Глава первая

ВАНЯТА И ГРИША

Мать Ваняты Пузырева надумала уезжать из села в ка­кие-то далекие края. Случилось все неожиданно. Раньше мать даже не заикалась об этом. Еще вчера она повесила на окна новые занавески, велела Ваняте прополоть в огороде картошку и вдруг на тебе — уезжает!

Весть о скоропалительном отъезде, впрочем, Ваняту не огорчила. Он даже обрадовался перемене в своей жизни. До этого Ванята никуда не ездил. Только в луг за сеном да на летнюю ферму к матери с пустыми бидонами для молока.

Но что это за дорога!

Теперь они уедут навсегда. Очень ему нужны это село и пустые бидоны, которые возит на ферму дед Антоний!

Даже не вспомнит никогда, даже дорогу сюда за­будет!

Впрочем, может, когда-нибудь и наведается. Пройдет по селу, разыщет приятеля Гришу Самохина, которого дразнят «Козлом», и скажет:

«Удивляюсь, как ты еще тут живешь!»

Ванята представил картину будущей встречи с Гришей и даже улыбнулся.

Здорово он все-таки придумал!

Жаль только, что вернется он в село не скоро. Ваняте не хотелось ждать тех туманных дней, и он решил объясниться с Гришей сейчас, немедленно. Услышит — наверняка умрет от зависти!

Ванята принялся искать кепку. На этот раз она оказа­лась в груде белья, которое мать гладила перед отъездом и складывала в чемодан.

Кепка была еще хорошая. Только замаслилась неизвест­но отчего и козырек согнулся вдвое и стал похож на крышу голубятни.

Кепку изуродовал в драке Гриша Самохин.

Дрались они с Ванятой чуть ли не каждый день. Начи­налось все по-хорошему: идут по улице мальчишки, болта­ют про свои дела, и вдруг — шум, гам, летит в стороны пух и перо, кипит бой.

Ванята был слабее Гриши и поэтому терпел одно пора­жение за другим. Вздует Гриша приятеля и еще недоволен. Смотрит, как размазывает Ванята по лицу перемешанный со слезами пот, и говорит:

— Какой интерес с тобой драться? Как мочалка — ни запаха от тебя, ни вкуса!

Трудно было понять, на каких подпорках держалась дружба Ваняты и Гриши. Умоется Ванята, исследует возле зеркала синяки и царапины — и снова к Грише. Никаких пе­ремен, впрочем, после новых встреч не происходило. Все повторялось с унылым постоянством, как в сказке про белого бычка.

Гриша считался в селе первым бойцом, и с ним никто не хотел связываться. Только Ванята не признавал Гриши­ной власти, сам при случае задирал приятеля и бился до последних сил. Уже лежит он пластом на земле, уже просить бы ему по всем правилам пощады, но нет, не сдается. Вертит головой, пинает противника ногами, норовит выскользнуть из цепких горячих объятий.

Однажды, было это, кажется, в прошлую субботу, Ваняте все-таки удалось вывернуться вьюном из-под Гриши и затем обратить его в поспешное и позорное бегство. Правда, уже потом Гриша говорил, будто он бежал просто так, чтобы по­злить Ваняту. Но хитроумной выдумке этой никто не по­верил.

Так или иначе, но драки после этого прекратились. Ви­димо, бойцы раздумывали над тем, что произошло, взвеши­вали нравственные и физические силы друг друга.

Сейчас Ванята готовился к новой встрече с приятелем. Интересно, что он запоет, когда узнает про отъезд?

Ванята напялил свою «голубятню», встал на цыпочки и заглянул в тусклое, с черными крапинками зеркало. Ванята закончил пятый класс, но ростом был мал, и в селе звали его махоткой. Из зеркала пристально посмотрел его двойник — крутолобый, усыпанный до самых ушей веснушками маль­чишка. Картину дополняли жесткие, торчащие во все сто­роны волосы и пуговичный, облупленный нос.

Иной с такой вон личностью вообще бы не подходил ни­когда к зеркалу и зря не расстраивался. Но Ванята слыл человеком без претензий и был вполне доволен тем, что, не задумываясь, дала ему природа. Он поправил кепку, надви­нул ее поближе к правому уху, показал самому себе язык и отправился на улицу искать Гришу Самохина.

Долго искать Гришу не пришлось. Он стоял возле колод­ца, смотрел, как дед Антоний, который возит с фермы моло­ко, поит коня из широкого помятого ведра. Конь пил мед­ленно, с расстановкой. Он знал, что впереди у него не было особых удовольствий. Дед Антоний, который навечно закреп­лен за его душой и рыжим ребристым телом, впряжет его сейчас в телегу, стегнет для порядка по боку и поедет на ферму. Эта унылая дорога надоела коню. Правда, точно об этих конских мыслях пока никто ничего не знал. Но можно было это предположить, поскольку никому не чужды поиски новизны и перемен.

Ванята смотрел на коня и думал, что, может быть, видит его в последний раз. Но эти мысли тоже не вызвали ни осо­бой тоски, ни разочарований. Там, куда они уедут с матерью, всего насмотрится. Мать, правда, пока не посвящала Ваняту в подробности их переезда, но он не сомневался, что место это во всех отношениях хорошее, стоящее.

Куда попало мать не поедет. Она считалась в колхозе лучшей дояркой и в прошлом году даже получила орден. К матери на ферму приезжали из других районов и обла­стей, учились у нее работать,

Ванята всегда был спокоен за свою судьбу. С матерью не пропадешь! Это он знал точно. Сейчас Ванята стоял ря­дом с Гришей, смотрел, как неторопливо пьет конь, и думал, как лучше и ярче выразить Грише свои мысли об отъезде.

Но вот дед Антоний и его конь ушли. Ванята помедлил для приличия, поправил свою знаменитую кепку и потом, будто совсем между прочим, сказал Грише:

— А мы с матерью насовсем из села уезжаем...

Гриша никогда и ничему не верил. Не успеет человек рта раскрыть, а у Гриши уже тут как тут наготове его бестолко­вые возражения.

Не поверил он и сейчас. Оттопырил нижнюю губу с глу­бокой поперечной бороздкой посредине и легкомысленно, не считаясь с Ванятиным самолюбием и вообще ни с чем, заржал:

— Ге-ге-ге!

— Что «ге-ге-ге»? — возмутился Ванята.

— Ври больше, — сказал Гриша — Я тебя давно знаю!

Ванята рассердился, хотел было треснуть для начала упрямого Козла по лбу, но воздержался. Не только потому, что Гриша даст сдачи и снова налепит ему синяков. Обстоятельства, которые привели Ваняту к приятелю, были на­столько значительны и вески, что закончить все дело обыкновенной дракой было просто неумно и нелогично.

— Чудак ты, и больше никто, — сказал Ванята. — Тебе говорят, а ты... Мать уже чемоданы собирает!

Чемоданы, с которыми всегда связаны отъезды и пере­мены в жизни, произвели неожиданно на Гришу впечатление.

Из упрямца он стал вполне нормальным человеком, ко­торому знакомы и сомнения, и зависть, и другие человеческие слабости. Лицо Гриши потемнело, а возле глаз, будто в жар­кий, сухой день, выступили крохотные белые капельки.

— Завтра уезжаем... а может, послезавтра, — подлил мас­ла в огонь Ванята. — Я сейчас домой иду. Печь для пирогов топить надо.

Ванята рассказал другу о пирогах — их надо наготовить в дорогу целых полмешка, — консервах, которые они до­чиста вымели из магазина; потом сообщил еще одну но­вость: председатель велел дать им на станцию свою «Волгу» и грузовик для вещей.

Когда человек увлечется, он может наговорить лишнего. Ванята не заметил, как перешагнул опасную черту и чуть не загубил все дело.

— Ну и врешь! — сказал Гриша. — «Волгу» в ремонт от­везли. Сам вчера видел.

Ванята начал выкручиваться. Сказал, что про «Волгу» он тоже знает. И вообще «Волга» придет из другого колхоза. Председатель сам туда звонил и сам все сказал матери.

— Тебе завидно, так ты и не веришь, — добавил он. — Если не веришь, сам у председателя спроси. В избе он сидит, с матерью разговаривает.

Гриша Самохин, которого называли Козлом из-за его упрямства, поверил Ваняте второй раз. Он помрачнел, как-то очень грустно посмотрел на Ваняту круглыми серыми гла­зами и вздохнул. Ваняте от этого взгляда и этого вздоха то­же стало грустно и даже намного жаль драчливого, но все-таки верного друга.

— Я же не сам хочу уезжать, — виновато сказал он. — Это мать сама хочет.

Гриша долго молчал, будто слушал и повторял про себя сказанные Ванятой слова. По лицу его было видно, как му­чительно собирался он с мыслями. Подумав еще минуту, Гриша отвернул клапан кармана своей рыжей вельветки, ко­вырнул что-то ногтем и подал Ваняте серебряный крючок с крохотным круглым ушком для лески.

— Бери, — сказал он. — У меня целых два. На марки у Ермолая выменял.

Ванята хотел отказаться от подарка. Ему было жаль ли­шать друга ценной вещи. Там, куда они поедут, возможно, даже нет речки. Ванята искоса поглядывал на крючок и все больше понимал значение щедрой неожиданной жертвы. Они давно дружили с Гришей, но просто так ничего друг другу не давали. Наоборот, Гриша даже пытался обжулить Ваняту и всучить ему при случае какую-нибудь чепуху. Серебряный крючок с круглым ушком и острой тонкой зазубринкой лежал на ладони Гриши. Ванята не брал подарка. Гриша по-своему понял, какие сомнения копошатся в голове друга, Он помялся и, стараясь не глядеть на Ваняту, сказал:

— Ты бери. Я за так даю. Ты ж меня знаешь!

Гриша в самом деле не жалел крючка. Даже бровью не повел, когда Ванята стал прикалывать его к подкладке за­масленной, как у тракториста, кепки.

— На щуку крючок пускай, — посоветовал он. — Такой крючок для нее — первое дело, Таких крючков вообще не найдешь. Я, если хочешь...

Гриша не закончил мысли и умолк. На лоб, одна за дру­гой, выбежали и застыли три резкие, похожие на птиц при взлете полоски. Молчал и Ванята. Друзья поняли все. Они были смущены и подавлены открывшейся им вдруг тяже­стью и значительностью предстоящих событий.

По улице прошумел грузовик с нестругаными досками. На этом грузовике колхозники ездили на базар и на стан­цию, которая лежала где-то за темной полоской леса. Гриша проводил взглядом машину и спросил:

— Куда едете-то?

— Не знаю, — сознался Ванята, — Мать пока не сказала. Далеко, в общем...

Гриша пошевелил бровями, подумал и совсем тихо, как будто бы только для себя, сказал:

— Жаль!

В этом коротеньком, стертом от частого и неумелого по­вторения слове, было столько тоски и столько отчаяния, что у Ваняты все перевернулось в душе.

— А мне, думаешь, не жаль! — сказал он. — Мне, может, еще жальче!

Приятели постояли еще немного и, не сговариваясь, по­шли по улице. Все тут было, как раньше: тополя у дороги, которые они сажали всей школой, клуб с чистой цинковой крышей, магазин с высоким крыльцом. За селом мерцала на быстрине юркая, заросшая по берегам раскидистыми верба­ми река Углянка.

Ванята поглядел на эту реку и вспомнил, как в прошлом году поймал там огромную щуку. Он нес рыбину на плече и хвост ее доставал почти до самой земли.

Ванята хотел напомнить Грише про щуку, но посмотрел на озабоченное лицо друга и отвел глаза в сторону.

Возможно, в эту минуту Гриша тоже думал о речке, где они пропадали с Ванятой до самых звезд, о зеленой зуба­стой щуке, которая попалась в прошлом году на крючок дру­га, о драках, которые неизвестно отчего возникали между ними почти каждый день.

Гриша тронул Ваняту за плечо и тихо сказал ему:

— Ты попроси свою матерю. Скажи: «Не надо уез­жать» — и все! Взрослые, они тоже понимают... Ладно?

Глаза мальчишек встретились. Они поняли, что слова и клятвы не нужны. Они ничего не прибавят и не убавят.

Ванята решительно надвинул на лоб кепку и отправился домой,

Хорошо, когда на свете есть друг и этот друг может дать тебе ценный совет. И, в конце концов, это совсем неважно, если он сгоряча обзовет тебя мочалкой и треснет по затылку.

 

Глава вторая

ЧТОБ ВЫ СГОРЕЛИ

 Ванята пришел в избу и там увидел пасечника Егорышева. Это был совсем старый старик. Сухое, загорелое лицо его состояло из одних морщин — глубоких, будто шрамы, мел­ких квадратиков и торопливых, бегущих к самой шее треу­гольничков.

Егорышев никогда не являлся к Пузыревым с пустыми руками. Приносил Ваняте ломтики сотового меда, хрустя­щее в ладони яблоко или в обертке конфету.

Станет у порога, посмотрит на Ваняту узеньким глазом, в котором прищурился карий огонек, и скажет своему лю­бимцу:

— А ну распахивай рот!

Таким Ванята помнил Егорышева всю жизнь. Он не ста­рел и не менялся, как сухое дерево.

Сейчас Егорышев явился без подношений, Он даже не об­радовался Ваняте. Посмотрел мельком и снова спрятал свои узенькие глаза под кустиками белых колючих бровей.

Мать стояла возле окошка, смущенно теребила кончик толстой, как у девушки, косы. Наверно, у них тут был раз­говор, и теперь они не хотели, а может, и не могли продол­жать его в присутствии Ваняты. Он понял это, но все равно из горницы не пошел.

Он сел за стол по другую сторону от Егорышева, положил руку на клеенку с розовыми линялыми цветами. На лице его были спокойствие и решимость. Мать и Егорышев переглянулись.

Ванята не тронулся с места. Он мал, но тут отчасти и его дом. Если смотреть глубже, Ванята тут вообще хозяин. Мужчина — всему голова, и от него все пошло на свете. Так говорил сам Егорышев, когда Ванята заглядывал на пасеку и сидел с ним на пеньке среди золотого немолчного шума пчел.

Мать и пасечник продолжали разговор. Он был похож на хитроумную задачу с двумя неизвестными, Есть и условие и ответ в конце учебника, а как решать и за какой уцепить­ся хвостик, — не придумаешь, хоть ты тресни.

Из разговора матери и Егорышева Ванята понял лишь то, что уже знал и раньше: мать уезжает из села, бросает избу, ферму, на которой работает дояркой, садик за плетнем, где греются на солнце крохотные, еще зеленые вишни.

Егорышев не хотел, чтобы мать уезжала. Сейчас, после встречи с Гришей, Ванята переменил курс на сто восемьдесят градусов. Всем своим видом давал понять Егорышеву, что он в данный момент его друг и единомышленник.

Говорят, будто мысли передаются на расстоянии. Так это или не так, но Егорышев вдруг посмотрел на Ваняту и сердито сказал матери:

— Ты это, Груша, зря затеяла! Парень не маленький. Все одно когда-нибудь узнает... Это, видишь, — шило в мешке...

Ванята навострил ухо. Картина, которая была до этого покрыта мраком неизвестности, чуть-чуть прояснилась. Тут даже тюфяк, даже Гриша Самохин, который не отличался блеском ума, поймет: Егорышев говорил о нем, Ваняте.

— Хошь или не хошь, а из села тебя не выпустим, — про­должал Егорышев. — Ишь, чего удумала!

Егорышев обернулся к Ваняте. В глазах его снова замер­цали юркие лукавые огоньки.

— Ты, Ванята, как об этом мечтаешь?

Ванята не успел ответить старику. Мать бросила косу за плечо, подошла к Егорышеву и сказала:

— Ты это мне, Егорышев, брось! Тебе говорят, а ты...

Егорышев смущенно и обиженно улыбнулся. Он посидел еще немного, поглядел, как молча и торопливо мать бросала в раскрытый чемодан всякие пожитки, и, расстроенный до крайности, ушел.

— Чего это вы про меня говорили? — выждав минуту, спросил Ванята.

Спросил и сразу же пожалел. У матери еще не перекипе­ло все, не остыло в душе. Она схватила подвернувшуюся под руку тряпку и замахнулась на Ваняту.

— Как дам тебе сейчас! Иди белье с веревки сымай! Чтоб вы сгорели все, окаянные!..

Ванята поплелся во двор. Стягивал с веревки и складывал ка руку сухое, пахнущее речной свежестью белье и все ду­мал о разговоре в избе. При чем тут он и этот неожиданный отъезд? Что скрывали от него мать и Егорышев?

Чем больше думал Ванята, тем больше запутывался.

Может, он сам виноват. Натворил что-нибудь, и теперь матери стыдно смотреть людям в глаза. Она хочет увезти его в далекие края, перевоспитать там и снова сделать челове­ком...

Ванята перебирал по пальцам все хорошее и плохое, что удалось ему пока сделать. Получалось так на так: и то было и это. Порой таскал из школы двойки, нырял ложкой в бан­ку с вареньем; однажды разбил в доме Гриши Самохина стекло. Приходил Гришин отец, стыдил при матери, сулил вздуть ремнем.

Но уезжать из-за этого, конечно, не стоило. Гришин отец, если разобраться, тоже неправ. Весной Гриша высадил в их окне стекло, но мать не сказала ему ни слова. Залепила ды­ру бумагой — и все... Нет, как ни крути, как ни верти, а Ва­нята тут ни при чем. Он лишь косвенное приложение к тому, что случилось в жизни матери.

Зря мать хитрит и скрывает что-то от Ваняты. До сих пор секретов у них не было. Все по правде, по-честному. А дед Егорышев верно говорит: шила в мешке не утаишь. Правда все равно когда-нибудь вылезет наружу. Пасечник не желал Ваняте зла. Об этом даже думать нечего. Егорышев и Ваня­та — давние друзья. Ванята приходил в сад к пасечнику, ла­комился сотовым медом, в котором застряли крылышки пчел, терпеливо слушал его рассказы. Пасечнику не хотелось терять ценного собеседника. Он Ваняте намекал, что теперь развелись такие люди, которые сами лезут вперед с разгово­рами, а слушать и вникать не умеют.

Что же, в конце концов, получилось у матери — поссори­лась с доярками, отругал ни за что ни про что председатель колхоза? Председатель был человек крутой, горячий и, как давно заметил Ванята, несправедливый. Однажды от него до­сталось и Ваняте...

Не зная беды, Ванята шел с рыбалки. На кукане болта­лись липкие пескари и живучие полосатые окуни. Председа­тель увидел Ваняту, перешел через дорогу и без всяких пре­дисловий спросил:

— Ты лодку зачем потопил? Говори!

Сказал «говори», а сам даже рта не дал раскрыть, сыпал без передышки вопросами — зачем, почему, до каких пор?

Лодку, на которой переправлялись косари, Ванята не тро­гал. Даже не подходил к ней. Он рыбачил с берега. Другое дело — Гриша Самохин. Станет в лодку, упрется ногами в борта и давай раскачивать. Только рыбу Ванятину распугает. За все Гришины проделки влетало почему-то Ваняте.

Грустные размышления Ваняты прервал шум мотоцикла. В селе на мотоцикле гоняли только двое — председатель и счетовод. Между прочим, председатель задавил в прошлом году петуха Пузыревых. Петух, правда, был дурак, сам лез, куда его не просили, но факт остается фактом.

Ванята поглядел вдоль улицы и узнал председателя. Он мчал по дороге на полном газу. Пыль клубилась сзади пыш­ным серым облаком. К плетням, размахивая куцыми крыль­ями, шарахались куры; с немым упреком смотрели вслед мо­тоциклу горбоносые рассудительные гуси.

Мотоцикл сделал по улице крутой вираж, подкатил к Ванятиным воротам, отрывисто фыркнул и тут же заглох. С черного потертого сиденья спрыгнул председатель в пыль­ных кирзовых сапогах и круглых космических очках на лбу. Он вынул из мотоцикла ключ, повертел его на длинной мед­ной цепочке и окликнул Ваняту:

— Дома мать?

Ванята снимал белье, уклончиво глядел в сторону — на корявую вишню с яркими лакированными листьями, на бе­лого голубя с красной подпалиной на груди, который сидел на коньке черепичной крыши. Голубь был не здешний, зале­тел из каких-то далеких краев. Возможно даже, из-за морей й синих океанов.

— Ты что — не слышишь? — спросил председатель.

Ванята молчал. После случая с лодкой он уже ниче­го хорошего от председателя не ждал. Только и умеет кри­чать!

Председатель подождал минутку, повертел ключ на це­почке и пошел в избу.

Ванята долго стоял среди двора с охапкой белья. Над селом разгорался во всю силу день. В небе плыли высокие чистые облака, расстилали по земле свет и тишину. Голубь с красной подпалиной на груди ходил по коньку черепичной крыши, озабоченно и удивленно смотрел на мальчишку. Никто не махал кепкой над головой, не кликал к себе, не бросал наземь горсти зерна.

Председатель все еще не появлялся. Ванята перебросил с руки на руку белье и пошел в избу. Как он предполагал, так и вышло — председатель расстроил и себя и мать. Крас­ный, злой, он ходил взад-вперед по комнате и дымил папи­росой. Мать Ваняты сидела возле стола и, уронив голову на руки, плакала. 

 

Глава третья

КОЗЮРКИНО

Два дня и две ночи стучат колеса поезда. Ванята и мать в купе одни. На квадратном столике — сверток с едой, цве­точный горшок с тремя сухими пожелтевшими окурками. Кроме Пузыревых, в вагоне еще двое — дядька в синих очках и девушка с грибным кузовком. Поезд часто останавливался, но пассажиров не прибавлялось. Наверно, он мчал в такие края, которые вообще никого не интересовали.

Ваняте грустно. Льет без передышки холодный косой дождь. Книжка, которую он взял в дорогу, закончилась. В чемодане, под материным сиденьем, есть еще одна. Но мать спит, и Ванята не хочет ее тревожить. Уснула она сразу после обеда и до сих пор не открывает глаз, не боится проспать своей станции. Порой Ваняте кажется, что впереди вообще ничего нет — ни станций, ни городов. Только серые тучи, мокрые деревья да неглубокие лужи, из которых выпрыгивают под дождем торопливые солдатики.

Кроме белья и книжки, в чемодане Ваняты лежит еще жестяная коробка с крючками и обернутый полотенцем порт­рет отца. Отца Ванята не знал и не помнил. Он погиб в сибир­ской тайге, когда Ваняте исполнилось полтора года.

До этого отец работал на кирпичном заводе, который был рядом с селом. Ему надоело возить в самосвале кирпичи, по­тянуло в далекую, опасную дорогу. Мать долго размышляла над своей судьбой и в конце концов согласилась ехать с му­жем в Сибирь. Для начала отец тронулся в путь сам. А через год, когда Ванята подрос и уже бегал босиком по двору, мать написала отцу письмо и тоже стала готовиться в дорогу. Тут и пришла нежданно-негаданно в дом Пузыревых страшная весть. В тайге, где строили новый завод, случился от молнии пожар. Отец, спасая с рабочими стройку, сгорел в глухой, объятой пламенем чаще. Его даже похоронить не смогли. Много лет спустя среди гарей нашли только медную пряжку с темной расплавленной звездой. Это была пряжка от рем­ня, который носил отец.

На память о прошлом у Пузыревых остался лишь портрет отца в узенькой сосновой рамке. Ванята — вылитый отец. У отца такой же крутой лоб, поставленные чуть-чуть вкось глаза, а на щеках и возле переносицы разбросанные как попало пятнышки — наверно, веснушки...

Мать все спит и спит. Тихо вздрагивают тонкие, напол­ненные розовинкой губы. От ресниц падает на щеку синяя задумчивая тень.

Ваняте вдруг захотелось сделать для матери что-то боль­шое и значительное. Такое, чтобы она улыбнулась и ска­зала:

«Ну и обрадовал же ты меня, сына!»

Он помечтал еще немного, потом встал со скамьи и по­правил материну подушку. Мать быстро открыла глаза и улыбнулась Ваняте. Будто она вовсе и не спала, все видела и знает.

— Ты что, сына?

Ванята смутился, сделал вид, что подошел он совсем слу­чайно и вообще смотрит на станцию, которая в самом деле показалась за высоким входным светофором.

— Станция вон, — сказал Ванята. — Может, купить чего?..

Мать опустила ноги, достала из-под рукава платочек с деньгами, потянула зубами узелок и подала Ваняте бумаж­ный рубль.

— Бери, — сказала она и улыбнулась краешком губ, воз­ле которых недавно, но, видимо, уже навсегда прорезался острый горький ручеек. — Конфет купи или мороженого. Че­го хошь.

Ванята принял рубль, настороженно посмотрел на него и возвратил матери.

— Ты чего, Ванята?

— Так просто... спрячь, — охрипшим глухим голосом сказал Ванята. — Не надо...

Мать спрятала деньги и вдруг потянулась вся к Ваняте, прижала к себе крепкой, огрубевшей в работе рукой.

— Ты, Ванята, не сердись... Когда вырастешь, я тебе са­ма все обскажу. Ты из меня, сына, не мотай жилы...

Они посидели рядышком несколько минут, потом, сму­щенные и растроганные тем, что произошло, начали собирать вещи, стягивать веревками чемоданы. Долгий, загадочный для Ваняты путь подходил к концу.

Ехали они не в город или райцентр, как мечтал Ванята, а в какое-то село с тихим загадочным названием «Козюркино». Там жила вдовая двоюродная сестра матери Василиса. Она о приезде знает, ждет не дождется Ваняту. Мать будет работать на ферме, и все у них пойдет, как раньше. Не надо только распускать нюни. А тайна пускай остается тайной. У каждого есть какой-то секрет. У Ваняты, если подумать, тоже тайн до самой макушки.

Вскоре в их купе вошел заспанный, помятый проводник. Кашлянул, смущенно прикрыл рот ладонью, а затем громко прокричал:

— Граждане пассажиры, — Козюркино! Прошу приго­товиться...

Они сошли с поезда, поставили на землю чемоданы.

Вокруг — ни души.

В стороне от низенькой станции стояла телега. Подымая лапы, бродила возле луж курица.

Через минуту из дверей станции вышел человек с двумя цинковыми ящиками в руках. Он отнес груз на телегу, ки­нул сверху брезент и пошел прямым ходом к матери и Ва­няте.

Когда он приблизился, Ванята увидел, что это был маль­чишка. Такой, как Ванята, а может, на год или два постар­ше.

На мальчишке был синий замасленный комбинезон с длинной «молнией», матросская тельняшка и заляпанные снизу доверху сапоги.

— Здрасте, — сказал он. — Вы Пузыревы?

Лицо матери вмиг просветлело, на щеках, расплываясь по всему лицу, зардел румянец.

— Пузыревы мы, — поспешно сказала она. — И я и Ва­нята. Вы за нами?

— Что же вы перепутали все? — недовольно сказал мальчишка. — В телеграмме один поезд, а приехали — дру­гим. Мне кино в Козюркино все-таки везти надо.

Мальчишка поглядел на смущенные лица прибывших и взял на полтона ниже.

— Давайте чемоданы. Чего тут!

Ванята не допустил мальчишку к чемоданам. Согнулся, подцепил их за ручки и, раскачиваясь из стороны в сторо­ну, пошел к телеге. Сам поднял их, бросил к грядушке и по­лез на рыхлую, пахнувшую горькой прелью прошлогоднюю солому.

Мальчишка обошел вокруг телегу, оглядел колеса, хотя они исправно стояли на своем месте, и начал неторопливо затягивать подпругу.

— Ну что, поедем? — спросила мать.

— И не подумаю! Чего это ради?

— Вы же за нами приехали или как? — смутилась мать.

Мальчишка ответил не сразу. Наморщил узенькие беле­сые брови, озабоченно поглядел на часы, которые висели возле станции на высоком столбе, и сказал:

— Обождем еще чуток. Скоро сорок третий придет... Ну и новости! Торопил, говорил, что надо ему поскорее везти в Козюркино кино, а теперь...

— Приедет еще кто? — спросила мать.

— Может, и приедет, В общем, подождем... Мальчишка бросил мать и Ваняту и снова пошел на стан­цию.

Сорок третий, о котором говорил мальчишка, пришел только через час с четвертью. Он постоял минуту, коротко просигналил и помчался дальше.

Вернулся мальчишка один. Был он чем-то озабочен и рас­строен. Не глядя на седоков, прыгнул в телегу, щелкнул вож­жами по лошадиным бокам и протяжно, хрипловатым, простуженным басом сказал:

— Но-о-о!

Застучали, запрыгали по серым горбатым камням коле­са. Потом мостовая окончилась, потянулась вязкая, размы­тая дождями полевая дорога.

— Вас как зовут? — спросила мать угрюмого возницу.

— А так и зовут — Иваном... У тетки Василисы остано­витесь, что ли?

— У нее, Ваня... Как вы там живете в колхозе?

— Ничего, живем, — не оборачиваясь, ответил мальчиш­ка. — На одном месте топчемся. Топтунами в районе задраз­нили. Ужас!

Мать удивленно подняла брови, подумала о чем-то своем и спросила:

— Чего ж это вы... топчетесь? Кругом люди вон как ста­раются... Не знаешь?

Возница в комбинезоне поглядел на кончик кнута и серьезно, будто о чем-то давно решенном, сказал:

— Тут дело ясное — оргвопрос!

Ванята сидел молча. Ему не нравился ни мальчишка, ко­торый оказался его тезкой, ни то, что мать называла его на «вы», будто какую-то важную птицу.

Ванята вспоминал Гришу Самохина, сравнивал с новым знакомым. Гриша был настоящим другом. Подарил ему крю­чок, проводил до самой станции и вообще обещал писать и никогда не забывать.

Тут даже сравнивать нечего! Если человек, так сразу видно, что он человек.

Погруженные в свои мысли, Пузыревы ехали молча, Скрипели колеса, отрывисто, будто кто-то щелкал языком, чавкала копытами лошадь, месила густую дегтярно-черную грязь.

— Чего же это у вас не ладится в колхозе? — снова спросила мать. — Председатель, что ли?

— Председатель сейчас ничего, — ответил мальчишка. — Из Тимирязевки прислали... — Тезка Ваняты взмахнул кну­том и добавил: — Вот парторг вернется, вместе с председа­телем колесо вертеть будет. Он, парторг, кое-кого прижмет... это уж точно!

— А где он, парторг ваш? — спросила мать.

— В больницу умирать повезли, — просто, чуть понизив голос, ответил возница. — В областной центр.

— Это как же — умирать? — удивленно спросила мать. — Ты чего выдумываешь?

— Я не выдумываю. Его третий раз возят. У него... —

Мальчишка поглядел на Ваняту и замялся.— Болезнь, в об­щем, у него... Возят-возят, а он все удирает.

— Ну, а сейчас как? — смущенно спросила мать.

— Все то ж. Фельдшер давеча к отцу приходил. Гово­рит, теперь насовсем увезли.

— Помрет, значит?

Мальчишка резко обернулся. На тонкой загорелой шее напряженно вздулась жила.

— То есть как это помрет? — строго и недовольно спросил он.

— Ты ж сам говоришь...

— «Говоришь, говоришь»! Мало чего наболтают... Я б этому фельдшеру!.. — Мальчишка озабоченно подергал вож­жами и тихо, так, что Ванята едва расслышал, произнес: — Верне-о-тся! Обратно сбежит наш Платон Сергеевич...

За поворотом дороги, там, где кончалась лесная полоса, показались избы Козюркина. Деревня засела меж двух от­логих холмов. Внизу петляла небольшая речка. В темной во­де мерцали серебряной подкладкой листья густой, разрос­шейся по берегам лозы.

Мальчишка ткнул куда-то в сторону кнутовищем и ска­зал:

— Во-на тетка Василиса бежит. Видите?

По дороге, выбирая сухое, вприпрыжку бежала полная женщина в красной косынке. Вскоре она подбежала к теле­ге, распахнула руки и кинулась к Ваняте.

— Ах ты ж боже ж мий! — запричитала она. — Ах ты ж Ваняточка мий! Ах ты ж риднесенький!

Выпустив Ваняту, тетка Василиса принялась за мать. Когда первый прилив радости прошел, она запрыгнула в те­легу, ткнула в спину мальчишки толстым коротеньким паль­цем и крикнула:

— Та чего ж ты стоишь? Та гони ж ты ее проклятую!

Свистнул кнут, и телега, кренясь и грохоча, помчала в Козюркино.

 

Глава четвертая

У ТЕТКИ ВАСИЛИСЫ

Вот и тетки Василисина изба. Камышовая, тронутая бар­хатной зеленью крыша, узенькие окошки, дверь из двух по­ловинок — нижней и верхней. Тетка Василиса погремела де­ревянным засовом и раскинула двери настежь.

— Та чого ж вы тут стоите? Заходьте, дороги гости!

Перво-наперво тетка Василиса показала свое жилье. В од­ной комнате стояли кровать с рыхлой горой подушек, диван с выпиленным на деревянной спинке сердечком и комод, лихо разрисованный под орех.

На комоде ютились фотографии в облупленных рамках. В зеленом стеклянном шарике безнаказанно плавал лебедь с расплющенным клювом. В красном углу, обвитый рушни­ками, висел портрет Тараса Шевченко в барашковой шубе и шапке.

Тетка Василиса стояла возле притолоки; утопив палец в щеку, ревниво наблюдала за гостями. Мать обошла комна­ту мелкими шажками. Похвалила и подушки с мелкой кру­говой прошвой, и рушники, и вообще все, что бросилось в глаза и что надо было отметить и оценить.

Тетка Василиса расцвела. Начала объяснять, кто снят на карточках и какие родственные корни связывают этих лиц с Пузыревыми. Ванята рассеянно слушал рассказ о тет­ки Василисиной родословной, украдкой щелкал пальцем по зеленому шарику с водой. Лебедь неторопливо раскачивался и кланялся Ваняте.

Из спальни тетка Василиса повела гостей в другую ком­нату. Весь левый угол ее занимала плита с глиняной лежан­кой. Слева и справа возле стенок стояли две кровати. Види­мо, специально приготовленные для Пузыревых, а возле окна — накрытый снедью стол. Еды на нем была прорва: и нарезанное мелкими ломтиками сало, и яичница с потуск­невшими желтками, разрезанная поперек квашеная кочан­ная капуста... В центре стола мерцали бутылки с белым и красненьким.

— Зачем это вы, Василиса Андреевна? — смутилась мать.

Тетка Василиса, подбоченясь, стояла возле стола. Слова матери были ей приятны.

— Ах боже ж мий, та що ж тут такого! — воскликнула она. — До мене ж люди прийдут. Я ж уже всим про тебе рассказала. И доярки твои пожалуют. Тебе на ферме от як все ждут. Ей-богу!

Между тем свечерело. Тетка Василиса зажгла свет. В из­бу один за другим потянулись званые и незваные гости. Одни выпивали стопочку, клали для приличия на зубок гор­стку капусты и, поздравив мать и Ваняту с прибытием, ухо­дили. Другие напрочно усаживались за стол, расстилали на коленях полотенца и, крякнув, принимались за дело.

Тетка Василиса ждала какого-то Трунова, то и дело по­глядывала на двери. Но гость не появлялся. Тетка Василиса расстроилась, выпила с гостями маленькую, вытерла губы ладонью-ковшиком и сердито сказала:

— Я ж його як чоловика приглашала! Тьху на нього, и все!

Ваняте тоже стало обидно за тетку Василису и за мать. К ним на праздники, например, приходили все, кого пригла­шали, — и председатель колхоза, и дед Антоний, который возил с фермы молоко, и агроном, и даже строгий и непод­купный участковый милиционер Федор Федорович. О заве­дующем фермой вообще говорить нечего. Хоть и не зови его, все равно первый явится.

Рядом с матерью сидели две доярки. Одна пожилая — тетя Луша — с круглыми цыганскими серьгами в ушах, а вторая совсем молоденькая — Вера, в пестрой капроновой косынке на узких плечах.

Доярки рассказывали матери о своих делах и тоже вспо­минали Трунова, который побрезгал компанией и не поже­лал прийти в гости.

Вскоре Ванята понял, что это — заведующий молочной фермой. Той самой, где будет работать мать.

Видимо, тетка Василиса пригласила Трунова, чтобы побыстрее сблизить и сдружить его с матерью, а возможно, просто из-за этикета.

Старшая доярка, поблескивая тяжелой литой серьгой, неторопливо разматывала нить рассказа о житье-бытье на ферме. Ванята ковырял вилкой в тарелке, прислушивался к разговору. Похоже, на ферме Трунова не любили. Как за­ключил Ванята, он был заносчивый и гордый. Но доярка говорила об этом вскользь, не хотела огорчать мать.

— Ты, Груша, не бедуй, — заметив, как помрачнела вдруг мать, сказала доярка. — Мы ему с тобой сразу укорот сделаем. Председатель давно на этого Трунова зуб точит... Не сумлевайся, в общем.

— Не хозяин он у вас, что ли? — нервно покусывая гу­бу, спросила мать.

Пожилая доярка не ответила, а молоденькая, с косынкой на плечах, вдруг фыркнула и виновато прикрыла рот ла­донью.

— Он у нас, тетя Груша, ушибленный. Он думает, что под него яму копают, и кляузы на всех строчит... Он, тетя Груша, и про вас тоже болтал...

Пожилая доярка кинула быстрый взгляд на девушку. Сережки ее недовольно качнулись.

— А ты, Верка, молчи! Чего зря плетешь?

Доярка обняла мать за шею и притянула к себе.

— Ты ее, Груша, не слухай. Ить чего выдумала. Народ у нас ладный, в обиду не даст! Споем, что ли, Верка? Давай заводи... Только петь, анафема, и умеешь!

Вера не обиделась на «анафему». Она кокетливо попра­вила на виске черный вихор-завлекалку, приподняв и вы­ставив вперед подбородок, чистым, ровным голосом запела «страдания». Гости оставили вилки, ложки, поддержали песню кто как мог... Вскоре гости начали расходиться. Тетка Василиса и мать перемыли посуду, стали готовить по­стели. Матери и Ваняте постелили на кроватях, которые стояли возле стенок одна против другой, а тетка Василиса, вздыхая после хлопотливого дня, полезла на глиняную ле­жанку,

— Я тут привыкла, — сказала она. — С тех пор как одна осталась, тут и живу. Дровец в печку подкинешь, и просто тоби як в раю...

В комнате трижды мигнул и сам по себе погас свет. Где-то на краю села татакнул несколько раз и виновато умолк движок. На село сошла тишина.

Еще тише стало в избе тетки Василисы. Ваняте казалось, тишина эта пришла из комнаты, где висел в красном углу портрет Шевченко и лебедь на комоде долгие годы томился в одиночестве.

— Для тебя ту комнату берегу, — укладываясь, сказала тетка Василиса. — Ты, Груша, не переживай. Буде и в тебе счастье. Точно тебе предсказую.

Ванята уснул и вскоре проснулся. В комнате, как палые, жухлые листья в сумрачном лесу, шелестели голоса. Перебе­гая с одного на другое, тетка Василиса рассказывала о дере­венской жизни, о муже, который сложил где-то неподалеку от этих мест свою чубатую партизанскую голову.

— Схоронили его дружки-приятели, а мени шапку его партизанску привезли, — голосом сдавленным и тихим ска­зала тетка Василиса. — Привезли шапку ту на вечный спомин души... — Тетка Василиса всхлипнула и еще тише добавила: — Ванята твой вырастет, ему подарю. Нехай носит...

Женщины смолкли. Ванята полежал еще немного с за­крытыми глазами и снова уснул. Уснул и тут же, будто откуда-то издали увидел горницу с портретом Шевченко в углу и комодом, где плавал в стеклянном шарике безмятеж­ный лебедь с расплющенным клювом.

В горнице этой были Ванята и тетка Василиса. Она стоя­ла спиной к двери, открывала маленьким ключиком на черном шнурке тяжелый скрипучий ящик комода. Открыла, достала с самого заветного местечка что-то мягкое, заверну­тое в белую чистую холстину и обернулась к Ваняте.

Ванята увидел шапку с дымчатым жестким верхом и красной матерчатой звездой посредине. Тетка Василиса рас­правила шапку изнутри ладонями и сказала:

«Бери, Ванята. В этой шапке муж бил злодея фашиста. Носи ее и будь достоин...»

Тетка Василиса надела на Ванятину голову обнову. Шап­ка была чуть-чуть велика ему, хранила далекое, едва ощути­мое людское тепло и терпкий, неистребимый запах походных костров.

Тихо было в избе под старой камышовой крышей. Из комнаты в комнату ходили добрые и злые сны, Ворочалась на лежанке тетка Василиса, озабоченно свела к переносице брови мать. Не снимая шапки с матерчатой звездой, как боец на коротком привале, спал и видел свои первые сны в новой деревне Ванята Пузырев... 

 

Глава пятая

ПРАВНУК ДЕДА ЕГОРА

В чужом доме даже часы тикают иначе. Эти часы и раз­будили Ваняту. Длинный ящик из темного дерева висел на­против кровати. В середине сверкал на солнце медный нето­ропливый маятник. Часы ударили десять раз. Били они громко и бесцеремонно, будто сообщали, что на этом дело не закончится и если они захотят, то могут ударить вообще сколько им вздумается.

Когда часы смолкли, тишина в комнате стала еще тише. В избе никого не было. Только Ванята и хитрые часы с чер­ными растопыренными стрелками.

В незнакомой избе не сразу все найдешь. Пока Ванята разыскал в сенцах медный рукомойник с мусорным ведром внизу, пока умывался и раздумывал о своей жизни, часы успели прогреметь еще раз.

Ванята вышел на крыльцо, У порога грелась на солнце­пеке квочка с желтыми пушистыми цыплятами, за деревян­ным заборчиком зеленел огород, и там, согнувшись, полола грядки тетка Василиса,

Была она уже старая, но все еще работала в поле, числи­лась кухаркой в тракторной бригаде, Вчера тетка Василиса отпросилась у трактористов на денек-другой — приветить го­стей, дать им оглядеться в чужом доме.

Тетка Василиса услышала скрип двери, бросила в сто­рону тяпку, приседая и охая, помчалась к Ванятке.

— Ах ты ж Ваняточка! Ах ты ж боже ж мий! Та ты вже проснувся? Та що ж ты не скажешь! Та ходим же ско­рей в хату.

Тетка Василиса на ходу обняла Ваняту и потащила его в дом.

Минута, вторая — и Ванята уже за столом. Перед ним на тарелках — картошка, соленые огурцы с темными мокрыми веточками укропа, кусок жареного мяса с мозговой костью.

Ванята ест картошку, косит глазом на мясо и слушает тетку Василису. Тетка завелась, и теперь ее не остановишь и не задержишь, пока не выговорится и не иссякнет.

— Ты ж, Ваняточка, ешь! Та чого ж ты на то мясо дывышься? Ах боже ж мий! А мать уже на ферму пишла. Та там така работяща, та там така гарна! Ах ты ж боже ж мий!

Ванята съел, что полагалось, и снова пошел во двор. Он хотел помочь тетке Василисе на огороде, но она замахала руками, заявила, что Ванята пока еще гость, и пускай он лучше идет в село и там найдет себе друзей-приятелей.

— К той хате иди, — показала она на большой, из крас­ного кирпича дом. — Бачишь, хлопчик там стоит? Батька его на ферме работает. С твоей матерью, значит... Та чого ж ты стоишь? Ах ты ж боже ж мий! Та йды ж ты, я тоби говорю!

Тетка Василиса столкнула Ваняту с крыльца, проводи­ла его взглядом до самой дороги и снова пошла в огород к брошенным грядкам.

Хлопчик, о котором говорила тетка Василиса, растопы­рив ноги, стоял возле калитки. Он щелкал семечки, картин­но сплевывал крупную серую шелуху и смотрел на прибли­жавшегося Ваняту. Мальчишка был в длинных брюках и белой, застегнутой на все пуговицы, рубашке. Через щеку его тянулась пухлая марлевая повязка»

Ванята в жизни ни с кем не знакомился. В селе, где он родился, все давно знали друг друга и росли рядышком, как тополя при столбовой дороге. Из всей этой церемонии Ваня­та четко представлял себе лишь одно — не следует идти пер­вому на сближение. Он прошагал мимо мальчишки с повяз­кой, бросив лишь на минуту равнодушный, полный досто­инства взгляд в его сторону.

Все получилось, как по нотам. Мальчишка, у которого, вероятно, тоже были свои взгляды и принципы, не утерпел. Он удивленно вытянул шею и крикнул вслед Ваняте:

— Эй, ты, иди сюда!

Ванята остановился. Мальчишка подождал минуту и сде­лал два небольших осторожных шажка. Ванята подумал и тоже сделал навстречу мальчишке два шага. Ровно два — и не больше. Так они и шли друг к другу, как идут к трудной и опасной черте опытные хитроумные дипломаты.

Последние два шага сделал мальчишка с повяз­кой.

— Ты чего это? — недовольно спросил он. — Идешь и...

— А ты чего? — в тон мальчишке спросил Ванята.

— «Чего, чего»! Зачевокала чевокалка! Тебя спраши­вают, ты и отвечай... — Мальчишка повертел пальцами пу­говку на рубашке и теперь уже более дружелюбно спро­сил: — Тебя как зовут?

— Ну, Ванята!

— Так бы и сказал... А меня Сашка Трунов. Дружить будем?

Ванята услышал знакомую фамилию и оторопело по­смотрел на мальчишку. Неужто сын того самого Трунова, о котором говорили вчера доярки? Нет, скорее всего, иной. В прежнем селе, где жил Ванята, Пузыревых было душ сто, не меньше. Так, наверно, и здесь.

— Ты что — язык проглотил? — спросил Сашка. — Дру­жить, говорю, будем?

Ванята пожал плечами.

— Как хочешь...

Сашка облизал кончиком языка губы, будто окончатель­но решал: стоит предлагать Ваняте дружбу или можно по­ка что погодить.

— Ладно, — сказал он. — Пошли в избу. Там поговорим...

Сашка поддернул штаны и, не оборачиваясь, пошел в избу. У порога он задержался и строго предупредил:

— Ты смотри — только со мной дружи. С другими не водись! Понял?

— Почему это?

— Так... Тут такой народ! Ваньку Сотника знаешь?

— Какого еще Сотника? — спросил Ванята.

— Ну того... на станцию за вами ездил. — Сашка огор­ченно покрутил головой, вспомнил что-то и добавил: — С ним в первую очередь не дружи. Кашалот!

Сашка привел Ваняту в большую чистую горницу. На стенке возле блестящей кровати отливал синими и красны­ми цветами большой ковер и прямо на нем висел портрет очень угрюмого бородатого деда. Сашка усадил гостя на диван, а сам между тем содрал со своей щеки марлевую повязку, скомкал ее и без сожаления бросил на подоконник.

— А как же зуб?

Вместо ответа Сашка сложил пальцы в горстку, надул щеки и прощелкал ногтями по тугой и звонкой, будто на барабане, коже.

— Телят фермских пасть посылали, — сказал он. — Я им что — пастух? Правда?

Ванята чувствовал себя как-то неуютно в этом большом незнакомом доме. Со стенки, не сводя с него злых, колючих глаз, смотрел бородатый дед. Казалось, сейчас он раздвинет рот, поднатужится и крикнет на всю избу:

«А ну, мети отселя, прохиндей!»

— Кто это? — стараясь не смотреть на бородача, впол­голоса спросил Ванята.

— Это дед Егор, — важно и даже с каким-то удовольст­вием сказал Сашка. — Не слышал про него?

Ванята смутился. Ему не хотелось показать перед но­вым знакомым свою серость и темноту, Может, это и в са­мом деле был какой-нибудь известный и ценный дед!

— Это мой прадед, — строго и назидательно объяснил Сашка. — Личный портрет его в музее висит. Это копия с оригинала. Ясно тебе?

— Ну, ясно...

— Это был самый бедный дед в селе, — добавил Сашка. — У него только одна соха была, телега, жеребенок и двое лаптей.

Правнук деда Егора прищурил глаза и выразительно, будто докладчик, который шпарит доклад по бумажке, про­декламировал:

— Это, товарищи, портрет Егора Васильевича Дороха, безлошадного крестьянина, движимое и недвижимое иму­щество которого оценивалось в тридцать два рубля шестна­дцать копеек. Он является типичным представителем мрач­ной эпохи, для которой было характерно...

«Докладчик» запнулся, беспомощно похлопал глазами и добавил теперь уже от себя:

— Классный был дед! Скоро фотограф приедет. Портрет с меня сымать будет!

— А ты тут при чем?

— Как — при чем? — удивился Сашка. — Дед вон как жил, а я вон как: и телевизор, и ковер... Отец сказал, когда вырасту, мотоцикл купит. С люлькой.

Сашка Трунов ждал одобрения. На лице его застыло выражение скорбной меланхолии и величия, которое встре­чается чаще всего на портретах очень серьезных и доволь­ных собою людей.

— Ты чего молчишь? — удивленно спросил он.

Ванята не ответил. У него не было абсолютно никакого желания расспрашивать Сашку о его коврах, мотоцикле с люлькой и типичном представителе мрачной эпохи, кото­рый свысока оглядывал комнату своих потомков и ждал, чем тут все закончится.

— Катись ты со своим дедом! — сказал Ванята. — Дед на помещика спину гнул, а ты... Даже слушать противно!

— Ах, тебе противно! — взвизгнул Сашка. — Подумаешь, личность какая!

— Заткнись! — сказал Ванята. — Чего разошелся?

— А сам чего? Дед ему, видите, не понравился! Может, нам тоже кое-кто не нравится, а мы...

Ванята недружелюбно разглядывал Сашку. Он уже не сомневался — это был сын заведующего фермой Тру­нова.

— Кто же это вам не нравится? — спросил Ванята. — Давай выкладывай!

— Это уже наше дело, — растягивая слова, сказал Саш­ка. — Зна-а-ем кто...

— Ну и знай на здоровье! Очень нужно...

— Зна-а-ем! — настойчиво повторил Сашка. — В Козюркино чего приехали? Молчишь? Видали мы таких! У нас таких шатунов вот сколько было!

— Дурак ты! Приехали — значит, надо. Тебя не спро­сили...

Всем своим видом Ванята давал понять, что ему безраз­лична Сашкина болтовня, и в то же время искоса наблюдал за ним. Круглые, бутылочного цвета глаза Сашки, горбатый нос и даже широкие мясистые мочки ушей таили какую-то непонятную угрозу.

— Мелешь языком, а сам не знаешь что, — сказал Ваня­та. — Про нас говорить нечего. Нос сперва утри!

— А я все равно скажу. Вот тебе, вот тебе!

Сашка Трунов сдвинул губы вправо. За ними потянулись нос и ехидно прищуренный, окруженный морщинками глаз. Сашка повертел своей физиономией, показал напоследок широкий, с бороздкой посредине язык,

— Вот тебе за это! Вот тебе!

Ванята усмехнулся.

— Давай, давай! Крой!

— Все знаем! — отрывисто и зло прокричал Сашка. — Вас из колхоза турнули. Погрели ручки на чужом добре, а теперь сюда заявились. Шиш вам с маслом!

— Ты это брось! — сказал Ванята. — За такие штучки, знаешь...

Голос его дрогнул и осекся. Сашка почувствовал это.

— Сдрейфил? — с вызовом спросил он. — За шиворот возьмут, еще не то запоете! Отец уже все про вас написал...

— Кому это он написал?

— Кому надо, тому и написал. Может, прокурору, а мо­жет, и повыше. Все-о написал... Выкусил?!

Ванята рывком поднялся с дивана, шагнул к Сашке.

— Я тебе сейчас покажу, писака! Я...

Сашка втянул голову в плечи. Глаза его забегали из сто­роны в сторону. Видимо, он уже пожалел, что проболтался.

— Иди ты! — отступая от Ваняты, сказал Сашка, — По­шутить уже нельзя! Чего ты?

— Что написали, я спрашиваю?

Ванята схватил Сашку за рубаху, будто лошадь за уз­дечку. Притянул к своему лицу, подержал вот так секунду и швырнул прочь. Сашка попятился, запутался в собствен­ных ногах и рухнул на пол.

— А-а-а! — закричал он. — А-а-а!

Ни слова не сказал больше Ванята. Толкнул ногой дверь, сбежал по деревянному крылечку и, не оглядываясь, пошел по вязкой, истоптанной коровьими копытами улице.

Издали долетел до него глухой, протяжный, как эхо, крик:

— Эй, ты, вернись!

 

Глава шестая

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

Тетка Василиса посмотрела на хмурого, взъерошенного Ваняту и не стала ничего спрашивать. Собрала оборочкой губы, возле которых приютилась темная, похожая на ма­ленькую репку родинка, подумала минуту и вдруг взорва­лась.

— Та плюнь ты на нього, на того Сашка! Весь в батька пишов. 3 моста их обоих та в воду. Тьху на них, проклятых!

Тетка Василиса ни разу не вспомнила своих любимых словечек, к которым уже начал привыкать Ванята. Восклицания «ах ты ж боже ж мий» и «риднесенький», видимо, припасла она для других, непохожих на Сашку и его отца, людей.

Ванята не спросил, почему тетка Василиса костерит без смущенья хлопчика, с которым сама же предложила позна­комиться. Скорее всего, ока не любила ссор между людьми, а возможно, хотела, чтобы Ванята не торчал понапрасну до­ма и проветрил свои мозги.

Он сидел на крылечке, печально и безнадежно смотрел на тихую, безлюдную улицу. Только изредка прогремит бор­товая машина, с криком перебежит дорогу сумасшедшая курица и снова тянет свою тонкую нить тишина.

Тетка Василиса готовила во дворе обед. В глиняной, по­хожей на маленький пароход печке, потрескивали дрова. Над трубой с черным закопченным ведром наверху мерцал синий зыбкий дымок. Тетка Василиса гремела крышка­ми, сводила с кем-то свои счеты. Видимо, с Сашкиным отцом.

— Ну, я ж доберусь до тебе, проклятущий! Я ж покажу тоби, анафема иродова!

Ванята слушал тетку Василису, думал, что зря прини­мает он к сердцу Сашкины слова. Мать знали все. Она ни­когда не брала чужого. Даже капельки!

Однажды Ванята пришел на ферму. Мать доила коров. В цинковое ведерко, подымая пышную ноздреватую пену, струилось молоко.

Было душно. Губы стянула тонкая сухая кожица. Ваня­та любил молоко. Прильнет губами к кувшину и даже на донышке не оставит.

— Пить охота, — сказал Ванята, заглядывая в ведро.

Мать отстранила его локтем, смущенно и строго сказала:

— Иди погуляй. Нечего тебе здесь!..

А что стоило ей налить кружку молока! Нет, Сашка все-таки трепач. Нечего об этом даже думать. А если мать при­ехала в Козюркино, значит, так надо. Они не шатуны. Пус­кай проверят!

Ванята утешал себя, а сердце все равно ныло. Глухо, тоскливо. Сашкины слова не выходили из головы. Он при­давал им все новые оттенки и значения. Может, он в самом деле что-то знает, этот дурак Сашка?

Посреди улицы Ванята увидел вдруг какого-то человека. В синих галифе с вылинявшим малиновым кантом, старень­кой защитной гимнастерке и такой же, как у Ваняты, серой, похожей на голубятню, кепке. Незнакомый Ваняте человек по-солдатски размахивал рукой и быстро направлялся к их дому.

Тетка Василиса тоже заметила путника. Она приложила ладонь к бровям, постояла несколько мгновений, как бога­тырь на распутье, и с криком помчалась к калитке.

— Ой боже ж мий! Та що ж це таке! Та невже ж це ты, Платон Сергеевич! Ой лишенько ж мое, ох ты ж мий риднесенький!

Тетка Василиса рухнула в объятия человека в гимнастер­ке, затрясла головой, в голос зарыдала.

— Ну ладно, Василиса Андреевна! Ну перестаньте!

Вместе они вошли в калитку. Тетка Василиса забегала то справа, то слева, изумленно заглядывала гостю в глаза, хлопала себя руками по бедрам.

— Та милый же ж ты мий! Та гарнесенький же ты мий! Та звидки ж ты взявся? Та тебе ж у ту саму болныцю, щоб вона сказылась... Та як же це ты?

— Приехал, Василиса Андреевна. Ночным приехал.

На лице тетки Василисы отразились удивление, восторг и те многие чувства, которые люди не умеют высказать сло­вами.

— Значит, втик? — тихо, почти шепотом, спросила она.

— Убежал, Василиса Андреевна. Ну их, тех врачей, к богу!

— А я ж тоби що говорю! Та воны ж ти доктора тильки пилюли дають. Та я б отих докторов!..

Не зная, как получше расправиться с докторами, тетка Василиса смолкла на минуту, потом вспомнила что-то дру­гое, заслонившее докторов и пришли, радостно и широко улыбнулась.

— Сотник Ванька цилый день тебе на станции карау­лил, — сказала она. — От же проклятущий хлопец! Гостей моих начисто с голоду поморил.

Тетка Василиса увлекла гостя к крыльцу и, показывая на Ваняту, сказала:

— Ось познакомься, пожалуйста. Племянник мий. Ну такый же гарный хлопчик! Ну просто тоби...

Платон Сергеевич протянул Ваняте крепкую сухую ла­донь.

— Здравствуй, Ванята!

Платон Сергеевич улыбнулся.

— Откуда вы знаете, что я — Ванята?

— По глазам вижу. Точно такие пузыри, как у матери. Мы с ней уже давно знакомы.

— Ну? — удивился Ванята.

— А то как же! На совещании в Москве свиделись. Ее, брат, многие знают!

Вначале Ванята хотел обидеться на «пузыри», но потом передумал и тоже улыбнулся Платону Сергеевичу.

Глаза у парторга были голубые, веселые, Только лицо его тронула дымчатая желтизна, да на висках, выдавая не­молодые уже годы, курчавилась густая седина.

Платон Сергеевич сел рядом с Ванятой. Тетка Василиса поглядела на них и ушла, чтобы не мешать мужскому раз­говору.

— Ты что же мне кадры избиваешь? — спросил Платон Сергеевич, помедлив.

У Ваняты глаза на лоб полезли.

— Какие кадры?

— А вот такие... Сашку Трунова зачем отлупил?

— Так я ж его...

— Сам вижу, что ты его... Физиономия вся перевязан­ная. На ферму прибегал, отцу жаловался. Мать твоя хотела сюда идти, так я уж отговорил. Сам, сказал, побеседую. Мне все равно по пути.

— Не бил я его, — сказал Ванята. — У него от зуба по­вязка...

— Странно! — сказал парторг, — Сам он себя высек, что ли?

Ванята пожал плечами.

— Откуда я знаю: может, и сам...

Склонив голову, Платон Сергеевич сидел некоторое вре­мя молча, раздумывая над ответом Ваняты, Потом быстро спросил:

— А с Сотником не поцапался еще?

— Пока нет...

Платон Сергеевич улыбнулся.

— Ну, тогда порядок. Нравится тебе Ваня Сотник?

Неожиданный вопрос смутил Ваняту.

— Так себе... — туманно сказал он, — А вам как?

Платон Сергеевич подумал.

— Мне тоже не особенно, — сказал он. — Серединка на-половинку,

— Почему?

— Трактор в болото загнал. Сел потихоньку от всех и шпарит. Ну, а технику только по книжке знает. Пропахал борозду, доехал до края, а остановить не может. Так и плюх­нулся в болото. Насилу вытащили потом трактор этот...

— Что же ему было? — не дыша, спросил Ванята,

— А что с него? Как с гуся вода. Отца на десятку оштра­фовали. Пускай воспитывает...

Платон Сергеевич вынул из кармана мятую пачку па­пирос, закурил. Тетка Василиса услышала запах дыма, быст­ро оглянулась и пошла к парторгу.

— Ах ты ж боже ж мий, та що ж ты робишь! Та що ж ты оту пакость смалишь! Та тоби що доктора сказали?

Платон Сергеевич спрятал папиросу за спину, но тетка Василиса схватила его за руку, вырвала папиросу и бросила на землю.

— Ще раз побачу, так я тебе на твоем партсобрании в пух и прах разделаю! Ну, прямо тоби дытына мала, и все, Пишлы в хату обидать. Зварився борщ.

— Спасибо, Василиса Андреевна. В поле надо. Там по­обедаю.

— Ходим, кажу тоби!

Платон Сергеевич выставил вперед ладони, отгоражива­ясь от тетки Василисы и ее борща, который уже запах на весь двор, а возможно, и на все, утонувшее в летнем зное Козюркино.

— Ну хоч чайку попей. Ну, що це таке робиться!

Не ожидая согласия парторга, тетка Василиса юркнула в избу, загремела чашками и ложками. Платон Сергеевич вынул новую папиросу, подмигнул Ваняте и неожиданно спросил:

— Ты когда встаешь, рано?

— Не знаю. Могу и рано. А что?

— Если рано проснешься, приходи к конторе. Ладно?

— Чего там возле конторы?

Платон Сергеевич улыбнулся. Узелки морщин возле глаз стали еще гуще и плотнее.

— С ребятами познакомлю. Хватит вам друг другу носы бить. Какая твоя точка зрения?

— Не бил я вашего Сашку! — с отчаянием сказал Ваня­та. — У него винта в голове не хватает!

Платон Сергеевич вопросительно посмотрел на Ваняту, но о винтах и Сашкиной голове ничего не сообщил. Он выку­рил полпапиросы, сбил вместе с огоньком плотный ноздре­ватый пепел, подумал и спрятал окурок в пачку.

— Ладно, поверим для начала, — сказал он. — Смотри же, приходи утром. Свеклу прорывать ребята будут. Все уже согласились. Народу у нас пока маловато. Хотели из города подмогу прислать, да мы отказались. У городских тоже дел по горло. Сами справимся. Верно ведь?

— Точно! — сказал Ванята. — Я уже работал. Вся шко­ла ходила. Яблоки собирали.

На пороге с деревянным блюдом в руках возникла тетка Василиса. В пузатой фаянсовой чашке дымился чай, рядыш­ком лежали пирожки и острые кусочки колотого сахара.

— Угощайся, Платон Сергеевич! — сказала она.

Парторг взял с блюдца кусочек сахара, положил на язык, запил глотком чая и, поморщившись, проглотил.

— Спасибо, Василиса Андреевна. Я пошел...

Платон Сергеевич приподнял над головой кепку и заша­гал к воротам. Тетка Василиса стояла у крыльца с блюдом в руке, щурясь от яркого солнца, смотрела вслед парторгу. В глазах ее светились ласка и печальное недоумение.

Делать Ваняте было нечего. Он посидел еще на крылеч­ке, вспомнил верного друга Гришу Самохина и решил напи­сать ему письмо. Чернил в избе не оказалось. Ванята нашел на подоконнике огрызок карандаша, сел к столу, тряхнул головой и крупными круглыми буквами написал на тетра­дочном листке:

«Здравствуй, дорогой друг Самохин Гриша! Мне тут без тебя ужасно плохо...»

 

Глава седьмая

БУСИНКА

Парторг ушел, и тетка Василиса сразу заскучала. Она слонялась по избе, поправляла на кроватях подушки, одер­гивала марлевые занавески, гоняла полотенцем звонкую, за­летевшую на запах борща осу.

— Ах ты ж боже ж мий! Та як же воны там, мои хлоп­чики в бригаде? Та ж воны голодни там, мои риднесеньки!

Обещала она побыть дома, пока вернется мать, но не утерпела. Положила в корзину ломоть сала с розовой жил­кой посредине, несколько головок чеснока, оглядела избу долгим взором, будто бы бросала ее навсегда, и смущенно сказала Ваняте:

— Ты тут пиши, а я пишла. Нехай трактористы чесноч­ку погрызуть. Там же таки в мене гарни хлопчики... Ты ж тут дывысь, Ванята, хозяйнуй...

Вышла из дома степенной осанистой походкой. За плет­нем украдкой поглядела вокруг и припустила под горку мелкой торопливой рысцой.

Ванята закончил письмо, сделал самодельный конверт-треугольник и вышел на крыльцо. Почтовый ящик был не­далеко, висел посреди улицы на старом с оборванными про­водами столбе.

Он опустил письмо и снова пошел домой. Солнце тянуло к вечеру. В небе зарумянилось киноварью летучее облачко. От реки, не нарушая строя, шли сытые, довольные судьбой гуси.

Скоро вернется со своей работы мать. Ванята согрел для рукомойника воды, вынул из шкафчика миски и ложки, на­резал от каравая ломтики хлеба.

Потом он решил сделать матери сюрприз. Вытащил из чемодана портрет отца и повесил его в комнате на видном месте. Тут сразу стало теплее и уютнее, запахло своим, род­ным домом. Ванята глядел на портрет отца и размышлял, как ему теперь вести себя и стоит ли намекнуть матери о своем разговоре с правнуком деда Егора. Впервые по-настоящему пожалел он, что нет рядом друга и собеседника. От таких бесконечных дум не трудно спятить или вообще за­быть свой собственный голос.

Ванята побродил по избе, а потом представил на миг, будто бы он тут не один, а рядом с ним — верный и бесцен­ный друг Гриша Самохин. Ванята посмотрел на мнимого Гришу, сделал печальное лицо и, стесняясь самого себя, ска­зал ему для начала:

«Вот, Гриша, какие у меня дела. Понимаешь?»

«А чего понимать? Все нормально!» — ответил Гриша»

«Разве это нормально! — возмутился Ванята. — Не зна­ешь, а говоришь...»

«Зря паникуешь, — спокойно и убежденно ответил Гри­ша. — А Сашка Трунов — дурак. Я из твоего письма сразу все понял».

«Это верно, что дурак, — согласился Ванята. — Я тоже так думаю...»

«Чего ж тогда мучаешься?»

«Все-таки... Прокурору, говорит, отец его про нас напи­сал».

«Пускай пишет. А только лично я твоему Сашке ни кап­ли не верю. Сначала щеку себе перевязал, потом отцу про тебя набрехал. Ты ж не бил его?»

«Пока нет. Толкнул только...»

«Эх, ты! — сказал Гриша. — Даже постоять за себя не мо­жешь! Я бы этого Сашку в порошок! Понял? »

«Тебе хорошо говорить! Я ж тут новый. Только при­ехал...»

«Ну и что? А если тебя в космос пошлют — на Венеру. Тогда как?»

«Полечу. Чего мне...»

«Полетишь?! Знаю я тебя, мочалу! Там знаешь как надо, на Венере? »

«Скажи, раз ты такой умный!»

«Там надо вот как... смотри как!»

Незримый Гриша Самохин вытянулся в струнку, вски­нул ладонь к виску и сказал:

«Там надо вот так: «Привет, граждане Венеры! Я из СССР!» Понял?»

«Ну, понял...»

«Ничего ты не понял! Только туман напускаешь. Когда уж человеком сделаешься?»

«Сделаюсь. Я ж тебе сказал...»

«Ну, скорей делайся! А то ждать уже надоело...»

Друзья помолчали. Ванята собрался с мыслями и снова напомнил Грише:

«Ты, Гриша, все-таки посоветуй, что мне делать с этой историей? Ты ж друг. Я твой крючок всегда помнить буду!»

«А что делать! Я тебе сказал: плюнь и разотри».

«Не говорить, значит, матери про Сашкину болтовню?»

«Спрашиваешь! Молчи, и все. Мало что лопух этот при­думает! Если хочешь, я сам все в нашем колхозе узнаю и напишу тебе. Ладно?»

Ванята не успел ответить верному и суровому другу, по­просить, чтобы он поскорее написал письмо. Хлопнула дверь, и на пороге появилась мать. Сбросила белую косынку, по­правила сбившиеся на лоб волосы и сказала:

— Здравствуй, Ванята. Я тебя сегодня еще не видела.

— Здравствуй, мам!

— Кормить станешь?

— Ага. Уже разогрел борщ.

Ванята смотрел на мать. Она ему нравилась. Впрочем, не только ему. В деревне ее называли красавицей. Ванята видел красавиц только в «Огоньке». Пышные дамы в стро­гих платьях, с блестящими сережками в ушах, особого впе­чатления на него не производили. Мать его была совсем иной. У нее смуглое продолговатое лицо, чуть-чуть вздерну­тый тонкий нос и черные непроглядные глаза. Если даже внимательно посмотреть в них, все равно не увидишь зрач­ков»

На плече у матери густая, золотистая, как вязка лука, коса. Над этой косой и вообще над всей головой бежало лег­кое, пышное пламя тонких курчавых волос»

Дед Антоний, с которым Ванята ездил на ферму, называл мать курносой. Мать сердилась, но Ванята догадывал­ся — ей приятно. Кому не приятно, когда посторонние люди говорят вот так...

Мать прошлась по комнате и заметила на стене портрет отца. От ресниц ее пали на щеку густые синие тени. Тонень­кие губы ее вздрогнули и поджались, будто увидела она что- то неприятное и обидное.

— Зачем это? — спросила она Ваняту. — Мы же в чужом доме...

— А пускай, — деланно рассмеялся Ванята. — Тетка ни­чего не скажет. Она добрая.

Мать подошла к стене, сняла портрет, задумчиво вытер­ла стекло рукой и подала Ваняте.

— Спрячь! Будет своя изба, тогда... Не надо, Ванята...

Мать пошла в сенцы, долго гремела там медной непо­слушной шляпкой рукомойника. Вернулась она с полотен­цем на плече. Уголки глаз, там, где прижались тонкие мор­щинки, влажно поблескивали.

Ужинали Пузыревы молча. В тишине избы глухо стуча­ли о края мисок деревянные ложки. Тикали часы, разделяя на кусочки бегущее вперед время. Ваняте было обидно и грустно. Он думал о матери, портрете отца, который сняла она со стены, о странных порядках и условностях, подсте­регающих человека в чужом доме.

Ну кому он помешает, этот портрет!

Портрет всегда, всю жизнь, висел перед глазами Ваняты. С ним был связан для Ваняты близкий, доступный образ отца. Где-то в уголочке памяти Ваняты засела вкрадчивая надежда: ему казалось, будто отец его живой, и в одноча­сье придет к ним домой.

Разве мало бывает неожиданных случаев. Может быть, отец выбрался из тайги. Долго лежал на поляне, окунал красное с обгоревшими бровями лицо в ручей. Потом под­нялся и поковылял по дороге. Попутная машина подобрала путника, отвезла в больницу. Отца вылечили. На лице его остались страшные рубчатые шрамы. Он посмотрел перед уходом из больницы в зеркало и сразу же закрыл глаза. Он не хотел возвращаться домой вот таким изуродованным к остался навсегда в Сибири. Вспоминал мать, Ваняту и ти­хо шептал: «Не поеду, не могу я...»

Но дороги, как бы далеко ни разбегались они по белу свету, все равно приводят человека к родному порогу. Вер­нется и Ванятин отец. Откроет дверь, поглядит на мать, на Ваняту, на свой портрет возле окна и сразу расцветет.

«Молодцы, Пузыревы! — скажет он.— Значит, не ошиб­ся я. Спасибо вам и, пожалуйста, простите. Виноват я...»

Ванята подождал, пока мать доест борщ, по-хозяйски собрал миски, бросил туда корки хлеба, ложки и только то­гда спросил:

— Приходили на меня жаловаться?

— Ну, приходили...

— И ты что — поверила?

— А то я не знаю тебя. Дня без драки прожить не мо­жешь. Такого там сраму набралась!

— Так он же первый! Я разве хотел?

— Ну тебя! Так на тебя рассерчала! Думала, приду до­мой и вздую, чтобы знал... потом уже парторг рассоветовал. Сам, сказал, поговорит. Чего ты сцепился с Сашкой этим?

— Так просто... я ничего, а он...

— Молчи уж лучше! У всех дети как дети. Ты только... Как горох, от тебя все отскакивает.

Мать устало провела рукой по лицу, подняла глаза на Ваняту.

— Можешь ты хоть раз вникнуть или не можешь?

— Конечно, я всегда...

— Не дерись ты с ребятами. Будь человеком! Обещаешь, что ли?

— Так я ж не дрался! Я тебе все объяснил...

Мать махнула рукой, поднялась из-за стола.

— Что с тобой говорить? Дикий ты человек! Давай луч­ше спать. Ноги уже не носят.

Ванята разделся и полез под одеяло. Лежал, прислуши­вался к ночным шорохам и ждал, когда мать снова загово­рит с ним, спросит о чем-нибудь или сама расскажет о своей ферме или о том, что сулит им теперь жизнь в Козюркине.

Мать выключила свет, и комната спряталась в темноту. Прошло немного времени, и Ванята заметил в черной глухой пустоте крохотную золотую искринку. Она бегала взад-впе­ред над материной кроватью, тихо и вкрадчиво тикала. Это тайком от всех раскачивалась на маятнике заглянувшая в окно вечерняя звезда.

— Как там на ферме? — не вытерпел наконец Ванята.

Мать вздохнула.

— Запустил все Трунов этот. Телята худющие, грязные... Мне самую плохую группу дали. Прямо страх!

— Зачем же ты взяла?

— Кому ж их? Все одно выхаживать. Телочка там одна в дождь простыла. Кашляет и кашляет. Так уж ее жаль! Бусинкой зовут...

— Ты ее, что ли, так назвала?

Мать промолчала. Но Ванята догадался — кличку телен­ку дала мать. В прежнем их селе тоже так было — коровам и бычкам давали вначале скучные, серые клички. Были там и Лысухи, и Маньки, и Рябухи, и Брухатки и даже легко­мысленный одноглазый бык Прогресс.

Потом все переменилось. Вечером по улице, как пятнис­то-белая туча, важно шло колхозное стадо. Колхоз, где мать работала дояркой, продавал больше всех теплого, пах­нущего лугом молока, густых тягучих сливок, желтого вкус­ного масла. И все это давали материны Бусинки, Зорьки, Касатки...

Мать долго не могла уснуть, тихо, так, чтобы не услы­шал Ванята, вздыхала.

В селе подняли лай собаки. Сначала тявкнула одна, за ней другая, а потом пошло... Собачий лай перекатывался с одного края в другой, смолкал на минуту и разгорался с новой силой. В этом разгулявшемся хоре были и дискан­ты, и теноры, и альты, и тщедушные фальцеты, и суровые деловые басы. Кто знает причину этих ночных концертов? Может, начала его какая-то мнительная собачонка, а может, приползла из посадок к сараям и вспугнула всех наглая желтоглазая лиса...

А сон между тем знал свое дело. Походил вокруг Ванятиной кровати, взобрался без спросу на подушку и прильнул к горячей щеке.

— Разбуди завтра пораньше, — уже сквозь сон сказал Ванята, — Парторг велел. Ладно, мам?

И, не дождавшись ответа, тотчас уснул.

Ночи бывают короткие и длинные. Этой не было ни кон­ца ни краю. За окном лил дождь, гулко, будто кто-то ссы­пал в кучу сухие поленья, гремел над самой крышей гром. Ванята проснулся в третий или четвертый раз и увидел в блеске молний мать. Она сидела на кровати и надевала чулки.

— Чего ты, мам?

— Спи давай! — донеслось из темноты.

— Ты куда?

— На Бусинку погляжу. Как бы в окно дождя не наме­ло. Стекло там побитое.

— Не пущу я тебя, — твердо сказал Ванята. — Спи — и все! Слышишь?

Мать продолжала одеваться. Тогда Ванята поднялся и еще решительней сказал:

— Я тоже пойду. На дворе вон чего!

Он быстро натянул штаны, рубашку, стал искать под кро­ватью носки.

— В сенцах тетки Василисы плащ висит, — сказала мать. — Надень.

Кроме плаща, Ванята нашел в сенцах фонарь «летучую мышь», посветил матери, пока она запирала дверь, и вместе с ней шагнул в черный мокрый двор. Желтый кружок огонь­ка тускло освещал вязкую, уплывающую под ногой дорогу. Мать послушно шла за Ванятой, ступая в его след.

— Правее держи! — оборачиваясь, кричал Ванята. — Правее!

Сейчас, когда шел он впереди, освещая дорогу другим, он ничего не боялся — ни темноты, ни глухого, ревнивого бреха собак в подворотнях, ни ярких, рассыпающих вокруг синие зарева и гулкие громы молний.

— Правее держи!

Скоро в блеске молний возник на холме длинный при­земистый сарай. Вокруг, тычась мордами в изгородь, бро­дили коровы. Ветер распахнул одну половину ворот сарая, и коровы разбрелись по двору.

Пряча глаза от дождя, жалобно и терпеливо мычали. Мать и Ванята с трудом загнали коров на место и побежа­ли к телятникам — узеньким, как пеналы, решетчатым за­городкам в конце сарая. Ванята сразу же увидел Бусинку. Рыжая телочка лежала на голом полу. В окно били наискось холодные и дымные, как туман, струи дождя. Бусинка жа­лобно смотрела на Ваняту. Маленькое острое ухо ее с белы­ми волосками внутри тихо и нервно вздрагивало.

— Неси солому! — закричала мать. — Солому неси!

Ванята нагреб в углу сарая охапку соломы, спотыкаясь на выщербленном полу, побежал к матери. Она склонилась над Бусинкой, крепко и торопливо растирала ее платком, как растирают после купания детей в холодной избе.

— Сюда, Ванята! Сюда неси!

Мать накрыла телочку соломой, сидела на корточках перед ней, приговаривала:

— Не дрожи, Бусинка. Ну не надо, ну спи, хорошая!

С улицы затекал через порог темный ручей, подкрады­вался к стойлам. Ванята разыскал в углу лопату, пошел к двери.

— Погоди, я сейчас! — обернулась мать.

— Я сам! Чего ты!

Он прикрыл дверь, огляделся в темноте. Вода разлилась озерком возле коровника, выплеснулась через край, бежала быстрым сердитым ручьем.

Ванята начал копать для него новое русло. Земля рас­кисла только сверху. Лопата выворачивала щебень и мелкие булыжники. Дождь наотмашь хлестал в лицо, стучал по брезентовому капюшону плаща. Ручей не хотел менять рус­ло, злился, клокотал возле Ванятиных сапог.

— Вот я тебя сейчас! — цедил сквозь зубы Ванята, — Я тебя!

Новое русло становилось глубже и шире. Ручей поклокотал еще немного, подумал и плеснул в канавку, вырытую Ванятой, первую пригоршню воды.

— Я тебя! — крикнул Ванята. Взмахнул лопатой, по­скользнулся и плашмя упал в грязь. — Ты, значит, так!

Ванята яростно ковырял землю, разговаривал с ручьем, как с живым, как с хитрым, злым противником.

— Так ты вот как! Дудки! Не выйдет!

И ручей сдался. Повернул в свое новое русло, быстро побежал прочь от коровника.

Дождь припустил еще сильней. 

 

Глава восьмая

МАРФЕНЬКА

Ванята простился с матерью на взгорке. Она повернула направо, к ферме, а Ванята — налево, туда, где стоял на пустыре новый кирпичный дом и толпились какие-то маль­чишки и девчонки.

Ванята пригляделся и вскоре узнал в толпе своего тезку Ваню Сотника и правнука деда Егора Сашку с белой повяз­кой вокруг щеки.

Он подошел к конторе, тихо и смущенно поздоровался.

Ребята ответили вразнобой, как солдаты-новобранцы. А правнук деда Егора Сашка Трунов вообще отвернулся и стал что-то шептать двум рыжим, удивительно похожим друг на друга мальчишкам. Те посмотрели на Ваняту и прыснули в ладони.

Ванята начал знакомиться с козюркинскими ребятами. Среди них оказалась и девочка с простым, редким именем — Марфенька. Девочка была в сером платье и коричневом бе­рете, напоминала гриб подберезовик. На щеку Марфеньки падал тонкий светлый косячок волос. Она сдунула волосы со щеки, подала руку Ваняте и сказала:

— Теперь у нас два Ивана. Один Ваня, а другой — Ваня­та. Тебя так всегда звали?

— С самого начала...

Марфенька улыбнулась.

— Меня тоже — с начала. Теперь в одном классе учить­ся будем. Правда?

— Ну да... то есть, откуда ты знаешь?

Марфенька повела глазом в сторону Вани Сотника.

— Понял?

— Понял. Он со станции нас привез... А этот, который с бинтами, он тоже про меня рассказывал?

Марфенька улыбнулась еще шире.

— Ага. Это ты ему зуб выбил?

Голос Марфеньки был вкрадчив и тих. Похоже, ей очень хотелось, чтобы зуб Сашке высадил именно он.

— Врет Сашка, — неохотно ответил Ванята. — Я только поговорил с ним по-свойски...

Марфенька разочарованно поджала губы. Но потом сно­ва улыбнулась, дунула в сторону на волоски, упавшие на щеку, и сказала:

— Это ничего! Еще успеешь. У нас его все бьют...

— Рыжие тоже бьют? — спросил Ванята, указывая на мальчишек, которые стояли возле Сашки.

— Эти нет... это братья Пыховы. У них отец тракторист. Их Сашка с толку сбивает...

Церемония знакомства продолжалась. К Ваняте подхо­дили всё новые мальчишки и девчонки, перебивая друг дру­га, начали дополнять и уточнять Марфенькин рассказ о ры­жих братьях.

— Законные парни!

— Шахматисты!

— Поют, как звери!

— Живую рыбу едят!

Кроме этих важных подробностей, Ванята узнал, что отец и мать Пыховы любили своих сыновей со страшной си­лой. И пеленали вместе и нянчили. Посадит тракторист Пы­хов Кима на одну руку, а Гришу — на другую и идет по селу, будто на ярмарку или выставку достижений. Все вокруг смотрели и завидовали:

«Рыжие, а вон как уважает!»

Многое еще узнал бы Ванята о братьях Пыховых, но тут на пороге появился парторг Платон. Сергеевич. Медленно сошел он с крылечка и направился к ребятам.

— Ну что? — сказал он. — На свеклу пойдем?

— Пойде-ом! — хором завопили ребята.

Из всех бед, которые живут на земле, самое страшное и неприятное — одиночество. Ванята уже знал это. Он кри­чал вместе со всеми. Даже громче других.

— Пойде-ом!!!

Ванята немного жалел, что надел белую рубашку. У козюркинских ребят был какой-то особый взгляд на амуницию. У одних были перешитые с большого плеча солдатские гим­настерки, у других — футболки с наляпанными от руки циф­рами, третьи, так же как Ваня Сотник, нацепили комбине­зоны. С таким непонятным простому смертному шиком оде­ваются, пожалуй, лишь охотники да заядлые рыбаки. Им сам черт не брат. Была бы только за плечом отличная двуствол­ка, гибкое, трепетное удилище в руке да консервная банка с рубчатыми, вьющимися вокруг пальца червями.

— Построй ребят, — сказал парторг Сотнику.

— И не подумаю! — тихо, почти про себя, сказал Сот­ник. — Чего я им?

Но парторг расслышал или, скорее всего, догадался, что пробурчал Сотник.

— Ты опять? Забыл про наш уговор? — спросил он.

— А я чего? Слова уж сказать нельзя!

Ваня Сотник отступил несколько шагов в сторону, попра­вил двумя руками ремень на комбинезоне и крикнул:

Марфенька толкнула локтем Ваняту.

— Видишь, он какой?

— Какой? — не понял Ванята.

Марфенька молчала. Глаза ее округлились и казались изумленными.

— По двое разбери-ись!

Вокруг поднялись шум и суета. Каждый норовил про­лезть вперед, в голову колонны. Но Сотник быстро наводил порядок, строил колонну строго по росту. Он выдергивал за руку низеньких и гнал их на левый фланг. Подошел он и к Ваняте.

— Иди туда! — сказал он.

Ванята не пошевелился. Пусть только попробует взять за руку! Пусть тронет!

Страшную драку, которую, возможно, не видывало еще Козюркино, отвела Марфенька.

— Не трогай Ваняту, — сказала она. — Пускай стоит здесь.

Брови Сотника сошлись на переносице, по лицу про­бежала быстрая тень. Но он отошел от Ваняты, не сказав ему больше ни слова.

Ваняте стало обидно. Марфенька могла подумать, будто он в самом деле мочалка, испугался какого-то хвастуна и зазнайки.

А дело шло своим чередом. Парторг рассказал, что они будут делать в поле и кто назначен их бригадиром. Но этого он мог и не говорить. Персона эта стояла на виду у всех в синем комбинезоне и матросской тельняшке.

Парторг пошел вдоль строя, остановился возле Сашки Трунова.

— Болит? — спросил он, указывая глазами на пухлый и уже замусоленный бинт.

— Боли-ит! — простонал Сашка.

Платон Сергеевич поморщился, будто бы у него созревал за щекой шикарнейший флюс. Потом пришел в себя и веско, как врач на приеме, сказал:

— Разрешаю работать без повязки. Если есть время — сними...

И больше ни слова, ни звука. Приложил руку к старень­кой потертой кепке и кивнул бригадиру: трогайте, мол. Жмите на все педали,

Ваняте он улыбнулся издали, как будто бы извиняясь, что не представил его обществу. Но Ванята и не обижался. Может быть, так даже лучше...

Они шли по тихой, бегущей в поля дороге. Недавно тут прошел колесный трактор. По бокам виднелись четкие, глу­бокие ямки от шипов. Дорога была похожа на темную, толь­ко что проявленную пленку.

Утро подымалось яркое и чистое, как бывает всегда после грозы. Казалось, всего было сверх меры, сверх того, что мо­жет принять земля, — и золотого, льющегося из-за леска света, и пронзительной небесной голубизны, и седой, лохма­той от дождя травы.

И радости тоже. Она несла Ваняту на своих невидимых крыльях — сильных, порывистых, легких.

За лесной полоской показалось свекольное поле. Справа и слева белели кофты пропольщиц, сверкали на солнце тяп­ки. На самой обочине поля, будто распустившийся мак, стояла в красной косынке какая-то девушка.

— Это наша Нюська, — сказала Марфенька и улыбну­лась так широко и радостно, что вмиг исчезли с ее щек круг­лые ямочки.

— Какая Нюська? — спросил Ванята.

— Агроном. В этом году институт окончила. Теперь она Анна Николаевна. Такая стала — даже трактористы бо­ятся!

Марфенька вскинула свои голубые глаза на Ваняту и вдруг вздохнула.

— Я ей вот как завидую, Нюське...

— Почему?

— Знает она все. И вообще красавица. Ты кому-нибудь завидуешь?

— Я никому не завидую, — сказал Ванята.

Марфенька рассмеялась.

— Вре-ошь!

— Вот еще...

Марфенька удивленно посмотрела на человека, которо­му чужды живучие, как пырей, людские слабости, и ска­зала:

— Тебе хорошо! А я всем завидую! Чем лучше человек, тем больше завидую, Даже Ване Сотнику...

— Ха! — выдохнул Ванята. — Чему завидовать?

— Не знаю. Я не умею объяснять...

Марфенька прикусила губу, подумала минуту и спро­сила:

— Ты «Чапаева» видел?

— Ну да, — сказал Ванята.

— Я тоже видела. Несколько раз. На коне, А бурка, как туча...

Ванята пожал плечами.

— Что ж, по-твоему, Сотник — Чапаев, да?

— Нет, он не Чапаев, — задумчиво сказала Марфень­ка. — Сотник — он другой. Он...

Марфенька запнулась, не умея объяснить Ваняте, кто же такой Сотник и что он из себя представляет.

— Ты чего нахмурился? — спросила она, — Обиделся, что я про Сотника так говорю?

Спросила, но ответа не ждала. Только смотрела вдаль и улыбалась. Видимо, и сама точно не знала всего, что свя­зано с мальчишкой в синем простом комбинезоне.

Молча шел Ванята рядом с Марфенькой. Конечно, Мар­фенька загнула со своим сравнением. Но все равно ему было завидно, что есть на свете люди, о которых так тепло и преданно думают девчонки, похожие на лесной гриб подбе­резовик.

 

Глава девятая

ОРГВОПРОС

Ничего выдающегося в Нюське, то есть в Анне Никола­евне, Ванята не заметил, Марфенька просто-напросто увлек­лась. И Сотника расписала вон как, и братьев Пыховых, Ну — рыжие, ну — едят живую рыбу. Что тут особенного? Кое-кто червей трескает, и то ничего — живет!

Анна Николаевна была в серой блузке и синих матерчатых брюках, измазанных землей на коленках. У дерева, ревниво поглядывая на хозяйку, стоял рослый гнедой конь.

Сначала Нюся рассказала про свеклу и живущую в ней сахарозу, потом склонилась над пышным, зеленовато-бу­рым кустом, показала, сколько надо выдергивать из него ростков, а сколько оставлять, чтобы поле принесло хороший урожай, а корни были крупными и тяжелыми, как слитки.

— Понятно? — спросила она. — Ну, тогда приступайте. Только смотрите у меня... без брака!

Минута — и уже пляшет под Нюсей резвый, шальной конь, просит большой, быстрой дороги. Только тут Ванята понял, что сам залюбовался Нюсей, а может, и позавидовал ей, как завидует Марфенька. Видимо, другой человек может понравиться тебе лишь тогда, когда перестаешь думать о самом себе.

Ребята подвертывали рукава, становились возле своих рядков. Ваняте не приходилось раньше полоть свеклу. Один раз он вместе с классом обрывал в колхозном саду яблоки, в другой — сажал вдоль большака тополя и гибкие, упрямые липы. Вот, пожалуй, и все... Но там — совсем иначе: пора­ботал час-другой, и шабаш. Не было там ни угрюмого брига­дира Сотника, ни девчонки, похожей на гриб подберезовик, которая смотрит на тебя и думает: «Сейчас мы проверим, какой ты есть на самом деле, Ванята Пузырев!»

Ванята твердо решил, что не ударит лицом в грязь, вы­жмет сразу третью скорость и обставит всех козюркинских ребят. Пускай тогда чешут затылки и сами решают — шатун он или свойский боевой парень, с которым можно по-на­стоящему дружить, работать и вообще...

Ванята стал против густой, уходящей вдаль свекольной строчки, наклонился и начал один за другим выдергивать из земли хрупкие, с розовой неокрепшей ножкой ростки.

По свекольному полю недавно прошел трактор с культи­ватором на прицепе. Все поле было разлиновано, как тетрад­ка по арифметике. В каждом квадрате рос пышный кудря­вый букет. В этом букете надо было оставить по два-три стебелька — самых живучих и надежных. И тогда они не станут глушить друг друга, всласть будут пить своими ко­решками терпкие соки земли, припасать к осени сладкий белый сахар.

Сначала у Ваняты все шло отлично. Влажные, пахнущие землей ростки так и летели в стороны, А ну еще раз! Еще раз! Нажми, Ванята!

И вот уже осталась позади Марфенька, мельтешили вда­леке Сотник и братья Пыховы,

Нажми, Ванята!

Вскоре Ванята стал понемногу сдавать, Устали с непри­вычки руки, заломило в спине; перед глазами завертелись, запрыгали радужные и ядовито-зеленые круги. Как-то со­всем незаметно обошла Ваняту Марфенька, вырвался вперед Ваня Сотник, пыхтели рядом с ним братья Пыховы, Даже правнук деда Егора Сашка Трунов был впереди Ваняты, оглядывался в его сторону и нахально показывал язык,

В душе Ваняты закипело все от негодования и обиды. Не глядя, сколько попадало под руку и сколько оставалось в свекольном гнезде, он дергал стебельки, швырял их в бок, через голову и вообще куда придется.

Нажми, Ванята, нажми!

За низенькой лесной полоской, по ту сторону поля, мелькнула красная косынка. Это возвращалась из трактор­ной бригады агроном Анна Николаевна.

Косынка-маковка катилась над острым лесным гребеш­ком, исчезала на миг и появлялась снова.

Анна Николаевна вынырнула наконец из гущи деревьев на обочину. Спрыгнула с коня, привязала повод к ветке и пошла вдоль свекольных рядков. Изредка она наклонялась, выщипывала какую-то травинку и продолжала путь. Но вдруг она остановилась, взмахнула над головою рукой.

— Бригади-ир! Эй, бригади-ир!

Ваня Сотник разогнулся, вытер лоб согнутой рукой,

— Чего там еще? Тоже выдумали!

— Тебе, что ли, кричу?

Сотник отряхнул руки, переступая через рядки, неохот­но пошел к агроному.

Все подняли головы, смотрели в ту сторону. Что случи­лось там?

Сердце Ваняты сжалось. Он догадался, почему сердится и размахивает руками возле Сашкиного рядка Анна Нико­лаевна. Сашка халтурил так же, как и он. Не случайно он обставил всех и уже добрался почти до самого края поля.

Сейчас ударит, загремит во всю силу гром и над его го­ловой. Анна Николаевна ни за что не простит ему этого. Подойдет к его рядку, взмахнет рукой и крикнет:

«Эге, брат! И ты такой, как Сашка! А ну вали отсюда, шатун!»

Анна Николаевна что-то спрашивала Сашку. Он оправ­дывался, показывал пальцем на забинтованную щеку. Сот­ник стоял рядом, слушал. Продолжалось это недолго. Анна Николаевна прогнала Сашку с поля, а сама пошла вместе с Сотником по рядкам — по тем, где работала Марфенька, где пыхтели, не разгибая спины, рыжие братья Пыховы.

Вот она задержалась на минутку возле Ванятиного ряд­ка, наклонилась к земле. Ванята обмер. Он пропал! Погиб навеки!

Анна Николаевна между тем растерла что-то в пальцах, как растирают томительно-сладкий чебрец, понюхала и обернулась к Сотнику.

«Нет, не заметила!» — мелькнуло в голове Ваняты. Это ему только показалось!

Но о чем же они тогда говорят там Сотник и Анна Николаевна? Почему не уходят с его рядка?

Ванята весь взмок, будто выбрался из горячей, дымной бани. По щеке побежала и скатилась за воротник тонкая холодная струйка пота.

Анна Николаевна и Сотник поговорили еще немного и ушли, поглядывая по сторонам на рядки других ребят.

У Ваняты отлегло от сердца. Похоже, все обошлось. Надо же было ему... Он поглядел вслед уходящему агроному, по­тер занывшую еще больше поясницу, выругал еще раз сам себя и снова принялся за дело. Злость и досада прибавили сил. Он работал без передышки, не пропуская ни одного кустика, ни одного лишнего ростка. Сотрет ладонью набежавшие на лицо капли пота и снова жмет вперед и впе­ред.

Пришел в себя Ванята и кое-как отдышался только на краю поля, На взгорке дымилась, просыхая на солнцепеке, трава, над легкими малиновыми шапочками дикого клевера суетились пчелы.

Возле корявой, в палец толщиной березки сидел изгнан­ный с поля Сашка и перематывал вокруг физиономии по­вязку.

— Эй, ты, иди сюда! — крикнул он.

Ванята помедлил минуту, но все-таки - подошел. Теперь ему только с Сашкой Труновым и водиться.

Постоял рядом, поглядел, как мотает бинты Сашка и, ни к селу ни к городу, спросил:

— Чего это тебя турнули?

 Так просто... Нюська говорит, плохо прорываю. Ви­дал такую? Она ко всем цепляется. В том году Тимошка Ходоров ячмень на ферму возил. Ну, а мешок порвался. Одна капелька просыпалась... Нюська увидела и потом це­лый месяц пилила — и на собраниях и просто так.

—Довела человека до ручки. Пришел он в правление, ударил себя кулаком в грудь и сказал: «Штрафуйте, раз такое дело? У меня от этой Нюськи нервная болезнь развилась»,

Сашка завязал на макушке концы бинта, пощупал для верности повязку и сказал:

— Садись. Курить умеешь?

Ванята смолчал. Он курил всего один раз в жизни, когда нашел на речке вместе с Гришей Самохиным пачку «Казбе­ка». Кажется, это было в третьем классе. Мать отругала его и потом еще долго вспоминала эти проклятые папиросы и замахивалась при случае тряпкой.

— Не умеешь? — спросил Сашка. — Не бойсь, научу: Я даже в ноздрю умею. Понял? — Сашка вытащил из кар­мана вельветки две пожелтевшие сплющенные папиросы. — Бери, не стесняйся... — Чиркнул спичкой и поднес дрожа­щий на ветру огонек напарнику. — В себя тяни, в середку! — сказал он.

Ванята потянул горький теплый дым, закашлялся и схватился рукой за грудь. Все поплыло, завертелось перед его взором — и березка, и небо, и злосчастный друг-приятель Сашка.

Ванята перевел дух, поглядел на черный обуглившийся кончик папиросы и швырнул ее в сторону.

— Фы-ых! — сказал он, выдыхая из себя остатки дыма и копоти. — Фы-ых!

Сашка засмеялся. Он курил без передышки, пуская по очереди из правой и левой ноздри густые серые клубы ды­ма. Лицо его налилось пунцовой краской, в глазах мигали две крупные, как горошины, слезины.

— Я без папирос не могу, — отставляя в сторону паль­цы, сказал он. — С детства курю. — Посмотрел, какое впе­чатление произвело на Ваняту это ценное признание, и доба­вил уже совсем из другой оперы: — Зря ты на меня дуешь­ся. Думаешь, я такой, да?

— Иди ты, — отмахнулся Ванята. — Я тебя еще вчера раскусил. Все понял.

— Не-е-т, — протянул Сашка, — тебе ничего не понятно. Это я просто так непонятно устроен. Если хочешь знать, да­же врачи удивляются. Говорят, с виду он, товарищи, такой, а в середке совсем другой.

— Какой такой другой?

— Особенный, значит. Ты думаешь, я повязку зачем ношу? Не знаешь? То-то и оно! Я никому не рассказывал, а тебе скажу. Только об этом — ша! Понял?

— Ну?

— Вот тебе и ну! — передразнил Сашка. — Это мне врач велел повязку носить. У меня во рту тридцать зубов обна­ружено. У всех тридцать два, а у меня — тридцать. На рент­гене просвечивали...

— Ну и что там высветлили?

— Феномен я. Понял? У меня даже места для осталь­ных зубов на деснах не нашли. Не-ет, ты не смейся! Врач сказал — это исключительный случай. В музей нас водил. Там в этих банках всего понапихано. В спирту. Врач отцу так и сказал: «Буду с него книгу писать. Для научной це­ли». Дошло?

Ванята рассмеялся.

— Ну и дурак же ты, Сашка! Прямо хоть стой, хоть падай!

— Значит, не веришь, да? — возмутился Сашка. — Эх, ты! Тебе говорят, а ты!..

Сашка Трунов быстро отслонил рукой вздувшийся на щеке бинт и открыл рот.

— Ш-шитай! — не закрывая рта, прошепелявил он. — Ш-шитай, раз ты такой...

Ванята не стал исследовать зубную полость козюркинского феномена. Поднялся и сердито махнул рукой.

— Ну тебя к лешему! — сказал он. — Сам ш-шитай, если хочешь.

Темно и глухо, будто в погребе, было у него на душе от дурацкой Сашкиной болтовни. Нет, видимо, в самом деле не хватает у Сашки в голове какого-то очень важного и нуж­ного для жизни винта.

Ванята плюнул сгоряча под ноги, ушел от Сашки и сел в сторонке. Даже отвернулся, чтобы не видеть, не смотреть на эту перевязанную бинтами личность.

— Ладно-ладно! — крикнул Сашка. — Ты еще у меня посмотришь! Ты еще узнаешь! Отец вам ничего не простит. Посмо-о-тришь!

Но слова эти уже прыгали мимо ушей Ваняты, не заде­вая сознания. Он только морщился и злобно шептал про себя: «Дурак, ну и дурак!»

И трудно было сказать, к кому относились сейчас эти слова — к Сашке или, может быть, к нему самому.

А жизнь между тем шла своим чередом, независимо от Ваняты, Сашки с его уникальными зубами и его отца, ко­торый никому ничего не прощал.

Один за другим кончали ребята свои свекольные рядки, выходили с поля, как из речки, садились на травяную обо­чину, поджав к подбородку колени.

Последним выбрался Ваня Сотник. Отряхнул руки, по­правил комбинезон и, строго оглядев всех, сказал:

— Ребята! Анна Николаевна прогнала Сашку Трунова с поля. Он там такого набуровил, аж смотреть страшно. Тип, в общем... Платон Сергеевич узнает, как мы тут про­палываем, обратно в больницу сляжет. Он же не перенесет этого. Я его знаю. Он...

Ваня Сотник метнул в Сашку взгляд, как палку запус­тил в него.

— Что нам теперь с этим охламоном делать? Думайте...

Вокруг зашумело, загудело.

— Доло-ой!

— Гнать Сашку!

— На мыло!

— В погреб паразита!

И только помалкивали братья Пыховы. Виновато и сму­щенно слушали, что шепчет им сидевший рядом Сашка.

— Вы чего молчите? — спросил Пыховых Сотник. — То­же мне выдумали! Вы не согласны, да? Вы это чего? Ну!

Братья Пыховы сначала покраснели, потом, не сговари­ваясь, отвернулись от Сашки. Пыхов Ким вправо, а Пыхов Гриша влево.

— Я кого спрашиваю, Пыховы?

Пыховы молчали. Сидели, не меняя позы, как рыжий двуглавый орел, которого видел Ванята у деда Антония на старых царских деньгах.

Молча ждал, чем кончится Сашкино дело, и Ванята Пу­зырев, Все замерло, сжалось в нем, будто летел он вниз го­ловой в страшную черную пропасть,

По свекольному полю возвращалась от колхозниц Анна Николаевна. Подошла к ребятам, спросила Сотника:

— Как тут у вас?

— Обсудили, Анна Николаевна... в общих чертах. Вас ждем...

Анна Николаевна села на бугорок, положила на согну­тое колено блокнот, стала что-то писать, Подтянет нижнюю губу, пошевелит бровями и снова пишет. Но вот закончила. Поднесла блокнот к глазам и сказала:

— Смотрите, что у меня получилось... Саша Трунов про­рывал свеклу как попало. Из каждой свеклы на заводе мог­ли получить пять кусочков сахара. Теперь сахар погиб. Пятьдесят килограммов потеряли на одном рядке!

— Ого! — воскликнул Пыхов Ким, — В самом деле, пять­десят?

— Точно! Полмешка сахара. Одному человеку целый год чай пить.

Анна Николаевна спрятала блокнот, спросила Сашку:

— Ну вот, теперь скажи, пожалуйста, кого ты без саха­ра оставил? Чего молчишь!

Не ожидая Сашкиного ответа, ребята подняли вой,

— Гнать Сашку!

— Долой!

— На мыло!

Молча сидел бригадир Сотник, смотрел по очереди на Сашку и Ваняту. Серые, с маленьким черным зрачком глаза его светились недобрым огоньком, Казалось, подойдет он сейчас к Ваняте, возьмет за шиворот и встряхнет как ме­шок с сахаром,

«А ты, Пузырев, чего молчишь? Тебя это тоже касается!

Дрейфишь, да?»

Ванята ерзал по земле, как на горячей сковородке, на которой чумазые черти жарят в свое удовольствие грешни­ков и разгильдяев,

Но Сотник ничего подобного Ваняте не сказал. Только еще больше помрачнел.

— Надо решать оргвопрос, — обернулся он к агроно­му. — У меня есть предложение. — Бригадир Сотник встал, поправил на комбинезоне ремень и голосом торжественно-печальным, как на похоронах, сказал: — Предлагаю исклю­чить Трунова из бригады. На всю жизнь.

Все притихли, смотрели на Анну Николаевну и на сво­его сурового друга Ваню Сотника.

— Я согласна, — сказала Анна Николаевна. — Только у меня есть поправка: давайте исключим Трунова условно. Если он еще раз... Голосуй, Ваня!

За оргвопрос с поправкой агронома проголосовали все. Ванята поколебался минуту и, встретив еще раз недобрый взгляд Сотника, тоже поднял руку.

 

Глава десятая

ПИСЬМО

Пробежало пять дней. Прыг-скок, прыг-скок и допрыга­ли до воскресенья.

Каждый день ждал Ванята, что все обнаружится, рас­кроется, и ему намылят шею. Несколько раз хотел он честно признаться ребятам, но все тянул и тянул... Теперь каяться было уже стыдно. Эх, если б повернуть все иначе!

В воскресенье Ванята первый раз в Козюркине пошел на рыбалку.

Он сидит нахохлившись возле старой черной коряги и смотрит на поплавок.

Рядом с ним Марфенька в коричневом, похожем на шляпку гриба, берете.

Два дня назад Ванята сообщил ей, что пойдет на речку, и показал заветный щучий крючок.

— Если хочешь, можешь идти, — разрешил он. — По­смотришь, как я этих щук таскать буду.

Марфенька не знала, что рыбаки приглашают в компанию для отвода глаз. На самом деле они — заядлые одиноч­ки-молчуны. Но это не от прихоти и характера рыбаков, а от самой рыбы. Она не любит, когда рядом топают, разго­варивают, шмыгают носом. Говорят, рыба не возражает про­тив тихой, ласковой песни. Но это уже когда как придется...

Берег сползал в воду широкой песчаной полосой. Не за­тихая, струилась по ней, будто живое золото, волнистая рябь, омывала лиловые, затонувшие листья тальника.

Лишь изредка пробежит по дну суетливая тень малька и скроется в глубине. Настоящая рыба упорно не хотела ловиться. Гусиный поплавок с ярким красным кончиком равнодушно покачивался на мелкой стержневой волне.

У Марфеньки удочки не было. Она сидела просто так, мешала Ваняте сосредоточиться и поймать обещанную щуку.

Марфеньке надоело сидеть и смотреть на поплавок.

— Брось свою щуку! — ныла она. — Все равно не пой­маешь. Брось!..

Ванята сердился, отпихивал Марфеньку локтем.

— Отойди, говорю. Слышишь?!

— Бро-ось! Ну, бро-ось, — тянула на одной ноте Мар­фенька.

Но тут, в эту самую минуту, поплавок нырнул. Кончик удилища вздрогнул и согнулся.

— Тащи-и-и! — закричала Марфенька. — Тащи-и-и!

Ванята повел леску чуть-чуть в сторону и на себя, под­сек рыбу и взмахнул удилищем. В воздухе, растопырив все свои плавники, затрепыхал огромный полосатый окунь.

— Тащи-и-и!

Марфенька кинулась на добычу, упавшую в траву, дро­жащими от радости и нетерпения руками схватила окуня и подняла вверх, как вымпел.

— Окунищу пымали! — оглушительно, коверкая от ра­дости слова, закричала она. — Окунищу пымали!

За первым окунем пошел второй, третий. Потом на крю­чок попалась серебряная плотвичка и в конце концов — чер­ный и корявый, как веточка ольхи, щуренок.

— Пымали! — неслось по берегу.— Пымали!

А рыба уже не обращала внимания на эти завывания, цапала все подряд — и червя, и живца, и твердый, сплющен­ный катышек хлеба.

— Дай я пымаю! Ну дай! — стонала Марфенька.

Хуже всего отдавать снасти в самый разгар дела. Но Ва­нята все же уступил удочку. Насадил на крючок свежего червя, поплевал на него с двух сторон и сказал:

— Дальше кидай. На середку!

Поплавок послушно стал на попа, качнулся раз, другой и замер в ожидании. Чувствовала рыба, что удочку держит неумелая рука, или это просто оказалось делом случая, но клев моментально прекратился.

Откуда-то из лугов прилетела дымчато-синяя, будто из сказки, стрекоза. Покружила над быстриной, высмотрела, пучеглазая, поплавок и села на красную трепетную вер­хушку.

Марфенька дернула леску. Стрекоза неохотно взмыла вверх, полетала там для отвода глаз и вновь уселась на по­плавок. Села — и ни с места. Хоть кричи на нее, хоть стучи ногами, хоть запусти в нее комком грязи.

Рыбачить не было смысла. Ванята полез в воду за кука­ном с рыбой.

Но вдруг за кустами, которые стеной закрывали берег, послышался протяжный зовущий крик:

— Пузы-ырь! Эй, Пузы-ырь!

Ванята посмотрел на Марфеньку, Марфенька на Ваняту.

— Пыховы! — сказала она. — Вишь, как орут!

Кусты тальника раздвинулись, и на берег в самом деле вышли рыжие Пыховы.

— Пузы-ырь! — заливался Ким Пыхов. — Тебе письмо-о!

Ким Пыхов подбежал к Ваняте, дал ему письмо и ска­зал:

— У почтальона взял. Назад хотел фугануть. «Нет, го­ворит, такого Пузырева — и все». Читай!

Ванята взглянул на синий помятый конверт и сразу по­нял — от Гриши Самохина.

Он ловит тут рыбу на щучий крючок, скучает, а друг не забыл, вспомнил. Вот оно, письмо!

Сердце у Ваняты защемило. Он вмиг увидел и свое село, н речку Углянку в зеленой ряске и кувшинках, и самого Гришу. Ах ты ж, друг Гриша!

— Ты читай, чего ты! — сказал Ким Пыхов, глядя на Ваняту и на письмо.

Ванята спрятал конверт за пазуху, потрогал его через рубашку — там ли оно лежит — и еще раз подумал: «Ах ты ж, друг любезный Гриша!»

А ребята между тем ничего не понимали: получил письмо, и на тебе — спрятал. Тоже — фокус-мокус!

Нет, не знали они, что это за письмо, кто прислал его сюда, в Козюркино.

Такое письмо надо читать втихомолку. Чтобы вникнуть, подумать, пережить, насладиться до конца!

— Ты чего не читаешь? — не вытерпел наконец Пыхов Ким. — Характер держишь, да?

Но Ванята не стал ничего объяснять. Пускай — харак­тер, пускай — секрет, пускай думают, что угодно. Сейчас все равно не подберешь таких слов, чтобы растолковать все Пыхову Киму.

— Я потом прочитаю, — сказал Ванята. — Ты не думай... Спасибо тебе!

Ким Пыхов подкатил глаза под рыжую густую бровь, подумал секунду и, вспомнив что-то, расплылся вдруг в улыбке.

— У Ваньки Сотника тоже характер! — сообщил он. — На тракторе обратно наяривает. Аж пыль стоит!

— Врешь ты, — сказала Марфенька, отводя взгляд от поплавка и синей стрекозы. — Председатель сказал: только через его труп сядет. Вот же ты врешь, Ким!

— Глазам лопнуть! Батька наш его на трактор посадил. Скажи, Гришка!

— Ну, посадил, — неохотно сказал Пыхов Гриша. — Кого сажает, а кого... Ким правильно говорит.

— Ездит, значит, Сотник? — переспросила Марфень­ка. — Дое-е-здится! Это уж точно!

Но в голосе ее не было ни злорадства, ни ехидства. Лицо ее зарумянилось до самого лба, с которого падала вниз не­послушная прядка волос.

— Дое-е-здится! — сказала она еще раз. — Дое-е-здится!

Марфенька наклонила голову, смотрела куда-то вдаль.

Глаза ее стали изумленными и круглыми, как в тот день, когда Ванята впервые увидел Марфеньку и рядом с ней Сотника.

Но все это сейчас только слегка царапнуло память Ва­няты, уступило место другому.

Не торопясь, по-хозяйски, он смотал удочку, воткнул крючок в пробку поплавка и сказал:

— Рыбу себе берите. Тут на целую уху. Я пошел... — Сделав несколько шагов, обернулся и добавил, чтобы не обиделись ребята, не подумали того, чего не надо: — Пока. Вечером в клуб приду... ешьте уху на здоровье!

Кусты краснотала вскоре скрыли от его взора и Мар­феньку, и Пыховых, и то место, где ловил Ванята рыбу на крючок беззаветного друга Гриши Самохина.

Ванята выбрал уютную полянку и сел на кочку с густой мягкой травой на верхушке. Вокруг цвели желтые лакиро­ванные лютики, тянулся к солнцу болиголов, возле куста просыхал на солнце серый коровий блин.

Ванята достал письмо, еще раз прочел надпись на кон­верте: «Пузыреву лично, и никому больше».

Конверт был густо заклеен и прошит суровой ниткой. В самом центре бугрилась рыжая сургучная блямба. Навер­но, Гриша выпросил сургуч на почте или в колхозной кон­торе.

Ну и чудак все-таки человек!

Ванята отколупнул с конверта сургуч, оборвал зубами суровую нитку и принялся читать. Это было страшное письмо. Страшнее, наверно, и не бывает. Ванята прочитал и долго сидел, опустив голову, не решался вновь взглянуть на тетрадочный листок.

Потом пересилил себя и начал читать снова. Рука его дрожала, а синие буквы прыгали и рассыпались вокруг, не желая больше складываться в горькие и обидные слова.

И все-таки он прочел письмо еще раз, запомнил его от первой до последней строчки.

«Здравствуй, Ванята!

Сначала я тебе не писал, потому что у нас ничего нового не случилось. Потом я все-все узнал и пишу тебе все. Только ты не пугайся и вообще плюнь на все и наберись побольше мужества и не вешай нос.

Ванята, у нас болтают, будто у тебя есть отец, и он со­всем не погиб. Он бросил в тайге рабочих, а сам удрал. Он сидел в тюрьме, а потом его обратно выпустили.

Раньше в селе про это не знали, а потом узнали, потому что твой отец написал Фроське, которая работает у нас в магазине. Он хотел на ней жениться и сделать своей женой.

В селе думают, через это твоя маманя и уехала из села, Она узнала, что твой отец заявится сюда, и тебе будет обид­но и жалко, что у тебя оказался такой отец.

Я теперь сам не знаю — верить этому или нет, потому что Фроська — пробка, и сама выдумает что хочешь. Ты пока не переживай. Когда я все точно узнаю, я тебе сразу напишу,

Я твое письмо с твоим адресом получил и пишу тебе. Больше я твоего адреса никому не давал, чтобы его никто не знал.

У нас новость: дед Антоний, который возит с фермы мо­локо, идет на пенсию. Он не хочет, а ему все равно гово­рят — надо, потому что он старый. Он обиделся и сказал председателю, что уедет к вам, и сам там будет умирать.

Пока до свидания. Больше у меня других новостей нет.

Твой друг навсегда Самохин Г.».

Письма, письма... Лучше бы не было их совсем — этих злых, беспощадных вестников печали и горя.

Ванята поднялся и, спотыкаясь на кочках, поплелся до­мой.

Показать письмо матери? Нет, зачем волновать, когда еще ничего не известно. Он поедет на родину сам, найдет в селе Фроську и узнает правду. Поедет «зайцем», а если турнут из вагона, пойдет по шпалам, Все равно доберется до своего села. Все равно!

Но, скорее всего, Гриша Самохин ошибся или что-то на­путал. Он всегда так, этот Гриша, — не узнает толком и нач­нет звонить во все колокола, Нет, этого не может быть, Гри­ша что-то напутал!

Ванята пришел домой. Мать сидела возле окна, положив щеку на ладонь, задумчиво смотрела в окно на зеленые ого­родные грядки.

— Мам! — тихо позвал Ванята.

Мать не обернулась, еще ниже опустила голову.

— Ты чего, мам?

Он подошел сбоку, заглянул в лицо матери. Было оно бледное, осунувшееся. Нижняя губа выдавалась чуть-чуть вперед и вниз. Это придавало лицу грустное, по-детски оби­женное выражение.

— Что случилось?

— Ничего, сына, — ответила мать, смаргивая слезу. — Поешь там чего-нибудь...

— Чего ж ты плачешь?

— Не плачу я. Это просто так. Сейчас пройдет...

— Обидели тебя?

Мать всхлипнула, закрыла лицо ладонью. Губы ее за­дрожали.

— Бу-бу... — сказала она. — Бусинка...

— Ну что там, мам?

— Бусинка погибла... утром сегодня, родная моя... За­копали уже Бусинку нашу...

— Не плачь, чего ты! Этим же не поможешь?

— Жалко... я думала — выживет. Я все делала... Кри­чал на меня Трунов... грозился...

Ванята протянул руку, смущаясь, положил ее на плечо матери.

— Перестань, не надо! Я этому Трунову! Я им всем! Ты слышишь?

Ванята гладил волосы матери, мокрую теплую щеку. Мать прильнула к нему, смолкла. Шелестели за окном виш­ни. Где-то возле клуба пиликала гармошка.

— Ты обедала? — спросил Ванята.

— Нет. Ешь сам.

— Не выдумывай, пожалуйста. Сейчас я...

Он завертелся по комнате, собрал на стол, подал матери ложку. Мать склонилась над миской, грустно и нежно улыб­нулась.

— Ешь уж сам, суета моя!

 

Глава одиннадцатая

ЭЛИКСИР БОДРОСТИ

Беда шла косяком. В понедельник погибли еще две те­лочки, а в четверг приехал в село прокурор района. Он по­сидел немного в конторе, а потом отправился прямо на ферму.

Сашка Трунов ходил по улице пританцовывая. Он встре­тил Ваняту, показал ему язык и едко бросил:

— Достукались, да? Теперь еще не то будет!

Мать ходила сама не своя. Ванята пытался узнать у неё что-нибудь, но она еще больше помрачнела.

— Не трожь ты меня, — сказала она. — И так душа вся изныла...

Прокурор уехал только на второй день. У матери вали­лось все из рук. С Ванятой она почти не разговаривала. По­смотрит на него долгим изучающим взглядом — и все.

Хорошо все же, что не бросил он мать и не удрал в свое прежнее село. Если даже не поможет ей, вдвоем им легче.

Мать не умела постоять за себя. Он должен что-то сде­лать. Конечно! Пойдет, например, в колхозную контору, позвонит по телефону прокурору и все ему расскажет. Или еще лучше — Платону Сергеевичу. Ванята лучше знает мать, чем какой-то Трунов!

Так он и решил. Почистил для этого случая ботинки, прилизал мокрыми ладонями волосы и отправился в путь.

Над селом опускался вечер. Из лугов возвращалось ста­до. Впереди, потряхивая головой, шел круторогий серьез­ный козел. Вдоль дороги стелилась легкая дымчато-сизая пыль.

Но нужного человека никогда сразу не найдешь. Он обе­жал все село. Побывал в мастерской у трактористов, загля­нул в клуб. Парторг как сквозь землю провалился.

Ванята совсем сбился с ног. Куда ни пойдет, все одно и то же — нет и нет. Вечер уже разливал по селу густую мглу. В избах замерцали огоньки.

Где же он может быть?

Ванята отправился к колхозной конторе. Там было тем­но. Только в крайнем окошке теплился желтый, тусклый свет. Наверно, от настольной лампы.

Окно было закрыто серой шторой. В глубине комнаты мелькал силуэт.

Он!

Ванята кружил возле конторы, не решался войти. Оста­новится возле окна, подумает и снова идет прочь. Под ногой Ваняты щелкнула какая-то ветка. Он вздрогнул и присел от неожиданности на корточки.

Тотчас распахнулись обе половинки окна, и появился в нем парторг Платон Сергеевич.

— А ну иди сюда, злой разбойник! Не прячься, я тебя разоблачил!

Ванята смущенно поднялся.

— Иди, иди! — подзуживал парторг. — Я тебе покажу, как тут ходить и подглядывать. Давай руку. Вот так... Куда же ты, леший! Тут цветы. Не видишь?

Ванята стоял в комнате перед Платоном Сергеевичем.

— Ты садись, — сказал парторг. — Вот сюда, на диван. Я, брат, тебя давно поджидаю...

— Шутите?

— Чего ради! Я в самом деле. Познакомились, сказал — будем дружить, а теперь и носа не кажешь...

— Так я же...

— Вижу, что ты... Садись, рассказывай.

Платон Сергеевич сел напротив Ваняты, смотрел на не­го, прищурив глаза. В щелочке между ресницами светились живые, быстрые зрачки.

— Так на чем же мы с тобой остановились? — спросил он и наморщил лоб, будто бы они и в самом деле давно на­чали и на чем-то прервали беседу.

— Маму обидели, — сдерживая дрожь в голосе, сказал Ванята. — Жаль смотреть даже. Я...

Платон Сергеевич накрыл руку Ваняты своей теплой, су­хой ладонью, строго и убежденно сказал:

— Не обижали ее, Ванята. Чего зря выдумываешь?

— Ага, не обижали! Прокурор вон приезжал, допыты­вался... Я знаю...

— Ну и что же, что приезжал? Такая у него долж­ность — проверять. Ничего же не подтвердилось. Хочешь при тебе прокурору позвоню. Звонить?

— Позвоните, если можно...

Парторг поднялся, подошел к накрытому красным ку­мачом столу. Повертел юркую ручку, подул в трубку и ска­зал кому-то далекому, засевшему на другом конце провода:

— Разыщите Тищенко. Знаю, что поздно. Из-под земли достаньте. Ладно? Ну спасибо, я подожду.

Положил трубку на место и сказал Ваняте:

— Сейчас найдут. Не переживай.

Телефон в самом деле вскоре зазвонил. Парторг встре­пенулся от резкого, пронзительного звонка, потянулся рукой к трубке,

— Здравствуй, товарищ Тищенко! Ты что же это — при­ехал, навел тут панику и ничего народу не объяснил. То есть как это объяснил? Почему же люди волнуются? Кто волнуется? — Парторг со значением посмотрел на Ваняту и добавил: — Есть такие... Не зря тебе звоню...

Платон Сергеевич переложил трубку к другому уху и, склонив голову, твердо сказал:

— Завтра на правлении колхоза субчика этого Трунова слушать будем. Вот-вот. Приезжай сам, поможешь разоб­раться... То есть как это нет времени? Найдешь, если за­хочешь, А то я ведь и в райком могу позвонить. Мне это ничего не стоит, Вот именно... До завтра, в общем, Будь здоров!

Платон Сергеевич положил трубку и, продолжая мыс­ленный разговор с прокурором, покачал головой.

— Времени у него, видите, нет! Черт знает что! Аж руки от злости дрожат. У тебя такое бывает? Вот видишь, я тоже за тобой замечал. Колючий ты какой-то, как еж. И Сотник тебе чем-то не угодил, и Пыховы... Так, брат, со всем светом перессориться можно.

— Я с Пыховыми не ссорился, Кто вам сказал?

Платон Сергеевич задвинул ящик стола, щелкнул клю­чом, подошел к Ваняте.

— Сиди, сиди. Сейчас проверим — еж или нет!

Он коснулся ладонью Ванятиной щеки, перешел на дру­гую, потрогал тонкими теплыми пальцами подбородок. Ва­нята невольно улыбнулся, посмотрел снизу вверх на пар­торга.

— Ну, что там?

— Странно! — сказал парторг. — Колючек еще нет. — И рассмеялся вместе с Ванятой. — Пошли ко мне чай пить, — пригласил он. — Конфетами угощу. Целый склад у меня. В больницу натаскали.

Ночь накрыла землю черной душной попоной. В избах светили во всю силу огни, собирались кучками, брели в оди­ночку по закраинам полей и где-то там, вдалеке, сливались с неярким блеском звезд. Парторг шел, обняв Ваняту, уга­дывая в темноте тропку.

— Ты, Ванята, смелей ходи по земле, — сказал он. — Мнет тебя жизнь, ломает, а ты держись. Так-то! Думаешь, зря я тебе рассказываю? Нет... Растет человек, и ему про все надо узнать — и про жизнь и про смерть. Хитрить нам и в кошки-мышки играть нечего. Верно? Какая твоя точка зрения?

Ванята молчал. В вопросах парторга уже были готовые ответы, а придумать что-нибудь свое он не умел. Кстати, они уже подошли к дому парторга, и разговор погас сам собой.

Платон Сергеевич жил в маленьком рубленом доме. Кро­вать возле стенки, стол с кучей книжек и бумаг, диван; на стене висела на длинном ремне полевая сумка и, наверно, уже просто так, для вида — бинокль.

Парторг усадил Ваняту, а сам начал готовить угощение. Ванята разглядывал украдкой нехитрое холостяцкое жи­лье — крохотный приемник на тумбочке, стакан с тремя красными гвоздиками, корявая морская ракушка, фотогра­фии в фанерной, затейливо выпиленной лобзиком рамке. На карточке была снята женщина в белой, по-крестьянски по­вязанной косынке, девочка с кружевным воротничком и мальчишка с круглыми, озорными глазами.

— Кто это? — спросил Ванята.

Платон Сергеевич поставил на электрическую плитку чайник, подошел к Ваняте.

— Это мои... это — жена, это — Федюха, а это — Наташа. В сорок третьем снимались. Последняя карточка...

— Они погибли?

Платон Сергеевич вздохнул. Поправил красные цветочки в стакане с водой.

— Нет больше их. На могилу сегодня ходил. Гвоздики оттуда принес. Теперь мы как будто бы все дома, с этими цветочками — и жена, и Федюха, и Наташа...

Долго он стоял молча за спиной у Ваняты. Видимо, то­же рассматривал фотографию, что-то вспоминал. Потом ушел в угол, где стояла на табуретке электрическая плит­ка, фыркал чайник, собирая под крышкой горячий пар.

Платон Сергеевич принес на стол чашки, положил не­початую коробку конфет.

— Сейчас мы с тобой попируем. Потерпи чуток.

Он ушел к шкафчику с бугорчатым матовым стеклом на дверцах, озабоченно зазвенел там ложками, ножами, ото­двигал и снова закрывал ящички. Потом обернулся к Ваня­те, растерянно развел руками.

— А ты знаешь что? Трагедия у меня, брат...

— Что такое? — спросил Ванята.

— Хлеба нет. В магазин сбегать забыл. Понимаешь?

Ванята рассмеялся.

— Ну и пускай! Без хлеба даже лучше. С конфетами!

— Ты думаешь? Ну конечно. В конфетах, по крайней мере, глюкоза. Как это ты догадался?

Платон Сергеевич открыл еще раз шкафчик, полез рукой в какой-то дальний угол и радостно воскликнул:

— Эврика! Нашел!

Он обернулся к Ваняте и показал ему черный, скрючен­ный сухарь.

— А ты говоришь! Эх, ты! Сейчас мы нажмем на этот провиант. Верно?

Платон Сергеевич переломил сухарь, положил по кусочку в каждую ладонь, спрятал руки за спину, поколдовал минутку и протянул Ваняте крепко сжатые кулаки.

— Выбирай. В какой руке?

Ванята ударил ладонью по правой. Платон Сергеевич быстро разжал кулак и подал Ваняте обломок сухаря.

— У тебя больший, — огорченно сказал он. — Мне всегда не везет. Хоть лопни!

Платон Сергеевич сел рядышком, положил в рот свой су­харь, громко хрустнул.

— А вообще, Ванята, ты это правильно заметил: не на­до никогда падать духом.

Ванята тоже взял сухарь в рот, разгрыз на мелкие части.

— Я этого не говорил, Платон Сергеевич!

— Разве? Ну, извини... это я напутал. Но вообще — это верно. У меня даже специальный эликсир для нытиков есть. Повесит человек нос, заскучает, а я его — фр-фр — побрыз­гаю, и все, опять живет!

— Правда?

— Конечно. Напьешься чаю, я тебе покажу. Сам убе­дишься.

Быстро летит время за чаем и приятным разговором. За окном послышались голоса. Взвизгнула тихонько для на­чала и запела всеми голосами гармоника. Это возвращалась из клуба молодежь.

— Пора, Ванята! — сказал парторг. — А то мать зару­гает... Ты ей скажи — пускай не волнуется. Утром на ферму приду, все ей объясню. В обиду, в общем, не дадим. Понял?

— Скажу. Спасибо, Платон Сергеевич...

— Ну вот, до свидания...

Платон Сергеевич поднялся, провел рукой по лицу. Было оно усталое и грустное. На худощавых, тронутых сизой жел­тизной щеках еще резче обозначились морщинки.

— До свидания. Чего ж ты?

— Я так... Про эликсир вы говорили, пофыркайте, если осталось...

В глазах парторга зажглись два быстрых лукавых огонька.

— Как это не осталось! У меня его дополна. Погоди минутку...

Платон Сергеевич подошел к тумбочке, взял какой-то пузырек с зеленой наклейкой, тонкой резиновой трубкой возле пробки и красной грушей в нитяной сеточке.

— Закрывай глаза! — приказал он. — Плотнее. Вот так.

Зашипела в руке парторга резиновая груша, зафыркал вокруг мелкий быстрый дождь — фр-фр!

Платон Сергеевич обрызгал «эликсиром» лицо Ваняты, перешел на затылок, пустил холодную рассыпчатую струй­ку за шиворот.

— Хватит, что ли?

— Хва-а-тит! — застонал Ванята. — Себя теперь!

Платон Сергеевич побрызгал себя, поставил флакон на место и еще раз напомнил Ваняте:

— Смотри же, матери все скажи. Сегодня!

Не чуя ног от радости, вышел Ванята из дома парторга. Вот так бы взял сейчас и полетел высоко-высоко — в иные миры и галактики. Поглядел, что там и как там, а потом рассказал обо всем матери, парторгу, всем добрым, хорошим людям, которые живут на земле.

Ванята шел домой. На всю улицу пахло эликсиром бод­рости. Острым, едким, чуточку похожим на тройной одеко­лон, которым душился после бритья старинный приятель Ваняты дед Антоний.

По дороге попадались парни и девчата. Они останавли­вались, удивленно смотрели на Ваняту, шевелили с недове­рием и любопытством ноздрями. А Ванята шел и с наслаж­дением вдыхал в себя эликсир бодрости. Пахло так, как будто нес он на руках целую парикмахерскую...

 

Глава двенадцатая

КРУТЫЕ ПОВОРОТЫ

 Вечером заведующего фермой Трунова и Ванятину мать вызвали на заседание правления колхоза. Народу в конто­ре — с верхушкой. Колхозники стояли даже возле дверей, дымили папиросами, ловили ухом долетавшие из глубины дома голоса. Возле палисадника стояли две машины. На одной приехал прокурор, а на другой, болтали, сам секре­тарь райкома партии.

Три раза Ванята наведывался к конторе. Уже давно смерклось, а там всё заседали и заседали. Ванята потолкал­ся возле дверей и пошел домой. Он включил в горнице свет и только сейчас вспомнил, что еще не обедал и не ужинал.

На столе, накрытый полотенцем, лежал пирог. Ванята отрезал краюху, налил остывшего чаю и начал ужинать. Пи­рог был со свежими, вызревшими в саду тетки Василисы вишнями. Что-то очень знакомое и приятное напомнил ему вкус этих сладких, с терпкой горчинкой, вишен.

Как и когда все это было? Чудак — вчера это было! Вот он, а вон парторг Платон Сергеевич. Они грызут черный су­харь, пьют чай и едят сладкие с горчинкой конфеты!

Ванята ел пирог и, вспоминая вчерашнюю встречу с пар­торгом, грустно улыбался. Ну и чудак же этот Платон Сергеевич! В самом деле чудак!

Ванята допил чай, бросил с ладони крошки в рот, изме­рил глазом пирог на столе, улыбнулся еще раз своим воспо­минаниям и отхватил от пирога большой румяный ломоть.

Он шел к дому Платона Сергеевича, нес на согнутой ру­ке легкий сверток и повторял про себя — чудак, ну в самом деле чудак!..

Собирался дождь. Тучи крыли небо черной барашковой шубой. Лишь изредка блеснет туманный, размытый круг луны и снова ползет из края в край черная, густая темнота.

Окно в доме парторга оказалось открытым. На подокон­нике спал большой серый кот. Он услышал шаги, пулей слетел на землю и сгинул в темноте. Ванята положил пирог на подоконник, прикрыл плотнее раму, захлопнул форточку и пошел домой.

Видимо, Платон Сергеевич прикармливал от щедрот сво­их этого серого нахала. Когда Ванята отошел в сторону, возле окошка послышался густой категорический рев. Кот рвался к еде.

Ванята рассмеялся. Странно, но этот пустой, незначитель­ный случай как-то сразу успокоил его. «Ничего, — подумал он. — Если Платон Сергеевич сказал, значит, так и будет!»

Ванята шел и вспоминал все, что случилось с ним за последние дни в Козюркине. Остро, как ножом по сердцу, ударила вдруг мысль об отце. Неужели правда это? Нет, сто раз нет! Теперь он уже ученый — не станет зря подымать шум-гам. И так перед Платоном Сергеевичем стыдно... Он подождет немного, пока мать успокоится, и тогда уже возь­мется за дело. Может, и Платон Сергеевич придет на подмо­гу. А пока надо написать Грише Самохину. Чего он умолк, этот Гриша? Наверно, нечего писать, потому и молчит... Эх, Гриша, Гриша Самохин! Хороший ты друг, а все-таки тре­пач...

Ванята пошел через огороды, чтобы сократить дорогу, но запутался и снова вернулся на большак. Он устал и хотел спать. Теперь он вставал с зарей. Веки слипались, а в ушах стоял глухой, протяжный шум. Будто где-то там, за темным перелеском, шел скорый поезд.

Ванята приплелся домой, сел на минутку к столу, по­ложил голову на согнутую руку и, сам того не заметив, уснул.

Разбудил Ваняту скрип половицы. Он поднял глаза и увидел мать. Он окончательно проснулся и пришел в себя.

— Ну, что там, мам? — спросил он.

Мать разулась, оставила туфли у порога и пошла по ков­рику в нитяных, намокших возле пальцев чулках.

— Худо, сына!

— Говори же ты!

Мать села рядом, помедлила минуту и тихим, упавшим голосом сказала:

— Ой, Ванята, плохо... заведующей фермой меня, дуру, поставили!

Ванята вздохнул шумно и глухо, как мехи в кузнице.

— Правда, что ли? — все еще не веря неожиданной но­вости, спросил он.

— Я ж тебе говорю... и просила их, и плакала... все одно — назначили. «Назначаем, говорят, и точка...»

Мать заглядывала в глаза Ваняты, нервно покусывала тонкую бледную губу.

— Чего же ты молчишь, сына?

А Ванята не знал, что тут говорить, и вообще, что об­суждать.

— Ладно уж тебе! — строго сказал он. — Чего пережи­ваешь? Это ж — оргвопрос!..

Чтобы успокоить человека, порой нужна целая лекция, а иногда достаточно и одного слова. Мать улыбнулась, прильнула щекой к Ванятиному плечу. Видимо, думала, что с таким человеком, как Ванята, не пропадешь. И вообще приятно, если в доме не мочалка, а серьезный и рассудитель­ный мужчина.

Часы пробили двенадцать. Мать охнула и начала разби­рать постели.

— Ложись, Ванята. На ферму пойдем завтра, — сказа­ла она.

— Чего я там не видел? Мы ж на свекле!

— Парторга упросила. Всю вашу компанию дали. Там же такое на ферме — ужас!.. Утром всех зови. Ладно, что ли?

Ванята натянул одеяло к подбородку, положил под ще­ку кулак.

— Ладно, — сказал он. — Разбуди только пораньше.

Мать щелкнула выключателем, пошелестела простынями и затихла. Тикали, считая людские радости и грехи, часы, пробуя голос, чиркнул где-то в углу сверчок.

Ночь пролетела как одна минута. Закрыл глаза Ваня­та — и вот уже оно, утро. Из каждой щелочки струились в избу солнечные лучи. Мать причесывалась возле зеркала.

Волосы ее горели легкой, пышной волной. Казалось, расче­сывала она не волосы, а светлое золотое солнце.

— Жаль тебя было будить, — сказала она. — Вставай, пора уже...

Ванята не стал завтракать. Выпил с ходу кружку чая, схватил ломоть пирога — и на улицу. Там светло и радостно. За плетнями цвели оранжевым цветом тыквы, мерцали меж листьев гроздья черной смородины; возле погреба с продук­тами трое колхозников обжигали паяльной лампой кабана. Синее пламя шипело на всю улицу. В другой бы раз он за­вернул туда, подождал, пока зарумянится кабаний бок и ему дадут на пробу кончик хрустящего уха, а возможно да­же, подарят пузырь. Бросишь в него несколько горошин, надуешь, встряхнешь — на всю улицу гром.

Но сейчас Ваняте было не до этого. Первым делом он забежал к Марфеньке, затем вместе с ней пошел к Пыховым. Пыхов Гриша делал возле крыльца зарядку — поднимал над головой и опускал тяжелый ноздреватый камень. Рядом лежал белый пес с черными ушами. Он тявкнул для прили­чия на гостей и снисходительно продолжал наблюдать за хозяином.

— Пыхов Гриша, здравствуй, — сказала Марфенька. — Собирайся скорей. Ким где?

Пыхов Гриша поднял еще раз камень, опустил на землю и стал избочась. На руках и груди у него, как у заправско­го йога, заиграли мускулы.

— Спит Ким, — сказал Гриша. — Он бастует. Отец взял к себе прицепщиком Ваньку Сотника. Ну, он и бастует. Не встану вообще, говорит.

Вместе с Гришей Ванята и Марфенька пошли к Пыхову Киму. Забастовщик спал лицом вверх. Уголок верхней губы его вздувался быстрым круглым пузырьком и снова падал — пых-пых!

— Ким Пыхов, вставай! — сказала Марфенька. — Ну!

На лице Кима не дрогнула ни одна жилка.

— Не встанет! — сообщил Гриша. — Я его знаю.

Гриша в самом деле знал брата и видел его насквозь.,

Когда Гришу отправили в первый класс, ушел тайком в школу и Пыхов Ким. Учитель с трудом выдворил самозван­ца и сказал, чтобы и духу его в классе не было. Ким оби­делся, но все равно решил не сдаваться и не уступать брату, который почему-то родился на год раньше его.

Когда Гриша садился дома за уроки, Ким устраивался напротив и вместе с ним грыз гранит науки. Так они вместе научились читать. Была между ними только одна неболь­шая разница: Гриша читал книгу как все люди, а Ким — шиворот-навыворот.

Долго потом пришлось маяться учителю. Отвернется на миг, а у Пыхова Кима уже букварь вверх ногами. Хоть убей его!

Не забывал Ким первой науки и сейчас. Он с удоволь­ствием читал на досуге книги запрещенным методом, а в классе без труда списывал из тетрадок ребят, которые сиде­ли сзади него.

Марфенька и Ванята принялись изо всех сил будить Ки­ма. Они толкали Кима под бока, дергали за ногу, подымали на попа. Ким сидел на кровати, не раскрывая глаз, а когда от него на минуту отступали, снова валился на бок.

Но в мире нет ничего невозможного. Пыхов Гриша по­мозговал и нашел все-таки выход. Он подошел к кровати, наклонился к Киму и голосом суровым и решительным про­кричал:

— Пыхов Ким, к доске!

Ким моментально вскочил. Ошалелым взглядом начал искать классную доску и учителя. Но потом Ким все понял. Он не обиделся, а только чуть-чуть поворчал на брата. И во­обще Ким не стал волынить и сразу согласился идти на фер­му. Видимо, понял, что спорить теперь с отцом и Сотником не имело смысла, и добровольно прекращал забастовку.

— Я ему покажу, этому Сотнику! — пообещал для отвода глаз Пыхов Ким. — Он еще узнает!

Ким влез в рубашку, всунул ноги в старые, растоптанные кеды и сказал:

— Я в момент. Только умоюсь.

Ванята, Марфенька и два Пыховых отправились к остальным ребятам. Вскоре вся бригада была в сборе. Сзади всех плелся правнук деда Егора Сашка Трунов.

Они шли на ферму полевой тропкой. Справа и слева ко­лосилась, желтела на глазах пшеница, летели наискосок юркие длиннохвостые касатки. Вдалеке среди хлебного раз­лива маячил высокий серый памятник. Ванята был на фер­ме только ночью и памятника этого не заметил.

— Кому это? — спросил он Марфеньку.

— Саше, — тихо, почти шепотом, сказала Марфенька. — Пять танков он подбил. На этом месте...

Она посмотрела на Ваняту и еще тише, почти одним ды­ханием добавила:

— Пойдем... цветочки ему положим.

Марфенька свернула на узенькую боковую тропку, по­шла по ней, раздвигая колосья руками. Тропка покружила по полю и вскоре привела к памятнику.

Саша стоял на высокой каменной глыбе. Он был похож на мальчишку в своей распахнутой на груди гимнастерке, с короткой челкой волос над крутым упрямым сводом лба.

— Он здешний? — спросил Ванята.

— Нет, никто не знает. Спрашивали, а он уже ничего не мог сказать. Только сказал «Саша», и все... Может, это и не его имя. Может, это его девушка. Но мы все равно Сашей зовем. Это наш Саша...

Марфенька наклонилась, сорвала белую с желтым сер­дечком ромашку.

— Ты рви, — сказала она. — От каждого надо подарок...

Ванята набрал букет из ромашек и сизых степных коло­кольчиков, положил возле серого тяжелого камня. Все по­стояли немного у Сашиной могилы, помолчали и снова дви­нулись в путь.

Ферма была уже рядом. Румянились на солнце черепич­ные крыши, на водокачке татакал мотор. Возле коровника мелькнул белый материн платок. Ванята поднял руку, по­махал.

Мать стояла возле коровника и ждала ребят. Ванята подошел к ней строгим степенным шагом, вытянул по швам руки и, сдерживая радость, сказал:

— Всю бригаду тебе привел. Всех, до одного...

А на ферме уже дым стоял коромыслом. Стучали топора­ми плотники; колхозники, закрыв носы платками, свалива­ли в яму белую, едкую, как горчица, известку. Двери коров­ников, которые будут сейчас белить, стояли настежь. Телята бродили в длинном, огороженном слегами загоне, грелись на теплом солнце.

Ванята подошел на минутку к загородке, протянул бело­му с рыжей звездочкой на лбу теленку комочек серой нозд­реватой соли. Теленок облизал соль и Ванятины паль­цы, преданно смотрел на него круглым фиолетовым гла­зом.

Наверно, он помнил темную ночь, мокрый холодный дождь и мальчишку, который спасал телят от беды. Помнил, но не мог, конечно, ничего сказать.

 

Глава тринадцатая

КОЛЬЦО

Болезнь редко валит человека с первого раза. Вначале она походит вокруг да около и только потом принимается за де­ло. Ванята почувствовал приближение плутовки еще с утра... Все тело его разламывала усталость, а в ушах стоял глухой, протяжный гул.

Ванята догадывался, откуда все пошло. Вчера днем, тай­ком от всех, вздумал он полезть в старый, заброшенный ко­лодец на огороде тетки Василисы.

Колодец стоял в конце огорода среди капустных грядок. На деревянном, потрескавшемся от времени и зноя вороте висела, теперь уже без всякой надобности, веревка с ржа­вым крючком на конце.

Воду из колодца не брали уже полгода. В селе провели водопровод, поставили возле дворов чугунные колонки с ко­роткими тугими рычажками.

Председатель колхоза несколько раз предлагал тетке Ва­силисе засыпать от греха колодец, но она не разрешала и однажды прогнала прочь пришедших с лопатами землеко­пов.

— Идить, идить, хлопчики! — сказала она. — Не вашего це ума дело. Ишь чого придумали! Та я вас!..

Немногие в Козюркине знали, почему добрая и сговор­чивая тетка Василиса заупрямилась, не желает сравнивать с землей старый, никому не нужный колодец.

Среди этих немногих были Ванята и его мать. Как-то вечером, когда они сумерничали в избе, тетка Василиса от­крыла давнюю, видимо не дававшую ей покоя тайну...

На второй год войны в Козюркино ворвались на танках фашисты. Муж тетки Василисы партизанил в лесах. Она хотела податься туда же, но не успела. Пока то да се, чужаки уже были в Козюркине, шастали по избам, искали пар­тизан и спрятанное оружие.

В дом тетки Василисы заявился длинноногий фриц с автоматом на груди.

— Партизан где? — картавя, спросил он. — Давай пар­тизан!

Тетка Василиса стояла возле окна, нахмурив брови, смот­рела на фашиста с белыми черепами на петлицах.

— Я тоби зараз дам партизана, собачий сын! — глухо сказала она. — Иди геть з хаты!

Фашист изучал русский язык по словарику. «Собачьего сына» там, видимо, не было. Он похлопал глазами, стараясь вникнуть в смысл чужой речи, и принялся шарить в доме. Заглянул в шкаф с зеркалом на дверце, подошел к высокой кровати с белыми шарами на спинке. Она была застелена легким розовым покрывалом. Еще девушкой тетка Василиса просиживала над ним целые вечера, вышивала тонкой иглой знакомые с детства цветы — пунцовые гвоздики, голубые веточки журавлиного гороха, букетики фиалок...

Фашист бросил покрывало на согнутую руку, поглядел, что можно взять в избе еще. И тут он заметил на пальце тетки Василисы золотое обручальное кольцо. Фашист хотел отобрать его, но тетка Василиса с криком выбежала во двор и, не раздумывая, сняла с пальца обручальное кольцо, швырнула его в глубокий, вырытый мужем перед самой вой­ной колодец.

— Ось тоби, гадюка, кольцо! Ось тоби!

Фашист выругался по-своему и ушел с покрывалом в руке...

После войны по просьбе тетки Василисы в колодец лазил один смельчак. Кольца он не нашел. Только перемазался весь в глине и долго щелкал зубами, стараясь согреться и прийти в себя.

В этот злосчастный колодец и решил полезть Ванята. Может, ему удастся разыскать кольцо и отдать его тетке Василисе. Вон ведь как переживает!

Ванята подошел к темному, осевшему срубу, заглянул вниз. Колодец был глубокий и темный, как шахта. Даже в жаркие дни где-то возле дна серебрился на деревянных венцах дымный, колючий иней.

Ну и что такого! Чего бояться? Он опустится по веревке, разыщет кольцо и вернется наверх. Если на то пошло, у него уже есть опыт. Возле школы, в том селе, где жил раньше, висел на перекладине канат. Ванята запросто взбирался по нему на самую верхушку. Посидит там, скрестив ноги, по­свистит для фасона — и вниз. Даже Гриша Самохин зави­довал!

Ванята готовился к экспедиции тщательно, с умом. Он нашел в сарае моток проволоки, сделал несколько крючков, соединил их вместе на деревянном держаке. Воды в колодце было по колено, не больше. Бояться абсолютно нечего. По­думаешь, посидеть полчаса в холоде! В крайнем случае, на­денет свитер. Да и свитера не надо. Не мерзляк!

Ванята деловито размотал веревку, сделал на конце ту­гой толстый узел. Веревка была еще хоть куда. Только побе­лела вся на солнце и кое-где чуть-чуть потерлась. Не только Ваняту, кого хочешь выдержит!

Ванята прицепил к ремню грабли-самоделки, взялся за веревку и посмотрел еще раз в колодец. И тут храбрость его как ветром сдуло. Закрыв глаза, стоял он возле сруба и не дышал. Потом опомнился, стал ругать сам себя.

«Эх ты, мочала, мочала! Чего же ты стоишь? Лезь!»

Несколько раз брал он в руки веревку и снова отходил прочь. И все же решился. Прижал веревку к груди, под­тянулся, перебросил ноги через венец сруба и начал медлен­но спускаться вниз. Все дальше уходило в вышину небо, все ближе и ближе кружочек черной, пахнущей прелью воды.

Холод обнимал Ваняту со всех сторон. Будто окунулся он в ледяную речку. Жаль, что не надел свитера. Ну ничего — не подниматься же назад! Сойдет и так...

И вот Ванята внизу. Уперся ногами в ребристые брусча­тые стенки и, не выпуская веревки из левой руки, начал во­дить граблями по вязкому, илистому дну. Воды оказалось меньше, чем он думал. Руку замочил только до локтя. Если свалится, тоже не страшно. Чудак! Только зря переживал...

Вскоре грабли наткнулись на что-то твердое, глухо звяк­нули. «Нашел!» Ванята осторожно потянул грабли вверх. На крючках оказалась полукруглая ржавая ручка от ведра. Ванята сбросил ее и снова начал шарить граблями. Нет, ни­чего больше не попадалось на крючки. Только какая-то се­рая волокнистая тряпочка и размокшее птичье крыло. На­верно, воронье...

Ванята устал. Он прислонился спиной к срубу, упер­ся ногами в другой край черно-серых брусков. Законно! Хоть сто лет сиди вот так! Даже поспать и то можно!

Он отдохнул и снова начал поиски. Но нет, видимо, коль­ца не найти. Давно закрыло его илом, а может, и вообще кто-то вытащил тайком и зажилил. Все ведь могло случить­ся! Надо вылазить. А то в самом деле замерзнешь тут и про­падешь ни за что ни про что.

Ванята бросил грабли в воду, посмотрел еще раз для очистки совести вокруг. И тут увидел он, как сверкнуло что- то между двумя разъехавшимися в стороны брусками. «Кольцо! Ну конечно же, кольцо!» Он запомнил эти бруски, когда опускался в колодец. Тогда была между ними длинная косая щель. Дерево затрещало под ногой Ваняты. Посыпа­лись и булькнули в воду комки глины. Кольцо, видимо, за­стряло где-то между брусками, а потом юркнуло вниз и улеглось на черном сыром дереве, будто на полочке. Все еще не веря своему счастью, Ванята наклонился и протянул руку к «полочке». «Кольцо! В самом деле, кольцо!»

Вмиг ушли страхи и сомнения. Ванята спрятал кольцо в карман и полез наверх. Но, видимо, не рассчитал он свои силы, забыл, что опускаться легче, чем карабкаться вверх. Он поднялся на метр или два и снова уперся ногами и спи­ной в стенку сруба. Где-то далеко вверху синел пятачок неба и мерцала крохотная, видимая лишь из колодца звезда.

Неужели не выберется? Нет, нет, нечего паниковать!

Глазное, делать все по порядку, с расстановкой и умом. Откуда-то издалека, будто с того света, донеслись вдруг до Ваняты голоса.

— Пузы-ырь! Эй, Пузы-ырь!

Видимо, пришел во двор кто-то из ребят. Скорее всего, Пыхов Ким и его брат Гриша. Они обещали зайти сегодня и порыбачить с ним на речке. Ваняте сразу стало легче от этих далеких, едва слышных голосов. Ну чего он трусит, чудак!

— Эге-ге-гей! — закричал в ответ Ванята.

Но там, наверху, не услышали. Ребята покричали еще немного и ушли.

Ванята собрал остаток сил и, охватив ногами гибкую пружинистую веревку, стал карабкаться вверх. Чудо это или не чудо, но он выбрался из колодца, снова очутился на зем­ле — там, где жили люди, шелестели листьями деревья, све­тило яркое, чистое солнце.

Ванята снял рубашку, подставил спину лучам. Солнце жгло изо всех сил, но он никак не мог согреться. Будто где-то за пазухой лежал белый нетающий кусок льда.

Ванята вошел в избу, надел другие штаны и рубашку. Стало чуточку теплее. Он завернул кольцо в носовой платок, спрятал в карман и помчался в тракторную бригаду. Тетка Василиса оказалась на месте. Она сидела возле полевого домика, чистила картошку и бросала в широкое, наполнен­ное водой ведро.

Ванята подбежал к тетке Василисе, развернул платок и подал ей на ладони обручальное кольцо.

— Вот, тетя Василиса, берите... кольцо ваше! Я ведром из колодца вытащил. Оно само в ведро попалось... Берите, тетя Василиса!

Тетка Василиса, не понимая еще, что произошло, взяла двумя пальцами кольцо из ладони Ваняты и вдруг закри­чала, затрясла седой головой:

— Ой боже ж мий! Ой хлопчики ж вы мои риднесеньки! Та у меня ж кольцо! Та це ж мое обручальне! Та це ж мий муж подарив!

Трактористы, которые что-то ремонтировали возле старо­го, замызганного вагончика на колесах, бросили свои дела, помчались к тетке Василисе. А она, не в силах сдержать нахлынувших воспоминаний, кричала на все поле:

— Та риднесеньки ж вы мои! Та я ж умру зараз! Ой хлопчики ж вы мои!

Смущенно переминались с ноги на ногу трактористы. Опустив глаза, молча стоял Ванята. Тетка Василиса держа­ла в раскрытой ладони кольцо. По лицу ее, спотыкаясь на морщинках, текли слезы.

 

Глава четырнадцатая

ГОРЬКИЙ САХАР

Тихо шаркают по щербатой кирпичной стене малярные кисти. Вверх — вниз, вверх — вниз. Тут и Ванята, и Мар­фенька, и Пыховы. Возит кистью и Сашка Трунов. Он белит высокие деревянные стояки, которые бегут один за другим по коровнику.

Сашка белит своим способом. Наквасит сверху известкой, подождет, пока она стечет кривыми ручейками вниз, а по­том начинает заглаживать, подлизывать кистью потеки. И получается совсем не так, как показывала мать: в одном месте густо, а в другом — пусто. Не столб, а полосатая, вы­прыгнувшая из учебника зоологии зебра,

Вместе со школьной бригадой белят две доярки. Те са­мые, что приходили к тетке Василисе в первый день приезда Пузыревых. Одна пожилая — тетя Луша, с цыганскими серьгами в ушах, а вторая совсем молоденькая — Вера.

Тетя Луша ушла вся в работу и не видит вокруг себя ничего. Вера уже несколько раз появлялась возле Сашки, что-то говорила ему и, кажется, даже смазала его сгоряча по уху. Но Сашка выводов не делал. Только отойдет Вера, он снова начинал валять дурака.

Мать уехала на грузовике за краской для окон, и Сашка пользуется случаем. Ребятам Сашка объявил бойкот. Даже Пыхову Киму, который уже подходил к нему и хотел что-то рассказать. Наверно, про Ваню Сотника, который работает у отца прицепщиком, и про то, как он объявлял забастовку.

Ваняте не хотелось связываться с Сашкой. Но все же не утерпел, подошел к нему и сказал:

— Ты слышал, что Вера говорила? Ты чего!

Сашка промычал что-то и отвернулся. Катись, мол, и не лезь не в свое дело. Тоже бригадир нашелся!

Ванята плюнул в Сашкино ведерко с известкой и ушел. Приедет мать, все равно заставит переделывать. И вообще скажет, чтобы взялся он наконец за ум. Вчера в конторе Сашкиному отцу приказали работать в полевой бригаде. Го­ворили что-то и про Сашку. Но это пока не пошло им впрок. Трунов укатил вечером жаловаться в область, а Сашка — вон он чего... Ванята окунул кисть в ведерко и, бросив косой взгляд на Сашку, снова начал шаркать по стене вверх — вниз, вверх — вниз.

Работалось ему плохо. Снова, как и вчера, когда он вы­брался из колодца, по всему телу волнами пошел противный колючий озноб. Ванята хотел уже было отпроситься и пойти домой, но потом передумал. Первый раз по-настоящему по­могает матери — и такой конфуз.

Вскоре приехала мать. Привезла в банках сурик и ры­жую охру для рам и перегородок. Она зашла в коровник и поглядела, как работают ребята. Сашкину мазню мать тоже заметила. Подошла и начала что-то объяснять этому халтур­щику и бузотеру. Напоследок она взяла Сашкину кисть, про­вела несколько раз по стояку.

— Теперь понятно? — спросила она.

Сашка стоял, раскорячив ноги, делал вид, будто ему не все понятно и надо посмотреть и поучиться немножко еще.

Марфенька работала рядом с Ванятой. Они вкалывали без передышки целый час и теперь отдыхали на переверну­тых вверх дном телячьих кормушках.

— Видал, какой паразит? — спросила Марфенька.

— Ага. Чего вы не врежете ему?

— Уже били, — сказала Марфенька. — Не помогает, он сразу отцу жалуется...

— А вы — темную ему. Набросьте на голову пид­жак — и...

Марфенька слушала Ваняту, склонив голову. В чистых голубых глазах ее стояли печаль и раздумье. Она сдунула со щеки волосы, тихо и рассудительно сказала:

— Нет, я темную не могу. Я ж девчонка!

— Ну и что?

— Просто так. Вам так все можно, а нам... Когда я еще не родилась, все думали, что я рожусь мальчишкой. Меня Пашкой хотели назвать. Правда, здорово?

Ванята не успел изложить Марфеньке свою точку зрения на сложный, запутанный мальчишками и девчонками воп­рос. За окном коровника послышался скрип телеги и густой, протяжный альт тетки Василисы.

— Та хлопчики ж вы мои! Та де ж вы там? Та йдить же обидать. Та боже ж ты мий!

Бригада повалила из коровника на волю. Под деревьями стоял сбитый на скорую руку стол из досок, суетилась возле зеленого ведерного термоса тетка Василиса.

Есть Ваняте не хотелось. Он как-то весь размяк, раскис. Перед глазами плыла волокнистая дымная пряжа. Ванята через силу ел борщ и пшенную с луковой подливой кашу. Он даже пытался шутить с ребятами, улыбался сидевшей рядом Марфеньке. Главное, чтобы мать не заметила. Она и сама вон как измоталась!

Ванята не спасовал, дотянул до конца работы. Вымыл в кадушке кисть, поставил в угол ведерко для извести и вти­хомолку, чтобы не увидела мать, выскользнул из коровника.

Сначала ребята шли шагом, потом, когда за бугром заси­нела речка, помчались во весь дух. Ванята тоже бежал. Спотыкался на кочках, падал и снова мчался вперед.

Он разделся еще на ходу и первым бросился в речку. Вода была теплой и почему-то пахла арбузными корками.

— За мно-ой! — крикнул он.

Вслед за Ванятой бухнули с берега братья Пыховы, Поеживаясь, вошел в речку узкоплечий, длиннорукий Сашка. Потом из-за кустов вышла в черных мальчишеских трусах Марфенька. Подбежала к обрыву, оттолкнулась ногой и юркнула в самую глубину.

Вода разошлась быстрыми волнистыми кругами и вновь сомкнулась. Ванята смотрел влево, вправо. Но нет, не было ее, Марфеньки, нигде. Двадцать, тридцать счетов-секунд — и вот забурлила рядом с Ванятой вода, запрыгали пузыри, и мокрая Марфенькина голова показалась из речки.

Она торопливо вытерла ладонью лицо и засмеялась.

— Лови-и-и!

Марфенька подняла руки и снова ушла «солдатиком» в глубину. Ванята нырнул, открыл глаза. Что-то быстрое, белое мелькнуло в стороне и пропало. Но он все-таки поймал Марфеньку за голое скользкое плечо, запятнал и, разгребая воду руками, ушел к самому дну. Перед глазами замерцали песчаные взгорья, полосатые двустворчатые ракушки.

Ванята вынырнул у самого берега. Ого, почти всю речку пронырнул! Он выбрался на песок, начал выкручивать на себе мокрые трусы. Над селом, из-за крыши клуба, подымал­ся навстречу заходящему солнцу молодой месяц. Надо же столько купаться. Полдня — не меньше!

Из степи пал на реку зябкий, сквозной ветер. Качнулись, зашуршали листьями деревья. Ваняте стало холодно. Мелко застучали зубы, кожа на теле съежилась острыми шершавы­ми пупырями.

— П-пошли! — крикнул он барахтавшимся в воде друзьям. — Н-на работу завтра!

И вот опустел берег. Остались на песке только следы от босых ног да желтая, сорванная и забытая кем-то кувшин­ка. Ванята бежал домой через огороды, помахивая рукой, согреваясь и прогоняя прочь болезнь.

Зря он все-таки лазил в колодец без свитера. Вон ведь как корежит всего!

В избе уже горел свет, озабоченно стучала швейная машинка. Наверно, мать шила обещанный Ваняте комби­незон.

Мать повернула голову навстречу Ваняте.

— Чтой-то долго ты? Ужинать станешь?

— Неохота. Чаю разве. Глаза послипались.

Мать оборвала нитку, растянула на руках синий ком­бинезон.

— Ничего? — спросила она. — Садись. Сейчас я каши тебе...

Поставила перед Ванятой миску с гречневой кашей, по­двинула ближе кружку с чаем.

— Что ж это у тебя так нехорошо получилось? — спро­сила она. — А я и не знала до сих пор...

Ванята опустил ложку, удивленно посмотрел на мать.

— Обратно чего-нибудь набрехали?

— Нюсю-агрономшу встретила. Рассказала, как свеклу прорывал. Говорит, простила тебя на первый раз, не хотела перед ребятами позорить. Думаешь, испортить один рядок свеклы — это тебе пустяк? Так и весь колхоз по ветру рас­швырять можно. Эх ты, сын... А еще рабочий комбинезон просишь!

— Так я ж, мама...

— Лучше молчи! Пей вон чай. Только сахара нет. И не проси! В поле наш сахар остался.

Мать посмотрела сверху вниз на сгорбившегося, притих­шего Ваняту, толкнула пальцем в плечо.

— Возьми уж кусочек... Мою долю бери!

Ванята склонил голову, отпил несколько маленьких го­рячих глотков и поставил кружку на стол.

Он как-то снова весь раскис и обмяк.

— Я пойду, мам. Спать охота...

Потащился к своей кровати, повесил рубашку на спинку стула и лег. Он уснул в ту же минуту. Все погасло вокруг — и комната, и мать в белой с черными горошинами блузке, и комбинезон с блестящими, как звездочки, пистонами на карманах.

Он просыпался несколько раз, видел сквозь жаркую, ту­манную пелену мать возле окошка, слышал, как стрекотала швейная машинка. Потом снова наступила темнота. Он долго плавал в этой жаркой, густой темноте и вдруг, к удивле­нию своему, очутился в поле, на том самом месте, где про­рывал недавно свеклу.

Снится это ему или в самом деле так?

 

Глава пятнадцатая

ДОСТУКАЛСЯ БРАТИШКА!

Ванята оглянулся вокруг и увидел всех козюркинских ребят. Они сидели рядами на краю поля, будто в классе за партами, и смотрели куда-то в сторону. Ванята сам посмот­рел в ту сторону и увидел возле березки длинный, покрытый красным кумачом стол.

На столе, который зачем-то вытащили в поле, стоял гра­фин с водой, лежали ручки и тетрадки. За столом сидел и ждал кого-то президиум. В центре стола — Сашка Трунов, справа — Ваня Сотник, а слева — Пыхов Гриша.

Председатель, то есть Сашка, поднялся из-за стола, по­стучал карандашом по графину и сказал:

«Пузырев явился. Разрешите начинать?..»

Сашка подождал, пока стихнет шум и гам, взял со стола какую-то длинную и скрученную, как древний папирус, бу­магу и сказал:

«Сейчас будем слушать оргвопрос. Пузырев, прошу встать!»

Ванята знал, что у Сашки не хватало в голове винта. Но он все же поднялся. Если у человека в руках вот такая бумага и говорит он вот таким тоном, тут уж делать нечего. Ванята встал, опустил, как полагается в таких случаях, голову.

Сашка снова постучал по графину, хотя кругом было ти­хо, и продолжал:

«Я не буду повторять всех преступлений Пузырева. Вы все знаете сами. Прошу высказываться. Кто первый берет слово? »

Откуда-то из задних рядов вышла в своем коричневом берете Марфенька. Она покашляла для начала в кулак, сду­нула со щеки волосы и сказала:

«Пузырев сделал большую ошибку. Но мать уже нака­зала Ваняту и вообще не дала ему сахара. Я предлагаю условно простить Пузырева. Он уже начал перевоспитывать­ся. Ванята работал на ферме лучше всех, он лазил в коло­дец и достал кольцо тетки Василисы. Ванята не рассказал об этом никому, но я все равно знаю. Он не любит хвастать. Он...»

Марфенька хотела добавить что-то еще. Но Сашка лишил ее слова.

«Прошу не замазывать ошибки Пузырева, — сказал он. — Его уже все раскусили. Бывший друг Гриша Самохин тоже мочалкой называет. Понятно вам? А кольцо Пузырев ведром вытащил. Тетя Василиса сама рассказала. Прошу не вилять и обсуждать по правилу. Пыхов Ким, почему ты вертишься? Прошу выйти к столу!»

Вперед, наступая по рассеянности на чьи-то ноги, вышел Пыхов Ким. Лицо у него было красное. Даже не красное, а какое-то рыжее.

Он поймал мимолетный взгляд Ваняты и, еще больше смутившись, сказал:

«Чего мне выступать? Чего привязался? Я уже и так сказал: как все, так и я. У меня своего мнения нет...»

Сашка Трунов даже позеленел весь от злости.

«Пыхов Ким, прошу не выкручиваться! — крикнул он. — Это малодушно! Какое ты предлагаешь наказание Пузыреву?»

Пыхов Ким стоял, будто у доски, шарил вокруг глазами, ждал спасительной подсказки. Его часто выручали в школе, этого рыжего, но вообще-то приличного человека.

«Я же предложил. Чего тебе еще?»

«Пыхов Ким, мы ждем твоего предложения!»

Ребята заволновались, зашумели.

«Тоже председатель нашелся! — крикнул кто-то из зад­них рядов. — Гоните в шею дурака!»

Но не удалось отбояриться приличному человеку Пыхову Киму. Он поглядел еще раз во все стороны, не дождался подсказки-выручалки и бухнул первое, что пришло в голову: «Пускай Пузырев прочитает букварь вверх ногами, — сказал Ким. — Раз он такой, так пускай!..»

Пыхов Ким полез за пазуху, долго копался там, будто в кладовке, и вытащил старый замусоленный букварь.

«Читай, — шепнул он на ухо Ваняты. — Ты не бойся, там большие буквы...»

Странно, но Ванята в одну секунду постиг запрещенный педагогикой прием чтения. Притихшие, пораженные тем, что случилось, и тем, что было написано в букваре, сидели на своих местах ребята.

Сверху на первой странице крупными буквами было на­печатано слово «Приговор». Внизу слова были помельче, но Ванята все равно с налета прочел их. В старом букваре чер­ным по белому было написано:

«За трусость и малодушие ученика шестого класса Пу­зырева приговорить к высшей мере. Взыскать с него пол­мешка сахара. О позорном поступке Пузырева сообщить его бывшему другу Самохину по месту жительства. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Аллюр три креста! Аминь».

Ванята прочел приговор, опустил букварь. Все сидели тихо и настороженно. Только Марфенька не выдержала, при­слонила платок к глазам и громко всхлипнула. Пыхов Гри­ша перестал писать свой протокол. Он положил ручку на краешек чернильницы и, заикаясь от волнения, сказал:

«Это вранье! В букваре «аминей» не бывает. Я сам чи­тал. Это только попы кричат «аминь». Когда нашего деда хоронили, поп тоже аминькал. Это Сашка Трунов сам туда дописал».

Вокруг поднялся страшный шум и крик. Вороны, кото­рые до этого смирно сидели на березе и слушали, что про­исходит внизу, стаей взмыли с веток. Они летали кругами над полем и кричали на своем быстром, картавом языке: «Сашка врун! Сашка врун!»

Сашка Трунов даже затрясся весь от такой неожиданности. Он выбежал из-за стола, выхватил из рук Ваняты букварь и показал его всем ребятам, как показывают в клас­се наглядные пособия.

«Я ничего не дописывал! — крикнул он. — Читайте сами. Я не врун. Тут точно написано — «аминь». Аминь — это значит Пузыреву крышка!»

Сашка возвратил букварь с «аминями» Пыхову Киму и сурово, подчеркивая в предложении каждое слово, сказал:

«Матрос Сотник, приведите приговор в исполнение!»

«И не подумаю! — сказал Сотник. — Сначала надо ра­зобраться. Тоже мне сказал!»

«Уже разобрано. Прошу выполнять».

«Все, ан не все, — сказал Сотник. — Марфенька вон про кольцо говорила. Может, он и в самом деле в колодец ла­зил...»

«При чем тут колодец?»

«При том... Думаешь, шутка туда залезть? Он тетке Ва­силисе вон как уважил. Это ей память на всю жизнь. Тут надо тонко решать. Тыр-пыр — не выйдет. Это тебе оргвоп­рос! Может, Пузырев личные качества имеет. Верно, ре­бята?»

«Верно!» — прокатилось вокруг.

«А если так, послабление ему от нас будет. Это в наших руках».

Сотник обернулся к Ваняте, строго спросил:

«Лазил ты в колодец или нет? Отвечай без трепу!»

Ванята молчал.

«Ну?» — еще строже спросил Сотник.

Пыхов Ким, который стоял рядом, с букварем в руках, вспыхнул, как огонь. Он толкнул Ваняту в бок и шепнул:

«Ты говори: лазил, мол, и все. Тебе трудно, что ли? Говори: «лазил»!»

Ванята поднял голову, обвел всех тяжелым взглядом.

«Не лазил! — сказал он и заскрипел зубами. — Нечего жалеть. Я не кошка!»

Сотник вышел из-за стола. Раньше он был в комбинезо­не и полосатой тельняшке. А тут вдруг очутился в коротком, забрызганном морской волной бушлате и бескозырке с дву­мя золотыми лентами на плече. В руках Сотника был чер­ный морской карабин.

«Ну, тогда следуй вперед! — сказал он Ваняте и поддал ему стволом карабина под одно место. — Иди, иди! До­стукался, братишка!»

Сотник привел Ваняту на высокий обрывистый берег. Внизу клокотали и пенились морские волны. Поблескивали острые черные валуны. Сотник отмерил семь шагов, обернул­ся к Ваняте и сказал:

«Становись к обрыву! Будешь знать, как сахар колхоз­ный портить! Сейчас я тебя, гада, кокну!»

Он поднял карабин, приложился щекой к прикладу. Сверкнуло жгучее желтое пламя, просвистела и пробила на­вылет Ванятино сердце горячая свинцовая пуля.

— Мама! — закричал, умирая, Ванята. — Мамочка!

В избе вспыхнул свет. Что-то белое бесшумно пронеслось по комнате. На лоб Ваняты легла теплая, мягкая рука.

— Ванята, ты что, сыночек? Ванята!

Ванята открыл глаза. Сквозь пелену тумана вышло и вновь спряталось, будто за косматую тучу, знакомое лицо. Минута — и вместо матери снова появился Сотник с черным карабином в руке.

«Стреляй, раз ты такой! — крикнул Ванята. — Стреляй!»

Хлопнула дверь, пахнуло на миг ночной свежестью, и вновь комнату наполнила липкая, жаркая духота.

Вскоре шаги вернулись. Теперь мать была в широком белом халате с красным крестиком на кармане. Она пощу­пала Ванятину голову и каким-то грубым басовитым голо­сом сказала:

— Придется колоть. Повернитесь, молодой человек!

Ваняту перевернули на живот. Он не почувствовал укола, потому что снова провалился в глубокую, раскаленную до­красна пропасть. Только ночью он кое-как выбрался из за­падни. Было ему уже чуточку легче. На лбу лежала мокрая тряпка. По щеке сползали на рубашку мелкие холодные капельки.

Утром белый халат с красным крестиком снова появил­ся возле Ванятиной кровати и снова назвал его молодым человеком.

— Живешь? — спросил этот халат Ваняту.

Ванята слабо улыбнулся, узнал старую седую докторшу, которую видел недавно в поле с зеленой брезентовой сумкой на плече.

— Живу, — ответил Ванята. — Пить охота...

Ваняте влили в рот ложку чего-то соленого и дали запить теплым, пахнущим лекарством молоком. Потом его снова повернули на живот и снова укололи. Теперь уже два раза — в одну половинку и в другую.

— Ну спи, — сказала докторша. — Это — главное лекар­ство. Не хочется, а ты спи. Умеешь так?

Ванята кивнул головой. Если надо, он будет спать. Ка­кой тут разговор!

Вслед за докторшей ушла и мать. Потом она прибегала несколько раз с фермы, поила Ваняту теплой скользкой микстурой и заставляла есть жидкую, как мираж, манную кашу.

Сначала Ванята только делал вид, будто спит, потом уснул по-настоящему. Проснулся он часа в два дня. Лоб у него был почти совсем холодный. Но горло все еще болело, и в голове кто-то глухо и отрывисто стучал кузнечным мо­лотком. Ванята полежал, поразмышлял и решил, пока есть время, написать письмо Грише Самохину.

Он опустил ноги с кровати, нашарил там тапочки и осто­рожно, будто по скользкому, гибкому льду, пошел по избе. Разыскал в чемодане тетрадку и, придерживаясь рукой за стенку, пошел к кровати.

Долго лежал, собирал мысли, потом положил тетрадку на книгу и стал писать. Письмо получилось короткое и не­веселое.

«Здравствуй, дорогой друг Гриша Самохин!

Я живу ничего. Только заболел, и мне сделали три укола. Письмо я твое получил давно. Я тебе уже написал два пись­ма, а ты до сих пор молчишь. Я хотел сам поехать в село и узнать про то дело, о котором ты писал. Но тут было такое дело, что я сразу не мог поехать. Я тебе потом все напишу. Наверно, ты, Гриша, все перепутал. И я не могу тебе сразу поверить. Ты мне напиши все подробно про отца, а то я тут волнуюсь и целыми днями переживаю.

Твой друг Пузырев В.».  

 Ванята свернул письмо вчетверо и спрятал его под по­душку. Ему снова захотелось спать. Теперь сон был легкий и чистый. Говорят, в такое время люди растут, а некоторые, кому это надо, выздоравливают. Ванята спал долго. Когда он проснулся, солнце переместилось из одного окошка в дру­гое, светило прямо в лицо. Он открыл глаза и увидел Марфеньку. Она сидела на табуретке возле кровати и читала книгу, на которой Ванята писал письмо своему другу.

— Здорово ты спишь! — сказала она. — Я уже целый час сижу. Аж спина заболела. Ты лежи. Я тебя сейчас кор­мить буду. Меня мать прислала.

Марфенька встала и пошла к посудному шкафчику. На нем уже мерцала красным слюдяным глазком керосинка, грелась кастрюля с борщом. Марфенька подкрутила фити­ли, потрогала ладонью кастрюлю.

— Откуда у вас такая сноповязалка? — спросила она и, оттопырив губы, дунула в керосинку. — Ее еще Павел Буре изобрел.

Ванята усмехнулся.

— Павел Буре — капиталист. Часы выпускал. У деда Антония такие были. Как звери ходят!

— Много ты знаешь! — возразила Марфенька. — Ложки у вас где?

Марфенька разыскала ложку, налила в мисочку борща и понесла к Ванятиной кровати. Села рядом, с любопытст­вом и сожалением смотрела, как ел Ванята, проливая борщ в миску.

— Ты от переживаний заболел? — спросила она.

— Нет. Это у меня так — от горла...

— А Пыхов Ким говорит — от переживаний. Мы про тебя сегодня говорили.

— Что говорили?

— Вообще... И про тебя, и про Сотника. Он всегда та­кой... Как сам захочет, так и делает. Ни с кем не считается. Если бы он сразу сказал про свеклу, мы бы сами все реши­ли. Правда? Пыхов Ким сказал — убьет его.

— Врет он, Ким!

Марфенька поджала губы, склонила голову набок, будто решала какую-то сложную, заковыристую задачу.

— Конечно, врет, — согласилась она. — Ты подожди, я тебе сейчас чаю налью.

Марфенька подошла к шкафчику, налила чашку чая, вытащила блюдце с колотым сахаром.

— Пей, а то мне на ферму идти...

Она села на краешек стула, будто на шесток, смотрела как пьет Ванята горячий, круто заваренный чай.

— Ты чего вхолостую пьешь? — спросила она. — Ты с сахаром!

— Ну его. Не люблю...

Марфенька удивленно подняла брови. Помолчала, взяла с блюдечка кусочек сахара и, причмокивая, начала сосать.

Смотрела за окошко и, наверно, думала: какие странные и непонятные еще встречаются люди — фасонят или в са­мом деле не любят вкуснейшей в мире штуки, сахара...

 

Глава шестнадцатая

МАТРИАРХАТ

Седьмой день лежал Ванята в постели, глотал противную микстуру. Ребята валом валили к нему. Уйдет один, и снова скрипит дверь, шелестят свертки с подношениями. И кажет­ся, совсем не друзья были, а вот поди ж ты!

Забрел как-то в полдень к нему и Ваня Сотник. Он за­метно похудел, вытянулся и как будто бы повзрослел. Ком­бинезон Сотника был в темных, расплывшихся пятнах, насквозь пропах машинным маслом, землей и степным солн­цем. Сотник протянул Ваняте темную и тоже замасленную руку и строго сказал:

— Я на минуту. За подшипниками послали. Запарка у нас там... Как живешь?

— Тебе что — интересно?

— Просто так. Тоже скажешь!

— Чего спрашиваешь, если просто так?

Сотник посмотрел на табуретку, хотел сесть, но пере­думал.

— Узнать пришел. Ты ж больной. Температура, го­ворят...

— Ну и больной. Лекарства вон пью. Видишь?

— Я не про лекарства. Тоже скажешь!

— А других новостей нет. Были — и все вышли...

— Чудной ты, — задумчиво сказал Сотник. — Право сло­во, чудной...

— Какой есть.

— Вижу! Верно парторг сказал — как дикобраз!

Ванята даже зубами заскрипел.

— Он не так говорил! Не ври!

— А ты что — подслушивал? Раз говорю, значит, знаю...

— Много ты знаешь — оргвопрос! Я еще на станции по­нял, какой ты!.. Единоличник!

Глаза Сотника потемнели. На щеках — справа и слева — заиграли тугие желваки.

— Ну ладно, если так, — глухо сказал он. — Я думал, ты парень серьезный... Я пошел. Мне тут некогда треп раз­водить!

— Я разве держу! Иди... В болото опять не свались...

— Тебя позову выручать. Ты, вижу, бедовый на язык!..

Он постоял еще минуту возле кровати, вспомнил что-то, отстегнул «молнию» на верхнем кармане. Покопался там и положил на табуретку конфету в тонкой засаленной обертке.

— Бери вот. И так опаздываю...

Сотник ушел. Ни слова не сказал про тот случай на свекле. Жалеет! Очень ему нужна такая жалость!

Ванята взял конфету Сотника за хвостик, будто мышь, повертел и, от нечего делать, начал отдирать прилипшую насмерть бумажку. Конфета была твердая и безвкусная, как подшипник, за которым приехал в деревню Сотник. Ванята перекатывал «подшипник» от щеки к щеке, не переставая думать о Сотнике и вообще о своей жизни в Козюркине.

Конфета не убывала. Не прибавилось в этой странной ве­щи и вкуса. Ванята смотрел на ворох гостинцев, которые притащили ребята, и грустно улыбался. Пора кончать с этой болезнью. Так и вообще можно опуститься и стать нахлеб­ником у общества...

На крыльце послышался топот шагов и пыхтение. Это пришел Пыхов Ким. В Козюркине, да видно и в других селах, в дом не стучат, не спрашивают разрешения. Открыто — значит, заходи, а закрыто — стучи или заглядывай в окош­ко, что там в избе и как. Ким тоже вошел без спросу. Под рукой у него был какой-то огромный, в полметра длиной, сверток.

— Чего приволок — бревно? — спросил Ванята.

— Не, это макароны-соломка. Бери!..

Ванята рассмеялся.

— У матери спер?

— Нет. Я матери говорю: «Я снесу чо-нить Ваняте», а она говорит: «Ну снеси чо-нить». Ну, я и взял...

— Зачем же мне соломка, садовая твоя голова?

Пыхов Ким немножко обиделся.

— Сваришь, — нетвердо сказал он. — Мать из райцентра привезла. Там прямо нарасхват...

— Ладно, садись, — разрешил Ванята. — Соломку потом отнесешь. У нас у самих есть. Что там на ферме — бе­лят?

— Ага, белят... Нам теперь учителя прислали. Ивана Григорьевича. Историю преподает. Во человек! Ты скорей болей. У нас теперь порядочек!

— Прижимает учитель?

— Нет. Он законный! Газетки в перерыв читаем. По оче­реди. Сначала один, потом другой. Потом Иван Григорьевич объясняет. Я тоже читал...

Ванята вспомнил свой недавний сон, поглядел на Пыхова Кима и улыбнулся.

— Ты правда шиворот-навыворот умеешь?

Ким смутился, но тут же понял, что Ванята спрашивает без подковырки.

— Умею... Давай газету!

Ким потянул с табуретки газету, перевернул ее вверх ногами, прицелился глазом и быстро, без запинки прочи­тал:

— «Встреча прошла в обстановке доверия и понимания общих задач координации усилий в этом важнейшем на­правлении...»

Ванята слушал и улыбался. Ну и Ким! Хоть в цирке его показывай!

— Ну, а еще что там? — спросил Ванята, когда Пыхов Ким закончил чтение.

— Там такое делается — ужас!

— Ну?

— Я ж тебе говорю: там теперь полный матриархат. Марфеньку бригадиром выбрали. Знаешь, что такое матри­архат?

— Немножко...

— Это когда женщины власть забирают. В словаре сам читал. В древности так было.

— Теперь, что ли, древность?

— Нет, теперь новый матриархат... Когда бригадира вы­бирали, я говорил: «Зачем нам бригадир? Можно и без бригадира обойтись». А Иван Григорьевич говорит: «Надо, чтобы у вас своя полная власть была». Вот и послушай его... А тогда я сказал: «Давайте Ваняту выберем», и он сказал: «Пузырев больной, Заглазно нельзя». — Пыхов Ким огор­ченно вздохнул и признался: — Совсем со мной не счи­таются!

Ванята похлопал невезучего Кима по колену.

— Ладно, не переживай... Задрала Марфенька нос?

— Не говори! Как милиционер! Только уйдешь куда, уже кричит: «Где Пыхов Ким?» Матриархат, в общем...

Ким поглядел на часы, которые беспечно тикали на сте­не, и руками взмахнул.

— Ух ты ж! Два часа прошло. Она ж мне!..

— Где тебя носило?

Пыхов Ким вздохнул, погладил рукой мокрую голову.

— На речке, Только два раза мырнул.

— Сбежал с фермы?

— Нет. Я ж ей сказал — к больному. Я побежал. Лад­но? Ты лежи тут...

Пыхов Ким снова погладил свою рыжую мокрую голо­ву, но с места не тронулся. Ему не особенно хотелось на ферму, и он с удовольствием полежал бы в кровати вместо Ваняты или еще раз «мырнул» с кручи в синюю прохладную речку.

— Ну иди, — сказал Ванята. — Соломку в шкафчик спрячь. А то мать увидит. Завтра заберешь.

Пыхов Ким открыл дверцы шкафчика, стал заталкивать в угол макароны. Что-то свалилось с полочки и подозритель­но зазвенело.

— Разбил чего?

Пыхов Ким запыхтел, начал вслепую шарить в шкаф­чике.

— Блюдце, кажись. Ты не бойся, я спрячу.

Он вынул белые с голубой каемкой осколки, затолкал поровну в каждый карман и задом пошел к двери.

— Ты не бойся. Я их в яму фугану...

После Кима посетителей не было. Наверно, ребята кон­чили работу и теперь купались в речке. Ванята открыл книжку, почитал немного и незаметно для себя уснул. Когда он проснулся, в избе было темно. За окошком мерцали дале­кие неяркие звезды. Изредка на улице слышались чьи-то шаги. Постоят возле темной избы и идут дальше.

«Ко мне?» — загадывал Ванята. Нет — мимо и мимо. Это возвращались с работы колхозники. Но вот — снова ша­ги. Ближе и ближе. Звякнула на калитке щеколда, заскри­пели под ногой ступеньки.

— Эй, кто тут живой? Отвечай!

Ванята узнал голос Платона Сергеевича, обрадовался.

— Я тут живой. Заходите!

— Не вижу ничего. Есть в этой избе выключатель?

— Возле двери. Вот там...

Парторг пошарил в темноте рукой, включил свет.

— Живой, значит?

— Ага, садитесь...

— Матери нет?

— Скоро придет. Вы подождите.

Платон Сергеевич сел возле Ваняты, положил на согну­тое колено худую костлявую руку.

— На службу когда выпишут? — спросил он.

— Не пускает докторша.

— Ну ничего. Врачей слушать надо. Они...

— Все слушают, что ли?

Платон Сергеевич понял намек.

— Я не в счет. Такой характер...

— У меня тоже...

— Да ну?

Парторг взял Ванятину руку, стал слушать пульс.

— Точно! А я, брат, и не знал. Тикает...

Платон Сергеевич вынул пачку папирос, посмотрел на Ваняту и снова спрятал в карман.

— Надоело болеть?

— Все места отлежал.

— Ладно. Мать подождем. Как она решит, так и будет... Помочь ей пришел. С рационами для коров разобраться надо. Ты как — соображаешь в этом деле?

— Нет, я в рационах не понимаю, — полушутя, полу­серьезно ответил Ванята. — Я только на счетах чуть-чуть...

— Странно... впрочем, я тоже не особенно. В институте сельскохозяйственном когда-то учился... Давно обещали нам зоотехника прислать, а вот все нет. Беда, и только. Скоро, говоришь, мать придет?

— Теперь скоро. Вы ж ей напомните, Платон Сергеевич?

— Конечно! Тебя на ферме все ждут. Марфенька тоже. Ты помоги ей. Трудная у вас там публика есть.

— Знаю... Кирпичом бы этого Сашку...

Платон Сергеевич с любопытством посмотрел на Ваняту. На щеки его пала густая, хмурая тень.

— Зря! — сказал он. — Так вы его совсем затюкаете.

— А чего ж с ним делать? — недоумевая, спросил Ва­нята.

— Думать надо. Тут торопиться нельзя. Это все равно, как машину вести. Где прибавил газу, а где сбросил. По­ведешь на третьей скорости — через ямы и ухабы — костей не соберешь.

Платон Сергеевич задумался. На впалых щеках его и подбородке еще отчетливее засеребрилась щетинка.

— Трудно, наверно, парторгом работать? — спросил Ва­нята.

Платон Сергеевич поднял бровь. На лбу — от переноси­цы до кромки волос — собрались морщины. Видимо, думал: стоит выдавать секреты какому-то Пузыреву или не стоит? Но все же ответил:

— Легкой работы не бывает. Если, конечно, душу вкла­дывать... Главное, Ванята, жизнь с пользой израсходовать. Как патроны в винтовке — до последнего. Жить для самого себя неинтересно и подло. Вот поможешь человеку, выве­дешь его на верную дорогу, ну и рад. Вроде бы ты не одну свою жизнь прожил, а сразу две или три. Понимаешь, что ли?

— Понимаю, — тихо ответил Ванята. — Я говорю, труд­но вам, наверно?

— Да уж где там легко! С людьми знаешь как: одному это подавай, другому то растолкуй, а третий вообще не знает, что ему надо!.. Вот тебя взять — чего ты с Сотником не по­делил?

— Не знаю, — вяло и неохотно ответил Ванята. — Он во­обще такой...

Платон Сергеевич покачал головой, вздохнул.

— Это ты зря. Хороший он парень, настырный...

— Вы ж сами говорили — не особенно нравится, — на­помнил Ванята.

— Говорил? Может быть, и говорил... А все-таки на­прасно...

Платон Сергеевич снова вытащил папиросы и теперь уже закурил. Возле губ прорезались острые, глубокие складки. Видимо, он и в самом деле болен, но только хитрит, скры­вает это от других, а может, даже от самого себя.

— Вы есть не хотите? — спросил Ванята.

Парторг покачал головой.

— У трактористов обедал. С отцом Пыховых про курсы говорил. Хочется мне, Ванята, школьную бригаду сколотить. Чтобы сами все делали — и пахали, и сеяли, и урожай со­бирали. А то бросаем вас туда и сюда... Не дело это, правда? Думаю, получится. Пыхов сказал — на трактористов вас учить будет. Трактористом хочешь?

— Не знаю, — замялся Ванята.

— Зна-аешь! — протянул парторг. — Пыхов Ким тоже не знал, а потом про Сотника услышал и сразу забастовку объявил. Все вы такие...

Закончить важный, немного затянувшийся разговор по­мешала мать. Она вошла в избу, открыла настежь окно, за­махала полотенцем, будто бы гнала из комнаты зловредных мух.

— Вместе смолили, что ли?

— Ну да — вместе. Сигары...

Мать опустила полотенце.

— Ох, допрыгаетесь вы, Платон Сергеевич! Врачи что говорили? Ужинать станете, что ли?

Она налила молока из кувшина, отрезала белого город­ского батона.

— Ешьте...

Ваняте тоже достались батон и молоко. Они ели степен­но, с расстановкой, как едят мужчины, которые всласть по­работали, знают цену хлебу и вообще всей жизни. Потом Ваняте приказали спать. Если врач разрешит, пускай завтра встает. Что тут рассуждать...

Ванята перевернулся на правый бок, закрыл глаза. Шеп­тались за столом мать и Платон Сергеевич, листали книжку с рационами для коров. В мире наступили покой и тишина. Жаль, что только утром увидит он всех. Вон еще сколько до рассвета! Наверно, давно уже все улеглись. Закаляется на сеновале без одеяла и подушки йог Пыхов Гриша, хмурит во сне суровые брови Сотник, свернулась кренделем Марфень­ка, спит без задних ног бывший забастовщик Пыхов Ким.

До завтра! Кончилась ночь, кончилась и Ванятина бо­лезнь. Так хорошо и свежо было во всем теле — будто из речки или прохладного леса выбрался. Не хрустнет косточ­ка, не туманятся горячей дымкой глаза. Будто бы вообще и не болел он, не глотал микстуру, не морщился от быстрых колючих уколов.

Ванята пришел на ферму в новом комбинезоне. На зад­них карманах — заклепки, на груди вьется, сверкает зубчи­ками «молния». Все смотрели на него и на этот комбине­зон — и Марфенька, и Пыховы, и Сашка. Смотрел и, конеч­но, очень удивлялся этому великолепию учитель истории Иван Григорьевич.

— Молодец! — сказал он. — Нашего полку прибыло.

Пока Ванята валялся в постели, ребята успели побелить два коровника. Оставался еще один. Там уже звенели ведра, клубами взлетала над ямой негашеная известка.

Марфенька подождала, пока соберется возле коровника вся бригада. Потом она взяла тетрадку, стала делать пере­кличку. Ребята отвечали, как солдаты на утренней повер­ке — четко, кратко, отрывисто:

— Я!

— Я!

— Я!

Ванята чуть-чуть зазевался. Марфенька недовольно под­няла голову от тетрадки.

— Пузырев Ванята, ты что — спишь?

Матриархат вступал в свою силу.

 

Глава семнадцатая

ПУСТЬ ЗНАЮТ ВСЕ!

В колхозную контору пришла телеграмма. На сером и еще липком от свежего клея бланке было напечатано:

«Прошу подготовить съемке правнука Егора Дороха Са­шу Трунова. Приеду вторник. Фотограф Бадаяк».

Старый, с желтыми прокуренными усами бухгалтер ни­чему на свете не удивлялся. Не удивился он и этой стран­ной, не совсем понятной телеграмме. Бухгалтер прочел ее еще раз, почесал кончиком ручки за ухом и написал в угол­ке крупным разборчивым почерком:

«Тов. Трунов! Прошу обеспечить!»

Телеграмму с резолюцией бухгалтер передал колхозному рассыльному деду Савелию. В ожидании распоряжений Са­велий сидел с утра в уголке конторы, втихомолку покури­вал и пускал дым в открытую дверцу печки.

Рассыльный неохотно взял телеграмму и вышел с ней на крылечко. Закурил еще раз на воле, поглядел не торопясь вокруг и тут заметил идущего по улице Ваняту.

— Эй, хлопец! — крикнул он. — Сюда иди!

Ванята подошел.

— Пузыревой ты сын, что ли?

— Ага, Пузыревой...

— Ну, молодец, — похвалил Савелий. — Прямо я тебе дам! Труновы знаешь где живут? Ну вот, сынок, снеси вот это. Отдай там...

Ванята устал после работы, мечтал вдоволь накупаться, а если останется время, посидеть с удочкой, принести матери свежей рыбешки.

Но отступать было поздно. Дед Савелий без дальнейших расспросов передал телеграмму Ваняте, сказал еще раз, что он молодец, и, довольный таким исходом дела, скрылся в конторе.

Так, не думая, не гадая, Ванята попал в капкан. Вместо речки потащился к дому Сашки Трунова. По двору Труно­вых, разгребая пыль, бродили куры, чертил вензеля своим крылом-циркулем грудастый петух; на веранде сушились на длинных вязках грибы. Дверь в избе была открыта, но там никого не оказалось. Ванята хотел воткнуть телеграмму в дверную ручку и тут увидел Сашку.

Правнук деда Егора вышел из-за сарая, придерживая ру­ками порты. Он заметил неожиданного гостя и, смутившись, спросил:

— На речку звать пришел?

— Нет, чепуху эту принес! Бери...

Сашка прижал порты локтем, начал читать телеграмму. Лицо его как-то сразу залоснилось, будто бы его смазали постным маслом.

— Читал, что пишут? — спросил он, — А ты говоришь! Булавки нет?

В кепке Ваняты, рядом с запасным крючком, была при­стегнута острая, тугая булавка. Он отдал булавку Сашке и посоветовал пришить к портам пуговицу.

— Булавкой не удержишь, — сказал он. — Вон какое пу­зо наел!

Сашка пропустил «пузо» мимо ушей. Мысли его витали в каких-то иных, недоступных простым людям сферах. Он прочел еще раз телеграмму, бережно свернул ее и спрятал в карман.

— Ты иди, — сказал он Ваняте. — Мне к съемке готовить­ся надо... — Посмотрел куда-то мимо Ваняты и добавил: — Завтра я на ферму опоздаю. Скажешь там...

* * *

Утром Сашка, как и обещал, пришел на ферму позже всех. Бригада уже закончила работу в коровнике, белила наружные стены. Сашку увидели издалека. Правнук деда Егора был разодет, как именинник. Новая вельветовая курт­ка с кружевным платочком в кармане, расклешенные брюки и длинные, видимо с чужой ноги, штиблеты.

Ребята смотрели на Сашку и хохотали. Не удержалась даже Марфенька. Она забыла про матриархат и про то, что была бригадиром. Марфенька далее взвизгнула от восторга и закричала:

— Ой, держите меня, а то я сейчас упаду!

Не смеялся только учитель истории Иван Григорьевич. Он дал Сашке малярную кисть и сказал:

— Бери и работай. Пока не закончишь, не отпустим. Так и знай!

Иван Григорьевич тоже взял кисть, макнул в ведерко с известкой и, не обращая больше внимания на разодетого в пух и прах Сашку, начал белить. Припекало солнце. Ветер доносил издалека пресные запахи спелых нив. За холмом, там, где стоял памятник артиллеристу Саше, стрекотали комбайны, гремели гусеницами тракторы. В колхозе нача­лась жатва.

Марфенька работала рядом с Ванятой. Лицо и руки ее загорели, а густые брови слиняли на солнце, стали, как два желтых колоска. Ванята водил кистью по стене, украдкой поглядывал на Марфеньку. Он и сам не понимал, почему так легко и чисто у него на душе, замирало и снова посту­кивало быстрым молоточком сердце. Может, ему нравилось высокое синее небо, текущий с полей рокот комбайнов, а мо­жет, что-то совсем другое... Видимо, этого не объяснишь. А может, и не надо объяснять. Лучше постоять, послушать шорохи степей и помолчать. На свете много тайн. Пускай будет еще одна...

* * *

Фотограф Бадаяк, который прислал вчера в колхоз теле­грамму, приехал двенадцатичасовым. Высокий, с черным пятнышком усов, он вынул из кармана красную книжечку. Начал что-то быстро и энергично разъяснять учителю.

Марфенька и Ванята наблюдали за учителем и гостем с фотоаппаратами на шее. Они были неподалеку и кое-что слышали.

Иван Григорьевич и Бадаяк не нашли общего языка, что-то безуспешно пытались доказать друг другу. Спор за­тихал на минуту и разгорался с новой силой. Трудно было решить, кто возьмет верх — спокойный, рассудительный учитель истории или горячий, напористый Бадаяк.

Не повышая голоса, учитель вдалбливал Бадаяку о какой-то роли личности в истории. Бадаяк слушал рассеянно, с нетерпением ученика, который ждет не дождется звонка на перемену. Видимо, он был не искушен в истории и смот­рел на жизнь, как узкий практик.

— Почему нельзя? — воскликнул Бадаяк. — Я буду жа­ловаться! У меня распоряжение. Вот оно! Почему вы нару­шаете экспликацию?

Картина для Ваняты и Марфеньки постепенно проясня­лась. Учитель не хотел, чтобы Бадаяк снимал правнука деда Егора и вывешивал его фотографию в музее. Спор закончил­ся вничью. Замучившись с упрямым Бадаяком, учитель сказал:

— Можете не просить. Я сказал — нет, значит, нет. Если хотите, можете сфотографировать всю бригаду. Я не возражаю. Ребята хорошо работают.

Бадаяк покипятился еще немного и, поняв, что учителя не переубедишь, согласился.

— Вы меня без ножа режете! — сказал он. — Давайте скорее своих ребят! У меня и так в голове шурум-бурум! Я на поезд опоздаю!

Бригаду упрашивать не пришлось. Ребята взяли маляр­ные кисти на изготовку, застыли в живописных, отвечающих моменту позах. Бадаяк прицелился аппаратом, начал щел­кать кнопкой, быстро перематывать кадры. Сначала он снял бригаду на узкую пленку, потом — на широкую, потом сделал, уже другим аппаратом, цветной кадр. Бадаяк вошел во вкус, и ему даже нравились чумазые лица ребят, поднятые, как винтовки, малярные кисти и заляпанные известкой свер­ху донизу рубашки и комбинезоны.

— Замечательные снимки! — сказал он. — Спасибо, то­варищ учитель!

Бадаяк закончил съемку, сказал всем «до свидания», де­ликатно пожал руку Ивану Григорьевичу. Ему было приятно познакомиться с учителем истории и чуть-чуть расширить свой кругозор. На Сашку Бадаяк даже не взглянул. Он уже и сам кое-что понял. И конечно, Бадаяку было немного обидно: хотел снять приличного правнука — и такая осечка!

После съемки ребята добелили коровник и отправились по домам. Пыхов Ким увязался за Ванятой. Он украдкой дергал приятеля за рукав, давал понять, что у него есть важ­ная новость и они должны остаться наедине. У Кима всегда были про запас какие-нибудь истории. Иногда важные, а иногда — просто так. Ким смотрел на жизнь с особым при­страстием и поэтому иногда сгущал краски и делал поспеш­ные выводы.

Ванята знал эту слабость Кима. Он не стал обижать при­ятеля, замедлил шаг, подождал, пока прошли мимо все ре­бята, спросил Кима:

— Что у тебя еще? Выкладывай...

Пыхов Ким виновато улыбался. Подыскивая какие-то важные, серьезные слова, надул обветренные щеки.

— Видал, как Бадаяк Сашку надул? — спросил он, — Правда, здорово!

— Иди ты! Ты всегда выдумываешь...

— Нет, я точно! Он Сашку совсем не снимал. Он его в сторону поставил. Сашка не попал в объектив. Заметил?

— Ну тебя... нашел о чем говорить!

Пыхов Ким обиделся. Разговор о Бадаяке — это все­го лишь вступление, увертюра. Неужели Ванята не пони­мает?

— Я тебе про Сашку не то хотел рассказать, — с болью и укором произнес он. — Я по дружбе хотел, а ты...

— Говори тогда. Чего тянешь резину?

— Я не тяну. Он про твою маманю и парторга знаешь что набрехал? — Пыхов Ким запнулся, стараясь не глядеть на Ваняту, добавил: — Он... вот он чего... он говорит, парторг Трунова с фермы из-за твоей матери наладил. Он еще не так брешет. Он говорит, Платон Сергеевич за ней ухажерничает... Понял?

Слова эти, будто кипятком, обожгли Ваняту. Он круто повернулся к Пыхову Киму.

— Чего мелешь?

— Разве это я? Я всегда за тебя! Я тебе сам говорю — давай Сашке морду набьем!

— Чего глупости говоришь! — не слушая Кима, прохри­пел Ванята.

— Я ж объяснил! Я что, виноват?

Ванята дрожал от злости.

— Ты, значит, так? Да?

Он схватил приятеля за грудки, встряхнул его быстро и порывисто.

— Я тебя за такие слова!

Пыхов Ким попятился, вырвался из рук Ваняты.

— Тю на тебя, сумасшедший! Чего ты!

Он отбежал в сторонку, с опаской смотрел на дикого приятеля. Поняв, что теперь он в безопасности, засунул ру­ки в карманы и зашагал прочь.

Ванята растерянно стоял на дороге, смотрел вслед Киму. Скоро приятель скрылся вдали.

Ванята не пошел на речку. Подумал минутку и отпра­вился напрямик по полю к мелькавшим за бугром из­бам.

По дороге вспоминал все, что рассказал Пыхов. Зря на­пустился он на приятеля. Надо было в самом деле избить «феномена», выдрать ему глаза. Пускай знает, не распускает язык!

Конечно, Ким не виноват! Это все Сашкин отец. Тут и сомневаться нечего! Трунов злился, что ему дали пинка, а мать назначили заведовать фермой. Сам запустил все на ферме, а теперь выкручивается и сваливает на других...

Платон Сергеевич приходил несколько раз к ним. Это точно. Он долбил с матерью книжку о кормовых рационах, подолгу рассказывал ей о колхозе, о каких-то знакомых и незнакомых Ваняте людях. Матери нравились эти разгово­ры. Когда парторг уходил — Ванята сразу заметил это, — мать становилась грустной и рассеянной, как бывает всегда с людьми, которые долго и терпеливо жили наедине со свои­ми мыслями.

Ванята знал, как трудно сложилась у матери судьба, ни­когда не напоминал ей зря про отца. Фотография в простой сосновой рамке вызывала в нем чувство тоски и потерянного счастья. Он всегда завидовал мальчишкам и девчонкам, у которых был настоящий, живой отец.

Ванята с яростью размахивал на ходу рукой, до боли кусал сухие, шершавые губы. После разговора с Кимом ему стало вдруг как-то по-особому жаль и себя, и мать, и отца, которого он никогда не видел...

Почему же он не может постоять за мать как мужчина и рыцарь? Парторг называл его ежом, искал на лице какие-то колючки. Но это, скорее всего, лишь обидная и хитрая шут­ка. Конечно! Он и раньше догадывался...

Однажды, после встречи с парторгом, Ванята даже рас­сматривал себя в зеркале. Все было, как прежде. Никаких примет мужества Ванята не обнаружил: веснушки на лице, пуговица вместо носа, на голове — пучок жестких, растопы­ренных волос. Неужели он и в самом деле вот такой!

Размышляя о своей горькой участи, Ванята прошел полсе­ла. И тут, с правой стороны улицы, неподалеку от Марфенькиной избы, неожиданно увидел парторга. В гимнастерке, за­стегнутой на все пуговицы, в синих галифе с вылинявшим малиновым кантом, он шел навстречу Ваняте быстрым сол­датским шагом.

Сейчас, когда слились воедино в душе Ваняты все обиды и огорчения, он не хотел встречаться с парторгом. Он нико­го не желал видеть сейчас — ни друзей, ни врагов! Ванята растерянно поглядел вокруг. Он решил было шмыгнуть в чу­жую калитку, отсидеться за плетнем, пока пройдет парторг. Но Платон Сергеевич уже заметил Ваняту. Подошел к нему и, улыбаясь, сказал:

— Ну, еж, как дела? Мать дома?

Ванята молча и угрюмо смотрел в землю.

— Эге-гей! — воскликнул парторг. — Это что же такое — снова колючки? А ну, дай попробую...

Ванята отстранил руку парторга,

— Я не еж! Не надо...

— Чего сердишься? — удивленно спросил парторг, — Я ж шутя... Давай рассказывай: что у тебя?

Ванятой овладело чувство сопротивления и протеста. У него нет отца, но это не значит, что его можно допраши­вать, посмеиваться над ним и называть ежом!

На языке Ваняты вертелись злые, обидные слова. Он ждал случая, чтобы сказать все это парторгу. Пускай он знает!

— Ну хватит тебе, — сказал парторг. — Говори, как жи­вешь? Чего такой надутый?

Злые слова, которые уже сидели на самом кончике язы­ка, неизвестно от чего рассыпались. Голос Ваняты дрогнул, сорвался.

— Я не надутый! — прохрипел он. — Я вам не еж! Я вам все объяснил. Вот!..

Платон Сергеевич опустил бровь. В узенькой, обметанной густыми ресницами щелочке глаз блеснул черный, тороплиный зрачок.

— То есть как это все? — удивился он. — Погоди-по­годи, давай, друг, разберемся!..

Парторг протянул руку, чтобы обнять Ваняту и, возмож­но, сказать ему что-то серьезное и важное для них обоих. Но Ванята уклонился от этого объятия. Он отступил шаг в сторону, освободил дорогу парторгу.

— До свидания! — сказал он. — Вам, кажется, некогда...

Смущенный и сломленный тем, что произошло сейчас, Ванята миновал несколько домов, оглянулся. В эту самую минуту парторг тоже повернул голову. Будто почувствовал, что мальчишка, которого он назвал ежом, смотрит в его сто­рону.

Ванята тряхнул головой и еще быстрее зашагал к дому.

В избе никого не было. На столе возле окна лежали те­традка и книжка с длинным, скучным названием — «Кормо­вые рационы для крупного рогатого скота». Ванята постоял, вспомнил что-то, полез в чемодан и вынул из него фотогра­фию в простой сосновой рамке. С фотографии удивленно, будто после долгой разлуки, смотрел на него знакомый че­ловек.

Отец в самом деле был похож на Ванятку. Крутой лоб, поставленные чуть-чуть вкось глаза, а на щеках и возле переносицы разбросанные как попало пятнышки — наверно, веснушки...

Ванята нашел гвоздь, вбил его посреди стены и повесил рамку за тонкое проволочное ушко, У него есть отец. Пускай об этом знают все!

 

Глава восемнадцатая

В СТЕПИ

Ни к чему хорошему это не привело, Мать сразу увидела рамку на стене. Прикусила краешек губы, подвигала ресни­цами и спросила:

— Тебе сколько раз говорить?

У них вышла ссора. Ванята наплел матери всякой вся­чины. Сказал, что она не любит его и вообще только хитрит.

Мать не выдержала и дала сыну по щеке. Это было пер­вый раз в жизни. Может, оттого и так больно.

Мать испугалась. Опустила руки, не знала, как загладить вину.

— Уйду! — сказал Ванята, — Раз ты так, навсегда уйду!

Это тоже случилось в первый раз. Губы матери грустно и обиженно дрогнули.

Потом уже Ванята понял, что перегнул палку. Но отсту­пать было поздно.

Он вышел за околицу села, поднял голову. До самого го­ризонта стелились хлеба. По закраинам поля бежали ро­машки, удивленно выглядывали из хлебной гущи васильки. Казалось, все это уже было в его жизни, и теперь вернулось вновь. Будто читал он хорошую, бесконечную книжку...

А ноги несли Ваняту все вперед и вперед. Солнце опуска­лось над степью. До сизой кромки земли ему оставалось все­го шаг или два. От хлебов падала на дорогу смутная тень. Все притихло. Спрятали до утра свои скрипки кузнечики, мотыльки сложили парусные крылья и приникли к былин­кам трав. Устало закрыли зубчатые чашечки колокольчики. Ни звука, ни шороха. Вытянув шеи, пронеслись вдоль нивы на бреющем три утки; где-то за бугром коротко и озабо­ченно мемекнула овца — и все...

Откуда-то с узкой межевой дороги вывернула и загреме­ла вдогонку Ваняте телега.

— Но-но! Та н-но ж, я тоби кажу! — услышал Ванята.

Это была тетка Василиса. Она заметила путника, завер­тела над головой коротеньким кнутом.

— От же молодец, ну, молодец! — запричитала она. — В бригаду, значит, йдешь? Ну сидай, Ваняточка, к хлоп­чикам моим пойдем!

Тетка Василиса отодвинула в сторону мешок с картош­кой, перевязанную марлей кастрюлю, расчистила место.

Ваняте ничего не оставалось, лишь подтвердить то, что предположила тетка Василиса: он идет в тракторную брига­ду, у него все в порядке, волноваться нечего.

Вскоре показался вагончик трактористов. Он стоял сре­ди поля на высоких железных колесах. В квадратном окош­ке висела белая бумажная занавеска. Кто-то вырезал на ней ножницами ромбики и острые елочки.

Рядом прижалась к земле избушка на курьих ножках. Там коротала ночи тетка Василиса. Возле вагончика были двое — отец Пыховых и Сотник. Склонив голову, тракторист обтачивал напильником на верстаке какую-то деталь. Сотник сидел на корточках перед низеньким четырехугольным ба­ком, мыл в керосине подшипники, закопченные свечи и дру­гую мелочь. Приезду Ваняты не удивились. Пыхов помог тетке Василисе разгрузить телегу, спросил, что нового в се­ле, и только потом обратил внимание на тетки Василисиного пассажира.

— Погуляй, раз такое дело, — сказал он. — Тезке под­могай, Эй, Вань, — окликнул он Сотника, — слышь, что ли?

— Очень надо! — сказал Сотник. — Обойдемся...

Тракторист покачал головой, подтолкнул в спину Ваняту.

— Иди-иди, не робей!

И вот они сидят на корточках друг перед другом, почти стукаясь лбами. Лицо Сотника невозмутимо, уголки губ стя­нуты узелком.

Ванята вымыл поршневой палец с поперечной бороздкой посредине, положил сбоку на фанерку. Сотник, не меняя по­зы, взял деталь, придирчиво оглядел ее со всех сторон, ко­вырнул что-то ногтем, вытер насухо ладонью.

— Чего придираешься? — не утерпел Ванята. — Когда надо, так молчишь, а теперь...

Сотник понял, куда клонит Ванята. Видимо, и сам он вспоминал порой про случай на свекольном поле.

— Пожалели тебя, дурака, — сказал он без всяких пре­дисловий, — а ты ходишь теперь и воняешь. Тебя же Сашка Трунов без соли мог сожрать. Сашке на все плевать! Я пар­торгу про все лично докладывал. Так, говорю, и так, пра­вильно оргвопрос решили или нет?

Ванята вскинул голову.

— Чего он сказал? — спросил, не дыша.

— Сказал: поживем — увидим. Больше ничего. Что про тебя говорить, и так все ясно...

Ванята вспыхнул. Едва сдерживаясь от злости и нетерпе­ния, стал сбивчиво, через пятое на десятое, объяснять, как все случилось. Сотник слушал уклончиво и, видимо, не верил.

Пыхов закончил работу, пошел к тетке Василисе. Они стояли в стороне, о чем-то тихо говорили и поглядывали на Ваняту. Сердце его тихо и больно сжалось.

Затем Пыхов подошел к Сотнику, вынул из комбинезо­на записную книжку, что-то нацарапал карандашом и ска­зал:

— Дуй в правление, председателю отдашь. Солидолу под­бросить надо.

— И не подумаю! — сказал Сотник. — У нас этого соли­долу вон сколько. Тоже сказали!

Пыхов молча выслушал Сотника, взял с верстака деталь, над которой мараковал, и пошел по жнивью в степь — груз­ный, широкоплечий, в кирзовых, порыжевших возле носков сапогах.

Сотник посидел несколько минут над баком с керосином, потом отряхнул руки. вытер паклей, поднялся.

— Сам тут домывай, — сказал он. — Тоже мне выдума­ли — солидол!

Свистнул в руке Сотника кнут, загремела телега, на кото­рой приехал Ванята.

— Эй, Вань! — крикнула вдогонку тетка Василиса. — К тете Груше не забудь. Скажи — Ванята тут заночует. Ты чуешь, чи ни?

— И не подумаю! — донеслось с телеги. — Тоже мне ска­жут!

Тетка Василиса, подбоченясь, смотрела на Сотника. Те­лега свернула на межу, скрылась из глаз. Среди хлебов, буд­то бы сама по себе, плыла дуга с железным колечком на­верху.

— Ну до чого ж гарный хлопчик! — сказала тетка Ва­силиса. — Ну просто тоби мужчина! Ты погуляй, Ванята. Зараз вечерю готовить буду. Скоро хлопчики наши прийдут.

Ванята побродил вокруг тетки Василисиной кухни, под­нялся, будто на корабль, по железной стремянке в вагончик трактористов. Справа стояли двухэтажные нары, лежали подушки, матрасы, чьи-то брошенные наспех полосатые шта­ны. На стене — выцветшие лозунги и девушка с распущен­ными волосами из журнала «Огонек». Возле окошка — при­крепленный насмерть к полу стол. На нем лежала книжка «Основы тракторного дела. Практический курс».

Ванята полистал «Практический курс» и вдруг увидел перед собой мальчишку в полосатой тельняшке и синем ком­бинезоне. Наверняка догадался Сотник, что драпанул Ваня­та из дому. Его разоблачили, раздели догола, уничтожили! Погоняет сейчас Сотник лошадь и думает: «Вот шатун, ну и шатун, черт побери!»

А главное, никому нельзя рассказать про свою беду — почему с матерью поссорился, почему сцепился с Сашкой Труновым. Много этих злых, ядовитых «почему» собралось на беду Ваняты. Но он же не о себе лично заботился. Сашка приклеил им с матерью кличку «шатунов». А ему стало обидно, хотелось, чтобы в деревне знали настоящую правду про его мать и вообще про всю фамилию Пузыревых. Ему лично, если так, ничего не надо... На свекле он, конечно, сва­лял дурака. Но должны же и они понять... Вспомнил Ванята и про парторга. Вот, оказывается, какой! Ни за что не про­стит ему этого Ванята. Пускай не надеется!

Солнце закатилось, но в степи все еще было светло. Толь­ко в овраге стоял узкой полосой дымный, густой туман. Тетка Василиса жарила молодую картошку с салом. В пе­чурке загадочно светился багровый огонек, звал в какие-то далекие дали. А куда — неизвестно...

Вскоре появились трактористы. Усталые, чумазые, как черти. Мылись возле вагончика. Ванята сливал из кружки на загорелые нестриженые затылки, держал наготове вафель­ное полотенце.

— Не жалей! — покрикивали трактористы. — Поли­вай!

Стемнело. Из вагончика вытащили длинный черный шнур с лампочкой-переноской. Ярко вспыхнул на воле ого­нек. Все погасло вокруг — и поле, и вагончик, и тетка Васи­лиса, которая накладывала картошку в глубокие железные миски. Только у стола дымился светлый круг. Был виден и высокий непочатый каравай хлеба, и разложенные по по­рядку ложки, и кружки с тенью от ручек, и озаренные снизу лица трактористов.

Ванята съел миску картошки, выпил пахучего, терпкого чаю, который тетка Василиса заварила на вишневых веточ­ках, и немного повеселел. Все казалось теперь чуточку про­ще, а жизнь — доступней и лучше. Молоденький вихрастый тракторист предложил Ваняте сгонять разок в шахматы. Расставив локти на столе, Ванята склонился над доской.

Тракторист играл не торопясь, долго обдумывал каждый ход. Поднял фигуру и, прицеливаясь, куда ее поставить, спросил:

— Ты в самом деле в колодец лазил?

Ванята вздрогнул.

— Врут! — неохотно сказал он. — Кольцо само в ведро попалось...

— И я тоже так размышляю, — ответил тракторист. — Там же прямо тебе шахта! Тетка Василиса сколько меня подъялдыкивала — лезь, мол, и все... А играешь ты ничего. Мастак!

Вскоре тракторист объявил «мастаку» мат. Поднялся до­вольный, с хрустом расправил плечи и сказал:

— Айда спать, а то уже туман в глазах.

Постелили Ваняте на втором этаже, Вихрастый тракто­рист раздевался внизу, разглядывал в полумгле портрет девушки из журнала и вздыхал. Заскрипели доски. Тракто­рист лег рядом, сказал сам себе: «Н-да, вот это ягода» — и затих.

И тотчас где-то очень далеко, возможно, на самом краю света, взвизгнула гармошка. Потом снова пришла тихая, глу­хая тишина. За окошком вспыхивали порой и пропадали желтые огоньки-светляки. Это работал в ночную отец Пыховых...

В тишине хорошо спится, приходят тихие сны. Ваняте приснился отец. Он был не такой, как на карточке, но все равно похожий. В солдатской, выгоревшей на плечах гим­настерке, в больших, как у тракториста Пыхова, сапогах. Они шли по лугу. Вокруг цвели ромашки, клонила к земле сизые кисточки люцерна, дымились желтые огоньки су­репки.

«Люблю я тебя без памяти! — сказал отец. — Думаешь, легко мне было вот такому возвращаться. Лицо, видишь, ка­кое? После пожара это...»

«И я тебя люблю, — признался Ванята, — На всю жизнь!»

Вдоль дороги, будто брошенные кем-то листочки бумаги, летали по ветру белые мотыльки. А может, в самом деле бу­мажки — от того самого письма, которое прислал Гриша Самохин. Ну и дурак все-таки этот Гришка!..

Потом отец и Ванята увидели овсяное поле. Густое, зе­леное, чуть подернутое сизым налетом, Будто еловый бор. Где-то там, в гуще его, если подумать, сидит желтоглазая сова, стоят на своих белых ножках грибы, озираясь, бредет плутовка лиса...

Они постояли у края поля, потом отец сказал:

«Ты иди, а я после тебя. Чтобы сюрприз! Портрет, гово­ришь, висит?»

«Висит. Я тебе точно. На всю жизнь!»

Отец обнял Ваняту, притянул к себе. И тут Ванята про­снулся. Рядом, положив ладонь на его плечо, спал отец Пыховых. В окошке брезжил рассвет. Слышалось, как где-то далеко, наверное, в Козюркине, стройно пели утреннюю зорю петухи. Лицо Пыхова было спокойно, на щеках и подбород­ке выжелтилась колючая щетина. Выше густой и тоже с рыжинкой брови темнела маслянистая полоска — видимо, недосуг было отмыться в темноте после ночной смены. Ва­нята снял руку Пыхова с плеча, поднялся. Пыхов встре­пенулся, сонными глазами поглядел на Ваняту.

— Ты чего? Лежи, говорю...

— Я сейчас. Спите. Я по делу...

Пыхов перевернулся на другой бок и снова захрапел.

Степь уже проснулась. А может, она и не затихала со­всем. Ворчали, выворачивая пласты земли, тракторы, пома­хивали издалека ребристыми мотовилами комбайны, стре­котали жатки-тараторки.

Ванята выбрал самую короткую дорогу в Козюркино. Только домой! Все будет, как в этом хорошем сне — и отец, и ромашковый луг, и овсяное поле, в котором, если помеч­тать, прячется желтоглазая сова, стоят на белых ножках грибы, озираясь, бредет плутовка лиса...

Роса обметала травяную обочину дороги. Ванята разулся и пошел босиком. Из-за хлебов виднелись треугольники крыш и верхушки деревьев. На взгорке, в километре от Ва­няты, темнела одинокая сосна с плоской густой вершиной. Ванята загадал — если доберется до сосны и не встретит по дороге ни пешего, ни конного, — все у него будет в порядке и отец непременно вернется домой.

— Впере-о-д! — крикнул сам себе Ванята.

Но мечта его не сбылась. Слева, где петляла дорога на ферму, появилась и побежала наперерез Ваняте дуга и кон­ская голова с торчащими врозь ушами, послышался глухой рокот колес.

— Н-но! — услышал Ванята. — Н-но, оргвопрос!

Ванята оглянулся по сторонам и, спотыкаясь, побежал в хлебное поле. Упал на теплую, не просохшую от росы землю и лежал до тех пор, пока телега не промчалась мимо.

 

Глава девятнадцатая

РАДОСТНАЯ ВЕСТЬ

Всю неделю лил дождь. Умолкли в поле тракторы, опу­стели дороги. Промокли, потемнели плетни и черепичные крыши; сникли в палисадниках цветы.

Сегодня воскресенье. Ванята сидит возле окна, разбирает коробку с крючками и грузилами. Мать закутала плечи платком, читает книжку о кормовых рационах.

Она то и дело поднимает голову, придерживая пальцем строчку, слушает шорохи за окном.

— Никак, идет кто? — спрашивает она.

Ванята гремит крючками и грузилами, молчит. Неужели, она не справится сама с этими глупыми рационами?

Вкрадчиво тикают часы. Остановятся, послушают вместе с матерью — не идет ли парторг? — и снова стучат.

«А может, мать и парторг в самом деле нравятся друг другу? — думает Ванята. — Конечно, это не его дело, а все- таки обидно...»

Шестой час, а в избе по-вечернему сумрачно. Тускло по­блескивает на стене фотография отца. Лица его не видно. Укоризненно чернеют только узенькие, поставленные вкось черточки глаз.

Похоже, у него сейчас такие же мысли, как у Ваняты. Смотрит на мать и думает: «Эх, Груша, Груша, что же это ты в самом деле!..»

Нежданно-негаданно появилась в сапогах и сером брезен­товом плаще тетка Василиса. Капельки дождя посеребрили выбившиеся из-под платка волосы и густые, круто загнутые брови.

— Ой боже ж ты мий! — запричитала она. — Та що ж там на вулыци робыться! Лье и лье, дощ отой проклятый! Та там же хлиб увесь погные! Та що ж це за напасть на нашу голову!

Тетка Василиса принесла из сеней охапку дров. С грохо­том открыла дверцу печки, начала растапливать. Затрещали поленья, в избе запахло теплой смолой и лесом.

— Как там ваши хлопчики? — спросила мать, когда тет­ка Василиса перестала ворчать и хлопать дверцей.

— Ты вже краще не пытай! Позамерзлы, як цуцики. А з поля — ни шагу. Погоды, сердешни, ждуть. И Ванька Сотник там мерзне. Aж дывытысь больно. Та включи ты оте радио! Що воны там про погоду брешуть? Та що ж ты сидишь, я то­би кажу!

Мать включила репродуктор. Кто-то далекий тихо и за­думчиво играл на скрипке.

Третий день радио обещало сухую погоду и третий день ошибалось. Впрочем, может, где-то неподалеку уже давно светило солнце. И только в Козюркине лил, как назло, дождь и тучи стояли над селом неподвижно, будто лодки у причала.

Музыка неожиданно смолкла. В репродукторе что-то щелкнуло, зашипело и вдруг знакомым хрипловатым голо­сом сказало:

«Внимание! Говорит Козюркинекий радиоузел. Товарищи колхозники, завтра ожидается хорошая погода. Партийная организация и правление колхоза просят всех бригадиров и звеньевых немедленно явиться в контору. До свидания, това­рищи! Включаем Москву».

Тетка Василиса окаменела от неожиданности. Она сидела возле печки, опустив красные, отекшие от тепла руки, потом поднялась, тихо, будто кто-то мог помешать долгожданной вести, сказала:

— Це наш диктор. Цей вже не збреше! Я пишла. Там ж хлопчики мои переживают! Ах боже ж ты мий! Та чого ж це я тут стою!

Тетка Василиса и мать оделись, вместе вышли из дому. Тетка отправилась к трактористам, а мать — в контору. Дождь, несмотря на прогнозы, припустил еще сильней. Мо­жет, тучи вытряхивали из последних сил свою серую шубу, а может, наползли новые и желали похвастать, на что они способны.

Ванята недолго оставался один. Прошло минут двадцать или тридцать, и за окошком послышались хлюпающие по грязи шаги. Пришла Марфенька. Она была в стеганой тело­грейке и мокром коричневом берете.

— Собирайся, Пузырев! — сказала она. — Пойдем ребят предупреждать. Чего расселся!

— Тоже выдумала! — поморщился Ванята. — Видишь, льет...

— Я тебе сказала или нет? На зерно нас завтра бросают. Весь колхоз пойдет. Тебе говорят?

Ванята спрятал коробку, начал неохотно одеваться.

— Ну и вредная же ты! — сказал он, натягивая рукав дождевика. — Пошли уже.

Они вышли на улицу. Пригнув головы, побрели вдоль плетней. Вокруг текли серые, мутные потоки. Все притаи­лось, примолкло. Лишь изредка закричит сдуру в темном сарае петух и тут же смущенно умолкнет.

Сначала они отправились к братьям Пыховым. Во дворе, неподалеку от мокрой будки, где жил белый пес с черными ушами, они увидели странную картину. Невзирая на дождь, по раскисшей земле прыгали и ссорились из-за какой-то еды носатая ворона и серый взъерошенный воробей. Ворона ревниво отталкивала соперника, норовила клюнуть его в темя. Воробей не сдавался, шнырял у нее под самым носом, ловко склевывал вареную картошку и что-то еще, видимо, такое же вкусное.

Вороне это не понравилось. Она влезла лапами в самую середину выброшенной кем-то еды, нахально поглядывала на воробья. Воробей полетал вокруг да около, а потом, не вы­держав такого отношения, стал бить жадину справа, слева, сзади. Началась страшная драка. Все спуталось, смешалось в клубок. Полетели в стороны перья.

Воробей носился, как метеор, долбил ворону клювом, тре­щал для устрашения крыльями. Птицы летали по двору друг за дружкой, опускались на землю и снова взмывали ввысь.

На стороне вороны была сила. Воробей брал хитростью и отвагой. Ворона не выдержала этого бешеного натиска. Она взлетела на крышу, угрюмо села там, осматриваясь вокруг. Видимо, решала, как лучше и вернее доконать противника.

Марфенька толкнула локтем Ваняту.

— Ты за кого болеешь? — шепотом спросила она.

Марфенька не дождалась исхода битвы. Подняла с земли длинную суковатую палку и, размахнувшись, запустила в во­рону. Птица посмотрела на девочку, тяжело взмахнула крыльями и скрылась где-то за огородами.

Воробей только этого и ждал. Он пулей прилетел к тому месту, где была выброшена еда, стал деловито, как хозяин и победитель, клевать. На Марфеньку он не обратил внима­ния. Будто хотел подчеркнуть, что он и сам, без посторон­ней помощи, мог справиться с сильной и зловредной вороной.

Долго бродили по селу, от избы к другой, бригадир Мар­фенька и Ванята. Всех нашли, всем рассказали, что надо, что будут делать завтра. И видно, не зря месили они сапогами грязь. Дождь начал утихать, а где-то там, у далекого гори­зонта, выжелтилась между туч узкая чистая полоска заката. Померцала и скрылась из глаз, обещая сухой, жаркий день.

Ванята проводил Марфеньку до калитки и тоже пошел домой. Неподалеку от колхозной конторы он увидел поч­тальона Наташу. Она уже знала нового козюркинского жи­теля и при встрече виновато разводила руками:

«Нет тебе, Пузырев, ничего. Пишут...»

Утром Наташа разносила газеты, а вечером — письма и денежные переводы. Сейчас, похоже, счастье улыбнулось Ва­няте. Наташа увидела его, замедлила шаг и полезла рукой в сумку.

— Эй, Пузырев! Тебе письмо. Получай!

Ванята схватил письмо и помчался домой. Комья грязи летели во все стороны, будто от грузовика.

Матери дома еще не было. Ванята включил свет, вытащил из кармана письмо. На этот раз не было на нем ни сургучной печати, ни суровых, продетых сквозь бумагу ниток. Ну и чудак же этот Гриша Самохин! Даже конверта и то не заклеил как следует!

Ванята ковырнул ногтем треугольный клапан, вынул письмо. И тут он очень удивился. Письмо было совсем не от Гриши Самохина. Гриша писал крупными и круглыми буква­ми, а тут были какие-то острые, торопливые крючки и юркие завитушки.

Что за чепуха!

Ванята начал читать странное письмо. Прочел и даже подпрыгнул от радости. Да это же письмо от его собственного отца! Отец написал письмо матери, а Ванята по ошибке про­чел. Он думал, что это от Гриши. Дурак этот Гриша Самохин, сто раз дурак! Никуда отец не убегал и не прятался! Он скоро приедет к матери и Ваняте в Козюркино.

Все верно и точно! Он приедет в следующее воскресенье, в двенадцать ноль-ноль. Просит, чтобы мать не сердилась и встретила его на вокзале.

Ванята читал письмо и понимал, что жизнь у отца была не сладкая. Но подробностей всех в письме, конечно, не было. Это понятно — в письме не опишешь всю свою жизнь. Тут на­до, чтобы с глазу на глаз. Ну ничего. Отец приедет и все рас­скажет. И тогда Ванята утрет нос и Грише Самохину и вооб­ще всем!

Ванята не мог оторвать глаз от письма. Читал и снова перечитывал его.

«Дорогая Груша, — писал отец, — я сначала заеду в наше село, а потом уже примчусь в Козюркино. Мне писали, что ты теперь заведуешь фермой. Я очень рад. Я давно знал, что ты умница. И еще передай привет нашему Ваняте. Я его очень давно не видел, но я его все равно люблю.

Твой муж Василий».

 Ура! У него есть отец! Вот письмо! Читайте!

Ванята встал на руки, поболтал в воздухе ногами.

Ур-р-ра!

Счастье распирало Ваняту. Скорее бы уж приходила мать. Вот будет радости!

Ванята перестал дурачиться. Он снова взял письмо, про­вел языком по липкому сладкому краешку конверта и поло­жил на стол. Он ничего не видел, не читал и не знает! Он ля­жет в кровать и притворится спящим, Мать прочтет, засияет от радости и скажет:

«Эх, Ванята, Ванята, жаль, что ты спишь! Отец у нас с то­бой нашелся!»

Ванята накрылся с головой одеялом, оставил в уголочке узенькую щелочку для глаз и стал ждать. Ему было видно все, что надо — дверь из сеней, письмо на столе и часы с чер­ными острыми стрелками. Часы никого не ждали, равнодуш­но передвигали свои стрелки. Куда торопиться! Всего еще насмотрятся за свою долгую жизнь.

«Ладно тебе уже, — говорили они Ваняте. — Спи знай!»

Ванята долго сопротивлялся, но все же не выдержал и уснул. Проснулся он утром. На столе стоял завтрак. Мать гладила на табуретке белую в черный горошек кофту. Пись­ма на столе не было. Значит, мать уже прочла его и теперь все знает. Но пока она помалкивает. Ванята не удивился. Взрослые, так же как и дети, любят притворяться и делать приятные сюрпризы. Мать волновалась. Это Ванята сразу заметил. На щеках ее выступил нежаркий румянец, а глаза стали задумчивыми, как бывает всегда, когда человек узнает большую и важную тайну.

— Ну и лодырь же ты! — сказала мать, обернувшись. — Вставай, а то остынет все.

В голосе матери не было даже капельки упрека. Видно, ей нравилось в это утро все — и солнечные зайчики, которые прыгали по ковру на стене, и Ванята, который пойдет сейчас вместе с друзьями в поле, и письмецо, которое она взяла с собой и еще раз прочтет на ферме.

Ванята вышел на улицу, поморщился от света. Козюрки­но, еще мокрое и озябшее от долгих дождей, просыхало и грелось на солнце. По дороге то и дело проносились новень­кие грузовики. В окошках кабин мелькали гимнастер­ки и пилотки с красными звездочками. Это приехали помо­гать колхозникам солдаты.

В конце улицы, выбирая место посуше, вышагивали Ванятины друзья. Впереди всех бригадир Марфенька, за ней — братья Пыховы и Сашка Трунов. Ванята поднажал, догнал приятелей и пошел рядом с ними. Очень ему хотелось рассказать сейчас о письме отца и новой жизни, которая начнется у него. Но Ванята сдержался, потому что секрет — все-таки секрет. Сами потом узнают и увидят!

 

Глава двадцатая

ОБИДА

Они шли по обочине широкой полевой дороги. Навстречу то и дело мчались машины, наполненные до краев зерном. Сзади сигналили, просили пути порожняки. Там, на цент­ральном току, уже давно кипела работа.

Ребята обогнули густую полосу степного леска и увидели ток. На высокой арке развевался красный флажок, а посре­ди ее, от одного края к другому, тянулся яркий кумачовый лозунг: «Уберем хлеб до последнего зернышка!»

На току, не затихая ни на минуту, гудели зерноочистки; возле хлебных курганов стояли на своих трех колесах по­грузчики с длинными, поднятыми ввысь хоботами. Напол­ненные хлебом бортовые машины въезжали на огромные дощатые весы, постояв несколько минут, мчались одна за другой на станцию, к хлебному элеватору. На каждой маши­не трепыхал красный флажок. Исчезал на миг и снова пор­хал над степью.

С деревянными лопатами в руках суетились люди. Иван Григорьевич был уже тут. Он увидел ребят, замахал рукой.

— Эй, народы, сюда!

Ребята припустились к току. Тут им сразу нашлось дело. Кто взял метелку, кто стал с лопатой возле торопливого, про­жорливого погрузчика, а кто — возле навесов, под которыми лежали взгорья пшеницы.

Ваняте и Пыхову Киму досталось работать на машине. Ребята вместе с Иваном Григорьевичем подгребали к лапам погрузчика пшеницу, а Ванята с Кимом хозяйничали в кузо­ве. Будто горная река, лилось с верхотуры зерно. Упустишь минуту — и перед тобой уже высокий хлебный холм. Попро­буй потом разбросай его по всему кузову!

Из кузова было видно все поле. Слева, за леском, тянулась желтовато-зеленая полоска кукурузы, справа, среди пшенич­ного клина, мерцали лопастями комбайны, вспыхивали и таяли на глазах легкие синие клубочки дыма.

— Не зева-ай! — покрикивали шоферы. — Шевелись!

В полдень на попутной машине приехал Платон Серге­евич. Поговорил о чем-то с колхозниками, которые работали возле навесов, потом взял лопату и пошел к погрузчику. Ребята с радостью приняли его в компанию. Работа закипела вовсю.

После того разговора на улице Ванята видел парторга всего один раз. Было это возле клуба. Он купил билет и под­жидал возле ограды Пыхова Кима, который тоже обещал прийти в кино. И тут из дверей вышел парторг с какими-то папками под мышкой.

— Эй, Ванята, иди сюда! — крикнул парторг.

Ванята сделал вид, будто не заметил его. Быстро отвер­нулся и побежал навстречу Киму, который вместе со своим братом Гришей и Марфенькой шел по дороге к клубу. Когда они вернулись, парторга уже не было.

Ванята сидел в первом ряду с Пыховым Кимом, смотрел фильм и не переставал думать о Платоне Сергеевиче.

Чувство мстительной радости и гордости за то, что сдер­жал он характер и не пошел на попятную, испарилось. Те­перь, наверно, уже ничего нельзя исправить и по-честному выяснить, кто из них прав, а кто — виноват... Ниточка дружбы, которая связывала еще недавно его и Платона Сер­геевича, печально и безнадежно оборвалась.

С тех пор как виделись они в последний раз, парторг почти не изменился. Только лицо его тронул густой темный загар, да на носу как-то задорно, по-мальчишески шелуши­лась тонкая розовая кожица.

Платон Сергеевич подгребал зерно вместе с учителем.

Бросят несколько лопат, смахнут со лба капельки пота — и снова за дело. Вокруг суетились ребята, гребли зерно к по­грузчику, подметали ток свежими березовыми метелками.

Пыхов Ким с завистью поглядывал на ребят — вон каких помощников себе нашли! Разве теперь за ними угонишься! Ким не терпел конкуренции. Он растопырил руки и закри­чал:

— Давайте к нам! На верхотуру! Платон Серге-и-ич!

Ким зазевался, упал. Зерно рекой полилось к нему. Ваня­та бросился спасать друга. Вокруг стоял хохот и визг. Смея­лись вместе со всеми Платон Сергеевич и учитель. Похоже, им тоже хотелось забраться на машину, поработать и поду­рачиться с Пыховым и Ванятой.

С тока ушла последняя машина. Пока разгрузится на элеваторе и вернется, можно отдохнуть и даже искупаться возле бочки с водой. Все повалили к дощатому навесу. Сели в кружок, стали слушать парторга — как идет уборка и вообще, когда в колхозе будет праздник урожая. Оказалось, уборке скоро конец. Остались одни хвостики. А праздник будет хоть куда — и доклад, и кино, и пляски, а возможно, даже цирк.

— Плясать будешь? — спросил Пыхова Кима парторг.

Ким любил, когда к нему обращались с вопросами. Но сейчас он надулся и замотал рыжей головой.

— Зна-а-ем эти танцы! — протянул он. — В том году уже танцевал. За ухо из клуба выволокли. Аж сейчас болит!

— Вот так дело! А я и не знал. Как же это тебя?

Все смотрели на Кима, на Платона Сергеевича и улыба­лись.

— Нет, это не так было, — сказала Марфенька. — Он сел в первый ряд, а там для трактористов оставили. Директор клуба говорит: «Ты, Ким, пересядь на другое место», а он забастовку устроил. Он у нас, Платон Сергеевич, всегда бас­тует.

Парторг выслушал Марфеньку, сказал, что Ким дал осеч­ку, но и директор не прав, и в принципе выводить из клуба за ухо людей не годится.

— Ты, Ким, не переживай, — успокоил он. — Теперь не выведут. Я лично распоряжусь. Все будет как надо — и кино посмотришь, и выступление послушаешь. Все бригадиры отчитываться будут. Ты, Марфенька, это учти. Слышишь?

Странно, но слова эти Кима не успокоили. Он сердито посмотрел на Марфеньку, встал с места, отошел в сторонку и лег на охапку соломы. Возможно, он устал от зноя и пережи­ваний, а возможно, снова объявил забастовку. Кима ведь с одного раза не раскусишь...

Платон Сергеевич уехал. Ким лежал без всякого движе­ния и, похоже, даже не дышал. Ванята подошел к другу и напарнику по работе, участливо сказал:

— Ты брось! Чего ты из-за пустяков?..

Пыхов Ким открыл глаза, поднялся на локте.

— А она чего? Тоже матриархат! Никогда не считается. Думаешь, не обидно, да?

— Не злись ты!

— Нет, я буду злиться, — твердо сказал Ким. — Разве ж она на празднике выступит? Она все перепутает. В том году на сборе дружины выступала. Вышла на сцену и тпр-фр — и точка. До сих пор смешно. Ужас!

— Зря смеешься, — сказал Ванята, — Сам попробуй, а по­том говори!

— Ха! Тут и пробовать нечего. Сказал про все, а потом — клятву. У нас уже есть клятва. Все наши мальчишки знают, Во клятва!

— Врешь, наверно? — недоверчиво поглядывая на Кима сказал Ванята. — Опять сгущаешь...

— Чего сгущать! — возмутился Ким. — Я правду... За­конная клятва! Сказать?

— Говори, если хочешь...

— Нет, я не хочу. Еще смеяться будешь, Я тебя знаю!

— Не хочешь, и не надо. Сказал — не буду смеяться, Че­го ж ты? Не веришь?

— Ну ладно, — согласился Ким. — Я тебе верю. Другому ни за что не сказал бы. Я тебя с первого дня понял. Как уви­дел, так сразу и понял...

Пыхов Ким лег удобнее на стожке, положил лицо в ладо­ни. На лоб и уши упали густые рыжие космы.

— Ты слушай, — сказал он. — Я тебе с самого начала рас­скажу. Как все было, так и расскажу...

Ванята удивленно поглядывал на Кима. Какая-то новая, незнакомая черточка появилась вдруг в лице этого рыжего обидчивого мальчишки...

— Это у нас вечером все получилось, — тихо сказал Ким, — Я во втором классе учился. Гроза была — ужас! Все в молниях, аж смотреть больно. А дождя нет — только громы и молнии. Мы все в поле ушли, для храбрости — и Сотник, и Гришка наш... Мы там клятву дали, возле Сашиной могилы. На всю жизнь!

Пыхов Ким перевел дыхание, посмотрел на Ваняту и, не отрывая ладоней от лица, продолжал:

— Придумали клятву и все поклялись: всегда вперед, ничего не бояться и жить геройски, как самые честные и храбрые герои. А тому, кто нарушит, — сто лягушек на обед и банку червей. Пускай едят, раз так... Мы так и поклялись: «Вперед, только вперед!»

Вглядываясь куда-то в даль, Ким рассказывал о клятве у Сашиного памятника. В поле было тихо, терпко пахло све­жей соломой.

Но вот Ким закончил рассказ. Вытер ладонью покрас­невшее лицо, с ожиданием посмотрел на Ваняту.

— Теперь ты понял, да?

— Понял, Ким! Ты сам клятву придумал?

Ким смутился. Помедлил минутку и сказал:

— Нет, это наш Гришка придумал. Хорошо, правда?

— Хорошо!

— Ну вот, а ты говоришь!

— Я тебе ничего не говорю. Ты, Ким, зря на Марфеньку дуешься. Ты расскажи ей про клятву...

— Ха — расскажи! Сам рассказывай! Ты с ней, Ванята, тоже заодно. Я это уже давно заметил...

— Чудак ты, Ким...

— Ничего не чудак! Сам говоришь, а сам не знаешь...

Пыхов Ким приподнялся на локте, начал без всякого складу и ладу вспоминать все свои обиды и огорчения. Со­бралось их немало. Ким, видимо, уже забыл, из-за чего на­чался спор, и сразу перешел к выводам и обобщениям.

— Все вы такие! — сказал он. — Никогда не считаетесь! Возьму и брошу всех. Посмотришь! Назло брошу. В пусты­ню Сахару уеду. Буду на верблюдах ездить. Как шейх!

Взгляд Пыхова принял мстительное выражение. Он увидел загадочную пустыню, пальму с жесткими седыми листьями и самого себя на верблюде.

Но это продолжалось всего одну минуту. Пыхов Ким слез с верблюда и снова очутился в Козюркине, рядом с Ваня­той.

— Я тебе по дружбе, а ты... — огорченно сказал он. — Когда я тебя увидел, я думал — дружить будем... Я тебя теперь совсем раскусил...

Окончательно поссориться Пыхову Киму и Ваняте не уда­лось. На ток, забрызганная грязью до лобового стекла, при­катила машина. Грузовик развернулся и подъехал к погруз­чику. Коротко и требовательно загудел сигнал.

— По места-ам! — крикнула Марфенька. — По места-ам!

 

Глава двадцать первая

НА ТРАКТОРЕ

В час дня появилась со своими зелеными термосами тет­ка Василиса. Она была и за повара и за кучера. Тпрукнула на лошадь, сползла своим тяжелым, рыхлым телом на зем­лю и крикнула ребятам:

— Скоришь, хлопчики, скоришь, а то борщ остыне! Там вже такого борщу наварила, ну просто тоби одын вкус!

Колхозники и ребята повалили к навесу. Тетка Василиса затрещала деревянными ложками, загремела алюминивыми, погнутыми от долгого и нужного дела мисками.

Все дружно принялись за еду. Миски держали на коленях. Где уж тут думать о столах и стульях — похлебал борща, поел крутой пшенной каши, и снова за работу.

Не зевай, жми на все гайки!

Пыхов Ким подобрел после еды, забыл про обиду. Он забрался вместе с Ванятой в кузов машины и принялся за дело.

— Пускай говорит на празднике что хочет, — сказал он про Марфеньку. — Провалится, будет знать! Я тебя предупредил...

А машинам не было ни конца ни краю.

Нагрузишь одну, и тут же, точно корабль у причала, стоит еще одна.

Торопись, ребята!

В два часа дня Иван Григорьевич приказал шабашить.

— Хватит на сегодня, — сказал он, — А то председатель колхоза заругает. И так уж влетело...

Председателя Ванята видел всего два или три раза. С утра до сумерек гонял он по бригадам на новеньком, недавно куп­ленном «козле». Нередко оставался на ночь в поле, при свете фонаря ладил с механиками тракторы и комбайны. Ванята слышал о молодом, прибывшем из Тимирязевки председателе и от матери, и от Платона Сергеевича, и от Сотника.

Им были довольны, и дела в колхозе шли теперь на поправку. Ванята тоже был доволен. Может, перестанут теперь в районе дразнить их «топтунами». Обидно все-таки...

Марфенька и Ванята первыми умылись возле пожарной бочки, сидели под навесом, ждали, когда закончат туалет остальные ребята.

На смену школьной бригаде пришли женщины. Лбы и подбородки у сменщиц были закрыты от солнца белыми ко­сынками. Марфенька с завистью поглядывала на колхозниц, похожих в своих платках на хирургов в белых масках.

— Им хорошо! — сказала Марфенька. — А нас кругом жмут. Только и знают: «Нельзя, уходи, дети до шестнадцати лет не допускаются!» Правда, обидно?

— Ну да, обидно, — согласился Ванята. — Ты скорее хочешь стать взрослой?

На лбу Марфеньки, возле того места, где начинаются брови, выкруглились два бугорка.

— Нет! Все хотят, а я не хочу...

— Почему?— удивился Ванята. — Ты ж сама говоришь...

— Не знаю... Так, как сейчас, лучше. Правда?

— Ну и несешь! Ты что, всю жизнь будешь «дети до шестнадцати лет»?

Марфенька сдунула с лица тонкую прядку волос, задумчиво сказала:

— Может, и буду... У меня сестра Ирка. В восьмой класс ходит, а до сих пор в куклы играет. Сама видела...

Ванята недоверчиво и с удивлением посмотрел Марфеньку, покрутил пальцем возле виска,         — Она у вас — того? — спросил он.

— Нет, не того, — просто и без всякой обиды ответила Марфенька. — Ирка — отличница... Я сама Платона Серге­евича про куклы спрашивала...

— Чудная ты! Хохотал он, наверно?

— Ничуть. Он все понимает...

— Что он тебе сказал?

Марфенька задумалась. Вспомнила во всех подробностях разговор с парторгом.

— Он так прямо и сказал... как это, погоди... ага, он вот как сказал: «Вернуться в свое детство боятся только дураки и бюрократы». Правда, здорово?

— Не знаю, — уклончиво ответил Ванята, — Я про это еще не думал...

— Нет, он у нас особенный! — сказала Марфенька, — Его вот как уважают! Только Сашкин отец...

— Что он про него говорит?

— Ерунду всякую... Он говорит, у парторга солидности не хватает. Правда, глупый?

— Может, и глупый. Я к нему в голову не лазил...

— Конечно, глупый. И злой... Платон Сергеевич, он даже вот какой серьезный! Он парторг, а сам, как самый обыкно­венный человек. Правда?

— Не знаю... Я тут недавно...

— Подожди. Еще узнаешь... Пошли, а то все умылись. Чего сидишь?

Ванята поднялся. Только сейчас он почувствовал, как ныли у него все косточки, разливалась по телу жаркая, томящая усталость. Даже на речку не хотелось идти,

Ребята собрались все вместе, поговорили и тут же, большинством голосов, решили на речку не ходить, подож­дать, пока спадет жара. Только Пыхов Ким хорохорился, грозил, что уйдет «мырять» один. Но Киму никто не верил. Он всегда норовил делать по-своему, а потом подумает — и на попятную. Такой был характер у этого рыжего, но все же компанейского человека,

Марфенька и Ванята шли домой вместе. Ребята разбре­лись по степным дорожкам. Кто вправо, кто влево, кто по глубокому оврагу, который козюркинцы называли Тишкиным яром. Марфенька и Ванята выбрали самую короткую, петлявшую по жнивью тропу. В стороне, будто айсберги, мелькали стога соломы, бороздили поля гусеничные трак­торы. По черной борозде ходили друг за другом и кланялись земле грачи.

Марфенька остановилась, посмотрела из-под ладони в степь.

— Видишь? — спросила она. — Пыхов с Сотником пашут!

— Пускай пашут...

— Какой же ты все-таки! — воскликнула Марфенька.

— Какой есть, — глядя в сторону, ответил Ванята. — Пошли! И так запарился...

— Нет, я не пойду! — упрямо сказала Марфенька. — Мне с Ваней посоветоваться надо.

— Советуйся. Я разве запрещаю!

— Значит, не пойдешь?! — с вызовом спросила Марфень­ка.

— Не хочу. Я тебе уже сказал.

— Почему не хочешь? Ты говори!

— Не видал я, как пашут, что ли... Только время зря терять.

— Нет, я знаю, отчего не хочешь, — сказала Марфень­ка. — Ты Сотнику завидуешь, вот чего!

— Сама завидуешь, а на меня сваливаешь! Я разве не знаю...

— Нет, я не так завидую, — обиженно сказала Марфень­ка. — Ты совсем иначе завидуешь! Я все понимаю... Идем сейчас же!

Марфенька потянула Ваняту за рукав, повела к чернею­щей вдалеке пашне. Они долго шли по жесткой, колючей стерне, обогнули стог соломы и снова увидели трактористов. Трактор неторопливо полз по полю. Сзади тянулась глубокая борозда; металлическим блеском отливали поднятые лемеха­ми отвалы земли.

Положив ладони на рычаги, Сотник сидел на круглом, обшитом дерматином сиденье. Пыхов, в красной майке, стоял рядом, не спуская глаз с напарника, следил за каждым движением его руки,

— Здравствуй, Ваня-а! — закричала Марфенька. — Здрав­ствуй, Сотник!

Сотник даже ухом не повел. Не расслышал из-за гула трактора или просто не пожелал смотреть на них.

— Вон как фасонит, видала? — с укором спросил Ванята.

Марфенька серьезно и сосредоточенно смотрела на прибли­жающийся трактор. Трактористы вскоре подъехали к тому месту, где стояли Марфенька и Ванята. Пыхов заглушил мотор, спрыгнул на землю и сказал напарнику:

— Иди с ребятами поговори... Я масло проверю.

Тракторист с грохотом откинул железный ребристый капот, согнувшись и отставив правую ногу, стал копаться в моторе.

Сотник подошел к Марфеньке и Ваняте.

— Здравствуй, Ваня! — сказала Марфенька. — Я тебе кричу-кричу... аж охрипла. Я к тебе вчера приходила, а тебя дома не было. Ты тут до ночи вкалываешь?

— Ничего не до ночи! Тоже выдумаешь! Полсмены толь­ко. Председатель с парторгом разнос Пыхову из-за меня устроили. Говорят — в школьной бригаде порядок, а тут... В последний раз, сказали, предупреждают...

Марфенька выслушала Сотника, лукаво сощурила глаза.

— Ты тоже — «дети до шестнадцати лет»?

— Чего-чего? — не понял Сотник.

— Это я так... Я вечером к тебе приду. Поговорить надо. Хорошо?

Сотник вытер лицо рукой. На щеке густо отпечаталась черная маслянистая полоса. Он стал сразу каким-то трога­тельно-смешным и задиристым.

Но Марфенька даже не улыбнулась. Преданно смотрела на Сотника своими голубыми, изумленными глазами.

— Будешь дома? — спросила она. — Я обязательно приду.

— Откуда я знаю? — ответил Сотник. — У нас работы еще вон сколько! Там видно будет...

Пыхов с грохотом опустил капот, обернулся к напарнику.

— Садись, что ли? — сказал он. — Поедем...

Сотник, не простившись с Марфенькой и Ванятой, тороп­ливо пошел к трактору. Сел на жесткое сиденье, положил руки на рычаги.

— Ну, а вы чего стоите? — спросил Пыхов. — Специально­го приглашения ждете? Садитесь, если уж так...

Марфенька с Ванятой ринулись к трактору. Марфенька стала справа от Сотника, а Ванята — слева. Больше на трак­торе места не было. Сотник смотрел из-за плеча на Пыхова. Видимо, он еще не понимал, какое счастье ждет его.

А Пыхов между тем поднял руку и, будто бы все у него было заранее намечено, врастяжку прокричал:

— Трога-а-ай, тракторист! Смотри — осторожней там! Смотри-и мне!

Сотник рванул рычаги на себя. Трактор взревел, качнулся и пошел по полю. Сотник напружинился, слился всем своим существом с машиной...

Марфенька и Ванята стояли по бокам, и казалось им, это не Сотник, а сами они сидели за рычагами, вели по полю тя­желый, гремящий гусеницами трактор.

Ваня сделал полный круг и остановил трактор на том са­мом месте, где сидел на земле и, прикрывая ладонью папи­росу, курил неторопливыми затяжками Пыхов.

— Слезайте! — подымаясь, сказал он пассажирам. — По­катались — и хватит...

Марфенька и Ванята сползли с трактора. Пыхов сел за рычаги, а Сотник стал сбоку. Трактор снова пошел по полю.

Марфенька и Ванята постояли немного и тронулись в путь.

 

Глава двадцать вторая

Я ТАКИХ УВАЖАЮ

В степи двое — Ванята и Марфенька. Шли и думали об одном и том же. Каждый по-своему. О Сотнике, который скоро станет трактористом, Платоне Сергеевиче и немного, о себе.

Справа и слева, насколько хватал глаз, стелились поля. Хлеб уже почти весь убрали. Только кое-где мелькали гривы нескошенной пшеницы. Еще день-два, и жатве конец. И тогда ударит в колхозном клубе барабан, запоют трубы, начнется веселый летний праздник — дожинки.

Марфенька тоже выступит на празднике. Расскажет, как они работали, как помогали колхозникам убирать урожай. О нем, Ваняте, Марфенька говорить не будет. Да это ему и не нужно. Ну, а если скажет, пускай...

Ванята представил на миг, как все это может произойти. Выйдет Марфенька на трибуну, поглядит в зал на колхозни­ков и скажет:

«К нам приехал недавно Ванята. О нем, конечно, говорить рано, но я скажу. Кое-кто думал, что он лодырь и шатун, но это, товарищи, не так. Он работал честно, по-пионерски. И вообще он будет трактористом. А Ваня Сотник пускай не фасонит. Сотник — человек ничего. Но если он будет зазна­ваться, я возьму свое мнение назад».

На передней скамейке будет сидеть мать в белой наряд­ной кофте и рядом с ней — отец. Он наклонится к матери и тихо спросит:

«Про нашего Ваняту говорят, что ли?»

«А то ж про кого! Он у нас знаешь какой! Да тише ты! Слушать мешаешь!»

Отец поднимется с места, одернет пиджак и вместе со всеми начнет хлопать в ладоши.

«Молодцы они все-таки, эти ребята, — скажет он. — Хоро­шо, что Ванята с ними дружит. Это я очень одобряю».

Ванята улыбнулся от таких мыслей и посмотрел на Марфеньку. Нет, пускай даже не говорит о нем! Не в этом дело... Только бы не запуталась на трибуне. За всю бригаду будет обидно! Да и Марфеньку жаль.

Он шел с Марфенькой и страдал. Неужели запутается? Пыхов Ким вон что про нее рассказывал... Пыхов хоть и болтун, но все-таки иногда говорит объективно. От него этого не отнимешь... Ванята выждал удобную минутку и, будто между прочим, спросил:

— Ты не боишься выступать? Наверно, сто раз выступала?

Марфенька замедлила шаг.

— Нет, я уже не боюсь, — сказала она. — Я все продума­ла. Концовки только нет. И так думала, и так, а она не полу­чается...

— Ерунда, — сказал Ванята. — Скажи что-нибудь — и все. Главное, чтоб в середине хорошо было. А концовка — пустяк. Гриша Пыхов запросто придумал. Знаешь, как получилось?

В глазах Марфеньки блеснул хитрый огонек.

— Нет, — сказала она. — Про лягушек и червей нельзя. Это у мальчишек наших такая клятва. Это Пыхов Ким придумал.

— А Ким болтал — Гриша.

— Нет, он врет. Это Ким сам. Я сама придумаю, а то смеяться будут. Не бойся!..

Тропа опустилась с холма и вошла, будто в речку, в глу­бокий овраг. На крутых откосах его торчали серые валуны, бежали вверх кусты колючей боярки. Овраг петлял по степи и заканчивался где-то возле молочных ферм.

Была и еще одна, самая короткая, дорога в Козюркино — та, по которой бежали на верхотуру кусты боярки. По ней давно не ходили. Тропа заросла серой полынью, курчавым, пахучим, как духи, чебрецом.

Марфенька и Ванята шли по дну оврага. Было тут после вчерашнего дождя сыро и душно. Без устали трещали, вы­прыгивали из-под ног серые, с красными подкрылками, кузнечики. Где-то в стороне, а где — не поймешь, звенел ручеек. Марфенька остановилась, склонив голову, начала слушать.

— Вон где! — сказала она. — Пошли!

Они свернули с тропки и увидели крохотный юркий руче­ек. Струйка воды прыгала с камешка на камешек, растека­лась по траве жидким, прозрачным стеклом. Рядом, на ветке шиповника, сидела зеленоватая белощекая синица. Она только что нашла ручеек, хотела напиться и теперь недоволь­но поглядывала на гостей.

Вода была холодная и чуть-чуть отдавала полынной горчинкой. Марфенька и Ванята напились и снова тронулись в путь.

— Пошли напрямую, — сказал Ванята. — Чего тут плу­тать!

Марфенька измерила глазом крутой обрывистый склон и даже голову пригнула.

— Угу-у, как высоко! Нет, я не пойду. Там нельзя. Вес­ной мальчишка один свалился. В кровь весь...

— Трусиха! Мы ж осторожно. Пошли!

Не ожидая согласия, он стал карабкаться по склону. Рыхлая, сырая земля уплывала из-под ног. Вниз с грохотом катились тяжелые угловатые камни и быстрые, как пули, голыши.

Ванята перепрыгивал с одного уступа на другой, цеплял­ся руками за ветки боярки и траву. Все ближе и ближе чер­ная, прошитая корешками трав, каемка обрыва. Еще не­сколько усилий, и он будет наверху.

Ванята оглянулся. Марфенька вскарабкалась до полови­ны склона, с тревогой и ожиданием смотрела на Ваняту.

— Эге-гей! — крикнул Ванята. — Давай, матриархат!

Марфенька не тронулась с места. Она уже не верила в свои силы. Вверх идти трудно, а вниз — страшно, Вон пропасть!

— Дава-ай, Марфенька!

Снизу, как эхо, протяжно и глухо донеслось:

— Не могу-у!

— Не бойся-а!

— Не могу, Ванята-а!

Ванята подождал несколько минут и начал спускаться вниз. Один шаг, второй, третий... сотый, — и вот он уже воз­ле Марфеньки. Ванята дрожал от усталости. Лицо заливал теплый соленый пот. Он протянул Марфеньке руку, сердито сказал:

— Пошли, чего ты!

Ванята тащил Марфеньку наверх. Упрется ногой в ка­мень, поднатужится и снова идет вперед и вперед. Несколько раз он спотыкался, прижимаясь всем телом к земле, искал ногой точку опоры. Находил ее и, отдохнув минуту, полз к новому взгорку. С трудом выбрались они из оврага. Солн­це заливало степь ярким, слепящим светом. В синем высоком небе, будто белый поплавок, плыл самолет.

Они разыскали среди жнивья тропку и пошли домой. Теперь до деревни было рукой подать. Марфенька с любопыт­ством поглядывала на Ваняту и улыбалась.

— Чего улыбаешься? — спросил Ванята.

— Просто так... разве нельзя?

— Просто так ничего не бывает! Опять хитришь?

— Нет, это я штуку одну вспомнила...

— Ну?

— Чего — ну? Тебе скажешь, а ты сразу — в пузырь. Ты ж вон какой пузыревый!

— Ты не виляй! Я тебе все говорю, а ты...

— А тут ничего и нет, — сказала Марфенька. — Пустяк один... Я про воробья вспомнила...

— Про какого еще воробья?

— Помнишь, как мы ходили к Пыховым? Там воробей с вороной сражался...

— Ну, помню... Что тут такого?

— Я ж тебе и говорю — ничего. Вспомнила — и все... Правда, здорово! Маленький, а все равно не сдался. Я таких уважаю...

Ванята пожал плечами. Они молча продолжали путь,

Ванята не знал, обижаться ему на Марфеньку или не стоит. Разве поймешь, что на уме у этой хитрой, похожей на гриб подберезовик девчонки?

 

Глава двадцать третья

ОЖИДАНИЕ

В доме Пузыревых дым стоит коромыслом. Мать, засучив рукава, стряпает шанежки, тетка Василиса гремит посудой, накрывает широкий праздничный стол. Тысячу дел приду­мали Ваняте. Сначала он драил тертым кирпичом медный самовар, потом подметал двор, потом скоблил ножом крыльцо... Сегодня в двенадцать ноль-ноль приезжает отец. Ваняте об этом не сказали. Он поглядывает на мать и тетку Василису, ухмыляется. Ну и хитрецы! Ничего, он подождет, уже недолго!

Стол трещит от всякой еды, а тетка Василиса придумывает все новые и новые угощения. Станет посреди избы, взмахнет руками и скажет:

— Ой боже ж ты мий, та що це робится! Та тут же ничого нема! Може ще яку консерву купить? Та чого ж вы мовчите? Та бижи ж ты, Ванята, в отой магазин! Та що ж мени з вами робить!

В последнюю минуту, когда уже все было готово и можно было наконец сделать передышку, тетка Василиса погнала Ваняту в магазин купить кофе. В доме Пузыревых кофе не пили, но тетка Василиса решила, что теперь без него не обой­тись. Она дала Ваняте трешку и сказала:

— Ты ж дивись и конфет купи! 3 чим його оте прокляте кохфе пьют. Та чого ж ты стоишь, я тоби кажу!

Ванята спрятал деньги в карман и пошел в магазин. Тетка Василиса сказала, чтобы он летел пулей, но Ванята решил не торопиться. Было всего только десять часов. Сто раз успеет сбегать в магазин!

Сегодня у Ваняты два праздника. Во-первых, приезжает отец, а во-вторых, — дожинки. В кармане его комбинезона ле­жит отпечатанный на машинке узенький листок: «Ува­жаемый тов. Пузырев! Партийная организация и правление колхоза просят Вас пожаловать в клуб на праздник урожая».

Узнал бы про это Гриша Самохин, умер бы от зависти! Эх, Гриша, Гриша, жаль, нет тебя здесь!

Ванята дал небольшой крюк, решил сначала посмотреть на клуб, который украшали вчера колхозники, и на стенную газету, которая висела возле клуба в стеклянной витрине. Газету тоже делали вчера. Ванята ходил в клуб вместе с Марфенькой, Пыховым и все видел — как печатали на ма­шинке статейки, клеили фотографии, рисовали красками заголовки.

В газете была статейка о Сашкином прадеде. Как жили раньше крестьяне и как живут теперь. Была и фотография. Дед Егор строго смотрел из-под своих густых бровей и как будто бы говорил: «Ничего поработали: и хлебушко есть, и молоко, и прочее. Жаль, не довелось глянуть на вашу жизнь своим глазом. Молодцы, граждане, то есть товарищи колхоз­ники. Одобряю!»

Много знакомых людей увидел Ванята на фотографиях — и отца Пыховых, и комбайнеров, и тетку Василису с деревян­ной поварешкой в руке. Была в газете и еще одна фотогра­фия. Ее прислал накануне в твердом картонном пакете суетливый и немного смешной человек — Бадаяк. Ванята сразу нашел на снимке себя, Марфеньку, Пыховых. Не попал в кадр только Сашка Трунов.

Пыхов Ким рассматривал эту фотографию вместе с Ва­нятой. Ким разглядел то, что было недоступно всем осталь­ным. Он ткнул в фотографию пальцем и, не сдержав нахлы­нувших вдруг в его душе чувств, закричал:

— Дураки! Вот он, Сашка Трунов, глядите!

Все посмотрели на то место, где задержался перст Пыхова Кима и увидели с краешка фотографии полукруглый, как месяц на ущербе, ломтик Сашкиной головы и Сашкино ухо.

Удивился не меньше других такому неожиданному открытию и редактор газеты Иван Григорьевич. Он, впрочем, не согласился с предложением Кима — немедленно отрезать и выбросить вон ухо Сашки,

— Саша тоже работал, — сказал он. — Пускай ухо пока остается на месте. А там видно будет...

Между прочим, в последние дни Сашка стал тише воды, ниже травы. Перемена эта случилась после колхозного со­брания. Возле конторы до сих пор висело обтрепанное ветром объявление. Строгими и даже чуть-чуть суровыми буквами на нем было написано: «Обсуждается вопрос о воспита­нии подрастающего поколения. Докладчик — парторг кол­хоза».

Раньше всех о собрании пронюхал Пыхов Ким. Он при­мчался к Ваняте и с места в карьер предложил отправиться в клуб и послушать, о чем там будут говорить. Ванята с тру­дом отбился от приятеля.

— Вали рогом! — сказал он. — Не нашего это ума дело!

Пыхов Ким вспылил, намекнул Ваняте, что он — серая и отсталая личность.

— Там же про нас говорить будут! — объяснил он. — Мо­жет, теперь надо иначе воспитывать...

Пыхов Ким устремил взор ввысь. Лицо его стало воз­вышенным и одухотворенным. Казалось, решал он что-то важное и значительное, над чем безутешно бились до сих пор люди. Вполне возможно, Ким найдет выход из ловушки. И тогда все поймут, как, в сущности, все просто и доступно, если, конечно, хорошенько подумать.

Но никакого ценного открытия Ким не сделал. Видимо, для этого у него не хватило терпения и выдержки.

— Меня дома по-старому воспитывают, — снизив голос и уже без прежней запальчивости, добавил Ким. — Никогда не считаются!..

— Как — по-старому? — не понял Ванята.

Пыхов Ким с удивлением смотрел на бестолкового дру­га. Подумав минуту, он повернулся к Ваняте боком и, сму­щаясь, опустил для наглядности резинку трусов. На розовом с пупырышками полушарии четко выделялась красная с си­неватым оттенком полоска.

— Это папаня ремнем, — объяснил он с чувством какого-то непонятного достоинства. — Пошли в клуб. Через кочегар­ку пролезем!

В клуб Ванята не пошел. Не попали туда и остальные ре­бята. Но как взрослые ни хитрят, а утечка тайн в мире все же существует. В тот же вечер ребята кое-что узнали о соб­рании.

Получалось, что в принципе ими были довольны. Кол­хозники обещали построить им стадион, а к осени открыть курсы трактористов.

Но и упреков тоже было дополна — и детям и взрослым. Особенно досталось отцу Сашки. Его, говорят, вообще вывер­нули наизнанку за воспитание сына.

Никаких других подробностей о собрании, о том, кого хвалили, а кого ругали, Ванята больше не узнал. В клуб хо­дила и мать. Но спрашивать ее Ванята не решился. Сама же она пока что помалкивала. Видимо, ждала отца. Мысль об этом Ваняту не удручала. Приедет отец, они сядут по-семей­ному рядышком и все тогда обсудят и решат.

Конечно, разве можно без отца!

 

Глава двадцать четвертая

ВСТРЕЧА

Размышляя о встрече с отцом, Ванята подошел к клубу. Все здесь было в порядке. Газета висела на месте. На фасаде трепыхали флажки. Над входом в клуб звал в гости огромный лозунг — «Добро пожаловать, товарищи хлеборобы!». Ванята полюбовался этим лозунгом, проверил на всякий случай, цел ли пригласительный билет с «уважаемым това­рищем», и только тогда пошел выполнять поручение тетки Василисы.

Размахивая рыжей коробкой кофе и кульком конфет, Ва­нята возвращался домой. От радости у него все пело и пля­сало в душе. Жаль, что мать не берет его с собой на вокзал, но это понятно: отец и мать давно не виделись. У них будут свои разговоры, и Ваняте знать их не обязательно. Пускай будет так, как задумала мать. Главное — приедет отец. Боль­ше ему ничего не надо!

Пританцовывая, вбежал Ванята в избу, поднял, как па­роль, как пропуск к счастью, коробку кофе и конфеты.

— Купил, тетя Василиса! Мировецкого! С цикорием!

Но что это? Тетка Василиса и мать даже не посмотрели на него. Пока Ванята вертелся возле клуба, выбирал в ма­газине самый лучший кофе и конфеты, тут что-то произош­ло. Полчаса назад мать была в белой праздничной кофте и синей юбке, а теперь надела серое с бледными цветочками платье, в котором работала на ферме, повязалась простым, с бахромой по краям, платочком.

Мать и тетка Василиса из-за чего-то поссорились. Тетка Василиса наступала, а мать тихо и виновато защищалась.

— Та що ж це такое робытся? — кричала тетка Васили­са. — Та що ж це таке надумала! Ох боже ж ты мий! Та по­думай же ты своею головою! Та тьху на тебя за таки дила! Та йды ж ты, я тобк кажу, на отой вокзал!

— Не хочу я, — тихо и упрямо сказала мать. — Хватит мучиться. Все одно толку не будет. Я знаю...

Ваняте стало все ясно. Мать передумала почему-то идти на вокзал. Отца никто не встретит. Он обидится и, возможно, даже уедет назад. Теперь уже навсегда, на всю жизнь!

Ваняте стало страшно.

Что ж ты делаешь, мама?

Мать не видела этого молчаливого упрека в глазах Ваняты. Она ушла на ферму, а Ванята и тетка Василиса остались в избе. Тетка Василиса кипела от гнева. Она ни с того ни с сего замахнулась на Ваняту и закричала:

— Та кинь ты отой чертив кохфе! Та на биса ты купив оту гадость! Ой боже ж ты мий, та що ж це на свити робыт­ся? Та довго я буду за всих страдаты? Та чого ж ты стоишь, як отой пенек, я тоби кажу!

Тетка Василиса оглядела огорченным взором стол с едой, сказала «тьху на вас на всих» и вышла из дому, хлопнув изо всей силы дверью. На стене качнулся портрет отца, жа­лобно и тонко зазвенели на столе рюмки.

А через минуту уже был на улице и Ванята. Задыхаясь, мчался он по жнивью, по тропинкам и лесным гарям на вок­зал. Он встретит отца, приведет его домой и навечно помирит с матерью,

Что у них там случилось? Почему мать не пошла на вок­зал? Эти мысли гвоздем сидели в голове Ваняты.

А вдруг мать заупрямится и не захочет мириться. Погля­дит на отца и скажет: «Иди, пожалуйста! Без тебя теперь проживем».

И снова память услужливо вернула Ваняту к Платону Сергеевичу. Может быть, он стоит на пути, закрывает Ванятино счастье?

По большаку сзади Ваняты пылила машина. Ванята свер­нул в сторону, добежал до телеграфных столбов и замахал над головой кепкой.

— Сто-ой! — закричал он. — Сто-ой!

Машина затормозила невдалеке, прокатилась юзом по гладкой, накатанной до белого сияния колее. Шофер высу­нулся из кабины, погрозил кулаком.

— Ты что — сдурел? Я ж тебя, как куренка мог... в ми­нуту!

— Возьмите! Мне на вокзал! Дяденька-а!

— Я тебе дам — дяденька! Ишь моду взяли! Садись ско­рее, окаянный!

Заскрежетала дверца. Ванята влез по высоким поднож­кам в кабину, сел на черное, вытертое до ниток сиденье. Ма­шина дала газ и снова рванулась вперед.

Шофер поправил зеркальце над головой, сердито сказал:

— За таких наш брат и страдает. Лезут под самые коле­са — и все. Встречаешь кого, что ли?

— Отца. С Востока едет. С границы он почти...

Шофер закурил, теперь уже одобрительно посмотрел на пассажира.

— Чего ж молчал? Так бы сразу и сказал! Тоже мне...

Машина домчала Ваняту до перекрестка. Направо дымил кирпичный завод, налево, в гуще пыльных деревьев, мелька­ли станционные дома, светил издалека яркий зеленый ого­нек светофора.

— Теперь успеешь, — сказал шофер, открывая дверцу. — Давай, давай. У меня работа!

Шофер свернул к заводу, а Ванята помчался на стан­цию. За леском уже показался и снова исчез, подымаясь в гору, двенадцатичасовой. Ванята свернул с большака, побе­жал к станции через пустырь. Споткнулся, упал на землю. Он больно ушиб колено и разбил в кровь ладонь.

Ни бинтов, ни платка у него не было. Какие уж тут плат­ки — поезд взобрался на подъем, постукивая колесами, ка­тил к входному светофору. Зажав пораненную ладонь, Ва­нята летел на всех парах к станции.

Он прибежал как раз к сроку. Электровоз, замедляя ход, прополз мимо станции, чихнул тормозами и остановился. Ванята выбрал местечко возле калитки для пассажиров. Сверху на ней на двух тонких трубах висела белая дощечка с надписью: «Выход в Козюркино».

Проводники открыли тамбуры, не торопясь, вытерли тряп­кой серые прямые поручни, сошли со своими флажками на перрон. Ванята не спускал глаз с вагонов — только бы не прозевать отца!

Пассажиров, как всегда, в Козюркине было не много. По­казались какая-то женщина с грудным ребенком на руках, два длинноногих суворовца с яркими малиновыми погонами на плечах; размахивая кефирной бутылкой и оглядываясь на окошко своего вагона, побежала к станционному киоску девчонка в синих узких джинсах.

В дверях среднего вагона появился еще один пасса­жир — седой старик в новом черном костюме и с узелком в руке. Он сполз по ступенькам на землю, сказал что-то про­воднице и пошел к выходу.

Электровоз постоял еще минуту-две, толкнул для поряд­ка взад и вперед вагоны и, набирая ход, умчался в свой далекий путь. Опустив руки, стоял Ванята возле калитки. Про­шла мимо женщина с ребенком, прогремели своими черны­ми курносыми ботинками суворовцы. Они поглядели на Ва­няту, хотели что-то спросить — и тоже прошли мимо.

Навстречу Ваняте ковылял с узелком в руке последний пассажир. Что-то далекое, уже полузабытое, напомнил Ва­няте этот старик в черном костюме. Сухое, морщинистое ли­цо, тонкие седые волосы на крутых висках, медная цепочка-висюлька в кармане на груди. Память услужливо унесла Ваняту в свое бывшее село. Он увидел заросшую ряской реч­ку Углянку, дорогу на материну ферму и на этой дороге те­легу с бидонами для молока. На телеге, свесив ноги, сидели двое — мальчишка в кепке, похожей на голубятню, и старик с ременным кнутом в руке.

Пассажир тоже узнал Ваняту. Он перебросил из руки в руку узелок, заторопился к выходу.

— Здравствуй, Ванята! А я тебя сразу и не признал! Встречать, никак, пришел? Ну, уважил. Ну, прямо, я тебе дам!

Дед Антоний схватил Ваняту в охапку жилистыми сухи­ми руками, приподнял и снова опустил на землю.

— А меня, друг ситный, на пенсию спихнули, — сказал он. — Куда хочу, туда и еду. Дай, думаю, к Пузыревым наве­даюсь. Скучал тут без меня? Ну-ну, по глазам примечаю! По­шли, чего же ты?

Ванята опустил голову. Стараясь не смотреть на деда Ан­тония, ответил:

— Нет, я сейчас не могу. Еще один поезд придет. Мне встречать надо...

— Беда с твоими поездами! Их же вон сколько ходит. Рази все встретишь? Пошли, тут я тебе подарочек привез от Гришки Самохина. Помнишь Гришку?

Дед Антоний полез в карман, достал узенький бумаж­ный пакетик. Ванята развернул бумажку, увидел три тон­ких серебряных крючка.

— На щуку Гришка велел пускать. Нехай, говорит, ловит. Мне, говорит, без него вот как скучно. Так, говорит, и пере­дайте. Ну чего ж мы стоим? Духмень вон какая! Аж в пот кинуло. Пошли в тенек. Чего ты?

Они пошли в конец перрона, туда, где росли корявые ака­ции и текла сама по себе тонкой струйкой из чугунной колон­ки вода. Дед Антоний сел на длинную скамейку, устало вытя­нул ноги. На земле мерцала кружевная тень от деревьев, по луже возле колонки ходили пешком голуби.

Дед Антоний поглядел на Ваняту, вздохнул и, быстро ро­няя слова, сказал:

— Не мечтал я тебе говорить, Ванята, а скажу. Ты это­го поезда не жди. Не приедет твой отец. Другая у него линия жизни вышла, чтоб ему... А мать вот как его любила! Ну просто без памяти!

— Вы что, дед Антоний?

— Ото самое, Ванята! Думала мать, возвернется муж, и все у вас будет браво. Надеялась, в общем, А не вышло вот...

Отсидел твой отец срок, а потом за прежние дела принялся. Там такого натворил — не говори! Приехал, значит, в село, ну его прямо со свадьбы и взяли...

— С какой свадьбы? — замирая, спросил Ванята.

Дед Антоний вздохнул во всю ширину груди, махнул от­решенно рукой.

— С Фроськой обвенчаться возмечтал. В лавке которая торгует. Давно он ей письма писал... Ты, Ванята, не того, — при чем тут слезы? Пошли, парень, Вставай!

Дед Антоний взял Ваняту за руку и повел по дороге. Он хотел отвлечь Ваняту, а может, и самого себя от мрачных, непрошеных мыслей, без умолку рассказывал все, что при­ходило вдруг на память.

— Проводили меня, в общем, Ванята, на пенсию, костюм подарили, часы от эти в презент купили. Узнали, что разбил свои, ну и уважили. Всю область объездили, а нашли. «Пал Буре» по названию. Помнишь часы мои прежние? Как звери ходили!

Дед Антоний вынул из кармана часы с медной цепочкой и поболтал возле уха, как тухлое яйцо. Часы торопливо за­стрекотали колесиками и виновато смолкли,

— Пружина, видать, лопнула, — сообщил дед Анто­ний, — А так — ценная вещь... Мне, Ванята, теперь часы ни к чему. У меня времени с верхушкой, до самой смерти хва­тит. К вам вот приехал. Председатель лично послал. Узнал про твоего отца и сказал: «Мотай, дед, скорее, к Пузыревым, зови обратно». Поедешь, что ли? Гришка там Самохин ждет. Отдайте, говорит, крючки Ваняте — дружба у нас...

Много еще мог рассказать Ваняте дед Антоний, потому что дорога длинная, а память человека — еще длиннее. Но из-за поворота выскочила на полном газу бортовая машина. Шофер круто затормозил возле путников, высунул голову из кабины.

— Эй, парень! — крикнул он. — Встретил отца?

Дед Антоний подошел к машине, сердито сказал:

— Чего орешь на весь степь? Тоже мне хлюст! Подве­зешь ай нет? Открывай калитку...

Шофер безропотно дернул ручку, впустил в кабину деда Антония. Ванята полез по скату в кузов. Машина подожда­ла минуту и снова помчалась вперед.

 

Глава двадцать пятая

ВПЕРЕД! ТОЛЬКО ВПЕРЕД!

Платон Сергеевич стоял возле зеркала, надевал галстук. Он увидел, как открылась дверь и в просвете ее появилась голова мальчишки в кепке, похожей на голубятню.

— Можно, Платон Сергеевич?

Парторг подергал узелок галстука, распустил его, как шнурки на ботинках, обернулся к нежданному гостю.

— Заходи. Галстуки умеешь цеплять? Что-то не полу­чается. Забыл систему...

Ванята вошел в комнату. Здесь ничего не изменилось с тех пор, как был он в гостях и пил чай с конфетами. Стоял возле окошка стол, заваленный книжками и бумагами, ви­села на стене фотография; в стакане с водой краснели три гвоздики.

Только Платон Сергеевич был каким-то иным, непохо­жим. Наверно, оттого, что в новом пиджаке вместо гимна­стерки и в белой рубашке с непослушным воротничком.

— Не умеешь, значит, цеплять? Ладно, без украшения обойдемся. Какая твоя точка зрения?

— Не знаю, Платон Сергеевич... Я знаете чего к вам?

— Конечно! Ссориться пришел. Сколько мы с тобой не разговаривали?

— Неделю...

— Плохо считаешь. Неделю и четыре дня. Точно помню.

— Я же не хотел. Это так получилось... я рассказать пришел... можно, Платон Сергеевич?

— Давай... садись на диван.

Ванята сел, положил руки на колени. Еще одно слово Платона Сергеевича, один вопрос, — и он расскажет все. Ему можно говорить. Он поймет...

Платон Сергеевич сидел рядом, с любопытством погля­дывал на Ваняту. Он еще больше похудел. Только в глазах, как прежде, светились веселые огоньки. Погаснут на миг и снова разливают вокруг светлое, доверчивое тепло.

— Не нравишься ты мне сегодня, — сказал парторг. — Что там у тебя — говори. А то в клуб опоздаем...

В горле Ваняты что-то запнулось — тугое, противное. Ок закрыл лицо ладонями и тихо заплакал.

— Я не могу больше, Платон Сергеевич. Я никуда не пойду...

— Что ты? У нас же праздник! Дожинки. Вот чудак!

 Платон Сергеевич придвинулся к Ваняте, обнял его за плечи крепкой, дрогнувшей на миг рукой.

— Перестань! Ты ж все-таки мужчина! Тетка Василиса говорила — шапку партизанскую к зиме подарит... Хватит сырость разводить. Я ведь тоже человек...

Ванята не отнимал ладоней от лица. Будто в ковшик, па­дали в них одна за другой теплые, соленые слезы.

— Я к вам пришел, Платон Сергеевич. Я все хотел рас­сказать... — Он умолк на минуту. Сдерживая дрожь в голосе, быстро обронил: — Платон Сергеевич! Женитесь на моей ма­ме. Я разрешаю...

Платон Сергеевич еще крепче сдавил рукой Ваняткино плечо, прижался щекой к его мокрому лицу.

— Воробей ты, воробей... Вот, значит, чего поссорился! Мне же об этом и думать нельзя... Ну не плачь, не надо, Ва­нек!

Услышав, как по-новому прозвучало его имя, Ванята съежился и притих. Будто боялся разрушить неожиданное очарование слов парторга.

Они сидели вот так несколько минут. Потом Ванята по­глядел на парторга снизу вверх — ласково и в то же время по-мужски серьезно.

— Платон Сергеевич! Я вам честно о маме говорю. Я...

Платон Сергеевич быстро поднялся, одернул полы пиджака.

— Не смей об этом! Я тебе запрещаю!

На лбу парторга, разделяя брови, прорезалась глубокая ямка.

Он искал слова, чтобы высказать мысли, которые тес­нились в груди и которые должен понять сейчас мальчик в синем комбинезоне.

— Ванята! — сказал он. — Если ты хочешь, можешь быть моим сыном. Чтобы все у нас с тобой пополам было: и радости, и заботы, а если надо — на войну тоже вместе. Ты слышишь?

— Слышу, Платон Сергеевич...

— У меня никого на свете нет. Ни жены, ни детей. Я те­бе уже говорил... Будешь моим сыном?

— Буду, Платон Сергеевич.

— А не торопишься? Я ведь человек строгий. У меня знаешь!..

— Платон Сергеевич, я уже все продумал, — поспешно и горячо сказал Ванята. — Я согласен. Я вас ни капельки не бо­юсь!

Платон Сергеевич весело и шумно рассмеялся.

— Не боишься, значит? Ну это мы еще посмотрим!

Потом он снова стал серьезным. Прошелся к тумбочке, на которой стоял стакан с тремя гвоздиками, и вернулся к Ваняте.

— Ну что ж, если ты все продумал, я тоже согласен, — сказал он. — Только смотри: чтобы слушать меня и достой­но жить. Хочешь так?

— Хочу, Платон Сергеевич!

— Честно?

— Я ж сказал — я честно...

— По-партийному?

— По-партийному, Платон Сергеевич!

— Давай руку. Вот так! Теперь иди умойся. Чернила на носу. Ты что — носом пишешь?

— Я сегодня не писал, Платон Сергеевич...

— Не рассуждай! Раз отец сказал, значит, точка. В коридоре умывальник.

Ванята долго плескал в лицо холодной водой, тер щеки полотенцем. Посмотрел в круглое зеркальце на стене, смах­нул пальцем последнюю слезу и вошел в комнату.

— Эликсиром брызнуть? — спросил парторг, кивнув го­ловой на пузырек с красной резиновой грушей.

Ванята улыбнулся.

— Не надо. И так сойдет.

— Тогда пошли. Опаздываем уже.

Платон Сергеевич вел за руку Ваняту. На пиджаке его позванивали тихим серебряным звоном ордена и медали. Ва­нята старался не отставать, шагал рядом со своим новым отцом размашистым шагом.

— Всех на дожинки пригласили? — спросил погодя Ва­нята.

— А как же! Всю вашу бригаду. Не веришь разве?

— Я просто так... Стенную газету возле клуба видел. Там только ухо Сашкино получилось. Не попал он в кадр...

— Верно, что не попал, — ответил парторг. — Я уже дав­но про этого Сашку думаю. Надо из него все-таки порядоч­ного человека сделать. Какая твоя точка зрения?

— Не знаю, Платон Сергеевич. Он...

— Нет, тут даже думать нечего... Сашка же сейчас — ну как тебе лучше сказать, ну, как крот, что ли, — вслепую живет. Куда толкнут, туда и лезет... Сам я, Ванята, виноват. Сплоховал, одним словом...

— При чем тут вы, Платон Сергеевич?

— Отцу Сашкиному давно надо было гайку потуже за­вернуть. А я, видишь, промазал, смалодушничал... Ну ладно, разберемся еще. Рано тебе это пока знать...

Ванята зашел чуть-чуть вперед, не выпуская ладони из руки парторга, заглянул ему в лицо.

— Платон Сергеевич, а вы ж сами говорили: детям все надо знать — и про жизнь и про смерть... Помните?

— Конечно, помню... Соберусь с мыслями и все расска­жу. С тобой ведь ухо востро надо держать! К каждому слову цепляешься...

Платон Сергеевич прошел несколько шагов, улыбнулся чему-то и сказал:

— А все-таки ты, Ванята, еж! Нет-нет, не оправдывайся! Все равно не убедишь... Давай нажимай, а то, в самом деле, к шапочному разбору придем.

На дворе еще было светло, а возле клуба уже горели электрические лампочки. В фойе играл оркестр, за окнами кружились пары.

У подъезда толпились мальчишки и девчонки. Они были чем-то взволнованы и возмущены.

Вокруг стоял шум, хоть уши затыкай. Громче всех орал Пыхов Ким. Ванята сразу узнал голос своего беспокойного, обидчивого друга.

— Пошли скорее, — сказал Ваняте парторг. — По-моему, там кого-то убивают.

Они прибавили шагу. Ребята увидели Платона Сергееви­ча и немного притихли.

— Эй, люди, что там у вас? — крикнул парторг.

Пыхов Ким замахал рукой.

— Не пускают, Платон Сергеевич! Обратно за ухи хотят! Я ж вам говорил!

Похоже, Ванятиных друзей в самом деле не пускали на праздник. У подъезда, заглядывая в двери, возле которых стоял билетер с красной повязкой на рукаве, толпились все деревенские ребята. Был тут и Гриша Пыхов, и Марфенька, и Сашка Трунов, и Ваня Сотник.

— Это как же не пускают? — спросил парторг Кима. — Билет у тебя есть?

— А то нет! Вот он — «Уважаемый товарищ». За ухи, Платон Сергеевич, хотят. Не считаются!

— Ну-ну! Ты, Ким, тише. Сейчас выясним.

Парторг отстранил Пыхова Кима, подошел к двери. За­городив вход рукой, там стояла Клавдия Ивановна, или про­сто тетя Клаша. Утром она убирала клуб, а вечером, когда крутили кино, отрывала на билетах «контроли», следила, чтобы в зал не проникли хитроумные «зайцы».

— Тетя Клаша, чего вы их? — спросил парторг,

— То есть как чего? Вы поглядите на них — комбине­зоны понацепили. Как сговорились усе! Тут праздник, а тут... Не пушшу, и все. Ишь тоже — валеты, на палочку на­деты! Перемазать усе хотят. Та я их!

— Мы чистые! — крикнул из-за плеча парторга Пыхов Ким. — Мы постиранные. Мы так решили, Платон Сергеевич. Чего она!..

— Ты, рыжий, молчи! — крикнула в ответ тетя Кла­ша. — Я тебя все одно не пушшу, хоть галихве одень!

Платон Сергеевич ласково и тихо взял контролера за ру­ку:

— Пустите, тетя Клаша. Я вас прошу. Лично...

— Ну балуете вы их, Платон Сергеевич! Сами сказали, штоб порядок, а сами... Чего стоите, архаровцы? Заходите, если по-человечески просят. Ну!

Наступая друг другу на пятки, «архаровцы» повалили в дверь,

В фойе ярко горел свет. Возле потолка — от одного угла к другому — висели пестрые флажки. Молодежь танцевала, а кто постарше, подпирал стены, придирчиво наблюдая за парами.

Ванята увидел отца Пыховых. Он был в длинном сером пиджаке и брюках, забранных в хромовые сапоги. Тугой воротничок стягивал загоревшую шею. Тракторист не приз­навал пуговиц на рубашке и галстуков. Даже для газеты снимался нараспашку. Но ради праздника терпел.

Сотник сразу помчался к своему другу. Ванята отправил­ся с Марфенькой к буфету, где шумно торговали пивом, кон­фетами и пряниками; позванивая в кармане медяками, он стал в очередь.

Но угостить Марфеньку не удалось. Над дверью в зал рез­ко и требовательно зазвенел звонок, Оркестр проиграл для приличия еще два коленца и смолк. Колхозники заторопи­лись в зал.

Первый ряд, как обещал Платон Сергеевич, был заброни­рован, то есть оставлен школьной бригаде. Исключение сде­лали только для деда Антония. Он сидел в кресле первого ряда и, ожидая начала, поглядывал на часы «Павел Буре».

Ванята сел в центре. Справа от него заняла место Мар­фенька, а слева — Ваня Сотник. Марфенька тоже была в ком­бинезоне. Только не в синем, а в зеленом. Из карманчика выглядывала белая с золотым сердечком ромашка; на голо­ве, закрывая правое ухо, был коричневый, слинявший на солнце берет.

Эх, Гриша Самохин! Жаль, что нет тебя здесь! Словами о дожинках не расскажешь. Не знаешь, с какого бока и на­чинать — с самого начала, с конца или с серединки, когда в зал вошла по ковровой дорожке тетка Василиса. Красная от смущения, она несла на руках поднос с пышным караваем на белом полотенце. Рядышком лежали спелые, убранные с последнего поля колосья. Тетка Василиса остановилась посреди зала, тихим, грудным голосом сказала:

— Поздравляю, товарищи колхозники, с дожинками! Покуштуйте нового хлибця. Спасибо, риднесеньки. Спасибо вам, хлопчики, за все!

Заскрипели кресла. Колхозники один за другим подходи­ли к тетке Василисе, кланялись ей в пояс, отщипывали от каравая маленькие хрустящие ломтики.

Сотник потянул Ваняту за рукав, шепнул: — Пошли, Ванята! Ты не сердись! Тоже выдумал! Я ж по дружбе всегда... Хочешь, на тракторе учить буду? Ты ду­маешь, я просто так откололся от бригады? Я ж про трактор всю жизнь мечтал... Вставай!

Никогда не пробовал Ванята такого вкусного хлеба. Был он лучше городских плетеных калачей, лучше бубликов с ма­ком и печатных, облитых белой глазурью пряников. Да что говорить! Даже сравнивать не с чем этот степной, вобравший в себя все духовитые соки земли колхозный хлеб!

Да, всего не расскажешь, не опишешь в письме Грише Самохину — и выступлений бригадиров, и кино, и циркачей...

Марфенька тоже выступала. Сначала она рассказала о бригаде, потом перескочила на другое, видимо давно не дававшее ей покоя.

— Про нас говорят, что мы — дети до шестнадцати лет, — сказала она. — Ну и пускай! А мы все равно не хотим ждать пока вырастем. Мы всегда с вами и никогда не подкачаем! Мы тоже хотим, чтобы у нас в колхозе...

Марфенька запнулась, беззвучно зашевелила губами, стараясь вспомнить оборвавшуюся вдруг мысль. Ванята ер­зал на стуле, не знал, как помочь, выручить Марфеньку в эту трудную минуту из беды. Он не утерпел, поднял руку и зама­хал над головой. Глаза Ваняты и Марфеньки встретились. Вполне возможно, вспомнила она жаркий летний день, когда шли они по оврагу, и клятву, которую придумал для всех Пы­хов Ким. Может, так, а может, и нет. Но Марфенька вдруг встала на цыпочки, вытянулась вся и сказала:

— Мы всегда с вами! На всю жизнь! Вперед, только вперед!

Все захлопали Марфеньке, а духовой оркестр, который давно ждал подходящего случая, рявкнул во все свои трубы. Марфенька сбежала со сцены, села на прежнее место, рядом с Ванятой. Она сидела молча, покусывая узкие, спекшиеся от волнения губы. И только потом, когда с трибуны уже гово­рил другой бригадир, тихо, почти шепотом, спросила Ваняту:

— Ничего я выступала?

— Здорово! — сказал Ванята. — Я так не умею. Правиль­но тебя бригадиром выбрали!

Но самого конца дожинок ребята не увидели. После циркачей к ним подошла тетя Клаша с красной повязкой на рукаве и сказала:

— Теперь хватит! Хуч и уважаемые, а пора спать. Выме­тайтесь усе до одного!

Спорить с тетей Клашей и прятаться не имело смысла. От нее — это Ванята уже проверил — нигде не спрячешься, даже за сценой. Она знала в зале все тайники и безошибочно вы­таскивала оттуда за шиворот безбилетников. В клубе была ее полная и нераздельная власть.

Ванята огорченно вздохнул и пошел к выходу,

У дверей его поджидала мать. Щеки матери порозовели, а морщинки на лбу разгладились, вытянулись в тонкие, поч­ти незаметные ниточки.

— Можно мне остаться? — спросила она. — С народом немного побуду...

— Конечно, мам! Я тебе всегда говорил...

— Ну иди, сына! Деда Антония захвати. Видишь, дрем­лет...

Опустив голову, дед Антоний сидел в первом ряду. Ему проще было бы рассказать Грише Самохину о дожинках. Дед Антоний утомился, выпил перед праздником рюмку и почти весь вечер добросовестно проспал.

— Пойдемте, дедушка!

Дед Антоний встрепенулся, захлопал глазами,

— А? Что? Кто тут?

— Домой пойдемте, говорю!

Дед Антоний понял наконец, в чем дело. Он вытер ла­донью лицо, прогоняя остатки сна, обиженно сказал:

— Тю на тебя — и все! Я ж ишшо плясать буду. Тоже мне сказанул! Времени ишшо вон скоко!

Дед Антоний вынул из кармана часы, поболтал возле уха, как тухлое яйцо, посмотрел на белый, выщербленный циферблат.

— Иди, иди! — сказал он Ваняте. — Я ишшо на том свете отосплюсь. Тоже мне!

Ванята вышел из клуба. Луна заливала серебряным све­том Козюркино. Был виден каждый листок на дереве и каж­дый камешек на дороге. Где-то высоко-высоко, не нарушая тишины, летел самолет. За рекой маячил памятник артил­леристу Саше.

Ванята вспоминал праздник, Платона Сергеевича, тетку Василису с белым караваем и девочку, похожую на гриб подберезовик. Вспоминал и улыбался, будто впервые в жизни нашел для себя что-то очень важное и большое.