Полковой доктор Зоммер (разумеется, немец), заведывавший здоровьем моей матери, сказал ей однажды: «этот ребенок будет или поэтом, или актером». Хорош пророк! — Впрочем, он, может быть, и не совсем ошибся. Я, действительно, был поэтом, — не в стихах, а на самом деле. Под влиянием высшего вдохновения, я задумал и развил длинную поэму жизни и, по всем правилам искусства, сохранил в ней совершенное единство. Несмотря на разнообразные события, одна идея господствует над всем — это непобедимая вера в ту невидимую силу, которая вызвала меня на Запад и теперь ведет путем незримым к какой — то высокой цели, где все разрешится, все уяснится и все увенчается. — Я был также и актером. Я разыгрывал всевозможные роли. Я был подканцеляристом Временной Комиссии для решения счетов и счетных дел прежнего времени у Синего моста и был посажен под арест за нерадение к службе — кутил с гвардейскими подпрапорщиками, — потом вдруг перебрался на 5 этаж в Гороховой улице и жил там бедным студентом, пустынником, — был членом Профессорского Института и почти профессором Московского Университета, — бродил безприютным нищим по Франции, — продавал ваксу на улицах Люттиха (Liège) в Бельгии, — был секретарем у английского капитана и за это получал пять франков в неделю, — наконец, я был республиканцем школы Ламеннэ, коммунистом, сенсимонистом, миссионером — проповедником, теперь, вероятно, я вступил в последнюю ролю: она лучшая из всех и близшая к идеалу: я разделяю труды сестер милосердия и вместе с ними служу страждущему человечеству в больнице. Но что же было поводом доктору Зоммеру произнести такое обо мне пророчество?

В Одессе меня повезли в театр. Там играли «Эдип в Афинах» Озерова. Теперь еще помню начало:

«Постой, дочь нежная преступного отца! Опора слабая несчастного слепца! Печаль и бедствия всех сил меня лишили.»

Надобно заметить, что мне ничто даром не проходило. Какая-нибудь книжонка — стихи, два-три подслушанные мною слова делали на меня живейшее впечатление и определяли иногда целые периоды моей жизни. Возвратившись домой, я набросил на плечи шаль моей матери и начал расхаживать по комнате, как греческий царь. Высокие идеи театрального правосудия шевелились в голове моей. Мне хотелось быть правосудным царем — оправдать невинных, разбить оковы узников. У нас была какая-то большая белая книга: я начал в ней писать свои мысли и иллюстрировать их. Я нарисовал царя в венце и багрянице, сидящего на престоле: перед ним приводят пленников: он их прощает и велит снять с них оковы. С тех пор я каждый день представлял или греческих царей, или чувствительную драму Кора и Алонзо. Мне было 8 лет. С этого времени начинается моя ненависть к притеснителям, и я становился посредником между тиранами и их жертвами..

Тут же в Одессе умер наш полковой командир Андрей Карлович Мольтрах — горький пьяница. Какой-то полковой поэт написал ему следующую эпитафию:

«Стой, прохожий! Стой!» Вижу у тебя штоф непустой: Сжалься и мне немного отлей! Здесь лежит пьяный Андрей!

Было какое-то торжество в одесском соборе. Все офицеры в большом параде. Был тут и герцог Ришелье. Отец меня подвел к нему, и Дюк (так его звали в Одессе) погладил меня по головке: вот я и получил благословение французского легитимиста!

Пробуждение. Что я слышу? — голос милый Песнь знакомую поет, И, как Лазарь из могилы, Тень минувшего встает. Прояснися, прояснися, Ранний сумрак вешних дней! Сквозь туманы улыбнися, Солнце юности моей: После долгих треволнений Вижу снова брег родной, И толпа святых видений Вновь мелькает предо мной. Чудная звезда светила Мне сквозь утренний туман. Смело я поднял ветрило И пустился в океан. Солнце к западу склонялось, Вслед за солнцем я летел: Там надежд моих, казалось, Был таинственный предел. Запад, запад величавый! Запад золотом горит: Там венки виются славы! Доблесть, правда там блестит. Мрак и свет, как исполины, Там ведут кровавый бой: Дремлют и твои судьбины В лоне битвы роковой! В броне веры, воин смелый, Адамантовым щитом Отобьешь ты вражьи стрелы, Слова поразишь мечом! Вот блестит хоругвь свободы! И цари бегут, бегут; И при звуке труб народы Песнь победную поют. Разорвался плен суровый. Кончилась навек война. Узами любви христовой Сочетались племена! Гряньте звонкими струнами: Где ты, гордый фараон? Моря Чермного волнами Конь и всадник поглощен: Ныне правда водворится В нашей Скинии святой. Вечным браком соединится Небо с юною землей. Духов тьмы исчезнет сила. И взойдет на небеса Трисиянное светило — Доблесть, истина, краса.

В этих стихах целая программа. Все мечты и планы, с которыми я оставлял Россию.

С Монте-Пинчио [6] . Там, над куполом святым, Звездочка любви всходила И на свой любезный Рим Взором матери светила. Но подчас она бледнела И, как факел меж гробов, Тусклым пламенем горела Над могилами сынов. И сокрылося, как сон, Рима дивное виденье, И ты снова погружен В жизни мутное волненье. И к Неаполя брегам Ты летишь с печальной думой: Там, гуляя по гробам, Прояснишь ли взор угрюмый? Нет! напрасно ты бежал От души глухого стона Под навес швейцарских скал И под купол Пантеона. Все прекрасное пройдет. Ветерок струит ветрило И к Германии унылой Быстрый челн тебя несет.

Это было напечатано, кажется, в 35 или 36 году в «Московском Наблюдателе» в статье: «Отрывки из путешествия доктора Фуссгэнгера».

Желание лучшего мира. (Из Шиллера) [8] . Ах! из сей долины тесной, Хладною покрытой мглой, Где найду исход чудесный? Сладкий где найду покой? Вижу: холмы отдаленны Зеленью цветут младой… Дайте крылья! к вожделенной Полечу стране родной! Вижу, там златые рдеют Меж густых ветвей плоды; Зимни бури там не веют, И не вянут век цветы. Слышу звуки райской лиры, Чистых пение духов, И разносят вкруг зефиры Благовония цветов. Вот челнок колышут волны… Но гребца не вижу в нем!.. Прочь боязнь! Надежды полный, В путь лети! Уж ветерком Парусы надулись белы… Веруй и отважен будь! В те чудесные пределы Чудный лишь приводит путь.