Ивану Петровичу, главному бухгалтеру местной фабрики, поставили страшный диагноз — рак (при первом же обращении к врачу). Опухоль была большой, опасной, и врачи советовали срочную операцию. Вырезать опухоль было невозможно: она глубоко проросла, и речь шла об ампутации ноги.

Людям не говорили тогда о страшном диагнозе в лицо, предпочитая оставлять их в неведении. Проявляли гуманность. Нагрузка ложилась на родных.

Лично Ивану Петровичу медики вручили серьезный документ на солидном бланке, где было написано совсем про другое заболевание, не такое шокирующее. Что-то с сосудами, с тромбами, с сахаром — короче, диагноз подобрали с учетом необходимости ампутации в связи с угрозой возможной гангрены.

А вот жене его на руки дали подлинную справку с настоящим диагнозом. Операцию делали в местной больнице.

Вообще-то существовали четкие законы и инструкции, куда что положено выбрасывать в медицинских организациях, а уж тем более, если речь шла об ампутированных конечностях. Разумеется, их вместе с газетами или с остатками еды никто никогда не выкидывал в обычную помойку. Такое и в кошмарном сне не приснится.

Так вот, во сне не приснится, а в жизни произошло. Как и почему — это потом в прокуратуре разбирались. Много шуму было, и головы полетели за это дело не у одного человека.

Болтали люди, будто бы накануне в больничной ординаторской большой пир был по случаю предстоящей женитьбы молодого доктора.

Утром кое-кто неважно себя почувствовал после вчерашнего и поленился с ампутированной ногой возиться, как положено по инструкции. Но это все — сплетни! Что там на самом деле случилось, так толком никто из нас и не узнал, да только инструкцию грубо нарушили и ногу просто выкинули на помойку. А может, у кого-то чувство юмора так проявилось? Но факт остался фактом — дети получили сильную психическую травму.

Иван Петрович после операции еще долго лежал в больнице. Человек он немолодой был — за пятьдесят, да еще и не худенький, можно даже сказать — грузный. Такому тяжелее и на костылях ходить, и вообще послеоперационный период пережить. Врачи стали советовать ему похудеть. А у него — сильнейшая депрессия от случившегося. И, как говорили вокруг, он депрессию свою закусывал постоянно. Все время что-то жевал.

Полные люди обычно добрыми бывают. Вот и бухгалтер наш был беззлобным и покладистым, пошутить любил, и отношения с соседями и сослуживцами у него всегда были спокойными и доброжелательными. Уважительно и даже как-то заинтересованно, что ли, относился он к любому человеку. За это и нравился многим.

Говорят, он в молодости красивым был, стройным, подтянутым и с пышной шевелюрой. Я бы не поверил, если б не видел фотографий родительской свадьбы. Среди многих гостей был там и Иван Петрович с супругой. Что жизнь с людьми делает! Правда, не все так меняются. Многие вполне узнаваемы. А вот Иван очень изменился: облысел, заплыл жиром от сидячей работы, а может, от неправильного обмена веществ, так ведь тоже бывает! Смотреть на него лично мне было грустно: неужели и я когда-нибудь таким стану?! Лысину свою Петрович аккуратно зачесывал редкими седыми волосами, которые отрастил, видимо, специально для этого с одной стороны головы. Это как-то жалко выглядело! Но ему все прощали из-за его доброй души. И никто не смеялся над его прической, словно договорились все — не смеяться!

Односельчане помнят еще ухаживания молодого Петровича за его невестой, нынешней женой. Говорят, это был головокружительный роман. За Аленой тогда все женихи поселка нашего в очередь выстраивались. Она и сейчас еще — красавица. Только Петрович всех конкурентов победил и женился на ней. Однако с годами поблек он сильно, и соседи все предупреждали его, что если он не похудеет, то Алена заведет себе кого-то помоложе и покрасивее. Обижался он, конечно, за такие предупреждения, но спортом все-таки пытался заняться. Да вот не успел помолодеть: такое горе приключилось!

В больнице, едва Петрович после операции оклемался немного, сосед по палате, Степан Егорыч, плотник местный, разговор с ним завел интимный о перспективах, так сказать:

— Ну, Петрович, слава Господу, что ты в себя пришел. Стало быть, жить будешь, хоть и с одной ногой. Ничего, не переживай! Привыкнешь, протезы закажешь себе, и все путем будет. Главное дело, не злись на судьбу. Она тебе многое дала на халяву, имеет право что-то и забрать. Для равновесия, так сказать.

— Это что же, мне судьба на халяву пожаловала?

— Как же ты запамятовал? Тебе судьба Алену подарила, а ее многие любили, между прочим. Да и я исключением не был. Я из-за нее так бобылем-то и остался. Никто мне в душу не проник за всю жизнь, только одна она. А ты что вид-то делаешь, словно не знал?

— Я и вправду не знал. Клянусь! Никогда не замечал твоего интереса к ней. Ну и что теперь прикажешь мне делать? Прощения у тебя просить за то, что она меня выбрала?

Егорыч тяжело вздохнул и, не глядя на собеседника, произнес:

— На что мне твое прощение? Вся жизнь почти прошла… Многих женщин знал я на своем веку, святым-то не был, чего уж там! А вот такой, как Алена твоя, не смог повстречать. Она мне женой могла бы стать, а не тебе, если б карта легла чуть иначе! Ты помнишь, Петрович, когда в клубе нашем, ну, на вечере новогоднем, я танцевать ее пригласил? Сколько лет-то прошло? Тридцать, поди уже? А я все помню это! Забыть не могу! Кому-то покажется мелочью, а по мне — так судьба наша из мелочей-то вся и состоит. Я, может, решился на танец ее пригласить с большим трудом: боялся, что откажет. А она согласилась. И только мы с ней вышли на танцплощадку, как черт тебя дернул к микрофону подойти и объявить эту дурацкую лотерею! Все сразу забыли про танцы и ринулись к сцене. А потом ты к Алене как приклеился, так уж ничем не оторвать тебя было! После танца не отойдешь ни на минуту, как конвоир на службе. Я уж и так, и эдак, но смотрю, нет мне места рядом с ней, на тебя глядит уже. А чего в тебе хорошего-то было? Разве ж ты любил ее так сильно, как я? Никто ее не мог так любить, потому что сильнее не бывает!

— И чего это ты вдруг исповедываться вздумал на старости лет? Я тебе не поп. И слушать все это мне ни к чему. Отбивать уже поздно, родной мой! Раньше нужно было пробовать. А сейчас-то что сокрушаться, когда у нас уже сыновья взрослые, да внуки бегают, и сами-то скоро в тираж выйдем!

— Ты это… ты про себя говори. Алене твоей еще далеко до таких речей — про тираж и про старость. Она же тебя моложе на десять лет!

— И к чему это ты все клонишь? Вечер гадостей решил устроить под названием «откровенный разговор»?

— Гадости тут ни при чем, а откровенный разговор никогда не помешает. Вот помрем, а ты и не узнаешь, что тогда, после танцев этих, фингал тебе поставили под глаз мои приятели, чтобы ты отдохнул немного от Алены и другим дал шанс. Но все равно не помогло: она еще и пожалела тебя — жертву хулиганов… А через жалость эту, небось, и влюбилась сильнее. У баб такое не редкость…

— Ты шутишь! Это ты, что ли, меня к фингалу приговорил тогда?

— Да, я! Представь себе! А одному мне с тобой не справиться было бы: сравни наши комплекции.

Петрович даже про ногу свою забыл в этот миг и невольно хмыкнул, представив себе влюбленного в его жену Егорыча, дошедшего когда-то до заказного мордобоя.

Егорыч лежал с язвой желудка уже две недели в этой больнице, он исхудал и вызвал бы жалость любого, кто бы на него ни взглянул. Но тут, заметив усмешку собеседника, он вдруг забыл о своем хрупком здоровье, озлобился сильно и угрожающе взвизгнул:

— Ты что лыбишься? Надо мной смеешься, что ли? Смотри, чтоб не пришлось наплакаться.

Петрович молча взглянул на соседа и повернул голову к стене. Но Егорыч уже не мог замолчать.

— Я тебе, Петрович, зла не желаю. Но правду скажу все равно, чтобы ты был готов к ней заранее. Думал я тут о тебе… И вот что я понял: а не станет Алена жить с тобой, инвалидом одноногим. Даже не надейся! У ней вон сколько красоты осталось еще, не налюбуешься! Ее замуж и сейчас возьмет любой, хоть завтра же! Так зачем же ей мучиться? Прояви благородство и уезжай куда подальше, хотя бы к брату в Минск! Он ведь не прогонит тебя в таком положении. Кровь-то — родная! А жене пожить еще охота, не губи ей жизнь, отпусти, пока сама не ушла. Если даже не сбежит она, так от жалости только. Потому что добрая. А еще, того хуже, смотри, изменять начнет…

— Заткнись, слышишь, ты, ничтожество! — прошептал белыми губами Петрович так внятно и страшно, что Егорыч растерянно замолчал. Но вскоре продолжил:

— Так я же не со зла говорю тебе это, дурья башка! Я ж тебе этого не желаю! Просто предупредил по-свойски, чтобы ты готовым был, чтобы не так неожиданно…

В палату вошел врач, и разговор прекратился. Но все последующие бессонные ночи и тянущиеся однообразные дни вспоминал Петрович слова своего бывшего соперника и с ужасом думал, что они могут оказаться реальностью. Он уже представлял себе разные варианты самоустранения из жизни супруги, которую сильно любил. Но пока он был слишком слаб для их осуществления…

Долго бухгалтер после операции в себя придти не мог, как физически, так и морально. Но потом понемногу оклемался, выписался и стал учиться жить с одной ногой. Обещали в будущем протез, а пока на костылях ходил. «Ну, что делать? — горестно думал он. — Конечно, радоваться нечему. Ох, как не повезло! На редкость просто!»

Но в то же время Петрович понимал, что могло быть и намного хуже. Ну, например, рак, не дай Бог! При этих мыслях его бросало в жар, и он стучал три раза по деревянному столу, сплевывая через левое плечо.