Пробежало пять дней. Прыг-скок, прыг-скок и допрыгали до воскресенья.
Каждый день ждал Ванята, что все обнаружится, раскроется и ему намылят шею. Но — пронесло.
Теперь каяться не имело смысла. Все равно на поле ничего не исправишь. Ванята сделает выводы, учтет. Лопнуть на месте, если соврет и забудет эти слова!
В воскресенье Ванята первый раз в Козюркине пошел на рыбалку.
Он сел, нахохлившись, возле старой черной коряги и уставился на поплавок. Рядом с ним Марфенька в коричневом берете.
Два дня назад Ванята сообщил ей, что пойдет на речку, и показал заветный крючок.
«Если хочешь, можешь идти, — разрешил он. — Посмотришь, как я щук таскать буду».
Марфенька не знала, что рыбаки приглашают в компанию для отвода глаз. На самом деле они — заядлые молчуны. Но это не от прихоти и характера рыбаков, а от самой рыбы. Она не любит, когда рядом топают, разговаривают, шмыгают носом.
Берег сползал в воду широкой песчаной отмелью. Не затихая, струилась по ней волнистая рябь, смывала лиловые затонувшие листья тальника.
Лишь изредка пробежит по дну суетливая тень малька и скроется в глубине. Настоящая рыба упорно не хотела ловиться. Гусиный поплавок с ярким красным кончиком равнодушно покачивался на мелкой стрежневой волне.
У Марфеньки удочки не было. Она сидела просто так, мешала Ваняте сосредоточиться.
— Брось свою щуку! — ныла она. — Все равно не поймаешь. Брось!..
Ванята сердился.
— Отойди, говорю. Слышишь?!
— Бро-ось! Ну, бро-ось, — тянула на одной ноте Марфенька.
Но тут, в эту самую минуту, поплавок нырнул. Кончик удилища вздрогнул и согнулся.
— Тащи-и-и! — закричала Марфенька. — Тащи-и-и!
Ванята повел леску чуть-чуть в сторону и на себя, подсек рыбу и взмахнул удилищем. В воздухе, растопырив все свои плавники, затрепыхал огромный полосатый окунь.
Марфенька кинулась на добычу, упавшую в траву, дрожащими от радости и нетерпения руками схватила окуня и подняла вверх, как вымпел.
За первым окунем пошел второй, третий. Потом на крючок попалась серебряная плотичка и в конце концов — черный и корявый, как веточка ольхи, щуренок.
— Пымали! — неслось по берегу. — Пымали!
А рыба уже не обращала внимания на эти завывания, цапала все подряд — и червя, и живца, и твердый сплющенный катышек хлеба.
— Дай я пымаю! Ну дай! — стонала Марфенька.
Хуже всего отдавать снасти в самый разгар дела. Но Ванята все же уступил удочку. Насадил на крючок свежего червя, поплевал на него и сказал:
— Дальше кидай. На середку!
Поплавок послушно стал на попа, качнулся раз, другой и замер в ожиданье. Чувствовала рыба, что удочку держит неумелая рука, или это просто оказалось делом случая, но клев моментально прекратился.
Откуда-то с лугов прилетела дымчато-синяя, будто из сказки, стрекоза. Покружила над быстриной, высмотрела, пучеглазая, поплавок и села на красную трепетную верхушку.
Марфенька дернула леску. Стрекоза неохотно взмыла вверх, полетала там для отвода глаз и вновь уселась на поплавок. Села и — ни с места. Хоть кричи на нее, хоть стучи ногами, хоть запусти в нее комком грязи.
Рыбачить явно не имело смысла. Ванята полез в воду за куканом с рыбой. Но вдруг за кустами, которые стеной закрывали берег, послышался протяжный крик:
— Пузы-ырь! Эй, Пузы-ырь!
Ванята посмотрел на Марфеньку, Марфенька на Ваняту.
— Пыховы! — сказала она. — Вишь орут!
Кусты тальника раздвинулись, и на берег в самом деле вышли рыжие Пыховы.
— Пузы-ырь! Тебе письмо-о!
Пыхов Ким подбежал к Ваняте, дал ему письмо и сказал:
— У почтальона взял. Назад хотел фугонуть. «Нет, говорит, такого Пузырева — и все». Читай!
Ванята взглянул на синий помятый конверт и сразу понял — от Гриши Самохина.
Он ловит тут рыбу на щучий крючок, скучает, а друг не забыл, вспомнил. Вот оно, письмо!
По душе Ваняты побежало щемящее тепло. Он вмиг увидел и свое село, и речку Углянку в зеленой ряске и кувшинках, и самого Гришу. Ах, ты, друг Гриша!
— Ты читай, чего ты! — сказал Ким Пыхов, глядя на Ваняту и на письмо.
Ванята спрятал конверт за пазуху, потрогал его через рубашку — там ли оно лежит — и еще раз подумал: «Ах, ты ж, друг любезный Гриша!»
А ребята между тем ничего не понимали — получил письмо и на тебе — спрятал.
Нет, не знали они, что это за письмо, кто прислал его сюда, в далекое Козюркино.
Такое письмо надо читать втихомолку. Чтобы вникнуть, подумать, пережить, насладиться до конца!
— Ты чего не читаешь? — не вытерпел наконец Пыхов Ким. — Характер держишь, да?
Но Ванята не стал ничего объяснять. Пускай — характер, пускай — секрет, пускай думают что угодно. Сейчас все равно не подберешь таких слов, чтобы растолковать все Пыхову Киму.
— Я потом прочитаю, — сказал Ванята. — Ты не думай… Спасибо тебе!
Не торопясь, по-хозяйски он смотал удочку, воткнул крючок в пробку поплавка и сказал:
— Рыбу себе берите. Тут на целую уху. Я пошел…
Сделав несколько шагов, обернулся и добавил, чтобы не обиделись ребята, не подумали, чего не надо:
— Пока. Вечером в клуб приду… Ешьте уху на здоровье!
Кусты краснотала вскоре скрыли от взора и Марфеньку, и Пыховых, и то место, где ловил Ванята рыбу на крючок беззаветного друга Гриши Самохина.
Ванята выбрал уютную полянку и сел на кочку с густой мягкой травой на верхушке. Вокруг цвели желтые лакированные лютики, тянулся к солнцу болиголов, возле куста просыхал на солнце серый коровий блин.
Ванята достал письмо, еще раз прочел надпись на конверте: «Пузыреву лично, и никому больше».
Конверт был густо заклеен и прошит суровой ниткой. В самом центре бугрилась рыжая сургучная блямба. Наверно, Гриша выпросил сургуч на почте или в колхозной конторе.
Ну и чудак все-таки человек!
Ванята отколупнул с конверта сургуч, оборвал зубами суровую нитку и принялся читать.
Это было страшное письмо. Страшнее, наверно, и не бывает. Ванята прочитал и долго сидел, опустив голову, не решаясь вновь взглянуть на тетрадочный листок.
Потом пересилил себя и начал читать снова. Рука его дрожала, а синие буквы прыгали и рассыпались.
И все-таки он прочел письмо еще раз, запомнил его от первой до последней строчки.
«Здравствуй, Ванята!
Сначала я тебе не писал, потому что у нас ничего нового не случилось. Потом я все узнал и пишу тебе все. Только ты не пугайся и вообще плюнь на все и не вешай нос.
Ванята, оказывается, у тебя есть отец, и он совсем не погиб. Он бросил в тайге рабочих, когда был пожар, а сам удрал. Он кочевал с одной стройки на другую, а потом вообще ограбил один склад и его посадили в тюрьму. Теперь его выпустили. Я тебе все точно описываю, потому что твой отец написал письмо Фроське, которая работает у нас в магазине. Он хочет жениться на ней и сделать своей женой.
Теперь я понимаю, почему твоя мать уехала из села. Она знала, что твой отец заявится в село и ты все про него узнаешь и тебе будет обидно и жалко, что у тебя оказался такой отец. Он Фроське уже давно писал. Она кому-то проболталась.
Теперь твой отец скоро приедет в село. Но ты не думай. Мы даже разговаривать с ним не будем. Мы его тут прищучим!
Я твое письмо с твоим адресом получил и пишу тебе. Больше я твоего адреса никому не давал, чтобы его никто не знал.
У нас — новость. Дед Антоний, который возит с фермы молоко, идет на пенсию. Он не хочет, а ему все равно говорят — надо, потому что он старый. Он обиделся и сказал председателю, что уедет к вам и сам там будет умирать.
Пока до свиданья. Я буду тебе писать еще.
Твой друг навсегда Самохин Г.»
Ванята поднялся и, спотыкаясь на кочках, поплелся домой.
Показать письмо матери? Нет, зачем волновать, когда еще ничего не известно. Он поедет на родину сам, найдет в селе Фроську и узнает правду. Поедет зайцем, а если турнут из вагона, пойдет по шпалам, поползет на четвереньках. Все равно доберется до своего села. Все равно!
Скорее всего Гриша Самохин ошибся или что-то напутал. Он всегда так, этот Гриша — не узнает толком и начнет звонить во все колокола. Нет, этого не может быть. Гриша что-то напутал!
Ванята пришел домой. Мать сидела возле окна, положив щеку на ладонь, задумчиво смотрела в окно на зеленые огородные грядки.
— Мам! — тихо позвал Ванята.
Мать не обернулась, ниже опустила голову.
— Ты чего, мам?
Он подошел сбоку, заглянул в лицо матери. Было оно бледное, осунувшееся. Нижняя губа выдавалась чуть-чуть вперед и вниз. Это придавало лицу грустное, по-детски обиженное выражение.
— Что случилось?
— Ничего, сынок, — ответила мать, смаргивая слезу. — Поешь там чего-нибудь…
— Чего ж ты плачешь?
— Не плачу я. Это… Сейчас пройдет…
— Обидели тебя?
Мать всхлипнула, закрыла лицо ладонью. Губы ее задрожали.
— Бусинка погибла… утром сегодня. Закопали уже Бусинку нашу…
— Не плачь, чего ты! Этим же не поможешь?
— Жалко… Я думала — выживет. Я все делала… Кричал на меня Трунов… грозился…
Ванята положил руку на плечо матери.
— Перестань, не надо! Я этому Трунову! Я им всем! Ты слышишь?
Ванята гладил волосы матери, мокрую теплую щеку. Мать прильнула к нему, смолкла. Шелестели за окном вишни. Где-то возле клуба пиликала гармошка.
— Ты обедала? — спросил Ванята.
— Нет. Ешь сам.
— Не выдумывай, пожалуйста. Сейчас я…
Он завертелся по комнате, собрал на стол, подал матери ложку. Мать склонилась над миской, грустно улыбнулась.