Так оно и вышло. Казнищев слышал, как отец отделал Кешу на Байкале. Он не стерпел, пришел в избу и тут про все рассказал отцу и матери — как уплыл Кеша в бурю навстречу беде, как растирал его потом Казнищев чудесной смазкой, а Леха откармливал вяленой медвежатиной.

Отец и мать встретили Кешу по-разному. Отец — сдержанно, без особого удивления, а мать — горячо, порывисто. И это потому, что Кеша такой скромный, и еще потому, что таких отчаянных мальчишек нет на всем Байкале, а может, даже никогда и не будет.

Кеша узнал о себе много нового. Оказывается, он хоть и в очках, но был и такой и эдакий и вообще вот какой!

Мать уже сняла с себя простую синюю кофту и кирзовые сапоги, в которых ходила с утра. Она заплела венчиком черные косы, надела легкое платье в красных цветочках и городские, такие, что сами прыгали по избе и стучали тонкими каблучками, туфли.

Море всегда отнимало у Кеши мать. Он очень любил ее вот такой, как сейчас: веселой, нарядной и нежной, как чудесные байкальские цветы жарки.

Прошло немного времени, и на столе уже стояли большие чайные чашки, миски с пельменями, по-царски дымилась на чугунной сковородке яичница из чаячьих яиц.

Много-много лет подряд стоял в избе этот прочный сосновый стол. Мать обдавала его кипятком, скребла ножом, драила грубой полотняной тряпкой. И от этого необъятно широкий стол был всегда будто палуба на корабле — желтый, пахнущий чистым сырым теплом и морем. У каждого за столом было свое место. Отец сидел посредине, мать — слева, а Кеша — напротив отца, на самой корме. Так и позавчера, и вчера, и сегодня. Сиди один как сыч и ешь.

Отец вымыл руки под жестяным рукомойником, вытер насухо полотенцем и поглядел на всех:

— Ну что, граждане, давайте за стол?

Сначала за стол села мать, потому что она женщина, потом отец, потому что он глава семьи, потом Кеша, потому что он просто Кеша.

Отец положил в тарелку гору пельменей, полил уксусом, поперчил и вдруг сказал:

— Мать, а почему это у нас Кеша там сидит?

Кеша увидел, как мать вся порозовела, а глаза ее под черной выгнутой бровью заискрились и стали похожи на две голубые звезды.

— А правда, Кеша, чего это ты там сидишь?

Кеша поднялся со своего, Кешиного, места и, еще сам не веря в то, что произошло, пошел к отцу и сел, как большой, как настоящий сын, с правой руки.

Сначала они ели пельмени и яичницу, потом гоняли чаи с терпким смородиновым листом, потом просто так, для порядка, посидели и помолчали.

После ужина Кеша понес на стожок свое имущество, а отец вышел покурить на крыльцо. И тут у отца и Кеши произошел серьезный и совершенно неожиданный для Кеши разговор.

— Глупый ты человек, Кешка, — сказал отец ни с того ни с сего.

Кеша даже тулуп выпустил из рук. Стоял и ждал, что еще скажет отец. Всю радость и всю гордость будто волной смыло. Какая уж там гордость после таких слов!

А отец между тем не торопился. Закурил папиросу и, поглядывая из-под медвежьих бровей, начал разъяснять Кеше, какой он, Кеша, есть и что он про него думает.

Оказалось, отец знал Кешины тайны — и то, как растабаривал тары-бары с богом, и то, как и почему варил с Тоней кота Акинфия. Кеша не верил ушам. Что же это, в самом деле, откуда он знает? Неужели Тоня и про это выболтала?

Но секрет оказался очень простой, и Тоня была тут совсем ни при чем.

— Вышел покурить на крыльцо, вот и услышал, — сказал отец. — Прямо стыд и позор: пионер, а веришь в бога!

Кеша стал оправдываться:

— Разве я виноват, что мне снятся такие сны? Мне козел тоже снился. Это я во сне в бога верил, а так я, папа, не верю…

Отец смахнул с крыльца березовые листочки, нахмурился.

— Ты, Кеша, брось про козлов. На козлов вину сваливать нечего. Если веришь, так и скажи. Буду знать, с кем имею дело.

— Я ж тебе сказал — не верю. Как тебе еще говорить?

Отец недоверчиво посмотрел на Кешу.

— А кота Акинфия зачем варил? Для смеха, да? Школьник, живешь в двадцатом веке, а приносишь кошек в жертву богу, как язычник! Даже смотреть на тебя тошно!

Отец затянулся папиросой. Красный огонек осветил на миг его крупный нос, густые, взлохмаченные брови.

— Ты ж знаешь, какое у Тони горе. Почему с толку ее сбиваешь, почему не поможешь?

— Я, папа, всегда Тоне помогаю…

— Ну, это ты брось. Теперь я все вижу. Нечего!

Отец опустил голову, минутку помолчал.

— Все ты, Кешка, сам делаешь, все втихомолку. Это, брат, только в священном писании говорится: «Каждый сам за себя, а бог за всех». А у нас, Кешка, по-другому. У нас каждый за всех, а все за одного. Вот так… Не знаю, что с тобой и делать. Сегодня на судоверфи был, дядю Степу видел. Книжку он посулил тебе интересную привезти, мозги твои проветрить.

— Какую книжку?

— Уж он знает какую! У него, Кешка, своих детей десять душ, а попа ни одного.

— Разве я, папа, поп?

— Ладно. Иди спать. Потом разберемся.

Отец бросил на землю окурок, затоптал сапогом и ушел в избу. Кеша полез на стожок, лег лицом вверх, накрылся тулупом и стал думать про себя и про свою жизнь. Отец, конечно, не знал всего про Кешу, но, наверно, он был прав. Хоть ты еще и мал, хоть и сам порою путаешься и спотыкаешься в пути, а надо думать и про Тоню, и про Леху, и про деда Казнищева, и вообще про всех на свете…

Темнота обступила тайгу со всех сторон. Где-то в вышине послышался гул самолета. Кеша начал искать, да так и не нашел среди звезд живой зеленый огонек. Наверно, это был боевой военный самолет. Кеше хотелось думать о чем-нибудь хорошем и возвышенном. О том, как построят на Байкале консервный завод и как тут будет весело и шумно, как поступит в мореходку и уплывет далеко-далеко, куда не плавал еще ни один человек в мире… Но думать Кеша долго не мог. Сон уже прилип к ресницам, перепутал и перемешал все его мысли. В сарае Казнищевых захлопал крыльями и закричал на весь Байкал кочет. Кеша ругнул непутевую птицу, улыбнулся неизвестно отчего и уснул…