Кеша в избе один. Он: уже смахнул везде пыль, вымыл полы и теперь стоит возле этажерки и вынимает одну за другой отцовы книги.

Кеша поленился сбегать в библиотеку, а те книги, что попадаются под руку, — не по зубам. У Кеши своя только одна читаная-перечитаная книга «Как закалялась сталь».

В прошлом году отец подарил в день рождения. На первой странице твердым и узловатым, будто морской канат, почерком написано: «Прочти, Кеша, и подумай!»

Кеша смотрит на эту надпись и видит отца. У него широкие плечи и плотная, загорелая до черноты шея. Густые медвежьи брови сходятся на переносице и придают лицу строгое, почти суровое выражение.

Надпись на книге со значением. Это ясно. Неясно только одно: как подражать Павке Корчагину, если тут ни строек, ни заводов, ни железной дороги.

Кеше скучно. Книг нет, на рыбалку отец не берет, Тоня с матерью ударилась в божественные дела. Вчера Кеша приходил к Тоне, но она даже из дому не выглянула. На порог вышла мать. Посмотрела подозрительно на Кешу и сказала:

— Ты, Кеша, Тоне не мешай, нечего…

Как будто бы Кеша мешает!

Кеша вздохнул от огорчения и решился пойти с Лехой Казнищевым купаться. С Лехой плавать на «Ольхоне» нельзя, потому что Леха не умеет еще ни грести, ни править рулевым веслом. Какое с ним катанье!

Леха оказался дома. Он стоял возле калитки и высвистывал щербатым ртом какую-то пустяковую, на два колена, песенку. Леха сам себе дирижировал пальцем и притопывал, как гармонист, ногой. На пухлом, перепачканном сажей лице его были написаны смятенье и мечта.

— Лех, пошли купаться! — позвал Кеша.

Леха прервал песенку, отрицательно качнул головой:

— Не пойду, у меня штаны продраны.

— А ну, покажи…

Леха повернулся к Кеше и с готовностью показал длинную рваную прореху.

— У деда глаза слепые, — объяснил он. — Дед хотел зашить, а потом перехотел. Он в лавочку за солью пошел.

Кеша участливо осмотрел Лехины порты. В такой одежде ходить по поселку действительно было рискованно.

— Собаки тебя драли, что ли? — сердито спросил Кеша.

— Не, это не собаки. Я на крышу лазил.

Кеше было и жаль Леху и досадно — один друг и тот без штанов…

— Тащи иголку, — сказал он. — Нечего светить. Не маяк.

Прикрывая рукой голое место, Леха пошел в избу. Скоро он возвратился и принес Кеше ножницы, иголку и лохматый серый лоскут.

— А ты умеешь зашивать? — с надеждой спросил он.

— Спрашиваешь! Снимай, пока не передумал.

Леха в один момент выбрался из портов, сел на завалинку и прикрыл колени подолом рубахи.

Кеша, будто сеть, распялил на пальцах Лехины порты, оглядел дыру, а затем принялся вырезать и выравнивать ножницами заплату.

— Сейчас, Леха, мы тебе приварим. Зубами не отдерешь!

Но дело шло не так ходко, как думалось Кеше. Заплата ускользала из-под иглы и пришивалась не там, где надо. Вместо красивого тонкого рубчика топорщилась какая-то кривая горбатая гармошка.

Кеша шил и ругал себя за слабый, податливый характер — надо же было связываться с этими тряпками!

Кеша исколол себе все пальцы, но работы все же не бросил. Обошел заплату вкруговую иглой, припаял для прочности в центре и отдал Лехе.

— Надевай, чтоб ты сгорел!

Растроганный и немного смущенный заботой сурового друга, Леха немедленно полез в порты. Теперь он готов был идти с Кешей куда угодно, хоть на край света!

Но купаться Кеше и Лехе пришлось не скоро.

Едва Леха облачился в порты и заправил рубаху, калитка скрипнула, и во двор с пакетиком соли в руках вошел Казнищев.

Казнищев сразу заметил шикарную заплату на портах Лехи. Глаза его просияли такой радостью, что Кеша опустил голову и покраснел. Казнищев сел рядом, положил Кеше руку на плечо:

— Ты, Кешка, чего скраснелся? Ты, брат, того, не надо… Ты думаешь, ты просто Лешкины порты зашил? Нет, Кешка, ты в самую суть смотри…

Казнищев говорил убежденно, но как-то совсем не ясно для Кеши. Ну, зашил порты, и ладно. Какие могут быть еще разговоры!

Казнищев и сам понимал, что изъяснялся туманно и отвлеченно. Он положил пакетик с солью на завалинку, ковырнул в воздухе рукой.

— Ты, Кешка, погоди, я тебе сейчас все по порядку обскажу. Ты не торопись…

Казнищев, как и все старые люди, у которых большая часть жизни осталась уже позади, любил вспоминать всякие бывальщины. Прицелился глазом куда-то вдаль и сказал:

— Главное, Кешка, чтобы в душе у тебя сердечность была. Тогда и беда — за полбеды, и горе — за полгоря. Одним словом, с таким человеком куда хошь — и в море Байкал, и на зверя, и на войну… Сейчас я тебе, Кешка, про Архипа Ивановича, то есть про Тонькиного отца, обскажу…

Казнищев полез в карман за кисетом, не поворачивая головы, посмотрел краем глаза на Кешу:

— Ты, Кешка, не верь, что про него болтают. Это я тебе точно говорю…

Казнищев закурил и, собравшись с мыслями, снова повел рассказ.

— Служили мы, значит, с Архипом Ивановичем в партизанах… Годов Архипке нашему совсем немного было, но — голова! Тут уж ничего не скажешь! Архип Иванович состоял у нас за командира, а я при нем рядовым бойцом. Снаряжение у нас в ту пору, прямо сказать, плевое было — у кого пулемет, у кого ружьишко, а у кого просто так — вилы-тройчатки. Про одежку и говорить нечего. Кто как пришел, так и сражался. Но кой-кому, конечно, помогали: одному ботинки подкинут, другому — шинелишку, третьему — шапку с красным лоскутом посередине. Носи на здоровье и бей проклятых врагов.

Мне тоже ботинки уважили, потому что был я форменно в лаптях. Выдали штиблеты и говорят: «Ты, Казнищев, не гляди, что они разные. На них подметкам сносу нет. Прямо тебе царская обувь, и только».

Ботинки и точно оказались разные. Один, понимаешь ты, русский, а другой шут его знает какой — не то французский, не то американский.

Наш ботиночек по всей форме — уютный эдакий, с подковкой, с ременным шнурочком. А чужеземный не тово — длиннющий, носище узкий, кверху задранный. Но главное, Кешка, не в том, что разных наций, а в том, что, язви их, оказались они на одну и ту же правую ногу. Ну как ты их, скажи на милость, к ноге приспособишь? Погоревал я, Кешка, а потом и думаю: если остались у нашего каптенармуса одни правые, значит, существует у нас такой партизанский боец и вышли у него по ошибке две левые ноги. В жизни ведь оно так — всякое случается. И ругать мне этого бойца не приходится, поскольку у него физический ляпсус. Нехай носит левые и бьет, голубчик, белых извергов.

— Что ж вы с этими ботинками сделали? — спросил Кеша.

— А что сделал? Надел, и все. Наш, русский, — на левую, а заграничный — на правую. Зашнуровал, потопал ногами — ничего. Ходють!

Но горя с ними все-таки напринимался. Идешь, понимаешь ты, прямо, а тебя будто бы влево кто закидывает. Не приучен, одним словом…

Но думать и гадать тут нечего. Дело военное и обсуждению не подлежит. Привернул я обмотки, затянул потуже ремешок на портах и побег в строй. Стою с правого фланга и голову, как положено, равняю, чтобы грудь четвертого человека видеть.

Тут и командир наш, то есть Архип Иванович, показался. Поздоровался с бойцами — и прямо ко мне. Глаз, я тебе скажу, у него во какой был — сразу непорядок приметил. «Ты что это, говорит, Казнищев, кловун или рабоче-крестьянский боец? Почему не соблюдаешь?» Ну, я рассердился. Хоть и командир, а кловуном живого человека обзывать нечего. «Ты, говорю, на меня не кричи! У меня ноги по уставу. Не веришь, могу разуться». Пригляделся Архип Иванович и понял. «Раз такое дело, Казнищев, я тебе свои ботинки отдам. У меня сапожки запасные есть». Повернулся — и в штаб. Переобулся и волокет мне свои ботинки. «Надевай, Казнищев. И чтоб теперь у тебя все точно было — и направо и налево, и, само собой, вперед, на нашего заклятого врага Колчака!»

И был у нас, Кешка, в тот день сурьезный бой. Сражались мы не щадя живота своего. Кого пулей достали, кого шашкой, а кому просто так досталось. Иначе, Кешка, нельзя. Раз враг, значит, он враг…

А вечером дали нам, Кешка, отдых. Сидим мы по избам, табаки курим, про новую нашу жизнь разговоры разговариваем. И тут, понимаешь ты, приходит в нашу избу один штабной боец и говорит: «Братцы, заболел наш Архип Иванович. Лежит, а сам ну просто как печка. Так и гонит от него жаром».

Ну, я собрался в один момент и пошел. Может, помогу чем. Как-никак, а байкальские мы с ним. Рыбаки. Сунулся я, Кешка, в избу, а он и в самом деле лежит во всей своей одежке на кровати и тяжело дышит. Посмотрел я на него и вижу такой факт: сапожки его командирские как есть все без подметок. Только гвозди вокруг торчат да портянки мокрые-премокрые. Это он, значит, так и ходил портянками по голому снегу.

Сел я возле него рядышком и спрашиваю: «Ты чего же это, дорогой друг Архипка, язви тебя, наделал?» А он улыбнулся и ответил: «Ничего, Казнищев. Вот врага доколотим, мы тебе еще не такую обувку справим. Мы тебе со скрипом закажем!»

Казнищев умолк на минутку, набил трубку табаком.

— А ботинки те, Кешка, до сих пор у меня сохраняются, как, скажи, диплом или медаль. Погляжу на них и сразу Архипа Ивановича вспоминаю, язви его…

Казнищев хотел еще что-то добавить, но только махнул рукой и тяжело поднялся с завалинки.

— Чего ж ты, Кешка, сидишь? Иди купайся!