Глеб провалялся в кровати три дня.
Два дня он болел по-настоящему, а третий - просто так, назло Луке.
Как раз в то время, когда Глеб болел «просто так», в школе был выпускной вечер.
Лука тоже ходил на этот вечер
Надел сапоги, вельветовую куртку с молнией и ушел.
А Глеб остался один.
Смотрел в открытое окно, слушал, как в школе играет радиола, и думал:
«Я тут лежу, а Лука там танцует. Разве настоящие братья так поступают?»
Лука возвратился скоро.
Глеб даже не стал спрашивать, почему Лука такой веселый и почему у него в глазах рыжие искры.
Он еще вчера все узнал.
Лука получил комсомольскую путевку, и теперь они, то есть Лука и Глеб, уже окончательно и бесповоротно едут на стройку.
Хо-хо, это только так говорится - «едут»! На самом же деле они никуда не едут, а просто-напросто остаются в Сибири. Где-то тут, совсем недалеко, за горой, которая называется Три Монаха, прокладывают железную дорогу. Вот туда-то их всех и отправляют - и этого сумасшедшего Луку, который, между прочим, получил в школе золотую медаль, и вообще всех десятиклассников.
А про тетку, про море и Никополь Лука даже и не вспомнил.
Как будто бы на свете ничего этого и не было - ни моря, ни кораблей, на которых можно совершать любые подвиги, ни тетки, ни Никополя, ни самого Глеба.
«Раз так, пускай будет так, - уныло решил Глеб. - Пускай Лука делает теперь с ним что хочет. Хоть в колодец выбрасывает. Ему теперь все равно».
А Лука, казалось, и не замечал такого настроения Глеба.
Пришел из школы, потрогал Глебову голову и сказал:
- А она у тебя, Глеб, уже не горячая.
Не горячая! Полежал бы сам три дня, тогда бы узнал!
Лука хотел еще что-то сказать, но Глеб отвернулся и жалобно, как это умеют делать только больные, простонал.
Лука долго мерил комнату шагами, а потом остановился возле кровати и сказал:
- Я тебя, Глеб, не понимаю: что ты за человек?
Глеб не ответил.
- Не понимаю, - уже совсем раздраженно повторил Лука.- Дед у нас был рабочий. Отец - рабочий. Я тоже буду рабочим. А ты кем хочешь быть, говори.
Глеб молчал.
- Нет, я тебя спрашиваю, кем ты хочешь быть - капиталистом, помещиком, узурпатором?
Узурпатором! Если Лука хочет знать, так он сам узурпатор. Даже хуже!
Лука постоял еще немного возле Глеба и вышел, хлопнув дверью.
А Глеб лежал, хмурил брови и думал - правильно он поступил или неправильно? Конечно, правильно. Сам узурпатор, а на других сваливает!
В кровати можно лежать день, два, а три дня - это уже трудно. Тем более когда у тебя нет температуры и хочется есть.
А Глеб знал: на плитке, накрытый одеялом, стоял котелок с гречневой кашей и кусками жареного мяса.
Мясо Глеб очень любил.
Он прислушался к шагам за окном, быстро соскочил с кровати и припал к котелку, как медведь к березовой колоде с медом.
Тут-то у Глеба и произошла осечка.
Он так увлекся едой, что не заметил, как дверь отворилась и в комнату вошел Лука.
- Кашу поедаешь, капиталист? - спросил Лука.
От страха и неожиданности Глеб даже присел.
- Мы-ы-вы, - неопределенно промычал Глеб, торопливо прожевывая кашу.
- Вот тебе и «мы-вы»! Марш за водой, симулянт!
Гремя ведром, Глеб пошел к колодцу.
Когда он возвратился, Лука с засученными рукавами стоял возле корыта. На полу лежала куча грязного белья.
- Завтра выезжаем, - сказал Лука, выливая воду в корыто.
Утром Лука привел отца и мать третьеклассника Кольки Пухова.
У этих Пуховых прохудилась изба, и теперь они очень обрадовались, что Лука уезжает и отдает им почти даром хороший дом.
Лука продал не только дом, но и все, что в нем было: и кровати, и кастрюли, и медный умывальник, который они совсем недавно купили с Глебом в Иркутске.
«Продавай, продавай, - мрачно думал Глеб. - Можешь даже меня продать. Тебе это ничего не стоит».
А потом Лука ушел, а Глебу приказал сидеть дома и ждать команды.
Колька Пухов и его мать тоже остались.
Мать Кольки хозяйничала в избе и все время поглядывала на Глеба. Наверное, она боялась, что Глеб тут что-нибудь стянет или разобьет.
И от этого Глебу было еще тоскливее.
Нахально вел себя и Колька. Он нашел где-то большой ржавый гвоздь и заколотил его в стену.
Глеб жил в этом доме двенадцать лет и то никаких гвоздей не забивал.
Сначала Глеб хотел стукнуть этого дурака по затылку, но потом передумал. Раз он теперь тут хозяин, пускай забивает…
Подводы из леспромхоза, которых ждали с самого утра, прибыли только на закате дня.
Лука примчался в избу как угорелый и крикнул:
- Собирайся. Живо!
Но у Глеба было уже все готово. Он взял под мышку полотняный мешок с рубашками, трусами, коробкой цветных карандашей «Искусство» и поплелся за Лукой.
Возле ремонтных мастерских, там, где еще недавно работал Лука, стояли две телеги, суетились десятиклассники.
«Лошадей хороших и то пожалели!»- подумал Глеб, разглядывая двух низкорослых равнодушных меринков.
И лошади, белые, с множеством мелких бурых пятнышек на спине, и груды мешков и узлов на телегах - все это совсем не было похоже на проводы добровольцев, которые Глеб видел в кино.
Там по крайней мере играл оркестр, произносили речи ораторы, и каждому отъезжающему дарили балалайку или еще какой-нибудь другой подарок.
А тут и провожатых почти не было. Десятиклассники жили кто где: кто в Авдотьине, кто в Золотых Ключах, кто в Проталинах. И каждый, конечно, уже давно простился с домашними.
Не было здесь и директора школы, который поехал в этот день в Иркутск.
Вокруг нагруженных доверху телег озабоченно ходила завуч Таисия Андреевна. Она вытирала платочком заплаканные глаза и без конца повторяла:
- Вы ж там смотрите, дети, вы смотрите…
Все здесь показалось Глебу и очень знакомым и в то же время совсем не таким, как раньше.
Куда делись белые кружевные передники, пышные кокетливые банты и строгие, перетянутые блестящими ремнями гимнастерки?
Мальчишки и девчонки уже заранее купили в магазине спортивные куртки и шаровары и теперь стали похожи друг на друга, как чернильницы-непроливашки.
И только Димку Кучерова, которого называли в школе Лордом, можно было узнать за версту.
На Димке был светлый пиджак в крупную клетку, шикарные брюки галифе и коротенькие, с подвернутыми голенищами сапожки.
Высокий, горбоносый, с узенькой полоской белокурых усов и длинными, как у попа, волосами, он что-то рассказывал девчонкам и на глазах у Таисии Андреевны дымил папиросой.
А Зины-Зинули не было.
Ставни на ее окнах были закрыты. У калитки, мерцая желтыми ядовитыми глазами, стоял, как прежде, живой и невредимый козел Филька.
Распоряжался и командовал всем Лука.
Скорее всего, никто его и не назначал командиром.
Лука такой человек, что и сам себя назначит.
Ишь как распоряжается.
- Куда кладешь? Разве не видишь, что сюда нельзя класть!
Но вот, пожалуй, все готово.
Лука построил десятиклассников по четыре, придирчиво оглядел из-под своих широких темных бровей строй, подравнял и, будто бы в самом деле командир, растягивая слова, приказал:
- Ша-го-ом ма-а-рш!
В ту же минуту над колонной, будто костер, взлетело ввысь знамя. По бархатному полю, изгибаясь, побежали вышитые золотом слова:
«Ученикам десятого класса от райкома комсомола».
Сразу же за школой начался лес - густой, сумрачный и загадочный, как тайна.
Телеги покатили по узкой, заросшей травой просеке.
Строй изломался, рассыпался по тайге.
Идти становилось все труднее и труднее. Глеб хотел уже взобраться на телегу, но вспомнил Луку и тут же передумал.
Снова скажет: «Капиталист! Узурпатор!»
Смеркалось.
Натыкаясь в темноте на пеньки, несчастный «капиталист» молча и угрюмо шагал за телегой.
Но Лука все-таки догадался, что Глебу трудно.
Он пришел откуда-то из темноты, тихо и дружелюбно сказал:
- Давай, Глеба, подсажу.
Лука очень редко называл брата «Глеба».
Но и Глеб не оставался тогда в долгу. Он подходил к Луке, прижимался головой к его сильному крутому плечу и едва слышно говорил:
- Лучок.
Но сейчас Глеб промолчал. Он залез в телегу, накрылся ватником и стал думать о своей неудачной, теперь уже окончательно испорченной жизни.
Слева и справа тянулись ввысь ряды корабельных сосен. Сверху, будто бесконечная река, лилась узкая, усыпанная звездами полоска неба.
Глебу казалось, будто он не едет на телеге, а плывет по этой реке на лодке в далекие-далекие дали, откуда никто на свете не знает дорог и возврата.