Поздний рейс

 

1

Никола Ковалев начинал эту историю так:

— Вечером я малость тяпнувши был…

Приятная часть воспоминаний на этом и кончалась, дальше все ухудшалось — и память, и события.

Он проснулся от холода. Спал раздетым, как и подобает добрым людям спать по ночам. Только почему-то он не дома в постели, а на городской улице, безлюдной и темной в этот полуночный час. Никола сел, поддерживая ладонями тяжелую больную голову. От холода и похмелья трепала дрожь. Ощупал, оглядел себя — да-а, не по сезону одеяние: носки, трусы, рубашка-олим-гжйка и боле ничего. Где пиджак? Где штаны?

Нельзя сказать, чтоб свои четверть века Никола прожил удачно: дважды женат, дважды судим, не считая мелочей. Сам не прочь украсть, что плохо лежит. Но когда грабят тебя, это неприятно! Воры «увели» и польский плащ, в кармане которого, как смутно он помнит, должно остаться рублей двенадцать — «для ремонта башки». Вот развелось жулья — ни выпить спокойно человеку, ни вздремнуть! Куда милиция глядит?!

Подумав о милиции, Никола еще больше забеспокоился: увидят — заберут в вытрезвитель, а кому оно чадо… Встал и побрел в носках по холодному асфальту, обхватив себя руками, чтоб не так била дрожь. Осенняя ночь — не сезон для гулянья в пляжном виде. Если до самого дому шагать пехом, концы отдашь: до дому, до поселка Шайтанка километров с двадцать будет.

Изредка по спящей улице проносились запоздалые грузовики и частные легковушки. Никола пытался «голосовать», но грузовые на ночь глядя за город ехать не хотели, а частники жали на педали, огибая полуголого, явно нетрезвого Николу. Он так замерз, что уж и вытрезвительской машине был бы рад. Но тут замерцал во тьме, как огонек надежды, зеленый глаз такси.

Никола выскочил па дорогу, замахал, жалобно пританцовывая в носках. Машина остановилась. Надо же, шофер— женщина… Предстать ночью перед дамой с синяком на скуле и без штанов!.. Зато женщины, они душевнее. И в самом деле, сострадательная таксистка приняла на борт заведомо безденежного пассажира, доставила домой, в Шайтанку. По привычке стал искать ключи от дома. Но в трусах карман не предусмотрен, а брелок с ключами — картинка из мультика «Ну, погоди!»— унесли жулики вместе со штанами. Пришлось стучать, людей беспокоить. Заодно денег занял, с так-систкой расплатиться. И лег досыпать, пребывая в большом огорчении. Ах, дескать, в каких жутких условиях протекает жизнь: алименты женам — плати, за украденный радиоприемник двадцать процентов из заработка — плати, да к тому же воры, свои же в общем-то парни, обчистили за милую душу! Скула теперь болит, башка трещит, бр-р!

На другой день объяснял происшествие кратко:

— Малость выпивши был…

О дальнейшем, неприятном болтать не хотелось. Никола проявил тут «высокую сознательность» — в милицию заявление не подал.

 

2

Володька вышел из ворот, поежился от резкого холодного ветра. Ранние ноябрьские сумерки, снег. Тускло кругом, скучно. К парням пойти, что ли? Может, сообразим чего? Володька побрел вдоль улицы.

Шайтанка — поселок большой, пригородный, оживленный. Можно сказать, как городской район, здесь многие живут, кто в городе работает. Да и кто в совхозе — свои, шайтанцы коренные. Народу уйма. В центральной части поселка дома справные, крепкие, такие назвать избами неудобно вроде. По вечерам вдоль центральных улиц вспыхивают все разом светильники на столбах бетонных, из клуба музыку слыхать, магазины сияют огромными витринами, шайтанские граждане гуляют— прямо Бродвей местного значения.

В конце главной улицы белая зеленокрышая церковь, красивая не нынешней красой. Вкруг ее белокаменной ограды кольцом легла автобусная дорога, остановка— справа, продмаг — слева. Застенчиво высится церковь над соседними объектами цивилизации, будто неудобно ей тут находиться, в суете сует, да никуда не денешься, не уйдешь.,

Но Володькина улица — с краю последняя Тут уж не дома — настоящие деревенские избушки, последний их ряд, а за огородами дружным рядком лесопосадки березки, а за ними железнодорожная линия на Свердловск проходит. За линией и жилья нету — поля да лес.

От унылости осенней, от холодного ветра, от улицы своей, с краю последней, озяб Володька и телесно, и душою. Захотелось тепла и какого-никакого общения, все одно с кем. Вот он и зашел к соседу, к Сереге.

Серега трезвый сегодня, ужинать садится — и без бутылки. Денег, наверно, нету. Да и откуда им взяться — Серега опять, кажись, не робит нигде, дома дурью мается.

— Садись за компанию, — кивнул Серега на стол.

— Не. Я просто так зашел.

Володька, вялый парень лет восемнадцати, работает подсобником в пельменной, так что сытый он круглые сутки. Он сюда от другого голода забрел — поговорить бы, потрепаться с кем. Но Сереге это не объяснить. Серега, когда выпьет, то матом разговаривает, а трезвый — бессловесное существо. Он годами постарше, а мозгами не умнее Володьки.

Сидят два соседа, молчат. Серега от нечего делать выудил из кармана брелок с ключами, вертит, играет. Брелок — картинка из мультика «Ну, погоди!». Всмотрелся Володька и, тоже со скуки, не от ума, болтнул языком про то, что лучше бы таить, помалкивать в тряпочку.

— А я знаю, чьи эти ключи. Его на днях ограбили в городе…

У Сереги сузились дурные от трезвости глаза. И нашлась тема для разговора. Только не для душевного, как Володьке желалось, а наоборот…

— Ты знаешь? Гляди, друг, много знаешь — скоро состаришься и загнешься к чертовой матери. Понял?

Засопел по-блатному, застращал соседа грозным прищуром. Но до вялого Володьки не дошло.

— А что? Знаю. С Ковалева плащ, костюм, ботинки, все содрали, а в кармане вот эти ключи лежали. Точно тебе говорю, Ковалев нам родственник, у матери денег просил, рассказал…

— Нашел я этот брелок с ключами, боле ничего знать не знаю и тебе лишнее знать не советую. В общем, если ты, гад, еще где-нибудь вспомнишь про этот брелок, будет тебе «ну, погоди!», понял?

Теперь дошло. Душевно беседовать расхотелось. Поднялся:

— Пойду домой. До свиданьица вам.

На улице совсем стало темно. Ветер, снег.

— Что быстро нагулялся? — встретила Володьку мать, Нина Николаевна.

— К Сереге на минуту заходил…

Нина Николаевна тревожно поглядела на сына:

— Подальше от него, сынок, не связывайся с таким… Они, конечно, соседи, никогда промеж нас ссоры не бывало, но дурной он, шалый. С детских лет Сергею прозвище было — «бандит».

— Да я ничо. Посидел, ушел, и все дела.

 

3

Два «хобби», две страсти у Лямова, а это немало: страсти, увлечения делают нашу жизнь интереснее, осмысленнее. Тем более Лямов инвалид — руки нет. Ему за пятьдесят, но пострадал не на фронте, а вроде как трудовое увечье, — на железной дороге, во хмелю будучи.

Две страсти у Лямова: охота и выпивка. Одна страсть другую питает, взаимодействует: ради денег идет с ружьишком на промысел — ас удачи охотничьей сам бог выпить велел. Блуждание в тиши и покое, смолистое дыхание леса, вся родная уральская природа поддерживала немолодое здоровье охотника — водка его гробила. Такое, понимаешь, взаимодействие получается. Бывало, с похмелья умойся только водою холодной — и как не пивал. Ныне ж худо и тошно после этого самого, не приведи бог!..

Но в трезвые промежутки жизни еще легко ходит Лямов по лесам, еще глаз точен, прицелист, единственная рука твердо держит ружьишко, которое хоть и моложе хозяина, но тоже старое, свои хворости имеет, свои ржавости в потаенных местах. Купил его, как сейчас помнит, двадцать лет назад за 82 рубля. Теперь, поди, пятерки не стоит. Да, бежит время… Однако они еще ничего, добычливы, Лямов и его ружьишко. Может, по пьянке охотник хвалится, а может, и правда, будто бьет белку в глаз, чтоб шкуру не портить. Ну, в глаз не в глаз, а за прошлый год сдал одной белки на полтораста рублей.

Удачливый он охотник. И добрый мужик — от всех только хорошего ждет, и совестливый — гривенник занял на поллитруху, так не забудет, отдаст. Славный был бы человек Лямов, кабы не вторая страсть — водка. Из-за нее, проклятой, потерял ружье. Лишат охотничьего билета, вот ведь беда какая.

А как вышло-то? Выпили они крепенько, с женой вместе. Деньжонки завелись охотничьи, так отчего не выпить? Уснули. Ружьишко в углу всегда, за кроватью стояло. Припас к нему в ящике. И вот просыпаются они утречком 21 ноября. Продирают мутные глаза. Жена и спрашивает:

— А ружье где? Случайно ты его вчера не пропил ли?

Мать честная, нету ружья! Все, кажись, на месте, ружья нету. Кинулся к ящику — и припасу нету. Сам Лямов крохи чужой не возьмет, потому и людям верит, что не обидят его, инвалида покалеченного, — избушку на ночь когда запрет, а когда спьяна и так оставит, надеясь, что на недоброго гостя собака залает, хозяина упредит. Собака, может, и лаяла на привязи, да крепок пьяный сон…

Баба ему, по женской вредности, толкует: заявить надо в милицию. Но добрый Лямов заявлять не хочет. Он в людей верит, он надеется: может, подшутить хотели веселые люди, похохочут да вернут. Главное дело, оно и пятерки не стоит, ежели его, к примеру, загнать. Опять же: поди заяви, а охотничий билет и отберут, поскольку охотник ружье худо бережет. Вот оно какое дело. Тут перво-наперво опохмелиться следовает, а потом уж соображать: заявить — не заявить?

 

4

Когда еще затемно, в половине восьмого, Коля Абросимов выехал из гаража, держался с ночи ноябрьский морозец, некрепкий, «пробный». Потом рассвело, ободняло — и потеплело, из-за облачной завесы солнышко завыглядывало. Такое время — уральская зима примеряется, с календарем сверяется: начинать или подождать? Сегодня надумала зима подождать — к полудню с крыш закапало, подтаяли дороги, осклизли. Тут уж, как говорится, «осторожно на поворотах». Гляди в оба, «крепче за баранку держись, шофер», не то поведет «Волгу» юзом, развернет, бросит на тротуар. А в воскресный день на улицах с утра до вечера народ. С утра-то еще ничего, дисциплинированно люди ходят, уважают правила уличного движения. Но после обеда, а пуще того вечером, запо-являются внезапно на пути подвыпившие, в разных градусах опьянения и наклона, до горизонтального состояния включительно. Эх, печально смотреть на отупевших, поглупевших бедняг. Коля Абросимов, непьющий, понять не в силах — чего ради убивать время, деньги, себя? Чего ради тащиться, падая, через перекресток, когда красный свет горит, вереница машин сигналит? Приходится шоферу думать не только о дороге, коварно скользкой, не только о своих пассажирах, которые спешат и нервничают, а приходится шоферу думать еще и за того, бездумного, поперек дороги шкандыбающего.

Таксистов считают вроде как за интеллигенцию шоферского сословия — дорожки у них асфальтовые, скатертью, работа чистая. Если с исторической точки посмотреть, то таксист — не ямщик, а извозчик. Так ведь и извозчики, хоть не замерзали в степи глухой, но тоже свои проблемы имели. У современного же таксиста этих разных проблем!..

Но сегодня у таксиста Коли Абросимова сравнительно легкое выдалось воскресенье: с восьми утра почту возит. Ни калейдоскопа лиц и настроений, ни денежных расчетов. Ни спешки, ни простоев — почасовая оплата переводится со счета почтовиков на счет таксомоторного хозяйства, «живых» денег на руках у шофера нету. Словом, ровненькая работа сегодня. План выполнит — когда бывало, чтобы водитель Абросимов план выручки не выполнял?! Трудолюбивый, выдержанный, благожелательный к людям таксист план всегда с избытком даст. У Абросимова за девять месяцев этого года вышло в среднем 128 процентов плана. Старенькая «Волга» у доброго хозяина бегает б^зфтказно. Так что все в норме, все хорошо.

В 18 часов почтовая езда окончилась. На ветровом стекле указано: «Возврат в гараж 20.00». Еще два часа. Коля включил зеленый огонек: «Я свободен». И тут же принял пассажиров. Рейс за рейсом. Сменяются пассажиры. Все они разные. Корректные и хамовитые, болтливые и задумчивые, очень спешащие и просто так, с девушкой в кафе или в театр. Улицы, перекрестки, светофоры. Рейс за рейсом, минута за минутой. Скоро конец смены, скоро домой. У «Волги» дом — гараж, у Коли дом — семья. Войдет он в свою двухкомнатную… Жена уж приготовила ужин, ребятишки отца ждут. Дочка, старшая, вся в маму повадкой н лицом. Олежка, третий год ему — отецкий сын, шофер будущий. Купили Олежке «Волгу» с дистанционным управлением — нажми кнопку, и едет «Волга», поворачивает, задний ход есть, — мальчонка забыл про остальные игрушки, все шоферит по квартире. Лсно, шофер будет.

На приборной доске светятся часовые стрелки — скоро семь. Коля подъехал к стоянке такси у кинотеатра «Родина». Не успели выйти пассажиры, как очередной клиент устремился, да так прытко, что выходящие ему дверцей палец прищемили. Парень сморщился, рукой замахал — больно.

— Слушай, друг, сгоняем в Шайтанку, а? Понимаешь, батя у меня заболел, надо его в город, в больницу.

— Подождал бы другое такси, а то у меня и смена, и горючее на исходе.

— Другой когда еще!.. Батя там ждет, он, понимаешь, инвалид, безногий. Сгоняем, а? Расплачусь с тобой вдвойне. Кладу тридцатку за все!

Не в тридцатке было дело, Коля не жадный. ДоШай-танки, пригородного поселка, километров около двадцати. Да обратно, да ожидать придется… Лучше бы далеко не ездить перед концом смены.

Не в тридцатке дело, но просит же человек. Жалкий он какой-то: невзрачный парень, ростом низенький, пальто коричневое не новое. Палец вот ему прищемили, все еще рукой покачивает, а сам просительной улыбкой щерится. Да там, в Шайтанке, больной инвалид ждет… Коля Абросимов понимает чужую боль, как свою. Ну приедет в гараж с задержкой, ну вернется домой чуть позже, так ведь зато людям доброе дело сделает,

— Ладно, поехали, — вздохнул Коля.

И они поехали за город, в Шайтанку. Парень оказался словоохотливый, коротал путь беседой. Оказывается, он тоже шофер, живет в городе, работал на 6-й автобазе, да так уж вышло — мотор разморозил нечаянно, уволиться пришлось «по собственному». Теперь слесарит пока на котельно-радиаторном заводе. Ничего, заработок устраивает.

— А как у вас, у таксистов? Подходяще деньгу огребаете?

— Когда как. Мы сдельно, с выручки.

— Да «калыму» навалом, верно?

— Без «калыму» хватит, если жить нормально. 170–180 в месяц, чего еще надо?

Пассажир хмыкнул, помотал головой:

— Не разгуляешься. Да вообще опасная работенка у вас.

— Обыкновенная, шоферская.

— Не-е. Могут тюкнуть сзади чем-нибудь тяжеленьким, и — привет на тот свет.

— Полтора года на такси, пока не тюкнули,— засмеялся Коля. — Вот неплательщики случаются. Наездит и смотается, а таксист за него вноси по счетчику из своего кармана.

— Но-о? Вот гады. А я таких, знаешь…

Под шоферский разговор выехали из города, промчались мимо поселка Старатель, мимо пустынных, заснеженных полей совхоза. Фары далеко глядят на прикатанный снег дороги, подмигивают встречным машинам. А кругом тьма, безлюдье.

Но вот и поселок встречает приветными, домовитыми глазами окон, главная улица озарена светильниками. Под горку, через мост.

— Погоди, остановись, — тронул парень Колю. — В магазин заскочу, бутылку прихватить для встречи.

— С этим ты опоздал — восьмой час, спиртное не дадут.

— Кому, мне? Хо! У меня везде блат. Тебе сигарет купить?

Справа от дороги светятся стеклянные витрины магазина, толпятся вечерние покупатели. Но пассажира долго ждать не пришлось, минут через пять вернулся, шлепнулся рядом с Колей, подмигнул, ощерился, Показал из кармана горлышко бутылки.

— Видал? Порядок. А это тебе, — бросил на сиденье пачку сигарет «ТУ-134». — Жми прямо. За церковью свернешь направо, на крайнюю улицу.

За церковью пришлось сбавить скорость, тащиться еле-еле: дорога тут заснежена, ненаезженна. «Волга» переваливалась на ухабах, седока то прижимало по-братски к шоферу, то отбрасывало к дверце. Миновали узкий, валкий переулок, выбрались на крайнюю улицу, здесь поровнее чуть.

— Давай влево, друг, к последнему дому.

Фонарей здесь нет, лишь окна изб светят в снег перед собою. Падает снежок, редкий, пушистый. Сельский дремотный пейзаж… Вот куда занесло таксиста под конец смены. Подзадержится он сегодня.

— Стоп, хорош, — седок открыл дверцу, вылез. — Жди, я в момент. Оденется батя, и двинем в город. Так что, считай, тридцатку имеешь.

До избы метров двадцать, тропку занесло, замело.

— Как же ты отца-то приведешь? Помочь тебе?

— Ничо, сами управимся.

Сами так сами, Коля не спорил. Избушка светит окнами, ждет. И Колю ждут — Зина, Олежка…

Вдруг неясная тревога обожгла, вправо глянул — близко в лицо ему два ружейных ствола, два смертных зрачка… Отпрянул, заслонился рукой и — грохнуло, болью пронизало… Повалился шофер из машины в снег…

Пассажир, выставив перед собой короткий ружейный обрез, обошел капот машины — к рулю, видно, хотел… или что он хотел? Но навстречу из сугроба поднялся, встал, покачиваясь, окровавленный шофер.

— Ты за что меня?

Он живой?! Не прикончил, выходит? Навел опять обрез в грудь раненому, палец на курок.

— За что?

Не выстрелил. Не выдержал все ж тихого вопроса, взгляда. Повернулся, побежал прочь, к близкой черной полосе леса. За падающим снегом черная фигура уходила, расплывалась в белесой тьме как кошмар…

Боль! Правая рука повисла, хлещет кровь. Улица темпа, пуста. Ни движения, ни звука, только работает негромко и ровно мотор «Волги», будто ничего не случилось. Как же это? За что? Сдавив рану левой ладонью, увязая в сугробах, Коля побрел к избе, где, ждали-светили кому-то окна. Брел он, качаясь, и тянулся на снегу кровавый след. Почти теряя сознание, стучал кулаком в доски ворот.

Вышел кто-то, склонился.

— Меня подстрелили… — прошептал Коля.

— Кто? Из здешних или…

— Не знаю.

Смутно помнит, как перевязали рану, как укладывали в сани.

— Машина пусть… Не выключайте мотор, чтоб не разморозило.

Сознание меркло. Но забота о машине, память о долге шоферском, говорила за Колю:

— Звоните в ГАИ, пусть машину…

— Лежи знай. Все изладим как следует.

Житель поселка Леонтий Романюк нахлестывает лошадь, объезжая, однако, рытвины, чтоб не дюже качало, не причинило боль раненому.

На крайней глухой улице стоит одиноко «Волга» с шашечками на бортах. Воркует негромко мотор. На приборной доске фосфорно светятся часовые стрелки: 19.55. На ветровом стекле табличка: «Возврат в гараж 20.00». Сейчас они с хозяином подъезжали бы к гаражу.

Светильники на главной улице не то чтоб померкли, а будто укутала их кисеей ноябрьская ночь, — снежок посыпался гуще. Угомонился, уснул поселок. Промчится трактом машина в город, вдогон ей тявкнет пес из двора. И снова тишина, сон, колышется снежная кисея.

На крайней улице ярко светят фарами две машины: «Волга»-такси и милицейский ГАЗ-69. В их лучах склоняется над дорогою, сметает рукавицей налетевший снег лейтенант милиции Петров. Между выстрелом здесь и телефонным звонком из больницы в Пригородный РОВД считанные часы прошли. Но и снег шел, присыпал дорогу, тропинку, и не возьмет уж служебная собака след преступника. Теперь его след отыщут внимательность, сметливость, опыт, знания работников уголовного розыска.

В «Волге» ничего не тронуто: вот ключи зажигания, черный полушубок шофера, шарф, перчатки, форменная фуражка таксиста. Царапин, капель крови в салоне нет. А это что? Пыж охотничьего патрона, примерно 16-го калибра. Войлочный кружок пахнет свежей пороховой гарью. Что еще? Больше ничего не могут сказать лейтенанту Петрову светло-зеленая «Волга», снег и ночь.

Во втором часу ночи лейтенант Петров привел осиротевшую машину в город, к Пригородному райотделу милиции. Положил ключи в карман, вошел в дежурку. Перебросился несколькими словами с оставшимся за дежурного (тот на выезде, происшествие в селе Лая).

— А таксист, пострадавший-то, он что говорит?

— На операции парень. До утра допрос нельзя провести. Эх, надо же, как не повезло! В двадцать девять лет руки лишиться, а? За что его, какой фашист поранил?! Ну как это ни с того ни с сего выстрелить в человека? Не война ведь! Сейчас, когда не война, так и во врага стрелять — сперва подумать надо, точно ли он враг? А так вот, ни за что в трудягу, а?! Вы, товарищ лейтенант, можете это понять?

Петров угрюмо пожал плечами. Два работника милиции, старшина и лейтенант, оба вооруженные пистолетами, оба всегда готовые к схватке с бандитом, вором, насильником, — они сидели, ждали возвращения дежурного и молча недоумевали: как это можно — стрелять в человека?

 

5

Этой ночью в одном из городских райотделов был задержан дежурной службой некто Орлов с ружейным обрезом под полой. Не он ли стрелял и в Шайтанке? Теперь нечасто дают себя знать обрезы — давно миновали времена кулацких банд. И первым делом заместитель начальника Пригородного РОВД майор Кулаков решил проверить возникшую версию. Но прежде чем ехать допрашивать Орлова, позвонил соседям: где находился задержанный? Оказалось, ехать и незачем! совсем в другом конце города бродил ночью Орлов, момент его задержания не совпадает по времени с эпизодом в Шайтанке. Тогда Кулаков, в который уж раз за утро, позвонил в больницу, где лежал раненый таксист. Хирург — наконец-то! — позволил говорить с потерпевшим. Только недолго, чтоб не утомить раненого, потерявшего много крови, перенесшего ампутацию.

В больнице Кулакову дали белый халат, еще раз предупредили, чтобы недолго, спрашивал бы лишь самое осно'внбе, неотложное. Проводили в палату.

Бледный, ослабевший молодой человек поднял на Кулакова измученные глаза, еще хранившие, казалось, боль раны и боль потери, и тот же вопрос неразрешимый: за что? К левому его локтю от большой ампулы на Штанге тянулась трубка с иглой. А правая рука молодого, работящего, семейного шофера… Но надо было не соболезновать, а спрашивать. Кулаков спросил:

— Расскажите, как все произошло. Вспомните приметы вашего… пассажира.

Начальник городского отделения угрозыска по особо опасным преступлениям майор Клаузер положил телефонную трубку и прочитал собравшимся оперативникам краткое сообщение Кулакова.

— Ну как? Знакомы эти приметы кому-нибудь из вас? Думайте, вспоминайте. Но помните и то, что он с оружием, опасен. Нам время дорого, товарищи!

— Провести бы опознание по фотографии, — сказал кто-то.

— Пока нельзя, врачи не велят. Кулаков в больнице ждет, предъявит фотоальбом, когда можно станет. Нам ждать нельзя, надо искать по предварительным данным. — Кивнул майору Палинову: — Бери, Александр Тихонович, мой управленческий «газик», он без милицейских знаков, и поезжай на повторный осмотр места, чтоб капитально, при дневном свете. С тобой эксперт Кудрявцев.

Майор Палинов и эксперт-криминалист поднялись. Но тут подал голос шайтанский участковый Бурцев:

— Товарищ майор, в приметах сказано… потерпевший говорит, что у налетчика «зубы неприятные»…

Клаузер глянул в листок с записями.

— Верно. Так что?

— Это же… — вскочил лейтенант Шилов. — Товарищи, это же Паньшин стрелял! Он, точно!

— На чем основана такая уверенность? — спросил Клаузер.

— Да на многом! Зубы у Паньшина в самом деле неприятные, редкие, шофер точно это заметил. Вот и Бурцев сразу на Паньшина подумал.

— Думайте, что хотите, а для обоснованной версии факты дайте.

Вот вам факты. Паньшина я хорошо знаю, на последнюю отсидку за хулиганство я его задерживал. Живет в Шайтанке, на той самой улице, в том конце, где происшествие…

— Хороший жулик возле своего дома не пакостит, — заметили ему.

— Так то хороший — если такие имеются вообще. А Паньшин даже на преступление слабак. А вот оружие может иметь — у Бурцева есть заявление о пропаже в Шайтанке охотничьего ружья.

— И хозяин, у которого украли, с той же улицы, недалеко от Паньшиных живет, — кивнул участковый. — Позавчера проводил я воспитательную беседу с одним нашим гражданином, Лямовым. Возле магазина ходил он, спотыкался. Спрашиваю: с какой радости пьешь опять, Лямов? Отвечает: наоборот, мол, с горя — ружье сперли. Повел его к себе, велел сейчас же заявление написать о пропаже. Подробно опросить невозможно было — выпивши он сильно был. Ружье похищено 21 ноября, заявление от Лямова я стребовал 24-го, а в шофера стреляли 26-го.

Майор Палинов поддержал версию коллег:

— Паньшин у нас на учете, как неоднократно судимый. Сейчас найдем его учетную карту.

Участковый Бурцев и инспектор Шилов знали подозреваемого лично, их сведения дополнили данные учета.

Паньшин Сергей Павлович, 1954 года рождения. Самый расцвет, трудиться бы да жить в радость. Но какая уж там радость! В семнадцать лет осужден на полтора года лишения свободы за попытку насилия. Освобожден досрочно: впервые оступился юноша, осознал вину. На свободе «осознавший» погулял несколько месяцев: за воровство и избиение человека вновь осудили на три года да и добавили не отбытые в прошлый раз 7 месяцев 11 дней. Только летом 76-го обрел свободу. Обрел — а что с ней делать? Для него свобода — бездельничай, пей, бей. Как раз из города приехали люди помочь селянам на сенокосе, Паньшин от безделья затеял с ними драку и — два года строгого режима, два года отдыхал родной поселок от Паньшина. Летом 78-го вернулся домой. За время его отсидки произошла семейная катастрофа — отец ушел из дому, уехал из Шайтанки. Мать обижалась: другую нашел бабу, молодую. Может, и так. А может, надоели отцу семейные ссоры. Остался Сергей единственным мужиком в доме, хозяином, главою. Но хлопотная миссия кормильца что-то его не соблазняла. Он вообще не любил разные там обязанности. Ничего, никого он не любил. Разве что, роль играть, роль отчаянного, отпетого, что б все боялись. Но и сам боялся опять в колонию угодить, «оступался» тихонечко, по мелочам. До судимости этих «мелочей» довольно долго не хватало. Тем более что, доказывая свою «перевоспитанность», устроился он работать на котельно-радиаторный завод. Рвения в трудах не проявлял, но — трудоустроился же! Чего еще от него хотят?

Хотели от него — чтоб спокойно, нормально жил. Только не хватило пороху, иссякло скоро его скудное трудолюбие — бросил производство, не увольняясь.

И вот теперь — его выстрел? С фотографии на оперативников туповато уставилось молодое, рядовое лицо, «без особых примет», как говорится. На колонийской фотографии Паньшин не улыбался — с чего тут веселиться? — зубов не видать, «неприятные» или какие. Майор Клаузер сказал:

— Можно принять как версию… Едем в Шайтанку, познакомимся лично, как там поживает этот самый Паньшин. Палинов с экспертом, как договорились, поедет на повторный осмотр места происшествия. Бурцев и Шилов со мной в группе задержания. Всем иметь при себе оружие, проверю.

Сам Виктор Викторович Клаузер пистолет оставил в горотделе, в сейфе своего кабинета: задача Клаузера руководить группой, а не самому вступать в рукопашные.

Кадровые, давно работающие сотрудники уголовного розыска не очень-то любят носить при себе оружие без крайней на то необходимости. Город большой, всякого люду множество, но особо склонных к нарушению закона знают в лицо, и характеры, и повадки — профессиональная память у розыскников, имеют неудовольствие быть лично знакомыми. Преступники их тоже помнят и, как ни странно, по-своему гордятся таким знакомством: «Мое следствие сам Виктор Викторович Клаузер вел, четыре года дали!» Инспекторы угрозыска привыкли к мысли: что бы ни натворил их «знакомец», но на инспектора руку не поднимет. Тому же Александру Тихоновичу Палинову, в бытность его лейтенантом и инспектором, довелось однажды встретить неожиданно среди улицы «знакомого», больше месяца по городу разыскиваемого за многие дела. С парнем шестеро подвыпивших дружков, Палинов один, безоружный. Но подошел смело, взял парнягу за локоть: «Пойдем со мной, Юра». — «Куда? Александр Тихоныч, мне надо на минутку…»— «Пойдем, поговорим, Юра». И тот пошел, хотя знал — на новую отсидку ведет Александр Тихоныч, как и в прошлый раз. Никто из «корешей» слова не сказал: раз сам Палинов взял Юрку, нечего тут…

Но у спутников своих майор Клаузер оружие проверил: он возглавляет группу, он за товарищей в ответе. Позвонил начальнику таксопарка, просил срочно прислать в распоряжение группы легковую машину без шашечных полос на бортах: не надо настораживать Шай-танку, и подозреваемого, и дружков. Кулакову еще позвонил — нет ли нового? Нет. Врачи возражают против предъявления фотоальбома. Что ж, придется действовать согласно имеющейся версии, довольно, впрочем, обоснованной: задержать и допросить Паньшина.

Ждали машину из таксопарка. Поэтому группа Клаузера выехала в Шайтанку на полчаса позже «газика» Палинова.

 

6

Дик зашелся лаем — чужой бродит возле дома. В ворота постучали… Старик воткнул пешню в снег — он чистил на задворках колодец, — прикрикнул на собаку, отпер ворота.

— Здорово, хозяин.

У ворот стоял, набычившись, известный в Шайтанке хулиган Сергей Паньшин. Пальто полурасстегнуто, ногу выставил картинно, глазами ест… Недобрый гость пожаловал с утра — зачем? Собачьим чутьем Дик угадал тревогу хозяина, ощетинился, оскалил пасть — Паньшин отшагнул назад. Старик ухватил Дика за ошейник.

— С чем пожаловал, Сергей?

— Тебя убивать.

Он отвел полу — за поясом ружейный обрез.

— Ишь ты, убивать, значит. А за что?

— Ты, дед, милицию на меня напустил. Думаешь, нс видел, как вчера у твоего двора ихняя машина притырилась? Так вот за это самое кончать тебя сейчас буду.

Один стоял у себя на дворе, другой — у себя на улице. У шестидесятипятилетнего старика рядом надежа — собака. Зато у Паньшина преимущество — глупость, которая бывает волка лютее. Старик немного освободил ошейник, и огромный Дик, хрипя, взвился на дыбы. Паньшин потянул из-за пояса обрез. Но у старика еще крепкие нервы, не струсил, не затрепетал. Вчера, с внуком в индейцев играя, забыл он из кармана выложить черный пластмассовый, в «Детском мире» купленный пистолет, и вот надо же — пригодилась игрушка:

— Не успеешь, парень, я тебя вперед кончу, — и придостал чуток из правого кармана черную, ребристую, как настоящую, рукоятку детского пистолета. Паньшин озадачился. Черт его знает, старого… Болтают, что с милицией связан. Может, вооружили его милицейские шпалером. Да и псина вон какая.

Паньшин струсил. Запахнул пальто и, ни слова не сказав больше, подался прочь.

Нина Николаевна пришла домой после ночной смены. Сын Володька и муж на работе, в одиночестве позавтракала, дверь на крючок и легла отдохнуть после бессонной ночи.

По-настоящему выспаться не удалось: кто-то в окно застучал, потом в дверь со двора. Не хотелось, да пришлось вставать. Накинула халат, отперла. Вошел соседский парень, Сергей Паньшин. Черное на нем пальто расстегнуто, одна нижняя пуговица полы соединяет, и видать из-под распаха синее что-то.

«Бутылка под пальто, а он и так выпивши», — подумала она.

— Здорово, тетка Нина. Мужики твои где? Дядь Саша, Володька?

— На работе, где еще, — ответила, зевая. Ей хотелось спать. — Это у тебя каждый день воскресенье, а мы работаем.

— Ага, понятно, — Паньшин подошел к стулу. — Деньгу, значит, зашибаете. Так-так. А дай-ка ты мне, тетка Нина, взаймы пятерку.

— Взаймы без отдачи? Нету денег, Сережа, мы вещь дорогую купили, поистратились.

— Ну, гляди… Я посижу, погожу.

— Чего ты подождешь?

— Володьку твоего. Как он на обед придет, — Паньшин сел на стул, нога на ногу. Сигареты достал, спички.

— Он домой обедать не ходит. Ты сейчас иди себе, а вечером придешь.

— Не темни, тетка Нина, я видел, как Володька в обед приходил.

Ну что с ним, шалопутным, будешь делать?! Нина Николаевна, зевая, тоже села против Паньшина. Спросила для приличия, как здоровье у матери. Ответил: «Ничо». Разговор не клеился. Вид у непрошеного гостя какой-то затаенный, будто задумал что, выжидает… Нина Николаевна забеспокоилась. А он вдруг объявил с кривой усмешкой:

— Ну, хватит разговаривать. Я, тетка Нина, убивать всех вас пришел, тебя и Володьку.

Вытянул из-за пояса обрез, рукоять обмотана синей изоляционной лентой. Как заколдованная глядела Нина Николаевна в черные зрачки стволов, ни бежать, ни крикнуть сил нет. А сосед встал, облокотился на комод, навел обрез ей в лицо. Дымит сигаретой, наслаждается предсмертным ужасом женщины. Спросила голосом сдавленным:

— Как же так, Сережа? За что? Ведь я в матери тебе гожусь, ведь соседи мы, боле десяти годов избы наши рядом… — торопилась ему сказать, уговорить, искала слова доходчивые, совестливые, потому что прямо в лицо ей глядели четыре страшных, заупокойных глаза— два ружейных, два бандитских, а Паньшин слегка уж надавил курок, еще чуть и… — С матерью твоей, Еленой Мироновной, всегда по-соседски, тебя парнишечкой малым знавала… Так за что, Сережа?

Не отводя обреза, сел на табурет.

— Володька твой шибко много знает. Застрелю его, чтоб не болтал чо не надо. А после и тебя. У меня патронов с полсотни, могу пол-Шайтанки перестрелять. Все одно сидеть мне пятнадцать лет, тетка Нина.

Рассуждал спокойно, неторопливо, держа под прицелом женщину. Дымилась сигарета в углу рта, зажатая редкими, неприятными зубами. Пальцем то принажмет курок взведенный, то приотпустит. Каждый раз, как проклятый бандитский палец напрягался, у Нины Николаевны замирало сердце — сейчас полыхнет!.. Но палец вновь расслаблялся. Не спешил Паньшин. Перед тем как застрелить соседку, он рассуждал о себе. Он уверен был в гуманности к себе закона: пол-Шайтанки перестреляет, а его самого все равно оставят жить. Пускай в колонии пятнадцать лет, но он останется жить. Что ему свобода? Что ему делать на свободе? Разве что мучить, убивать. А в остальном какая разница: колония, дом ли родной.

Женщина уже не могла говорить, шептала:

— За что, Сережа?

— Просил пятерку, не даешь.

Рука Нины Николаевны в кармане халата сжимала десятирублевую бумажку. Но как-то не приходило ей в голову отдать, откупиться от смерти. Откупишься ли от пьяного грабителя? Возьмет деньги, потом выстрелит… Сердце Нины Николаевны то останавливалось, то стучало отчаянно… напоследок. С трудом поднялась, к окну пошла — вдохнуть прохладного воздуха, увидеть снег, белый свет за окном…

— Эй, куда! А ну сядь! — напрягся палец на курке.

Покорно пошла назад. Но замутилось, завертелось все… упала Нина Николаевна.

— Ты чо, тетка Нина? Сердце барахлит? Лекарство у тебя есть? На кухне? Айда на кухню.

Поднял, повел. Сам налил сердечных капель в стакан. Понюхал, сморщился. Ей дал выпить. Сердцу стало легче. От капель, от того ли, что ружье в лицо не целит.

Возвратились в комнату, сели как раньше. Вновь расспрашивала Нина Николаевна, ужас скрывая, про мать, про сестер, про… Не знает уж, о чем бы еще, как отвлечь мучителя. А рука в кармане сжимает десятку.

Приди к Нине Николаевне соседка любая, попроси взаймы для семьи — отдала бы рублевку последнюю. Но этому на водку? Мучителю, убийце?! Не спасет десятка. Хоть бы сын не пришел на обед!..

— А средняя-то ваша сестренка, она как живет там, под Ленинградом?

— Ничо. Живет.

Господи, сколько это будет тянуться?!!

В сенях шаги. Оба насторожились: женщина — с ужасом, грабитель — рукоять сжал, насупился. Вошел дружок его и собутыльник Колька Бородин. Заныл:

— Чо сидишь, я замерз ждать. Здорово, тетя Нина.

— А ну, брысь отсюда! — велел Паньшин.

— Холодно, замерз…

— Выйди!

Бородин попятился к двери.

— Коля, не уходи! — взмолилась Нина Николаевна и, откуда силы взялись, подбежала, вцепилась в этого беспутного, пьяного Кольку, будто утопающий за соломинку, как в единственное спасение от гибели.

— Выйди! — рявкнул Паньшин. Колька пятился, к двери, за ним, уцепившись намертво, тянулась женщина, а следом — обозленный Паньшин. Так выдвинулись в сени, по ступенькам во двор. Не чуяла холода женщина, ступая в чулках по снегу, подталкивая Кольку к воротам, ожидая выстрела сзади… Сзади, как палач, следовал Паньшин. Только бы не явился на обед сын Володя!

— Тетка Нина, все ж дай нам денег.

— На! — вынула из халата, сунула ему десятку, чуть не сказала: «Подавись!» — удержалась.

Парни вышли на улицу. Нина Николаевна приперла ворота жердью, убежала в избу, все двери на засов. Упала на кровать. Смотрела в знакомый потолок. Окна. Стол. Ее изба, ее комната. Жива осталась! Что там звякнуло на кухне? Опять придет палач?! Господи, за что этот выродок мучает людей?!

 

7

Майор Палинов человек спокойный и обстоятельный. Каким и быть положено начальнику следственного отделения района. Приехав в Шайтанку, начал он осмотр места происшествия с обстоятельностью сугубой. Квалифицированный осмотр при дневном освещении отличается от беглого, по горячим следам, ночного, как… как день от ночи. Но времени-то прошло сколько! Шел снег, проходили люди, проезжали сани, собаки петляли, нюхали. Значит, прояви, майор, внимательность вдвойне, чтобы достаточно четко восстановить картину ночного происшествия.

Эксперт-криминалист делал фотоснимки. Палинов начал писать протокол осмотра. В отдалении ждал на дороге в управленческом «газике» шофер.

Но вышло так, что не довелось Палину восстановить картину, осмотр закончить не успел.

В Шайтанке бывал он нередко, многих тут знал, многие его знали. Вот и сейчас идет как раз мимо знакомый старик, живущий неподалеку. Остановился, поздоровался. Пригляделся понимающе. И будто мысли палиновские прочитал:

— Вам Сергей Паньшин нужен, поди? Так он сейчас мне навстречу попался, с дружком шел. Надо полагать, что к станции они направились.

— Почему думаете, что к станции?

— Скоро электричке время быть, а Паньшину в городе лучше сейчас, здесь ему тесно.

— В чем одет?

— В коричневом, кажется, пальто. Утром ко мне приходил с угрозами, в коричневом был. Шапка черная, штаны широкие, полосатые. Вы, Александр Тихоныч, осторожнее с ним, утром он меня обрезом пугал, за поясом носит, рукоять синяя.

— Спасибо, Тимофей Максимович.

— Удачи вам, — кивнул старик. — Надоел Паньшин всей Ш айтанке. Опасный стал дюже.

Машины Клаузера еще не видать. Паньшин может уехать на электричке — ищи его потом в большом городе. Будет там похаживать с обрезом… Палинов осмотр прервал. Сели они с экспертом в машину.

— Гони напрямик к станции, — сказал шоферу. Понесся «газик» улицей вдоль железной дороги.

К самой станции не подъехать, сугробы намело. Вдали за лесом поет уж аккордеонным голосом электричка. Палинов велел шоферу ждать, побежали они с экспертом к станции, увязая в снегу. На платформе люди к электричке собрались. В самом начале платформы группа парней, среди них двое в коричневом. Палинов и эксперт в штатском, внимания не привлекают: спешат городские, домой им надо, вот и все.

Подошла электричка, люди в вагоны забрались. Палинов с товарищем на ходу успели в последний вагон. Отдышались, пошли. Майор не знал Паньшина лично, да память цепкая: по фотографии лицо помнится, узнать можно. Только не видно Паньшина. Всю секцию, три вагона, прошли — нет. На следующей станции Мон-зино перебежали во вторую секцию. И здесь нет. На Огородной перешли в последнюю секцию. Сидят те парни, что в Шайтанке сели, двое из них в коричневом. Но Паньшина нет. Почуял опасность, выскочил? Или его и не было в электричке?

На последней перед городом остановке Старатель они остались. Палинов позвонил в город: встретьте электричку, проверьте, Паньшина нет ли. Теперь надо возвращаться в Шайтанку. На чем? Повезло: от дома отдыха идет такси.

— В Шайтанку, быстро! — приказал Палинов. Шофер посмотрел свысока на плотного мужчину в небогатом осеннем пальто: чего он туг раскомандовался!

— Мы из уголовного розыска.

— О! Другое дело. — Таксист «дал газа до отказа». Спросил: — Вчера нашего товарища в Шайтанке поранили, вы не по этому делу?

— По этому.

— Ищите того подлеца. Если он как-нибудь нам попадется — растерзаем, точно вам говорю. За товарища.

— Найдем без вас. Ты жми побыстрее.

Шофер жал. Но Палинову казалось, что еще бы поскорее надо.

 

8

Из кабинета главврача майор Кулаков названивал в поселковый Совет Шайтанки. Дозвонился, передал: пусть найдут майора Клаузера или хоть кого из милиции, срочно найдут. Пусть доложат: потерпевший Абросимов в присутствии понятых среди фотографий, помещенных в альбоме, на снимке под № 119 опознал лицо стрелявшего в него ночью. Согласно тетради учета, под № 119 значится Паньшин Сергей Павлович, проживающий в поселке Шайтанка…

До Клаузера это сообщение не дошло. Не успело.

«Волга» без шашечек на борту, взятая Клаузером «взаймы» у таксопарка, неторопливо-прогулочно катилась главной улицей Шайтанки. Шофер-таксист, ни к милиции отношения, ни оперативного опыта не имеющий, по слову Клаузера замедлял ход близ оживленных мест — магазина, пельменной. На заднем сиденье скромно забился в угол участковый Бурцев, проверяет одну сторону улицы. Бурцев в годах уже мужчина, участковым в Шайтанке не так давно. Всматривался пристально, напряженно. С ним рядом старший инспектор угрозыска Пригородного района Николай Шилов. Этот, хоть молодым считается пока, но тоже стаж имеет, даже два: рабочий — «в органы» направил его металлургический комбинат, и милицейского восемь лет. Инициативный, дисциплинированный, Шайтанку знает как свой дом.

Клаузер, как и остальные, в штатском. Но выправка, быстрый поворот красивой головы, особо какие-то ухватистые, точные движения — во всем угадывается натура деятельная, напористая. Недаром осужденные в колониях хвалятся: «Меня сам Виктор Викторович брал…»

Катится «Волга» на скучающей скорости, словно от нечего делать владелец гостей решил повозить, но машину бережет, не гонит. Через мост, на горочку, к церкви свернули. Церковь-то — бог с ней, но тут магазин, автобусная остановка, привлекательные объекты для подозрительных субъектов.

Шилов нагнулся вперед, указал майору:

— Вот из-за церкви бог послал одного потерпевшего, Лямов с женой идет. Ну, у которого ружье украли.

Лямовы, споря о чем-то, ушли в переулок. Клаузер сказал:

— Давайте и мы за церковью посмотрим. Сверни-ка.

Не доезжая автобусной остановки, машину оставили, пошли. И только обогнули церковную ограду, Шилов майору:

— Вот Паньшин идет!

К магазину бодро шли трое. Паньшин, Бородин, н за ними чуть не вприпрыжку поспевал однорукий охотник Лямов. Довольный, вряд ли догадываясь, что его пропавшее ружье сейчас тут, рядом, укороченное и изуродованное до кулацкого обреза, у благодетеля Паньшина за поясом под полою скрыто.

А Паньшин богат сейчас и храбр. Богат, потому что десятка в кармане. Храбр, потому что обрез под полой. Ради этих дешевеньких своих минут он и готов на мерзость, на подлость, на годы неминуемой отсидки. Иного у Паньшина нету ничего, пусто в нем.

Из этой, к магазину весело шагающей троицы только у Лямова имелось какое-то подобие смысла жизни: удачная охота ради денег на выпивку и выпивка «за удачную охоту»! Для двух других собутыльников смысл жизни — зряшное понятие. Смысл жизни? Это не водка, значит, и думать не стоит.

— Считайте, нам повезло, — сказал майор Клаузер. — Будем брать. Я с Бурцевым в машине, Шилов подстрахует. Оружие приготовьте. Пошли!

«Волга» вылетела из-за церкви крутым разворотом, правым бортом тормознула рядом с «троицей», как с неба свалилась. Клаузер мигом усадил к Бурцеву парня в коричневом пальто — единственный промах оперативников: в коричневом-то был сегодня одет Колька Бородин. У Паньшина появился шанс… Но подоспел пеший лейтенант Шилов, крепко взял его за плечо:

— Садись в машину, Паньшин… — и едва устоял от резкого толчка, и уж нацелен в грудь ему обрез, щерятся яростью редкие зубы:

— Убью! Не подходи!

Паньшин взвел оба курка, но стрелять в Шилова не посмел, бросился за угол магазина.

— Стой! Брось оружие! — крикнул Шилов. И так как парень убегал, выстрелил вверх, побежал за ним.

Кто был у магазина, у остановки — все врассыпную. Лишь тетка с кошелкой, обмерев от страха или от любопытства, торчала столбом у церковной ограды. Испарился бесследно Лямов. Бурцев в машине обыскивал Кольку Бородина. Клаузер бежал на помощь лейтенанту, который вместе с Паньшиным скрылся за углом магазина. Там хлопнул выстрел — Клаузер на бегу подумал: «Неужели в Шилова?» Завернул за угол, и отлегло: «Жив Шилов!»

У входа в магазин, один от другого шагах в десяти, стояли как на дуэли два вооруженных человека.

— Брось, Паньшин, не бери на себя лишнее.

— Не-е, сперва тебя пришью!

Паньшин навел стволы Шилову чуть ниже галстука и нажал курок.

Лейтенант услышал сухой щелчок курка: «Стреляет! В меня? Вот дурной! Почему нет выстрела? Осечка? Повезло».

— Паньшин, предупреждаю, брось… — лейтенант сделал второй предупредительный выстрел вверх.

Клаузер знал, что сейчас необходимо: товарищу грозит гибель, надо принять угрозу на себя. Майор забежал слева от Паньшина, и тот перевел обрез на него.

— Убью! Не подходи, перестреляю всех!..

— Хватит, кончай волынку, — спокойно посоветовал майор, приближаясь.

Вот теперь Шилов по-настоящему испугался: «Клаузер безоружный, сейчас его из второго ствола…»

Забыв субординацию, он крикнул майору:

— Виктор, ложись!! — и выстрелил Паньшину в ноги. Но парень в этот момент присел, и Шилову показалось, что промазал он в бандита, и тот сейчас Клаузера… Шилов выстрелил бандиту в руку. Дрогнул обрез.

Паньшин повалился, завертелся на снегу как бешеный пес.

К церкви подлетело такси, из него выскочили Пали-нов и эксперт.

— Звоните в «скорую», — сказал им Клаузер. — Надо отправить этого в больницу. — Обнял бледного, враз осунувшегося лейтенанта Шилова: —Ты все делал правильно, Коля.

Обрез валялся тут же, левый курок взведен, в левом стволе патрон, заряженный картечью. Правый курок дал осечку, что и спасло Шилова. Пытаясь убить Клаузера, Паньшин, совсем оглупевший от злости и страха, нажимал и нажимал все тот же правый, уже спущенный, давший осечку курок.

 

Голубой вагончик

Утром 19 марта слесарь-сантехник Юрий Абрамов явился на работу раньше всех. Стройплощадка, где теперь занята их бригада, находилась внутри квартала: с двух сторон пятиэтажные, давно обжитые дома, с третьей стороны — учрежденческие корпуса, а с четвертой отделял стройку от улицы дощатый забор с проделанными кое-где дырами для кратчайшего прохода. От жилых домов уже доносились хрипловатые спросонья голоса, шаги, хлопанье подъездных дверей — рабочий люд торопился на свои предприятия.

А стройплощадка пока еще не пробудилась, недвижен автокран с опущенной в котлован стрелой, бульдозер дремотно приник к куче земли. Вот-вот соберется бригада, и все проснется, оживет, деловито заурчат моторы, и светлое, спокойное весеннее утро превратится в рабочий день…

Юрий побрел к обшарпанному голубому вагончику, где по ночам коротали время сторожа, а по утрам и в перерыв, или когда простой получится, собиралась бригада— покурить, поговорить, «козла» забить. Дверь вагончика не на замке, только щеколда накинута — сторож, наверно, по воду ушел. Абрамов решил, что нечего зря на дворе торчать, март ведь, не лето красное. Откинул-щеколду и шагнул через1 порожек.

В крохотном Коридорчике теплом дышала железная печка-времянка, пахло приятно торфяным дымком, просохшим брезентом от развешанной на гвоздиках робы. Абрамов ступил в комнатку. И остановился в недоумении: это что за сабантуй тут был? Стол и скамейки опрокинуты, костяшки домино разбросаны. На полу бурые брызги, подтеки — разливуху сторож пил, что ли, это с ним бывает. Глянул влево — мать честная!.. На полу, уткнувшись лицом в багровую лужу, в неловкой застылой позе лежал сторож Зайцев…

Давно не случалось в Нижнем Тагиле такого «темного» происшествия. Преступник ухитрился не оставить в вагончике никаких следов. Окурки, пустые бутылки, костяшки домино, истрепанная колода карт — все это чистосердечно рассказывало о времяпрепровождении бригады строителей, однако к гибели сторожа отношения как будто не имело. На всех предметах множество отпечатков пальцев, но стертых, смазанных, малопригодных для расследования. Да и не снимать же отпечатки пальцев на экспертизу у всех строителей и у каждого, заходившего в вагончик. Даже на орудии убийства — обыкновенном горняцком кайле, как ни старались эксперты, обнаружить достаточно четких следов не удалось.

Правда, осмотр квартиры потерпевшего — Зайцев обитал на пятом этаже соседнего дома — давал кое-что для размышлений: в замке входной двери торчал ключ. Похоже, что ключ здесь оставил не хозяин, а посторонний, так как замок оказался неисправным, и оперативники с большим трудом сумели отомкнуть и войти. В комнате относительный порядок, насколько может быть в порядке жилище одинокого, часто выпивающего, но вконец еще не спившегося мужчины: явных следов неряшества не видать, а на серванте давняя пыль, у двери приготовилась на сдаточный пункт шеренга пустых бутылок, к батарее отопления придвинута, заботливо укутана ватной телогрейкой пятилитровая бутыль, в ней белесая, невызревшая бражка. На столе — черт ногу сломит: тут и игральные карты, и газета «Уральский рабочий» от 13 марта, крышка от ведра и лупа c белой ручкой, ящик со слесарным инструментом и желтый металлический портсигар с сигаретами «БАМ», начатая пачка «Беломора» и транзисторный приемник «Альпинист», окурки, куски хлеба, селедочные объедки, четыре мутных стакана… Над всем этим настольным безобразием как символ его и исток красовалась 0,8-литровая бутылка из-под азербайджанского портвейна. В серванте, только руку протянуть, среди документов на имя Зайцева Александра Сергеевича целехоньки лежат деньги, 145 рублей, которые тому самому Зайцеву уже не суждено пропить…

Рабочие строительной бригады рассказали, что накануне, то есть 18 марта, часов этак в пять пополудни, сторож Зайцев явился в вагончик, и был он «хорош» сверх его обычной нормы. Прораб велел ему идти домой, проспаться до вечера, чтоб на дежурство явился как штык. Зайцев радостно заверил, что будет как штык, поулыбался еще тут маленько и убрел. Что он делал потом, с кем пил или совсем не пил, а главное — кто мог его ударить кайлом, просто и представить невозможно. Ибо врагов у благодушного Зайцева никто не припоминал, не подозревал, все его считали человечком безобидным, такого и бить-то неинтересно.

Допрос соседей ясности не добавил. Пенсионер из восьмой квартиры видел вчера, как часов в одиннадцать утра Зайцев с неизвестным парнем, чернявым, похожим на южанина, спускались сверху, с пятого этажа, Зайцев нес портфель, в нем стеклянно звякало, из чего сосед вывел логическое заключение: ясно, посуду потащил сдавать.

Наташа из пятой квартиры видела Зайцева еще позже, около 21 часа, выходящего из подъезда, и опять-таки с кем-то вдвоем, вроде бы с чернявым таким, а куда пошли, того Наташа не заметила, потому что не знала ведь тогда, что в последний раз видит жильца семнадцатой квартиры.

Показания соседки Антонины Сергеевны — ее квартира с зайцевской рядом — оказались еще интереснее. Самого-то потерпевшего она вчера не видела, но поздно вечером, возвращаясь с мужем из гостей, застала на своей лестничной клетке худощавого рыжеватого парня в старой куртке защитного цвета и в кирзовых сапогах. Лицо подозрительно красное, но не пьян. Парень спросил: «Вы не знаете, где Зайцев?» Муж Антонины Сергеевны ответил, что не знает, да и ушел домой к себе, а сама она, женским делом, заинтересовалась: «Что вы хотели?» — «Да Зайцева на работу требуют, а его нету дома, что ли…» — «Так он, наверно, и есть на работе. Вы в дверь стучали?» — «Ага. Не отзывается».

Паренек держался спокойно, но теперь уж Антонина Сергеевна припомнила, будто в его поведении, голосе, выражении лица замечалась какая-то виноватость, смущение. Он еще раз постучал в дверь 17-й квартиры, пожал плечами и не спеша направился вниз, к выходу. Еще соседка сказала, что к Зайцеву ходили многие с бутылкой или просто с больной головой, и если гостю тяжело было «после вчерашнего», тогда хозяин сам бежал в гастроном. Ходили всякие, в том числе и зеленая молодежь. Но этого парня Антонина Сергеевна не видывала. Она тоже подтвердила, что врагов у добродушного соседа не было.

Во второй половине дня заместитель начальника РОВД подполковник Палинов собрал оперативников подвести скромные итоги начала расследования. Вот тогда кто-то и произнес досадливо:

— Давненько не случалось у нас такого темного дела.

Старший инспектор областного угрозыска Юрий Александрович Котельников, только что приехавший из Свердловска, возразил:

— Не такое уж оно и темное. Я так полагаю, что преступника вы найдете довольно быстро…

— Да уж постараемся. Но пока за малым дело — узнать, кто он.

— Давайте попробуем его вычислить.

— Каким образом?

— Надо нам логически упорядочить то, что на сегодня известно. Ключ, оставленный в двери, возможно, окажется ключом к всему делу.

— Попытка ограбления?

— Едва ли. Слишком что-то хладнокровно получается: убил в вагончике и преспокойно отправился грабить квартиру, где у выпивохи ни ценных вещей, ни больших денег, скорее всего, не сыщется. И это в одиннадцатом часу ночи, когда В доме не спят, есть опасность наткнуться на случайного свидетеля. Или, может быть, сведение старых счетов? Тогда зачем вообще вторгаться в квартиру? На почве ревности? То же самое. А ведь дверь-то пытался открыть человек посторонний, потому что так и не сумел, — не знал, что замок неисправен. Вопрос: чего ради преступник пошел на дополнительный риск? Ответ: хотел изъять какую-то вещь, уничтожить какую-то Улику, оставленную в комнате жертвы.

— Портсигар?

— Вполне вероятно. Портсигар из желтого металла с фабричной гравировкой «Москва», в нем сигареты «БАМ». Все, кто знал Зайцева, показали, что курил он только папиросы. Значит, портсигар забыт кем-то из последних гостей, предположительно собутыльников — трезвый гость не так забывчив. Отсюда вытекает такая версия: забывчивый дневной гость явился в квартиру вечером или ночью с повторным, так сказать, визитом, не застал хозяина, зашел к нему на работу, в вагончик, началась у них хмельная ссора, а чем закончилась, известно. Увидя, что натворил, этот гость вытащил из кармана Зайцева ключ, пытался унести из квартиры своп портсигар-улику, но помешали соседи.

— Соседка не видела ключа в двери.

— Должно быть, преступник приходил еще, но окончательно засадил ключ в неисправном замке — ни отомкнуть, ни вытащить. Эти детали прояснятся по ходу расследования. — Котельников положил ладонь на папку с «делом Зайцева». — Конечно, нужно отрабатывать и другие версии: корысть, месть, ревность.

В тагильском уголовном розыске работают основательно подготовленные, талантливые специалисты, доводилось им распутывать многие криминалистические загадки по еле заметным следам. Но так уж положено: в случаях серьезных и трудных приезжает кто-нибудь из области, чаще всего старший инспектор по расследованию особо опасных преступлений Котельников. Поэтому в Тагиле его считали как бы своим, тем более что Юрий Александрович не подавляет, не сковывает инициативы, умеет ненавязчиво посоветовать, вроде «давайте попробуем вычислить».

Когда же день хлопотный выдастся, а поиск не очень-то продвинулся, умеет Котельников ободрить усталых товарищей, поддержать. Был он прежде актером, вуз в Москве закончил, мог бы, наверное, при его трудолюбии известность получить на сценическом пути. Но обостренное чувство справедливости, активное неприятие всяких мерзостей, которые таятся еще в нашем обществе, увлеченность поиска увели Котельникова на путь другой, к иным сценам, часто таким вот трагическим, как разыгравшаяся в голубом вагончике…

Труд и талант криминалиста, следователя, инспектора уголовного розыска известен обычно только узкому кругу сотрудников. Но верно сказал кто-то из мудрецов: «Не огорчайтесь, если люди не знают вас, хуже, если вы не знаете людей». Инспектор угрозыска должен познавать людей постоянно, от дела к делу все глубже постигать причинность поступков…

Подполковник Палинов поднялся, давая понять, что первая «зайцевская» оперативка окончена:

— Версия предложена перспективная. Да и при любой версии необходимо в первую очередь выявить связи Зайцева. Особенно последние: с кем встречался 18 марта, кто приходил к его квартире вечером после убийства. И кто хозяин портсигара.

Майор Касаткин и следователь прокуратуры Наиль Ризванов «отрабатывали» связи потерпевшего. А у пьющего мужика связи во все стороны тянутся, возле винных торговых точек узелками вяжутся: «скинулись на троих» — и уж друзья до гроба, и, бывает, гадай потом, угрозыск, которая же бутылочная связь в самом деле до гроба довела.

Александр Сергеевич Зайцев в молодые годы закончил местный горно-металлургический техникум, пошел работать горным мастером, да так и продержался на этой должности до пенсии. На первый взгляд, такой трудовой марафон можно поставить ему в честь, в заслугу. Но печально, что год от году духовно принижался Зайцев, мельчал: любил выпить и за этакую любовь многие невзгоды претерпел, как говорится, «и в работе, а также и в личной жизни». «В работе» — замечания, выговоры, наконец, исключение из партии. «В личной жизни» — развод с супругой Ниной Степановной.

Невзгоды переносил он кротко и смиренно, вины свои ни на кого не сваливал, нрава был мирного, покладистого, за что многое ему прощалось — повинную голову и меч не сечет. После развода с женой, семейного краха родная организация «Востокшахтопроходка» пожалела непутевого ветерана — выделила ему однокомнатную квартиру.

Бывшая жена тоже жалела — приходила одинокое его жилье обиходить, хмельное разгильдяйство убрать, а иной раз, к слабости его снисходя, и бражку поставить — в целях экономии на водке. Так и дотянул до пенсии на льготных условиях, с пятидесяти лет, как тШ-еру и положено. Несмотря на грешное житье, чувствовал себя пенсионер еще в силе. А деньжонок, естественно, постоянно не хватало. Ну и устроился на стройку сторожем: приработок невелик, зато и деятельность — не бей лежачего.

Прежние шахтерские связи скоро развязались. Новых зато много завелось. Шел к нему всякий, кому охота припала бутылку распить, — живет-то дядя Саша один, без бабы, ругаться некому. А он всех гостеприимно встретит, закусь какую ни есть выставит, мутные ста-кашки наполнит, улыбнется гостю: «Трещит башка-то? Ну давай, чтоб мы не померли!»

Среди более или менее постоянных связей ничего подозрительного не выявилось. Был хулиганствующий друг, да весь вышел: с год уж сидит в местах не столь отдаленных, но забором огороженных. Еще связь: уборщица, к которой Зайцев питал нежные чувства. Платье ей купил синее, шелковое. И туфли. Но однажды у нее на работе в столовой пили они водку, говорили про любовь, а начальству это не понравилось, и зайцевскую зазнобу разбирали на месткоме, и это уже ей не понравилось. И вся любовь. Расстались они без лишних слез и стенаний. Так что убийство на почве ревности тут представить невозможно.

Самая прочная, долголетняя связь — жена. Хоть и бывшая. Даже последнее свое утро Александр Сергеевич провел с бывшей женой, о чем сообщила сама Нина Степановна. Работала она тоже сторожихой, сменщицей Зайцева в голубом вагончике, ну и зашла, отдежурив, попроведать, как он там. Он там хвор был с похмелья. Нина Степановна попросила, чтоб пошел он сейчас с нею на старую квартиру, починил бы стиральную машину.

Александр Сергеевич послушно оделся, и направились они к трамваю. Но дойти удалось лишь до магазина «Стрела». Тут похмельный муж затосковал, забуксовал на месте, и не успела Нина Степановна за рукав его ухватить, юркнул в винный отдел и выскочил с улыбкой на устах и с «огнетушителем» в руках, то есть с большой бутылкой красного. Тут она ему сказала, что после «огнетушителя» ничего он не починит, а еще больше испортит и стиральную машину, и голову свою больную. И разошлись разведенные супруги каждый в свою обитель. Так кончилась последняя их встреча.

Нина Степановна уверяла, что никаких ревностей между ними отродясь не возникало, хотя о послеразводных увлечениях Саши ей было известно. И еще уверяла, что врагов Саша не имел.

Однако не по дружбе же кто-то ударил ему в голову кайлом.

Хозяин портсигара нашелся вдруг легко и просто. Сам нашелся.

Участковый Караев делал обход вверенного его заботам микрорайона. Магазин № 16 —не винный, молочный он, покупатели тут не скандальные, но добросовестный участковый инспектор должен посещать не только «горячие точки», профилактика везде не помешает. Зашел Караев в 16-й магазин, с продавцами перемолвился, смирными покупателями полюбовался и хотел уж дальше следовать, но подошел к нему грузчик здешний Борис Шитов с вопросом: правду ли болтают, будто на стройке сторожа убили.

— Правда, — кивнул участковый. И лениво этак, вроде между прочим спросил: — Ваш приятель, что ли?

— Не-е. Так, знакомый. Я до пенсии тоже на шахте робил, знал его по работе. А на днях в столовке встретил, он говорит: айда, мол, ко мне, в шахматы сыграем. Ну, зашли, сыграли, да и пошел я домой, а портсигар забыл, понимаешь, на столе оставил. На другой день забежал, думал портсигар забрать, гляжу, дверь опечатанная. Что такое? А мужики на стройке толкуют: убили Зайцева. Нашли, кто его так?

— Нет еще. Но найдут.

— А портсигар мне отдадут?

— Это уж вы в милиции спросите.

— Ага, надо будет в милицию зайти.

Краев немедленно рапортом доложил об этой встрече: ведь получается, что грузчик Шитов один из последних, кто видел Зайцева в живых. Пригласили Шитова в Милицию, записали свидетельские показания.

В то утро, 18 марта, часов этак в девять, после завтрака, хватился Шитов закурить, а в портсигаре пусть. Пришлось идти за сигаретами. В буфете столовой купил пачку «БАМа». Тут подходит к нему знакомый Паша Зайцев, тоже пенсионер, из шахтеров, лет шесть тому, как на пенсию вышел, с тех пор и не виделись. «Под мухой» малость, в столовку заглянул пивка тяпнуть. Спрашивает: «Выпить хочешь?» — «Оно можно бы, да денег нету». — «У меня есть, айда». От выпивки кто ж откажется? В винном купили «азербайджанского». До этого Шитов никогда у Зайцева дома не бывал, с ним не выпивал. А тут посидели хорошо. В шахматы поиграли. Не без мата, конечно, но и без никакой там ссоры.

Когда Зайцев окосел так, что пешку от ферзя с трудом отличить мог, а вино кончилось, понял Шитов, что пора ему домой. Было уж около часу дня. Зайцев бормочет: «Пойдешь, так дверь захлопни». — «Ладно». — «Вечером приходи, еще выпьем». — «Ладно». Дома Шитов спать завалился. Разбудила жена, часов в девять вечера, потому что ему надо было идти в магазин товар принимать к завтрашнему. Оделся, собрался, руку в карман — портсигара нету, у Зайцева днем забыл. Но туда бежать уж поздно, на работу пора. У сына нашлись сигареты, перебился. До часу ночи в магазине две машины разгрузил и домой воротился. Утром пошел за портсигаром, а Зайцев-то… сами знаете что.

Шитова спросили: видел ли кто его в магазине?

Кто? Да сын видел. Молодой Шитов, Дмитрий, электрик той же шахты, где и отец до пенсии работал. Дмитрий, когда не в смене, помогает отцу машины в магазине разгружать. И 18-го вечером вместе они из дому вышли, вместе товар принимали, домой вернулись и спать легли. Вот и все. Добавить к сказанному ничего Шитов не имеет. Можно идти? А портсигар вернут? Ну, черт с ним, с портсигаром, раз такое дело.

Выходит, единственная чужая вещь в квартире потерпевшего — портсигар — никакая не улика, к случившемуся отношения не имеет, как и сам Шитов. Значит, ошибочно «вычисление» старшего инспектора Котельникова, версия себя не оправдала?

— Версия дала новую загадку, — сказал на очередной оперативке подполковник Палинов. — Жена потерпевшего и Шитов утверждают, что находились в квартире Зайцева утром 18 марта, в одни и те же часы, причем друг друга не видели. Который-то из них или врет, или ошибается. И еще: Шитов говорит, что заходил за портсигаром утром 19-го, но, возможно, он пытался заполучить его и вечером, после гибели Зайцева… Ну да, соседка видела молодого парня, а пенсионер Шитов на молодого не похож. Но вечером были они вдвоем: отец и сын. При всем нашем уважении к рабочим династиям давайте все же познакомимся с семьей Шитовых. Не упуская из виду и других версий. Например, надо закончить отработку родственных связей потерпевшего.

При нынешней малодетности и «охоте к перемене мест» много стало семей, где родственные связи куда как коротки: муж, жена, один ребенок, вот и все тут. Если же по каким-то причинам, часто малоприятным, начать эти связи внимательно разглядывать, то окажется, что у мужа где-то прежняя жена, да у нее дочь, а у жены сегодняшней тоже родня по первому браку и ребенок от первого мужа, и вот разберись тут, кто кому какая родня, все ли друг к дружке нежные родственные чувства испытывают или кто-нибудь совсем наоборот…

Вот и у покойного Зайцева от первого брака остался ребенок, который теперь давно уже не ребенок, живет в другом городе. Да и у Нины Степановны есть сын от первого брака. Но те прежние связи так давно распались, что вряд ли оставили многолетнюю смертельную вражду.

Шитов Борис Павлович на заре туманной юности учинил сам себе крупную встряску: позарился на чужое личное имущество и был уличен. Украл-то не бог весть какие ценности, да в те времена послевоенные преступления карались жестоко: осудили на восемь лет лишения свободы. Отбыл шесть — в 1954 году отпустили по амнистии.

Но тогдашний крутой колонийский режим отучил на всю жизнь даже и помышлять о воровской «легкой» наживе. Сколько на шахте работал, не бывало нареканий по этой части. Вот по части выпивки в свободное время замечался не раз, только на шахте разве он один такой? Зато в рабочее время мужик добросовестный, старательный. Среди товарищей отнюдь не душа общества: замкнут, шахтерской веселой подначки не понимал и не терпел, чуть что — «в пузырь лезет». Но уважали товарищи за ту же добросовестность. Числился электриком, на самом же деле занимался ремонтом техники, а великое это в работе подспорье — исправная техника! Ведь оно как бывает: несет проходчик «на горбу» тяжелый перфоратор по длинным подземным галереям, по лестницам в забой, и только настроился, начал бурить — вот, мать честная, забарахлил перфоратор! Сменному плану угроза, заработку ущерб, треплются шахтерские нервы… Потому толковый ремонтник уважаем, если и по характеру он не сахар. Товарищи надеялись: если Боря Шитов перфоратор «до ума доводил», то уж не откажет техника в забое. Так вот, по-хорошему, доработал он до льготной пенсии. Однако в пятьдесят лет оказавшись на заслуженном отдыхе, сидеть дома не захотел, трудился то грузчиком магазинным, то слесарем домоуправления. Сына вот вырастил, себе на шахте замену.

Только отец, закаленный суровостью военных лет, наученный строгостью былого колонийского режима, сколь ни пил, как ни напивался, да в публичные бесчинства не встревал, в вытрезвитель ни разу не попадал. Сын характером послабже вышел: дважды побывал Дмитрий в вытрезвителе. У отца семья держалась не на уважении к главе-кормильцу, так хоть на страхе перед его нравом вспыльчивым, во хмелю особо; в сыновнее время страхом семью не скрепишь, вожжами либо ремнем к себе не привяжешь — ушла от Дмитрия молодуха его, с нравом свекра не пожелала мириться.

Нередко такое бывает: слабохарактерный парень, чтоб заглушить чувство неполноценности, в кои-то веки убогое самолюбьишко потешить, вдруг удивляет всех выходкой нелепой и страшной. Так вот, Дмитрий Шитов, не он ли в голубом-то вагончике?..

Следователь прокуратуры Ризванов предъявил соседке потерпевшего несколько фотографий.

— Посмотрите внимательно, Антонина Сергеевна, узнаете вы здесь кого-либо?

Приглядывалась, брала в руки то один снимок, то другой.

— Нет, эти не знакомые.

Ризванов задал наводящий вопрос:

— Тот, которого видели возле квартиры Зайцева 18 марта, он есть на фото?

Еще присмотрелась. Покачала головой.

— Чтобы точно сказать… Дело-то серьезное ведь. Нет, не признаю. Тут его нет.

— Спасибо, Антонина Сергеевна, подпишите протокол. И понятые тоже. До свиданья.

И прощай, перспективная версия… Надо искать новые факты, строить новые предположения, выявлять не найденные пока связи в прошлом потерпевшего. Малоприятное занятие — «копаться в грязном белье», да еще покойного. Древние римляне полагали, что о мертвых — «или хорошо, или ничего». Но и древнеримские юристы, сталкиваясь с каверзным преступлением, задавались классическим вопросом: «Кому выгодно?» Надо искать, кому выгодно, кому это надо было бить сторожа кайлом, вскрывать его жилище. Может быть, все-таки попытка ограбления? Или месть? Должность сторожа по сути своей — конфликтна. Для чего-то ведь проделаны дыры в заборе стройки…

Чтобы уж потом не возвращаться к не оправдавшей надежд версии, следователю Наилу Ризванову осталось провести две очные ставки Шитову-старшему: с женой и с соседом потерпевшего. При этом оказалось, что сосед видел потерпевшего не с Шитовым, и даже не 18-го. Что же касалось утра того злопамятного дня, то показания Шитова и Нины Степановны расходились, вероятно, только на полтора-два часа, но ведь тогда они точное время не фиксировали. Нет, ничего не дали очные ставки…

…Кроме некоторой странности в поведении свидетеля: с каждым следующим допросом Борис Павлович Шитов все больше «пьянел 18 марта» задним числом. В самых первых свидетельских показаниях он давал понять, что на работу тогда вышел «в норме». В следующий раз — что хмель не совсем прошел. В дальнейшем обмолвился, что крепко был выпивши, все чаще ссылался на забывчивость. И от допроса к допросу под внешней невозмутимостью все явственнее угадывалась нервозность. Конечно, преступления лучше смотреть в детективных фильмах, чем лично участвовать, хотя бы и в качестве свидетеля. Да и нервы у пьющего водкой измотаны, от пустяка, бывает, ходуном ходят. Но все же…

— Все же ты предъяви-ка зайцевской соседке молодого Шитова для опознания, — посоветовал Палинов. — Фото — хорошо, но, так сказать, в живом виде — лучше.

— Да уж пригласил назавтра, — кивнул Ризванов.

Назавтра Антонина Сергеевна среди троих немного похожих молодых мужчин сразу узнала:

— Вот же он, вечером-то приходил…

Потом долго-долго сидели они в кабинете вдвоем, шахтер и следователь, почти ровесники. Дмитрий маялся, тосковал.

— Сразу после убийства тебя видели возле квартиры Зайцева, свидетельница опознала, так чего уж теперь молчать? Рассказывай, как было.

То, что опознали, произвело на парня огромное впечатление. Понимал: теперь не отмолчаться. Но, как все слабохарактерные, пытался молчанием хоть немножко отдалить неизбежное… Наиль Ризванов понимал: тяжко признаваться в убийстве, давать показания о том, что и вспомнить страшно.

Проходили часы, потемнело окно. Следователь задавал и задавал вопросы. Допрашиваемый понуро без-молствовал или что-то чуть слышно мямлил. У Ризванова давно кончилось всякое терпение, работал, как говорят спортсмены, «на втором дыхании», а может, и на третьем.

— Дмитрий, давай с самого начала. Вот пошли вы с отцом вечером в магазин, так?

— Ну.

— До магазина куда-нибудь заходили?

Молчит. Мается.

— Слушай, Дмитрий, читаю выдержку из уголовного кодекса. «Статья 38. «Обстоятельства, смягчающие ответственность». Пункт 9. «Чистосердечное раскаяние или явка с повинной, а также активное способствование раскрытию преступления». Понимаешь? Если честно все расскажешь, суд учтет и смягчит наказание. Так заходили куда?

— Ну…

— Громче, Дмитрий! Куда заходили?

— На стройку…

— Зачем?

— Отец сказал, уточнить чего-то надо…

— Пришли на стройку, а дальше?

— Ну, в вагончик зашли…

— И что там делали?

Молчит. Все-таки, не уголовник по натуре, не умел Дмитрий нагло, с божбой и клятвами врать, глядя в глаза следователю. А Ризванов настойчив. Слово за словом проявляется картина трагедии в голубом вагончике.

— Из-за чего они заскандалили?

— Не понял я. Перепили… Отец пьяный теряет контроль…

Мучительно тянется допрос, в муках рождается истина. Вопрос — молчание — бормотание — наконец еле слышный ответ.

— Сам ты бил Зайцева?

Мальчишечье лицо Дмитрия бледно, губы сини.

— Один раз… ломиком…

…Тогда, вечером, разбуженный женой, поднялся Борис Шитов в прескверном состоянии. Смолоду втемяшенное жесткими порядками чувство дисциплины приказывало идти на работу, хотя все в нем протестовало. Умывание, ужин, сигарета — ни черта не помогало. Вышли они с сыном в знобкую тьму мартовского вечера. И тут в тяжелой голове ворохнулась надежда, вспомнил: а ведь Зайцев приглашал еще выпить!

— Э, ты ж не в ту сторону… — окликнул Дмитрий.

— В одно место зайдем, уточню кое-что.

Уточнить требовалось: поставит Зайцев обещанную опохмелку или так и маяться с чугунной башкой?

Пришли на стройплощадку, в голубой, а ночью темный, как омут, вагончик. Встретил их сторож, как родных. И видимо, сбылась частично похмельная мечта, чего-то они выпили. Дмитрия не очень-то приглашали — самим мало. И потому, что выпивки было мало, облегчения не получилось. Наоборот, закопошилась на донце шитовской души беспредметная обида на кого-то за что-то. Словами ту обиду и не выразить, только разве матерными. Но в общем и целом так: покуда в полной силе и здоровье на шахте вкалывал, то и всем был нужон, а теперь организм тоскует, выпивки нету, никто ветерана Бориса Шитова не уважает… Неясная обида быстро разбухала в злобу. На кого? Может, на судьбу, что ли. Но судьбе в морду не дашь. А Зайцев вот он сидит, щерится, гад такой…

Наверное, теперь и сам не упомнит, чего они с Зайцевым не поделили. Из-за малости, поди, завелся Шитов «с пол-оборота», показался друг недавний злейшим врагом. Дмитрий зевал, ждал, когда их ругань кончится. А ругань перешла в драку, рассыпались дробно костяшки домино, затрещал и покосился стол. Коренастый Зайцев подмял обидчика, сцепились они на истоптанном полу среди окурков и ошметков засохшей глины, орали, бранились, а молодой здоровый парень нерешительно топтался возле. Дмитрий знал, как беспричинно звереет отец во хмелю, что в нем причина свалки.

Зайцев явно одерживал верх, отец бессильно матерился под ним. И взыграла у парня семейная амбиция: наших бьют? Не размышляя, кто тут виноват, схватил Дмитрий что под руку подвернулось— железный гвоздодер и ударил неприятеля по ребрам. Зайцев застонал, скорчился. Шитов вскочил на ноги, наткнулся на сына, рявкнул: «Пошел отсюда!» Дмитрий вылетел из вагончика легче пуха. Не видел он, как отец занес над головой Зайцева кайло…

Короткий вскрик… и все стихло. Вышел отец. Его трясло. Дернул за рукав: «Айда». Вышли к жилому дому.

— Стой! Вот этот подъезд, иди на самый верх… Семнадцатая квартира, понял? Вот ключ. Гляди, чтоб все было по-тихому. Зайдешь, в комнате на столе мой портсигар. Забери и мотай обратно.

— Зачем? Я не пойду.

— Но-о, поговори мне! Пошел! Чтоб по-быстрому!

— А как увидят?

— Никого нету. Иди!

Не могли же они знать, что у беспечного Зайцева квартирный замок давно неисправен, сам-то приноровился, да и то с трудом отпирал. Дмитрий двигал ключом в обе стороны, дергал дверь — ни в какую! Услышал снизу шаги, голоса, выдернул ключ, хотел бежать — а куда бежать-то?.. О чем-то его спрашивали, что-то отвечал, страх затая…

Отец ждал за углом. Выслушал, выругал, и пошли они в магазин. Пробыли там до полуночи. Почти не разговаривали. Отец сидел, съежившись, в углу. Дмитрий догадывался, что случилось в вагончике: иначе откуда ключ, почему собственный портсигар надо красть?

Приходили две машины с молоком. Шитовы разгрузили фляги и ушли, замкнув магазин. Отец снова потащил к тому подъезду. Но Дмитрий, натерпевшись страху, уперся: «Не пойду, хоть убей!» Постояли, решились и пошли вдвоем. И опять ничего не получилось, только намертво засадили ключ в скважине — ни отпереть, ни вынуть. Почудилось, что кто-то сюда прется — в страхе заторопились прочь.

— Обо всем молчи, понял? — велел отец. — Молчи! И будет порядок.

Вспоминать тот вечер жутко и стыдно. Борис Шитов заслоняется от жути убогой ложью: «Ничего не помню…»

 

„Как оно выстрелило?."

 

Дело это с самого начала было ясным. Очевидную вину свою преступник и не отрицал. Только хмуро, натужно, вроде бы искренне, недоуменно говорил: «Сам не знаю, как оно выстрелило…»

Я вчитывался в материалы уголовного дела, беседовал с потерпевшими, некоторыми свидетелями, с обвиняемым. Старался понять, почему же все-таки «оно выстрелило»? Как здоровый, нормальный рабочий человек довел себя до тяжкого преступления? В каком душевном состоянии выстрелил в человека, тоже работающего на своем посту, против которого, по собственному утверждению, «зла не держал»?

Вот как «оно выстрелило».

 

Обиженный

Сорок лет прожил он на свете — умный возраст. И поумнев, пришел он к выводу, горькому, как полынная настойка, и форсистому, как татуировка: нет в жизни счастья. А почему? Ясно почему — несправедливости много в жизни этой проклятой. Столько вокруг людей, и от каждого, от всех жди каких-нибудь вредностей. Ну, разве что три-четыре кореша еще ничего мужики, можно им душу приоткрыть за бутылкой. А без бутылки так и с этими поговорить вроде не о чем. И незачем. Оно ведь так: есть у тебя деньги — все в друзья набиваются, а кто знает, что на уме держат… Если по правде, без дураков, так хороших, правильных людей только в кино показывают. А в натуре — корчат из себя: мы, мол, трудящиеся честняги, пьем только в праздник, законы не задеваем. Липа оно все.

Воспитывать суются: не пейте, товарищ Орлов, не хулиганьте, товарищ Орлов, не выражайтесь… Ну пьет Орлов, ну и кому какое дело? На свои пьет, горбом заробленные, не ворованные. Имеет право. Лечиться заставили, будто Орлов алкаш конченый. В больницу дожили, сколь лекарства извели. А он, как из больницы выпустили, сразу назло всем одеколону налакался — нате, грош цена вашему лечению.

Верно, иной раз по пьянке «выступает». Характер такой. Понять человека надо, а не придираться. Или: «Товарищ Орлов, вы нецензурно ругаетесь в присутствии несовершеннолетних», — да нонешние несовершеннолетние поболе нас знают, сами матом кроют. Откуда научаются? До этого Орлову нету делов. Пускай учителя лучше воспитывают, им за то деньги платят. А Орлова нечего, воспитанный он и без вас. Что, уж и слова не скажи, да? Если бы ругаться — преступление, то за мат в тюрягу сажали бы. Не сажают — значит, можно. Все ругаются. Не все? Да пошли вы знаете куда…

Ну, прогулял. Или пришел на работу малость того… С кем не бывает, все прогуливают. Но другим сходит втихаря, а к нему придираются: «Нарушаете, товарищ Орлов, подводите родной коллектив!» А плевал на ваш коллектив. Может, потому и прогулял, что никто не хочет понять человека. Жена, и та… Она ж обязана верным другом быть во всем. Взял ее с девчонкой от первого мужа, чужого ребенка кормил — ценить должна. Когда и облаял под пьяну руку, так промежду мужем и женой всяко бывает. Ведь она, змея, чего вытворяет! Бутылку недопитую оставить нельзя, заберет, спрячет. Вот и скандал. А кто виноват? Припугнешь — отдаст, и в водку отравы сыпанет, чтоб муж сразу отключился, сама идет шляться черт знает где. Что ж, и не проучи ее? За такое убить мало.

Сыну пятнадцатый год, он должен отца уважать, слушаться. Так нет, на улицу смыться норовит. Без спросу в инструментах роется, того гляди, чего сломает или потеряет. Распустили пацанов, родители им уже не указ.

Вот так, все одно к одному. Эх, люди!..

Тяжко жил Николай Орлов в свои зрелые сорок лет. Говорят, в сухих бесплодных пустынях над песками всплывают миражи ярче однообразно желтых барханов. И в безынтересных буднях пьяниц, в опустошенной выпивками душе рождаются причудливые угрюмые подозрения… Призрак обиды — больше и больнее самой обиды, мираж собственной правоты разбухает и заслоняет правду бытия.

Тяжко жил Орлов.

 

На границе

Три года срочной службы сержанта Александра Харлова протекли на восточной границе. Близ заставы текла река, впадала в озеро Ханка. Речка-то не бог весть какая солидная, а — рубеж, разделяет, можно сказать, два мира, два совсем различных образа жизни: граница как раз посредине реки, на левом берегу земля наша, на правом — соседней державы. Без бинокля хорошо видны их поля, поселок, на лугу скот пасется, вдали виднеются трубы города. Народ на той стороне работящий, только порядки чудные. Все больше вручную вкалывают, машин мало. А то ребятишек-школьников ведет учитель поближе к границе на урок военного дела. Пацанята маршируют, деревянными винтовками размахивают и кричат по-своему, а учитель громче всех.

Однако стрельбы или налетов с их стороны на заставу не было. Вот нарушения границы время от времени случались, обычно по ночам. Сигнал боевой тревоги подымал заставу «в ружье», и сержант Харлов с бойцами выбегал в ночь, во тьму, каждый раз жгуче негодуя: как они посмели!

Довелось однажды Саше Харлову обнаружить и ухищренное нарушение, продуманное. Было раннее ненастное утро. С озера дул холодный ветер, стегал дождем по брезенту плащей. Погодка — добрый хозяин собаку из дома не выгонит. Но неприкосновенность границы надо хранить всегда, в ясный день и в штормливую ночь, надо видеть сквозь ливень, слышать сквозь ветер.

Они шли вдвоем с сержантом Навриковым вдоль берега реки, всматривались, вслушивались. И увидел Харлов: на контрольной полосе след кабана. Неразумному зверю человеческие законы неведомы, гуляет где захочет. Но этот кабан гулял не по звериному, подозрительно ковылял в нашу сторону: копыта глубоко увязали в размокшей земле, а над каждым следком — по странной лунке… и нет борозды от кабаньего брюха. Нарушитель! Харлов вскинул ракетницу, в дождливую хмурь взлетела огненная дуга. Очень хотелось Саше Харлову самому догнать нарушителя, задержать, спросить бы: как посмел? кто он? Но на границе у каждого свои обязанности, свой пост. Тревога объявлена, на задержание идет поисковая группа. Догнали в кустарнике, взяли без сопротивления.

За три года Сашиной службы ни одна живая душа не проникла тайно в глубь нашей территории. Нарушителей неизменно передавали пограничникам той стороны. И тогда комсорг заставы сержант Харлов даже немножко сочувствовал этим беднягам. Настоящих шпионов так и не пришлось ему видеть, рубеж переступали очень бедные, почти нищие мужики, крестьяне. Пытались накосить сена на речном островке — у них пастбища скудные. Норовили закинуть сеть за чертой границы: «Наша рыба к вам ушла», — и в самом деле, на их стороне река мелкая. С серпами ночыо ползли к колхозным полям украсть хоть малость пшеницы — голодно живется на той стороне. Даже тот, что приладил на руки-ноги кабаньи копыта, оказался крестьянским парнем, бежавшим от нужды и репрессий. Плакал, когда вели к мосту передавать его на родину. И думал Харлов: «Не от хорошей жизни сунулись на советский берег. Было б им спокойное, сытое житье, не лезли бы воровать, да еще через государственную границу. Ведь трудяги они, всякую работу бегом исполняют, не волынят…»

Солдат всегда при деле. Наряды, патрулирование, концерты самодеятельности, учеба, помощь колхозникам в страду — проходят недели, бегут месяцы, пролетает незаметно срок службы. Сверстники толкуют, кто куда намерен после увольнения в запас. Парни настоящие — крепкие, смелые, дисциплинированные, таким орлам любая дорога сама под ноги ляжет, знай выбирай, которая по нраву.

Сержант Харлов так для себя рассудил: служба пограничная нравилась, опыт за три года накопился, — что ж, пропадать опыту? Вся стать после службы в милицию пойти. Нарушителей всяких и у нас хватает, их тоже надо задерживать, обезоруживать, защищать от них людей.

Решил Харлов — и сделал: стал милиционером. Поступил на заочное отделение Свердловского юридического института. Закончил, присвоили офицерские звездочки. В городе Алапаевске служил, в новой службе опыта набирался. Потом перевели в пригородное, возле Нижнего Тагила, село Петрокаменское, начальником отделения милиции.

Урал — середина государства, а служба у капитана милиции Харлова посложнее, чем, бывало, у младшего сержанта на границе. В подчинении-рядовые, сержанты, офицеры. В селе центральная усадьба большого совхоза, филиал мебельной фирмы. Народ здесь трудолюбивый, да в семье не без урода… Совсем рядом, полчаса на автобусе, многолюдный промышленный город Нижний Тагил. В дни посевной и уборочной наезжают сотни разного люда помогать селянам, и кое-кто из помощников, оторвавшись от семьи, от цехового коллектива, не прочь выпить, гульнуть между делом.

Для милиции тоже страдные дни настают. Добро, что в страду не до гулянок, — весной и осенью в селе на спиртное запрет. На всю округу один специализированный винный ларек действует в ограниченные часы, а одну «горячую точку» легче держать под контролем, чем десяток. Подкатит грузовик, водитель по-быстрому к ларьку, тут ему козыряет сержант ГАИ: «Здравствуйте, предъявите путевку. Десять верст гнали машину за бутылкой, горючее жгли? Придется…» и так далее. На другой раз водитель захочет выпить, да и раздумает, перебьется квасом.

И профилактику Харлов не упускал, сотрудников на то нацеливал.

— Знаю, что у всех дел много, знаю. Так вот, чтоб меньше их было, уголовных и всяких, профилактикой вплотную надо заняться. Чтоб каждый беседы проводил, ясно? Каждый! В клубе перед началом кино. В школе с ребятами. С родителями тоже. Примеры из нашей жизни приводите, которые их касаемы, слушать будут охотнее. Главное, молодежь настраивайте на порядочность, на трезвость.

Пьяницы, вот проблема номер один. Никакая их профилактика не берет: при личной беседе врут что ни попадя, а у самих бутылка на уме. Типы они, конечно, несчастные, больные. Но вред их велик, а исправительных мер мало. На принудительное лечение в профилакторий? Во-первых, путевки туда дефицитны. Во-вторых, медкомиссия алкоголику — будто в космос его отправляют, и надо везти в город, сидеть с ним в поликлинике в очередях, чтоб сдал анализы, а он артачится, ловчит в магазин смыться. Тунеядствует, да еще и орет: имею право по закону четыре месяца… Почему закон позволяет целых четыре месяца бездельничать? Кому это нужно? И вспоминал Харлов свою сержантскую бытность. То ли дело на границе! Зарубежный нарушитель понимал незаконность своего шага. Наш нарушитель нахален, орет о своих правах и не с голоду пропадает — от пьянства.

Проблем множество. Все же Александр Иванович Харлов не жалел, что выбрал милицейскую дорогу. Он и сейчас служит как бы на границе — на грани добра и зла. И на этой вот нечеткой контрольной полосе, при выучке пограничной, при опыте комсомольской работы принесет людям больше пользы, чем где-либо. Приносить пользу людям, разве пе в этом смысл жизни? Все правильно.

 

Память о добром слове

Суровый с виду, угрюмоватый парень сказал ей когда-то: «Люблю тебя больше жизни…»

Раньше она была замужем — остались в памяти горечь разбитого семейного очага, и дочь, и еще недоверие к словам. Но это «люблю больше жизни» было сказано искренне, тут она не могла ошибиться и не хотела. Такого никто еще ей не говорил. И она долго помнила. И сейчас помнит. Много других, грубых, обидных слов простила в память о той ласке…

Нет, не всегда он так безобразно пил. Первые годы, лет пять, Катя была почти счастлива. Она опытная медсестра, квартира их трехкомнатная рядом с больницей, отопление от больничной кочегарки, огородик свой. У Николая ходовые, всюду нужные профессии; слесарь, шофер, тракторист, сварщик, токарь. Хотелось бы, чтоб он относился подушевнее к приемной дочери, девочке четыре годика, все понимает, угадывает, равнодушие отчима гасит в ней искорку детского дружелюбия. Но чужого ребенка ласкать не прикажешь, не упросишь.

Родился сын, их общий, обоим родной. Все равно Николай не выглядел счастливым отцом. Такой уж, видно, характер. Рос он в семье многодетной, что в наше время и редкость, рос при нехватках постоянных, даже ели не каждый день досыта. Отец тоже неласков был, заботами обремененный, частыми выпивками надломленный. Семейная суровость передалась и Николаю.

Но умел же он прошептать задушевно: «Люблю больше жизни». Значит, под суровостью внешней есть тихая нежность…

Правда, он вспыльчив, как чуть не угодила — взрывается окриком, нет чтобы ровненько сказать. На слово невоздержан, способен выругаться грязно. Словно не понимает, какая это ей обида, ему унижение. «С детства всяких слов наслышался, не считает их бранными», — оправдывала Катя мужа. Многие, порой и женщины, в обычный разговор смачно, походя, вплетают постыдные слова при всех, при детях тоже. Привыкли, не замечают. И приучают детей. Сделай замечание — посмеются только. Если бы хоть штраф брали: за слово пятерку отдай и не греши…

У Кати характер ровный, выдержанный, старается вспышки мужнины своей заботой сгладить. Ему тоже ведь не сладко от резкого нрава. Выпьет в праздник либо в гостях, сгрубит, и наутро стыдно, повинится. Катя прощает. Надеется:, при спокойной жизни утишится характер его.

Ей говорили:

— У мужика твово золотые руки. — И Катя гордилась мужниными руками. Ведь, когда хвалят мужа, отсвет хвалы падает и на жену.

— Чудной, однако, право слово. Швейную машинку наладил — любо-дорого, я ему, конешным делом, трешку в благодарность, и что ты думаешь? — не взял! Мол, не за халтурку взялся, а потому как при вашем семействе без машинки нельзя.

И опять гордилась — его бескорыстием. Доброта дороже трешки.

Но какой же мелкий выжига изобрел пословицу: «Из спасиба не шубу шить»? Так и видится хитрая рожа, жадненький блеск в прищуре заплывших жиром глаз… Наверно, кости того остроумца-крохобора давно сгнили, а пословица его все ползает между людьми. Вроде в шутку, а с намеком: из спасибо не шубу шить, так что гони рублик, трешку, пятерку.

Приходит по вызову слесарь домоуправления в рабочее его время исправить умывальный кран, и хозяйка того крана говорит слесарю спасибо, а он ей с ухмылочкой напомнит пословицу — вот и рублевка в карман сверх его зарплаты, нз чужой зарплаты.

Незаметно обе стороны, заказчик и исполнитель, так к этой пакости приучились, что в норму вошло. Каждый хочет быть добрым к умельцу, по-купечески щедрым, этакая русская широкая натура. Летят рубли, трешки, пятерки, а больше всеро их оседает в выручке винных магазинов — куда еще халтурку тратить.

Николай вот поначалу не брал платы за рукомесло, и всех очень это удивляло: как же так, за спасибо-то? Но умудренные граждане против бескорыстия придумали средство. Выпивка — «благодарность» ненаказуемая, не обидная, всякий примет. Сколько «золотых рук» ослабло, задрожало похмельной тряской от «благодарности» такой.

Все еще гордилась Катя, слыша от соседки:

— Часы в город возила, в мастерскую, и без толку. Николай твой пять минут поковырял в них чегой-то, и пошли как миленькие! Золотые руки у мужика, ей богу! — Потом соседка добавляла как бы между прочим: — Пятерку стребовал… — намек: «Сегодня вечером поберегись, Катерина».

И как не бывало гордости. Холодит страх перед пьяным ругателем, «калымная» пятерка неминуемо обернется скандалом. Не хотелось идти домой. Катя шла в больницу, виновато просила сотрудницу:

— Можно, сегодня я за тебя подежурю? Когда-нибудь ты меня подменишь. Ладно?

Долгую ночь проводила в думах, предвидя утром хриплый голос: «Где шлялась, с-собака?!» Тратятся в нервотрепках цветущие годы женщины — жены и матери, подрастают дети, приучаясь безропотно терпеть зло. Терпение — ради чего? Прежде надежда теплилась, что как-нибудь все образуется само собой, уладится, постарше Николай будет поумнее. Теперь и надежды не стало. Водка — враг подлый, а подлость всегда на чужом терпении держится. Не спасти ей мужа, только себя и детей измучит. Надо расстаться.

Но когда та же водка развела их было, Катя остро, до слез пожалела мужа: к тому времени больше десяти лет прожили под одной крышей, а как прожили — все это отступило, обиды не то чтоб забылись, а не до них сейчас, и опять вспыхнуло в памяти «люблю тебя больше…» Орлова судили. За хулиганство. Катя понимала разумом, что осудили справедливо. Но сердцем — жалела и ничего с собой поделать не могла. Он «оттуда» писал записки, требовал курева, еды, и она ездила в город с передачами. Возродилась надежда: теперь-то он поймет, бросит пить.

Осудили его на полтора года. Не в колонию, а на стройки народного хозяйства. Получилось вроде как по вербовке, не настоящее наказание.

Жил Николай в общежитии, вместе с такими же за пьянки осужденными. Напрасно надеялась Катя, что изменится… Правда, семье передышка, за полтора года они с детьми как-то даже повеселели, поздоровели.

Вернулся, и опять все поломалось. Сменил работу. Еще сменил. Все ему не везло. Или организациям с ним не везло. Хвалили руки, сетовали на горло — много вина глотает, после на людей бросается. Разбирали на собраниях, в товарищеском суде. Наконец, увольняли. Проявляя гуманность — «по собственному желанию». После одного такого «собственного желания» Катя уговорила полечить нервы, ну и от водки бы заодно. Постаралась, в больницу местную положили. Оклемался малость и заругался. «Не хочу, я не алкаш». И напился. К той поре причина новая сыскалась, хмельной мозг по-своему изобретателен: неверная жена гуляет, и с кем! — с милицией. Точно пока не знает с кем, но догадывается, его не проведешь! Логика «железная»: с женой нелады, с милицией тоже нелады, значит, они заодно, спелись, гады. Лютовал: «Убью, отправлю в Зеленую рощу!» Зеленая роща — сельское кладбище.

Катя и в самом деле часто бывала в милиции. Активистка, общественница на селе и в коллективе, избрали ее возглавлять больничную дружину правопорядка. По вечерам вместе с сотрудницами дежурила в клубе, на улицах. Урезонивала чужих хулиганов, своего — не могла.

Между тем начальник сельского отделения милиции, присланный недавно из Алапаевска капитан Харлов, «закручивал гайки». Пропойцы, хулиганы, тунеядцы обижались: покою не дает «новая метла».

«Полусухой» закон в сезоны приписывали тому же чертову Харлову. Тревожил тунеядцев на дому, делать ему боле нечего. Все это Александр Иванович делал с добродушным выражением на лице, без крика и брани. Обидеться на него хорошенько — не получалось.

Орлов все же обиделся. И так в Петрокаменском не осталось, наверно, человека, на кого бы Орлов не обижался, а капитан Харлов докучал беседами, «воспитывал», черт его дери. Штрафовал за «выразительные» речи. В конце концов, согласовав вопрос с командиром больничной дружины, то есть с Катей, самолично отвез Орлова в город, на коечное лечение в наркологический стационар. Тут уж дурак поймет: Катерина гуляет с капитаном Харловым. Ну погоди! Бить предполагаемого разлучника нельзя, поскольку он капитан милиции. Обругать хотя бы, так ведь посадит на пятнадцать суток. Орлов отомстил тем, что всех перехитрил: давали таблетки от алкоголизма, а он таблетки под язык да потом и выплюнет. Больше месяца в больнице дурака валял. Выписку оттуда отпраздновал одеколонной пьянкой. Вот какая его месть!

 

Хмельная карусель

Дочь Таня, как заневестилась, ушла из опостылевшего дома замуж. Вроде удачно, совет да любовь у них с мужем. Живут в далеком городе. Думала Таня, что без нее, чужого ребенка, меньше будет попреков маме. Но попреков и без Тани хватало.

Ушла и Катя, кончилось ее терпение. Оставила Орлова одного в трехкомнатной больничной квартире, перебралась с сыном на частную — в тесноте, да не в обиде. Только обида пришла и сюда. Орлов такой разгром учинил, что хозяйка попросила Катю уйти.

— Не прогневайся, ступай куда в иное место, не то супружник твой избу разнесет.

Пришлось вернуться. Снова под одной крышей с Пьяницей и хулиганом, и рядом тринадцатилетний мальчик.

Семейное счастье кулаком не укрепить. И не от силы богатырской Орлов матом исходил — слабость свою тем прикрыть тужился.

Катя понимала, что этот человек, близкий ей когда-то, глубоко несчастен теперь, что тяжко ему барахтаться в недоверии, подозрениях, неприязни ко всем. Понимала, но не жалела, как прежде. Вызрела в ней ответная неприязнь. Им с сыном не удалось уйти, так пусть уходит он.

Улучила момент, когда за очередной дебош грозил ему административный арест, и уговорила уехать куда-нибудь, пусть на время. Страдающий похмельем, обиженный на всех, он дрожащей рукой накарябал расписку: «Я, Орлов Николай Федорович, даю настоящую расписку в том, что ухожу из дому и больше к ней в квартиру не вернусь, в чем и расписываюсь». Катя сомневалась, что он в самом деле уйдет — куда ему? И настояла на приписке: «В случае, если я буду скандалить, если я вновь вернусь в квартиру, вызывайте милицию». Ниже — подписи троих свидетелей-соседей.

Катя проявила такую волю к свободе, что Орлова злость брала. Он все истолковывал на свой лад, бранился, грозил. Но делал то, что она требовала, — свою волю он пропил. Вяло пытался что-то доказать, как-то жизнь починить, наладить. Но ничего уж не могло наладиться. Пришлось уволиться с последнего места работы. Расчет получил — жалкие рублишки. Обрадовался причине остаться: «Без денег далеко ли я уеду!»

А ей хотелось, чтоб далеко, подальше убрался. Все свои сбережения подсчитала — двести рублей.

— Мало. Дай хоть триста, — торговался он.

— Ты поезжай. Напишешь адрес, вышлю еще сотню.

Село Петрокаменское без сожаления расставалось с Орловым. Кореши-собутыльники тоже не рыдали — им все одно с кем пить. Лишь один из дружков принял близко к сердцу отъезд Орлова. У этого отзывчивого друга, в общем-то одинокого заурядного выпивохи, редкое, нестандартное было имя — Рюрик. При таком имени и фамилии не надо. По фамилии его редко и называли, разве что в милиции, для протокола.

Узнав за бутылкой, что Николай Орлов покидает постылое село Петрокаменское и что Катерина дает две сотни отступного, Рюрик ударил себя в грудь грязной ладонью и объявил, что поедет за другом в изгнание хоть на край света… а куда, собственно, Никола поедет? Вместе придумали куда: в краях амурских, на Зее-реке живет сестра Николая, можно к ней махнуть, ехать так ехать. Можно и поближе, в Свердловск, там завербоваться в тюменскую тайгу, где нет злой жены, а уж с медведями да комарами они уживутся. Или еще куда ехать? Ну, там видно будет.

Рюриком овладела муза дальних странствий, он тоже уволился, выписался, собрал скудные пожитки. Поскольку ждала их тайга, тюменская либо амурская, — уложил Рюрик в рюкзак сеть да ружье, свинченно-слепленное им из разных старых деталей. Будет чем в тайге промышлять рыбу и зверя.

Порою семейная жизнь странные являет нюансы. Когда Орлов уехал, Катя почувствовала себя такой освобожденной, такой счастливой — не жаль за такое двухсот рублей! Хватит, довольно с нее. В замужестве не повезло дважды, третьей попытки она не сделает. Есть долгожданный покой, есть сын, работа, уважение людей — разве этого мало? Без опасений, без страха входить в собственный дом — разве мало этого?

В те дни ей работалось легко. Врачи, нянечки, больные казались все такими добрыми, славными, хотелось и им сделать или сказать что-нибудь доброе. Как хорошо!

Они не доехали до Амура. Ни в тюменскую тайгу, ни до Свердловска не доехали. Пути их было всего полчаса, до Нижнего Тагила. Тут живут сестры, мать Николая… И вообще, тайга не уйдет.

…Очнулись через неделю. Деньги кончились. Черт знает как быстро кончаются деньги! Родне их долгоиграющая пьянка осточертела. Рюрика просто вытурили, Николая пока терпят, но того гляди, попрут вон… Надо сматываться. Куда? На какие гроши? На опохмелку-то еле наскребли. Но «освежились» — ободрились, умная мысль пришла: жена-то, змея подколодная, обещала триста, дала двести. Во всем обхитрить норовит! Надо стребовать остальную сотню.

У Кати сидели гостьи, две дочкиных подружки — теперь можно без опасений зайти к тете Кате, расспросить, что пишет Татьяна, как она там, в дальнем городе, не собирается ли приехать.

И вот заявился хмельной Орлов — то ли гость, то ли хозяин здесь. Повадка-то куда как хозяйская: требует себе пожрать, а девчонкам велел уматывать. Катя быстренько собрала ужин, а сама в коридор, надела пальто…

— Куда? А ну садись, разговор есть.

— Я за милицией. Вот твоя расписка: «…если я вновь вернусь в квартиру, вызывайте милицию».

Не вышло разговора. Катя отдала ему сто рублей. Он уехал. Но знала Катя, что недолгой будет передышка… Господи, когда это кончится?!

 

Кончилось

23 января Катя заступила дежурить в ночь. Обошла больных, раздала лекарства. Затихали в палатах голоса, больные погружались в сон. Тепло, чисто, спокойно. Катя села к столику дежурных, задумалась.

Орлова нет в селе, но ощущение свободы не возвращалось к ней. Надолго ли хватит ему сотни рублей? И все начнется сначала. Но по-прежнему жить она не могла, не хотела. Она вышла на крыльцо больницы. Ночь не по-январски теплая. В поле ночная тишина.

Окна ее квартиры светятся, Олег дома. Сбегать бы на минутку, глянуть, поужинал ли сын. Да не оставишь больницу.

Спит больница. В углу прикорнула ночная нянечка. Дежурная сестра спать не должна, она здесь сейчас за всех, за все в ответе.

Из женской палаты стон слышен. Зашла.

— Клава, ты что?

— Болит, Екатерина Тимофеевна, покою не дает.

— Таблетки тебе такие хорошие прописаны, боль уймется. Спи, Клава, спи.

Когда же уймется боль медсестры Екатерины Тимофеевны?

Олег в десятом часу вечера вернулся домой от товарища. Ступил в коридор и сразу понял: отец здесь. Пахло табаком, перегаром, чем-то жженым. Ладно еще, что мама на дежурстве, а то опять началось бы… Олег хотел проскользнуть в свою комнату. Но вспыхнул свет. Отец хмелен, как всегда. В руках у него ружье…

— Где мать?

— Дежурит.

— Та-ак. Стой, ты куда? Сядь. Видишь ружье? Заряжено. Понюхай, чем пахнет, — поднес к лицу сына стволы. Из двух черных отверстий пахло железом, ржавчиной.

Отец сел на диван, положил двустволку на колени. Лицо с оттенком серым, как у покойника. От носа — две брюзгливые складки. Глаза угрюмые, вечно недовольные. На столе две бутылки коньяка. Одна не распечатана, вторая недопита.

— Ее убью, — бормотал отец. — Потом себя убью. Милиция сунется — перестреляю.

Был он не очень пьян, но дик больше обычного. Олегу стало противно, страшно, хотел уйти, не видеть серого лица, одичалых глаз…

— Куда?! — встрепенулось ружье.

— К себе. Спать хочу.

— А, ну иди. Ложись спать. И чтоб ни звука, понял! А то я выстрелить могу.

Плеснул коньяка в стакан, выпил. Лег на диван. Ружье в руках, стволы в дверь глядят. Олег под прицелом черных ружейных зрачков прошел в свою комнату, прикрыл дверь. Лег. Как предупредить маму, чтоб домой не вздумала зайти? Убьет ведь! Может, допьет коньяк — уснет, и тогда надо бежать, сказать маме. Олег прислушался. В комнате молчание. Уснул отец, можно идти? Олег поднялся, приоткрыл дверь — на диване шевельнулись стволы… Не спит. Караулит. Надо выждать…

Ночь глубокая, тьма. Даже собаки на селе не лают, спят. Олег дремал. Привиделось ему недоброе что-то: черные ружейные зрачки следят, ищут… серые лица, опасность, жуть… Проснулся. Так это сон был? Но там, за дверью, наяву черные зрачки ружья… Там тихо. За окном темнота. От форточки веет холодком. Эх, как сразу не догадался!

Олег влез на подоконник, протиснулся в форточку. Как был раздетый, побежал к больнице.

Орлов пробудился от скрипа дверного;

— А? Кто? Олег? Ты куда?

— В школу пора.

— A-а. Рано еще, спи.

— Поспишь тут…

Сын оделся, выбежал на улицу. Орлов, таясь за косяком окна, проводил его взглядом: в школу бежит, не в больницу. Скоро с дежурства придет Катя.

Налил коньяку, выпил. Взвел ружейные курки. Сперва ее, потом себя… Как оно будет? Приставил дула к груди, налег. Дотянуться, нажать курок, и все, хана… Представил себя вот здесь, на полу, в крови. Сладкая жалость к себе томила, выдавливала слезу. Горько будет каяться село Петрокаменское, что погиб Николай Орлов во цвете лет, не понятый черствыми людьми, затравленный милицией, женою преданный…

Некоторое время смаковал трагическую картину. Железо стволов неприятно давило в грудь, отвел ружье: не время стрелять в себя. Сперва жену. Налил еще в стакан. Сейчас придет Катя.

Она дозвонилась наконец деверю, брату мужа, тоже петрокаменцу.

— Павел, скорей приходи, Николай пьян, ружье у него откуда-то, грозит меня убить!

Ответил, зевая:

— Давно грозит, да по пьянке же. Стращает, ничего не сделает. А я куда ночью-то пойду… Ты ведь его не очень боишься.

Неправда, она боялась! Очень, как никогда прежде. Орлов в тупике: деньги пропиты, еще взять негде, деваться некуда. При нем заряженное ружье, и сам он заряжен коньяком и безысходностью. Что же делать ей?

Хорошо, что Олег ушел из дома, она видела в окно. Ночью умоляла: «Не ходи домой, сынок, останься здесь, страшно мне за тебя». Ответил, как взрослый: «Я должен вернуться. А то он догадается, что предупредил тебя. В больницу с ружьем заявится, наделает тут делов. Успокойся, мама, он меня не тронет».

Сын в безопасности. А ей-то что делать? Скоро рассвет. Надо звонить в милицию.

Светало. Улицы еще безлюдны, но над избами кое-где белыми кошачьими хвостами поднялись дымки — рачительные хозяйки печи растапливают.

Милицейская машина мчалась в сторону больницы.

— Откуда у Орлова ружье? — вслух размышлял капитан Харлов. — Не было у него никакого ружья. Уж при его-то агрессивности сколько раз стрельбой грозил бы. Может, ошибся парнишка?

— Он говорит, сам видел двустволку, — ответил младший лейтенант Володя Лиханов.

— Давайте-ка уточним, вправду ли нам его вооруженного брать придется. В Тагил они ездили с Рюриком… — капитан обернулся к шоферу: — Знаешь, где Рюрик живет?

— Кто ж его не знает.

— Давай к нему.

Встрепанный, со вчерашнего «не просохший» Рюрик долго не мог сообразить:

— Кто с ружьем, кого убил? Не убил еще? Тогда пошто меня разбудили?

Когда дошло, разволновался:

— Так то ж мое ружье-то! Ага, я собирался в тайгу, на медведей… Мы шмутки в Тагиле оставили, и ружье в моем рюкзаке осталось. Видно, Колька забрал его. Дорогие товарищи милиция, я с вами поеду! Я ж виноватый буду, если Колька сдуру натворит чего. Он мне лучший друг, сам ружье отдаст, вот увидите.

— Что ж, поедем, — согласился Харлов. — Исполни в кои-то веки свой гражданский долг.

Рюрик втиснулся на заднее сиденье между младшими лейтенантами Лихановым и Кузовниковым. В милицейской машине, перебивая бензиновый запах, воцарился перегар «разливухи». Рюрик ерзал, сокрушался, обещал один отобрать у лучшего друга ружье.

— Почему хранил незарегистрированное ружье?

— Да разве оно ружье? На медведя, конечно, сойдет, а милиции показать совестно: из утиля на соплях слеплено. Но сейчас будет порядок. Главное, не волнуйтесь, товарищ Харлов, потому что я с вами…

— Лучше бы твое ружье было с нами, а вы с Орловым в тайге.

— Сейчас я сам ружье вам в наилучшем виде…

— Самовольно не лезь, мою команду слушай.

Машину оставили на дворе. Возле больницы ждала их Екатерина Тимофеевна в белом халате, пальто внакидку.

— Там он… Спит, наверное. Вот ключи, возьмите.

В доме тьма и тишина. Капитан еще раз проинструктировал группу задержания. Кузовникову велел наблюдать за соседней половиной дома, чтоб никто не вышел в тамбур орловской квартиры. Капитан крикнул несколько раз:

— Орлов! Вы меня слышите? Я капитан Харлов. Откройте дверь, выбросьте оружие!

Дом молчал.

— Ну-ка, я, — Рюрик стукнул в дверь кулаком, возопил хрипло: — Никола, друг! Это я, Рюрик. Слушай, отдай мое ружье. Срочно надо! Открой, Коля, это я,

Володя Лиханов зашептал Харлову:

— Товарищ капитан, разрешите мне Орлова брать.

— Нет, я сам.

— Почему, Александр Иванович? Не доверяете, да?

Капитану понятна была горячность Володи, ведь и сам когда-то сержантом на границе…

— Товарищ капитан, должны же мы овладевать приемами…

— Хорошо, готовься. Я рядом буду. Но смотри, осторожнее!

Поорав еще немного, Рюрик изрек тоном специалиста:

— Дрыхнет. Две бутылки — штука мощная. Заглотил и спит.

— Или затаился, — сказал Харлов.

— Не-е, дрыхнет он. Товарищ Харлов, дай ключ, я отопру, зайду, и будет полный порядок.

— Отопри, но сам за дверью стой.

Рюрик повернул ключ, рванул дверь. Напахнуло домашним теплом, застоялым табачным дымом. И — ни звука. Лиханов, готовясь к броску, подался вперед, заглянул в коридор…

…Тьма полыхнула; грянула, что-то горячо ударило в лицо… Харлов подхватил Володю. Рюрик захлопнул дверь и мимо них выскочил из тамбура.

Харлов отнес Володю за крыльцо, где безопаснее, приложил горсть снега к его окровавленному лицу.

— Ты живой? Скажи что-нибудь, Володя!

Лиханов очнулся, застонал. С помощью Харлова поднялся на ноги.

— Жив! Идти можешь?

Зажимая ладонью лицо, он кивнул. Подбежал к ним шофер.

— В больницу его, — приказал Харлов. — Сообщи о ранении в город. Держись, Володя!

Тот опять кивнул, говорить он не мог.

Харлов вытер снегом окровавленные руки. Вот тебе и «из утиля ружье слеплено»!.. Понадеялись, что спит, да спиртное, как всегда, ненадежным оказалось союзником. Надо скорей разоружить преступника, пока он в доме, не на улице… Сколько там может быть патронов? Рюрик говорил, штук восемь. Выстрел дуплетом — минус два. Дверь держит под прицелом, надо брать со стороны огорода, проникнуть через окно.

Приказав Кузовникову глядеть в оба за выходом и за Рюриком, чтоб сидел в укрытии, Харлов обошел дом. Ага, вот почему не действует телефон: провода обрезаны. Хмелен приехал вчера Орлов, но пакостное дело свое готовил предусмотрительно… Капитан повернул за угол. Вот окно.

И увидел в окне Орлова. Запершись в доме, где прожил много лет, преступник метался по комнатам, выглядывал — с какой стороны придет конец его пьяной и злой свободе? Приник к стеклу, глядит. Серое тяжелое лицо, зеленый свитер, ружье в руке…

— Хватит чудить, Орлов. Брось ружье в форточку, выходи, — как мог спокойнее сказал Харлов.

Орлов вздрогнул, напрягся, уставился на противника. Секунду-другую молчали, глаза в глаза. Не видя против себя пистолетного дула, Орлов и сам прислонил ружье к подоконнику рядом с собой.

— Харлов, я тебя узнал. — Он криво усмехнулся и полез на подоконник. — Не бойся, убивать тебя не стану. Я себя убью. Только сперва жену мою сюда доставь, говорить с ней буду. В последний раз говорить…

— Почему в последний? Успеешь, наговоришься. Давай выбрасывай оружие.

Из-за угла позвали:

— Товарищ капитан, идите сюда.

Шофер доложил:

— Из города ответили, что выехала опергруппа, велели ждать, отвлекать внимание преступника.

— Ясно. Как Володя?

— Пуля пробила нижнюю челюсть слева. Екатерина Тимофеевна оказала первую помощь, врача вызвала. Сейчас в город на «скорой» отправят. Володя молодцом держится, но говорить не может.

— Плохо. Но я думал, хуже. Смотри, чтоб в опасную зону ни одного постороннего! Рюрика домой гони, без него мороки хватает.

Из окна за углом слышалось:

— Капитан, ты где?

Харлов нужен был сейчас Орлову, очень нужен. Сквозь дурман многодневного запоя до сознания доходило: кого-то подстрелил из этих, из милицейских. Значит, в тюрягу упрячут? Ну нет, он им не дастся, он им докажет… Ружье заряжено, оба ствола. Пальнуть в себя недолго. Но сперва скажет им такое, важное…

— Иди сюда, Харлов, не бойся, зла на тебя не держу!

— Злиться на себя надо, вон какую кашу заварил.

Сжимая в кармане пистолет, капитан приблизился к окну: из города приказ — отвлекать преступника.

— Я себя убью. Позови мне жену, Харлов, — однообразно клянчил Орлов. Он все вспоминал, что же хотел сказать такое, важное? На язык лезло все не то, не то… Выходит, нечего сказать? Выходит, за сорок лет жизни Орлова Николая Федоровича не оказалось ничего важного, о чем поведать перед близкой смертью? Не мог же он признаться себе, что и нужный разговор сейчас, и припоминание важного — ложь, уловка. Что тянет он, оттягивает мерзкую минуту, когда по замыслу наставит в грудь себе ружейные стволы и… струсит.

Капитану тошным было это ожидание, канительный торг: «Позови жену». — «Сначала брось ружье». Но Харлов уговаривал, убеждал, советовал — знал: любая малость может толкнуть одурелого, испуганного своим выстрелом Орлова на дикую глупость.

Обостренным слухом капитан уловил отдаленный скрип снега. Из-за угла показался оперативник, дал отмашку рукой: готовься, будем брать. Насторожился и Орлов, отошел от форточки в дом. Отмашка оперативника: начали!

— Орлов, не валяй дурака! — Харлов подбежал к окну, выстрелил дважды вверх. В доме — ответный хлопок пистолета. Харлов видел, как Орлов, ошарашенный выстрелами с двух сторон, замешкался, промедлил схватить ружье, и оно уже в руках подполковника Самойлова… Все!

…И все, и не надо стрелять в себя. Орлов обмяк. Даже легче стало. Щелкнули наручники.

В землисто-серое лицо въелась гримаса обиженной неприязни. Брюзгливые складки у рта неизгладимо глубоки. Взгляд исподлобья уклончив и колок. Против Орлова сидит очередной враг — следователь прокуратуры. Орлов отвечает на вопросы раздраженно, иногда с привычным матерком.

Папка с материалами уголовного дела. Показания потерпевших, свидетелей. И все там специально против Орлова подстроено, чтоб его надольше засадить. Следователь нарочно собрал показания одних лишь врагов, которые неведомо за что взъелись на смирного человека. Враги, жена в первую очередь, подговорили всех охаять Орлова: руководителей предприятий, где он числился, сотрудников милиции и больницы, соседей, знакомых. Сына и то настроили против отца, ну не гады ли, как тут не выругаться. Следователь все это вранье подшил в дело, ему лишь бы засадить.

А следователь только что вернулся из села Петро-каменского. Стараясь полнее раскрыть личность преступника, он многих опросил: не вспомнят ли в характере Орлова добрые, здравые черты? Не может же быть, чтоб в человеке гнездилось одно только плохое.

Многие, жена в первую очередь, припомнили, что действительно были у Орлова когда-то прежде золотые руки…

 

Утрата

Мне уже довелось однажды присутствовать на процессе, который вела судья Людмила Никифоровна Руденко. Тогда перед нею лежал громоздкий том следственных материалов — слушалось дело о тяжком уголовном преступлении. Тягостным был и сам процесс: соучастник и единственный очевидец преступления давал показания, обличавшие его собственного отца. Парень мучился, слова не шли у него с языка, мямлил тихо и неразборчиво, надолго замолкал. Процесс был выездной, показательный, людей пришло много, в зале шелестели нетерпеливые шорохи, шепоты, зал терял терпение. А судья… Тогда я, помню, уважительно удивлялся: что за железная выдержка у нее, молодой женщины, хотя, правда, с солидным юридическим стажем. Быстро отыскав в пухлом томе нужный лист дела, она зачитывала выдержки из прежних показаний подсудимых, как бы помогая родиться трудному признанию…

То было почти два года назад, и вспомнилось мне давнее дело потому, что на этот раз Людмила Никифоровна положила передо мной тоненькую, словно пустую, папку с очередным рассмотренным делом.

— Это не уголовное, гражданское, — пояснила она. — Здесь заявление истца, акт обследования, характеристики, вот и все.

И добавила:

— Однако после этого процесса мне и заседателям плохо спалось.

Вот как! Судья Руденко спокойно разговаривает с убийцами — и теряет покой от чьей-то «гражданской» беды, о которой рассказывает вот эта тонкая папка…

Каждая подобная история начинается, конечно же, задолго до того, как появляется такая папка с «делом». Вот и эта семейная драма начиналась лет восемь назад. Начиналась вкрадчиво, незаметно для постороннего глаза, исподволь росла, набирала злую силу. Постепенно обострялась. И уже не утаить ее стало в семейном мешке. Тревожные волны неблагополучия расходились все дальше, словно круги на воде от брошенного камня, и сперва ближайшие соседи покачивали головами, потом старушки на скамеечке у подъезда… Наконец докатилась волна и до мест работы. Тогда и появился первый письменный документ. Он не войдет в судебную папку, но все-таки это был первый документ: администрация столовой, где работала жена, писала администрации автоколонны, где работал муж. Просили как-то повлиять в конце-то концов на шофера Гарифуллина Ханифа Гарифулловича, который плохо ведет себя в быту, пьянствует, на глазах у несовершеннолетних дочерей обижает и даже избивает жену Розу, а ведь Роза работает буфетчицей, каково ей перед клиентами, с си-няками-то! Недавно он так избил бедную женщину, что ей стыдно было появиться на работе, получился у нее прогул. Так вот, примите меры.

В автохозяйстве очень удивились: Гарифуллин пьет?! И бьет?! Вот на кого бы не подумали! Двадцать лег здесь шоферит, на работе всегда как штык, спиртного запаху от него не слыхано. Трудяга, безотказный, производственное задание перевыполняет, не раз были ему поощрения, денежные и всякие. Никому и в голову не приходило интересоваться его поведением в семье, да просто не верится… Но факты — вещь упрямая, а факты— жена в синяках. Не будет же администрация столовой врать. Да, неприятно…

Все подобные неприятности стекаются к шоферу Алексею Здору. Потому что он председатель товарищеского суда. Но, главное, потому еще, что дотошный, щепетильный в вопросах шоферской чести Здор не отмахнется, не отпишется, а обязательно вникнет в любое скверное дело, разберется, что к чему и какие этим неприятностям причины.

В свой выходной день Здор отправился на другой конец города в ту столовую, потолковать с авторами письма-жалобы. Выяснилось, что все как будто так, как написано в жалобе, однако и не совсем так. То есть синяки-то у Розы были, прогул тоже, но…

Привычная, проверенная логика: если у замужней женщины синяк под глазом, значит, муж виноват, кто же еще! Тем более что и сама она уверяет: он, муж, хулиган такой! Столовская администрация призналась, что пьяного мужа не видывали, а от жены спиртной запах слыхивали, унюхивали не раз, есть такой у Розы грех. Но опять же виноватили мужа: сам пьет и жену втягивает. И жалобу писали со слов Розы.

Тогда Алексей Дмитриевич пошел к Гарифуллиным домой. Кумушек на скамеечке у подъезда миновал: негоже расспросами на товарища тень наводить. А с самыми близкими соседями побеседовал. И единодушно ему ответили, что сам Ханиф ни при чем, пьяным его не видывали, худого слова не скажет никому, самостоятельный мужчина. А вот Роза, бывает, с работы идет шатаясь, на лестнице падала, ушибалась до синяков. Во-обще-то она бабочка славная была, да со временем все чаще вином ушибается и пошумливать стала, дома у них скандалы слышны, за девочками своими хуже приглядывает.

Выслушав соседей, Алексей Дмитриевич позвонил в квартиру Гарифуллиных. Ханиф был дома. Он уже знал о жалобе, встретил товарища невесело, но и глаз не прятал. В комнату провел, усадил.

— Разбираться пришел? Ну разбирайся давай. Жалоба на меня, так не меня спрашивай, старшая дочка дома, ее спрашивай.

— Неудобно детей в такие расспросы…

— Эх, друг, у нас вся жизнь неудобная стала, чего уж тут скрывать. Рая, иди сюда. Вот человек с работы моей ‘пришел. Скажи ему, как живем. Про маму, про меня. Скажи, дочка.

Девушка стояла у двери, опустив руки, потупясь. Когда о маме упомянул отец, брови дрогнули, плечи больше ссутулились.

— Она… ну, мама, когда пьяная приходит… она такое кричит, такое! Лучше бы вовсе не приходила.

— И часто?

Кивнула молча. Алексей Дмитриевич хотел еще рас-просить, но не смог: трудно ей говорить о матери. Здор посмотрел выразительно на Ханифа: отпусти ее.

— Ступай, дочка. Мы тут сами договорим.

Сидели они с глазу на глаз, два шофера, два товарища.

— Что же ты молчал, Ханиф? Столовские на тебя, видно, давно грешат, а ты молчишь.

— Что скажу? — качает головой Ханиф. — Тот не мужик, кто бегает против жены управу искать. Да и ведь двадцать лет вместе прожито…

В самом деле, далеко не каждый мужчина пойдет по разным инстанциям жаловаться на жену. И в прош-лом-то Роза хорошей была женой. Хозяйка расторопная, семью и дом опрятно содержала. По любви поженились, в согласии жили. Ханиф абсолютным трезвенником не был, в праздник или в компании позволял себе выпить стопку-другую. Но, уважая свою шоферскую работу, не перепивал, похмельем не маялся, с дурной головой за руль не садился. Словом, нормально жили. Радовались, когда родилась первая дочка. Потом вторая, опять радость в семье. Квартира устраивает, заработок у трудяги Ханифа достаточный. Подкопили, призаняли — купили «Запорожец», выезжали в погожие дни за город, пусть порезвятся девчонки на зеленой траве, дышат лесным воздухом.

Так вот, после всего доброго легко ли о жене горькую правду посторонним лицам открыть…

— Оно так, — кивнул Алексей. — Но ты пробовал с ней по-хорошему, как следует поговорить?

— А как следует? Человек вино больше себя, больше семьи полюбил — кто знает, как с ним говорить, чтоб остановился, оглянулся? Я не знаю. Много раз просил: подумай, Роза, о дочках, о себе подумай… Веришь ли, я даже рад, что на меня жалобу написали. Виноват я, нет ли, разберетесь, а беда моя, может, сдвинется с мертвой точки хоть в какую-нибудь сторону… Слушай, Алексей, будь другом, поговори сам с нею, с Розой.

Я уж не могу спокойные слова ей говорить. И приелись ей мои слова. Иной раз со стороны-то больше проку. Поговори с ней, а?

Алексей Здор уж много лет председателем товарищеского суда бессменно, всякие конфликты разбирал, разные беседы вел. Но попробуй найти подход к чужой жене, работнице другого совсем предприятия. Проще бы доложить своему парткому: мол, жалоба не подтвердилась.

Только Ханифу и его дочкам не станет легче от такого доклада…

— Ладно, поговорю.

И опять в ближайший свой выходной поехал Здор трамваем в столовую. Роза в тот день торговала овощами «на выходе», и встреча с ней произошла прямо на улице.

Водка метит своих рабов неряшливостью облика и поведения. Но бывают такие — счастливцами их не назовешь, а пожалуй, удачники, — которые при духовной ущербности сохраняют еще некоторое время внешнее благообразие. Роза Гарифуллина ничуть не походила на сбившуюся с пути. Трезвая, резвая, поворотливая, одета опрятно — женщина во цвете лет. Неудивительно, что столовское начальство поверило в легенду о пьяни-це-муже. Ну и как к ней подступиться с противоалкогольной беседой?

Алексей выждал, пока отойдут покупатели, сказал, кто он, откуда и зачем к ней пожаловал. Сказал, что Ханиф Гарифуллин опытный шофер и отличный товарищ, к тому же, как выяснилось, и семьянин примерный, и если бы сама Роза домашним уютом дорожила, так что помешало бы нм жить счастливо?

Роза не возмутилась, не послала непрошеного советчика подальше, смиренно выслушала. На мужа сваливать вину теперь уж не решалась. Но и свою вину признать ей не хотелось, старалась ее сгладить, приуменьшить, свести к пустяковой житейской мелочи. Ну да, иной раз и примет стопочку, так это же ради здоровья: попробуйте-ка сами вот так на улице в дождик и мороз… А стопочка согреет, от простуды убережет. Ханиф это понять не хочет и сердится, скандалит. Но раз уж все против Розы настроены, то ладно, пусть от простуды Роза зачахнет, а водкой согреваться больше не будет.

Время от времени подходили покупатели, разговор прерывался. Роза сноровисто взвешивала огурцы, помидоры, брала деньги, отсчитывала сдачу. Алексей подумал, что Ханиф, пожалуй, малость преувеличивает опасг ность, у Розы был временный «заскок». Но все правильно: лучше упредить беду в зачатке, чем потом хватать ее за пятки. С этого полуофициального свидания он шел с чувством облегчения: хоть малость помог товарищу.

Встретив Гарифуллина в диспетчерской, спросил, как дела. Ханиф сказал, что вроде получше стало, жена домой приходит в норме. Что ж, иной раз правильное слово «со стороны» убедительнее, чем внушение начальства или домашняя нервозная перепалка.

Однако недолго продолжалось улучшение. Алексей Здор еще несколько раз говорил с Розой, и один на один, и вместе со столовским активом. Но теперь беседы не приносили чувства удовлетворенности: Роза все больше сердилась, обижалась, плакала, что к ней все придираются, что муж настраивает против нее дочерей. Возвратясь домой нетрезвая, шумела, ругала дочерей и мужа. Иногда совсем не приходила ночевать. Уезжала к сестре, которая жалела бедную Розу, давала ей приют. На работе тоже жалели по-прежнему расторопную и старательную сотрудницу. Только перестали доверять ей выручку, а то после окажется недостача. Потом и вовсе пришлось перевести ее за нарушения разные из буфета в подсобницы. Она и здесь трудилась добросовестно. Но выпивки учащались. И проходили все более болезненно: то во дворе у всех окон на виду пустится приплясывать, хлопать в ладошки, то в столовой вдруг задрожит, показывает в окно: «За углом муж подстерегает с ножом, зарезать хочет!» Добравшись до квартиры, в горячке скандала, такие выкрикивала измышления, что муж зэ голову хватался, девочки убегали йа улицу, чтоб не слышать.

Ханиф обращался к участковому врачу: есть ведь такие места, где принудительно от пьянства лечат, пусть отвезут туда Розу. Врачиха пожала плечами: есть, говорят, такие места, но больше для мужчин, а для женщин на всю республику только два лечебно-трудовых профилактория, попробуй достать туда путевку.

Столовский профсоюз предлагал Розе амбулаторное лечение от винной беды. Она отказалась: еще чего! Пусть пьяницы лечатся, а она не пьяница.

Ханиф потерял наконец терпение. Надо было спасать хотя бы то, что еще можно спасти. Так появился первый лист гражданского судебного дела: заявление гр-на Гарифуллина X. Г. о лишении родительских прав его жены Гарифуллиной Р. Г.

Вникать в беду Гарифуллиных пришел уже не общественник Здор, а инспектор гороно Рухлинский,

В кабинете Степана Степановича Рухлинского вывешены диаграммы — наглядные показатели различных аспектов его «беспокойного хозяйства». В том числе и диаграмма случаев лишения родительских прав народными судами города за последние семь лет. Более ранние годы здесь не упомянуты, тогда эта проблема не казалась столь тревожной.

Если заглянуть еще дальше, в послевоенные годы, тогда отделы народного образования почти не сталкивались с такой ненормальностью — лишением родительских прав. Другое тогда, обратное явление преобладало— усыновление детей-сирот. Еще всего в обрез, и карточная система в стране, и каждый грамм хлеба взвешен, каждый рубль бережно сосчитан, а — усыновляли.

А за последние семь лет по городу Нижнему Тагилу в пять раз умножились случаи лишения родительских прав. И во всех этих поистине несчастных случаях непременной причиной — пьянство. Не только отцов, но и довольно часто пьянство матерей. Откуда, отчего такая напасть? Против голода выстояли — сытость не умеем переварить? Хотя бы эта несчастная Роза, с какой радости, с какого горя возлюбила бутылку больше мужа, больше дочерей?

В городе не ведется подробной статистики, сколько у нас «лишенцев» отцов, сколько матерей, где они работают, совсем ли не работают. Но если всмотреться в «женское» пьянство, то чаще втягиваются в питейный порок работницы торговой сети и общественного питания.

Говорит профсоюзный работник пищеторгаї

— У нас главный соблазн— близость, доступность спиртного. Бутылки стоят прямо на рабочем месте, при малейшем желании никуда ходить не надо. Вечером «с устатку», утром «после вчерашнего» — всегда «лечение» под рукой. Денег нет — сама себе поверит в кредит. Особенно подвержены хмельному самокредиту женщины с невысоким общим и профессиональным уровнем образования, с узким кругом жизненных интересов.

Но Роза работала не в магазине, а в столовой, где спиртным не торгуют, доступности к выпивке нет.

— Да как вам сказать… — вздыхает заведующая столовой. — Спиртным не торгуем, это строго запрещено. Но по вечерам, когда столовая уже закрыта, очень часто бывает обслуживание разных торжеств. Люди живут теперь денежно, торжествовать научились шикарно, многолюдно, всех гостей квартира не вмещает. Где же развернуться свадьбе, юбилею? Пишут заявки на аренду столовой. На месяцы вперед у нас вечера расписаны, заявлены. А что за свадьба без вина? Что за именины без пития? И так почему-то повелось, что заказчик вечера от щедрот своих обязательно дарит бутылку-дру-гую обслуживающему персоналу. Чтобы тоже выпили за здоровье или там за упокой. Похороны-то справляют тоже с размахом.

Что верно, то верно, завелся такой тороватый старокупеческий обычай. И каждый жених или юбиляр каким-то образом наслышан о неписаном обычае и не желает прослыть «куркулем», «жмотом». Бывает, что иной усопший, чьи поминки справляют в столовой, и умер-то от «злоупотребления», и родня его в принципе очень против пьянства, однако в знак благодарности за обслуживание дарит официанткам и поварихам вино — дарит шанс спиться тоже. Вот ведь какие каверзы проделывает с нами нынешнее благосостояние.

Роза Гарифуллина, все говорят, безотказной была работницей. Сколько званых вечеров она обслуживала, сколько приняла «в дар» вина… Да и как откажешься — обидишь щедрого человека. А коль приняла, так не в магазин же тащить обратно… Оправдать саму себя легко: «с устатку». Вечерняя бутылка сильнее дневной воспитательной работы профсоюза и администрации. Она, воспитательная работа, может, и полезна, да кто ее любит… А водка, конечно, жидкость вредная, но помогает забыть дневные неприятности.

Розу отстранили от обслуживания званых вечеров — не помогло. Убеждали, предупреждали — безуспешно. Ее уволили. Из семьи сама ушла, ей надоела нервотрепка, постоянное чувство вины.

Инспектору гороно Рухлинскому ничего не оставалось, как поддержать иск Ханифа Гарифуллина.

Лишение родительских прав — крайняя мера. Последнее средство спасти ребенка, когда не осталось надежды спасти взрослых.

В большинстве случаев суд вынужден лишать прав женщину, мать — «неблагополучные» отцы исчезают из семьи «по собственному желанию», от отцовских прав отрекаются добровольно, только алименты платят порой принудительно.

Но «неблагополучные» матери, едва дойдет до суда, всеми средствами — рыданиями, обещаниями, ложью — стремятся сохранить детей при себе: давно махнув рукой на обязанности, они не желают упускать многие права, предоставленные государством матери и ребенку.

На этот раз дело выглядело несколько необычно. Во-первых, лишения родительских прав требовал муж. В этом отношении дочерям «повезло», если можно говорить о везении при крушении семьи: девочки оставались с отцом, в отчем доме, из которого мама и так уже ушла.

Во-вторых, все свидетели, все единодушно давали показания в пользу истца, Ханифа Гарифуллина. Защищали Розу только две ее сестры, и то скорее из чувства родства, чем справедливости.

Акт инспектора гороно, характеристики с прежней и новой работы Розы тоже репутацию ее не украшали. Словом, все материалы подтверждали: муж прав в своих претензиях.

Но суд разбирался не в распрях мужа и жены, этим займется, если Гарифуллины сочтут нужным, другой суд — при бракоразводном процессе. А сейчас самое основное — что лучше для детей: мама, хоть и пьющая, или совсем без мамы? Больной этот вопрос не решить без самих девочек, как ни жаль их тревожить судебным расспросом.

Старшая дочь в ее семнадцать лет судит высшей мерой:

— Лучше обойдемся без матери, или пусть другая женщина матерью нам будет, чем так жить, как мы жили…

Суровые слова. А в глазах девушки копятся слезинки, вздрагивают губы — от обиды или от жалости к маме?

В зале тишина. Соседи, свидетели, в большинстве женщины, знают, что не от черствости родилось это отречение — от жажды покоя в доме. Вздыхают женщины, комкают платочки…

Спросили младшую, тринадцатилетнюю школьницу. В тишине зала еле слышен тонкий голосок:

— Мама меня не любит…

И — все. Девочка стояла и плакала. Не обвиняла, не упрекала маму. Только горечь, боль, несчастье: «Мама меня не любит…»

Плачут женщины в зале. Повлажнели глаза у заседателей. И сама Людмила Никифоровна, невозмутимая на процессах судья Руденко, с трудом отрывает взгляд от тонкой папки «дела».

Только один человек в зале хранит хладнокровие — ответчица Роза Гарифуллина. Все такая же аккуратная, чистенькая женщина, непохожая на виноватую, смотрела, слушала, отвечала на вопросы, подавала реплики, словно все это ее не очень-то касалось.

Квартира? Не нужна ей квартира. Дочери? Не хотят — как хотят, пусть с отцом живут. Но ей, Розе, пусть тогда отдадут автомашину. Люди в зале возмутились такой меной: дочерей — на машину! А она ничего постыдного в том не находила и все настаивала: отдайте машину, и никаких претензий больше не будет.

Такое ее поведение казалось странным, противоестественным: в конце концов не так уж и давно сделалась Роза рабыней выпивки, даже вот опрятность сохранила пока. Женщина в вполне приличной форме — когда успела утратить духовное содержание? Видно, не напрасно предупреждают врачи: женский алкоголизм протекает более злокачественно, чем мужской.

Суд лишил Розу родительских прав. А машину ей так и не «присудили». И это наконец вывело ее из состояния равнодушия, Роза обиделась, пообещала, уходя, что будет жаловаться «выше». Она ушла, не взглянув на мужа, на дочерей. Ушла, так и не поняв, что потеряла все, что наполняет смыслом жизнь женщины, и как она несчастна теперь.

А судье Людмиле Никифоровне Руденко плохо спалось в ту ночь, все помнились и жгли горькие слова девочки: «Мама меня не любит…»

 

Тринадцать полушубков

Зима выдалась не очень снежная, поэтому на городские площади снег привозили откуда-то на самосвалах, и молодые парни, наверное, студенты-художники, деловито командовали шоферам и бульдозеристам, куда снег сваливать, куда подгребать. Кое-где эти «дед-морозы скульпторы» уже воздвигали ледяные башни, вылепливали добродушных зверюшек. Ребятня азартно помогала им. Расторопные домоуправляющие устанавливали во дворах елки, в городские «производственные» запахи вливался тонкий смолистый лесной аромат, напоминая людям; до Нового года остались считанные деньки. И люди торопились, готовились.

В большом микрорайоне, примыкающем к сортировочной станции Смычка, подготовка к празднику шла полным ходом. Экономисты 18-й дистанции пути подсчитывали итоги уходящего года: прибылей в полтора раза больше, чем планировалось, сэкономлено эксплуатационных средств 6000 рублей, балльная оценка работы — стопроцентная. Довольны путейцы, хорошо с такими показателями встречать новогодие.

Молодежь 18-й дистанции решила отметить Новый год в Доме культуры имени Гагарина. Активисты составляли программу «Комсомольского огонька», участники самодеятельности репетировали праздничное выступление.

Для молодежного вечера требовались кое-какие расходы, и комсомольцы вышли на субботник по очистке путей — вот и деньги есть!

На ледяном корте микрорайона шли тренировки: юные хоккеисты готовились к состязаниям на приз «Золотая шайба».

Ребята из 70-го профтехучилища собирались устроить вечер у себя в общежитии. У них свой эстрадный ансамбль, будут танцы, конкурсы, сольные номера.

Драмкружковцы Дома культуры готовили пьесу «Приключения Снегурочки под Новый год»: глупый и зловредный волк — его играет десятиклассник Сережа Карлышев — все время пытается кого-нибудь обидеть, испортить праздничную радость, но сам попадает впросак. Худо приходится злому волку.

Если бы только в пьесах существовали злые и глупые волки!..

Декабрьская ночь убаюкивает кварталы микрорайона, и снежные башни на площадях, и не украшенные еще елочки во дворах. Давно погасли окна, спят улицы, отдыхают. Только от железнодорожных путей доносится лязг буферов, перестуки вагонных колес, по-ночному хрипловатые, сдержанные команды диспетчера из динамиков. Звезд не видно, серое небо роняет редкий снег. Два часа ночи.

Из подъезда пятиэтажного дома на улице Красных зорь появились три темные фигуры — в тишине чуть слышно скрипнула дверь, резко звякнуло о стену пустое ведро… Шепот с истерической хрипотцой:

— Тихо, т-ты!

Три темных пятна проплыли вдоль серой стены.

На улице светлее, чем во дворе, но так же безлюдно. Погода стояла по уральским широтам теплая, снег под ногами не скрипел, глушил шаги. Шли быстро, и через четверть часа проникли на просторный двор металлобазы. Никто не задержал в широких воротах: то ли сторож погреться ушел, то ли вовсе его не было. Три тени помаячили возле серебристой цистерны, в ведре заплескалась струя солярки. Вышли из ворот так же беспрепятственно, как и вошли. Напрямик, пересекая дворы и улицы, торопливым шакальим шажком двинулись туда, где стучала колесами, лязгала буферами, трудилась бессонная станция Смычка.

Вышли на улицу Пылаева. Одним концом улица уходила в глубь микрорайона, другим упиралась в переходной, через железнодорожные пути, мост. Сейчас, за полночь, никто не шел по мосту, по улице Пылаева. И никого нет возле низенького бетонного строения склада, что дремотно притулился у подножия моста… Трое остановились на дороге. Переминались, оглядывались. Один — главарь, видимо, — сказал вполголоса, ни к кому не обращаясь:

— Ты, поглядывай тут… — и пошел по свежему снегу к двери склада. Второй дернулся было за ним, но затоптался на месте… Решившись, оставил третьего, того, что с ведром, на дороге, а сам тоже суетливо засеменил к складу.

Глухая дверь, ни замка, ни ручки.

— Снутри заперта, — пояснил главарь. — Айда с той стороны.

Обошли склад. Здесь вторая дверь, с двумя висячими замками. В руках у главаря появился ломик. Сунул его в дужку замка, приналег — коротко скрежетнуло железо, замок упал в снег. Присели, озираясь, прислушались. Тихо кругом.

Второй замок, покрупнее, ломику не поддался.

— Во, заделали! Ты, ножовку дай.

Эта сторона склада выходила к железнодорожным путям, но была скрыта от них двумя стоящими гуськом дрезинными вагончиками. Перестуки колес на путях, четкие команды из динамиков скрадывали негромкий звук ножовки. Второй, суетливый, протянул руки:

— Давай, я попилю.

Третий сошел с дороги, приблизился, любопытствуя.

— У-у, гадюка!..

— Чего ты? Сломал? А ну пусти!

Главарь оттолкнул суетливого, оглядел ножовку со сломанным полотном. Выбрал обломок подлиннее и принялся допиливать дужку.

Вот и второй замок отлетел в снег. Дверь отворилась, опасно скрипнув. Но главарь не думал уже об опасности, его толкала жадность — вперед, в темное нутро склада…

Капитан Мякишев вошел, как всегда, быстрым, торопящимся шагом, бросил папку на стол. На вопросительный взгляд старшего лейтенанта Вятчинова ответил с неудовольствием:

— Подарочек к Новому году.

— Нам?

— Кому ж еще. Склад 18-й дистанции пути знаешь? Ну вот. Замки взломаны, полушубки украдены. Такое дело.

Оба посмотрели на зеленоватую новенькую папку.

— Довольно тонкое дело, — заметил Вятчинов.

— В каком смысле?

— Материалов, говорю, маловато пока.

— Материалов нет никаких. Но еще хуже, что следов и вовсе никаких воры не оставили. Квалифицированно сработали. Ну, давай будем знакомиться с тем, что есть. Садись поближе.

Вчера, 19 декабря, ранним воскресным утром к складу выезжала опергруппа. Собака след не взяла, потому что обе двери — в одну вошли, в другую вышли с краденым — и пол в помещении, и замки, валявшиеся в снегу, даже и снег от двери до самой дороги — все залито соляркой.

Воры вместе с добычей растворились среди многотысячного населения города, ищи их.

Дежурный следователь составил протокол осмотра места происшествия. И опергруппа уехала. Остался только инспектор уголовного розыска Смурыгин выяснить, что именно похищено из склада и как же путейцы этак опростоволосились. Оказывается, произошло такое стечение обстоятельств, какое сто раз сходит благополучно, а в сто первый — или, может, в десятый раз, когда как — приводит к нехорошим последствиям разного рода.

Сторож для склада по штату имелся — материальные же ценности! — но как на грех заболел, в больницу положили. Сменщица его тоже забюллетенила — простудилась. Тогда механик, в ведении которого числились сторожа, выделил на пост временно дизелиста снегоуборочной машины — благо снег пока не шибко идет, машина стоит. Дизелист вечером прошелся разок-другой по объектам, поглядел на них издали и, не считая сторожение прямой своей обязанностью, ушел к стрелочнице в будку пить чай да читать журнал «Крокодил». Почитал, подремал. А когда утром в воскресенье явился его сменять другой такой же временный сторож, вообще-то слесарь, то и сдали-приняли они дежурство, не выходя из будки. Дизелист отправился домой досыпать. А слесарь беседовал со стрелочницей. Пока не прибежал шофер дистанции и не закричал, что со склада замки сорваны.

Старший лейтенант Смурыгин вызвал кладовщицу, бухгалтера, произвели ревизию склада. Похищено тринадцать полушубков, на сумму 874 рубля.

— Вот и все данные, — Иван Иванович Мякишев подровнял листки дела и закрыл папку. — Давай наметим, Виктор Петрович, с какой стороны будем мы их искать, полушубки эти.

Через полчаса они разошлись: Мякишев в контору 18-й дистанции пути, Вятчинов в примыкающие к станции кварталы.

— Кто из работников дистанции мог знать, что на складе имеются полушубки? — допытывался Мякишев у конторских.

— Ну, кто… Многие знали. Кому положены для спецодежды полушубки, те и ходили их получать на склад. В общем, все наши знали. Но прежде никогда у нас такого не случалось! Чужой кто-то напакостил, это точно!

Мякишев знакомился со списками личного состава, с кадровиками беседовал. Действительно, «подходящих» кандидатур среди работников дистанции как будто не находилось. Случайному, неопытному вору так не сработать, чтоб уж вовсе без следов.

Вятчинов постарался «случайно» встретить старых знакомцев уголовного розыска — недавно отбывших свой срок воров. Потолковал о том, о сем: как жизнь течет, как вчера выходной провели? У жителей самостоятельных, все больше железнодорожных тружеников, спрашивал прямо, не слыхать ли чего интересного про здешнюю кражу? К вечеру ближе, когда вышла во дворы молодежь, поговорил с парнями.

Днем и вечером одно и то же — плечами пожимают, руками разводят:

— Слыхали, что склад обчистили, а кто — откуда нам знать. Мало-мальски опытный вор в таких случаях не болтает с кем попало, а быстренько сматывается куда подальше. Ишь ведь, соляркой след замазали, надо же! Пожалуй, не найдет их милиция, а?

— Ну почему же, найдем, — отвечал им Вятчинов и шел в другой двор.

Понедельник миновал впустую.

Воровство — «ремесло» вредное. Нервное очень. И надбавку за вредность не платят, в санатории не направляют. А направляют в колонии, где приходится работать. Работы же нервные воры боятся. Тем более что в колонии после трудов праведных даже и не выпьешь. Словом, не хочется преступнику в колонию. Поэтому после и без того нервного «дела» долго еще бедняга чувствует напряжение, подозрителен ко всему окружающему— кабы не погореть! Напряжение требует разрядки, то есть выпивки. И в пьяном виде вор довольно часто все-таки «горит». Да, если подумать хорошенько, так проклятая она «профессия», воровство. Получается — себе дороже.

Иван Иванович Мякишев понимал, что время уходит, стирая какие-то следы, оставленные если не у склада, так поблизости. Но до сих пор не было ни одной более или менее толковой версии. То есть версиям как не быть, но отпадали, распадались они одна за другой при проверке. Приходилось выжидать, пока преступник или преступники, нервничая, проявят чем-нибудь себя. А что обязательно проявят, Иван Иванович не сомневался: сколько бы ни таились, а полушубки продавать надо, товар ходовой, модный, престижный. Продавать надо, иначе зачем было рисковать. И если не попадутся при сбыте краденого, тогда деньги пропивать надо — не хлеба ради рисковали. Воры обязательно должны проявить себя, и задача инспектора Мякишева уловить, не проглядеть этот их след. Может быть, еле уловимый следок, намек.

Занимаясь другими делами, Иван Иванович следил за происшествиями в городе, принимал к сведению даже самую малость. Ну вот, например, задержан бродяга без определенного места жительства, некий Фетихов, 1948 года рождения. Давно нигде не прописан, не работает. Чем живет? Надо с ним поговорить.

Сидит Фетихов у инспектора в кабинете, с безразличным видом мнет замызганную шапку. Иван Иванович его не допрашивал, а так, расспрашивал о житье-бытье. Опустившийся, обленившийся здоровый мужик до 1 декабря содержался в спецприемнике, выпустили оттуда с направлением на работу. Но Фетихов куда велено не пошел, а на огнеупорном заводе «подхалтурил» разгрузкой кирпича, «заробил» на выпивку и закуску и решил отдохнуть. Ночевал на вокзале. Мимо станции Смычка хаживал, это верно. Только про взлом склада впервые слышит от гражданина начальника. И к этому ничего добавить не имеет.

Отправили Фетихова снова в спецприемник. Похоже, склад — не его рук дело: такому лодырю и замки пилить лень.

Вот еще один не работающий, известный на Смычке Аркаха. Уволен за прогулы. Сидит перед инспектором и на стуле качается — с похмелья. Весь потрепанный, потертый, а полушубок на нем новенький, на воротнике у полушубка пометка «ПЧ-18». Но и Аркаха — не версия: старший лейтенант Вятчинов выяснил, что полушубок этот получила со склада как спецодежду Арка-хина жена, за счет которой и жив Аркаха, не работающий.

А вот запись в журнале происшествий — пригодится или нет? Запись о хулиганстве в трамвае. Ни к складу, ни даже к микрорайону этот случай отношения не имеет. А подумать все же есть над чем.

Вечером 20 декабря ехал в трамвае человек. И уснул. Не с устатку — выпил лишнее. Дважды проехал маршрут туда и обратно, привалясь хмельной головой к обледеневшему окну. А потом на повороте свалился на пол, ушибся, проснулся и обиделся. На кого? Да кто его знает. На трамвай, на пассажиров. На все вообще. Стал ругаться, чего-то требовать. Когда же водитель, женщина, попросила его не шуметь, обиделся на водителя, бросился к ней с ножом. Тут как раз остановка, входят двое милиционеров. Ну и забрали голубчика.

Драчунов в городе хватает, но не все же из них воры. Так что трамвайное это происшествие к краже полушубков, может, и не относится. Да вот хулиган-то знаком Ивану Ивановичу. Потому что, во-первых, парень этот не только хулиган в настоящем, но и вор в прошлом, отбывший свой срок и выпущенный на свободу месяц назад. А во-вторых, обитает он здесь, в микрорайоне станции Смычка. И еще, в-третьих, надо проверить, устроился ли парень после отсидки на работу, а если не устроился, так на какие средства упивается до дебоша в трамвае? У приятеля на именинах выпил? Или так, по случаю, за чужой счет? Или…?

Иван Иванович перелистал свою записную книжку. Так, Булыгин Василий Михайлович, 1957 года рождения, образование 8 классов. Сотрудники милиции в ноябре и декабре несколько раз видели его пьяным. Дней десять назад Иван Иванович беседовал с Булыгиным, и тот клялся, что уже, можно сказать, устроился ремонтником на желдорпутях в ПМС — путевой механизированной станции.

— Не верите? — обиженно вздыхал Булыгин. — Уж если разок оступился, так и не верят человеку! Да мне, если хотите знать, и квартиру дали. Ну, не совсем квартиру, а в вагончике поселили, при ПМС. Паспорт сдал на прописку. Вот хоть проверьте!

Мякишев позвонил в паспортный стол. Подтвердили: сдал Булыгин паспорт, прописан в вагончике временно, но что-то долго не идет за документами.

— Во! А вы не верили! — улыбнулся Булыгин. — Мне и постель выдали. Вкалываю — будь здоров! За паспортом сходить некогда.

— Да и пора за ум взяться. Чего хорошего в колонии-то.

— Все, больше туда не попаду! — заверил парень.

На том и расстались. И вот опять надо встретиться.

Иван Иванович хотел убрать записную книжку, но, вспомнив что-то, еще раз перелистал. О, день рождения Булыгина, оказывается, 1 января, в Новый год! Через десять дней — двойной ему праздник. А денег, между прочим, не заработал еще. Так не он ли «готовился? кражей к двойному празднику своему? И после удачи не вытерпел, досрочно напился? Вероятная версия?

Иван Иванович позвонил в спецприемник.

— Булыгин? Есть такой у нас, — ответили ему. — Утром его наградил судья десятью сутками административного ареста за мелкое хулиганство в трамвае. А что он?

— Вот что, оставьте его пока «без вывода», не посылайте на работы. Ну и присматривайте повнимательнее. Это ж Булыга, по кличке Леха-Ваха. Сейчас я к нему приеду.

Леху-Ваху в милиции помнили. Несколько лет назад он, молодой и наглый правонарушитель, под давлением множества доказательств признался в краже, часть похищенного нашли. Леха-Ваха сказал, где он спрятал остальное — в трубе новой, пока еще не действующей канализационной линии. Двое оперативников поехали изымать спрятанные вещи, для верности взяли с собой и вора. Леха-Ваха добросовестно показал, как ближе проехать на машине к канализационному колодцу. Но там оказалось, что рослые оперативники никак не могут пролезть в узковатую для их плеч трубу. Честный Леха-Ваха предложил:

— Граждане начальники, не мучайтесь, лучше давайте я слазию и все подыму наверх.

Оперативники сомневались:

— Ты удерешь.

— Да вы что! Человеку надо верить.

Рожа у Булыги такая была смирная, правдивая, что оперативники решились. Тощий Леха-Ваха проворно улез в колодец. И пополз прочь по трубе. Выбрался наверх из соседнего колодца, метрах в двухстах. Поглядел на милиционеров, склонившихся над люком, — и не утерпел:

— Эй, граждане начальники, привет! — И бросился бежать в дебри многоэтажной стройки.

Долго бегать не пришлось — взяли на другой же день.

Но над теми оперативниками коллеги смеялись действительно долго.

Виноват Булыгин в краже полушубков или нет, но, пока он отсиживает десять суток за хулиганство, надо все о нем разузнать. Мякишев пошел в контору ПМС спросить, как там трудоустроился Булыгин. Выходило, что неплохо устроился, только не «трудо»: оформили его рабочим, в вагончике прописали, постель выдали — это все верно, только к работе парень так и не приступил… Постель пропил, вот и вся его деятельность в ПМС.

Что ж, напрасно мчался на свидание к Лехе-Вахе? Булыгин встретил Ивана Ивановича как старого доброго знакомого:

— Здрассте, гражданин инспектор. Чо это вы к нам? Ко мне лично? А зачем?

— Посмотреть, как ты тут. Поговорить. Не нравится, что ли, на свободе? Месяца не прошло, а уж опять вот сидишь.

— Так получилось, — застеснялся Леха-Ваха. — Оступился по молодости лет.

— На что оступался-то? На какие деньги пил, спрашиваю?

— Как на какие? Я ж работаю!

— Запрашивали мы твое место работы.

— Ну? И чо вам ответили?

— Сам знаешь.

— А чо? Оформился, тружусь… — уже без прежней уверенности врал Булыгин.

— Оформился, да. Но не трудишься. Так на какие деньги пил?

— Друзья угостили.

— Кто конкретно?

— Да я их, вообще-то, и не знаю.

— Друзей не знаешь? Ладно, выясним, кто они, и тебя познакомим.

— Зачем вам беспокоиться, гражданин инспектор, — кисло улыбнулся парень.

— Тогда не ври, а рассказывай.

— Я и рассказываю.

— Сказки?

— Гм… У вас закурить не найдется, гражданин инспектор? Ну да, вы ж некурящий. Жалко. Курить охота. Скажите тетке, чтоб сигарет принесла. «Шипку» чтобы, я «Шипку» люблю.

В микрорайоне Смычки жила единственная родственница Лехи-Вахи тетка Феня, престарелая пенсионерка.

К ней Васька Булыгин возвращался после отсидок, отдыхал и пакостил ей на все лады по пьянке. Тетка Феня ругала его, корила, однако в милицию жаловаться на племянника не имела привычки.

— До чего ты нахальный, Булыгин! Старуха пенсию получает небольшую, обязана она тебя снабжать сигаретами?

— Она ж родственница. А чо, не она ли вам пожаловалась, раз вы ко мне приехали?

— Есть за что жаловаться?

Булыгин минуту подумал.

— Ладно, скажу. Все равно узнаете, правильно я говорю? Записывать будете? Вообще-то не стоит, мелочь… Так, понимаете, получилось… Ну, взял я у тетки четыре банки тушенки.

— Украл, значит?

— Вроде того. Загнал и пропил. И, говорят, где-то там нашумел малость. Выпимши был, ни черта не помню. Ножик, говорят, какой-то… Откуда он у меня взялся? Как милиция забирала меня на остановке, это помню, а боле ни черта… Руки вязали. Имеют они право руки вязать?!

— Ты оказал сопротивление, оскорблял.

— На выпившего человека хошь чего наговорить можно.

— С кем пил?

— Сперва один, а потом не помню.

На этом признания Булыгина кончились. К складу близко не подходил, в ночь на 19 декабря спал у себя в вагончике. Пьяный? Ну, выпивши малость.

Капитан Мякишев все это записал в протокол, а арестованный Булыгин все это прочитал и подписал.

Побеседовал Мякишев и с теткой Лехи-Вахи.

— Расскажите, Федосья Федотовна, что племянник у вас украл?

Старуха сокрушенно закачала головой.

— Осподи, смучалася я с им! Как ослобонили его, так и живет на мою пензию. Сколь денег ему передавала взаймы, и все без отдачи. Чего украл? Полушубок мой спер, будь он… Зима, а я без шубы нонче. Меня дома не было, он из кладовочки полушубок и упер, хороший, черный, с хлястиком, почти новый, только в правом кармане дырочка. Продал, четыре дня гулял. Потом явился, извиняется. Обещал, как деньги заработает, полушубок обратно выкупить и мне вернуть. Врет, поди, не вернет. А позавчера пять банок тушенки унес.

Вот как, значит, не соврал Булыгин насчет тушенки. Но и к полушубкам у него аппетит есть…

Один за другим входили они в кабинет инспектора, молодые парни и подростки, дворовые знакомцы да приятели Лехи-Вахи. Парни входили солидно, протягивали Мякишеву повестку с некоторой обидой: чего, дескать, тревожите невинного человека. Пацанов вызывали с родителями, и приходили с ними матери — не доверяют, что ли, в семьях такую миссию отцам? Юные знакомцы Булыгина тоже старались держаться солидно и тоже слегка обижались: родители-то при чем тут, я ведь уж вполне самостоятельный, вот уж и в милицию таскают! Но с детским любопытством таращились на Ивана Ивановича, на таинственный сейф за его спиной, на маленький гипсовый бюст Дзержинского на сейфе. Встревоженные мамы шептали им: «Вот, докатился! Сколько раз тебе говорила…»

Мякишев вопросы задавал самые разные: кому про работу, кому про учебу, как проводят свободное время, давно ли с Булыгиным знакомы, на каких общих интересах держится это знакомство. И что делал, где был в ночь на девятнадцатое. Ответы были схожи: Ваську Булыгу знают, потому что на их улице у тетки он живет, а дружбы с ним особой нету, так что про Васькины дела сказать ничего не могут. В ночь на девятнадцатое были там-то, и это подтвердят такие-то.

Лишь двое подростков не ночевали дома, но их и вообще не было в городе — еще в пятницу, 18 декабря, уехали к родственникам в Верхний Тагил, что и подтвердили отпустившие их матери.

Все мамы уверяли Ивана Ивановича, что их сын хороший мальчик, только малость несерьезный, да уж теперь родители возьмутся за его воспитание как следует!..

О краже полушубков все слышали, об этом на Смычке известно. Как там и что, кто именно воровал — не знают. Опрос булыгинского окружения ничего не дал.

Дважды Иван Иванович и Вятчинов ездили к Булыгину. Тот «чистосердечно» каялся: верно, спер тушенку у тетки Фени. Н-ну, и полушубок тоже. Продавал в городе неизвестным женщинам.

— Так получилось… По пьянке оно все.

— Твои соседи по вагончику утверждают, что в ночь на девятнадцатое ты там не ночевал.

Вялое лицо Лехи-Вахи оживилось благородным негодованием:

— Врут! Путают они! Спал тогда дома! Ни про какой склад знать не знаю, напрасно мне это дело лепите!

— Успокойся, Булыгин, разберемся.

— А мне чо беспокоиться, ха! У вас против меня улик нету.

Верно, прямых улик против Булыгина не было.

Но Леха-Ваха нервничал. Трезвое сидение в камере навевало нерадостные мысли. На свободе — другое дело, там или пьян, или «соображаешь» выпить, думать и некогда. А тут лезет в башку всякое… Что не везет. Двадцать лет прожил, и все не везет. То есть не так чтоб уж все время: в первый раз осудили за кражу на три года, тогда повезло — амнистия подвернулась, акт гуманности. Год всего просидел и — амнистия. Вернулся к тетке и десять месяцев гулял на свободе.

А потом опять влип за грабеж, по новой «трояк» получил. И уж везти перестало — три года отсидел «от звонка до звонка». И вот только хотел пожить, погулять Всласть — опять не повезло. Инспектор Мякишев допрашивает, не отстает… Что он знает? Да ничего! Нету улик против Васьки Булыгина. Только бы пацаны, салаги эти, не сболтнули чего… Предупредить бы салаг, ну, тогда порядок! Смотаться бы на Смычку, повидать кого надо… Как тут смотаешься? Сиди вот в камере, эх… Да, не везет.

Сильно нервничал Булыгин. Срок получать кому охота. Проснется ночью и думает, думает. С непривычки это очень неприятно — думать. Что ж бы такое изобрести? Как пацанам передать, что… Эх, житуха проклятая!

После возвращения к тетке Васька Булыгин по двору гулял этаким героем, будто не из колонии, а, например, с полярной зимовки или БАМа приехал. Стоит, бывало, сигаретой дымит, из кармана куртки — горлышко бутылки. Лениво этак, с видом удачливого блатного, треплется мальчишкам:

— Мне чо, я и в колонии жил как бог. Там кругом все меня уважали.

Салаги слушали, верили. И казался им туповатый бездельник Леха-Ваха смелым, лихим гангстером, у которого житуха — сплошные приключения, романтика, не то что нудная учеба в школе или техучилище…

Нет, пацаны вряд ли что скажут на допросе. Но, с другой стороны — салаги же! А инспектор Мякишев, он ушлый, этот Мякишев, он умеет… Ах черт, как же предупредить?! Хоть записку бы передать при случае, пару слов: не болтайте, мол…

Утром Булыгин выпросил у одного из арестованных крохотный огрызок карандаша, забился в угол и на коробке из-под сигарет «Шипка» стал писать…

— Булыгин, выходи!

— Чего? Куда?

— Выходи, тебе говорят. — Старший сержант стоит в дверях, в упор смотрит. Наверно, опять Мякишев заявился. Ничего, порядок: может, при выводе удастся кому-нибудь записку перетырить… Булыгин незаметно сунул записку в ботинок.

Дверь камеры лязгнула за спиной. Он привычно — руки за спину и шагнул.

— Не туда, — придержал его старший сержант. — Вот сюда заходи.

— А что? Зачем сюда?

— На осмотр. Если имеешь при себе недозволенные предметы, лучше сразу предъяви.

— Какие предметы, вы чо! Меня ж всего осмотрели, когда сюда принимали!

— Так что ты кипятишься? Нету, ну и ладно. Сымай ботинки.

Старший сержант стоит рядом и смотрит. Ну, не везет!

— Сымай, чего копаешься. Или помочь?

— Ну, счас, не торопите…

«Эх, надо же! Как быть с запиской?!»

Повернувшись к старшему сержанту боком, нащупал в ботинке туго свернутую обертку от «Шипки», вытащил и рванул, еще раз…

— Стой! — широкая ладонь старшего сержанта сдавила руку. — Успел все-таки порвать! Ничего, сложим.

Не прошло и полчаса, как записка, аккуратно сложенная и подклеенная прозрачной пленкой, лежала на столе у инспектора. Иван Иванович и заместитель начальника РОВД майор Перваков легко прочли безграмотный, пополам с нецензурщиной текст:

«Ул. К. Зорь спроси Сухарина Олега  спрашивай молодых скажут тебе…»

— Вот как! Почти готовый адрес!

«Олег тебе довожу до сведения от меня они не чего не добились и не добьются мне пока дали 10 суток и идет раследствие вы ничего не знайте понили. Если будут вас вызывать я с вами некакого отношения не имел с вами ни хожу кричю потому что вы салаги. Если менты будут кричать что я раскололся вы не верьте…»

— Ну вот, — сказал майор Перваков. — Теперь есть версия, достаточно обоснованная. Есть адрес, откуда и начнем. Этот Олег, что о нем известно?

— Он из числа знакомых Булыгина, уже опрошенных. У него алиби: вместе с другом Михаилом Губановым в ночь кражи были в гостях у родственников Олега в Верхнем Тагиле. Это и родители подтверждают. На всякий случай я запросил верхнетагильскую милицию, были ли они там. Ответа пока еще нет.

— Ответ, пожалуй, есть — в булыгинской записке. Сейчас десять часов вечера, все должны быть дома. Посылаем дежурную машину за этими друзьями. И родителей обязательно.

Женщина уверена, что ее сын ни в чем не может быть виновен.

— Олег учится на втором курсе горно-металлургичесного техникума, он комсомолец, прошлое лето был даже членом комсомольского оперативного отряда, сам боролся с разными там нарушителями. Знаете, он такой вежливый, послушный, много читает. И знаете, это возмутительно, что нас второй раз в милицию!.. Семья у нас благополучная, хорошая, всегда внушаем сыну… то есть воспитываем как надо. Нет, тут просто какое-то недоразумение!

— В ночь на девятнадцатое вашего сына не было дома?

— Да, но это еще не значит… Я сама его отпустила в Верхний Тагил. Захотелось мальчику съездить к родным, что тут такого? Я дала рубль на дорогу, банку варенья для родственников, и 18-го вечером они с Мишей Губановым уехали, а 19-го вернулись. Наконец, мой сын просто не мог совершить что-нибудь такое! У него скоро сессия, нужно готовиться, а тут вы нервируете…

Сын действительно выглядел удрученным. Однако подтвердил то, что говорил при первом вызове:

— Были с Мишей в гостях. О краже услышали, когда вернулись.

Майор Перваков положил перед Олегом склеенную обертку от «Шипки».

— Прочти, это тебе адресовано.

«Ул. К- Зорь спроси Сухарина Олега…»

Лицо паренька покрылось багровыми пятнами, опустились худенькие мальчишечьи плечи…

— Олежек! — приподнялась мать. — Олег, что это значит?!

— Не знаю я ничего… — пролепетал сын дрожащими губами.

— Успокойся, Олег, — сказал майор. — Посиди, подумай. Ждем от тебя правдивого ответа.

Дежурный увел паренька. Следом шла мама.

— Олежек, что же это такое!

Миша Губанов суетлив, немного развязен.

— Откуда мне знать, чего вы! Нас с Олегом и в городе не было. Мы девятнадцатого домой вернулись, а во дворе уж болтали, что, мол, склад обчистили. Я-то тут при чем?

Мать сидит, положив на колени усталые руки, смотрит на сына грустно, устало. Голос ее не приказом — просьбой звучит:

— Михаил, если что знаешь, так говори давай, слышишь!

— Чего вы все ко мне пристали! Сказано, не знаю!

Капитан Мякишев:

— Посиди, подумай, Губанов.

— Хо, а чего мне думать! Не знаю, и точка.

Через час:

— Олег, ты хорошо подумал? Видишь, дело какое — именно тебе лично пишет Булыгин. Украденные полушубки знаешь сколько стоят? 874 рубля. Если их вернуть, то есть возместить государству убытки, — суд это учтет. Так же, как учтет и твой ответ, твое признание. Были вы в гостях или нет, это мы узнаем, уже послан запрос. Но ты сам должен ответить: были вы тогда в Верхнем Тагиле?

— Не были… — чуть слышится в кабинете.

— Где же вы с Губановым провели ту ночь?

— Сперва в подвале сидели…

— А потом?

— Потом… потом…

— Пошли к складу?

— Да.

— Сколько вас было?

— Втроем. Я, Мишка и Булыга.

— Где полушубки?

— У нас в подвале…

— Олежек! Господи, а я еще рубль на дорогу… и банку варенья…

Миша Губанов упрямо твердит свое. Даже когда прочитали ему показания соучастника.

— Сказано, не знаю, чего пристали!

Тогда мать сказала строго, без слез:

— Напакостил и молчишь?! Семью позоришь! Ну и сиди в тюрьме.

Встала и вышла из кабинета.

— Что ж, Губанов, — сказал майор. — Придется отправить тебя в камеру.

— Ну и отправляйте! — геройствовал Мишка.

Когда же выводили, задержался в дверях:

— Олега тоже?

— Думаю, что его можно пока оставить на свободе, — ответил майор.

Губанов посмотрел на конвойного милиционера. И, видимо, понял: его не пугают, а и в самом деле…

— Может, и меня отправлять не надо? Я все расскажу, как было…

— И правильно сделаешь. Завтра приведут на допрос, тогда и расскажешь.

Поднялись по лестнице, остановились у 49-й квартиры. Олег отпер дверь своим ключом, толкнул. Но она не открывалась — что-то мешало. Олег оглянулся на Мякишева и с силой налег плечом, дверь подалась неохотно…

Да, тяжелый выдался парню вечер: в коридоре лежал его отец, мертвецки пьян. Щеки паренька опять побагровели, как в гот момент, когда увидел булыгинскую записку: пьяного отца, тайную неладность семьи, всегда скрываемую, видят посторонние, чужие — понятые, инспектор, сотрудники милиции!

Ивану Ивановичу больно было видеть это неблагополучие «благополучной» семьи. Видимо, отец и сын не смогли стать по-настоящему близкими людьми, друзьями. И пришлось сыну искать старших друзей на стороне, на дворе. И нашел он авторитетного «друга» — вора Леху-Ваху. Мякишеву жаль стало запутавшегося мальчишку, которому выпало сегодня столько стыда.

— Олег, бери ключи от подвала и пойдем.

Сын перешагнул через пьяное тело отца…

Через пять минут Олег указал:

— Вот они…

И отвернулся: тошно, омерзительно ему видеть груду краденых полушубков.

Утром он, как обычно, явился в техникум. Нет, не как обычно — никогда еще не было такого неотвязного желания остаться дома, не появляться в этих знакомых коридорах… Но за все время учебы ни разу он не прогулял лекции, не опаздывал. Заставил себя пойти и сегодня.

Тяжело было не только сейчас, смутное предчувствие беды тяготило с той проклятой ночи. Но теперь, когда все открылось, когда вплотную навис судебный процесс… Теперь стыдным словом «вор» заслонилось привычное, уважительное — «студент».

Начиналась зимняя сессия, и студенческая масса шумно, весело «переживала» в коридорах. А к нему близилась расплата за ту ночь… У окна болтают девушки, смеются. И с ними смеется руководительница группы Олега, такая славная, всегда доброжелательная женщина. Вот отошла и, все еще улыбаясь, идет по коридору.

— Тамара Павловна, здравствуйте. Можно вас? Мне нужно сказать вам…

— Здравствуй, Олег. Ты отчего такой взволнованный? Сессии боишься? Все будет в порядке, только готовься хорошенько.

— Нет, у меня совсем другое… Даже не знаю, как и сказать… Вас вызывают в прокуратуру.

— В прокуратуру? Зачем? — исчезла улыбка Тамары Павловны, такая славная, доброжелательная улыбка. — Что случилось, Олег?

Сколько улыбок погасил он в ту дурацкую ночь! Сколько стыда принесли тринадцать краденых полушубков! Зачем они ему были нужны, зачем?!

Утром Михаил Губанов рассказывал следователю прокуратуры Калинину, как еще накануне кражи Васька Булыгин подозвал их во дворе. Лихо поругиваясь, зашептал, что есть шанс заиметь хорошую деньгу к Новому году: склад не охраняется, сигнализации там нет, «уголовка» ни за что не докопается, если делать по-умному. Олег ответил, что он не может сегодня: если домой не явится вовремя, то мать искать станет. Но Васька все убеждал, что деньги сами в руки лезут, не надо только дрейфить. И тогда придумался план: отпроситься у родителей в гости. На следующий вечер забрались в подвал, сидели там до глубокой ночи, а часа в два Булыга повел ребят «на дело».

Мишка Губанов очень беспокоился, почему вот его держат под стражей, а Олег гуляет на свободе? Теперь и Мишка все рассказал, надо и его отпустить до суда. Он желает в Новый год дома погулять. Почему не отпускают?

Мишка не просил — требовал к себе гуманности. Но его не отпустили.

Следователь Калинин готовил к передаче в суд материалы расследования. Акты, справки, протоколы допросов. Еще одно преступление раскрыто, похищенное полностыо возвращено государству — тринадцать полушубков на сумму 874 рубля.

Но если вдуматься, полностью ли возвращено? Не полушубки только украл Булыгин — украл еще и ближайшее будущее двух шестнадцатилетних мальчишек, покой их матерей.

За протоколами допросов перед Калининым снова вставали лица этих троих…

— Булыгин, вы знали, что ребята несовершеннолетние?

— Не знал, — выкручивается Булыгин, пытаясь избавиться от одной хотя бы статьи. — Не знал я, думал, что им по восемнадцать есть. Они сперва не решались. А потом я их встретил в подъезде, у меня две бутылки вина было, они выпили и согласились. — И тут же забывает о мальчиках, как о незначительной мелочи: — Почему меня в милицию привезли, а тетку сюда не вызвали? Она ж родственница. Хоть пожрать бы чего принесла. Почему ее не вызвали? Я вот, раз такое дело, отвечать вам не буду!

Не от него ли Мишка Губанов научился требовать к себе гуманности? Булыгин занимал у тетки Фени деньги «без отдачи», украл полушубок, консервы, но считает, что старуха все равно обязана носить ему «пожрать», поскольку она родственница.

Опустившийся тунеядец Леха-Ваха боится нормального человеческого труда. Бесталанный вор, он знает по горькому опыту, что обязательно попадется, и все-таки крадет — у старухи-тетки, у государства, — только бы не работать, пьянствовать, «пожрать».

Но вот мальчишки, что их толкало пилить замок на дверях склада? И в результате привело в кабинет инспектора милиции, к следователю, затем в суд? Что же? Захотелось «романтики»?

Вот Ивана Ивановича Мякишева в кабинет инспектора привела романтика. Машинист мостового крана Иван Мякишев мечтал о романтической судьбе инспектора уголовного розыска. Отслужил в армии, возвратился в цех, на свой кран. Но мечта не давала покоя. Уволился он с металлургического комбината, пошел рядовым милиционером. Ну и что, что зарплата меньше, зато романтика! Правда, романтики оказалось не так уж вдоволь, в основном служба как служба, хлопотная, беспокойная. Вскоре присвоили звание сержанта. Потом младшего лейтенанта. Теперь — майор милиции. И давно понял, что судьба инспектора уголовного розыска — не сплошная романтика с засадами, погонями, перестрелками, а вдумчивый труд. Очень важный, необходимый людям труд. И сознание, что он нужен, необходим людям — это важнее, главнее романтики.

Поняли ли мальчишки, что воровство — не романтика? Губанов, пожалуй, еще не понял. Не очень умный, недалекий, он рисуется своим новым положением.

От сидения в камере у Мишки зашевелилось в душонке что-то вроде благородства. Поразмыслив на досуге, перестал завидовать Олегу, что тот на свободе до суда. Стало жаль товарища. На одном из допросов неожиданно заявил:

— Олега с нами не было, мы с Булыгой вдвоем склад брали. На Олега я сдуру наговорил.

Когда вели его с допроса, пытался бросить записку малознакомому парню:

«Ул. Красный Зорь Сухарину Олегу

Олег привет тебе и всем парням Олег отшивай себя я и Булыга тебя будем отшивать…»

Вольно или невольно в семье научили Мишку никого не уважать, в том числе и себя. Ибо уважающий себя человек не заорет на мать, не унизится до лжи походя, до воровства тем более. У бездумного эгоистичного Мишки Губанова даже и благородство, ему непривычное, выразилось ложью. Никчемной, бесполезной ложью. Калинин в ходе следствия ездил с Олегом Сухариным к складу, и парень честно показал, где вошли в помещение, как выносили полушубки.

Но что вело на преступление студента Олега, начитанного, вежливого паренька? Наверное, и сам Олег не может дать себе ответ. Вряд ли соблазнился дешевой воровской «романтикой». Скорее всего, истоки кроются далеко, в годах раннего детства, когда почувствовал, что отцовский авторитет, так необходимый мальчишке — не удовлетворяет, вызывает сомнения. Авторитет матери во многом повлиял на сына, приучил к скромности, вежливости, опрятности в одежде. Но не дал опрятности в поступках, не привил иммунитет против лжи. Семейное правило — скрывать от посторонних все то неприятное, нехорошее, что происходит дома, таить от всех, — обусловило замкнутость Олега. Отец не стал другом и наставником сына — появилось искаженное представление о «железной мужской дружбе», хотя бы и с сомнительными приятелями. Сверстники вступали в комсомол — и он подал заявление. Горячие, смелые парни пошли в оперативный отряд — он потянулся туда же. Но вот подошел к нему вор, угостил вином, пригласил на преступление — и слабовольный, беспринципный парень из «чувства товарищества» идет на грязное, позорное воровское «дело».

 

Случай без случайностей

Близилась полночь. На металлургическом комбинате кончилась вечерняя смена. От проходной к трамвайной остановке потянулись первые группки людей. В конце мая теплы ночи на Урале. В сумерках прошел краткий дождичек, потом туча рассеялась, вызвездило. Свежо, после цеха дышится вольно. А все ж усталость домой зовет. И досадно, что трамвая опять уже с полчаса нету. На остановке копится толпа, томится ожиданием. Мимо, мимо проносятся по тракту грузовики, легковушки… Где же запропастился трамвай, будь он неладен?! Человек с полсотни набралось, придется в тесноте ехать.

Мало кто обратил внимание на белый автомобиль «Жигули», мчавшийся по направлению к центру города. Вот свернул левее, обгоняя такси…

И внезапно, на скорости под восемьдесят в час, врезался в толпу, пробил ее насквозь, оставляя на пути поверженные тела, и под крики ужаса и боли умчался в ночь.

Люди опомнились. Бросились помочь раненым, вызывать «скорую». У остановки тормознуло такси, которое обгонял бешеный водитель «Жигулей». Таксист вышел, стоял у открытой дверцы, глядел. За его спиной светился гостеприимно-спокойный зеленый огонек. К нему подбежали двое мужчин:

— Скорее, надо догнать, остановить убийцу!

— А кто платить мне будет? Деньги у вас есть?

— Откуда же, мы ведь с работы, не из кассы! И при чем деньги? Тот может сбить еще кого-нибудь!

Водитель такси, глядя на суету вокруг раненых, недовольно пожал плечом.

Подкатило еще такси. Второй водитель, не спросив о деньгах, немедленно посадил в машину двоих очевидцев и начал погоню. Из-за поворота уже слышалась сирена «скорой помощи», мелькнули фиолетовые отсветы огней милицейской машины…

Такова картина этого несчастного случая.

Несчастного — да!

Случая ли? Случайность ли это нежданная, или очередное— не первое, не последнее — следствие застарелых причин?

День 28 мая с самого утра проходил у него в сплошных удовольствиях, Хлебников этому не удивлялся. Все его существование всегда было «нормальненько». Оно и не сложно — существовать «нормальненько», надо только чтоб «норма» ставилась низкая и ничего, что дешевая, лишь бы трудов не требовала. То есть дешевая для самого потребителя, а во сколько обойдется другим, это — плевать.

Например, жениться — трудно ли? Пара пустяков. В окружении Александра Хлебникова всегда вертелись туповатые, неудачно окрашенные девицы, на выбор. Взял да и женился.

Произвести на свет ребенка тоже ума не надо. Произвел. Но ребенок пищал. И это снижало уровень удовольствий Хлебникова. Тогда он стал больше уделять внимания знакомым девицам. Уровень восстановился. Это же так просто!

Выпить водки — всего пятерка цена, а удовольствия, по его-то запросам, вполне хватает. Когда же выпивка дармовая, и того приятнее.

Так вот и существовал двадцатилетний Александр Хлебников. Пил, ел, примитивно веселился, кое-как трудился. В армии отслужил как положено: попробуй-ка по-другому при воинской дисциплине. Вернулся домой, в Нижний Тагил. На работу устроился. Уволился. Опять устроился, опять уволился. Наконец пристроился (дол-го-то здесь задерживаться не мечтал) в школу ДОСААФ, по шоферской части — мастером практического вождения. Учил курсантов управлять автомобилем, строго соблюдать все правила движения. Такая авторитетная служба — мастер ведь, почти педагог, — длилась два месяца. До 28 мая…

И 28 мая везло ему. С утра поездил в «Жигулях» с одним, с другим курсантом. А третий почему-то не явился на практику. Это инструктора не огорчило: он сидит, а зарплата идет. Но Хлебников не таковский, чтоб без дела сидеть. Завел «Жигули» и поехал по своим делам. По каким? Знакомых девиц катать по городу. Завернули еще к приятелю Ашихмину — он живет всего лишь на другом конце города. Чтобы еще улучшить настроение, купили водки. Хлебников — мастер практического вождения— тоже из бутылки попробовал.

Но служба призывала его на автодром школы. Девиц высадили, Ашихмин остался в машине. Прикатили в школу. А очередной курсант тоже не пришел — молодец какойI Или, может, приходил да ушел. Ну, его дело. Выходит, напрасно девиц-то высадили, без дам кататься— впечатления не те. Пришлось снова мчаться через весь город, за металлургический комбинат, в поселок Технический, к знакомой по имени Елена. Пригласили эту прекрасную Елену, и она пополнила бездельный экипаж белых «Жигулей». Машина, друг, дама — что еще нужно непритязательному джентльмену? Джентльмену еще нужны деньги на выпивку. Поехали к Ашихмину, собрали винные и водочные бутылки, опорожненные в последнюю неделю. Поехали сдавать. Посуду у них приняли — такой везучий выдался денек 28-го мая.

Но когда везет просто так, сдуру, без личных стараний и заслуг — быстро оно надоедает. Хочется еще чего-то такого, покрепче. Чего? А черт его знает. Сгонять, что ли, к приятелю Борьке Камаеву? Тоже дело. Покатили на пивзавод, хотя он и вовсе за окраиной города.

Борька свой в доску. Можно сказать, друг. Вынес им друг из пивзавода бутылку спирта и фляжку пива. Велика ли фляжка по объему? Не то восемь, не то десять литров.

Аппетит приходит во время еды. Во время питья — тем более. Замечтали они, друзья теперь до гроба, что в самый бы раз плюнуть на практическое вождение, на школьный автодром и собственные семьи да рвануть бы в сады, пьянствовать там до утра на лоне природы в полную глотку. Однако Хлебников в ту пору еще соображать мог. И сообразил: лучше будет добром у начальства отпроситься. Оно доброе, оно завсегда идет навстречу культурным запросам, окружает заботой и вниманием. Воротились в гараж.

Как назло, начальство, вообще-то доброе и согласливое, на этот раз заартачилось, машину до утра не дали. Может, запах унюхали. Да еще и очередные курсанты лезут, практика им, видите ли, понадобилась. Какая может быть практика, если его, Хлебникова, так жестоко обидели, «Жигулей» до утра не дали! На чем ехать водку пить? И спирт? Решил: завтра же уволюсь!

А пока, до завтрашнего увольнения, поставил машину в бокс, и стали они обиду заливать спиртом, а спирт пивом. Хлебников жаловался Елене на превратности судьбы. Ашихмин утешал.

Что последовало дальше, Хлебников и Ашихмин забыли напрочь. Один отрывок в памяти: машину трясет лихорадочно, какие-то стуки в борта, крики… И еще: ночь, машина стоит посреди улицы недалеко от центра города. Мотор заглох, лобовое стекло разбито. Рядом спит сидя Ашихмин, пьян мертвецки. Борт о борт тормознула «Волга» с шашечками на дверце, таксист кричит:

— Знаешь, что ты наделал? Ты людей убил!

После ареста Хлебникову сказали: трех человек он убил, десятерых покалечил.

Итак, что же здесь случайность, которую предусмотреть никак нельзя? И что есть закономерный результат всем известных причин?

Если говорить начистоту, так случайностей в этом преступлении почти нет. Все шло так же «нормальненько», как и непритязательное существование Хлебникова.

В этот день потерпевшие, все тринадцать человек, как и десятки тысяч других тружеников, целую смену работали в цехах, их труд вложен в достояние государства, в народную казну — Хлебников только потреблял из казны. Пока он катался на белых «Жигулях» с приятелями и девицами, ездил сдавать бутылки, пьянствовал и так далее, — он числился на работе, ему отмечался рабочий день, ему шла зарплата. Можно считать единственной во всем событии случайностью (лучше бы ее не было), что все вскрылось на следствии, иначе получил бы сполна им не заработанные деньги.

В этот день Хлебников безвозмездно пользовался государственной машиной, расходовал бензин, который у нас не избыточен. (На суде прокурор заметил: «Иной раз милиция не может выехать на дежурство — нет горючего, а вы не испытывали в нем нужды?» Хлебников ответил: «Бывало, работники ГАИ выпрашивали у меня несколько литров…») Слишком часто под предлогом «гуманности» бытует безнаказанность по отношению к мелким (и не только уж мелким) расхитителям, развращая их. Четыре года назад Хлебников за кражу подлежал народному суду, но судим и наказан не был — дело передали на рассмотрение комиссии. Отделался легким испугом. Подобная легкость прямо ведет к тяжкому преступлению. Словесные же выговоры мало действуют на воров, как и словесные мольбы трудиться на совесть.

Они прикатили к пивзаводу, и строительный мастер Борис Камаев щедро выставил пьяницам бутылку спирта и флягу пива. Десятилитровую флягу не вынести через проходную тайно, под полою. Очевидно, на пивзаводе хищениям «зеленая улица». Впрочем, на фоне основного преступления такая малость, как кража фляги пива, совершенно померкла, не расследовалась даже.

Начальник школы ДОСААФ немало сделал хорошего. Его стараниями «выбиты» материальные фонды, построены и оборудованы учебные помещения, благоустроен автодром. Старания его точно отображают тенденцию: преумножать материальную культуру, всем видимую, при постоянном небрежении культурой духовной.

Иные руководители полны благодушного оптимизма. Они констатируют: «Проделана определенная работа». Определенная — есть: построен в центре города фонтан (редко действующий), благоустраиваются клубы. Культура это? Да, материальная. Но как же отстает культура духовная! Ведь надо, чтоб фонтан радовал тагиль-чан не только по праздникам, чтоб в кустах возле него не заседали пьяницы, пугая детей матерщиной, чтобы в туалетах клубов не распивалась водка. Однобокая, лишь материальная культура не в силах победить преступность. При таком нравственном климате моральные ценности уродливо видоизменяются: бесплатное пользование государственной автомашиной становится «нормой», а за нормальное стремление людей задержать убийцу равнодушный таксист требовал оплаты.

Нет, не было случайностей в том несчастном случае. Низкая культура и трудовая дисциплина, безнаказанность, хищения всех разновидностей, пьянство, преступление— закономерная цепь причин и следствий. 28 мая по этой цепочке ехал в служебных «Жигулях» Александр Хлебников. Он приговорен судом к пятнадцати годам лишения свободы. Будет с него взыскан ущерб за разбитую машину, за увечье людей, расходы на похороны погибших. Он наказан. Может быть, не так сурово, как хотелось многим, но наказан. Однако опасная цепочка причин остается. Нельзя допустить, чтобы по ней покатились другие.