вести себя смирно.

Полковник засмеялся и приказал шоферу:

— В американское посольство.

Машина умчалась.

От выпивки Карреро отмяк и чуточку повеселел. На редактора же опять навалилась тоска. Вот и правительство сменилось… Нет, бежать, бежать за границу! От мерзкого пойла тошнило. Он оставил экс-министра и пошел проветриться в сквер.

 

Глава 21

На бетонном столбе у фонтана захрюкало, мяукнуло, затрещало, и дюралевый громкоговоритель выдохнул:

— Внимание! Внимание! Слушайте речь президента республики!

Последовали непонятные шорохи, приглушенные голоса.

— Долго он молчал, — сказал Багров, глядя на репродуктор.

— Ты сам заткнул ему глотку, — подмигнул Слейн.

Рамон и Челли подошли к столбу и задрали головы.

Только редактор безнадежно махнул рукой — он и без того был набит всякими новостями, каждая из которых могла бы втрое увеличить тираж «Экспрессо».

— Дамы и господа! — услышали они старческий голос президента. — Граждане республики! Господь покарал нашу страну. Провидению угодно было поразить кроткий наш народ страшной язвой неверия и смуты. Правительство с помощью божьей, а также добродетельных джентльменов из дружественных нам держав старалось сделать все для благоденствия и процветания народа…

— Что случилось? — тревожно сказал Багров. — Неужели «Верита»…

— Не беспокойся, твоя «Верита» в порядке. Просто надо знать нашего президента. Ему восемьдесят лет, и больше полвека он посвятил политике, то есть лгал на каждом слове. Под импульсами он врет так же искренне, потому что ложь — его естественное состояние. Он научился верить своим словам…

— Но злоумышленники, направляемые рукой Москвы, кх-кхе… стремясь уничтожить свободное общество прогресса и процветания, вселяют в души народа…

Речь президента внезапно прервалась разухабистой джазовой музыкой:

— рванул известный ресторанный баритон. И так же внезапно музыка оборвалась.

— Бараньи головы, кретины!! Я велел проверить пленку!.. — явственно прошипело в репродукторе. Слейн зааплодировал:

— Они крутили в записи речь президента во время прошлогодних забастовок! Старый враль все же не решился говорить сам!

— Да, милашка совсем испортилась, — ухмыльнулся Челли.

— Внимание, сеньоры! — властно сказал репродуктор. — Правительство республики распущено. Президент вынужден передать власть мне, полковнику Либелю. Не буду говорить о том, что произошло в стране… Пока никто не знает причину катастрофы. Ясно одно: лгать больше невозможно. Невозможно прятаться за красивые слова. И теперь будет говорить оружие! Слушайте меня, сеньоры, все те, у кого есть деньги и имущество! Мы больше не можем обманывать нищий сброд! И потому над нами нависла смертельная опасность! Но, слава богу, у нас есть оружие! Все, кому дорога собственность, поместья, виллы, фабрики, плантации… идите к нам и получайте оружие! Против черни, толпы нищих смутьянов!

Либель задыхался, слышно было, как он стучит кулаком по столу — в репродукторе словно гудели отдаленные взрывы.

— Сеньоры, владеющие страной! Господа, имеющие власть и состояние! У нас один выход — самим встать за пулеметы! Штаты помогут нам!

Полковник захлебывался в крике. Звякнул стакан, забулькала вода.

— Сеньоры! В столице бродит опасный преступник! Его имя Георгий Багров, он же Гарри Богроуф, он же врач Эдвард Беллингем… Приметы: рост 172, глаза серые, волосы темно-русые, национальность — русский, но по-испански и по-английски говорит без акцента. Схватите его, уничтожьте! Двадцать тысяч долларов тому, кто укажет его место нахождения полиции! Пятьдесят тысяч за его голову! Он виновен…

Треск, динамик замолчал.

Слейн испуганно оглянулся. Аллеи оставались безлюдными. Редактор спал, откинувшись на каменную спинку диванчика и задрав к небу потное лицо.

— Может, уйти назад, к нашим? — Челли показал большим пальцем через плечо. — Сеньору опасно здесь…

— Я иду на аэродром, — твердо сказал Багров. — В Санта-Доре опасность для всех. Я должен идти на аэродром.

Он быстро зашагал по аллее. Слейн посмотрел на товарищей и побежал догонять.

Шли. Впереди, шагов за двадцать, легко шагал Рамон. Челли с потухшей сигаретой на губе следовал сзади.

— А ты приобретаешь вес, Гарри, — заметил Слейн. — Еще недавно ты стоил, как говорят в Америке, всего двенадцать тысяч долларов. Это я про твое нечаянное наследство. Теперь ты стоишь, как говорит полковник Либель, пятьдесят тысяч. Вместе с «Веритой», разумеется.

— Я — не так важно. Главное, чтобы «Верита» не досталась им. Как там Руми? Не оплошал бы парень, если нащупают установку.

— Похоже, ты уже не веришь в успех нашего предприятия?

— Я не совсем так представлял себе…

— Вот-вот. Добрые дела чаще всего идут не совсем так, как представлялось. А больницу тебе следовало попросту заминировать.

— Ну что ты, Джо. Первый индеец, пришедший ко мне за помощью, не зная о моем отъезде, мог бы погибнуть от взрыва. Но я надеюсь на Руми. Он смел, хитер, и у него достаточно ненависти, чтобы не проспать приход любых лазутчиков.

Улица Сентраль казалась более оживленной, чем полчаса назад. Энергичный призыв нового премьера ободрил республиканскую элиту. Лавина откровенности свалилась на них как снег, невиданный в этих широтах, выбила из колеи, придавила, лишила энергии и воли. Слова полковника, открытый призыв защищать себя и деньги — от народа, от правды, органически чуждой их натуре, — этот призыв как будто ставил все на свои места. Больше не было надежды на чужие руки.

Представители интеллигенции — учителя, врачи, чиновники средней руки — не склонны были хвататься за оружие. Тем более, что искренне считали себя патриотами и даже под импульсами произносили умилительные слова о народе, обездоленных классах, пользе просвещения «наших младших братьев — индейцев». Но и интеллигенции голая правда не улыбалась. Приносила лишь огорчения, душевные терзания, вполне искренние и вполне бесплодные. О да, у нашего общества есть теневые стороны, но в общем и целом — господь все делает к лучшему, не правда ли! Бывало, в качестве неоспоримых доказательств приводились статьи правительственных отчетов о борьбе с нищетой и национальном бесправии некоторых групп населения, об участии рабочих в доле прибылей. «Отдельные» удручающие факты просто не принимались во внимание — они же отдельные! И ах, как неприятно обнаруживалось теперь, что удручающие факты — вовсе не отдельные. Неудобная, порой неприличная голая правда непрошенно лезла в глаза, убивая иллюзии. Было от чего невзлюбить эту правду.

Уповать на бога уже не приходилось: святая церковь молчала, ее вековые догмы оказались вдруг непригодными, и даже те, кто еще верили богу, не верили более пастырям его. Святая католическая церковь продемонстрировала сногсшибательный стриптиз, сбросив нарядные покровы лицемерия и показав грязную сущность. Церковь молчала. На храмах откровенно висели замки.

Ненадежна была и полиция — единственная пока опора. Кто мог поручиться, что при первом серьезном нажиме рабочих отрядов рядовые полицейские не наведут карабины на офицерские лбы?

Эпидемия правдивости, как кислота, разъедала и само высокопоставленное общество, «элиту» республики. Ловкие интриги, махинации, подвохи перестали быть коммерцией и стали просто ложью. Соратники не могли удержаться, чтобы не припомнить друг другу давние и новые грехи. В минуту опасности даже общее дело обороны с трудом объединяло их, несмотря на старания Либеля и его офицеров.

— Муравейник в панике, — отметил Слейн. — И все-таки нам лучше убраться с центральных улиц.

— Я знаю более спокойный путь к аэродрому, — сказал Челли.

Действительно, улицы, что вели к аэродрому, патрулировались разъездами полиции. На Сентрали «синие мундиры» под командой офицера, гарцевавшего на вороном коне, окриками, конскими крупами, резиновыми дубинками сдерживали толпу беженцев, преимущественно богато одетых дам «из общества», стремящихся на самолеты, в небо, куда угодно, лишь бы подальше от опасной республики.

Пришлось обойти толпу, петлять проулками. Когда-то Челли работал в аэропорту грузчиком, и ему знакомы были тупички и обходы. Въезд на аэродром также охранялся. Четверо полицейских следили за приближением Багрова и Слейна. Челли и Рамон шли шагах в пяти позади.

Журналист предложил:

— Говорить буду я. Ты постарайся молчать, Гарри.

Из домика охраны вышел сеньор в штатском с белой помятой панамой на затылке. Полные губы под седоватой щеточкой усов непрерывно двигались, он жевал резинку. Коричневые обезьяньи глазки поочередно обежали подходивших.

— Сеньоры! — сержант помахал дубинкой. — Аэродром закрыт, вход в аэровокзал запрещен.

— Знаю, — уверенно сказал Слейн. — Но мне необходимо лететь в Санта-Дору.

Сеньор в штатском лениво вышел вперед и проворчал невнятно сквозь жвачку:

— Ваши документы.

— А вы кто? — высокомерно поднял подбородок Слейн.

— Агент тайной полиции, — немного замялся сеньор.

— А я американский подданный, корреспондент газеты «Экспрессо». Вот удостоверение.

Самоуверенный тон и здесь оказал должное действие. Агент перестал жевать, принял удостоверение и вопросительно посмотрел на спутников Слейна.

— Ходить в одиночку сейчас небезопасно, — пожал плечами журналист. — Полиция, тайная и явная, не в силах оградить подданного Штатов от…

Агент перебил:

— Но аэродром действительно закрыт, сеньор журналист. Со вчерашнего полудня ни один самолет не поднялся в воздух. Этого потребовало ваше правительство. Вашингтон опасается, как бы здешние беспорядки не проникли за пределы республики. Своего рода карантин.

— Но Санта-Дора в пределах республики. Послушайте, мистер, как вас там, я должен поговорить с начальником аэропорта.

— Бесполезно, уверяю вас. Впрочем… — детектив вернул документ и кивнул полицейским: — Пусть пройдут.

По-коровьи задумчиво жуя резинку, сыщик смотрел им вслед.

— Кто-нибудь из вашего брата? — спросил сержант.

— Журналист.

— О, эта публика везде проникает, как москиты. Турнуть бы их отсюда.

— Он янки.

— Ну, это другое дело. Журналист-янки может оказаться кем угодно, знаю я их. Те трое, что прилетели полчаса назад, тоже американцы? Тогда найдут общий язык. Хоть бы все они перелетели к себе в Штаты!

Детектив не ответил.

— Сдается мне, что где-то я видел вон того, высокого, — продолжал сержант, которому очень хотелось поговорить. — И вообще, не нравится мне этот квартет.

И опять детектив не ответил. Он сплюнул жвачку, потрогал отвисший карман и двинулся следом за пришельцами к зданию аэровокзала.

— Смотри-ка, готовится вертолет! — сказал Слейн. — Быть может, сеньора Фортуна надумает послать нам удачу?

На краю поля, неподалеку от ангаров, стоял маленький зеленый вертолет, похожий издалека на кузнечика. Около него ярко блестел стеклом автозаправщик и хлопотала аэродромная прислуга.

— Рамон, Челли, останетесь на всякий случай у входа, — велел Багров.

В прохладном вестибюле было просторно, чисто, легкое жужжание вентиляторов подчеркивало необычную для таких мест тишину. У застекленной конторки трое охранников в белых расшитых кителях вполголоса беседовали с диспетчером. Все удивленно оглянулись на входящих.

— Хэлло, джентльмены! — как можно развязнее приветствовал их Слейн. — Вам повезло: здесь самое прохладное место во всей республике!

Охранники подняли два пальца к фуражкам, диспетчер вежливо улыбнулся.

— Аэродром закрыт, сеньоры.

— И напрасно! — засмеялся Слейн. — Сейчас вы могли бы хорошо заработать, ведь желающих вылететь из столицы более чем достаточно.

Он небрежно протянул диспетчеру удостоверение.

— Сеньор диспетчер, я и мой друг должны срочно вылететь в Санта-Дору. Что вы на это скажете?

— Но право же, сеньор… — он заглянул в удостоверение, — …сеньор Слейн, полеты отменены. Специальное распоряжение президента. К сожалению, ничем не могу помочь.

— Откуда же взялся вертолет у ангаров?

Диспетчер попытался увильнуть от ответа. Но не сумел.

— Час назад из Санта-Доры…

— Вот как! И должен лететь обратно?

— Это мне не известно. Клянусь вам, сеньоры!

— Не клянитесь, сейчас каждое слово действительно и без присяги на библии. Но кто мне может ответить более определенно?

— На знаю… Разве что господин директор. Но он сейчас занят, сеньоры, и не…

Диспетчер смолк и вытянулся. Массивная дверь рядом с конторкой отворилась, из нее боком выдвинулся дородный господин в кителе аэродромной администрации. За ним шли двое в рубашках хаки.

— Сеньор директор, если не ошибаюсь? — быстро сориентировался Слейн.

Все, что произошло дальше, так ошеломило Слейна, что он не сразу пришел в себя.

Один из спутников директора, рыжий, с красным облупившимся лицом, выхватил пистолет и щелкнул предохранителем.

— Не стрелять! Он нужен живой! — крикнул второй, коренастый блондин.

Над самым плечом Слейна сухо треснул пистолетный выстрел.

— А, черт! — коренастый кошкой отпрыгнул назад, в кабинет директора.

— Беги, Джо! — услышал Слейн голос Багрова. Но откуда-то сбоку метнулось красное оскаленное лицо, от удара зазвенело в голове, закачались колонны вестибюля, конторка, двери…

…Кто-то тянул его за плечо, стараясь поднять с холодного пола. Хлопали выстрелы, глухой болью отдаваясь в темени. Слейн хотел ощупать голову… Но в запястье впилось холодное, жесткое… Он открыл глаза. На запястьях блестели наручники. Рядом на полу лежал Багров и, неловко скользя коленями, пытался тащить друга к выходу. Его руки тоже сковывали стальные браслеты. Таможенники в белых кителях из-за мраморной колонны стреляли из пистолетов по входной двери. У конторки навзничь лежало тело директора.

Из кабинета директора вышел коренастый блондин. Левой ладонью он сжимал правое плечо, пальцы и рубашка хаки были в крови.

— Ну вот, кажется, и все. Вставайте, Богроуф, на этот раз выигрываю я. Надеюсь, вы не ранены?

Багров мельком глянул на противника и склонился над Слейном.

— Как ты себя чувствуешь, Джо?

Рубашка Багрова разорвана у ворота, на виске ссадина.

— Как можно чувствовать себя с такими украшениями! — Слейн потряс наручниками. — Что-то я ни черта не понимаю…

— Потом поймете, — перебил коренастый. — Вставайте, джентльмены, ваш матч закончен.

Он повернулся к таможенникам, выглядывавшим из-за колонны:

— Вы, там! Не найдется ли здесь подходящей камеры для этих джентльменов?

Сыщик проворно, со знанием дела, обшарил карманы арестованных, извлек сигареты, авторучку и блокнот Слейна, бумажники, передал рыжему верзиле и указал револьвером на дверь вестибюля:

— Прошу, сеньоры.

У входа лежал Челли. Пуля сыщика попала ему в затылок, на белой горячей ступеньке запеклись багровые сгустки. Рамона нигде не было видно.

В прохладном подвале пахло пряностями и фруктами.

— Сюда, — сказал сыщик и ключом открыл железную дверь с крохотным смотровым окошечком. Подмигнул Слейну: — Располагайтесь, мистер журналист, и чувствуйте себя как дома, в Америке.

— А что, здесь не так уж плохо, — Слейн шагнул в квадратную камеру без окон. — По крайней мере, не жарко. Не составите ли нам компанию, сеньор шпик?

— Прохлада временная, — ухмыльнулся сыщик сквозь жвачку. — Вам будет еще жарко.

Захлопнулась дверь.

— Эй! — крикнул ему вслед журналист. — Верните сигареты, ведь они не контрабандные!

Не ответили.

Слейн уселся на единственный железный табурет. Багров стоял, прислонясь спиной к двери.

— Болит голова, Джо?

— Немного. У рыжего, наверное, был в руке кастет.

— Рыжий — бывший гестаповец, а они бить умеют. Здесь он называется сеньором Мануэлем.

— Постой, а кто же тогда второй?

— Мой бывший шеф Флетчер.

Слейн свистнул.

— Вот это влипли!

— Я тревожусь не за себя… Ты понимаешь, Джо, ведь я все открою им на первом же допросе, хочется мне или нет. Пока действуют «импульсы правды», ничего не утаить, вот в чем беда. Не надо ни пыток, ни побоев, просто они зададут вопрос, и я стану отвечать…

— Обычная история в необычной ситуации.

— Ты о чем?

— Так всегда: правда оборачивается против того, кто осмелился встать на ее защиту. Коварная дама!

Они помолчали.

Багров прижал ко лбу скованные руки.

— Хотел бы я знать, что делает Руми.

 

Глава 22

Руми бездельничал.

Все последние годы — годы работы у доктора — Руми был постоянно чем-нибудь занят. Больничное хозяйство, мудрые тайны электротехники, поездки в Чельяно за материалами и приборами, монтаж мачты и сложной, непонятной для индейца машины — все это не оставляло свободного времени.

Теперь в больнице ни души, уехал доктор, и полное безделье навалилось на Руми, томило, беспокоило, таило неведомые опасности. От рассвета до заката индеец сидел в укромном каменном гнезде среди скал и смотрел вниз, где из-за утеса выбегала тропинка, соединявшая больницу с внешним миром. Покуривал трубку, разгоняя рукой, дым. Чутко дремал, прислонясь спиной к каменной глыбе, нагретой солнцем. Просыпался и снова смотрел на тропу. Внизу было пустынно. Глухо шумел поток, и гудела турбина электростанции. Залитые солнцем белели домики больницы, и в одном из них жила, действовала таинственная машина доктора, соединенная кабелем с мачтой на вершине горы.

Четвертые сутки пошли с того утра, когда уехал доктор и ушла больничная прислуга. За это время Руми дважды нарушил приказ доктора, чего никогда прежде не было.

Тогда, в то утро, он проводил доктора и гостя-американца до расселины и пошел в больницу. Навстречу двигались индейцы, таща узелки с нехитрым имуществом. Мужчины, прощаясь, касались рукой плеча Руми, женщины кланялись молча. Потом скрылись за скалой и они. Только Паула еще стояла рядом и смотрела под ноги.

— Иди, — сказал ей Руми.

— Позволь мне остаться, Руми…

Длинные ресницы индианки вздрагивали, пальцы теребили бахрому платка.

— Иди, — повторил Руми. — Так велел сеньор доктор.

— Я боюсь идти в Кхассаро. Отец отберет деньги и продаст меня кому-нибудь. Отец любит гуаро и виски больше, чем меня. Позволь мне остаться!

Конечно, жизнь в больнице и доброта сеньора доктора избаловали Паулу: женщины из горных селений не осмеливались спорить с мужчиной. Что говорить, Руми с радостью оставил бы девушку здесь — ведь это была Паула… Но разве не сказал сеньор доктор: пусть все уйдут…

— Иди, — в третий раз сказал Руми, повернулся и не оглядываясь пошел к больнице.

В лаборатории все осталось по-прежнему, как будто доктор просто отлучился в Кхассаро. Ровно, привычно гудел двигатель, светились сигнальные лампочки на щите, покачивались стрелки приборов. Руми обошел и проверил свое электрохозяйство. Потом снял с гвоздя карабин и удобно приладил за плечами. Вышел, закрыл на ключ дверь электростанции и посмотрел на тропу. Паулы не было. Паула ушла…

Пройдя по мосткам через поток, индеец вскарабкался по обрыву. Серые камни с пучками пожелтелой травы скрывали шалаш — выгнутый лист рифленого железа, прислоненный к замшелой глыбе. Здесь Руми заготовил припасы: рюкзак с консервами и табаком, солдатские подсумки с карабинными патронами, цинковый бидон с водой. Заботливо обложил сухой травой, укрыл брезентом дюралевую коробку с гальванической батареей и медным рубильником. От нее бежал, прячась в трещинах, тоненький желтый проводок, спускался вниз, нырял под струю потока и на том берегу под землей уходил в подвал электростанции.

В тот день к больничной ограде поодиночке приходило несколько индейцев из Кхассаро. Руми спускался со скал, встречал их у ворот и объяснял, что сеньор доктор уехал надолго. Присев на корточки, индейцы выкуривали трубочку, советовались с Руми о своих недугах и уходили.

На второй день не пришел никто — весть об отъезде доктора быстро распространилась по окрестным селениям. Зато на третье утро, когда солнце только краешком показалось из-за горы и Руми подремывал с потухшей трубкой в зубах, из-за утеса появилась группа людей на усталых, заморенных мулах. Люди были незнакомые, не из Кхассаро и не из окрестных селений. Руми ящерицей сполз к потоку, перебежал мостки и, засунув руку в карман, где лежал пистолет, с беззаботным видом вышел навстречу гостям. Все пятеро оказались индейцами из дальних поселков, с Каменного ручья. Руми рассказал и им, что доктор уехал. Угостил хорошим табаком, даже налил из фляжки по порции виски — очень уж у них был усталый и болезненный вид. Но индейцы уходить не торопились. Когда Руми намекнул, что у него много дел на сегодня, один из гостей, тощий, еще не старый, но совсем лысый тхеллук, сказал:

— Мы слышали, что сеньор доктор уехал. Но нам очень-очень надо сеньора доктора. Может быть, он скоро вернется?

— Нет, — ответил Руми. Подумав, добавил: — Может, совсем не вернется.

— Нас послал к сеньору доктору старый вождь Одинокий Лось. Он совсем старый вождь и совсем больной. Его глаза плохо видят. Но его мудрость зорче глаз. Одинокий Лось сказал: только сеньор доктор, может быть, сумеет помочь беде тхеллуков с Каменного ручья.

Тхеллуки еще помолчали. Потом лысый спросил:

— Не ты ли тот самый человек, который умеет читать и которого зовут Руми?

— Да, я Руми, и я умею читать.

Индейцы переглянулись. Лысый бережно достал из-за пазухи помятый листок бумаги.

Он взял бумагу и принялся разбирать кривые буквы, написанные полуслепым вождем.

«Сеньор доктор, друг тхеллуков! — писал Одинокий Лось. — Смерть пришла к людям Каменного ручья. Наши знахари не могут ничего сделать. Белый доктор гринго не может ничего сделать. Уходят в землю наши дети, наши женщины и мулы, и опустели жилища тхеллуков. Люди расскажут. Сеньор доктор добр и мудр, он поможет тхеллукам».

— Что же случилось на Каменном ручье? — спросил Руми, прочитав письмо. — Не чума ли пришла в селения?

— Так еще никогда не умирали, — покачал головой лысый. — И это не чума. Целые поселки вымирают. Сначала дети и старики, потом женщины, потом молодые и сильные мужчины. И гибнет скот. Мы все тоже больны, — он указал на спутников.

— О каком белом докторе пишет Одинокий Лось?

— Белый доктор живет в лагере гринго. И он сам тоже гринго. Три года назад они прилетели к нам из самой Америки, так они говорили. Потом летающие машины белых унесли их. Потом принесли снова. В лагере у них стоят большие черные машины. И гринго направляют трубы на горы и селения.

— Какие трубы?

— Мы не знаем. Черные большие трубы на ножках. Вождь Одинокий Лось говорит, что от труб болеют и умирают тхеллуки. Одинокий Лось мудр, и если он говорит, значит, так оно и есть.

— Но белый доктор лечит вас.

— Он дает пить соленую и кислую воду. Но люди все равно умирают. Тогда доктор гринго разрезает мертвых и смотрит, что у них внутри. А родственникам умерших дает за это деньги.

— Почему вы думаете, что гринго насылают болезнь?

— Гринго говорят, что смотрят в трубы на звезды. Но мы не верим. Хотя они все очень добры и дают индейцам виски. Они очень жалеют тхеллуков. Но все-таки это они насылают болезнь. Так говорит Одинокий Лось. Он знает. И мы знаем.

— Зачем?

— Они не говорят. Вчера прилетел их большой начальник и привез большую трубу. И Одинокий Лось послал нас к сеньору доктору. Пусть приедет, пусть спросит гринго, зачем они мучают тхеллуков. Но сеньора доктора нет…

— Тогда надо прогнать гринго с Каменного ручья.

— За что? За то, что смотрят на звезды? Ведь мы не знаем правды. А разве можно прогнать человека, если не знаешь точно, в чем он виноват?

Руми рассматривал мелкие красные пятна на сухой коже гостей, осунувшиеся лица, запавшие, тусклые глаза.

— А сеньора доктора нет… — грустно повторил лысый.

Индейцы молчали. И молчал Руми.

— Ты поможешь нам? — спросил негромко лысый индеец.

Руми ответил не сразу.

— Я не могу идти на Каменный ручей. И я не знаю, что надо делать.

Нависло долгое молчание.

Потом лысый тяжело поднялся и пошел к мулам. За ним и остальные.

— Подождите, — остановил их Руми. — Дайте мне еще подумать.

Они замерли. И стояли так, пока он думал. Они боялись потревожить его мысли.

— Если вы поедете быстро, очень быстро, когда вы будете на Каменном ручье?

— Наши мулы больны. Но если надо… к полудню мы приедем.

— Хорошо. — Руми встал. — Сзывайте всех здоровых и сильных мужчин, укройте под плащами какое найдется оружие и идите к гринго. Спросите, зачем они пришли и правда ли, что от них идет смерть. Гринго скажут вам всю правду.

— Они не скажут правды.

— Они скажут. И тогда поступайте с ними как воины. Или болезнь отняла у вас смелость?

— Мы не боимся, — тхеллук гордо вскинул лысую голову. — Нам уже нечего бояться. Но у гринго нет правды…

— Вы слышали, что я сказал? Или вы не верите мне, другу сеньора доктора? Гринго откроют вам свои тайны.

Тускло-черные глаза лысого тхеллука смотрели в землю. Под неподвижностью глинисто-смуглого лица таилось недоверие.

— Хорошо, мы передадим твои слова Одинокому Лосю.

Индейцы прощально тронули Руми за плечо и пошли к мулам.

Когда солнце проплыло в небе половину пути, индеец посмотрел на наручные часы — подарок доктора — и стал спускаться к потоку.

Белые — горячие стены электростанции встретили его сонным гудением турбины. Он отомкнул дверь и вошел. Щит с приборами смотрел на Руми красными и зелеными глазами сигнальных ламп, словно спрашивал: «Ну и что ты надумал, Руми?» Индеец хорошо разбирался в сложностях этих приборов, рубильников, сигналов, в переплетении проводов. Он теперь знал душу машины. И все же испытывал перед ней мистический трепет, как перед мудрым богом белых.

Руми остановился у отдельного маленького щитка, отмеченного буквой «V». Слушал голос машины, думал. Машина ждала, она не умела или не хотела подсказать…

Руми думал. И показалось ему, что за спиной, в кресле перед столиком, сейчас сидит сеньор доктор. Сидит, курит сигарету и смотрит в спину Руми.

«Включи рубильник, посмотри на сигнал и на прибор», — спокойный, доброжелательный, ободряющий голос сквозь гул генератора. Так говорил сеньор доктор, когда обучал Руми. «Ты все понял, Руми? Восемнадцатого августа в полдень включишь рубильник», — так говорил сеньор доктор, когда уезжал. А сегодня только семнадцатое…

«Гринго откроют вам свои тайны. Или вы не верите мне, другу доктора?» — так говорил сам Руми сегодня.

Индеец глубоко вздохнул и включил рубильник.

Вспыхнул на щите красный сигнал. Стрелка прибора плавно отошла на десять делений вправо и остановилась, покачиваясь. Руми выждал десять минут по часам и стал чуть заметно вращать штурвальчик реостата. Стрелка пошла вправо.

Через полчаса он вышел и замкнул дверь. День показался еще более ярким, нагретый горный воздух еще пахучее после запахов масел и резины. Ничто не изменилось кругом. Только росло в груди индейца беспокойное желание сказать кому-то о чем-то… Может быть, вот этим камням — о том, что он ослушался приказа.

Когда солнце уже коснулось раскаленным краем далекой сиренево-розовой горы, на тропу нерешительно вышел человек. Рука Руми потянулась к карабину. Но тотчас же он оставил оружие, и совсем иное, недостойное мужчины волнение заставило дрогнуть его тонкие губы — там шла Паула. Она шла к воротам больничной изгороди, настороженно, как пугливый зверек, вглядываясь в молчаливые коттеджи.

Сначала Руми обрадовался — ведь это Паула! Потом рассердился — как она посмела! Потом опять обрадовался — все-таки это была Паула… Он скатился с обрыва и встретил ее у входа, встретил не так сурово, как следовало бы.

— Руми! Послушай меня, Руми! — она так волновалась, что даже не опустила глаз, как подобает девушке при встрече с мужчиной. Избаловал девчонку сеньор доктор!

— Приказано всем уйти, ты же знаешь… — голос Руми звучал не очень уверенно — ведь он и сам нарушил приказ.

— Руми! Отец продал меня кому-то! Не знаю кому! Не спрашивала кому. Просто убежала. Он отобрал деньги, что подарил сеньор доктор, и теперь пьет гуаро. Сеньор доктор говорил, что человек, пусть даже женщина, — не мул, чтобы его продавать! Я не хочу, не хочу, Руми! Не прогоняй меня! Может, я плохая дочь, что ушла. Я старалась быть покорной… Но сегодня что-то случилось со мной… Руми, не прогоняй! Или я уйду за горы, в большие поселки белых людей, о которых рассказывают так много дурного…

Она лепетала сбивчиво, теребя цветастый платок на груди. И вдруг заплакала, тихо, горько, не пряча лица. Руми совсем растерялся и, что еще хуже, не сумел скрыть от женщины своего замешательства. Он взял девушку за руку и совсем неожиданно для себя пробормотал:

— Мне всегда было приятно смотреть на тебя…

— Руми!

Блестящие заплаканные, чуть раскосые глаза заслонили весь мир — скалы, небо, последние лучи солнца, мачту на вершине, тропу, ведущую в Кхассаро…

Руми опомнился и тревожно огляделся. Но все было в порядке, и тропа безлюдна. Солнце провалилось за край гор, из ущелий хлынули торопливые сумерки. Индеец ласково коснулся тугих черных кос:

— Идем.

До рассвета он пролежал над тропой. Но теперь не было одиноко — там, наверху, в шалаше из рифленого железа, свернувшись кошкой, на брезенте спала Паула.

Когда рассвело, Руми пришел к ней. Стоял, опершись на карабин, чтобы видно было тропу, а сам спрашивал и говорил — о многом, обо всем, чего никогда не собирался говорить Пауле. А она сияла улыбкой, блестящими глазами, радостью молодого существа, бежавшего от опасности и грязи. Временами он приходил в отчаяние, злился на себя — не следовало выбалтывать ей так много. Но ничего не мог поделать с собой.

Он поведал ей все про машину, изобретенную доктором, которую придется взорвать. Пауле было хорошо и спокойно, и просто не верилось, что могут быть еще какие-то опасности, взрывы, беды.

— Мы сами строили больницу — как же ты будешь ее взрывать?

И Руми, отогнув прикладом карабина брезент, показал ей дюралевую коробку с батарейками и рубильником.

Прошли сутки, как он включил машину. Что рассказали гринго индейцам с Каменного ручья? Что делается за горами, в главном городе белых людей? А в шалаше Паула… Хорошо, что она убежала из Кхассаро. Зачем такой девушке жить с чиновником? Чиновники сами боятся гринго, никогда не спорят с ними. Но это уж их дело, только бы не трогали индейцев.

Руми было хорошо. И он не знал, что на склоне горы, которая высилась за скалами прохода, несколько белых людей наблюдают за ним в большую рогатую трубу на тонких суставчатых ножках. Он не знал, что двое в пятнистых комбинезонах и зеленых беретах, минуя тропу, по неприступным скалам ловко и бесшумно пробираются к его гнезду.

Руми сидел, уставясь на безлюдную тропу, и мечтал. А в шалаше спала Паула!..

 

Глава 23

— Хотел бы я знать, что делает Руми, — повторил Багров.

Слейн повел плечом.

— Нам остается только молиться индейским богам, чтобы они надоумили Руми поскорей взорвать «Вериту». Тогда мы, по крайней мере, сумели бы молчать, а это уже победа.

Слейн подошел к двери и постучал согнутым пальцем в заслонку смотрового оконца.

— Алло, сеньоры тюремщики! Будьте гуманны, угостите арестованных сигаретой! Нето отсутствие курева может толкнуть на побег. Эй!

Заслонка отодвинулась, показался недовольный глаз.

— Послушайте, как вас там! Дайте, черт возьми, сигарету!

Глаз сменился толстыми влажными губами:

— Разговаривать с арестованными не положено, — сказали губы металлическим голосом, и заслонка захлопнулась.

Слейн улегся на койке.

— Однако я здорово устал. Здешняя кутузка — не «люкс», но хоть прохладно, отдохнуть можно. Доктор рекомендовал мне больше покоя и меньше волнений. Садись, Гарри, если уж посадили. А то приляг, я подвинусь.

За дверью раздались шаги и голоса, звон ключей. Слейн вскочил с койки и встал рядом с Багровым.

Вошли Флетчер, Мануэль и сыщик в белой панаме. Сыщик бегло оглядел камеру, арестованных и, повинуясь знаку Флетчера, вышел, плотно захлопнув дверь.

— Хэлло, Богроуф! — сказал Флетчер с улыбкой. — Мы так и не успели поздороваться. Честное слово, рад вас видеть, особенно в наручниках. Мир тесен, Богроуф, наши пути опять сошлись и даже в аналогичной обстановке. Только теперь все наоборот — вы скованы и допрашивать буду я, хотя бы и без вашего согласия. Тогда, в лаборатории Санта-Доры, мы кое-что не договорили.

— Сожалею, Флетчер, что не пристрелил вас тогда.

— О, да, в тот раз вы определенно прошляпили, Богроуф! Я говорил, что философия о допустимом и запретном не доводит до добра. Но вы, несомненно, делаете успехи, — Флетчер показал взглядом на свою правую руку, висящую на перевязи.

— Если бы я взял чуть левее!

— Ну-ну, Богроуф, не будьте кровожадным. Для меня и этого вполне достаточно, а ваша карта все равно бита.

— Скажите, Богроуф, — вмешался рыжий Мануэль, — кто все-таки помог вам бежать из лаборатории?

— Шпеер, — не мог не ответить Багров.

— Шпеер?! Чистокровный ариец бывший офицер вермахта?!

— Флетчер, велите ему замолчать, — попросил Багров. — Оба вы мерзавцы, но эта фашистская гадюка…

— Молчать!! — заорал бывший гестаповец.

Багров не успел увернуться, удар рыжего кулака пришелся по виску. Слейн подхватил друга у самого пола.

— Перестаньте, Мануэль, вы поторопились, — поморщился Флетчер. — Вы не в гестапо…

Багров со стоном приподнялся на одно колено.

— Не сердитесь на него, Богроуф, — сказал Флетчер.

Пружиной взметнулся с пола Багров, выбросив вперед оба скованных кулака. Подбородок Мануэля задрался. Ударившись затылком о бетонный косяк двери, он тряпичной куклой рухнул у входа. Флетчер отпрянул и левой рукой вырвал из заднего кармана брюк револьвер. Но следующий удар Багрова пришелся по раненой руке, Флетчер так и не успел спустить предохранителя. В дверь снаружи ударили. Однако Слейн успел всадить железную ножку табурета в проушину решетчатой двери. И очень своевременно — снаружи заколотили ногами и прикладами, заорали что-то. Слейн ухватил Флетчера за ногу и с трудом оттащил в безопасный угол камеры. Здесь вдвоем они одолели Флетчера и скрутили руки его же ремнем. Бледное лицо американца кривилось от бессильной ярости и боли в раненой руке, он стонал и корчился.

— Здоровый парень мой земляк, — отдуваясь, заметил Слейн. — Если бы он не был ранен, нам с этими вот браслетами… Гарри, смотри, немец!!!

Мануэль пришел в себя и, не в силах еще подняться, шарил по поясу, по карману…

— Да стреляй же, Гарри!

Дрожащими после схватки руками Багров спустил предохранитель отнятого у Флетчера револьвера, прицелился и выстрелил. Мануэль раскрыл рот, но крикнуть уже не успел, повалился набок и замер.

В дверь били чем-то тяжелым, табуретка ходила ходуном. Слейн поправил ее и крикнул:

— Эй, вы там! Перестаньте шуметь!

Удары прекратились. Послышался голос сыщика:

— Мистер Флетчер, вы живы?

— Отвечайте же! — толкнул Флетчера журналист.

— Перестаньте дубасить, олухи, — неохотно отозвался тот. — Я связан, и надо мной сидят с пистолетом.

— Ваш босс остается здесь в качестве заложника, — прокомментировал Слейн. — Если попытаетесь ворваться, он будет немедленно убит.

В коридоре тишина. Потом сыщик спросил:

— Мистер Флетчер! Вы слышите меня? Что нам делать?

— Почем я знаю, — буркнул сердито Флетчер и посмотрел на сидящего рядом Слейна. — Собственно, вы-то кто такой?

— Меня забыли вам представить, сэр. Журналист газеты «Экспрессо», американский подданный Джозеф Спенсер Слейн к вашим услугам, сэр.

— Вы из Штатов? Послушайте, мистер журналист! Вы, кажется, деловой человек. Объясните вашему другу, что все это вам не поможет. Так или иначе, на сей раз вы проиграли партию.

— Позволю себе не согласиться, сэр. Наши дела не так уж и плохи. Могли быть значительно хуже. Ну сами подумайте, вы ведь тоже очень деловой человек. Сеньоры тюремщики превосходно знают, сколько вы стоите живой и во что обойдетесь им мертвый… Нет, сэр, пока вы живы, связаны и здесь — нам нечего унывать. А дальше поглядим. Не так ли, Гарри? Но позвольте, сэр, а ведь мы забыли обыскать вас! Кажется, так принято у победителей?

Он ощупал карманы пленника. Нашел запасную обойму к пистолету, чековую книжку, зажигалку и почти полную пачку сигарет. Чековую книжку повертел и засунул обратно в карман, зато очень обрадовался сигаретам.

— Военный трофей! Вы молодец, сэр! Хотите сигарету? Я не жадный.

Он дал Флетчеру прикурить и перебросил пачку и зажигалку другу. Багров понемногу приходил в себя. Несколько затяжек вернули ему самообладание. Он отвел взгляд от Мануэля, с силой потер лоб, звякнув наручниками. Превозмогая слабость, повернулся к пленнику.

— Расскажите, Флетчер, как вы попали в столицу. И что в лаборатории?

Флетчер беспокойно завозился.

— Мне не хотелось бы касаться этой темы, Богроуф…

— Ничего, придется коснуться! Итак, мы слушаем.

— Лаборатория… лаборатория… Мистер журналист, нельзя ли немного ослабить ремень? Режет руки…

— Не считайте нас идиотами, сэр. И что вы все глазеете на мертвеца? Он вам нравится?

— Я думаю о… о его пистолете… — сквозь зубы выдавил Флетчер.

— Эврика! — вскричал журналист. — Мы можем удвоить наш арсенал! Об этом мечтают многие правительства, а нам ничего не стоит! Благодарим вас, сэр, за деловое предложение, оно принято с восторгом!

Он подполз к Мануэлю и вытащил его «люгер», а вместе с ним и связку ключей на никелированном колечке.

— Погляди-ка, Гарри! Мы избавимся от украшений! Давай руки, дружище!

— Импульсы правды… — шипел Флетчер. — Проклятое изобретение! Я действую против своих интересов… Кошмар!

— Ради бога, подождите сходить с ума! — весело кричал Слейн, размахивая затекшими руками. — Ведь вам хотелось что-то рассказать? Ну не томите! Что же было в лаборатории?

И они услышали санта-дорский вариант дня «Вериты».

Все началось в горах на Каменном ручье, где группа сотрудников лаборатории проверяла действие новой радиоактивной установки. Секретные работы велись под видом астрономических наблюдений за искусственными спутниками земли, и официальная сторона дела была в полном порядке. Истинный характер эксперимента знали немногие, и эти немногие надежно молчали.

Эксперимент проходил удачно — наконец-то! Жители индейских селений, находившихся в зоне облучения, без всякой видимой причины постепенно — в зависимости от интенсивности излучения — теряли работоспособность, заболевали непонятной для них и для большинства врачей болезнью и в конце концов умирали. В первую очередь погибали более слабые — дети, старики. Молодые и здоровые еще могли некоторое время выполнять несложные работы. Если теперь излучение и прекращалось, их все равно ждал смертельный исход, хотя течение болезни затягивалось. В любых случаях облученные теряли способность к воспроизведению потомства. Пробы воды и грунта с подопытного участка почти не показали радиоактивного заражения. Военный врач, входивший в состав экспедиции, регулярно производил вскрытие трупов и собрал блестящий материал для диссертации. Словом, все шло как нельзя лучше, и Флетчер вместе с представителем Пентагона вылетел к Каменному ручью для заключительных наблюдений.

…Флетчер как будто совершенно примирился с необходимостью разоблачения своих секретов перед Слейном и Багровым. Говорил деловито, рассудительно, не скрывая удовлетворения успехом экспедиции, как будто речь шла действительно о новом телескопе. Волнение и даже негодование зазвучало в его голосе, когда он дошел до повествования о событиях, происшедших 17 августа…

В этот день к лагерю американцев потянулись группы окрестных жителей, больных и ослабленных, но странно возбужденных. Шестеро, спотыкаясь, несли на плечах носилки, в которых лежал похожий на мумию вождь по имени Одинокий Лось. Носилки опустили у крайней палатки, индейцы присели на корточки. Флетчер, не ожидая от больных людей никакой каверзы, приветствовал их как мог торжественнее, оказал знаки внимания вождю и собственноручно поднес старику стаканчик виски. Врач, обрадованный таким скоплением больных, поспешно делал записи в блокноте. Пришли и индейцы отдаленных поселков, не входивших в зону радиации. Это насторожило американцев, тем более что собралось уже около сотни туземцев.

— Что за парад мертвецов? — шепнул Флетчер доктору, чувствуя нарастающее беспокойство. — Уж не пронюхали ли они чего?

— Вероятно, им удалось достать виски. Обратите внимание, как блестят у них глаза.

— Глаза блестят и у вас, доктор. Что-то мне начинает не нравиться этот базар.

Одинокий Лось приподнялся на носилках, поддерживаемый двумя мужчинами, и сказал по-английски:

— Белые люди из Америки и ты, белый начальник! Мы пришли спросить: зачем явились вы в наши горы? Для чего принесли трубы и машины? Почему с вашим приходом стали болеть и умирать люди племени тхеллуков? Ответьте, белые люди из Америки!

Одинокий Лось был почти слеп. Но странно блестевшие, несмотря на подернувшую их дымку, глаза смотрели в упор на Флетчера, требовали ответа.

«Что ты мелешь, старый хрыч!» — хотел сказать Флетчер. Но получилось совсем другое:

— Мы испытываем аппаратуру… излучение альфа-частиц… Смертоносное действие на человека… Блестящий результат! Ликвидация ненужного населения, новое оружие для будущих войн!.. Бесшумное и…

Белые искорки прыгали перед глазами и мешали хорошо видеть старика, крутились метелью и — пропали.

«Что я сказал? Что я говорил им только что?! Зачем, отчего? Да я спятил, что ли! Дьявольщина!..»

Но искорки вернулись, успокоили, заставили говорить дальше… Обычно уравновешенный, Флетчер потерял контроль над собой, все повышал голос и сорвался на крик… Одинокий Лось переводил его слова, и индейцы один за другим поднимались с земли.

— У них оружие! — крикнул кто-то.

Все еще крича об эксперименте, Флетчер вырвал из кобуры револьвер и выстрелил в Одинокого Лося. Старик повис на руках телохранителей.

Что произошло дальше, Флетчер помнил смутно. Он стрелял, пока не кончилась обойма, бил кулаками, ногами, головой, прорываясь к вертолету. Ослабленные лучевой болезнью тхеллуки падали, но к нему все тянулись смуглые, в кровоподтеках, худые руки, словно в бредовом сне. За спиной раздавались редкие выстрелы и вопли погибающих сотрудников. Флетчер отбился ногами, влез в кабину вертолета и захлопнул дверцу.

Снизу по вертолету начали стрелять из револьверов и найденных в лагере винтовок. Флетчер поднял машину выше и взял курс на Санта-Дору.

Порядком избитый и расстроенный прибыл Флетчер в свою резиденцию — лабораторию под Санта-Дорой. Здесь пока было тихо, не считая разве общего замешательства среди сотрудников. У них всплыли какие-то давние недовольства. Но так как работники разных отделов лаборатории были всегда разобщены, изолированы, то пока их волнения не вызывали тревоги. Флетчеру и без того хватало забот. Он убрался в кабинет, умылся, выпил коньяку и связался по телефону с американским посольством. В столице шла своя неразбериха, но когда он растолковал о «Верите», военный атташе проявил живейший интерес. Флетчер требовал подключить немедленно все имеющиеся в стране радиолокаторы, чтобы попытаться обнаружить место нахождения «Вериты», вызвать войска из Штатов, размножить и разослать фотографии Багрова всей наличной агентуре тайной полиции и начать самые энергичные поиски преступника.

— Тайной полиции больше не существует, — горестно заявил атташе.

Вызов американских войск он тоже не одобрил, обещав, однако, запросить роту десантников для охраны лаборатории, как особо важного объекта. Обессиленный Флетчер выпил еще коньяку и упал на кушетку.

Но отдохнуть не пришлось — за окном поднялась стрельба, крики, забил пулемет с вышки охраны. Торопливо набив обойму, Флетчер выбежал во двор. Но все уже кончилось. На асфальте он увидел несколько трупов.

— Хотел бежать, — коротко доложил Мануэль, живший теперь при Флетчере постоянно.

— С чего началось?

Двое сотрудников шли по двору. Рабочие рыли канаву и что-то спросили у них. Не знаю, что ответили сотрудники, но — вот видите… Пришлось уложить и сотрудников, их уже унесли.

— Вы понимаете, Мануэль, что происходит?

Немец виновато заморгал.

— Похоже… на «Вериту»…

— Вот именно! А вы нашли труп Багрова!

— Я думал…

— Бросьте, Мануэль! Думать вам не свойственно. Как охрана?

— Все в порядке, сэр. Бывшие солдаты фюрера знают дело.

— Зиг хайль! — насмешливо сказал Флетчер. Правая рука немца дернулась как у заводной куклы. — Нам надо лететь в столицу, Мануэль, — более миролюбиво продолжал Флетчер. — И искать, искать, иначе все пойдет к дьяволу! Но сейчас я просто не в состоянии двигаться, а вы без меня опять наделаете глупостей. И боюсь за лабораторию. Солдаты фюрера — хорошо, но лучше подождать, пока пришлют американских солдат. И необходимо отдохнуть хоть несколько часов. Приготовьте вертолет, на рассвете вылетим.

Смеркалось. Флетчер принял снотворное с виски и уснул в кабинете не раздеваясь.

На рассвете его разбудил Мануэль.

— Дело совсем плохо, мистер Флетчер. Ночью в полумиле отсюда вертолет высадил американских солдат…

— О’кей! Где их офицер?

— Офицера нет. И роты нет…

— Что такое? Что вы там городите?

— Молодой господин офицер вздумал произносить перед ротой речь и наплел такое, что вся рота взбунтовалась. Да еще подоспели какие-то личности из Санта-Доры, орали солдатам про нашу лабораторию, про какие-то сведения с индейской территории… О вас, сэр…

— Где рота, скажете вы, наконец?!

— Они все забрались в вертолет и улетели обратно. Я сам слышал, как они галдели: «Хватит с нас грязных войн!» И с ними офицер… В армии фюрера ничего подобного…

— Почему меня не разбудили, вы, несчастный болван фюрера!

— Я не мог добудиться, а все случилось очень быстро. Но еще…

— Что еще?!!

— Из Санта-Доры прется сюда всякий сброд. Охрана открыла огонь, но они накапливаются в оврагах…

Оттолкнув Мануэля, Флетчер схватился за телефон. Столица долго не отвечала, потом молчало посольство. Наконец ответили, и Флетчер, дрожа от нетерпения, потребовал позвать посла или атташе. Он кричал, просил, умолял атташе прислать надежные части, грозил гневом Пентагона и президента.

— Довольно, Флетчер, — сказал в трубку атташе. — И президенту, и Пентагону известно обо всем. Из Вьетнама сюда срочно перебросили особые команды, вполне надежные и проверенные. Они прибудут в ближайшие часы, держитесь пока своими силами. Да, кстати, у вас есть данные об этой машине, из-за которой пошла заваруха? Вам следовало бы явиться в столицу, ведь вы лучше, чем кто-либо, знаете это дело.

Флетчер бросил трубку и приказал:

— Быстро в машину! Летим в столицу, пропади все…

Со всех четырех стен лаборатории, как из осажденной крепости, строчили пулеметы и автоматы охраны. Флетчер взбежал по ступенькам угловой башенки и в амбразуру осмотрел местность. Похоже было, что рабочими отрядами руководил опытный военный. Сосредоточившись в оврагах и за холмами, наступающие вели прицельный огонь из карабинов. У прочных стальных ворот на асфальте зияли две неглубокие воронки, оставленные ручными гранатами. Среди солдат охраны имелись убитые и раненые.

— Возможно, они разоружили санта-дорскую полицию, — сказал Флетчер. — Нам нельзя улетать.

Он обошел все башни, распорядился выдать оружие инженерам и научным сотрудникам и побежал в кабинет — звонить в столицу. Но тут у ворот что-то сильно громыхнуло, так что полетели стекла из окон кабинета. Он бросил трубку и выскочил во двор.

Охранная башня над воротами дымилась после взрыва, полуразрушенная. На лестнице вниз головой лежал солдат с разбитым автоматом. Снаружи в ворота ломилась толпа, с соседней башни били пулеметы, но площадка у ворот плохо простреливалась. По двору к подорванной башне бежали Мануэль и несколько солдат, а также сотрудники с автоматами. Кое-кто был еще в белом халате, и оружие в их руках выглядело нелепо.

— Гранаты, Мануэль, гранаты! — крикнул Флетчер.

И тут из кустов, окаймлявших двор, выбежала длинная тощая фигура, безоружная, беззащитная, жалкая в этой стрельбе и грохоте.

— Шпеер! — заорал Флетчер. — Назад, Шпеер! — и выстрелил.

Но Шпеер уже добежал до ворот и откинул два тяжелых засова. Распахнулись ворота, толпа повстанцев хлынула во двор, сбила и растоптала Шпеера…

 

Глава 24

— Бедный герр Шпеер, — пробормотал Багров. — Он так хотел тишины, одинокий человек.

— Мы с Мануэлем тогда подумали, что он свихнулся и хотел бежать. Но теперь-то я понимаю, что это не было безумием или страхом. Ведь он помог бежать вам из лаборатории! Да, а лаборатории больше нет. Они, конечно, все там разнесли. Я, Мануэль и два солдата едва успели добежать до вертолета и взлететь.

— А сейчас, отсюда, вы собирались удрать в Америку?

— Мы собирались в Кхассаро.

— Зачем?

— Полиции удалось установить, что Гарри Богроуф и доктор Эдвард Беллингем — одно и то же лицо. В Кхассаро забросили группу американских десантников-рейнджеров, подготовленную к диверсиям в альпийских условиях. Вы умный человек, Богроуф, и конечно придумали что-нибудь, чтобы в случае провала вашей акции «Верита» не досталась нам?

— Там мой помощник…

— Так я и думал! И установка, надеюсь, заминирована? Ну ничего, наши парни справятся. Лучше бы там был я, но, к сожалению… Как видите, уважаемые коллеги по камере, шансов у вас никаких. С минуты на минуту здесь появятся американские солдаты, и уж будьте уверены, их не собьют с панталыку никакие импульсы. Они твердо усвоили свою правду — чем больше убитых врагов, тем больше долларов в кармане, а на остальное им наплевать. Поверьте, джентльмены, ваша карта бита.

— Можно подумать, Флетчер, что вы больше всего обеспокоены нашей участью, — засмеялся Слейн.

— Больше всего — своей. Но наши участи взаимно связаны.

— Пока что связаны ваши руки.

— Вот именно — пока! Даже если вы меня убьете, вам не спастись. Эти ребята из Вьетнама… О, джентльмены, я вам не завидую! Дайте-ка сигарету, Богроуф.

— Я вижу, сэр, вам очень хочется сделать какое-то предложение. Валяйте, сэр. Одно ваше предложение мы уже приняли.

— Поверьте, джентльмены, я сумею оплатить то, что проиграл. Гарантирую вам свободный выход отсюда и чек в двести тысяч на предъявителя.

— Неплохо для начала. Ну а «Верита»?

— Но «Верита» еще не в моем распоряжении!

— Довольно, Флетчер, — сказал Багров. — Вы прекрасно знаете, что стоит нам выйти с аэродрома, как в нас вцепятся другие ищейки, которые никаких гарантий и клятв не давали. Нет, мы хотим действовать наверняка. Пока не знаю, как именно. Знаю только, что нас устраивает свобода и «Верита» или гибель моя и «Вериты».

Багров сидел ссутулясь, поглаживая следы наручников на запястьях. Слейн лежал на полу рядом с Флетчером и дымил сигаретой. Флетчер повернулся набок и закрыл глаза, связанные за спиной руки беспрерывно шевелились.

Неожиданно он сказал:

— Я очень хотел бы убить вас, Богроуф. Уж больше я не стал бы ввязываться в бесполезную болтовню с вами. Хватит! Но вот что странно… По правде говоря, нисколько мне не жаль гестаповца. Хоть он и был моим союзником, — Флетчер открыл глаза и посмотрел на Мануэля. — А вот вас, убив, пожалел бы. Чудаки вроде вас внушают уважение, как ни удивительно. И какую карьеру могли бы сделать, если бы…

Он привстал и насторожился. В коридоре раздавались голоса, поспешные шаги. Где-то наверху ударила автоматная строчка.

— Ага! — торжествующе крикнул Флетчер. — Вот они, ребята из Вьетнама! Все, джентльмены! Спешите принять мои предложения! Еще несколько минут — и, пожалуй, будет поздно!

Короткая очередь протрещала совсем близко, внизу, в коридоре. Кто-то закричал. В дверь толкнулись. И знакомый голос:

— Сеньор Слейн! Вы здесь? Откройте же, это мы!

— Рамон! Гарри, это Рамон! Клянусь чековой книжкой мистера Флетчера!

Журналист отбросил табуретку и обнял вбежавшего Рамона, от радости чуть не упав на тело Мануэля. В камеру вошел бородач — тот, с баррикады, — и несколько человек из его отряда.

— Живы! Рамон так и говорил, что вы должны быть живы. Товарищ Армандо очень торопил нас, но пришлось драться с полицейским отрядом на подступах к аэродрому. Не ранены? Выходите же, сеньоры, Армандо велел доставить вас на фабрику.

— Вставайте, сэр, — Слейн поднял за шиворот Флетчера. — Мы тоже хотим выступить с каким-нибудь предложением, теперь наша очередь.

— Кто это? — спросил бородач.

— Преступник. На его совести целые селения.

В коридоре лицом вниз лежал сыщик, рядом валялась измятая и истоптанная панама.

— Из Сан-Гвидо прислали оружие, и теперь наши подошли к самому центру. В наших руках вокзал, телеграф, — рассказывал на ходу Рамон.

— Ты знаешь дорогу, Рамон, — сказал бородач. — Выводи дворами, на больших улицах еще постреливают из домов. С вами пойдут трое, а мы остаемся на аэродроме.

Шагая рядом с журналистом, Рамон весь кипел от переполнявших его впечатлений.

— С передовой баррикады уже видна редакция «Экспрессо»! И наши разведчики дважды подбирались к американскому посольству и обстреливали. Я потихоньку пишу репортажи, сеньор Слейн, когда выдастся свободная минута. Ведь скоро будут выходить газеты, не правда ли, сеньор Слейн? В них будут писать обо всем, писать так, как оно есть!

— Были и прежде газеты, писавшие обо всем так, как оно есть.

— Я знаю, вы сотрудничали в них, — из уважения Рамон даже перестал жестикулировать… — Но ведь большинство газет лгало! И уже никто не мог понять, чему верить. Читаешь статью — как будто все верно, а сам думаешь, не новый ли трюк? Но это должно же было когда-то кончиться!

Флетчер, бледный и помятый, со связанными руками, угрюмо шел под дулами автоматов двух бойцов. К разговору журналистов прислушиваться не хотелось, злость на себя, злость на все, на всех кипела в нем, звала к действию, к рывку… Злость искала выхода. Именно он первый уловил далекий, все возрастающий гул… Флетчер поднял голову.

— Ты слышишь? — спросил товарища один из конвоиров. — Что это, по-твоему?

Флетчер улыбнулся — к аэродрому приближалась, делая разворот на посадку, тройка транспортных самолетов. Отчетливо различались опознавательные знаки американских ВВС. На западе, над центром столицы, снижались два вертолета. Оставляя над городом белый след, пронеслось звено реактивных истребителей.

— Стой! — крикнул один из конвоиров и дал очередь из автомата.

Флетчер бежал по замусоренной немощеной улице, втянув голову в плечи и неловко дергая связанными руками. Непривычный к стрельбе рабочий-конвоир промахнулся, Флетчер успел свернуть за угол ветхого сарая. Багров толкнул Рамона:

— Беги к Армандо, передай: они вызвали карателей из Вьетнама! Это опасно! Беги, Рамон!

— А вы?

— Мы за этим… Он опасней целой роты… Беги!

Петляя среди домишек и сараев, спотыкаясь о кучи мусора, Флетчер выбежал на заросший бурьяном пустырь у ограды аэродрома. Отделение автоматчиков в камуфлированных комбинезонах короткими перебежками направлялось к краю поля, навстречу Флетчеру, намереваясь подобраться к восставшим с фланга. Напрягая последние силы, Флетчер ринулся к проволочной ограде. Десантники заметили его и изменили направление.

Багров первым вырвался на пустырь и с разбегу припал на колено. Но выстрела не последовало. Видимо, Флетчер успел израсходовать обойму при бегстве из лаборатории.

— Уйдет! Что же ты, Гарри! — Слейн почти не целясь выстрелил из «люгера» Мануэля.

Флетчер выгнулся назад, шагнул еще, потом повалился на колючую проволоку и сполз в бурьян.

— Уходить ползком к домам! — скомандовал Багров.

Окраина словно вымерла. Они быстро шли по улице.

Рейнджеры не преследовали, с аэродрома слышались разрывы мин.

Им удалось проскочить на пустую улицу, за которой начиналась пальмовая роща. Но и здесь столкнулись с отрядом полиции, внезапно появившимся из-за поворота. Увидя рабочие комбинезоны, полицейские залегли.

— Уходите, ради бога! Уходите в рощу, если удастся, — перевязывая себе руку платком, сказал один из двоих оставшихся с ними бойцов. — Вы не должны попасть в лапы «синих мундиров». Мы вдвоем прикроем вас, пока хватит патронов.

— Что ж, пойдем, Гарри, — вздохнул Слейн. — Впереди полиция, позади десантники… Может, выберемся порознь. Прощайте, ребята, и уходите сами в другую сторону. Прощайте, удачи вам…

Вдвоем они долго бродили по дворам и переулкам, слыша со всех сторон выстрелы и крики, пока удалось все же перебежать дорогу и углубиться в пальмовую рощу. Выбирая самые глухие тропы, они вышли к реке.

Лежали на прохладной траве, в тени кустарника, всем телом вбирая в себя блаженство передышки.

— Я устал, совсем устал, — лицо журналиста осунулось и потемнело.

— Как там сейчас Руми? — отозвался Багров.

 

Глава 25

В безветрии поникла листва кустарника. Неслышно текла река. Приятная иллюзия покоя была бы полной, если бы не собачье взлаивание, которое приближалось.

— Джо, а ведь это нас ищет собака.

Багров первым сошел в реку и побрел. Глубины было по колено, вода приятно холодила усталые ноги, течение помогало шагать по песчаному дну.

— Лодку бы. Или попытаться вплавь на тот берег?

— Пристрелят раньше, чем доплывешь. Ладно, иди за мной, Гарри, у нас еще есть выход…

Журналист обошел Багрова и направился к мраморным ступеням, сбегавшим к воде от красивой, затейливой, как праздничный торт, виллы.

— Что делать нам здесь, Джо?

— Иди за мной.

Они выбрались на украшенную античными вазами площадку. Оставляя мокрые следы, поднялись по широкой лестнице и остановились в тени аккуратной, ухоженной апельсиновой аллеи.

— Все-таки нам не следует удаляться от реки, Джо. Там гуще заросли… Может быть…

— Ты очень везучий, Гарри, это я давно заметил. Только на этот раз ничего уже не «может быть». У них — слышишь? — собаки, и заросли не спасут.

Багров схватил друга за рукав:

— Ну вот видишь! Нарвались…

В глубине аллеи появилась массивная фигура мужчины в черном, не по сезону, костюме. Мужчина заметил их и неторопливо направился к лестнице.

— Подожди, Гарри. Есть еще выход. Только один, больше ничего же не остается!.. — Слейн ласково положил руку на плечо друга.

— Не понимаю…

— Гарри, ведь последний шанс… — Вилла принадлежит… сеньору Розелли. Ты понял? Здесь живет Анита.

— Джо! Только не это!

— Эй, вы, что вам тут надо?

Пожилой широкогрудый мужчина в черном неодобрительно разглядывал их маленькими пытливыми глазками.

— Добрый день, сеньор, — решительно приветствовал Слейн. — Нам хотелось бы видеть сеньору Розелли.

Человек подозрительно изучал пришельцев, их измятые куртки, мокрые до колен брюки.

— Сеньора… не принимает.

— Передайте сеньоре, что с ней хотел бы поговорить ее старый знакомый, журналист Слейн, и его друг.

Черный человек раздумывал. Где-то совсем близко, уже на этом берегу, лаяла собака…

— Прошу подождать, — буркнул он наконец. Но направился не к вилле, а в глубь сада.

— Джо!

— Подожди.

…По аллее, что вела вдоль обрыва, шла стройная черноволосая женщина, в светло-голубом платье. Подняв голову, прищурившись от солнца, приоткрыв рот, она с любопытством всматривалась в Слейна. Задохнувшись, стиснув зубы, Багров отступил в густую листву акации.

— Джо Слейн! Джо, Джо, как я рада тебя видеть!

Она вскинула руки ему на плечи и поцеловала в щеку.

На пальце сверкнул бриллиант… Багров закусил губу. Больше он не слышал собачьего лая, он слышал и видел только Аниту.

— Сеньора Розелли… — растроганно бормотал Слейн.

— Да нет же, не сеньора, просто Анита! Ведь ты же наш Джо, мой старый друг, мой и… бедного Гарри. Как хорошо, что ты пришел именно сейчас, Джо! Тяжело мне и одиноко, так тяжело, если бы ты знал! Кругом что-то происходит страшное, необъяснимое. А я совсем одна.

— Но твой муж?..

По ее лицу пробежала волна досады.

— Он уезжал по делам в Сан-Гвидо. А вчера я получила телеграмму, что он внезапно улетел в Штаты. Пожалуй, оно и к лучшему. Будь он здесь, мне было бы еще тяжелей. Я могла ему сказать… Могла такого наговорить…

Ветка акации вырвалась из дрогнувшей руки Багрова, шумно распрямилась.

— Святая Мария! Кто там, Джо?

— Это… Видишь ли…

Она отстранила Слейна и медленно пошла к Багрову.

— Гарри? Ты! Жив?!

— Анита…

Слейн смущенно кашлянул, потер небритую щеку и отошел к кустам.

— Ты жив!

Она гладила ладонями его лицо, ссадину над бровью, русый завиток волос, небритые щеки.

— Значит, ты всегда был жив! Гарри, родной, что же я тогда наделала!

— Эй, ты, не сметь! — Слейн рванулся в кусты, из чащи сухо щелкнул выстрел.

— Гарри, что это?

Прикрывая собой Аниту, Багров грудью врезался в кустарник. На траве лежал давешний человек в черном костюме, моргая на Слейна злыми маленькими глазками.

— Этот тип целил в тебя, Гарри. Я вовремя ударил его по руке, — журналист покачивал на ладони маленький семизарядный револьвер.

— Лейнстер? — подбежавшая к ним Анита удивленно смотрела на лежащего. — Откуда у вас оружие?

Тот, кого она назвала Лейнстером, поднялся с травы, отряхнулся и посмотрел на Слейна, точно прицеливался для удара.

— Отвечайте же, Лейнстер! — прикрикнула Анита. И пояснила: — Это мой дворецкий.

— У меня всегда было оружие, — хмуро ответил Лейнстер. — Это мой инструмент…

— Вы считаете, что пистолет — инструмент дворецкого? — заинтересованно спросил Слейн.

— Я не всегда был дворецким.

— Кем же вы были всегда? Ну?

— Гангстером… — сквозь зубы выдавил Лейнстер.

— Что вы болтаете, Лейнстер! Муж рекомендовал мне вас как опытного и верного дворецкого!

— В Штатах я был гангстером, мэм. Но теперь я стар, и у меня ревматизм. И больное сердце. И мистер Голден решил, что я буду охранять вас и…

— Какой мистер Голден? Я никогда не слышала этого имени.

— Да говорите поживей, черт вас побери! — Слейн встряхнул за шиворот старика.

— Сеньор Розелли, мэм, ваш муж, он и есть мистер Голден. Только теперь он бросил все это дело. В Штатах для него давно готов смертный приговор. Он бросил это дело, говорю я вам. Уехал сюда, переменил имя и стал дельцом. По-моему, это еще хуже…

— Святая Мария! Как это могло…

Внизу, у подножия лестницы, заливалась лаем собака. Багров вздрогнул и протянул руку к револьверу дворецкого.

— Подожди, Гарри, — не спуская глаз с Лейнстера, Слейн зашептал: — Это нас ищут, Анита. Идут по пятам с собаками. Что делать, как ты полагаешь?

Собака на берегу неуверенно повизгивала, ища нужный след. Слышались голоса полицейских.

Анита решительным движением откинула со лба волосы:

— Все должны войти в виллу. Вы, Лейнстер, тоже. Ну, Гарри!

— Это опасно для тебя, Анита.

— Не время рассуждать, идем!

— Минуточку, — Слейн посмотрел на ноги гангстера. — Снимите-ка башмаки, мистер… Да поживее! Видите, джентльменам некогда.

Дворецкий нехотя подчинился.

— Гарри, ты тоже…

Журналист поднял мокрые туфли Багрова и, широко размахнувшись, забросил их далеко в сторону берега.

— Надевай его покрышки, Гарри! А вам, сеньор Лейнстер, придется прогуляться в одних носках, да еще с грузом. Нагнитесь-ка!

Слейн решительно обхватил толстую шею дворецкого и поджал ноги…

Багров уже стоял у окна в вестибюле виллы и наблюдал из-за шторы за площадкой лестницы.

— Они спускаются к берегу, — сказал он с облегчением. — Собака потеряла след.

Лейнстер лежал на диване, держась за сердце и вытирая обильный пот. Но журналист, очень довольный, хотя и ненадежной, но все же безопасностью, подтрунивал над дворецким, держа, однако, пистолет наготове.

— Ах, Лейнстер, какой репортаж пропадает! Наш корреспондент верхом на гангстере! Сенсация! Комикс! Сказачно огромный тираж!

Багров смотрел из-за шторы на пустую площадку лестницы. Он думал о том, как должно быть трудно сейчас Аните, этой маленькой женщине, успевшей отвыкнуть от невзгод под крылом влиятельного супруга, миллионера, дельца, имевшего вес в обществе столицы. Так много неожиданного свалилось на ее голову.

Полицейские снова появились в саду. На этот раз с ними было несколько американских солдат, очевидно, пришедших по берегу. Собака старательно обнюхивала то место у кустов, где еще недавно стояли Багров и Слейн. Полицейский офицер совещался с сержантом-янки, оба поглядывали в сторону виллы.

— Кто есть еще на вилле? — спросил Багров.

Анита вздрогнула и подняла к нему лицо.

— Только привратник. Но он, наверное, спит в своей сторожке у ворот. Повар и горничная ушли в город.

— Нам бы только отсидеться до ночи, и мы уйдем.

— Да-да, конечно, — отозвалась она. — Мы уйдем. Я так рада этому, Гарри!

— Что? И ты?…

— Да. Разве ты думал иначе? — удивилась Анита.

— Но мы не знаем, что будет с нами!

— Все равно. Ведь ты понимаешь, что я больше не могу жить как прежде. Ты жив, и это совсем другое дело. Или ты не хочешь, чтобы я пошла с тобой?

— Хочу ли я!.. Но мне страшно за тебя, Анита.

— Не бойся. Хуже, чем было, уже не будет. Я — жена бандита! Что может быть хуже? Разве только снова потерять тебя…

— Они идут сюда! — перебил Багров. Слейн, благодушно развалившийся в кресле, недовольно вздохнул и встал. Лейнстер выжидающе поглядел на дверь.

— Придется встречать гостей, — сказал Багров. — Ну что ж, Джо… Янки рыщут в окрестностях, и, выходит, нам сейчас не уйти. Будем держаться до темноты, если сумеем. У меня нет патронов. Дай-ка, Джо, эту маленькую штуковину сеньора дворецкого. Похожа на игрушку, зато с патронами.

— Подождите! — решительно остановила их Анита. — Что вы сможете сделать, ведь их много! Идите все в кабинет… в кабинет Розелли. Вы слышите, Лейнстер? Проводите сеньоров. Я сама поговорю с полицией.

— Ты с ума сошла, Анита! Это бессмысленно, ты все равно не сможешь солгать, что нас здесь нет!

— Не знаю, что я скажу… Но все равно, Гарри, дай мне револьвер. И дай я поцелую тебя. Ну! Что же вы! Идите в кабинет, вот эта дверь. Идите же, или я не хозяйка здесь? — она улыбнулась. — Проводите, Лейнстер.

— Может быть, так лучше, Гарри, — поддержал ее журналист. — Импульсы не стабильны, и, возможно, Аните удастся… Ты прикрикни на них, Анита. Они не посмеют стрелять в женщину, и в случае чего мы придем на помощь. Стучат…

Анита кивнула на дверь кабинета.

— Прошу вас, сеньоры, — хмуро пригласил дворецкий и тотчас удалился.

Полицейский капитан подозрительно оглядел вестибюль, женщину, но поклонился вежливо, даже заискивающе.

— Добрый день, капитан, — сдержанно, как и подобало знатной даме, приветствовала его Анита. — Мужа нет дома.

— Позвольте нам войти, сеньора, — еще раз поклонился капитан.

Был он немолод, медлителен, вежлив и имел достаточно житейского опыта, чтобы не врываться в богатую виллу, как в хижину пеона. За спиной офицера, не решаясь ступить на ковровую дорожку, несмело жались полицейские. Их смущали комфорт и роскошь вестибюля, красивая синеглазая дама, супруга богача, госпожа.

В дверях показалась бурая собачья морда. Пес понюхал воздух и глухо заворчал.

— Фу, собака! Капитан, я не терплю животных в своем доме, — хозяйка виллы передернула плечом.

— Прошу прощения, сеньора, — капитан отдал приказ, и полицейский оттащил за дверь упирающегося пса.

— Так что вам угодно, капитан?

— Мне очень неприятно, сеньора, беспокоить вас, но… позвольте осмотреть виллу. Важный государственный преступник, точнее, два преступника… Следы привели сюда, и мы обязаны… Увы, дела службы, сеньора, — офицер, извиняясь, развел руками.

— Вам известно, капитан, что вилла принадлежит сеньору Розелли? — Анита надменно вздернула подбородок.

— О да, сеньора! — капитан приложил два пальца к козырьку фуражки.

— Вам известно, что я жена сеньора Розелли?

— Да, но…

— Так вот, могу заверить вас, что на вилле нет никого из посторонних, — спокойно и даже чуть небрежно проговорила Анита, глядя прямо в глаза офицеру. — Здесь только я и мой дворецкий, которого вы только что видели. Или, может быть, вы не верите мне, капитан?

— О, что вы, как можно, сеньора! Но мы слышали выстрел где-то поблизости…

— Ах вот что! Успокойтесь, это стреляла я. Мне показалось, что там, в кустах у обрыва, прячутся два каких-то оборванца. Такое беспокойное время, полиция бездействует, а я одна, если не считать старика дворецкого. Или я ошиблась, и то были ваши люди, капитан?

— Значит, стреляли вы, сеньора? — капитан с сомнением посмотрел на руки женщины.

— Да. Вот мой револьвер. Я думаю, сеньоры, вам скорее следовало бы осмотреть прибрежные заросли, чем врываться на виллу к одинокой женщине.

Офицер молчал.

— Она лжет! — прошептал Багров. — Не может быть, чтобы спад импульсов продолжался так долго… Она лжет, несмотря на импульсы! Джо, что это значит?

— Черт возьми, Гарри! Неужели «Вериты» больше нет? Ее не существует! Анита тут ни при чем, просто «импульсы правды» кончились…

— Простите, сеньора, — насторожился офицер. — Я слышал голоса там, за дверью. Позвольте мне… Вы сказали, что одни здесь?

Брови женщины гневно сдвинулись, голос дрожал от напряжения.

— Я сказала также, что кроме меня здесь дворецкий. У старика привычка вечно бормотать молитвы, но я не вижу в том ничего дурного… — она повернулась к кабинету. — Лейнстер!

— Вставайте, — Багров подтолкнул гангстера. — И помните: в вашем револьвере есть для вас пуля… — он подставил под ноги Лейнстера его башмаки.

Дверь кабинета растворилась, и в вестибюль, шаркая ногами, выдвинулся угрюмый встрепанный старик.

— Сеньора изволила звать?

— Что вы имеете против больного старика, капитан? — Анита иронически усмехнулась. Офицер только почтительно откозырял.

— Можете идти, Лейнстер.

Дворецкий судорожно поклонился и, пятясь, исчез за дверью кабинета.

— Вы все еще в чем-то сомневаетесь, капитан? Признаюсь, мне все это начинает надоедать. Когда вернется муж, я попрошу его обратиться к вашему начальству…

— О, тысяча извинений, сеньора! Право же, мне очень неприятно было беспокоить вас. Прошу передать мои извинения сеньору Розелли, — он сердито зашипел на полицейских, и все заторопились уйти.

Она замкнула за ними дверь и пошла к кабинету.

— Вот видишь, милый… — улыбнулась измученно навстречу Багрову. И вдруг пошатнулась, опустилась на ковер и разрыдалась.

— Анита!

— Не трогайте ее, сэр, ей трудно… — в первый раз за все время проявил беспокойство Лейнстер.

— Анита! — Багров отстранил старика, присел рядом с Анитой и гладил ее волосы.

— Жак Беккер прав, — сказал журналист Лейнстеру, отводя его к окну. — Ну да, французский режиссер Жак Беккер. Он говорил, что любой мужчина — не актер — растеряется перед объективом кинокамеры, тогда как женщина, любая женщина, более или менее справится с делом. Анита, то есть сеньора Розелли, справилась, и не более или менее! Учитесь самообладанию, старина!

Он отодвинул немного штору и выглянул в темнеющий парк.

— Должно быть, собака нашла твои ботинки, Гарри. Все рады им и сломя голову бегут к берегу. Похоже, мы и на этот раз вывернулись, хотя и не верится. Солнце-то, спасибо ему, закатилось.

Не зажигая в столовой огня, Лейнстер подал кофе, сыр и холодное мясо. Слейн ходил за дворецким как заботливый телохранитель за королем, развлекал старика болтовней, хотя тот делал вид, что не обращает на гостей никакого внимания. Багров, не отходя от окна, жевал бутерброды, которые подавала ему Анита. Сама она ничего не ела.

— А вот теперь вздремнуть бы, — мечтательно прищурился Слейн, вытирая губы накрахмаленной салфеткой. — Только потом неизвестно, как проснешься и проснешься ли. Придется продолжить путешествие, использовать ночь не по назначению и постараться удрать из города, в котором так много беспокойств и выстрелов. На лоно природы! А то мне вредно волноваться.

— И как можно дальше отсюда! — подхватила Анита. — У меня есть немного денег, драгоценности. Скорее добраться до границы и — в Бразилию, в Аргентину, куда-нибудь! Ходят ли поезда, как ты полагаешь, Гарри?

— Едва ли. С «Веритой» кончено, «Верита» или погибла, или… Но восстание продолжается, Армандо ждет нас.

— Позвольте дать вам два совета, мэм, — заговорил вдруг Лейнстер. Он по-прежнему желал иметь дело только с сеньорой, игнорируя ее гостей. Все удивленно посмотрели на молчавшего до сих пор старика. — Во-первых, не суйтесь вы наг железную дорогу, мэм. Если и ходят поезда, так всех вас в первую очередь станут искать на вокзалах, автобусных станциях и аэропортах. А тут на конюшне десяток чистокровных скакунов, хозяин с прежних лет большой их любитель. Конь — не железнодорожный вагон, он не выдаст в случае чего, мэм. А во-вторых… возьмите меня с собой, мэм.

— Вас? Вы хотели бы ехать с нами, Лейнстер?!

— А что, — засмеялся Слейн. — Чудная была бы компания: беглая жена миллионера, журналист, ученый и гангстер! И обо всех тоскует, прямо-таки рыдает полиция. Пожалуй, самый невинный — это журналист, то есть я. На моем счету всего только убийство Флетчера… Но любопытно, за каким чертом вы потащитесь с нами, мистер дворецкий?

— Видите ли, мэм, — Лейнстер задумчиво почесал бровь, — я старый, больной и не очень удачливый человек. Только ведь и я тоже хочу жить. Мистер Голден не прощает предательства. Как ни крути, а ведь я выдал его вам, хотя видит бог, не знаю сам, как это вышло. Этот полный джентльмен толковал мне, что тут виноваты какие-то импульсы или как их… Я не понял. Ну, пускай виноваты импульсы. Но прикончит-то мистер Голден меня. Так уж всегда было у него в обычае. Я знаю, сколько лет работал с ним. Право, мэм, взяли бы меня с собой. Пригожусь в пути.

— Право, не знаю… Как ты считаешь, Гарри?

— Гарри, ты слышишь, что толкует почтенный старый пират? — поддержал Слейн. — Эй, Гарри! Да ты заснул?

Неподвижный силуэт Багрова четко вырисовывался на светлом фоне шторы.

— Вы забыли о «Верите», — тихо ответил он.

— Черт возьми, в самом деле! — хлопнул себя по лбу журналист. — Извини, Гарри, но я так обрадовался, что нам вышла передышка.

— Кто это — «Верита»? — спросила женщина.

— Она не «кто», а «что». Это такая проклятая богом и правительством машина. Я объясню тебе когда-нибудь в свободное от перестрелки время. Так что же, Гарри? Видимо, индеец сделал свое дело и, надо сказать, весьма своевременно. Хватит! Человеку трудно вот так сразу, без тренировки, стать честным.

— Будем надеяться, что Руми успел взорвать установку. Но ее могли и просто выключить те, другие, из альпийской группы, о которых говорил Флетчер. Если «Верита» попала в их руки, то… Нет, я не могу уйти, не зная, что в лагере Армандо, что с «Веритой» и Руми.

— Все равно надо убираться из города. Если Руми уцелел, и все там получилось как надо, тогда он придет в «Подкову» дня через три. Так ведь? Не сидеть же здесь три дня. Так, чего доброго, дождемся Розелли, а он едва ли будет нам рад.

— Бежать, бежать сейчас же! — при упоминании о муже Аниту охватила дрожь. — Лейнстер, приготовьте нам коней.

— А как же я, мэм?

Все посмотрели на Багрова.

— Нет ли запасных патронов к вашему пистолету, Лейнстер? — спросил Багров. — Принесите их. Уложите немного провизии в дорогу. Анита, тебе бы переодеться. И захвати плащ. Да не найдется ли для меня сапог? Мои ботинки стали трофеем полиции.

— А как же я, мэм? — Лейнстер все еще не двинулся с места.

— Вы поедете с нами, если вас устраивает это. Не правда ли, Джо? И ты согласна, Анита? Решено.

Через четверть часа Багров, надевший охотничьи сапоги хозяина виллы, вместе с дворецким вылезли через окно кабинета в парк. Луна еще не взошла, было темно, ничего подозрительного не слышно… От реки веяло бодрящей свежестью.

С полмили кони шли по воде вдоль берега. Речную тишь нарушали только всплески из-под копыт да поскрипывал песок. Далеко в пальмовой роще все еще взлаивала собака.

Миновав последнюю усадьбу, поднялись на кручу и по наезженной пыльной дороге двинулись к темнеющей вдали полоске леса. Лейнстер вел уверенно. За ним ехали Багров и Анита, позади Слейн. В городе все слышалась стрельба, на окраинах полыхали пожары…

 

Глава 26

— Похоже, сеньор дворецкий, что здешние места вы знаете не хуже парка на вилле Розелли. Откуда бы? — интересовался журналист. — Вам уже приходилось отдыхать в этой дачной местности?

— В нашем деле всякие трущобы годятся, сэр. Вам не нравится?

— После столичных треволнений здесь сущий рай. И главное, в таком раю можно спрятаться от самого господа бога. Но вашему боссу Голдену тоже известен этот лесной сейф?

— Я тут прятался один после кое-каких неприятностей. Когда бежал из Штатов. Мистер Голден ни при чем.

— Великолепно! Кажется, я начну писать лирические стихи.

В диких зарослях тропического леса было и в самом деле укромно. Почвы здесь мало пригодны для плантаций, и даже индейские селения редки. Не тронутый цивилизацией лес в пятнадцати милях от столицы надежно скрыл беглецов.

Развалясь на сочной траве в тени эвкалипта и наслаждаясь покоем и безопасностью, Слейн пытался расспросить Лейнстера о его прошлой жизни. Молчаливый, угрюмый гангстер о былом вспоминал неохотно, однако к веселому журналисту относился уже без прежней неприязни.

— Мне всегда не очень-то везло, сэр. Не то что мистеру Голдену. И я устал от всего этого. Хотелось бы остаток жизни провести по-человечески. На вилле мне жилось хорошо, и сеньора Анита была так добра ко мне. Только я и там всегда боялся мистера Голдена — кто знает, что придет ему в голову. Он приказал глаз не спускать с сеньоры…

— Ну а что дальше, Лейнстер? Намерены жить святым отшельником на данной поляне?

— Нет, в этой стране я не избавлюсь от страха. Мистер Голден все равно до меня доберется, верно вам говорю. Дойти бы с вами до порта Сальваро, там у меня кое-кто из прежних дружков. Помогли бы переправиться через границу, а там на пароход и в Европу. Никогда не бывал в Европе. Но, я думаю, найдется же там уголок для старого, больного человека, где бы его не настиг мистер Голден. Только бы переплыть океан, сэр.

— Переплыть океан при современном развитии путей сообщения так же просто, как выкурить сигарету, если она у вас есть. Вот пока неясно, как мы доберемся до побережья и доберемся ли.

Слейн, сладко зажмурясь, зевнул, вынул сигареты.

— Закурите, приятель?

— Благодарю вас, сэр. Года три как не курю. Одышка, сэр.

Меж низкорослых мангровых деревьев паслись расседланные кони. Чуть слышно плескался ручей. Поодаль беседовали вполголоса Багров и Анита. Багров увлеченно рассказывал об «импульсах правды» и чертил что-то прутиком на глинистом берегу ручья. Женщина слушала и смотрела на него зачарованно и влюбленно. Заметив наконец, что она интересуется больше им самим, чем формулами «Вериты», Багров засмеялся, отбросил прутик и стер линии чертежей. В ее глазах светилась такая счастливая безмятежность, словно пронеслись уже над ними все беды и в награду остался лишь вот этот тенистый покой на берегу лесного ручья, чистое небо над зелеными кудрями зарослей. Багров избегал тревожить ее расспросами. Она рассказала сама коротко и задумчиво.

— Все так трудно сложилось, Гарри… Твое последнее письмо… Я не поверила письму. Поняла — что-то случилось жуткое. Но чтобы ты, ты отчаялся во всем — не верила! И ведь ты был все-таки жив! Все ждала, что дашь знать о себе. Каждый день, каждую минуту ждала… Ну хоть записку, хоть слух о тебе… Но когда газеты напечатали о твоей гибели… показалось, что все кончено. Сначала письмо, потом сообщения газет. Никакой надежды… Гарри, как мне было мучительно!.. И как пусто!

Она замолчала, поглаживая его руку.

Хрустели травой кони. Чему-то весело смеялся Слейн, тормоша Лейнстера.

— Потом приехал из Сан-Гвидо отец. Жаловался, что в его лавчонке дела совсем плохие. Он больше любил свой антикварный товар, чем коммерцию, способен был просиживать часами над какой-нибудь древней инкской статуэткой или светильником с редким орнаментом. Жаловался, что люди перестали понимать истинное искусство, что семье, детям, маме приходится все хуже… Словом, ему грозило разорение, хоть он и не говорил об этом прямо. Он меня не заставлял, не убеждал. Он только напомнил о Розелли. Я познакомилась с Розелли, когда еще заканчивала университет, когда с тобой у нас все шло так хорошо… На одном благотворительном вечере участвовала в сборе пожертвований для бедняков. Розелли тогда обратил на меня внимание. Без громких слов внес в фонд помощи бедным крупную сумму, сейчас уж не помню сколько. И вообще показался мне вполне приличным джентльменом. Несколько раз приезжал ко мне в университет, был корректен и не позволял себе ничего лишнего. А когда случилась беда, когда я сама не своя стала… после твоего письма… он был заботлив, как старший брат, старался отвлечь от дум, развеселить. Ничего не требовал и не просил, уважительное участие друга — и только. Но когда ему показалось, что я успокоилась, — предложил стать его женой. А мне было все равно, ведь ты… тебя больше не было… Если бы ты знал, как тосковала я в его доме! Впрочем, Розелли не в чем упрекнуть, по отношению ко мне он вел себя безукоризненно. Никогда не пришла бы мысль, что он — гангстер! У отца же с помощью Розелли дела пошли как нельзя лучше, семья выбилась из постоянной нужды, брат смог учиться. Меня радовало, что сумела помочь им, ведь они все так много сделали, чтобы дать мне образование.

— Мучительно думать, Анита, что ждет тебя со мной… Передышка ненадолго, и опять надо будет куда-то бежать…

— И пусть! Не думай об этом, Гарри. Мне не о чем жалеть.

— Спасибо, Анита.

— За что?

— За тебя.

Рай кончался после полудня, когда от болот налетали москиты. Пока не наступал вечер, разводить дымокур не решались, чтобы кто-нибудь не заметил дыма над зарослями. Спасались под москитной сеткой, предусмотрительно захваченной Лейнстером. Ночью Слейн и Багров поочередно дежурили, чутко слушая шорохи. Лейнстеру дежурство не доверялось, и это его как будто обижало. С началом периода дождей болота набухали влагой и леса становились непроходимыми, но сейчас, в августе, можно было ожидать, что полиция или американские солдаты вздумают прочесать местность — ведь столица близко.

Багров нервничал и порывался отправиться в столицу, навестить «Подкову» — не пришел ли на место встречи Руми. Слейн отговаривал от рискованной вылазки, а на четвертую ночь вызвался сходить сам.

— Не беспокойтесь за меня, — подбодрил он на прощание. — Слава всевышнему, сейчас опять можно врать сколько захочется, а уж врать-то меня научили в редакции «Экспрессо». И потом, ведь я не изобретал никаких импульсов, мое симпатичное лицо не снится тайной полиции.

Его проводили до края зарослей.

Он вернулся на рассвете третьей ночи, усталый и запыленный. Жадно напился из ручья, умылся и сказал без обычной веселости:

— Время убираться отсюда, Гарри. Они стягивают десантников к болотам. Они поняли, что если нас нет в городе и если мы не провалились под землю, то заросли — самое подходящее для нас место.

— Что в городе? Ты был в «Подкове»?

— В городе отрадного мало. Восстание подавлено американскими войсками, идут аресты и расстрелы. Полковник Либель, новый диктатор, демонстрирует, на что способна военная власть. Командир повстанцев Армандо ранен, и его увезли в Сан-Гвидо, там еще держатся рабочие. Газеты взбесились! Их просто прорвало после вынужденного молчания, врут втрое против прежнего. Оказывается, «Верита» — очередная уловка коммунистов, а ты — агент Москвы! Под импульсами они не могли раскрыть рот, а уж сейчас… Американцы ведут себя как на оккупированной территории. Дважды делали облаву в городских трущобах и на фабричных окраинах — ищут тебя. Полковник Либель обещает уже триста тысяч награды. Поздравляю, мой дорогой друг. Флетчер оценил тебя в двести тысяч, а прошло всего…

— Джо, ты видел Руми?

— Его там нет. И если верить словам хозяина «Подковы», не было.

— Ты расспрашивал хозяина о Руми? Да ведь этого ни в коем случае нельзя было делать! Хозяин видел тебя со мной, и теперь Руми…

— Успокойся и дай договорить. Я и не собирался болтать с хозяином — что мне, жить надоело? И совсем не заходил в «Подкову». Видишь ли, мне удалось разыскать этого чертенка Рамона. Паренек легко ранен в руку, но избежал ареста, теперь скрывается дома и у приятелей. Замечательный парень этот Рамон. Он и навел справки в «Подкове». Если мулат справляется об индейце — что тут особенного? Так вот, в «Подкову» индеец не заходил. Рамон обещал туда наведываться, и если встретит Руми, то передаст, чтобы он постарался найти нас в порту Сальваро, на набережной.

— Где же Руми, что с ним случилось?

— Не знаю, Гарри. Но знаю одно: нам пора сматываться, и притом немедленно. Лейнстер, старина, вы завели нас сюда, теперь постарайтесь вывести.

Но гангстер уже укладывал в рюкзаки остатки провизии и противомоскитную сетку.

— Я очень рад, сэр, что с вами все благополучно, — сказал он, изобразив на лице некое подобие улыбки. — Кони сейчас будут готовы.

Два дня они пробирались сквозь заросли, ведя коней в поводу. Здешних мест Лейнстер не знал, шли наудачу.

— Только бы добраться до побережья, — ободрял Лейнстер спутников. — Там есть у меня надежные приятели…

В конце концов они вышли к индейской деревне. Подойти близко не решились, обогнули стороной и выбрались на дорогу. Остановились на привал в густом мангровом лесу. Слейн сходил в деревню, раздобыл еду, сигареты и скромную одежду, какую обычно носят местные белые поселенцы. Искусанного москитами, обросшего мягкой русой бородкой Багрова трудно было бы опознать по тем фотографиям, что остались в руках полиции. На редкую кустистую бороденку Слейна Анита не могла смотреть без улыбки.

— Никогда не буду бриться, — ухмылялся журналист, — поскольку мое оформление доставляет удовольствие красивым женщинам.

— Не советую, Джо, — смеялась Анита. — Если в таком виде ты придешь брать интервью у дипломата или кинозвезды, они тотчас вызовут полицию.

На дорогах было сравнительно спокойно, и беглецы повеселели. Только Лейнстер хмурился и беспокойно озирался. Он настаивал, что ехать следует глухими тропами и лучше всего по ночам.

— Предчувствие у меня… — угрюмо хрипел он.

— Ну-ну, приятель, — ободрял беспечный журналист. — Ведь вы старый пират, а не монахиня. Стыдно верить предчувствиям.

— Смейтесь, если вам нравится, сэр. Но предчувствие, оно не обманывает, уж я знаю.

Решили послушать Лейнстера и ехать ночью, забиваясь на день в чащобу. Но и тогда Лейнстер не успокоился.

В то время как другие отдыхали, он, превозмогая одышку, вставал и по-кошачьи бесшумно обходил кусты, прислушивался к шорохам. Однажды после привала он сказал Багрову:

— Кто-то подходил к нам, сэр.

— Вы заметили кого-то?

— Нет, сэр. Но я чувствую… Я всегда чувствую, когда подходит беда.

Багров постарался успокоить старика. Слейну он сказал:

— Бедняга здорово боится своего Голдена, и ему всюду мерещится опасность.

— А что, возможно, у бандитов вырабатывается своя профессиональная болезнь — мания преследования. Поживи-ка этак целую жизнь! Но я думаю, наша прогулка пока что никого не раздражает.

Они пробирались лесом, ожидая темноты, чтобы выехать на дорогу. До заката оставалось часа четыре, когда набрели на развалины древнего селения. Гибкие стволы вьющихся растений затянули стены бывшей сторожевой башенки.

— Тут у древних лесных индейцев была крепость, — сказал Лейнстер. — Мне доводилось о ней слышать. До побережья отсюда не будет и сотни миль.

Они проехали с полмили, когда Лейнстер круто осадил коня.

— Впереди в лесу люди… — прошептал он.

Багров прислушался, но вокруг ни голоса, ни шороха.

— Лесорубы или бродяги, — предположил он. — Придется объехать на всякий случай.

Свернули вправо. Но не проехали и двухсот метров, как Лейнстер предостерегающе поднял руку.

— Я видел синий мундир! Вон за теми деревьями мелькнул… Они нащупали нас, сэр!

— Назад! — приказал Багров.

Торопя коней, насколько позволяли заросли, всадники двинулись назад по своему следу. Миновали развалины индейского городка, когда впереди один за другим грянули два выстрела и над головами ударили в листву пули. Позади сразу же отозвались карабины.

— Окружили! — шепнул Лейнстер.

— В башню, скорей! — уже не таясь, крикнул Багров.

Пришлось бросить коней у входа. По каменной осыпи вбежали в дверь полуразвалившейся башни.

— Прикрывай вход, Джо, — велел Багров. — Лейнстер, возьмите ваш револьвер и посматривайте через вон ту трещину. Будем отбиваться, пока хватит патронов.

Сам он занял место возле узкой бойницы и выстрелил в колыхающийся кустарник. Лес ответил карабинным боем. Стреляли со всех сторон, башня была в плотном кольце. Стоя на груде камней и вцепившись свободной рукой в стебли лиан, стрелял через трещину Лейнстер.

— Берегите патроны, — крикнул ему Багров. — Что у тебя, Джо?

— Шуму и треску сколько угодно, а никого не видать.

Похоже было, что наступающие не собирались брать башню приступом. Пули щелкали в камень, не причиняя пока вреда осажденным, хотя патронов наступающие не жалели.

 

Глава 27

Обстрел продолжался с полчаса. Потом кусты затихли.

— Сдается мне, — заметил Слейн, — что эти молодчики не подозревают, кого они приперли в развалинах. Иначе чего они молчат, не орут добрые, гуманные советы о капитуляции или еще чего-нибудь в этом роде? А то, может, им надоело и они ушли? Посмотрим.

— Не надо рисковать, Джо.

Но журналист, поднявшись по осыпи, выглянул. Его появление кусты приветствовали выстрелом. Пришлось убраться.

— Там в самом деле «синие мундиры» я видел.

Пули опять посыпались со всех сторон в древние стены башни.

Осажденные не отвечали.

— А смелости у «синих» не заметно, — сказал Слейн. — Если бы нам столько патронов, как у них, мы пересидели бы… Ага, вот!..

Двое полицейских выскочили из кустов и укрылись за камнями, Слейн выстрелил, но не успел хорошенько прицелиться и промахнулся. Сделал перебежку еще один, и опять Слейн не попал.

— Сеньор…

Слейн быстро обернулся и чуть не всадил пулю в маленького черноволосого человечка.

— Не стреляйте, сеньор! — человечек замотал головой и поднял руки. — Меня прислали ваши друзья…

— О, дьявол вас задери! Как вы сюда попали?

— Я пришел вывести вас, сеньоры…

— Кто это, Джо? — Багров с изумлением смотрел на неведомо как оказавшегося в башне человека.

— Какой-то спаситель, хотя на Христа и не похож…

— Стреляйте, сеньоры, стреляйте! Больше выстрелов, чтобы задержать полицию! Я выведу вас!

— Довольно вам болтать! — рассердился Слейн. — Если вас послали выручить, так выручайте же! У меня кончилась обойма!

Черноволосый закивал, забормотал и поманил Слейна пальцем. Он сполз с осыпи, встав на четвереньки, полез куда-то под стену, под спутанную зелень плюща. Журналист подхватил за руку Аниту и поспешил за ним.

— Отходите, Лейнстер! — Багров выпустил последнюю пулю, сбежал под стену и заглянул в плющевую путаницу. Прямо в осыпь уходила узкая нора.

— Быстрее, сеньоры, — торопил черноволосый, стоя на четвереньках. — Я сейчас, только засыплю лаз…

В норе было темно, душно, кружилась голова от запаха гнили. Слабый свет, падавший сверху, померк — нежданный проводник засыпал вход.

— Пропустите меня вперед. Прошу прощения, сеньора…

Пошли за проводником, согнувшись и ударяясь в стенки тоннеля.

Минут через пятнадцать впереди забрезжил дневной свет, проход еще более сузился, пошел на подъем, и при помощи проводника они выбрались на поверхность. Позади, за сплошной зеленью леса, все еще стреляли — нападающие не решались на штурм безмолвной башни.

— Вот и все, сеньоры, — проводник заботливо стряхивал пыль с плеча Аниты. — У вас остались патроны?

— Боюсь, что ни одного. — Багров осмотрел обойму. — Как у тебя, Джо? У вас, Лейнстер?

Слейн сердито фыркнул, Лейнстер пожал плечами.

— Ах как нехорошо! — огорчился черноволосый. Мы еще можем нарваться на разъезды.

— Тогда нечего торчать здесь, ведите нас куда-нибудь подальше, сеньор…

— Меня зовут Веласко.

— О’кей, сеньор Веласко, очень приятно. Готовы следовать за вами. Между прочим, кто же они, те друзья, приславшие вас так кстати?

— Вы все узнаете, сеньоры, когда придем на место.

Веласко уверенно вел по лесу, ныряя койотом в заросшие овраги, перебегая точно заяц открытые поляны, пока не вывел к речке. Пошли травянистым заболоченным берегом.

— Вот вам и предчувствия, Лейнстер, — весело шепнул Слейн. — Мы выскочили из такой переделки самым чудесным образом. Типичный хеппи энд — счастливый конец.

— Это верно, сэр. Только конец ли? Не нравится что-то мне этот парень…

— А по мне так очень милый человек, потому что явился вовремя.

— Лицо у него чересчур уж честное для порядочного человека… Но дай бог, чтобы я ошибся!

Тихий свист донесся из кустов.

— Это я, Веласко! — громко отозвался проводник. — Мы пришли, сеньоры.

Перед ними открылся заросший сорняками пустырь и старая, заброшенная асьенда — дощатое, на каменных сваях строение, окруженное ветхими сараями.

— Прошу, сеньоры, — Веласко сделал широкий торжественный жест, приглашая войти в асьенду. — Вас жду.

— Спасибо вам, сеньор Веласко, — Багров взял Аниту под руку. — Ты устала? Сейчас мы отдохнем.

Багров с Анитой, за ними Слейн и хмурый Лейнстер по шатким ступенькам поднялись на веранду асьенды и вошли в квадратную пыльную комнату. Из-за покривившегося стола навстречу им встал высокий сухощавый человек в европейском костюме. Аккуратный пробор в густых каштановых волосах, белоснежная рубашка и галстук, выбритое, довольно красивое лицо джентльмена совершенно не гармонировали с обстановкой заброшенного жилья.

— Розелли! — вскрикнула Анита.

Джентльмен иронически поклонился:

— Вот мы и познакомились, мистер Багров. Добрый день, Анита. А, и вы здесь, Лейнстер!

Лейнстер тихо простонал. Слейн оглянулся — у входа стояли пятеро молодцов.

Багров выхватил пистолет. Розелли поднял бровь и вопросительно посмотрел на Веласко.

— У них ни одного патрона, хозяин, — засмеялся тот.

— Тогда возьмите эту штуку, она ему просто мешает. Мистер Багров, вы убедились, что сопротивляться бесполезно?

— Что вам нужно? — сдавленным голосом спросил Багров.

— Пока ничего особенного. Вы в моих руках, но поверьте, я выручил вас из лап полиции не для того, чтобы ссориться или сводить счеты. Хотя у меня и достаточно причин быть недовольным. Как ты полагаешь, Анита?

— Не трогайте женщину, Розелли. Говорите, что надо от меня?

— На первый случай — побеседовать с вами за рюмкой виски, мистер Багров, Как видите, самые мирные намерения. Дальнейшее зависит от вас. Веласко, пусть все подождут во дворе. И позаботься о сеньоре.

— Женщина останется со мной, — твердо сказал Багров.

— Вот как! Вы забываете, Багров, что она, по крайней мере формально, пока еще моя супруга, и только я имею законное право распоряжаться ею.

— Законное право! Вы стали уважать законы, мистер Голден?

Розелли мельком взглянул на Лейнстера. У старика подкосились ноги, но Слейн поддержал его.

— Довольно, Багров. Если я хочу говорить с вами наедине, то так оно и будет. Анита, скажи своему… другу, что ему не следует спорить. Имейте в виду, Багров, пока мы беседуем мирно, вашим друзьям ничто не угрожает.

— Я пойду, Гарри, — прошептала Анита. — Они ничего мне не сделают.

— Хорошо, — кивнул Багров. — Мы поговорим. Иди, Анита. Джо, ты…

— Понимаю, Гарри.

Розелли проводил Аниту взглядом.

— Она прекрасно держится, не правда ли? Но прошу садиться. Хотите виски? Нет?

— Я готов выслушать вас, мистер Голден.

— Так. Лейнстер выболтал вам мое прежнее имя? Ну, он еще пожалеет об этом.

— Лейнстер не виноват. Вы сами рассказали бы обо всем в то время.

— Возможно. «Импульсы правды»? Ваша «Верита» сыграла злую шутку над всеми, в том числе и над вами. Вас удивляет, что я все знаю о «Верите»? Что ж тут такого? У гангстерских организаций всюду свои люди.

— В таком случае, мистер Голден…

— Сеньор Розелли, сэр, — поправил гангстер.

— Пусть так. Скажите, что случилось с «Веритой»?

Розелли закурил и бросил сигареты через стол Багрову.

— Вот этого я не знаю. Люди из сверхсекретных служб Пентагона оцепили район Кхассаро и железно засекретили операцию. Легче, кажется, проникнуть в сейф Американского банка. И не удивительно: «Верита» дороже любого сейфа и опаснее водородной бомбы. В Штатах иногда спокойно относятся к потере президента, но потерять оружие!.. Впрочем, мы отвлеклись. Так вот, Багров, не знаю, что там досталось секретным службам, а мне достались вы. По логике вещей я не должен бы испытывать к вам дружелюбных чувств. Достаточно, того, что вы украли мою жену… Не дергайтесь, ведь я в вас не стреляю. Итак, мы с вами враги. Но когда мои люди доложили, что вас почти держит в руках полиция, я поспешил на помощь. Иначе вы сейчас или валялись бы с пробитым черепом или, связанный, ехали в столицу. Можете быть уверены, полковник Либель сумел бы в своих застенках развязать вам язык!..

— Запугивание — ваш стиль «работы». Но что же вы хотите, наконец?

Розелли притушил сигарету о стол и спокойно ответил:

— Я хочу, чтобы «импульсы правды» служили мне. Взамен вы получите все, что только можете пожелать, — деньги, жизнь… Аниту. Да, и Аниту. Но главное — «Верита» будет в надежных руках и принесет пользу. Вы улыбаетесь?

— Знаете, Розелли… У одного хорошего русского поэта есть сказочка. Семь братьев поехали искать правду. И нашли. Да, представьте себе! Подъезжали к ней с семи сторон, а вернувшись домой, стали рассказывать друг другу, какая она, правда. Но каждый видел ее со своей стороны и описывал по-своему. Они поспорили, потом схватились за мечи и стали драться. Все семеро — за правду. И вот, Розелли, лишний раз убеждаюсь, насколько проницателен был тот русский поэт. Почти каждый, с кем приходилось встречаться в последнее время, хочет заполучить себе правду, то есть «Вериту». И каждый желает, чтобы служила она только ему, только его выгоде. И все норовят заполучить ее неправедным путем. Дельцы от науки и политики в лице фабриканта Флетчера, военные в лице полковника Либеля, теперь вот вы, профессиональный преступник. Только рабочие не хитрили со мной.

— Советую отдать предпочтение именно мне. Я вижу, вы недолюбливаете всю эту жирную и жадную свору хозяев жизни, у которых деньги и власть. И в этом мы с вами сходимся.

— Вы ведь тоже миллионер, «хозяин жизни», насколько мне известно.

— Прежде всего я авантюрист. Кстати, и в этом у нас сходство. Согласитесь, что акция с «Веритой» не более как авантюра, от которой, кстати, выиграли не вы, а полковник Либель, ставший диктатором. Верю, вы не рассчитывали на какую-то личную выгоду. Но это лишнее подтверждение вашей непрактичности.

— Я рассчитывал на личную выгоду.

— Какую же?

— Поставить в невыгодное положение всех подобных вам.

— Что ж, до некоторой степени удалось. Но что из того? Пусть я оказался в лесах, но все равно вы — мой пленник и целиком зависите от моей воли. Нет, Багров, никому не дано изменить мир. Остается только устраиваться в нем как можно удобнее, реализуя любое свое преимущество над прочими, жаждущими того же.

— Человек должен уважать себя не за деньги, что награблены им, а за чистую совесть!

— Не болтайте чепухи. Ну что стоит ваша совесть?

— Вы обещаете за нее довольно много…

— Черт возьми, я покупаю вашу голову, вашу идею, и мне дела нет до…

— Вот в том и ошибка, и вы ничего не получите.

— О! Вы уверены?

Розелли терял терпение. В прищуре черных глаз копилась ярость.

— Послушайте, вы! Ведь у вас ничего не осталось! Ни вашей проклятой машины, ни вашей правды! И только в союзе со мной есть еще возможность чего-то добиться!

— Что же выйдет из такого союза?

Розелли вскинул голову.

— Тайная власть над всеми слоями общества! Именно мы — ну да: мы с вами! — негласно распоряжаемся капиталом, политикой, религией! Мы невидимы и неуловимы, но нашими руками направляется ход истории!

— При чем же «Верита»?

— С нею нам откроется все! Поймите же, это неограниченные возможности технического и прочего шпионажа, грандиозного шантажа! Президенты, дельцы, кардиналы, миллионеры, их жены и любовницы, их высокомерные отпрыски — открыты, обнажены перед нами!

Цепким орлиным движением Розелли схватил пачку сигарет, прикурил от зажигалки. Глаза его блестели, как от «импульсов правды».

— Видите, Багров, я честно раскрыл перед вами все свои козыри.

— Какие же блага получит народ от гангстерской диктатуры? Всего лишь новую кабалу?

— Как знать, Багров, как знать! Современный гангстер — это не кинокрасавец в ковбойских штанах и с пистолетом пушечного калибра. Возможно, именно мы сделаем для народа то, что не смогли или не захотели другие. Ибо мы — свободны!

— О, даже так! Забавно. Ну а если я, несмотря на заманчивые перспективы, не соглашусь стать бандитом?

— Не грубите и не делайте глупостей, Багров. Будьте же наконец реалистом. Ведь за согласие ваше — жизнь! Деньги! Анита!..

— Согласия не будет, мистер бандит. У нас разные правды.

— Неужели за годы неудач вы так ничему и не научились?

— Ну, почему же. Кое-что стало ясно. Например, что Правда, не подкрепленная Силой, в нашем мире несет только опасности.

— Но Правда, подкрепленная Силой, перестает быть Правдой! Уж поверьте моему опыту!

— Чтобы этого не случалось, я и хотел использовать «Вериту».

— Да поймите же, упрямый фанатик, что если не согласитесь работать на меня, не будет ни вас, ни «Вериты».

— Пусть лучше так, чем «Верита» в ваших руках.

Розелли поморщился и отбросил сигарету в угол.

— Вы безнадежный мечтатель, — сказал он с сожалением и как будто даже с сочувствием. — Мечтателям не место в нашем жестоком мире. Они умирают.

Багров пожал плечами.

— И это ваше последнее слово, Багров?

— Да.

Розелли встал и подошел к окну. Спиной к Багрову, покачиваясь на каблуках, смотрел во двор. Багров пожалел, что нет хотя бы ножа… Ничего не было в комнате, кроме стола да двух ветхих стульев, которые развалятся при первом взмахе.

— Кто этот джентльмен? — спросил Розелли. Багров тоже глянул в окно.

В длинной тени старого, но прочного каменного сарая на увядшей траве сидели Слейн и Анита. Журналист что-то говорил, а она не отводила глаз от веранды. Лейнстер сидел поодаль, привалясь спиной к стене сарая, и безучастно смотрел в небо. В двух шагах покуривал трубку Веласко.

— Джентльмен мой друг, — ответил Багров.

— Славный парень. А Анита! Нет, посмотрите, Багров, сколько жизни и обаяния в этой женщине! Я знаю, она всегда любила вас. В этом можно вам позавидовать. Но только в этом. Нелегко вам придется, когда Анита будет умирать на ваших глазах, умирать медленно, мучительно.

Розелли успел перехватить кулак Багрова и нанести ответный удар в живот. Задыхаясь, Багров корчился на пыльном полу и тянулся к ножке стула.

Ворвались двое, завернули за спину руки, притиснули к полу.

— Неужели я выгляжу таким простаком, Багров? — насмешливо улыбнулся Розелли, не выпуская сигарету изо рта и щурясь от дыма. — Послушайте, сэр. Вы всего только инженер, хотя и весьма способный. Ну а моя профессия — наносить удары и отражать их. И вы вообразили, что у вас есть хоть ничтожный шанс против меня! Что при виде вашего кулачка размером в помидор я хлопнусь в обморок? Я, в общем-то, люблю самонадеянных субъектов, но недолюбливаю наивных идеалистов. Нет, сэр, здесь хозяин я. И вы, если не окончательный кретин, будете рады стать моим сотрудником. Жизнь, в конце концов, не такая уж плохая штука, если ее делать умело…

— Мерзавец! — прохрипел Багров, едва руки гориллообразного Билла чуточку ослабли.

— Да? Вы полагаете?

Розелли сел, высоко заложив ногу на ногу, спокойный, элегантный. В голосе ни насмешки, ни иронии, словно беседа шла на равных, в деловом кабинете за чашкой кофе.

— А вы ошибаетесь. Я не более мерзавец, чем обычный предприниматель или… хотя бы министр полиции. Вы не знакомы с министром? И немного потеряли. Так вот, я умнее, энергичнее и порядочнее его. Ведь это я покупаю его в случае надобности, а сам не продаюсь. Тем не менее его считают вполне достойным сеньором. Так чем же плох я? Просто у каждого свой вкус. Ему нравится быть министром, а мне — гангстером. Кстати, по вашей милости он уже не министр полиции, а безработный. Я же по-прежнему на своем месте и скоро заключу очень выгодную сделку с вами. Так кто же настоящий джентльмен?

— Дайте сигарету, — сказал Багров.

— Может, вы сядете? — вежливо предложил Розелли, словно собеседник улегся на пол по собственному желанию. — Ведь вы не станете проводить второй раунд бокса?

Билл, на этот раз довольно корректно, поднял Багрова и усадил на стул.

— Все же мне хотелось бы оставить вам один шанс, — как бы раздумывая, сказал Розелли. — Пожалуй, дам ночь на размышления. Посоветуетесь с Анитой и тем вашим другом. Если за ночь поумнеете, все может еще обойтись к взаимному удовольствию.

Розелли вышел проводить пленника, с полуулыбкой наблюдая бессильную ярость Багрова.

В лесу быстро темнело, подул освежающий ветерок. По краю бурьянного пустыря бродили кони, пощипывая траву. Рослый серый жеребец показался Багрову странно знакомым. Он всмотрелся пристальнее. Конечно, это же его конь. То есть не его, а из конюшни Розелли, на котором проделан весь путь от виллы до развалин индейского городка. Но ведь коней пришлось бросить полиции…

— Эй, шагайте, сеньор! — прикрикнул конвоир.

Но Багров все смотрел на лужайку у реки, полускрытую кустарником. Два человека поили там коней, стоя на берегу и придерживая уздечки. Они были одеты в синюю униформу полицейских…

— В чем дело? — заметил Розелли недоумение Багрова. — Ах вот что! Веласко! Как посмели эти идиоты… А впрочем, все равно. Не удивляйтесь, Багров, комедия поставлена мной. В синих мундирах мои люди. Нет, они в самом деле полицейские и охотно перебили бы вас всех. Ведь им жилось недурно, пока не вмешались «импульсы». Получали жалованье в полиции — за службу, и наградные от мафии — за упущения в службе. И вот пришлось бежать в леса от «импульсов», от разоблачений. Я их принял. Сегодня им было приказано стрелять в башню, но как-нибудь, боже упаси, не попасть в вас. Жаль, если весь этот спектакль окажется ни к чему, вы упрямее, чем я думал.

Багров промолчал.

— Ну что, Лейнстер, старая скотина! — заложив руки за спину, Розелли остановился перед стариком. Лейнстер тяжело поднялся с травы. Вся его грузная фигура обвисла, лицо обрюзгло и посерело. — А, Лейнстер? Ты не рад встрече? Посмотрю, как будешь ты изворачиваться. Или ты ни в чем не виноват, а?

Старик волновался, и его мучила одышка. Однако ответил твердо:

— Не виноват, сэр. Но изворачиваться не стану. Потому что хорошо вас знаю.

— Браво, Лейнстер! Перед смертью ты заговорил как джентльмен. Мне это нравится. Но в лапах Веласко ты быстро растеряешь форс, уверяю тебя. Да ты и сам знаешь, верно?

— Ошибаетесь, сэр. Больше я уже ничего не растеряю. Вы сами всегда говорили, сэр, что надо беречь про запас последнюю пулю, — он неуловимым движением извлек откуда-то револьвер и приставил к виску…

Веласко подскочил к нему одновременно с выстрелом.

 

Глава 28

Внутри сарая было уже совсем темно. Слейн сказал:

— Что-то часто я стал попадать в такие вот укромные места. Но когда в камеру сажает настоящий полицейский, это еще куда ни шло. Вот если гангстер, тогда уж обидно. Что он говорил тебе, Гарри?

— Предлагал союз, — все еще кипя от злости, Багров рассказал о беседе с Розелли.

— Так, значит, это он режиссер схватки с полицией? Остроумно задумано! Сеньор Розелли в лавровом венке освободителя! Чертов мышонок Веласко, он оказался ловким пройдохой. Недаром Лейнстер был недоволен его мордой. А старик молодец. Надо отдать справедливость, он сумел уйти достойно.

Помолчав, журналист спросил:

— Что же ты намерен сказать утром, Гарри?

— Не знаю… Я ведь боюсь не за себя… Что бы ты сказал на моем месте?

— Как что? Разумеется, согласился бы.

— Отдать «Вериту» гангстеру?!

— Ах, Гарри, друг ты мой, разве можно ставить вопрос так… конкретно! Слава богу, «импульсы правды» сейчас не давят на наши мозги. Кто борется за правду, он тоже должен смыслить в политике, тактике, стратегии и тому подобное… «Верита» — не сигарета: вынул из кармана после обеда и поднес — угощайтесь, сэр. Твое преимущество в том, что можно требовать аванс уже сейчас, в то время как постройка «Вериты» требует времени. И все это время мы будем надежно охраняемы от псов полковника Либеля и пентагоновских ищеек, которые еще опаснее. О, какой бы репортаж можно сделать! Изобретатель «Вериты» Гарри Багров под покровительством могущественного концерна гангстеров!

— Говорите тише, нас могут подслушивать, — предупредила Анита. — И потом, Розелли умен и хитер, он потребует гарантий. Может быть, возьмет меня заложницей. Но Джо все равно прав, нам ничего не остается…

Сквозь щели дверей мелькнул свет, слабые лучики потянулись в сумрак сарая. Кто-то возился с замком. Звякнул о землю засов, половинка дубовых дверей отворилась, запищав проржавевшими петлями. Поломанный, без стекла, керосиновый фонарь осветил унылое помещение. Здоровенный верзила, ни слова не говоря, поставил фонарь на землю и захлопнул дверь.

— Здесь кто-то есть! — прошептала Анита.

Действительно, в глубине сарая у стены сидел человек в порванном коричневом пиджаке, но в белой рубашке и при галстуке. Коротко стриженные седые волосы и серая щетина на щеках подчеркивали смуглость худого лица. В ответ на обращенные к нему взгляды человек поклонился невозмутимо и вежливо, словно на бульваре случайным знакомым.

— Черт побери! — хлопнул себя по колену Слейн. — Будь я проклят, если это не инспектор Фернандес! Ну, теперь я уж и не знаю, кого еще не хватает в нашей компании! Инспектор, вы мне снитесь или…

— Вы как будто журналист? Простите, не помню имени…

— Слейн, Джозеф Слейн. Брал у вас интервью по делу о… Но как вы, один из лучших детективов столицы, оказались в этом сарае?!

— Вероятно, по той же причине, что и вы. — Живые карие глаза остановились на Багрове. — Ваши импульсы, сеньор Багров, смешали все и всех.

— Вы выслеживали меня? — устало спросил Багров.

— Нет. Я ведь из криминальной полиции, моя сфера действия — уголовники. Нас информировали о вашем деле, на всякий случай, но никак не ожидал… На фотографии вы моложе. Однако опознать можно.

— И вас упрятал сюда Розелли? Ну и дела! — Слейн захохотал.

— Вы видели полицейских на службе у Розелли? Вот вам и весь рассказ, пожалуй. Я и еще четверо выехали из столицы, чтобы перехватить транзитную партию контрабанды на пути к морю. Но случилось ЭТО… И мне пришлось сделать неприятное открытие, что половина моих людей — не мои люди… Словом, после небольшой перестрелки меня вручили Голдену.

— Так вы и раньше знали, кто такой Розелли?

— Вы, кажется, только что сказали, что считаете меня толковым инспектором…

— И вы даже не попытались…

— Послушайте, сеньор Слейн! Если знаешь, что не в силах сковырнуть гору, так и нечего хвататься за лопату.

— Что же от вас хотят?

— Да ведь Голден не только гангстер, но еще и делец, и право не знаю, чего больше в его характере. Наверное, прикидывает, как лучше меня использовать, то есть с наибольшей выгодой. Пытается выведать кое-какие секреты криминальной полиции. Но время импульсов миновало… И слава богу.

— Вы считаете, что «Верита»…

— Что можно считать или не считать, сидя в темном сарае? Те два дня, пока свирепствовали импульсы, я провел в обществе четырех дураков, а подробности мы узнали от беглого прохвоста, который целых два дня был честным тогда. Скажу, что обнаженная догола правда имеет свои минусы. Но это никакое не открытие, а старая аксиома. Что двое моих сподвижников объявили себя предателями — хорошо. Что я сижу здесь — очень плохо. Если же судить в более широком смысле… Правда, сеньоры, как вода: без нее жить невозможно, но когда ее слишком много, то этот потоп губит и грешных и праведных…

За стеной шаги. Шоколадная мордочка Веласко просунулась в дверь и повертела хищным носом.

— Хозяин приглашает сеньора журналиста.

Слейн неохотно поднялся и, оглянувшись на Багрова, вышел.

Хозяин асьенды встретил дружелюбно.

— Хэлло, сэр! Простите за беспокойство, но хотелось перед сном просто так поболтать с умным собеседником. — Слейн учтиво поклонился. — Здесь такая скука. Хотите выпить?

Слейн уселся на свободный стул, закинул ногу на ногу и охотно взял налитую рюмку.

— Мы ведь в некотором роде коллеги, мистер… Слейн.

— Вы думаете, что я тоже бандит?

Розелли засмеялся.

— Нет. Но вы, во-первых, американец, следовательно, деловой человек. Во-вторых, я тоже был когда-то журналистом. И не более удачливым, чем вы. Вам никогда не приходилось слышать о журнале «Радуга жизни»? Ну конечно нет! Он выходил недолго, хотя и достиг потом, в самом конце, весьма приличного тиража. Я организовал его в захудалом, удивительно грязном городишке, тихом, как сельское кладбище.

Провинциальная скука прямо-таки мучила тамошних обывателей, а серый журнальчик, выпускаемый мною, делал эту скуку совершенно невыносимой. Обыватель жаждал потрясающего чтива, сенсаций, а в их городишке взять было неоткуда. Если случайный бродяга похищал паршивую курицу, об этом говорили целую неделю. Репортаж о церковной проповеди и рождественском ужине у мэра мало кого привлекал — и так все было известно. Словом, журнал погибал. Не хочу хвалиться, коллега, но именно я поднял тираж до фантастических размеров!

— Объявили конкурс на первейшего в городе алкоголика?

— О нет, я сделал оригинальнее. Началось с того, что дал во всех подробностях репортаж об ограблении самого влиятельного ростовщика.

— Ограбления, которого не было? Ведь даже похищение курицы, как вы сказали…

— Я честный человек, и ограбление было. Разумеется, пришлось вложить в это дело кое-какой капитал: я выписал профессиональных налетчиков из Техаса.

— О, эта блестящая акция вызвала, наверное, взрыв благодарности к вам со стороны горожан?

Розелли лукаво подмигнул:

— Я хранил инкогнито. Но этот пустяковый случай поднял тираж журнала вдвое. Представляете, среди непробиваемой скуки — и вдруг репортаж с подробностями бандитского налета! Журнал две недели описывал путь налетчиков до границы штата, и сам тот ростовщик мчался, бывало, поутру купить журнал. Конечно, полиция так и не смогла задержать преступников. Они оказались славными ребятами, и все это время пили виски и играли в покер на чердаке редакции. Затем последовал налет на единственный в городе универсальный магазин… Журнал сделался настолько популярным, что появились подписчики в соседних городках и на фермах. Видите, что могут сделать для цивилизации два грабителя средней квалификации и один умный редактор!

— В данном случае пресса способствовала прогрессу и цивилизации?

— Несомненно! В городке возник завод, выпускающий патентованные замки и засовы, и мы печатали их рекламу. Открылся магазин огнестрельного оружия, которого прежде не требовалось. И тоже реклама в журнале. Чикагская фирма электрической сигнализации оплачивала шесть журнальных страниц с ее проспектами. Доходы мои росли, дело расширялось.

— И вы выписали из Техаса еще генгстеров?

— Зачем лишние расходы? Третьим стал я.

— Ах вот как! Тогда действительно, никудышным был ваш городишко. Неужели горожане не смогли оценить по достоинству вашу осведомленность в преступных делах и не догадались повесить вас прямо на фасаде редакции?

Розелли улыбнулся и наполнил рюмки.

— Ваше здоровье, коллега! Курите, прошу вас. Да, так вот в том-то и дело, что я слишком возгордился. Но так все шло удачно, что и думать не хотелось о провале. Местный шериф, бывало, играя со мной в карты, искренне восхищался неуловимыми преступниками, хотя и клялся зацапать их в конце концов. Нет, честное слово, меня любили в городе.

— Это бывает, — отозвался Слейн, подставляя хозяину пустую рюмку. — Благодарю, сэр. За последнее время мне как-то не удавалось пробовать хорошего виски. Так я говорю, частенько бывает, что порядочного человека просто не замечают, а прохвоста целовать готовы.

— Ну, до поцелуев дело не дошло. Но, может быть, я задерживаю вас своей болтовней, мистер Слейн? Вы не спешите к друзьям?

Слейн прищурился, оглядел голые стены.

— Мне не очень нравится здешняя обстановка. Но и сарай — не «люкс». Хотя собеседники там, несомненно, приятнее… Но продолжайте, я слушаю. К тому же, у вас виски…

Розелли шевельнул бровью.

— А мне создавшаяся обстановка вполне подходит. Надеюсь, она еще и улучшится. В этих стенах, право, чувствую себя как в доброе старое время, когда я только что начинал карьеру. И приятно поболтать с коллегой. С моими ребятами так не разговоришься, а вы мне нравитесь, мистер Слейн. Так на чем я остановился? Ах, да! Мы вели дело блестяще. Но прав был наш старик пастор: если человек возгордился, бог его наказывает. Дернуло меня устроить налет на бар «Веселый Джонни». Вот уж этого делать не следовало. Можно было ограбить мэра или полицию, только не трогать бы «Джонни». Да ведь когда тебе везет, как черту в женском монастыре, здравый смысл помаленьку теряется… Бармен, — его звали Сандерс, — заявился откуда-то к нам в городишко года три назад и был на вид добрым малым. Он закрывал заведение в полночь. А через час мы втроем без особого шума выставили дверь. К тому времени я приобрел уже кое-какой опыт и потому сам довольно легко вскрыл кассу с тем патентованным замком, о надежности которого так восторженно писал мой журнальчик в рекламном отделе. Мы, помню, выпили по рюмочке бренди и хотели уж сматываться. И вот тогда в дверях нас встретили ребята Сандерса. Должно быть, проходимец-бармен давно догадывался, что происходит в городишке, потому что сам бывал во всяких переделках. До поры помалкивал, но когда дело коснулось «Веселого Джонни», тут нас встретили как следует. Оба парня из Чикаго легли на месте. Меня спасло то, что Сандерс узнал-таки меня и удивился. «Так это ты, Голден!», — сказал он и опустил пистолет. Тут я его и… Конечно, издательская карьера на этом кончилась и началась другая…

— В которой вы преуспели.

— Я вынужден был сменить профессию. А ведь когда брался за журналистику, у меня, честное слово, были добрые намерения.

— Путь в ад вымощен добрыми намерениями. Так говаривал один главарь банды, у которого я брал интервью в тюрьме. Его вскоре повесили. Но вы моложе его, и у вас все впереди.

— Мистер Слейн, неизвестно, кто умрет вперед — я или, например, вы. И чтобы всем нам остаться в добром здравии, я решил обратиться к вашему здравому смыслу. Скажу прямо: вы должны уговорить вашего нерасчетливого друга принять мое предложение. Он, конечно, рассказывал, в чем дело? Так вот, к утру он должен дать согласие. Понимаете, должен! Иначе придется с вами что-то делать, и вы догадываетесь что… У меня тут не пансион для упрямцев.

— Знаете, сэр, а ведь Гарри хороший парень. И если он что-то уже ответил, я спорить с ним не стану. Но мне пора, сэр, много пить вредно.

Розелли поморщился.

— Что ж, вам дан срок до утра, а я не люблю менять решения. Право, было приятно поболтать с вами. Билл! Уведите джентльмена.

— Ну что у тебя, Джо? — встретили Слейна в сарае.

— Гарри, я тебе посоветовал вести гибкую политику… Так вот, сам я поступил как раз наоборот. Давать советы легко и приятно, исполнять — не всегда получается. Понятно одно: ему гвоздем застряла в мозгах идея завладеть «Веритой», иначе бы нас уже…

— Пожалуй, вы смогли бы извлечь пользу из его воловьего упорства. Жаль только, что все вы, как видно, неважные дипломаты, — раздумчиво заметил инспектор Фернандес.

— А вы, инспектор? У вас на что надежда?

— Что вам сказать, сеньоры… Я считаю себя честным полицейским, по крайней мере, старался быть таким. Это не одно и то же, но все-таки… Никто не скажет, что сумел подкупить старого Фернандеса. И, несмотря на честную службу, почти дотянул до пенсии, что не каждому удается. В общем-то я доволен пройденной жизнью, хотя и не могу отделаться от иллюзии, что имел способности на большее. Мне можно уже подводить итоги, потому что отсюда вряд ли выберусь… Да, об одиноком старом сыщике горевать некому. Вот вы все — другое дело. Вы молоды и должны выжить. Соглашайтесь, обещайте, водите за нос — против бандита все средства хороши.

— Ладно, давайте попробуем спать, — вздохнул Слейн и прикрутил фитилек фонаря. — Побережем силы и нервы на завтра.

Медленно тянулась ночь. Фитилек подрагивал, коптил и мерк — кончался керосин. Потом огонек и совсем погас, лишь еще некоторое время светились искорки на тлеющем фитиле. В лесу тоскливо прокричала ночная птица. По соломе к сараю прошелестели шаги, кто-то потоптался у дверей и притих.

— Сеньор Багров! Проснитесь!

— Я не сплю, инспектор. Джо!

— Я здесь. Они что-то затевают, Гарри.

— Да. Береги Аниту, Джо.

От их шепота женщина проснулась, Багров приложил палец к ее губам.

По ту сторону входа — непонятные шорохи, крадущиеся шаги. Тронули замок, звякнуло что-то. Багров встал, нащупал потухший фонарь, прикинул половчее в ладони и подошел к двери. За ее дубовыми досками возня, чье-то частое дыхание. Потом дверь с едва слышным скрипом отворилась одной половинкой, на фоне звездного неба обозначился черный силуэт человека в широкополой шляпе. Багров поднял фонарь.

— Есть тут кто-нибудь? — спросили шепотом.

— Эй, что у тебя там, Фредди? — раздался вдруг громкий голос от асьенды, и свет керосинового фонаря озарил двор. Человек в широкополой шляпе исчез.

— Фредди!

В ответ из-за угла сарая ударил карабин. Фонарь описал дугу и покатился по земле, вспыхнула разбросанная по двору солома. Всполошившиеся бандиты били из револьверов и автоматов куда попало, не сразу сообразив, что в них стреляют из леса.

На освещенную горящей соломой веранду выскочил Розелли, встрепанный, в одной рубашке. Он кричал, указывая пистолетом на сарай. Подгоняемые бранью хозяина бандиты метнулись с веранды, но пули тотчас загнали их под лестницу.

Каменные стены защищали надежно, но выйти на освещенный двор казалось невозможным.

Темнота в сарае поредела, по стенам мелькали оранжевые отблески, удушливо пахло гарью. Инспектор возился у задней стены, долбил каблуком глинобитный пол. Анита подползла к Багрову. Он хотел локтем отстранить ее:

— Здесь опасно, отойди, Анита.

Она покачала головой:

— Я буду рядом…

И вдруг лицо ее исказилось ужасом… Багров быстро повернулся к двери — и невольно подался назад: в дверь влетел Розелли. Багров увидел направленное в лицо дуло пистолета…

— Не смей!! — тонкий женский крик, и Анита заслонила Багрова.

Розелли выстрелил. Тело женщины надломилось… Она еще раз прошептала: «Не смей!..» Багров одной рукой подхватил ее и, прежде чем Розелли выстрелил снова, изо всех сил ударил его в лицо фонарем. От неожиданности бандит отступил на шаг, пошатнулся, выругался и снова вскинул пистолет… Но голова его судорожно качнулась влево — неизвестный лесной стрелок на этот раз был точен. Розелли упал.

— Анита!!

Под ее левой ключицей расплывалось красное пятно.

Багров рванул на себе рубашку и лоскутом перевязал рану. Стрельба, опасность — все отступило, потеряло значение.

— Ну, Гарри! Да очнись же, Гарри!

Багров с трудом оторвал взгляд от лица Аниты. Скрежетало железо: снаружи кто-то разламывал крышу над задней стеной. В пролом заглядывало розовеющее рассветное небо.

— Гарри, ты теряешь минуты! Бежим!

Они вдвоем подняли Аниту. Инспектор был уже наверху, он принял ее и бережно передал неизвестному человеку в широкополой шляпе. Тот, застонав, опустил на траву.

— Мне попали в ногу… — пробормотал он спрыгнувшему Багрову. — Вы уж сами… Сюда, через кусты…

Худой и морщинистый индеец сильно хромал. Слейн подхватил его под руку и повел, раздвигая кусты, чтобы дать дорогу Багрову с Анитой. Инспектор шел последним.

Скоро вышли на поляну, где стояли оседланные кони.

— Пустите, сеньор, я сяду… — сказал индеец.

— О, сеньор Слейн! А доктор? Где же доктор?

К ним бежала закутанная в плащ женщина.

— Вот так штука! Паула, ты?!

Меньше всего Слейн ожидал встретить здесь индианку из горной больницы.

— Сеньор доктор, наконец-то я вижу вас! Ой, кто это?

— Анита ранена…

— Бедная сеньорита! Я сейчас перевяжу ее, у меня есть бинты… Вот сюда, сеньор доктор, положите на плащ.

— Повязку, смени повязку… Паула? Как ты оказалась здесь? Что с Руми?

— Руми там, у асьенды. Но раз вы здесь, сеньор доктор, они сейчас придут. Бедная сеньорита! Но ведь это не страшно, сеньор доктор? Ну конечно, она поправится, если вы будете лечить ее!

Не переставая ахать и улыбаться Багрову и Слейну, она сделала перевязку, потом забинтовала старому индейцу ногу и еще успела сунуть Слейну фляжку с тростниковой водкой.

— Ты хорошая девушка, Паула, — с чувством сказал Слейн. — Да пошлют тебе боги такого же хорошего жениха. Вроде меня, что ли…

— Но я уже замужем, сеньор, — смущенно улыбнулась Паула.

— О! И кто же этот счастливчик?

— Вы его знаете, сеньор Слейн, вы знаете Руми…

Она не договорила — из леса выходили люди с карабинами.

— Сеньор Слейн! — услышал журналист знакомый голос.

— Рамон, и ты здесь! Ну, сегодня утро сюрпризов!

Мулат, еще больше похудевший и вытянувшийся, жал руку Слейна и, по обыкновению, улыбался, блестя зубами.

— Ты-то как попал сюда, Рамон? — Слейн обнял мулата и крепко похлопал по костлявой спине.

— Я нашел Руми в «Подкове» на другой день, как вы ушли. Еще с ним была Паула. Руми сразу же сказал, что пойдет искать сеньора доктора. А как я мог отпустить их одних, ведь они знают только горы. Но Руми и в лесу как дома, он вел по вашему следу от самой виллы Розелли… Вы видели, как я сшиб Розелли у сарая, вы видели? Его люди струсили, и он сам пополз, так хотел с вами расправиться! Вот не думал, что когда-нибудь убью миллионера!

— Ты убил гангстера, парень…

— А здорово мы их прижали в асьенде!

— За Розелли спасибо, паренек. Если бы не твой выстрел, не стоять бы нам тут, — сказал Слейн.

Похвала привела Рамона в такой восторг, что остановить его болтовню было невозможно.

— Здравствуйте, сеньор доктор, — подошел Руми. — Я сделал как велел сеньор доктор… не совсем… Сеньорита ранена?

Медное лицо индейца было спокойно, словно он лишь вчера расстался с доктором.

— Руми! Ты взорвал «Вериту»?

— Да, сеньор доктор.

— Хорошо. Но потом, Руми, потом… Надо скорее увезти Аниту в безопасное место! Понимаешь, Руми, скорее!

— Да, сеньор доктор. Нам пора, ведь их, в асьенде, втрое больше.

— И кто знает, что у них на уме, — добавил подошедший инспектор Фернандес. — С Голденом покончено. Но я знаю Веласко, эта гиена пойдет по следу. Если не за вами, так за мной. Старые счеты…

Багров, Слейн, Паула, инспектор и раненый старик сели на коней, Руми поднял и передал на руки Багрову Аниту. Она пришла в сознание, увидела свежую утреннюю зелень леса, расцветающую над кронами зарю и склоненное лицо Багрова.

— Все хорошо, Гарри?

— Да, Анита, славная моя Анита! Как ты себя чувствуешь?

— Кружится голова… И хочется спать…

Слейн подозвал Рамона.

— Слушай, хоть ты-то знаешь, куда мы идем?

— К лесным индейцам племени тальгуа. Это совсем бедные люди. У них ничего нет, что можно отнять, поэтому на тальгуа власти не обращают внимания. Там можно укрыться.

— Бедность дает им свободу? Рамон, да это счастливые люди!

— Не думаю, сеньор Слейн. Но они не жалуются.

— Еще бы!

В последние сутки так много было тревог, что окружающий лесной покой казался ненастоящим, вроде детского сна. Слейн задремал в седле.

Анита спала, склонив голову на плечо Багрова. Руми шел у стремени, он вполголоса рассказывал, как было.

…Руми сидел, прислонившись спиной к скале, смотрел на знакомую до камушка тропу и думал о Пауле. Шумел внизу поток, белели брошенные домики и электростанция, где жила машина сеньора доктора, странная машина, заставляющая всех говорить правду. Руми никак не мог рассудить, кто виноват, что он выдал женщине — пусть очень красивой и хорошей, но все-таки женщине — тайну, которую не имел права доверить никому. Доктор с первой встречи — тогда Руми был в бреду, полуживой от голода и стужи — и всегда казался индейцу кем-то вроде доброго, справедливого и мудрого бога из древних индейских сказаний, воля которого иной раз непостижима для простого смертного, но всегда направлена к добру, а потому требует безусловного подчинения. Разве не видел Руми сколько угодно примеров тому.

…На сером фоне скал за спиной Руми, шагах в тридцати, проскользнул человек в пестром камуфляжном комбинезоне. Змеей извилась прочная тонкая веревка, натянулась, и второй комбинезон сполз в расселину…

…Теперь Руми нарушил приказ, он на сутки раньше включил рубильник машины, которую зовут «Верита». Он позволил остаться здесь женщине Пауле. И он — самое плохое — рассказал женщине Пауле про машину, которую зовут «Верита». Индейца мучила совесть. Смотрел на пустынную тропу и все пытался разгадать, кто виноват — он или машина?..

Когда за спиной скатился камень, Руми инстинктивно схватился за карабин. И уже не успел оглянуться… Ударили в голову, альпийский ботинок с шипами выбил из рук карабин. Широкоплечий мордастый солдат навалился всей тушей и сдавил горло жесткими пальцами, второй закрутил правую руку.

На склоне противоположной горы тучный потный майор оторвался от окуляров стереотрубы и довольно улыбнулся:

— Вот и все, Паркер. Дейв и Микки прекрасно справились, а отправь мы пятерых, кто-нибудь обязательно напутал бы. Теперь наши в столице могут преспокойно ухлопать этого каналью Богроуфа, если он заартачится. Его дьявольская машина в наших руках! Жаль, бедняга Флетчер не дожил. Но уж его папаша раскошелится, и мы недурно заработаем на этом деле, Паркер, вот увидите.

Он опять заглянул в окуляры. Но горы не увидел — вместо нее поднялся в воздух черный клуб дыма, и до них донесся мощный удар. Майор выронил из губ сигарету…

…От внезапности взрыва второй солдат выпустил руку Руми. И в следующий миг эта рука скользнула к поясу и выхватила из чехла нож. Солдат заорал и разжал пальцы. Второй вскинул автомат, но индеец подкатился ему под ноги, и очередь не достигла цели. Падая, солдат успел стукнуть по руке, нож звякнул о камни… Они катились по вогнутому дну тесной каменной чаши. Мутилось в глазах…

Кто-то больно тер щеки и лоб. Руми открыл глаза. Паула отирала его окровавленное лицо подолом широкой цветастой юбки.

— Значит, ты взорвала ее? — спросил Руми.

Паула плакала и причитала.

…Когда десантники поднялись на скалы, они нашли двух убитых солдат и пустой шалаш из рифленого железа, где валялась коробка с батареями. Ругаясь, майор вынул бинокль, шарил окулярами по зазубренным вершинам гор, по обрывам и осыпям. Но никто из белых не знал древней тропы, по которой ушли Руми и Паула.

Шедший впереди проводник-индеец остановился и сказал вполголоса:

— Тише, сеньоры. Здесь совсем близко проходит большая дорога. Она ведет в Поленту, главный город провинции. По дороге часто ездят патрули, как бы не услышали.

— Подождите, — рука инспектора Фернандеса легла на колено Багрова.

— Надо спешить, инспектор. В чем дело?

— Выслушайте меня, сеньор Багров. Здесь, возможно, пути наши разойдутся. Думаю, что вы не будете возражать, если я отправлюсь в Поленту?

— Пойдете служить под знамена нового диктатора Либеля? — вмешался Слейн.

— Банды отравляют сознание народа. При чем тут диктатор? Даю слово офицера, что не сообщу о вас властям — вы не заслужили предательства.

Багров вопросительно посмотрел на Слейна и Рамона. После недолгого раздумья первым отозвался журналист:

— Я так думаю, Гарри, пусть он идет. Только не забывайте, инспектор, что ваша сфера деятельности — преступники, а мы не из их числа.

— Прощайте, инспектор, желаю вам успеха в вашем деле. Мы больше не увидимся, наверное.

— Еще минуту, сеньор Багров. Послушайте, куда вам идти? Вас никто нигде не ждет, впереди ничего, кроме опасностей!

Рамон хотел возразить, но сдержался.

— Что вы предлагаете, инспектор?

— Идти со мной в Поленту.

— Вы не сделаете этого, сеньор! — крикнул Рамон. — Наши снова ушли в подполье, и мы еще…

— Тише, Рамон, дорога рядом, — остановил мулата Багров. — Инспектор, кто же ждет нас а Поленте?

— Если посчастливится добраться благополучно — Полента большой город, в нем можно затеряться четырем неизвестным беженцам.

— А если наткнемся на патруль?

— Но вы сами согласились, что акция с «Веритой» — ошибка. Так признайте это публично! Сегодняшний правитель Либель, по-видимому, не так уж глуп, чтобы ученому с вашим талантом не нашлось…

— Довольно, инспектор, благодарю вас. События показали, что я не много стою. Но сдаваться на милость победителя — нет! Да, с «Веритой» я ошибся. Но и существовать тихонько, отворачиваясь от грязи и несправедливости, я не сумею. Вы сказали, нет надежд? Есть надежда, инспектор! Не на машину — на людей. Прощайте.

— Но женщина, Багров, раненая женщина! Честное слово, хотелось что-то сделать для вас! Доверьте ее мне, в Поленте найдутся хорошие врачи… Не считаю себя вправе укрывать кого бы то ни было, но сберечь сеньору Аниту обещаю.

Багров не ответил. Голова Аниты лежала на его плече. Казалось, Анита спала, бледная, обессиленная, измученная. Для нее спасение — руки опытного врача, больничный покой, тихая белая койка…

— Хороший вы человек, инспектор, — почти шепотом вымолвил Багров.

— Нет, Гарри, нет! — не открывая глаз, сказала вдруг Анита. — Мне лучше, мне сейчас хорошо… Ты вылечишь меня, Гарри, и никуда я не…

— Сеньоры, здесь опасно! — напомнил проводник.

— В самом деле, Гарри, надо нам поторапливаться, — дернул уздечку Слейн. — Всего хорошего, инспектор.

Рамон довольно улыбнулся и поклонился Фернандесу.

— Возьми коня, парень, я и так доберусь до дороги, — инспектор передал Рамону повод. — Счастливо вам.

— Вам тоже, инспектор Фернандес. Если придется когда писать о вас репортаж… — Слейн не договорил и махнул рукой.

Инспектор Фернандес подождал, пока скроется в зелени последний индеец, сошел с тропы и углубился в чащу, из-за которой слышался скрип колес проезжавшего обоза.