Мрачная, издали казавшаяся монолитной, громада Зеркальной Стены замаячила впереди лишь к тому времени, когда мы миновали, кажется, последние признаки цивилизации. Не считая асфальтовой полосы шоссе, понятно.

В этой части мирка-загона, куда лежал наш путь, никто не жил. Ну, кроме, может быть, некоего одинокого отшельника, чья хижина затерялась среди леса. Никто здесь, соответственно, ничего и никому не пытался продать. Можно было проехать, наверное, не один десяток километров, не наткнувшись хотя бы на крохотный магазинчик или придорожную забегаловку. Ну и, конечно же, если чьей-нибудь машине не повезет заглохнуть в этих краях, помощи ее владельцу ждать будет неоткуда. Потому как не видел я у обочины ни автозаправочных станций, ни, тем более, станций техобслуживания. Да и других машин почти не было… потому как немного находилось желающих заезжать в эти места. Еще, если память не изменяла, на такой удаленности от города не работала мобильная связь.

В общем, кто бы ни создал город Отраженск с окрестностями, следовало отдать ему должное. Для подавляющего большинства прямоходящих бесхвостых приматов даже столь ограниченного пространства для жизни вполне хватало. Если же нехватка в чем-то ощущалась — материальном ли, духовном — поставку этого «чего-то» вполне можно организовать извне. Как снабжение кормом скота. Под таким же незримым, но неотступным контролем. Кому-то, значит, сено, кому-то отруби, а кому-то песни таинственной Экспансы, которую видели только по телевизору, слышали по радио, а о существовании узнали из «желтой» прессы. Но чтобы живьем взглянуть хотя бы одним глазком — ни-ни.

Ну а кому и Экспанса не катит, и поклонники ее кажутся быдлом, вполне по сердцу придутся гаджеты корпорации «Pear». Да еще узнаваемый логотип с надкусанной грушей и столь же узнаваемый образ основателя этой компании в придачу. Поноси-ка футболку с этим логотипом да портретом великого человека — авось, и сам великим станешь. Кушай-нахваливай, короче говоря.

Ох, что-то потянуло меня на размышления, проку от которых, по чести сказать, было как медведю от крема для загара. Ну да вина моя была здесь все-таки относительная. Просто длительное безделье неизбежно толкает живой ум к такому вот досужему философствованию. Особенно, если безделье это вынужденное. К Стене-то мы четверо отнюдь не своим ходом отправились. Оказывать столь высокое доверие приговоренным преступникам люди, похоже, ни в одном мире не склонны. Вот и в Отраженске никому и в голову не пришло просто отпустить нас после приговора на все четыре стороны с надеждой, что мы сами уберемся из этого мира. Наши собственные желания на сей счет значения не имели. Приговор надлежало исполнить — и точка.

Впрочем, обо всем по порядку.

Как и следовало ожидать, по окончании съемок у нас не стали брать интервью. Не было пресс-конференции с нашим участием. Фотографы не толкались у дверей в студию, борясь за право запечатлеть очередных героев-антигероев очередного же выпуска «Часа с Фемидой». Ибо, хоть и считались мы в некотором смысле звездами, но, как я уже говорил, одноразовыми. А такие забывались быстро.

Зато из нашей четверки хотя бы у одной Эдны-Девяткиной попросили автограф. Некая юная, наверное, даже несовершеннолетняя, зрительница — долговязая, нескладная и с разноцветными волосами. Нагнав нас в коридоре, она, возбужденно тараторя и жестикулируя, призналась, что просто была очарована гневной отповедью Эдны в адрес Мити Мостового. Не говоря уж о желании взять заботу о собственной безопасности в свои же руки.

«Всем женщинам надо брать с вас пример! — восклицало это юное создание с разноцветными волосами да взором горящим, — а то вон парни какие пошли! Уроды и слизняки!..»

Под конец своей хвалебной речи девица попросила разрешения сфотографироваться с нашей спутницей, а заодно и расписаться. Маркером. На белой облегающей майке. Ни сама Эдна, ни даже сопровождавшие нас бесстрастные мордовороты-охранники, к счастью, не возражали.

Еще одним светлым пятном в тот вечер стал банкет… или фуршет, точно не знаю, как правильнее его называть. Участники и гости передачи, включая нас, бродили вдоль длинных столов, присматривая, какое бы еще лакомство отправить в рот и каким бы напитком смочить горло. Чтоб затем, сбившись в кучки, вести какие-то, едва ли интересные даже им самим, разговоры.

Атмосферу в банкетном зале трудно было назвать дружелюбной. Скорее, она была исполнена той холодной принудительной вежливостью, что неизбежно царит в общении, например, дипломатов враждующих государств. Или некоторых деловых партнеров, вроде приснопамятных Жоржа и Алика Бурого.

Так что во время банкета-фуршета мы приняли одну на четверых линию поведения. Стараясь держаться вместе и как можно меньше контактировать со всеми остальными. Делить нам было нечего, в выяснении отношений не было смысла. В конце концов все эти люди, вплоть до улюлюкающей массовки, просто делали свое дело. Ну а мы, в некотором смысле, свое.

Конечно, правил без исключений не бывает, как и планов без отступлений от них. Совсем держаться в стороне, оставшись незамеченными среди толпы, у нас не получилось. Несколько раз к нам подходили те же участники массовки… но все общение у нас сводилось к обмену парой-тройкой реплик, столь вежливых, сколь же и ни к чему не обязывающих. Даже если очередной собеседник пытался начать диалог с комплиментов, мы на оные не покупались. И, один за другим, это дурачье, способное лишь вопить перед камерами, теряло к нам интерес и отваливало.

Еще не повезло Эдне и Наталье Девяткиной. Митька-то Мостовой тоже был в числе гостей. И избежать встречи с ним во время фуршета, постоянно держась на расстоянии, увы не вышло.

Встретив теперь уже бывшего бойфренда, Девяткина бы, наверное, закатила истерику, припомнив тому все старые обиды и буквально засыпав застарелыми, невысказанными претензиями. Эдна поступила бы проще… спокойнее, по крайней мере. Схватив, например, вилку, она могла молча, одним ударом проделать сразу четыре дырки на лице или в теле Мостового.

Но не случилось ни того, ни другого. Как видно, обе личности, соседствовавшие в теле бывшей продавщицы из «Алисы», не то схватились между собой, мешая друг дружке проявиться, не то, напротив, заключили пакт о ненападении. По принципу «ни вашим — ни нашим». Так что Митя, проходя в полуметре от оскорбленной пассии, удостоился от нее лишь презрительного взгляда. Сам же в ответ взор потупил, даже голову опустил виновато. И к чести своей, не произнес ни слова.

В противном же случае — попытайся этот человек извиниться, начни оправдываться — и пришлось бы признать стопроцентную правоту поклонницы Эдны, той юной обладательницы разноцветных волос. Слизняк, он слизняк и есть.

В целом, не считая халявных напитков-закусок, лично мне пребывание на том банкете никакой радости не принесло. Понятно, что все относительно, и короткое путешествие до кирпичной стеночки во дворе жандармского участка меня порадовало бы еще меньше. Но все равно, когда в зал заглянули продюсер «Часа с Фемидой» да человек в мундире и окликнули нас, я испытал некоторое облегчение. Нас не собирались казнить, зато намеревались доставить туда, куда нам и требовалось. Опять же от необходимости дальнейшего присутствия во враждебной среде избавляли. За что отдельное спасибо.

Впрочем, сразу после банкета везти нас к Стене никто не собирался. Куда на ночь глядя-то? Пока нас доставили только в гостиницу, в которой мы жили незадолго до передачи. И в ней же нам пришлось провести свою последнюю ночь в городе Отраженске.

Наутро Высший канал расщедрился нам на прощальный завтрак. И лишь через час после трапезы мы покинули гостиницу и отправились в путь. На таком же бронированном фургоне, на каком нас не так давно принудительно вернули в город, чтобы упечь в камеру. И в компании старых знакомцев — бойцов спецподразделения «Оборотень».

— Да к чему это? — еще недоумевающе сетовал я, — зачем такой эскорт? Все равно мы не сбежим… куда больше сбегать-то, кроме как за Стену?

— Порядок такой, — отрезал офицер жандармерии, прибывший напутствовать нас да передать под ответственность бойцов спецназа.

— Правда, ты чего? — вторя ему, увещевал меня с заметной иронией в голоса Андрей Ливнев, — мы ж правда удрать можем… особенно я. Такую прыть развить могу — фиг кто догонит, даже на машине. А потом, чего доброго, прирежем пару мирных горожан.

В каждой шутке, понятное дело, была только доля шутки. И я не исключал, что, к примеру, Эдна с Натальей Девяткиной не прочь были отправить к праотцам Дмитрия Мостового. Другой вопрос, что и сама бывшая продавщица, и поселившаяся в ее теле разбойница из Фьеркронена распространяться на сей счет не спешили. Предпочитая пользоваться правом хранить молчание — как раз предусмотренным для таких случаев.

Единственным плюсом в этой новой поездке в компании с «оборотнями» было отсутствие наручников. В остальном ничего приятного лично я в ней не заметил. В течение нескольких часов нам пришлось трястись на неудобных жестких топчанах прокуренного насквозь фургона, не имея возможности заниматься почти ничем. Вариантов скоротать время было совсем немного. Или попытаться задремать, или выглядывать в зарешеченное окошко, любуясь мелькающими снаружи пейзажами, или болтать. Ну или, наконец, предаваться праздным размышлениям, что тоже по большому счету болтовня, только с самим собой.

Еще Аль-Хашим невесть зачем попытался разговорить парочку бойцов, ехавших с нами в кузове. Но те, как оказалось, по молчаливости могли соперничать с рыбами или статуями. Так и сидели всю дорогу бесстрастными истуканами, даже не обернувшись в сторону старика-алхимика.

Конечного пункта своего путешествия мы достигли ближе к вечеру. Во всяком случае, зенит солнце давно успело миновать и теперь едва маячило над верхушками сосен. Пропустить, не заметив, цель пути было трудно: Стена имела высоту десятиэтажного дома и тянулась в обе стороны от шоссе, насколько хватало глаз.

Но граница этого мирка-загона выглядела не только грандиозно и внушительно. Еще и мрачновато, поскольку была сделана из материала, похожего на стекло. Кем именно сделана, я старался не задумываться. Важно было, что чем толще стекло, тем оно кажется темнее. Толщина же Стены наверняка превосходила любые, даже самые смелые, предположения.

Ну и, наконец, эта махина казалась чуждой окружающему миру… как, впрочем и любому миру вообще. По крайней мере, той реальности, где могут расти цветы и деревья, щебетать птицы и жить люди. Наверное, столь же чужеродным предметом в привычной им системе мироздания, к примеру, муравьи могли счесть подошвы человеческих ботинок. Или брошенную этим же человеком бутылку.

Шоссе упиралось прямиком в Стену. И вплотную фургон «Оборотня» к ней приближаться не стал. Он остановился в нескольких метрах, и нас высадили. Один из бойцов жестом велел нам идти, держась дороги.

— Дальше сами, короче, — водитель, высунувший голову из кабины, снизошел и до того, чтоб сказать нам несколько слов, — ворота сами откроются, когда приблизитесь.

Мы не возражали, понимая, сколь бесполезно спорить в нашем положении. В конце концов, несколько метров под силу пройти даже хромоногому Андрею Ливневу. Опять же, спешить было необязательно. Можно было подышать-насладиться свежим загородным воздухом. Особенно такая возможность порадовала именно Ливнева, не один год вынужденно просидевшего безвылазно в городе.

Эх, если бы еще бойцы «Оборотня» убрались поскорей восвояси на своем уродском фургоне… Но увы, те не торопились доставлять нам такую радость. А с терпеливостью образцовых служак остались ждать, пока мы скроемся за воротами Стены.

Когда же до конца шоссе осталось меньше метра, мы заметили еще кое-что, способное подпортить радость от загородной прогулки. Да еще не в пример молчаливым спецназовцам.

У обочины нас поджидал долговязый человек с бородой и патлами. Человек… вернее, не совсем человек, коего я бы узнал из тысячи. Надзиратель за душами — он молча и неподвижно сидел на траве, скрестив ноги, напоминая странствующего святошу из какого-нибудь экзотического восточного культа. Одежда, достойная бомжа или огородного пугала, только усиливала ассоциацию.

Впрочем, уж лучше бы Надзиратель действительно предался медитации, отрешившись от мира и устремив сознание свое к нирване. Так нет же, заметив нас, он вмиг опомнился, подскочил на ноги и метнулся наперерез.

Мои руки машинально сжались в кулаки.

— Подождите, — непривычно суетливым тоном заговорил Надзиратель, преграждая нам путь, — не спешите туда. Мне только поговорить, я предлагаю сделку… как видите, я без оружия.

И он поднял обе руки, выставив перед собой раскрытые ладони.

Надо сказать, заявление это меня порадовало. Хотя вряд ли именно на такую радость рассчитывал наш визави.

— Без оружия, значит, — подчеркнуто грозным тоном сказал я, — это хорошо. Тогда я не откажу себе в удовольствии начистить тебе рожу. Если будешь путаться под ногами.

— Присоединяюсь, — недружелюбно огрызнулась Эдна.

А когда с верзилой-бородачом мы поравнялись, я демонстративно так толкнул его, задев плечом.

— Не будьте дураками! — со смесью обиды, досады и возмущения вскричал Надзиратель, сделавшись похожим на пенсионера, которому нахамили в автобусе или в каком-нибудь учреждении, — да вы хоть представляете, что вас вообще там ждет, за воротами? Да, этот мир вы покинете, не спорю. А куда попадете после него — знаете? И как?..

— Да пошел ты, — небрежно и беззлобно бросил в ответ, напоследок обернувшийся Вилланд.

А в следующее мгновение мы уже подошли к Стене вплотную… и по ней словно судорога пробежала. А затем прямо перед нами образовалась быстро расширяющаяся щель, за которой начинался полутемный коридор.

С некоторой опаской мы шагнули в этот временный проем, с любопытством озираясь по сторонам. А прежде чем щель сомкнулась вновь, треклятый Надзиратель тоже успел-таки прошмыгнуть следом.

* * *

Источник света определить не получалось при всем желании. Ни на стенах факелы не горели, ни на потолке я не видел ни люстр, ни лампочек. И конечно же отсутствовали окна или хотя бы щели, через которые мог бы проникать свет внешний, естественный. Тем не менее, за воротами нас встретила не кромешная темнота, а ненавязчивый полумрак. Во всяком случае, продираться наощупь нам не пришлось.

Пространство за Стеной… или, скорее, внутри Стены, оказалось чем-то вроде лабиринта. Мы шли по змеящемуся коридору с множеством поворотов, развилок и неизбежных, увы, тупиков. Шли мимо зеркальных стен… или не совсем зеркальных, поскольку не всегда в них отражалась обстановка лабиринта с пробирающейся через него нашей четверкой. Точнее сказать, не только это.

Один раз, взглянув в одно из таких зеркал, я увидел за спиной у себя человечка не более метра высотой. Одетый в зеленое пальто и такой же цилиндр, человечек отплясывал, крутясь на одном месте. Когда же я обернулся, никакого человечка поблизости не было.

Когда на стену-зеркало зачем-то взглянула Эдна, увиденное оказалось уже не забавным, но зловещим. Собственное отражение разбойницы преобразилось. Лицо исказила гримаса ярости, в руке, занесенной для удара, сверкнуло лезвие кинжала.

Вздрогнув, наша спутница отпрянула от стены и больше старалась в ее сторону не глядеть.

Не порадовало одно из здешних зеркал и Вилланда. Двойник бравого охотника взглянул на него оттуда с выражением такой скорби, такой безысходной тоски на лице, что выражение это оказалось заразительным. Мне даже показалось, суровый мужик готов был разрыдаться подобно кисейной барышне, только что потерпевшей поражение на любовном фронте.

Но охотник наш, честь ему и хвала, слезы лить не стал. Лишь коротко и еле слышно ругнулся, резко отворачиваясь от стены.

Что касается Аль-Хашима, то он хоть разок глянуть в эти чудо-зеркала как-то не осмелился. В силу каких-то суеверий и предрассудков, наверное. А может, потому, что был научен прежним горьким опытом. Ведь это путешествие между мирами для него было далеко не первым. Кто знает, может и лабиринт сей старик-алхимик посещал не впервые.

Кстати говоря. То, что где-то здесь точно проходят границы мира отражений, стало ясно, едва мы миновали ворота. Потому что сразу к нам вернулся облик, знакомый по прежним жизням. Вилланд снова был Вилландом, а не жалким калекой-учителем. И снова мог ходить, не опираясь на трость. Я себя видел уже не Матвеем… но и не сэром Готтардом тоже. Но студентом Игорем, некогда погибшим при столкновении маршрутки и легковушки. Что касается Эдны и Аль-Хашима, то они изменились менее заметно. Разве что одеты теперь были как жители мира Фьеркронена.

Иначе говоря, внешность отражений сошла, стекла с нас, как свежая краска с забора из-за внезапно хлынувшего дождя.

Лабиринт, каким бы запутанным он ни был, особо страха нам не внушал. Чтоб пройти его, полагали мы, большого ума не требовалось. А все, что было необходимо — это не наделать глупостей. То есть, надлежало не разделяться, а держаться вместе. И по возможности придерживаться одного направления, избегая слишком крутых поворотов.

Не особенно досаждали нам и видения в стенах-зеркалах… до поры. А вот что не столько пугало, сколь раздражало, так это Надзиратель. Увязавшийся следом, нападать он, правда, не пробовал. Но и отставать не желал. А с военкоматской настырностью следовал по пятам и зудел:

— И куда теперь дальше? Знаете? А с чего вы вообще взяли, что эти коридоры выведут вас в нужное место? В тот мир, куда вам надо?

Честно говоря, я даже жалел, что больше не был детиной, вроде Матвея и сэра Готтарда, превратившись в невысокого студента далеко не богатырского телосложения. Из-за этого лезть в драку с Надзирателем, бывшим теперь на голову выше меня, я опасался.

Зато, не выдержав, ответил супостату симметрично, то есть словами. Точнее, вопросом на вопрос:

— А куда вообще ведет лабиринт — сам-то знаешь? Я уж молчу о том, что у Отраженска должно быть хоть какое-то внешнее сообщение. Скажем, нужно доставить в город партию гаджетов от компании «Pear». Так неужели доставщики вынуждены тоже проходить через все это?

Надзиратель осклабился. Словно сам факт внимания с моей стороны доставил ему радость.

— Такой большой мальчик и сам не догадался? — начал он с ерничества, — начнем с того, что компания «Pear» с Джоной Стивенсом во главе существует только для жителей Отраженска. И эти… как ты говоришь, гад-же-ты становятся гад-же-тами только в пространстве, огороженном Стеной. Как и доставщики. Потому что именно там на гад-же-ты эти существует спрос. И спрос должен удовлетворяться… по крайней мере, до такой степени, пока это не угрожает существованию вселенной в целом. Такой вот древний, а главное, универсальный, закон.

— Спрос… в пространстве, огороженном Стеной, значит. А до этого?.. — нахмурившись, вопрошал я.

А про себя усмехнулся над собеседником, модное слово произносившим по слогам. Чем придавал ему некую двусмысленность.

— Что — до этого? Смотря для кого, — Надзиратель обвел руками пространство вокруг себя, — как видишь, ни Стивенсом, ни гад-же-тами его здесь и не пахнет. Для вас. Потому что в последнюю очередь вы стали бы занимать свои головы мыслями о пирфонах… и чем одна модель пирфона лучше другой. Не так ли?

Последнюю фразу он еще произнес со своей фирменной кривозубой усмешкой. Но сколь бы отталкивающе она ни выглядела, про себя я вынужден был признать: на этот раз Надзиратель за душами прав. Вопрос был в том, как вычленить эту правду из его увещевающего словоблудия и обратить себе на пользу.

Да, о телефонах или планшетах с логотипом в виде надкушенной груши лично у меня даже мимолетной мысли в голове не промелькнуло. О спутниках же моих и говорить было нечего — уроженцы средневекового мира, они и слыхом не слыхали ни о каких гаджетах.

Еще мы не думали… ну, я по крайней мере я не думал, что по другую сторону Стены нас ждет некая другая страна, где живут Джона Стивенс со своею нашумевшей корпорацией, поп-звезды Аннекса и Экспанса, а также много кто еще. Больше скажу: подобные предположения казались мне эталоном наивности и приземленного мышления.

А вот о чем я думал, чего ждал от пространства за щелью ворот, сказать будет сложнее. Я точно был уверен, что через ворота те мы мир отражений покинем. Куда именно попадем, не представлял, будучи уверенным только в том, что за стеной нас ждет какой-то иной мир. Какая-то другая реальность, более-менее фантастичная, через которую мы сможем вернуться в мир Фьеркронена. Как именно сможем, представлений опять-таки не имел. Четких представлений, по крайней мере.

А главным в момент открытия ворот казалось идти вперед. А там видно будет. Как-нибудь победим, как-нибудь доберемся. И, похоже, неопределенность эта сыграла свою роковую роль… воплотившись в лабиринт с неопределенным же путем к выходу. А значит, по всей видимости, так мы и будем петлять в этом лабиринте до скончания века. Или пока не додумаемся до чего-нибудь поконкретнее.

Осененный догадкой, я замер, зачем-то уставившись на Надзирателя. Точно поддержки искал у него. Чем несказанно обрадовал этого патлатого верзилу.

— Что? Дошло теперь?! — вскричал он торжествующе, и голос его усилило эхо, — без меня, ребятки, у вас нет ни шанса. Здесь такие силы потрудились, что даже я опасаюсь с ними связываться. Избегать предпочитаю без нужды. Но если бы вы согласились на мои условия… помните, я говорил про сделку?

— Что он мелет? — недовольно вопрошал, едва обернувшись, Вилланд.

— Перебьешься, — в свою очередь сказал я, обращаясь к Надзирателю с нарочитой грубостью, — сделку, видите ли, предлагаешь. Как-нибудь без тебя справимся. Да и кстати, спасибо за подсказку.

Оставив Надзирателя за душами, я обогнал своих спутников, встал на пути и обратился к ним радостной скороговоркой.

— Слушайте, — мой голос дрожал от возбуждения, — я, кажись, понял, как нам побыстрее выбраться… из этого места. Думайте о родном мире, о своей жизни в нем. Попробуйте вспомнить самые яркие… самые запоминающиеся… важные для вас события. Как следует, напрягите память. Ну же!

— Идиот! — в бессильной злости завопил Надзиратель уже нам вслед, — придурок! Ты не понимаешь! Ты же только хуже сделал!

* * *

Признавать собственную неправоту всегда неприятно. А особенно досадно, когда понимаешь, что правым оказался твой враг. Тем более, если понимание это приходит с большущим опозданием. Уже после того, как дрова наломаны, потери понесены, а прежние надежды разбиты вдребезги. И даже собственное существование оказывается под вопросом.

Именно такой расклад и ждал четверку путников, пробиравшихся через лабиринт, что открылся им за воротами Зеркальной Стены. Ухватившись за догадку, за скоропалительную идею, принявшись немедленно ее воплощать… они не только чуть не застряли в переплетениях коридоров с зеркальными стенами. Не просто отдалились от счастливого для себя исхода — возвращения в родной мир. Но и саму возможность такого исхода поставили под угрозу.

Первой жертвой этой затеи Игоря — с пробуждением памяти о жизни в родном мире — пала разбойница Эдна. Когда путники миновали очередной поворот, она сначала резко остановилась… потом замерла, прислушиваясь и даже дыхание стараясь сдерживать.

Из глубины коридора до нее донесся детский плач. Причем не капризный возглас избалованного дитяти, которому не дали конфетку или не купили желаемую игрушку. Нет, этот плач родился от страха и боли… да что там — от осознания смертельного ужаса, рядом с которым ничего не стоила вся прежняя жизнь с ее мелкими радостями и мелкими неудобствами, мечтами о чудесах да великих свершениях и скромной реальностью домашнего уюта. Как же рано к кому-то пришло это осознание! До чего же рано и оттого несправедливо! Но жизнь редко отвечает представлениям о справедливости, рожденным в головах каких-то жалких смертных.

Плач сделался громче. «Помогите! Папочка! — сменился он тонким надрывным криком, — кто-нибудь… на помощь!»

И Эдна, кажется, поняла, кто именно кричал и плакал. С кем на сей раз с жестоким бесстрастием палача обошелся тот мир, в котором ей довелось родиться и жить. Поняла… вернее, вспомнила.

Спутники Эдны тоже остановились, озадаченно глядя на разбойницу.

— О, храбрая юница, — участливым тоном обратился к ней Аль-Хашим, — что остановило тебя и так угнетает твою душу… достойную мужественнейшего из воинов?

Сколь же гадко прозвучал его голос в ушах Эдны! И до чего мерзким, уничижительным сюсюканьем показались слова старика-алхимика.

— Разве вы не слышите? — вполголоса спросила разбойница, а затем неожиданно сорвалась на крик, — пес вас всех дери, неужели вы не слышите?! Почему?..

«Ма-ама-а! — не унимался детский голос, который Эдна и рада была бы забыть, да не вышло, — что?.. Что вы делаете? Не-е-ет!»

Последнее слово прозвучало в ушах истошным воплем, заглушавшим все прочие звуки. Когда же следом за ним разбойница услышала собственное имя, остановить ее более не могли никто и ничто. Охотник Вилланд попытался было перехватить кинувшуюся с места Эдну. Вцепился, обхватил ее как возлюбленную… да не тут-то было. Нечеловеческим усилием та вырвалась из его объятий и устремилась за поворот, на ходу доставая кинжал. И скрылась в темнеющей глубине коридора.

Уже за следующим поворотом стены-зеркала и холодный полумрак лабиринта сменились голубым небом, ярко зеленеющим лугом и полоской небольшой речки, казавшейся совсем узенькой, если смотреть с вершины холма. Еще с этого же холма в такой вот ясный день легко было заметить темнеющую вдали стену соснового леса и белесые пики гор.

Но не горы, не лес и не речка занимали теперь внимание Эдны, непостижимым образом вернувшейся в эти знакомые с детства места. Ведь если обычно здесь пахло цветами, свежей травой, а частенько навозом, то теперь все прежние запахи заглушил один. Колючий удушливый запах дыма… того самого дыма, что вился клубами над родной деревней.

«Эдна! Где ты-ы-ы!» — донесся до разбойницы жалобный голос. Такой знакомый… такой родной. Крепко, до боли в пальцах стиснув рукоять кинжала, Эдна помчалась с холма вниз. К речке, горящим домам и разломанному тыну. К зовущему ее голосу.

Это случилось, когда Эдне едва исполнилось двенадцать лет, а ее младшей любимой сестренке Эйне — вообще всего шесть. В такой вот прекрасный безоблачный день, озаренный лучами летнего солнца, в их родную деревню нагрянула ватага кальдмундцев.

Теперь все повторялось. Стуча башмаками о доски, Эдна миновала мост через речку, слишком мелкую, чтобы удостоиться собственного имени. И обогнув остатки тына, ворвалась в деревню, чтобы снова увидеть то, что, казалось бы, давно и надежно было погребено на дне ее памяти.

Занималась пламенем соломенная крыша отчего дома. Сам отец валялся обезглавленный у снесенных ворот, еще сжимая в руке вилы. По двору суетливо и на первый взгляд бестолково мотались туда-сюда уроженцы сурового Кальдмунда — все как на подбор рослые, лохматые, с густыми бородами да рогатыми шлемами. Рожи кальдмундцев, и без того зверские, покрывали темные пятна и белые полосы боевой раскраски. Отчего выглядели чужаки совсем уж не по-людски: не то чудовищами, не то демонами преисподней, не то восставшими из могил мертвецами.

Двое чужеземцев волоком тянули за собой мать — растрепанную, в изодранном до лохмотьев платье. Еще один размахивал горящим факелом чуть ли не перед самым лицом женщины. Кто-то из кальдмундцев вылез из амбара, весь обвешанный связками вяленой рыбы и сушеных грибов. Трое выволакивали из хлева только что зарезанную свинью. А потом один из этих северных ублюдков заметил подошедшую Эдну.

Тогда, в первый раз ее судьба была немногим завиднее, чем у матери. В том смысле, что истязания и унижения будущей разбойнице по крайней мере удалось пережить. И даже запамятовать… для чего сердце словно покрыть пришлось грубой и твердой коркой. Ну и выводы соответствующие сделать. Приняв как данность ту простую истину, что праведная жизнь и честный труд благоденствия вовсе не гарантируют. Ибо слишком уж много в мире людей, способных поступить и нечестно и неправедно. Да что там способных! Для некоторых из них творить злодейства — естественный и единственно доступный способ существования.

Что до сестренки Эйны… то о ней с той поры Эдна старалась не вспоминать вовсе. Изгоняла ее из своей памяти, трусливо избегая даже мысли о судьбе несчастной девочки.

Зато теперь появился шанс снова пережить тот день… нет, исправить случившееся. Ведь сама Эдна на сей раз уже не была той робкой деревенской девушкой, почти еще девочкой. Теперь ее руку холодила сталь кинжала — приятно, обнадеживающе.

«По-мо-ги!» — голос сестренки раздался совсем близко. И прозвучал едва ли не обреченно.

Рванувшись, Эдна единственным умелым движением вонзила кинжал прямиком в глаз ближайшему из кальдмундцев. Сородич его, размахивая секирой, ринулся на разбойницу. Но та, проворно уклонившись, проскользнув под свистящим лезвием, пырнула чужеземца в живот. Благо, кольчуг и лат эти полудикие северные воители не носили, полагая подобную защиту признаком трусости. Собственные же доспехи северян были сделаны лишь из дубленой кожи — неспособной, понятно, сравниться с разящим металлом ни по твердости, ни по прочности. Умеючи пронзить такой доспех можно, если подобраться к противнику достаточно близко. Жаль только, что кальдмундцы тоже это понимают и редко подпускают к себе врагов достаточно близко.

Сразу двое чужеземцев с двух сторон кинулись на Эдну. Да в спешке едва не сшиблись друг с другом. Тогда как разбойница юркнула поближе к земле, а затем, кувырнувшись, резанула одного из противников по ноге. Тот взревел, оступившись, а Эдна уже метнулась к его товарищу.

Столь любимые северянами секиры, копья и обоюдоострые топоры ведь только выглядят внушительно и устрашающе. И наверняка служат в том числе и этой цели — наводить страху на противников-жертв. Как, кстати и боевая раскраска да по-демонически рогатые шлемы. Еще с таким оружием неплохо пробиваться через полчища врагов, разя их направо и налево. Но вот если противник один, а вооружение его гораздо легче, да и ловкости ему не занимать… Тогда преимущества тяжеловооруженного воина уже не назвать преимуществами. Они обращаются в слабость, в неуклюжесть, чем проворный противник с успехом пользуется.

Воспользовалась и Эдна. Ударив, но только ранив очередного кальдмундца, пробив ему доспех на груди, разбойница резким стремительным движением припала к земле. Тогда как топор северянина, пролетев над головой, по инерции столкнулся со вторым противником. Тем самым облегчив разбойнице ее кровавое дело.

Следующий удар кинжала пришелся в пах кальдмундцу. Эдна не знала, был ли именно этот северянин среди тех, кто надругался над ее матерью. Но все равно со злорадством подумала, что своей звериной похотью эта мразь больше никого не оскорбит. Даже в лучшем для себя случае — если выживет.

Вскочив с земли и обернувшись на очередной крик, Эдна наконец нашла, что искала. Недалеко от почти уже разгоревшегося дома, скорчившись на земле, лежала ее сестренка. А над нею нависал, потрясая копьем, рыжий детина, чье лицо почти целиком скрывала копна волос и густая борода.

Обернувшись и заметив идущую в его сторону женщину, детина ухмыльнулся — ни дать ни взять, оскалился хищный зверь.

— Хьорном нарекли, — столь же по-звериному прорычал он, — Хьорном Бесстрашным. Потому что прежде, чем убить врага, Хьорн всегда говорит свое имя. Кто-то скрывает… кто-то боится проклятий. А Хьорн не боится.

— Вот тут ты прав, погань, — прошептала Эдна, тяжело дыша и сжимая рукой кинжал, — проклинать я тебя не буду… бояться другого надо.

Рука со сверкнувшим в ней лезвием метнулась к ощерившейся роже Хьорна. Но тому удалось отклониться, буквально на волос разминувшись с кинжалом. А в следующий миг северянин крутанул копьем — и удар древка отбросил Эдну, швырнув ее спиной на землю… нет, на труп одного из убитых соплеменников Хьорна. Он-то и смягчил падение разбойницы.

При ударе рука Эдны непроизвольно разжалась и выпустила кинжал. Но по крайней мере на сей счет волноваться не стоило. Небрежным движением ноги кальдмундец подтолкнул оружие в сторону поверженной разбойницы.

— Ты, женщина, похрабрее некоторых мужчин, — так пояснил он свой, казалось бы, неожиданный поступок, — а Хьорн уважает храбрость. Мы сразимся по-настоящему. Один на один, на радость богам и предкам. Но сначала Хьорн закончит с этой малявкой.

И он вновь занес копье над распростертым на земле худеньким тельцем Эйны. С непростительной легковерностью отвернувшись от Эдны.

И напрасно! На успех в честном поединке разбойница не рассчитывала. Вообще не привыкла уповать на честность — хоть на свою, хоть чужую. В противном случае вряд ли ей удалось бы выжить на одной стезе с лихими людьми. Ведь как ни крути, а воткнуть нож в спину и быстрее, и надежнее, чем сражаться лицом к лицу.

Потому-то, ни мгновения не раздумывая, легким не то рывком, не то прыжком Эдна приблизилась к Хьорну на расстояние вытянутой руки. И уже снова занесла эту самую руку, державшую кинжал… когда все вокруг внезапно изменилось.

Двор крестьянской усадьбы, горящий дом и валяющиеся на земле трупы исчезли. Вместо них Эдна видела вокруг себя длинный, скудно освещенный коридор. Коридор Дома Прозрения. А кальдмундец Хьорн Бесстрашный превратился в одного из пациентов: в того, который первым решился вступить в схватку с Надзирателем за душами, не давая тому прикончить Аль-Хашима. Увидев того пациента, Эдна тогда еще задавалась вопросом, где она прежде его видела. Пыталась вспомнить, но безуспешно.

Что до Надзирателя, то теперь он лежал, прижатый к полу, а руки пациента, удивительно похожего на Хьорна, судорожно и изо всех сил сжимали его горло.

— Чего ты ждешь? — прохрипел Надзиратель, вперив в Эдну взгляд одновременно мученический и безумный, — убей же его! Отомсти за сестру! Да замкни эту цепь наконец! Иначе как я смогу добраться до вестибюля… где этот ваш хромоногий ублюдок прострелит мне голову?!

* * *

Вилланду и Игорю почти удалось настичь убегающую Эдну. Однако в последнее мгновение на их пути возникла стена — буквально из ничего. И превратила уходящий вдаль коридор в тупик.

Напоследок, словно бы для приличия, ударив по этой стене кулаком, Вилланд отступил, обозленный и раздосадованный. И только тогда заметил на ней рисунок — что-то вроде фрески. Фреска изображала женщину, в которой, если приглядеться, можно было узнать Эдну. Одну руку, с зажатым в ней кинжалом, Эдна занесла для удара.

— Что происходит? — донесся голос Аль-Хашима, усиленный эхом, — где та… бесстрашнейшая из женщин?

Вскоре показался и сам старик-алхимик, неспешно ковылявший за своими более молодыми спутниками.

— Кто бы знал-то еще, — Игорь в растерянности развел руками, — хотелось бы верить… что она вспомнила дорогу в свой мир. Но смогла ей воспользоваться только сама… для других эта дорога непригодна.

И он зачем-то указал рукой на стену, которой прежде не было, и на фреску, изображавшую женщину с кинжалом.

— Вера спасает, вера исцеляет, — молвил на это Вилланд, с нотками сарказма процитировав фразы из некогда услышанной проповеди.

— Ну извините, — человек, с коим охотнику не так давно пришлось делить собственное тело, пожал плечами, — ничего более обнадеживающего в голову не приходит.

— Ладно, — проговорил Вилланд примирительно, — не бери в голову. Вряд ли тут твоя вина. Беда в том, что… бабы. Да, именно так. У баб вечно мозги набекрень. Демоны их сожри!

С этими словами он сплюнул на пол. И все трое оставшихся путников пошли в сторону, обратную от тупика. До ближайшей развилки… которая, увы, как-то не спешила снова показываться. Коридор сделался не просто прямым. Он тянулся и тянулся, уходя в бесконечность.

Пока они шли, Вилланда занимала одна мысль, словно на прощанье высказанная перед тупиком-стеною с фреской. Мозг мусолил ее — эту подспудную, но так некстати проснувшуюся ненависть к противоположному полу. Ненависть не в телесном смысле, понятно. На сей-то счет отношение охотника было совершенно здоровым, точнее даже здорово-прагматичным. То есть возможности выпустить пар, проведя ночку с подвернувшейся девицей, Вилланд не упускал. Причем случилось ли в очередной раз такое времяпрепровождение по взаимной симпатии или по расчету звонкой монетой, значения не имело.

Важно было, что за этими беглыми знакомствами никогда не следовало нечто большее, нечто серьезное. Заканчивались свидания у Вилланда всегда одинаково: обменом комплиментами, банальными и неуклюжими, поспешным расставанием — и забвением. И веских причин для того имелось целых две.

Во-первых, будучи бродягой-охотником, Вилланд просто не мог себе позволить быть чем-то обремененным. Привязывать себя к какому-то другому человеку — хоть к возлюбленной, хоть к другу. И тем самым неизбежно привязываться к месту, где возлюбленная или друг обретаются. Не мог же он рассчитывать, что близкий человек сможет еще и стать спутником в охотничьих странствиях. Уж об этом-то Вилланд не имел права даже мечтать. Ибо это только волки охотятся, сбиваясь в стаи. Тогда как охотники двуногие лучше всего преуспевают на своем поприще в одиночку. Да что там лучше: только в одиночку и преуспевают.

Ну а во-вторых, для серьезных отношений любимую женщину следовало… понимать. А понять любую из баб Вилланду было не легче, чем завалить медведя. Или избежать наказания, забредя на охотничьи угодья какого-нибудь владетеля да убив там оленя.

Всех подобных радостей охотник избегал всеми силами. По его разумению женщина могла быть хоть прекрасной как ангел, хоть пылкой как огонь. Но в любом случае лучше всего ей было… молчать. Когда же очередная красотка, да и не только красотка, открывала рот, Вилланду впору было за голову хвататься. Уберегая ее от той невидимой паутины, что непременно принималась ткать любая баба, используя слова вместо нитей. Судьба же любого живого существа, угодившего в паутину, была известна и предопределена.

То была ведь тоже охота, если подумать. Только в ней таким как Вилланд уготавливалась роль добычи. Становиться же для кого-то добычей охотник не собирался.

Хотя, конечно, правил без исключений не бывает. И в своем случае, разворошив память, Вилланд мог это признать.

А отвлек от сердитых мыслей идущего по коридору охотника… голос — тихий, приятный, ласковый. Девичий. И смутно знакомый. Он звучал совсем рядом, из-за первого же показавшегося поворота… пел какую-то песню. Невзначай прислушавшись, Вилланд даже смог различить слова. И опешил от неожиданности.

«Ой-ли-ло, скотинку я растила, ой-ли-ло, коровушку доила, — напевал голос, — коровушку доила, молочка налила. Ой-ли-ло, я молочка налила…»

Подобных песен охотник в своей бродяжьей жизни наслушался. Их пели крестьянские женщины, особенно девушки, подбадривая себя и друг дружку в каждодневном нелегком труде. Незамысловатые фразы, повторяющиеся слова — лично Вилланду они казались похожими на заклинания или на молитвы. Вероятно, они и были молитвами в те далекие и темные времена, когда вера в Хранителя еще не пришла на земли Фьеркронена.

Но было еще кое-что, заставившее именно эту песню запасть в душу охотника. Правил, как уже говорилось, без исключений не бывает. И один раз даже Вилланд попытался изменить своему обыкновению. Внести хоть какое-то разнообразие в жизнь бродяги и бобыля.

Причину тому звали Аин, и будь она просто одной из деревенских девах, встретившихся на его пути, охотник бы вряд ли теперь о ней вспомнил. Мало ли было в его жизни таких девиц. Да и деревням, куда Вилланд забредал на ночлег, сам он давно потерял счет. Даже окажись Аин писаной красавицей, встреча с ней закончилась бы для охотника самым привычным образом. Двое доставили бы удовольствие друг другу и разбежались. Вилланд вернулся бы в леса, полные дичи, Аин — на скотный двор или за прялку.

Но Аин была не только красоткой. Еще Хранитель одарил ее поистине дивным голосом. И если односельчанки ее даже то самое «ой-ли-ло» выводили, немузыкально бормоча, как будто и впрямь заклинание читали, то пением Аин Вилланд буквально наслаждался. Наверное, от очередной кружки пива ему было легче отказаться, чем от лишней возможности послушать этот прекрасный, завораживающий голос.

«Ой-ли-ло, мой милый воротился, ой-ли-ло, с охоты воротился…»

А вот эта часть Вилланду нравилась даже больше остальных. Ибо более чем прозрачно намекала и на его занятие, и на то вообще, о каком именно «милом» идет речь. Льстила самолюбию, проще говоря. Тем более, что другие крестьянки на этом месте обычно пели «с покоса воротился» или «он с поля воротился».

«…голодный воротился, усталый воротился…»

Случайного совпадения быть не могло. И голос, звучавший теперь в сумрачных коридорах лабиринта, принадлежал не кому иному как Аин. Но поверить в это Вилланду было даже труднее, чем признать, что он обознался. Как бы это странно ни звучало на первый взгляд.

На деле ничего странного здесь не было. Просто Аин уже давно ничего не пела. Ибо история любви их закончилась почти десять лет назад. Причем далеко не счастливо.

После первой их встречи «милый воротился» еще три раза. Было еще три ночи любви и три дня, в которые Вилланд наслаждался ангельским голосом Аин. Нашлась, правда, ложка дегтя в бочке меда последнего из этих свиданий. Когда девушка робко так, но с неожиданной целеустремленностью поинтересовалась у охотника, не собирается ли он с нею обвенчаться. Чтобы они оба могли дарить свою любовь друг другу не от случая к случаю, а живя вместе, связанные узами брака.

Ответить уклончиво не получилось. Пришлось Вилланду оправдываться. Объяснять возлюбленной, что жизнь охотника — постоянные скитания с места на место. Где-то дичи стало меньше, а значит надо искать, где побольше. А где-то местный барон не шибко доволен, что кто-то посмел убивать дичь на его землях. Его дичь. И тогда лучше от этого барона-жмота держаться подальше, чтоб ненароком не попасть на виселицу. До семьи ли в таких условиях?

Расстались Вилланд и Аин с непривычной прохладцей. А четвертого свидания так и не случилось. Когда охотник снова пришел в родную деревню возлюбленной, оказалось, что его там никто не ждал. Отец Аин успел найти для прекрасной доченьки, как он сам считал, выгодную партию. Посватав ее к сыну старосты: могучему, но туповатому, словно молодой бычок, парню.

Зато у будущего свекра Аин скота имелось чуть ли не вдвое больше, чем у отца. Да вдобавок староста чем-то сильно угодил местному барону, за что тот пожаловал деревне изрядный кусок заливных лугов. Изрядный кусок, львиную долю которого староста оттяпал для себя любимого и для собственной скотины.

И все это после смерти старосты могло перейти к Аин и ее мужу. Что и говорить, заманчивая перспектива! Да только не оценила девушка такой трогательной заботы о своей судьбе. Руки на себя наложила — повесившись на одном из деревьев у лесной опушки. Как раз за день до прихода Вилланда.

Что до самого охотника, то долго горевать он не привык. Услышав мрачную новость, он конечно напился как свинья да еще разбил морду кому-то из постояльцев в трактире, стоявшем по соседству с деревней. Но и только-то. Жить прошлым Вилланд считал глупостью. Так что забыл про Аин и ее чудный голос уже через год. Вернее, думал, будто забыл.

Теперь же, слыша ласковые «ой-ли-ло…» и полюбившийся голос, охотник преисполнился внезапной надеждой. Ведь чем демоны не шутят — наверняка этот лабиринт между мирами позволяет простым смертным преодолевать не только пространство, но и время. А значит, коли песня Аин еще звучит, не поздно все исправить. Отговорить любимую, согласиться хоть даже на венчание. И пес с ней, с охотой да с вольной жизнью. Ведь другой такой как Аин ему за десять лет так и не встретилось. И много ли тогда стоит хоть вся дичь Фьеркронена, если на другой чаше весов оказалась жизнь этой чудесной девушки?

— Вилланд? Ты куда?.. — успел окликнуть его Игорь, когда охотник бросился в коридор, навстречу пленительному голосу. На спутника, надеявшегося его остановить своим тупым возгласом, Вилланд даже не обернулся.

Раз поворот, два поворот… и лабиринт исчез. Охотник выскочил под вечернее небо, в осенний воздух, наполненный свежестью и назойливым писком комаров. На опушку леса… где понял, что опоздал.

Уже с затянутой в петлю шеей Аин раскачивалась в футе над землей на веревке, перекинутой через сук старой и крепкой березы.

На миг Вилланд замер, буквально парализованный горем. Готовый расплакаться навзрыд, чего с ним не бывало даже в детстве. Но звуки плача застряли в горле. А внутренний голос, голос сердца, робко попытался обнадежить охотника. Вдруг-де она еще жива. Времени ведь прошло немного — если он только что слышал ее голос.

Быстрым шагом подойдя к березе, Вилланд достал нож для разделки звериных туш и, перерезав веревку, осторожно подхватил бездыханное тело и положил его на траву. На ощупь Аин была не слишком холодна. Хотя причина тому была наверняка прозаичная и ни капли не обнадеживающая. Просто дни еще стояли теплые, почти как летом.

— Прости меня, Аин, — произнес Вилланд шепотом, — я не знал, что так получится. Я люблю тебя… и если бы я мог это изменить… В общем, я согласился бы обвенчаться. И жить с тобой в избе… чтоб ты мне детей целую кучу нарожала. А про охоту я бы забыл. Не слабак ведь какой. Авось, и с крестьянским бы трудом сладил.

Когда лежащая на траве девушка зашевелилась, охотник сперва удивился — чудо все-таки! Потом на душе потеплело: на миг этот немолодой уже человек готов был поверить, что любовь действительно всемогуща и всепобеждающа. Поверить всем этим сказкам! Но затем…

Аин привстала. Ее голова безвольно моталась на сломанной шее, словно порванный парус на мачте. А выпученные глаза, красные от лопнувших сосудов, смотрели невидяще и безжизненно.

— В самом деле? — из горла вырвался сдавленный хрип, нисколечко не похожий на тот волшебный голос, в который когда-то влюбился Вилланд, — ты все еще любишь меня? Так давай же, люби меня… оставайся со мной навсегда — и люби!

С содроганием Вилланд почувствовал, как на его плечо ложится рука: холодная, со скрюченными пальцами, оказавшимися неожиданно цепкими.

— Да-а-а! На-а-аш-ш-ша любовь не закончится! Никогда! Теперь даже смерть не разлучит нас!

* * *

И снова коридор превратился в тупик, оканчивающийся стеной с фреской. Только на сей раз фреска изображала мужчину, в котором при желании можно было узнать Вилланда. Но узнать с немалым трудом: лицо на фреске выглядело непривычно печальным, просто-таки излучающим скорбь. Тогда как в реальности лично я никогда не замечал за ним подобного тоскливого выражения. Да не сочтет никто за апломб, но я успел неплохо узнать этого человека, в чье тело некогда вселился. Уж во всяком случае уверен: кем-кем, а нытиком Вилланд никогда не был. Оставалось лишь попытаться представить… с ужасом, какие обстоятельства жизни могли привести к подобной метаморфозе.

Но в том, что они были, эти обстоятельства, сомневаться не приходилось. Были — и вот теперь всплыли. Как утопленник со дна озера.

— Итак? — внезапно за спиною раздался голос Надзирателя за душами, — надеюсь, хоть теперь до тебя дошло?

Не знаю, откуда он взялся на сей раз. Наверное, подкрался, прежде следуя за нами — держась на расстоянии и в то же время неотступно. А может, по собственному обыкновению материализовался в нужном для себя месте. Хотя, конечно, слово «материализовался» в данном случае не совсем применимо. Здесь, в пространстве между мирами, материальная оболочка ему без надобности. Как, впрочем, и мне. Не то как бы я смог вернуть себе тот самый облик, в котором пребывал в родном мире, до роковой поездки на злополучной маршрутке?

Ну да, впрочем, не важно. Точнее, важно, но не это.

— Кажись, дошло, — со вздохом ответил я вслух, — каждому есть, что вспомнить. И в жизни каждого человека бывали яркие моменты. Вот только не всегда приятные. В этом-то загвоздка.

Надзиратель ухмыльнулся… чем напомнил мне на сей раз не сверхъестественного злыдня, а, скорее, основательно накормленного кота.

— О, мудрый господин, — это Аль-Хашим обратился к нему в своей излюбленной манере, — да озолотит вас каждая мысль ваша, каждое слово… но что теперь будет с нашими спутниками? С юницей, отважной сердцем, и тем могучим мужем?..

— Э! Волноваться о них не стоит, — Надзиратель за душами небрежно махнул рукой, — забыли, небось? Эти двое смогли встретиться с вами в городе отражений, придя туда по тропинкам сна. Так что для них все закончится пробуждением в собственных постелях. Да, наверное, в холодном поту, с колотящимся сердцем и слезами на глазах. Ну и еще с оставленным следом в реальности… в одной из реальностей. Да только не все ли равно, если через день-другой ваши друзья напрочь забудут о том, что видели?

Сделав паузу секунды на две, словно давая нам с Аль-Хашимом переварить и осознать сказанное им, Надзиратель продолжил:

— А вот у вас все гораздо серьезнее. Вы попали в мир отражений, пройдя дорогой Небытия. Надеюсь, можете представить, чем это чревато?

Он замолчал, оценивающе глядя на нас. А в следующий миг в глубине уходящего в темноту коридора что-то вспыхнуло ярким алым пламенем. Сделалось жарко, и я почувствовал запах гари. А также другой запах, еще менее приятный. Сера?..

— Еще какой-то фантом… спросом порожденный? Вроде пирфонов и Экспансы? — прокомментировал я. Увы, без тени уверенности в голосе.

— Довольно-таки горяченький фантом, согласись, — с иронией ответил Надзиратель, — да и душок у него… хм, слишком заметный. Ни пирфоны, ни даже песни Экспансы так не воняют.

— Ладно, — скрепя сердце, молвил я, — тогда, у ворот, ты хотел предложить нам сделку. Думаю, самое время снова выдвинуть это предложение. Если еще не поздно, конечно.

— Не поздно, — ответил Надзиратель уже без ухмылки, — только… если вас не затруднит, выслушайте вначале, что мне от вас нужно.

Я молча кивнул, и он перешел к объяснениям:

— Я настоятельно прошу вас с этим почтенным старцем оставить гробницу Арвиндира в покое. Во-первых, что ни говорите, а древний император получил по заслугам. Нельзя только брать, ничего не отдавая взамен. В конечном счете себе дороже выйдет. И даже самый отъявленный головорез хотя бы в глубине души это понимает. Арвиндир же брал у высших сил… а если и творил благие дела, то исключительно для утоления собственной гордыни. Я уж о том молчу, что в последние годы своим тиранством и сумасбродством он с лихвой перевесил прежние достижения… да еще не на раз. И что же? Теперь ради такого человека вам расшибаться в лепешку, да ссорясь при этом с высшими силами? Не думаю, что это разумно.

— Допустим, — согласился я, — но, как понимаю, есть еще и «во-вторых»?

— Разумеется, — теперь в голосе Надзирателя слышалась легкая такая, ненавязчивая грусть, — может быть, для вас это прозвучит странно… но я хотел бы, чтоб и вы вошли в мое положение. Если проклятье с гробницы будет все-таки снято, меня тоже не станет. Потому что иного смысла моего существования попросту нет. И не будет ни рая, ни ада, ни новых воплощений, ни нирваны. Все эти утешительные призы для смертных, я же просто исчезну без следа. Как… ну, не знаю, наверное, надпись на прибрежном песке после первой же накатившей волны.

— Или как удаленный файл, — пробормотал я еле слышно, можно сказать, про себя.

А вслух, уже достаточно громко, произнес следующее:

— Допустим, мы примем твои условия. Допустим, ты прав, и нам этот Арвиндир действительно даром не сдался. А уж жизнью ради него рисковать… Но в таком случае вопрос: ты поможешь… нет, не так — ты вытащишь нас отсюда? Сможем мы вернуться к жизни?

— Вот что… Игорь, — в ответ молвил Надзиратель, — думаю, правильнее всего обращаться к тебе именно так. Если у тебя хватит терпения… позволь для начала показать кое-что. А выводы мы сделаем вместе.

Он жестом велел следовать за ним, а сам направился к одному из огромных зеркал, располагавшихся на стенах лабиринта. Когда мы с Надзирателем подошли к зеркалу, последнее к немалому моему удивлению превратилось… в экран. В видеоэкран, демонстрирующий что-то вроде мини-фильма или ролика, принадлежащего к жанру так называемой социальной рекламы.

Ребенок, отроду, наверное, меньше года — он уже умеет ползать, но на ножках держаться пока не в состоянии. Зато каким-то образом ему удалось заползти на подоконник… причем подоконник (о, ужас!) открытого окна. Точнее, не совсем открытого: внешний мир и помещение, в котором играл ребенок, разделяла противомоскитная сетка. Но ее в расчет брать не стоило: надежной преградой эта сетка была только для насекомых.

Оставалось только подивиться безалаберности родителей, подпустивших дитя к этому окну.

Тем временем ребенок на экране не просто сидел на подоконнике да любовался видами из окна. О, если бы он ограничился только спокойным созерцанием… но закон Мерфи на этот счет жесток и неумолим. Внимание малыша привлекла муха, ползавшая по сетке с наружной ее стороны. Ребенок ударил крохотными пальчиками растопыренной пятерни… муха отпрянула. Отлетела… чтобы сесть на сетку немного повыше.

А малыш не сдавался. Неуклюже привстал на ножки, пошатываясь. Вновь занес ручку для удара… но не удержал равновесия и инстинктивно попытался ухватиться хоть за что-то, мало-мальски пригодное для опоры. Увы, в качестве этого «чего-то» подвернулась лишь противомоскитная сетка. Которая почти в тот же миг прорвалась под тяжестью живого существа — маленького, но весом все равно неизмеримо превосходящего что мух, что комаров.

За кадром раздался отчаянный крик. Пара рук… волосатых, явно мужских, потянулась к ребенку, тщась в последний момент ухватить его, не дать выпасть. Но было видно, что руки не успевают — опаздывая на долю секунды, отставая на считанные миллиметры.

И на этом сцена маленькой, бытовой, но неизбежной трагедии застыла — кто-то поставил ролик на паузу. А на переднем плане возник человек, отдаленно похожий на Надзирателя за душами. Но только отдаленно, ибо выглядел этот человек не в пример приличней и современнее. Модная прическа, очки, строгий костюм, а борода едва заметна. И не то кожаная папка, не то планшетный компьютер в руке.

«Наверное, многие из смертных сталкивались с чем-то подобным, — тоном не то лектора, не то обычного резонера, но с толикой профессиональной грусти, изрек человек на экране, — погибает дитя, невинное и любимое. И все из-за чего? Из-за беспечности и безответственности родителей… вашей беспечности и вашей безответственности. Ужасно, не правда ли? Но еще ужаснее осознавать, что погибли неиспользованные возможности. Этот малыш мог бы стать известным спортсменом, талантливым художником, гениальным ученым — да кем угодно! И прославить свою семью. Мог бы, но ему не дали шанса добиться этого. И хочется, наверное, все изменить… хоть немного переиграть тот день и час, когда оборвалась маленькая жизнь. Настоящие родители… любящие родители вряд ли посмели бы желать чего-то большего. Только представьте: вы проснулись наутро, а страшный день повторяется. И каким-то чудом ребенок еще жив. Наверняка вы постараетесь, чтобы он остался в живых и в этот день, и еще на много дней после. Но на что вы готовы ради такой возможности?..»

Произнеся эту речь, похожий на Надзирателя оратор исчез с экрана. Осталась только картинка: малыш, за миг до падения застывший в оконном проеме. Жуткое зрелище… и одновременно завораживающее. Оно приковывало, не давая отвести от себя, взгляд.

— Что скажешь? — точно издалека донесся до меня голос Надзирателя за душами — того, привычного, похожего на бомжа и произносящего слово «гаджеты» по слогам.

— Известный спортсмен, — прошептал я, обмирая от подоспевшей догадки, — мог бы стать известным спортсменом…

Заметил я не сразу, но теперь, в режиме паузы смог увидеть: окно выходило во двор, знакомый с детства. Двор родного дома. А сам ребенок… мне, давно не заглядывавшему в детский фотоальбом, узнать его было трудновато. Но не сказать, что уж совсем невозможно.

Неужели почти всей моей жизни — с детсадом, школой и первым курсом универа, с играми во дворе и переездом в большой город — могло не случиться? Видимо, могло. Но кто-то очень сильно мечтал, чтоб его чадо стало известным спортсменом.

— Тогда на улице была жара за тридцать, — словно оправдывая, даром что не себя, пояснил Надзиратель, — вот отец твой и открыл все окна в квартире… как будто не знал, что таким способом только больше жаркого воздуха напустит.

— А мать? — спросил я, судорожно шевеля губами. Голос дрожал.

— Ей потребовалось съездить к каким-то родственникам, — мой собеседник развел руками, — в деревню. А у отца присматривать за тобой получилось… сам видел, как. Но ты не спеши проклинать его. Все равно родитель тебя любил, о случившемся очень жалел… да что там — места себе не находил. А какие надежды на тебя возлагал! Уже одно это должно льстить твоему самолюбию.

— Ну-ну, — хмыкнул я с горькой иронией.

Зато стали понятны некоторые причуды отца, пока я рос. Дошло до меня, почему он честил меня, когда я, к примеру садился почитать вместо того, чтоб лишний часок погулять во дворе. Или предпочитал компьютерные игры походу в тренажерный зал. Вообще одно время грозился лишить меня компьютера, да мать заступилась. А стоило мне прийти из школы с синяком под глазом, как вместо сочувствия и мудрого совета я получал от кровного родителя порцию критики, чуть ли не ругани. Что я-де тряпка, слабак, что надо было меня Ирой вместо Игоря назвать. Что занимаюсь и увлекаюсь я ерундой, а надо бы стать сильным и уметь любому дать в морду. И на этом все внимание сосредоточить.

Причем даже наличие в моем дневнике хороших оценок не могло заставить отца сменить гнев на милость. А когда я задумал получить высшее образование, решение это он тоже, мягко говоря, не одобрил.

— …и вот ведь что удивительно, — продолжал Надзиратель с увлеченностью начинающего гида, — отец твой не был шибко религиозен и в чудеса давно отвык верить. Но видимо всей душой пожелал в тот момент, чтобы все произошло иначе. Чтобы он успел тебя перехватить.

— Второй шанс? — задал я уточняющий вопрос.

— Увы, — Надзиратель вздохнул с почти искренней печалью, — как ни жаль, но с отцом вы добились лишь отсрочки. До тех пор, пока тебе не исполнится восемнадцать лет. В конце концов, спорт — дело молодых. За тот срок, что был тебе отведен, некоторые действительно успевали добиться высот. Даже, кажется, чемпионами становились… поправь меня, если я ошибаюсь.

Поправлять я не стал. И вообще, отнюдь не минимальный чемпионский возраст волновал меня. Куда там: гораздо более важным было то едва обнаруженное обстоятельство, что автокатастрофа, погубившая меня в родном мире, оказывается, была предопределена. Я должен был погибнуть, так или иначе. Годами раньше, годами позже.

Эх, сколько нам открытий чудных!..

— Восемнадцать лет, — нащупывал я вслух причинно-следственные связи, — второй курс. И эта общага… из нее в универ приходилось каждое утро тащиться… по пробкам. Но я не угодил бы туда… в эту задницу города. Мог вообще проживать рядом и ходить на занятия пешком. Если бы…

— Если бы сдал все экзамены с первого раза, — закончил мою нарождавшуюся мысль Надзиратель за душами.

— Если бы подготовился как следует, — поспешил уточнить я, — а так на одном из них мне попался именно тот билет, которого я не знал.

— Ох, ну как же ты не поймешь! — усмехнулся Надзиратель, — не в билете дело. Вернее, не только в билете. Да попадись тебе знакомые вопросы, все равно ты бы на чем-то да срезался. Задал бы тебе преподаватель, к примеру, дополнительный вопрос — незнакомый…

Вот это он верно подметил — такая возможность действительно не исключалась. Весьма была вероятной. Преподаватель по аналитической геометрии, которую, собственно, и пришлось пересдавать, был горазд заваливать студентов именно дополнительными вопросами. Хоть на семинарских занятиях, хоть на коллоквиумах и экзаменах. Не зря ведь не одно поколение студентов в отместку прозвало его предмет «анальной геометрией» или просто «аналкой».

— …в крайнем случае, — добавил еще Надзиратель за душами, — сдай ты этот экзамен — провалился бы на следующем. Хотя бы по той причине, что обмывал предыдущую сдачу… скажем так, чересчур усердно.

Да уж! Крыть его доводы было нечем. Еще я мог нечаянно споткнуться и сломать ногу, не явиться на экзамен — даром, что по уважительной причине. А в итоге все равно отправился бы на пересдачу со всеми вытекающими последствиями.

— Теперь переходим к делу, — Надзиратель подводил черту под нашим разговором, — ту сделку, заключенную твоим отцом, можно пересмотреть. В конце концов, он решил за тебя… по сути, покусившись на твою свободу воли. Вместо отсрочки ты получишь обратно полноценную жизнь. Без всяких дополнительных оговорок и тайных обязательств.

— Но для этого?.. — последовал от меня наводящий вопрос.

— Для этого ты не должен вмешиваться в дела, которые тебя не касаются, — ответ Надзирателя за душами не заставил себя ждать и был яснее ясного, — вот, например, в посмертные дела Арвиндира… не нужно мешать ему платить по своим, я подчеркиваю, его собственным счетам. Раз уж он не рассчитался с долгами при жизни. Короче говоря, выбирай, кому из вас двоих, тебе или Арвиндиру, пребывать в должниках.

— Думаю, ответ здесь очевиден, — ни секунды не раздумывая молвил я.

— Подождите, о, мудрейший господин и беспокойный юнец, — вмешался в наш разговор Аль-Хашим, о котором я едва не забыл, накрытый с головою валом новых знаний о собственной жизни, — а как насчет меня? Если ты, о, безнадежный юнец, сможешь неким чудом покинуть это место… то как смогу сделать это я?

— Очень просто, — на сей раз Надзиратель даже не ухмыльнулся, а, скорее улыбнулся, почти по-дружески, — если Игорь не погибнет, вы с ним вряд ли познакомитесь. А значит, он не пойдет искать приключений и не сможет привлечь к ним тебя. Соответственно, это путешествие для тебя, старик, так и не состоится. Все просто.

А действительно ведь, проще некуда! Мне еще при его словах вспомнился стишок, слышанный в школьные годы. Жаль, авторства я не запомнил. Как там? «Не было гвоздя — подкова пропала, не было подковы — лошадь захромала, лошадь захромала — командир убит…» И так далее.

А главное: «Враг вступает в город, пленных не щадя, оттого что в кузне не было гвоздя». И суть понятна. Мелкая оплошность или недоработка может обернуться большой трагедией.

Так что вывод был ясен. Гвоздь моей жизни следовало вернуть на место.