1425 год. Разгар лета.

Утро,

Жаннетта, дочь Жака д 'Арка, прядет, приглядывая за овцами своего отца на холмистом берегу реки Мёз. На втором плане справа и слева видны струящаяся среди лугов река Мёз, деревня Домреми с церковью и дорога, ведущая в Вокулёр. Вдалеке слева — деревня Максэ. В глубине — холмы; на их склонах пшеничные поля, виноградники и леса; пшеница золотится.

Жаннетте тринадцать с половиной лет;

Овьетте, ее подруге, десять с небольшим.

Госпоже Жервезе двадцать пять лет.

Жаннетта продолжает прясть; затем она встает; поворачивается лицом к церкви, призывает Отца и Сына и Святого Духа, не осеняя себя крестным знамением:

Жаннетта

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое, да приидет Царство Твое, да будет воля Твоя, как на небе, так и на земле; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого. Аминь.

Радуйся, Мария, благодатная; Господь с Тобою; благословенна Ты между женами и благословен плод чрева Твоего, Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас грешных теперь и в час смерти нашей. Аминь.

Святой Иоанн,  заступник мой, святая Иоанна,  заступница моя, молите о нас, молите о нас.

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Отче наш, Отче наш, сущий на небесах! Как нужно, как отчаянно нужно, чтобы святилось имя Твое, чтобы настало Царство Твое.

Отче наш, Отче наш, сущий в Царстве Небесном, как отчаянно нужно, чтобы Царство Твое настало в царстве земном.

Отче наш, Отче наш, сущий в Царстве Небесном, как отчаянно нужно, чтобы Царство Твое настало в царстве французском.

Отче наш, Отче наш, сущий на небесах! Как нужно, как отчаянно нужно, чтобы исполнилась воля Твоя, чтобы хлеб наш насущный был у нас!

Как нужно, как отчаянно нужно, чтобы прощали мы должникам нашим и не впадали во искушение, чтобы избавил Ты нас от лукавого! Аминь.

О, Господи! Нам бы хоть краешком глаза увидеть пришествие Царства Твоего! Нам бы хоть краешком глаза увидеть зарю Царства Твоего! Но ничего, абсолютно ничего. Ты послал нам Сына Своего, которого так любил, и пришел Он и столько выстрадал, и умер — и ничего, абсолютно ничего. Нам бы увидеть только, как занимается день Царства Твоего! Ты послал своих святых, каждого из которых Ты звал по имени — других своих сыновей–святых и дочерей–святых, и пришли святые Твои, Твои сыновья–святые и дочери–святые — и ничего, абсолютно ничего. Прошли годы, столько лет, что и не перечесть; прошли целые века; увы, четырнадцать веков христианства со времени рождения, смерти и проповеди Его. И ничего, ничего, абсолютно ничего. И в том, что царит на земных просторах, — ничего, ничего, ничего, кроме погибели. Четырнадцать веков (пусть даже они были веками христианства), четырнадцать веков с момента искупления наших душ. И ничего, абсолютно ничего, царство земное — это царство одной лишь погибели, власть земная — это власть одной лишь погибели. Ты послал нам Сына Своего и других святых. А по просторам земным катится лишь волна неблагодарности и погибели. Господи, Господи, неужто Сын Твой умер понапрасну. Неужто приход Его ничему не послужил. Это страшнее всего, что было раньше. Нам бы хоть краешком глаза увидеть восход солнца Твоей справедливости. Но кажется, Господи, прости меня, Господи, кажется, что Царство Твое на исходе. Никогда раньше так не поносили имя Твое. Никогда так не презирали волю Твою. Никогда так не попирали заповеди Твои. Никогда раньше не было такой нехватки хлеба; и если бы его не хватало только нам, Господи, если бы его не хватало только нам; и если бы нам не хватало только хлеба, питающего тело, хлеба маисового, хлеба ржаного, хлеба пшеничного; но нам не хватает хлеба иного; хлеба, питающего наши души; и изголодались мы иным голодом; тем особым голодом, который ничем не заглушить. Нам не хватает хлеба иного. А вместо власти Твоего милосердия, единственная власть, которая властвует на земных просторах, на просторах Твоей земли, земли, Тобою сотворенной — вовсе не власть царства Твоего милосердия, единственная власть, которая властвует на земле — это власть нерушимого царства греха. О, нам бы увидеть только пришествие Твоих святых, нам бы хоть краешком глаза увидеть пришествие царства Твоих святых. Что, Господи, что же сталось с Твоим созданием, что сталось с созданным Тобой? Никогда раньше не совершалось столько прегрешений и никогда столько прегрешений не погребалось непрощенными. Никогда христианин не наносил столько обид христианину, и никогда, никогда раньше человек не наносил столько оскорблений Тебе, Господи. И никогда столько оскорблений не погребалось непрощенными. Неужели и впрямь окажется, что напрасно послал Ты нам Сына Своего, и что Сын Твой страдал напрасно, и что Он умер. Неужели и впрямь жертве Его суждено стать напрасной, а нам — жертвовать Им каждый день. Неужели напрасно однажды воздвигнут был крест и напрасно мы вновь воздвигаем его каждый день. Что сталось с христианским народом, Господи, с Твоим народом. Искушения теперь не просто обстоят нас, они торжествуют над нами; искушения царят, настало господство соблазна; и все царства земные целиком подчинились власти царства соблазна; и злые впадают в искушение злом, в соблазн творить зло; причинять зло другим; и прости меня, Господи, причинять зло Тебе, Тебе Самому; а добрые, те, кто были добрыми, впадают в соблазн гораздо худший: в соблазн считать, что они Тобою оставлены. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, избавь нас от лукавого, Господи, избавь нас от лукавого. Если недостаточно еще было святых сыновей и дочерей Твоих, ниспошли нам других, ниспошли нам их столько, сколько понадобится, ниспошли столько, чтобы враг изнемог. Мы последуем за ними, Господи, мы совершим все, что Ты пожелаешь, мы совершим все, что пожелают они, мы совершим все, что они скажут нам от Твоего имени. Мы Твои верные слуги, пошли нам Твоих святых; мы Твои овцы, пошли нам Твоих пастухов; мы — паства, пошли нам пастырей. Мы добрые христиане, Ты знаешь, что мы добрые христиане. Как же получается, что добрых христиан много, а истинно христианского мира нет. Что–то здесь не так. Если бы Ты нам послал, если бы Ты только захотел нам послать одну из Твоих святых. У Тебя их еще достаточно. Говорят, их еще достаточно. Это очевидно. Это ясно. Это понятно. Но непонятно, что же тогда происходит. Есть святые, есть святость, но все–таки что–то не ладится. Что–то не так. Есть святые, есть святость, и вместе с тем никогда еще власть царства погибели на Земле не была столь очевидной. Быть может, нужно что–то другое, Господи, Тебе все известно. Тебе известно, чего нам не хватает. Быть может, нам нужно что–то новое, что–то, чего мы еще никогда не видели. Что–то, чего мы еще никогда не делали. Но кто осмелился бы сказать, Господи, что во всем этом может быть еще что–то новое после четырнадцати веков христианства, после стольких святых, стольких мучеников и мучениц, после страданий и смерти Твоего Сына.

Она садится и вновь принимается прясть.

Словом, нужно было бы, Господи, послать нам святую… которая добилась бы успеха, вот что нам было бы нужно.

Из долины доносится голос, он звучит все явственней, все ближе.

Это идет Овьетта. 

Она поднимается по тропинке из села.

Она поет:

Жаннетта

Господи, Господи, мы будем так послушны, так покорны, так преданны.

Господи, Господи, мы Твои дети, мы Твои дети.

Вдалеке появляется Овьетта.

Жаннетта

Господи, Господи, что сталось с Твоим народом?

Входит Овьетта. Она начинает говорить оживленно, словно ее слова — это естественное продолжение песни, и лишь постепенно переходит к обыденному тону.

Овьетта

– Здравствуй, Жаннетта.

Жаннетта

– Здравствуй, Овьетта.

Молчание.

Овьетта

– Ты опять молилась?

Жаннетта

После довольно продолжительного молчания.

– Да, молилась. Слишком многого не достает. Слишком о многом нужно просить.

Овьетта

– Господь милосердный хорошо знает, что нам нужно, Господь милосердный хорошо знает, чего нам не достает.

Затем, по–прежнему, словно болтая:

Ты опять молилась. Не извиняйся за это. Не оправдывайся. Я тебя в этом не упрекаю. Тебе незачем оправдываться. В этом нет ничего плохого. Тебе нечего стыдиться.

Жаннетта

Молчание.

—-Я молилась. Ты тоже молишься, Овьетта.

Овьетта

– Я — добрая христианка, как все, я молюсь, как все, я добрая прихожанка, как все. Конечно, каждое утро и каждый вечер я читаю «Отче наш» и «Радуйся, Мария, благодатная», так начинается и заканчивается мой день. К тому же, это заполняет мой день; да–да, этого достаточно, чтобы заполнить весь мой день, чтобы дать мне силы выдержать день, это поддерживает меня весь день. Это позволяет мне прожить день. Я — добрая христианка. Прочесть эти две молитвы также естественно, как поесть 3 раза в день. Это то же самое. Из этого складывается день. Никто не ест целый день. Никто не молится целый день. Я — усердная прихожанка. Я тоже молюсь утром и вечером под Анжелюс  и что бы я не делала, естественно, все прекращаю, чтобы откликнуться на звон колоколов. Я — усердная прихожанка прихода Домреми. Я учусь закону Божию, как все, а по воскресеньям, как все, хожу в сельскую церковь на мессу. Только, видишь ли, по–моему, воскресенье не должно походить на будние дни, а будние дни на воскресенье. А часы молитвы — походить на остальные часы дня, остальные же часы дня — на часы молитвы. Иначе получится, что воскресенья словно и нет. В неделе. И нет часов молитвы. В сутках. Тогда воскресенье и вовсе ни к чему. В воскресенье не положено работать. Поэтому положено работать на неделе. Один день — для Бога, остальные — для работы. Работа — это молитва. По воскресеньям я с утра, у мессы, учусь закону Божию. На все есть свое время. На каждый час хватит своих забот. И своих трудов. Всему свое время. Работать, молиться — это совершенно естественно, это происходит само собой.

Воскресенье должно быть особым днем недели, а Анжелюс и час молитвы — особым временем дня. Да, моя милая Жаннетта, я читаю молитвы, но ты молишься беспрерывно, ты делаешь это все время, непрестанно, тебе мало церкви, ты молишься у каждого придорожного креста. Никогда придорожные кресты не служили для этого так часто.

Жаннетта

– Овьетта, Овьетта…

Овьетта

– Не сердись, моя милая. Никогда придорожные кресты служили для этого так часто…

Жаннетта

– Увы, увы, некогда один крест уже сослужил службу, один настоящий крест, из дерева, на горе, уже послужил как–то раз… в тот самый раз.

Овьетта

– Ты видишь, ты воочию видишь. То, что мы, прочие, знаем, ты видишь воочию. То, чему нас, прочих, учат, ты видишь. Катехизис, весь катехизис, и церковь, и мессу, ты не знаешь, а видишь, и молитву свою ты не читаешь, ты не просто читаешь, ты ее видишь. Для тебя нет ни недель, ни дней. Нет ни дней недели, ни часов дня. Всякий час отвечает тебе перезвоном Анжелюса. Всякий день для тебя — воскресенье и даже больше, чем просто воскресенье, а воскресные дни — больше, чем просто праздничные дни, больше, чем день Рождества или Пасхи, ну а месса больше, чем просто месса…

Жаннетта

– Нет ничего больше мессы.

Овьетта

– Я — усердная прихожанка прихода Домреми в Лотарингии, в христианской Лотарингии. Вот и все. Ты — иное дело, никогда придорожные кресты этих краев не пригождались так часто, с тех пор как они появились на свете, никогда каменные кресты не пригождались так часто, никогда к христианским крестам здешних мест, крестам этого христианского края не было обращено столько молитв за все то время, что они существуют на свете, как за те тринадцать с половиной лет, как на свет появилась ты. Вот, что я знаю. Я и крест на перекрестке дорог на Максэ.

Жаннетта

– Увы, увы, дорога эта ведет к врагам, эта дорога во вражеское село. Как могут христиане быть врагами, сыновья единого Бога, братья Христа?

Все — братья Христа.

Овьетта

– Настолько часто, что тебе стыдно…

Жаннетта

– Овьетта, Овьетта…

Овьетта

– Настолько часто, что тебе стыдно из–за своих непрестанных молитв, и ты таишься. Вместо того чтобы осенить себя крестом в начале и в конце своих молитв, ты произносишь слова, сопровождающие крестное знамение, чтобы не привлекать к себе внимания — ведь тебе пришлось бы креститься все время.

Жаннетта

– Увы.

Овьетта

– Ты хочешь быть такой же, как другие. Ты хочешь быть, как все. Ты не хочешь привлекать к себе внимания. Напрасно стараешься. У тебя никогда это не получится.

Жаннетта

– Я — пастушка, как все, я — христианка, как все, я — прихожанка, как все.

Я — своя вам, такая же, как вы все.

Овьетта

– Напрасны все твои старания, напрасны слова, напрасны надежды: ты для нас своя, но ты никогда не будешь такой, как мы.

Я не упрекаю тебя в этом. Я — в руках Божьих. Все мы, и вся земля, целиком, — в руках Божьих. А чтобы создать мир, нужны самые разные вещи. Самые разные твари нужны для творения. Нужны всевозможные прихожанки, чтобы создать приход. Нужны самые разные христиане, чтобы образовался христианский мир.

Жаннетта

– Были всевозможные святые. Понадобились разные святые. Нужны они были бы и сегодня. И, возможно, нужны были бы еще какие–то особенные.

Овьетта

– Ты — одна из нас, но ты не такая как мы, никогда ты не будешь такой, как мы. Ведь когда я молюсь, мне хватает этого надолго. На время молитвы и надолго после нее. До следующей. До ближайшей.

Жаннетта

– Увы!

Овьетта

– Ты же, сколько бы не молилась, вечно остаешься алчущей, алчущей новой молитвы. И ты все так же несчастна, как и до того. Как до, так и после. Послушай, Жаннетта, я знаю, почему ты хочешь видеть госпожу Жервезу. 

Жаннетта

– Никто еще об этом не догадался, ни мама, ни моя старшая сестра, ни наша подруга Манжетта. 

Овьетта

– Я–то знаю, почему ты хочешь видеть госпожу Жервезу.

Жаннетта

– Ты, верно, очень несчастна, Овьетта.

Овьетта

– Несчастна, несчастна… Бываю и я несчастна в свой черед. Да только мой черед не всегда. Просто я — девушка ясновидящая. Ты хочешь видеть госпожу Жервезу из–за той тоски, которой полна твоя душа, полна до самой глубины, до дна. Здесь в приходе думают, что твоя жизнь тебе в радость, ведь ты творишь добрые дела, ухаживаешь за больными, утешаешь скорбящих, ты всегда с теми, кому трудно. Но я–то, Овьетта, знаю, что ты несчастна.

Жаннетта

– Ты знаешь это, потому что ты моя подруга, Овьетта.

Овьетта

– Я не только подруга, я — девушка ясновидящая. Сделать для другого что–то хорошее и самим нам всем прочим, в радость, если только действительно удается это сделать. Но тебе ничто не приносит радости. Все приносит тебе лишь горе. Ничто не утоляет твой голод. Ты терзаешься, ты непрестанно терзаешься, ты истерзана печалью, ты пропадаешь от тоски, у тебя, бедное благородное сердце, лихорадка, лихорадка от тоски, и ты нисколько не поправляешься, ты не поправишься никогда. У тебя благородная лихорадка. Тебя снедает грусть. Тоска снедает твою душу. Что ж, твой дядюшка отправился за госпожой Жервезой.

Жаннетта

– Душа моя и впрямь скорбит.  Вот только что…

Овьетта

– Зачем же тогда делать вид, зачем пытаться походить на всех?

Жаннетта

– Затем, что мне страшно.

Овьетта

– Грусть, страх, тоска. Это большая семья, многочисленная. Кажется, будто ты впитала всю печаль земли.

Жаннетта

– Как же душе не погрузиться в печаль? Только что я видела, как мимо прошли двое детей, два мальчика, два малыша, одиноко спускавшихся вон по той тропке. За березами, за плетнем. Тот, что побольше, тащил за собой младшенького. Они плакали, они заходились в крике: «Я хочу есть, я хочу есть, я хочу есть…». Их было слышно отсюда. Я их позвала. Я не хотела бросать своих овец. Мальчики сначала не заметили меня. Они прибежали скуля, как щенята. Старшему было лет семь.

Овьетта

– А младшему — годика три. Крошки, пострелята. Знаю я твоих питомцев.

Жаннетта

– Овьетта, Овьетта.

Овьетта

– Я встретила их по дороге сюда. Я поднималась, они спускались. Они еще спускаются. Они назвали меня сударыней. Вот забавно. Да, они сказали мне (подражая): «Здравствуйте, сударыня». Вот смешно–то. Еще они мне сказали: «Сударыня, там, наверху, в конце дорожки, госпожа пастушка пасет своих овец и прядет шерсть». Да, да, госпожа пастушка — это ты. (Лукаво) Твоя парочка неплохо выглядела. Очень даже неплохо. Они были довольны. Вид у них был счастливый.

Жаннетта

– Они прибежали, словно щенята. Они кричали: «Сударыня, я хочу есть. Сударыня, я хочу есть».

Овьетта

– Ты подзабыла. Они должны были назвать тебя, да, да, они наверняка назвали тебя (кланяясь) госпожа пастушка. Они придавали этому слишком большое значение. Они остались тобою очень довольны, после. И, кроме того, они были очень довольны этим, довольны, что они тебя так называют. Не то, что я.

Жаннетта

– Ты–то не придаешь этому значения. Ты права, глупышка, язвочка. Они назвали меня госпожа пастушка.

Овьетта

– Вот видишь. А я даже не обратила на все это внимания. Я ничего не услышала.

Жаннетта

– Да, они кричали: «Сударыня, я хочу есть, сударыня, я хочу есть». От этих криков у меня сжималось сердце и сводило живот. Крики обрушились на меня, словно град ударов, они словно изрешетили мне сердце. Они причиняли мне боль. (Взглянув вдруг Овьетте в глаза). Возможно, я не единственная госпожа, которая не может выносить детских криков.

Овьетта

– Да замолчи же. Замолчи, пожалуйста. Про кого это ты? О ком это ты говоришь? Я такой не знаю. Я ничего подобного не знаю. Я ничего подобного не слышала. Нет, нет, я никого такого не знаю. Заканчивай–ка свою историю, и не будем больше об этом говорить. Знаю я эту твою историю. Она мне не по вкусу. Незачем и досказывать. Я и так знаю ее конец. Ты отдала им весь свой хлеб.

Жаннетта

– Я отдала им свой хлеб, мои обеденные припасы и то, что предназначалось на четыре часа. Они набросились на все это как зверьки, они накинулись на все это как зверьки; и их радость причинила мне боль, еще более пронзительную боль, потому что как–то сразу, непроизвольно, я вспомнила (мучительная мысль неожиданно возникла, неожиданно вспыхнула в моем мозгу) и помимо своей воли осознала, поняла, увидела — я подумала обо всех других голодных, которым нечего есть, о множестве голодных, о бесчисленном множестве голодных, которым нечего есть; я подумала обо всех несчастных, которым не дано было утешения, о многих и многих несчастных, о бесчисленном множестве несчастных, я подумала о худших из всех, о последних, о дошедших до края, о самых худших, о тех, кто не ищет утешения, о многих и многих, кто больше не ищет утешения, кому уже опротивело утешение и кто изверился в Божьей доброте. Несчастные не могут больше выносить несчастий, а вместе с ними и самого утешения; они быстрее начинают тяготиться тем, что их утешают, чем мы тем, что нам приходится их утешать, словно в самой сути утешения есть какая–то ущербность, словно в нем есть червоточина; и, когда мы еще полны желания отдать, они уже больше не могут получать, они уже не хотят получать; они больше не согласны, они больше не стремятся получать, они ничего больше не желают получать; как дать тому, кто уже не хочет получать? Нужны святые, нужны новые святые, которые придумали бы новые способы. И я почувствовала, что сейчас расплачусь. Глаза мои были полны слез, я отвернулась, потому что не хотела причинять им страдания, хотя бы этим двум.

Овьетта

– О да, да, вы и это выдумали. Все это очень хитроумно. У вас для этого есть особый способ. Вы умудряетесь страдать больше самих страдающих. Когда несчастные просто несчастны, вы делаетесь несчастными стократно из–за того же самого несчастия. Когда несчастные несчастны — вы несчастны; когда несчастные счастливы — вы несчастны для разнообразия. Когда несчастные несчастны, вы несчастны вместе с ними, когда несчастные счастливы, то, чтобы восполнить ущерб, вы еще более несчастны. Нужно это изменить, дочь моя, нужно это изменить. Или это плохо кончится. Оба эти парнишки были счастливы, пока ели твой хлеб. Им выпала удачная четверть часа. Но вы, особенные, пользуетесь этим, чтобы доставить себе еще четверть часа страдания. Это уж как водится. Вы хитроумны. У вас ничего не пропадает зря. Четверть часа глубочайшего страдания. Вы умеете пользоваться моментом, у вас все идет в ход. Четверть часа глубочайшего страдания. И на том — хорошо. И на том — спасибо. Уж вы–то своего не упустите.

Жаннетта

– Я отдала им свой хлеб: многообещающее начало! Сегодня же вечером они снова захотят есть, и завтра они будут голодны.

Овьетта

– Сегодня вечером они захотят есть, но они не думали об этом сегодня утром; они вчера были голодны, но они не думали об этом сегодня утром. А вот ты об этом думала. Вы испытываете чувство голода за других. Но они найдут еще кого–то.

Вы испытываете чувство голода за тех, кто голодает, даже когда они не голодны.

Жаннетта

– Остаться голодной, самой остаться без еды — какой это был бы пустяк! Можно было бы недоедать постоянно, если бы это помогало постоянно.

Можно было бы недоедать постоянно, если бы это хоть раз помогло. Можно было бы недоедать постоянно, если бы это хоть когда–нибудь помогло.

Овьетта

– Не заботься ни о вчерашнем дне, ни о завтрашнем: довольно для каждого дня своей заботы.  Нужно принимать все так, как есть, даже то, что происходит с другими. Нужно принимать все так, как ниспосылает нам Господь, даже то, что он ниспосылает другим, так, как Он ниспосылает нам то, что происходит с другими.

Жаннетта

– Их отца убили бургундцы. Увы, увы, даже не англичане. Англичане не понадобились, чтобы истреблять французов. И их мать, увы, и их мать. Оба мальчика спаслись чудом, сами не знают как. И никогда не узнают. Все это рассказал мне старший, когда поел, прежде чем вновь пуститься в путь.

Непродолжительное молчание.

И вот они уже снова бредут по дороге, сулящей голод. В пыли, в грязи, голодные. В будущее, в тоску, в тревожное будущее. Кто же даст им, Господи, кто же даст им хлеб насущный? Наоборот, на пути своем они встретят лишь тоску и ежедневный голод. Они все еще плакали, смеясь. И смеялись, плача, словно луч солнца пробивался сквозь их слезы. Крупные слезинки, которых они не замечали, скатывались и падали на хлеб, словно последние капли дождя в лучах выглянувшего из–за туч солнца. Они ели хлеб, сдобренный собственными слезами вместо масла. Чего стоят наши усилия, приносящие облегчение лишь на день, чего стоят наши благие жертвы? А ведь я не могу отдавать всегда. Я не могу отдавать все. Я не могу отдавать всем. Я не могу раздать прохожим весь хлеб моего отца. Но и в этом случае, разве было бы это заметно? В толпе голодных. (Непроизвольно она прекращает прясть). Вместо одного раненого, которого мы случайно выхаживаем, вместо одного ребенка, которому мы даем поесть, неутомимая война порождает сотни других, каждый день она порождает раненых, больных, осиротевших. Все наши усилия напрасны, наши жертвы напрасны. Война — вот главный источник страданий. О! Будь она проклята! И будь прокляты те, кто принес ее на землю Франции!

Она полностью прекратила прясть.

Молчание.

Все наши усилия напрасны, напрасны, они постоянно нас опережают, они успевают сделать больше, чем мы, неизмеримо больше. Одного огнива достаточно, чтобы сжечь ферму. А чтобы построить ее, понадобились многие годы. В этом нет ничего трудного, ничего хитрого. Не один месяц нужен, требуется много, очень много труда, чтобы вырастить хлеб. И лишь одно огниво — чтобы его спалить. Годы и годы необходимы, чтобы вырастить человека; требуется хлеб, много хлеба, и труд, много труда, и хлопоты, множество всяких хлопот. И достаточно одного удара, чтобы человека убить. Удар меча — и его нет. Чтобы взрастить доброго христианина, нужно возделывать ниву двадцать лет. А чтобы погубить — достаточно, чтобы сабля поработала минуту. И так всегда. Ниву приходится возделывать двадцать лет, а сабле довольно и минуты, чтобы добиться большего результата, чтобы оказаться сильнейшей. Чтобы покончить с этим. Вот почему мы вечно будем слабейшими. Мы вечно будем отставать, вечно меньше успевать сделать. Мы — партия тех, кто созидает. Они — партия тех, кто разрушает. Мы — партия нивы, они — партия меча. Мы обречены на постоянное поражение. Они всегда будут брать над нами верх, брать верх.

Что бы мы не говорили.

Молчание.

Вместо одного раненого, который тащится по нескончаемым дорогам, вместо одного человека, которого мы подбираем на обочине, вместо одного ребенка, бредущего вдоль дороги, скольких еще породит война — раненых, больных и осиротевших; несчастных женщин и осиротевших детей; и мертвых; и стольких несчастных, которые губят свою душу. Те, кто убивает, губят свою душу, потому что убивают. А те, кого убивают, губят свою душу, потому что их убивают. Сильнейшие, те, кто убивает, губят свою душу из–за совершенного ими убийства. А те, кого убивают, те, кто слабее, губят свою душу из–за того, что оказываются убитыми, поскольку видят, что они слабее и что их убивают, видят, что более слабыми и несчастными, побежденными, убитыми вечно остаются одни и те же, и погрому несчастные теряют надежду на свое спасение, так как теряют веру в доброту Господню. Так что, как ни поверни, с какой стороны ни взгляни — это игра, в которой, как бы ты ни играл, что бы ни делал, спасение всегда в проигрыше, а погибель — в выигрыше. Повсюду лишь неблагодарность, отчаяние, погибель.

Молчание.

А хлеб небесный? Тот, кому так остро не хватает хлеба насущного, теряет вкус к хлебу небесному, к хлебу Христову.

Молчание.

Будь она проклята, Богом проклята; самим Богом; и будь прокляты те, кто принес ее на землю Франции; но следует ли тем, кто принес ее на землю Франции, следует ли им, Господи, быть проклятыми еще и тобой? Следует ли нам просить Тебя обрушить на них проклятия, Твои проклятия. Твое осуждение. Ведь Твое дело, Господи, — благословлять. Когда мы просим Твоего благословения, мы просим Тебя заниматься своим делом. Ты предназначен для того, чтобы ниспосылать благословения словно дождь, словно благотворный дождь, словно теплый, ласковый, приятный дождь, словно живительный дождь на землю, словно благой дождь, словно осенний дождь на голову, на головы Твоих детей; всех вместе. Возможно ли, Господи, возможно ли, чтобы теперь мы просили, мы должны были бы просить у Тебя проклятий, Твоих проклятий, будучи все Твоими детьми, одни на других.

Когда мы просим проклятий, когда мы просим у Тебя осуждения, мы заставляем Тебя заниматься не своим делом, мы заставляем Тебя делать нечто, Тебе не свойственное.

Молчание.

Господи, Господи, мы заставляем Тебя заниматься не своим делом.

Молчание. Она снова принимается прясть.

Да и что они ей сделают, мои проклятия? Проведи я хоть всю свою жизнь, проклиная ее с утра до вечера, города не станут штурмовать реже, и ратники не станут реже вытаптывать дорогие сердцу колосящиеся нивы.

Молчание.

О вы, колосья, священные колосья, превращающиеся в хлеб, пшеница, колос, пшеничное зернышко. Весь урожай хлебных нив. О хлеб, что был подан на стол Господу нашему. Зерно, хлеб, который ел сам Господь Бог, который был съеден в один из несчетного множества дней.

Колосья, священные колосья, преображенные в тело Христово в один из несчетного множества дней, колосья, питающие нас ежедневно, став не просто колосьями, а телом Христовым.

Молчание.

О, зерно, ставшее не просто зерном видимым; хлеб, ставший не просто хлебом зримым; о хлеб, который перестал быть обычным хлебом.

О хлеб, ты уж не тот, что прежде.

Долгое молчание.

И ты, виноградная лоза, сестра колосящегося хлеба. Виноградинка из виноградной грозди. Виноград, обвивающий шпалеру. Виноградное вино нового урожая. Кусты и гроздья винограда. Виноградники на склонах.

О вино, которое было подано к столу Господа нашего. Виноград, вино, которое было выпито самим Господом нашим, которое было выпито в один из несчетного множества дней.

О лоза, священная лоза, вино, преображенное в кровь Христову в один из несчетного множества дней, что каждый день преображается в кровь Христову в руках священника, став не просто вином, но кровью Христовой.

Молчание.

Вино, которое лишь внешне походит на вино, вино, которое сохраняет лишь видимость вина, вино, которое лишь кажется вином.

Хлеб, ставший телом, вино, ставшее кровью. 

Хлеб, переставший быть прежним хлебом, вино, переставшее быть прежним вином.

Молчание.

Господи, неужели и впрямь суждено, чтобы кровь Сына Твоего проливалась напрасно; чтобы она была пролита напрасно как–то раз и еще великое множество раз.

Как–то раз, в тот самый раз, и великое множество раз с тех пор.

Неужели и впрямь нужно, Господи, чтобы тело Сына Твоего было принесено в жертву понапрасну; чтобы оно было принесено в жертву как–то раз и еще великое множество раз.

Как–то раз, в тот самый раз, и еще великое множество раз.

Возможно ли, что Ты оставишь, чтобы Ты оставил христианский мир детей Твоих.

Повсюду — война и погибель. Война порождает погибель. Ужель оставишь нас на произвол войны.

Молчание.

Ты нужен нам, Ты, некогда простерший длань над всей землей.

Некогда Ты свершил это. Свершил ради иных народов. Ужели не свершишь того же для народа Франции.

Народам тем Ты ниспослал святых. Ты ниспослал им даже воинов.

Мы — грешники, но все же мы — христиане. Христианский народ. Народ Твоего христианского мира.

Молчание.

Иначе, что ей наши проклятия? Проведи мы хоть всю свою жизнь, проклиная ее с утра до вечера, проклиная ее так истово, как обычно молятся. На ней проклятие Христа, а она, негодяйка, чувствует себя при этом ничуть не хуже, вот что страшно. На ней лежит проклятие, осуждение самого Иисуса, примеры тому — святой Петр  и меч Малха.  Малх и меч святого Петра. Так по какому же праву, какой силой, какой властью мы стали бы проклинать ее? Как страшно, что есть некто, на ком лежит проклятие Иисуса и кто победоносно шествует по дорогам сего мира. Ужель отдашь Ты мир сей в руки этой негодяйки.

Молчание.

Какой же смысл и что толку нам, слабым, проклинать ее? Лучше бы мне было спокойно прясть. До тех пор, пока не сыщется кто–то, кто покончит с негодяйкой, кто предаст смерти смертоубийство и спасет наш народ, пока не сыщется кто–то, кто покончит с войной, мы будем походить на детей, внизу на лугу устраивающих ради забавы запруды и плотины из земли и песка, смешанных с илом Мёз. В конце концов, Мёз всегда берет верх. Рано или поздно.

Овьетта

– Из–за этого ты и хочешь повидать госпожу Жервезу?

Жаннетта

Овьетта

– Госпожу Жервезу, а ведь она тебе не подруга…

Жаннетта

– Невозможно быть подругой святой.

Овьетта, весьма жестоко:

– Святости в ней меньше, чем в тебе.

Жаннетта, покраснев от неожиданности и закрыв на мгновение глаза.

– Замолчи, несчастная, как ты смеешь так говорить? Это дочь Божия.

Овьетта

– Я — девушка ясновидящая. С дочерью Божией не дружат.

Жаннетта

– Госпожа Жервеза в монастыре. Ни одна девушка не уходит в монастырь, если Господь не позвал ее по имени. Существует призвание. Призвание должно существовать. Ни одна девушка не уходит в монастырь, ни одна душа не ищет убежища в монастыре, увы, ни одна душа, как и ни одно тело, если Господь не призвал ее, по имени, просвященную, следующую Его воле, предназначенную, по имени, ведомую за руку, а иногда и захваченную силой, увлекаемую к нему. Нужно призвание. Нужно, чтобы Бог предназначил ее для этого. Избрал. А коли так — Бог открыл им, Бог, без сомнения, должен был сказать им то, чего мы не знаем, чего мы, простые смертные, не ведаем. Бог должен был даровать им особые откровения.

Овьетта

– Нет никаких особых откровений. Есть лишь одно откровение для всех; это откровение Бога–Отца и Господа нашего Иисуса Христа. Откровение, дарованное самим Богом и Господом нашим Иисусом Христом. Это откровение для всех добрых христиан, для всех христиан, даже для плохих, и для грешников, и для всех добрых прихожан. Для каждого мужчины и каждой женщины, для любого из приходской паствы. Любому прихожанину ведомо. Что спасение обещано… Богом его созданию. Твердо известно. Когда бьют в колокола, когда колокольным звоном возвещают о жатве, то звонят для всех, для всех жнецов. Когда после жатвы колокольным звоном возвещают о сборе колосьев, то звонят для всех, для всех сборщиц колосьев, для всех тех бедных женщин, которые будут собирать колосья, подбирать колоски в полях, колоски, которые выпали из снопов. Когда колокольным звоном возвещают о сборе винограда, то звонят для всех, для всех сборщиков винограда. А после сбора винограда, когда колокольным звоном возвещают, что пора снимать гроздья, оставшиеся после сбора винограда, об этом возвещают для всех бедных, добрых женщин, которые будут собирать остатки винограда, для всех добрых старых женщин, которые будут снимать с кустов то, что на них осталось, то, что не успело еще созреть во время сбора винограда. Все, что было еще чуть–чуть зеленым, слегка зеленоватым. А ведь о спасении возвестили уже четырнадцать веков назад. Для всех приходов. Для всех прихожан всех приходов. Это общее откровение. Христианское откровение. Господь милосердный призвал всех, предназначил всех, предначертал всем. Промысел Божий предусматривает. Промысел Божий предвидит. Промысел Божий печется обо всех, всех призревает, для всех узревает. Он обо всех позаботился. Он всех ведет за руку. Он всех нас предназначил. Мы все вступили в монастырь христианства. Мы все нашли прибежище в великом монастыре христианства. Господь всех нас просвятил, всех призвал, всем нам возвестил свою волю. У всех нас общий дом, единый дом, и Господь ведет за собой всех домочадцев. Он всех нас позвал по имени, это имя дано нам при крещении. Он всем нам даровал единое откровение о том, что мы попадем в рай, если будем жить как добрые христиане. Он всем нам даровал единое призвание — в свой черед попасть в рай, если мы будем жить как добрые христиане. Нет среди христиан ни одного, которому Бог был бы доступнее, чем другим. Любое слово мужчины и женщины, отца, матери и детей попадает Прямо Богу в уши, любая человеческая мольба, любая христианская молитва доходит, напрямую достигает слуха Божьего. Любое слово, изреченное и неизреченное. А вы, старшие, те, кто уже начал, кто уже принял свое первое причастие,  вы непосредственно видите, вы вкушаете милосердного Бога, вы непосредственно питаетесь Богом.

Жаннетта опускает голову.

Ничто не может сблизить больше, чем прикосновение. Ничто не может сблизить больше, чем пища. Пища, которая входит в вашу плоть и кровь, которая в вас воплощается.

Молитва одна для всех. Таинство едино для всех.

Мы тоже были призваны крещением, нашим крещением, быть добрыми христианами, быть христианами. И мы также были призваны быть добродетельными девушками и приносить радость отцу с матерью, и заниматься своими младшими братьями и сестрами, и всем, что положено выполнять в течение святого дня.

Жаннетта

– Госпожа Жервеза в монастыре, основатели которого — святые дочери и сыновья Господни. Столько святых, столько великих святых было основоположниками монастырей, что вся их святость должна распространиться, должна излиться прежде всего на тех, кто призван в их монастыри.

Овьетта

– Господь наш Иисус Христос — первый среди святых и первый среди основоположников. Он — величайший святой и величайший основоположник. И вся Его святость распространяется, изливается на любого, кто именует себя христианином.

На любого, кто наречен христианином. Его деяния, Его святость изливаются вечно.

Жаннетта

– Деяния, великие деяния святительниц и святителей — основоположников — должны особенно сильно преображать сыновей и дочерей, породненных с ними через призвание.

Овьетта

– Деяния Господа нашего Иисуса Христа — величайшие из деяний, деяния безмерные — вместе преображают весь христианский мир.

Всех нас, простых смертных — Его дочерей и сыновей. Его братьев и сестер.

Всех Его дочерей и сыновей, всех Его братьев и сестер, породненных с Ним крещением.

Всех, кого породнило с Ним крещение.

Существует содружество, общение  святых; и начинается оно с Христа. Он входит в него. Он его возглавляет. Все молитвы, все испытания вместе, все деяния, все заслуги, все добродетели Христа и всех остальных святых вместе, вся святая братия вместе трудится и молится за всех нас вместе, за спасение всех. Вместе.

Я — маленькая француженка, ясновидящая, и я не перестану возражать. Я — лотарингская девчушка, которая видит ясно.

Жаннетта

– Госпожа Жервеза в монастыре: она должна знать, почему милосердный Боже допускает, чтобы было столько страданий.

Столько страданий и погибели.

Овьетта

– А знаешь ли ты толком, как госпожа Жервеза попала в монастырь?

Жаннетта

– Да: здесь проезжала госпожа Колетта, ставшая святой. Она обратила Жервезу и трех ее подруг.

Овьетта

– Много слез выплакала тогда ее мать.

Жаннетта, Жаннетта, что если бы все начали так поступать.

Господь наш Иисус Христос не был в монастыре. Он не жил в монастыре. Он жил у своего отца и матери как обычный парень. Занимался плотницким делом. Да и потом Он не удалился от мира. Наоборот, три года он проповедовал, странствуя среди людей.

Жаннетта

– Я хотела повидать госпожу Колетту, но ей приходится спасать многие души. Тогда я попросила дядюшку разыскать в Нанси госпожу Жервезу.

Сходить за госпожой Жервезой.

Овьетта

– С тех пор как она в монастыре, ее мать — одна–одинешенька, она тоскует и плачет, на нее больно смотреть.

Жаннетта

– Она сразу же вышла к нему, я жду ее сегодня утром.

Овьетта

– Последний раз, когда по деревне прошли солдаты, ее мать спасалась вместе с нами на острове; только с ней не было никого, кто помог бы ей унести веши; я не могла ей помочь, не могла поднести ей вещи, потому что нужна была своей маме. Бедная моя Жаннетта, бедная Жаннетта, как нестерпимо было одиночество этой старой женщины. Это было ужасно, ужасно. Слезы на глаза наворачивались. Это было душераздирающее зрелище, жалкое зрелище. Но ничего нельзя было поделать. Она бежала, сгорбившись. Я так и вижу ее до сих пор. Было так стыдно, что хотелось одолжить ей детей. К тому же, когда она после этого вернулась домой, она ничего не нашла из того, что раньше у нее было: солдаты все украли, все сожгли. Стыдно было перед ней.

Она спасалась, словно бедная старая женщина, бездетная старушка.

Непродолжительное молчание.

По правде говоря, госпожа Жервеза выбрала неудачное время, чтобы оставить мир и спасать свою душу.

Молчание.

Послушай Жаннетта. Не стоит уподобляться ей и уходить в монастырь, чтобы спасти собственную душу. Нельзя спасать свою душу, как спасают сокровище.

Жаннетта

– Увы, увы, между тем это самое большое сокровище. Это единственное сокровище.

Овьетта

– Значит надо спасать ее так, как сокровище теряют.  Растрачивая ее. Нужно спасаться вместе. Нужно вместе прийти к Богу. Нужно вместе предстать пред Ним. Не следует пытаться обрести Бога поодиночке, друг без друга. Мы должны все вместе вернуться в дом нашего Отца. Нужно немножко думать и о других; нужно хоть что–то делать друг для друга. Что бы Он сказал нам, если бы мы явились порознь, если бы мы вернулись друг без друга?

Жаннетта

– Так ты на этом настаиваешь? Настаиваешь на том, чтобы мы вместе строили запруды и плотины из земли, из земли, смешанной с речным илом, из песка, поперек этой реки погибели?

Овьетта

– Ладно, Жаннетта, не сердись! Ты права. Будь это возможно, лучше всего было бы покончить с войной, как ты говоришь.

Жаннетта

– Шансы неравны. Для спасения потребовался Иисус, Иисус и все святые.

Овьетта

– Все остальные святые.

Жаннетта

– Двадцать веков, неизвестно сколько веков пророков. Четырнадцать веков христианства. И лишь одно мгновение — чтобы погубить душу. Для погибели нужно лишь мгновение.

Вечно одно и то же. Шансы неравны. Война воюет с миром. А мир, естественно, не воюет с войной. Мир оставляет войну в покое. Мир уничтожается войной. А война не уничтожается миром. Раз уж она не была уничтожена миром Божьим, миром Иисуса Христа, как уничтожилась бы она людским миром?

Миром человеческим.

Овьетта

– Ты права, старшая, ты права. Будь это возможно, лучше всего было бы покончить с войной, как ты говоришь. Но чтобы покончить с войной, нужно воевать; чтобы покончить с войной, нужен военачальник; (смеясь, как от самой неожиданной шутки, как от самой неправдоподобной фантазии): но ведь не мы же будем воевать? не так ли? не мы же в конце концов станем военачальниками? А значит нам, до тех пор, пока с войной не покончено, нужно каждому по–своему стараться, стараться, сколько хватит сил, сохранить невредимым все, что ещё не испорчено.

Каждому из нас.

Жаннетта

– Ох уж эти солдаты, солдаты, приносящие лишь гибель. В свое время были люди, которые служили и тому и другому. То спасали, то губили. Но теперь они только губят. В свое время существовали разные ремесла, у каждого было свое; и, занимаясь своим ремеслом, они подчас губили, но подчас и выручали. Теперь же ЛИШЬ губят. Это стало ремеслом. Трудно себе даже вообразить подобное несчастье, подобную напасть. Господи, Господи, как допускаешь Ты это? У людей есть ремесло; но это ремесло — вечно приносить гибель, убивать душу, губить душу.

Овьетта

– Послушай меня, Жаннетта:

Старики говорят, что вот уже 50 лет, как солдат собирает урожай на свой лад. Скоро уже 50 лет, как солдат давит, жжет или ворует, как ему заблагорассудится, созревший хлеб; с тех пор, как он топчет копытами лошадей созревший хлеб. И что же? По прошествии стольких лет каждую осень добрые труженики — твой отец, мой, оба твоих старших брата, отцы наших подруг — всегда одни и те же, одни и те же крестьяне, одни и те же французские крестьяне, перед ликом Божьим с одинаковой заботливостью обрабатывают одни и те же земли, земли там, внизу, и их засевают. Вот на чем все держится. Разрушенные дома отстраивают. Разрушенные церкви, даже церкви, церковные приходы — отстраивают. Паства никогда не бездействовала. И при всей этой путанице служение, служение Богу, никогда не прерывалось. Вот на чем все держится. На добрых христианах. Которые никогда не прекращали служить обедню, вечерню, любую другую церковную службу, любое богослужение, никогда не переставали ходить к причастию, хотя бы раз в год на Страстной неделе. Вот на чем все держится. Труд. Труд во славу Божию. Им достаточно было, как другим, сделаться солдатами; это нетрудно: тебе достанется меньше ударов, поскольку ты сам будешь раздавать их другим. А став солдатами, они тоже могли бы собирать урожай, не сея. Но добрые труженики любят хорошую пахоту и хороший сев.

Словно спохватившись:

Послушай, это может показаться глупостью, но в глубине души я твердо верю, что они так же любят пахоту и сев, как и жатву. В глубине души они так же любят пахать, как и жать, сеять, как и собирать урожай, потому что все это — труд, все тот же труд, все тот же священный труд во славу Божию.

В глубине души они не хотят жать, не вспахав, собирать урожай, не посеяв. Это было бы несправедливо. Это нарушало бы Божий порядок.

Каждый год они с неизменным мужеством в одно и то же время выполняют одно и то же дело, с неизменным терпением на протяжении всего года — одну и ту же работу: вот что все сохраняет, вот на чем все держится. Это они все хранят, это они все поддерживают, они — те, кто знает все, что только можно знать; именно благодаря им все еще не умерло, и, в конце концов, Господь милосердный благословит их жатвы.

А я такая же, как они. Если бы я сидела дома и пряла свою меру шерсти или играла в дровосеков, какая разница, если было бы пора играть и если бы пришли сказать мне, если бы кто–то прибежал сказать: «Овьетта, Овьетта, настал судный час, час Страшного Суда, через полчаса ангел начнет трубить в трубу…».

Жаннетта

– Несчастная, несчастная, о чем ты осмеливаешься говорить?

Овьетта

– Я продолжала бы прясть шерсть или играть в дровосеков — какая разница… 

Жаннетта

– Овьетта, Овьетта…

Овьетта

– Потому что Бог радуется, глядя, как играют его создания. Забавы маленьких девочек, невинность маленьких девочек радуют Бога. Невинность детей составляет высшую славу Господню. Все, что мы делаем в течение дня, радует Господа, если, конечно, это то, что следует. Все — для Бога, все касается Бога, все делается на глазах Бога; весь день посвящен Богу. Всякая молитва посвящается Богу; всякая работа посвящается Богу; всякая игра тоже посвящается Богу, если совершается в положенное время. Я — маленькая француженка, я не боюсь Бога, потому что Он — наш Отец. Мой Отец не внушает мне страха. Ради молитвы утренней и молитвы вечерней, Анжелюса утреннего и Анжелюса вечернего, ради завтрака, обеда и ужина, да еще полдника в четыре часа, и хорошего аппетита за едой, и Benedicite  перед едой, ради труда от завтрака до обеда и от обеда до ужина, и игры в положенное время, и развлечений, когда выпадает возможность, ради того, чтобы молиться, вставая, потому что день начинается, молиться, ложась, потому что день заканчивается и начинается ночь, просить в начале дня и благодарить в конце, и всегда охотно, ради всего этого вместе, ради всего этого в свой черед появились мы на свет, все это вместе, все это в свой черед и составляет день Божий. Если бы мне вдруг сказали: «Знаешь, Оньетта, через полчаса…».

Жаннетта

– Милая Овьетта, милая Овьетта…

Овьетта

– Я продолжала бы прясть, если бы я в это время пряла, и играть, если бы играла. А представ пред Господом, сказала бы ему: «Отец наш, сущий на небесах, я — маленькая Овьетта из прихода Домреми в Лотарингии готова служить Тебе; из Твоего прихода Домреми в Твоей христианской Лотарингии. Ты призвал нас немножко рановато, ведь я еще совсем маленькая девочка, но Ты — добрый Отец и знаешь, что делаешь».

Молчание.

Я маленькая упрямая француженка, никогда меня не заставят поверить, что нужно бояться милосердного Господа, что можно бояться милосердного Господа. Если я иду по дороге, а мой отец зовет меня домой, мне нечего бояться моего отца.

Молчание.

Я такая же, как они. Мы — их дочери. Чтобы зарубить человека, нужно меньше сил, чем чтобы срубить дуб. Быть солдатом — не так трудно, не так тяжело, как быть дровосеком, легче быть солдатом, чем быть крестьянином; на первый взгляд, легче, приятнее, по крайней мере так говорят; казалось бы, приятнее быть палачом, чем жертвой. Но вот чудо; вот великое доказательство, вот одно из величайших проявлений доброты Божией: при всем этом всегда оказывается столько же крестьян, сколько и солдат, столько же мучеников, сколько и палачей; столько крестьян, сколько нужно, столько мучеников, столько жертв, сколько нужно; всегда столько же одних, сколько и других; это величайшее доказательство присутствия Бога среди нас, доказательство тщетности всех попыток, всех самых упорных попыток свести на нет определенные ремесла, заставить пасть духом определенные ремесла, и доказательство того, что тружеников в этих ремеслах будет всегда столько, ровно столько, сколько нужно, чтобы жизнь продолжалась. Доказательство того, что невозможно лишить крестьян мужества, невозможно лишить мужества жертвы и мучеников. И что солдаты устанут раньше крестьян, а палачи устанут раньше жертв и мучеников.

Кажется, может показаться, что лучше быть на месте палача, чем на месте жертвы, на месте палача, чем на месте мученика. Однако же это ошибка.

Жаннетта

– Уже почти 50 лет, Овьетта, добрые землепашцы молят милосердного Господа о благополучной жатве. Вот уже 8 лет я, девчушка, молю его изо всех сил о благополучной жатве. Госпожа Жервеза — в монастыре: она должна знать, почему милосердный Бог не внемлет усердным молитвам.

Овьетта

– Я — добрая христианка. Я — истинная француженка. Чтобы милосердный Бог благословил жатву, Жаннетта, нужно сначала, чтобы мы посеяли хлеб; поэтому–то мы начинаем каждый год с сева. Потом, когда земля хорошо подготовлена, как следует засеяна, мы молимся о том, чтобы солдаты не пришли, чтобы новое зерно росло и созревало для жатвы, чтобы хлеб уродился на славу и жатва была обильной. Это все, что мы можем сделать, это все, что нам следует делать: остальное — дело Божие; мы — в Его руках; Он — владыка; внять ли нашим молитвам — на то Его воля.

Жаннетта

– Господь нам внемлет все меньше и меньше, Овьетта: путники, проезжающие по нашим краям, привозят только плохие новости. Англичане держат в осаде гору святого Михаила,  а зерна, которого недоставало для хлеба, вот–вот не хватит и на сев.

Овьетта

– Это дело милосердного Господа: наше зерно в Его воле. После того как я добросовестно выполнила свое дело и усердно помолилась, внять ли моей молитве — на то Его воля; не нам и ни кому бы то ни было требовать у Него объяснения. И самом деле, Жаннетта, должно быть, ты глубоко несчастна, если осмеливаешься вот так требовать отчета у Господа Бога.

Требовать у Него объяснения. Искать Ему объяснение.

Ведь ты сама хорошо работаешь. Ты работаешь, как все. Ты работаешь лучше, чем я. Ты работаешь лучше, чем кто бы I о ни был. Ты прядешь шерсть; шерсть, от нее лишь польза. Ты прядешь больше шерсти, чем я. За сегодняшнее утро ты спрядешь больше шерсти, чем я. Пока я болтаю, я ничего не делаю. Ты же пока болтаешь, работаешь.

Беспокойная девочка, неокрепшая душа, беспокойная душа, если ты веришь в то, что говоришь, так хоть не работай, по крайней мере.

Жаннетта

– Это правда: я глубоко страдаю от всей этой погибели, но еще одна мука заставляет меня страдать, неведомая мука, превосходящая все, что ты могла бы вообразить.

Овьетта

– Ты, конечно, расскажешь о ней, о твоей новой муке, госпоже Жервезе.

Жаннетта

– Не знаю.

Молчание.

Овьетта

– До свидания, моя милая, до скорой встречи. (Показывая на дорогу, ведущую в село). Она придет по этой дороге. (Показывая на дорогу, которая огибает справа склон холма). А я отправлюсь по той. У меня там дела. Не знаю, как так получается. Вечно у меня дела в другом месте. Не знаю. Я никогда ее не встречала, эту женщину. Вечно у меня дела в другом месте. Не там, где она. Так уж выходит. Меня саму это удивляет, но я так никогда ее и не встречала.

Ни здесь. Ни там.

Стыд и позор. Ее мать теперь в обиде на Бога. Ее мать ревнует к Богу. Ее мать упрекает Бога. Она упрекает Бога в том, что Он украл у нее дочь. Это такая нечестивость, такая нечестивость, какой свет еще не видывал. Которой нет названия. Ее мать так и сказала, что Господь Бог — вор.

Что Он украл у нее дочь.

Нечестивость, которой нет названия.

К чему бы все это ни привело.

Уж лучше я буду думать о двух твоих питомцах. Господь милосердный пошлет им, может быть, встречу с кем–то похожим на тебя. Хотя ты права. Такие, как ты, редкость, их почти нет. Если и есть еще такие, как ты, — их очень мало.

До свидания. Желаю тебе с аппетитом поесть и от души помолиться.

Она уходит.

Жаннетта

После продолжительного молчания.

– Господи, Господи, что же это, в любое время, увы, во все времена люди губили себя; но вот уже сорок лет, увы, они только этим и занимаются, они губят себя и больше ничего. Что же это, Господи, что же это? Раньше кто–то еще спасался. Кому–то еще удавалось избежать этой участи. Но теперь, Господи, разве можно сказать, что есть хоть кто–то, кто спасается, разве можно сказать, что есть хоть немногие, лишь некоторые, хотя бы некоторые, кому удастся ее избежать. Раньше порою земля, увы, часто именно земля готовила к аду. Но это пустяк по сравнению с тем, что творится сегодня; сегодня не земля уже готовит к аду. А сам ад извергается на землю. Что же это, Господи, что же изменилось, что же появилось нового? Что сделал Ты с этим народом, с Твоим христианским народом? Ужель и впрямь Тебе угодно было напрасно послать на землю Сына Своего, возможно ли, чтобы понапрасну умер Иисус, Твой Сын, за нас принявший смерть. Ужель не положишь Ты конец великой скорби, царящей во Французском королевстве.

Молчание.

Иисус, Иисус, однажды на горе в том далеком краю Ты сжалился над народом, Ты пролил слезы над толпой, люди же те были голодны, и, чтобы накормить их, чтобы умерить их телесный голод, чтобы утолить голод, терзавший их плоть, Ты приумножил рыб и хлебы. 

Иисус, Иисус, Иисус, сегодня Твой народ голоден, а Ты не утоляешь голод народа Твоего. Сегодня в здешнем краю Твой нынешний народ в Твоей христианской Лотарингии, в Твоей христианской Франции, в Твоем христианском мире Твой христианский народ голоден. У него во всем нехватка. Ему не хватает хлеба телесного. Ему не хватает хлеба духовного. Ужель Тебя нет больше среди нас, чтоб насытить его, чтобы утолить и тот и другой его голод, чтобы дать ему хлеб для тела и хлеб для души. Ужель не приумножишь Ты вновь вяленых рыб и хлебы.

Ужель не прольешь Ты слез над этой многочисленной толпой.

Молчание. Грезя наяву.

Счастливы те, кто видел, как шел Он по своей стороне; счастливы те, кто видел, как шел Он по этой земле; те, кто видел, как шел Он по дольней воде;  счастливы те, кто видел, как Он воскрешал Лазаря.  Подумать только, Господи, подумать только, что это произошло лишь раз. Подумать только, Господи, только подумать. Только подумаю, что это был такой же человек, как все прочие, обычный человек; на вид — как все прочие. Он шел по дороге, как обычный человек; его ноги ступали по земле; и он поднимался по тропинкам на склонах холмов. Иерусалим, Иерусалим,  ты был благословеннее, чем Рим. Истинно, истинно, тебе выпала большая удача, Иерусалим, тебе больше повезло. Такой же человек, как все. И ты, Назарет,  небольшое местечко, маленький иудейский городок, ты благословеннее, чем Реймс и Сен–Дени. И ты, Вифлеем,  крохотный городок в Иудейском царстве, самый маленький из городков земли Иудиной, городок, сияющий ярче всех поселений земли Иудиной, вечно будешь сиять ты ярче всех поселений земли, ярче всех поселений христианского мира, бесконечно ярче наших безвестных поселений, наших маленьких христианских приходов. Кто когда–нибудь узнает об этом маленьком приходе Домреми. Кто когда–нибудь узнает хотя бы название этого маленького прихода Домреми. Кто узнает хотя бы, что он существовал.

И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных; ибо из тебя произойдет Вождь. Который упасет народ Мой Израиля. 

А вам, христианские приходы, лотарингские приходы, французские приходы, повезло гораздо меньше. Самым большим среди вас, самым святым среди вас, самым полным, самым насыщенным святостью, самым великим в своей святости из всех вас не дано ничего, что хоть на самую малость приблизило бы их к тому, что было даровано этому маленькому захолустному городку. Ты, Шартр, город, равного которому нет во всей Франции, собор, равного которому нет во всем мире, Шартр, епископат, город, равного которому нет во Французском королевстве, Шартр, посвященный Богородице, Шартр, посвященный, принесенный в дар, препорученный пресвятой Богородице, Шартр, получивший посвящение, что представляешь ты собой, Шартр, крупный город, по сравнению с этим крохотным городком. И ты тоже, Сен–Мишель, даже ты, поселение, город, равного которому нет во всем мире, равного которому нет во всем христианском мире, базилика, единственная на весь мир. И ты, Тур, город на Луаре, город святого Мартина,  бывший некогда столицей галлов, бывший в этой стране, во Французском королевстве, столицей первых христианских народов. Прародитель, родоначальник, отец всех других городов. Что все вы собой представляете, великие диоцезы, великие города, великие приходы, что все вы собой представляете, чего вы стоите по сравнению с этим крохотным городком, с этим безвестным поселением, которое, увы, к несчастью, возможно, перестало уже быть приходом, приходом христианским. И вы, башни Собора Парижской Богоматери, и ты, Париж, ставший столицей Французского королевства, дважды освященный, дважды посвященный, принесенный в дар, препорученный — Тебе, пресвятая Богородица, и великой святой нашей Женевьеве,  что ты собой представляешь. И ты тоже, Орлеан, в конце концов, и ты, Орлеан, город на Луаре, посвященный великому святому Аниану,  и ты — ничто. Великие города, знаменитые города, города христианского мира, у вас великие святые и великие покровители, самые святые, самые великие покровители на свете, и во главе всех святых вам покровительствует Пречистая Дева Мария, Пресвятая Богородица. В вас родились и подвизались в служении Христу великие святые, и они вечно будут оберегать вас, вечно будут покровительствовать вам, потому что они вечно будут молить о вас, сидя одесную. Вечно они будут оберегать вас, вечно будут защищать вас своими молитвами. И все же вы — ничто, христианские города, великие города, обители христианства, престолы, соборы святости, вы — ничто. Ибо все уже восхищено, раз и навсегда; и нечего больше взять. Все уже восхищено, все, что чего–нибудь стоит, раз и навсегда, однажды и во веки веков. И больше не осталось ничего, дети мои, ничего стоящего, нечего больше взять. Ибо, истинно говорю вам, этот маленький затерянный городок восхитил все, раз и навсегда, однажды и на все времена, однажды и во веки веков; в тот единственный раз, в тот единственный из всех раз, однажды, украдкой, он навсегда восхитил все, все, что чего–нибудь стоит. А вам, великие города, христианские города, что же вам остается? Что же вы собой представляете? Ибо в то самое время, пока вы не спеша производите на свет святительниц и святителей, Иисус уже стал святым того прихода, который, увы, перестал уже, возможно, быть приходом. Христианским. Перестал даже быть приходом. У одних есть святой Луп  и святой Грациан;  у других святой Франциск,  у третьих сама Богородица. У вас, жители Пикардии, — одни святые, а у вас, жители Буржа, — другие. И у тебя, Нанси, соседний город, у вас, окрестные приходы, у вас, жители Нанси, есть святой Николай.  И у тебя, Тул, наш диоцез, есть то, что у тебя есть. (Подчеркнуто повернувшись к церкви). А у тебя, мой приход, есть великий святой Ремидий.  Но куда вы держите путь, приходы? Ведь в это самое время Иисус, сам Иисус уже стал святым, собственным святым, покровителем того прихода. Пока вы мешкаете. Пока вы не спеша производите на свет святительниц и святителей, обычных святительниц и святителей, Боже мой, в то самое время, пока вы ни о чем не беспокоились, а жители этих краев ни о чем не были предупреждены, пока вы утратили бдительность, а наши отцы и деды, жившие в этих краях, не получили никакого предупреждения, а хотя были такими хорошими людьми, появился крохотный городок, который уже все заполучил. Этому приходу уже было даровано то, что никогда не было даровано вам, приходы Франции, что уже никогда, никогда во веки вечные не будет даровано никакому другому приходу. Ни одному приходу. Когда никто этого не ждал. Ибо совершено это было, совершилось это раз и навсегда, однажды и на все времена; в том краю, всего один раз, навеки, единожды и на веки вечные, единственный из бесконечного числа раз и во веки веков. И появился он ночью, словно вор. И никогда больше это не повторится вновь. Вы замешкались, приходы, вы не спеша производите на свет величайших святительниц и святителей. А в это время, никого не предупреждая, никого не ставя в известность, крохотный, совсем незаметный приход породил святого из святых. Сразу, с первого раза он смог, он сподобился породить святого из святых. Ему, в озарении, удалось совершить то, что никогда уже больше не повторится, ему удалось породить, произвести на свет Того, кто никогда уже не родится вновь. И подобно тому, как у одних приходов по–кровители — святой Криспин и святой Криспиниан,  у тебя, Вифлеем, покровитель — святой Иисус. У других — святой Марцел  и святой Донациан,  а у Рима — святой Петр, но у тебя, Вифлеем, маленький безвестный приход, крохотный затерянный приход, у тебя, хитреца, — святой Иисус, и никто никогда не сможет отнять Его у тебя во веки вечные. Ибо Он — твой собственный покровитель, как святой Аудент  — покровитель Руана. Ибо именно этого святого ты произвел на свет, в один светлый день произвел на белый свет. Ты дал жизнь этому святому, ты породил этого святого. А все мы, прочие, — лишь простые смертные.

И больше не будет никого, кроме простых смертных, с тех пор как появился один приход, который заполучил все для себя.

Еще до того, как кто–нибудь принялся за дело.

Никогда уже больше не будет, во веки веков больше не будет никого, кроме простых смертных.

Молчание.

Блаженна та, которая возлила на ноги Его миро из амфоры,  та, которая возлила на голову Его миро из сосуда алавастрового в доме Симона прокаженного;  на ноги Его, на взаправдошные ноги Его, на тело Его, облеченное во плоть; на настоящую голову Его, на голову, венчавшую Его тело; блаженны мужи и жены, блаженны все без разбору, святые и грешники. Господи, грешникам того времени, грешникам того времени и того края было ниспослано то, в чем отказал Ты, Господи, чего не дал Ты, Господи, святым, чего не дал Ты своим святым всех времен. Величайшим тогдашним грешникам, тамошним грешникам было даровано то, чего не дано величайшим святым величайших веков. Чего с тех пор уже не было дано. Никогда. Никому. Блаженна та, которая платком, обычным носовым платком, платком, которым вытирают нос, нетленным носовым платком отерла августейшее лицо,  Его настоящее лицо, Его реальное лицо, Его человеческое лицо, чистым белым носовым платком это обреченное на тлен лицо, Его жалостное лицо; увидев Его тогда, в том состоянии, Его, Спасителя рода людского, увидев Его таким, Его, Спасителя всего рода человеческого, какое бесчувственное сердце не смягчилось бы, какие глаза, какие людские глаза не пролили бы слез; это потное лицо, всё в поту, всё в грязи, всё в пыли, сплошь покрытое пылью дорог, сплошь покрытое пылью земли; пыль с Его лица, обычную пыль, такую же пыль, как у всех, пыль на Его лице; прилипшую от пота. Блаженна Магдалина,  блаженна Вероника, блаженна святая Магдалина, блаженна святая Вероника, вы не такие, как другие святые. Все святители святы, и все святительницы святы, но вы, вы — не такие, как остальные. Все святители и все святительницы восседают вместе с Иисусом одесную Отца. Все святители и святительницы лицезреют Иисуса, восседающего одесную Отца. И там на небесах облечен Он в свое человеческое тело, в свое увенчанное славой человеческое тело, ибо таким поднялся Он на небо в день Вознесения. Но вы обе, вы и только вы видели, вы касались, вы трогали руками это человеческое тело в его человеческой ипостаси, в нашей общей человеческой ипостаси, когда ходил Он по земле и сидел Он на обычной земле. Только вы видели Его на земле. Только вы видели Его дважды, а не один только раз; не один только раз, как все прочие, в вашей вечной жизни; не только во второй раз, который длится вечно; но и в первый раз, предыдущий, земной; а это дано было лишь раз, это дано было не всем. Существует много разрядов святых, но по сути их два, и вы относитесь к первому, а все мы, прочие, грешники и святые, с тех пор лишь работники одиннадцатого часа;  и сами святые, все прочие святые на небесах с тех пор, с тех самых пор всего лишь святые одиннадцатого часа. Ибо они видят Его лицо лишь в вечной жизни, где времени достаточно, и вы, вы тоже, видите Его в вечной жизни; но вы уже видели Его, вы видели Его на земле, где времени не хватает. Единственная в своем роде история, земная история, которая произошла так быстро и которая не повторится вновь. Страшная тайна, та страшная тайна, к которой вы приблизились. Кафедральные города, вы не видели этого вовсе. В ваших кафедральных соборах заключены века молитв, века таинств, века святости, святость целого народа, исходящая от целого народа, но вы не видели этого. А они это видели. Все они это видели, без всяких различий, те, кто был там, и те, кто пришел, те, кто пришел специально, и те, кто пришел не специально; пастухи, волхвы, и тот осел, и бык, которые согревали Его своим дыханием.  С Ним можно было заговорить, до Него можно было дотронуться рукой, Его можно было увидеть, увидеть собственными глазами, а это уже не повторится вновь. Реймс, ты — город, в котором венчают на царствование. Стало быть, ты самый прекрасный город Французского королевства. И нет на свете церемонии прекрасней, нет на свете церемонии столь же прекрасной, как помазание на царство короля Франции, нет ни в одной стране. Но откуда ты взялся, город Реймс, и что в тебе особенного, Реймский собор? Что вы такое? Обычный хлев в том затерянном городке, жалкий хлев в том жалком крохотном городке Вифлееме, обычный хлев стал очевидцем того, как родилась Царская власть, которая пребудет вечно нерушимой, самый обычный хлев, власть, которая не иссякнет во веки веков, никогда, обычный хлев стал свидетелем рождения Царя, который будет царствовать вечно. В том далеком краю. Вот что они делают в том далеком краю. А король Франции, величайший король на свете, устраивает церемонии торжественного вступления, в Реймсе он совершает торжественное вступление, и нет ничего прекраснее, чем вступление короля в Реймс, нет ничего прекраснее на свете, нет ничего столь же прекрасного на всем белом свете, и двадцать королей Франции совершили в Реймсе, в Реймском соборе двадцать торжественных вступлений, двадцать пышных вступлений. Но ты, Иерусалим, блаженнее; блажен ты между всеми городами; и бесконечно превосходишь ты их в своем величии, блаженстве и славе. Тебе досталась часть неизмеримо большая. Ты стократ блаженнее всех остальных городов, ибо Он вступил в твои стены, сидя на ослёнке, сыне ослицы,  и это больше никогда не повторится; и народ того края бросал пальмовые ветви и листья, ветви вербы и цветы под ноги ослице. Другие приходы видели рождение, породили, создали других святых. Но эти два прихода видели рождение, они породили, они создали великого святого, святого святых: избранники Божий! Пока вы, христианские приходы, забавляетесь тем, что производите на свет святительниц и святителей, один приход давно уже встал спозаранку. Он встал раньше всех. И он создал святого, подобного которому уже не породишь. Блажен тот, кто находился там в тот самый момент, когда нужно было нести Его крест,  помочь Ему нести свой крест, тяжелый крест, Его подлинный крест, тот тяжелый крест из дерева, из настоящего дерева, крест для казни, тяжелый, гладко оструганный крест. Такой же, как у всех, у всех других, казненных той же казнью. Человек, который, вероятно, проходил там. Ах, он точно выбрал время, тот человек, который проходил там именно в ту минуту, именно в то самое мгновение, именно в тот самый момент. Тот человек, который проходил именно там. Сколько людей с тех пор, бесконечное множество людей всех веков хотели бы быть там, на его месте, хотели бы там пройти, хотели бы, чтобы что–то их привело туда именно в этот момент. Именно туда. Но, увы, было уже слишком поздно, прошел именно он, и никогда, во веки веков не уступил бы он своего места другим; а они, опоздавшие, вынуждены были довольствоваться другими крестами, заниматься, ограничиваться, довольствоваться ношением других крестов. Сами приуготовлять себе другие кресты. Сами себе их приуготовлять. Искусственно. А это не одно и то же. Киреянин, по имени Симон, которого они заставили нести крест Иисуса. Сегодня его уже не нужно заставлять пронести крест Иисуса. Блажен и тот, превыше всего блажен тот, и он тоже не уступил бы никому своего места, он, конечно, тоже не уступил бы, блажен тот, кто видел Его, однако, лишь раз. Блажен, превыше всего блажен, превыше всех блажен, блаженнейший из всех, блажен тот, кто видел Его в свое время, но видел Его, однако, лишь раз. Блажен тот, кто видел Его во храме; и затем; так как этого было достаточно; был призван как добрый слуга.  Был это старый человек из тех краев; человек, приближавшийся уже к закату и достигший уже заката, прощального заката своей жизни. Но тогда лишь догорел закат его прощальный, когда встретил он восход светила вечного. Счастлив этот человек, взявший младенца Иисуса на руки, державший Его на руках, крошечного младенца Иисуса, как берут, как держат самого обычного младенца, младенца из обычной семьи смертных; на своих старых огрубевших руках, старых морщинистых руках, бедных старых высохших и покрытых морщинами руках старого человека. На двух своих сморщенных руках. На двух своих пергаментных руках. Тогда был в Иерусалиме человек, именем Симеон. Он был муж праведный и благочестивый (верующий в Бога), чающий утешения Израилева; и Дух Святый был на нем. Ему было предсказано Духом Святым, что он не увидит смерти, доколе не увидит Христа Господня.

И пришел он по вдохновению в храм. И, когда родители принесли Младенца Иисуса, чтобы совершить над Ним законный обряд,

Он взял Его на руки, благословил Бога и сказал: Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром;

Ибо видели очи мои спасение Твое, Которое Ты уготовал пред лицем всех народов, Свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израиля.

Иосиф же и Матерь Его дивились сказанному о Нем.

Чающий утешения Израилева; и утешение пришло; и утешение не утешило вдосталь. Утешение пришло, и утешение не утешило.

Утешение не утешило Израиль, и оно не утешило, о нет, Твой христианский мир, о Господи.

Чающий утешения Израилева; вот уже пятьдесят лет, Господи, вот уже четырнадцать веков, вот уже пятьдесят лет ждем мы утешения твоего христианского мира.

Чающий утешения Израилева; царства Израилева, до каких же пор, о Господи, будем ждать мы утешения королевства Французского; утешения великой скорби, царящей в королевстве Французском.

Утешение пришло; и оно не утешило в полной мере; оно не утешило до конца.

А он, этот старик, старик из тех краев, кто знает, увидел ли он потом еще хоть что–нибудь. Блаженный, он не узнал больше никакой истории. Блаженный, блаженнейший из всех, он не узнал больше никакой другой земной истории.

Ну что ж, и он тоже может похвалиться тем, что оказался в нужном месте. Он держал, ибо он держал, в своих слабых руках, величайшего Дофина на свете, Сына величайшего Царя; Того, кто сам был Царем, Сына величайшего Царя; Того, кто сам был Царем, Иисуса Христа; на своих руках он носил Царя царей, величайшего Царя на свете, Царя из царей, Царя над всеми царями на свете.

Он держал на своих руках Царя, равного которому не было и нет во всем царствии земном.

И он не узнал больше никакой другой земной истории.

Ибо на закате своей жизни, на закате своего дня, сразу, с первого раза он узнал самую великую историю на земле.

А также самую великую историю на небесах.

Самую великую историю на свете.

Самую великую историю на все времена.

Единственную великую историю на все времена.

Самую великую историю на всем свете.

Единственную интересную историю, которая когда–либо произошла.

Значит, всякий мог к Тебе подойти. И этот старый человек, на закате своей жизни, поцеловал тебя, как обычного младенца. Он, наверняка, Тебя поцеловал. Как старик, потому что старые люди любят целовать детей, младенцев, совсем маленьких детей. Но вы, шпиль колокольни Шартра, неф Амьена, куда вы держите путь. Чем вы занимаетесь, что вы собой представляете, откуда вы взялись. Вы — ничто. И вы, колокольня Шартра и могила святого Дионисия,  святыни Французского королевства, вы — ничто. А в этой маленькой стране, в этом маленьком городке, в этом маленьком приходе видели то, чего не видели в Шато–Тьери;  в том, в ином, маленьком приходе той самой страны, где, возможно, нет сейчас, сегодня, даже церкви, видели то, чего никогда не видели в Шато–Тьери. Иной приход встал раным–ранехонько. Как же они изловчились это сделать, Господи, люди того времени и той страны, тогдашние люди, тамошние люди. Чем они Тебе угодили, чем же они Тебе так угодили, люди того времени и той страны? Какая тайна, какая страшная тайна. Какая великая тайна. Им нужно было лишь приблизиться к этой великой тайне. Тем, кто оказался именно там и тогда. Ничем того не заслужив, они получили, они снискали то, в чем было отказано; поневоле; ведь это случилось лишь раз; естественно, это могло случиться лишь раз. То, чего не было дано величайшим святым других времен и других стран. Им нужно было лишь приблизиться к этой великой тайне. Последние того времени и той страны получили то, что первые среди нас, самые святые, самые великие святые среди нас не получат никогда во веки вечные. Какая тайна, Господи, какая тайна. Подумать только, подумать только, нужно было быть там, достаточно было родиться именно там, в то время и в той стране. Господи, Господи, Ты даровал своим мучителям то, в чем отказал стольким своим мученикам. Римский солдат, который пронзил тебе бок копьем, получил то, чего не дано было стольким Твоим святым, стольким Твоим мученикам. Ему дано было прикоснуться к Тебе. Ему дано было видеть Тебя. Ему дарован был на земле взгляд, исполненный твоего сострадания. Блаженны те, кто пил взгляд Твоих глаз; блаженны те, кто вкушал хлеб с Твоего стола; и Иуда, даже Иуда, смог приблизиться к Тебе. Блаженны те, кто пил молоко Твоих речей. Блаженны те, кто вкусил в один прекрасный день, в один несказанно прекрасный день, в один–единственный из всех сменяющих друг друга дней, несказанно блаженны, блаженны те, кто вкусил в один прекрасный день, в тот единственный день, в тот Святой Четверг, блаженны те, кто вкусил хлеб из Тела Твоего; Тебя самого, освященного Тобой самим; освященного тем единственным освящением; в тот день, который уже никогда не повторится вновь; когда Ты, да, Ты сам отслужил первую обедню; над Твоим собственным Телом; когда Ты освятил Себя самого; когда хлеб тот, перед двенадцатью и перед двенадцатым, Ты, тринадцатый, претворил в Тело Твое; и когда то вино Ты претворил в Кровь Твою; в тот день, когда Ты был одновременно и жертвой и жрецом, Един — и жертва и жрец, дар и дар приносящий, хлеб и хлебодар, вино и виночерпий; хлеб и тот, кто дарует хлеб; вино и тот, кто наливает вино; Плоть и Кровь, хлеб и вино. В тот раз, когда Ты стал священником, а они были верующими, в тот раз, когда Ты стал священником, впервые совершающим бескровную жертву, приносящим Святые Дары. В тот раз, когда Ты стал изобретением священника, первого священника, впервые совершающего бескровную жертву, приносящего Святые Дары. И Ты был священником и жертвой одновременно. В тот раз, когда Ты совершил первое дароприношение. Когда стал первым дароприношением, первой просфорой. Первой жертвой. Подумать только, Господи, подумать только, Ты был там, нужно было лишь приблизиться к Тебе, страшная тайна; и нужно было лишь приблизиться к этой страшной тайне. Нет, вы только подумайте, что однажды это произошло. Что кто–то воочию видел это на земле. Что всякий мог Тебя коснуться, видимый пастырь, — добрые женщины, дети, нищие, бредущие по дорогам. И что Ты говорил, как говорят обычные люди. Чем же они Тебе так угодили, Господи, эти люди, что дарованы были им такие честь, счастье, удача, благословение, милость удостоиться этой благодати. И вы, евреи, еврейский народ, народ евреев, Господи, Господи, чем так угодил тебе этот народ, что ты настолько предпочел его всем народам; что Ты отдал ему первенство меж других народов; что Ты поставил его над другими народами; над всеми другими народами; выше других, неизмеримо выше всех других народов. Чем они Тебе угодили, чем же он Тебе угодил, что стал Твоим избранником? Что Ты настолько преисполнил его подобной благодатью; что Ты настолько предпочел его всем прочим, сделав избранным среди всех других и выше всех других. Что Ты .озарил его таким сиянием, вечным сиянием. Что из века в век, а я считаю прежде всего земные века, Ты черпал в нем, из него череду пророков, вереницу пророков. Из века в век, со ступеньки на ступеньку, из поколения в поколение, от восхождения к восхождению — по–степенное восхождение, череда пророков, вереница пророков. Какой народ не почел бы за счастье, Господи, какой народ среди стольких народов, какой народ среди бесчисленного множества народов, не почел бы за счастье быть Твоим народом; какой народ не захотел бы оказаться на их месте; избранный народ; избранное племя, какое племя не захотело бы стать избранным племенем, Твоим племенем; избранным среди стольких других; среди всех племен; среди бесчисленного множества других; выше других; неизмеримо выше всего бесчисленного множества других; какой народ не жаждал бы стать Твоим народом; какой народ не искал бы стать Твоим народом; избранным; избранником Божиим; любой ценой, Господи, любой преходящей ценой, пусть даже ценой рассеяния. Ты избрал, Ты выделил, Ты почерпнул среди них, из поколения в поколение Ты отобрал из них длинный ряд, высокий, восходящий ряд пророков; и подобно вершине — последнего из всех; последнего из пророков, первого из святых; Иисуса, который был евреем, одним из вас, евреи; племя, снискавшее величайшую благодать; благодать, в которой было отказано всему христианскому миру; тайна благодати; избранное племя; то, что не было дано величайшим святым; величайшим святым христианского мира, вы получили; и не только на земле, но и на небе, так сказать, вдобавок еще и на небе; ибо вы, прочие, христианские святые, великие святые христианского мира, в жизни вечной лицезреете Иисуса лишь в славе Его; вы же, евреи, особенные, особенный народ, единственный в своем роде народ, первый народ, — вы взирали на Него в унижении Его. Вы видели Его в тот раз, в тот единственный раз, который идет в счет. И униженность Его была вашей униженностью. Его самоуничижение было вашим самоуничижением. Он был евреем, простым евреем, таким же евреем, как вы, одним из вас, евреи. Вы знали Его так, как если говорят о человеке: «Я знал его когда–то». А в это время наши предки, наши деды — язычники, наши деды — крестьяне, наши отцы и отцы наших отцов в здешних краях по–прежнему возделывали землю; они по–прежнему возделывали здешние земли; все шло своим чередом, все продолжалось, словно ничего и не произошло; они продолжали растить виноград и пшеницу, но ни виноград, ни пшеница еще не служили ни для какого освящения; ни хлеб, ни вино еще не были освящены; женщины продолжали печь хлеб; но это был лишь дольний хлеб, хлеб из дольней пшеницы, хлеб из земной пшеницы; хлеб, утоляющий лишь голод телесный; да и вино было лишь вином из земного винограда; девушки пасли овец, девушки продолжали прясть шерсть; все были истинно невинны, хоть и были истинными язычниками, все были истинно трудолюбивы. Овьетта, они уже и тогда работали, работали без устали. По–прежнему. Это были славные люди, горемыки, ни о чем не ведавшие. Труд их был лишь трудом дольним. Труд их был лишь трудом земным. Они не ведали, что приуготовляется. Славные люди, они и не догадывались о той Благой Вести, которая была получена, которая достигла в это время земли евреев. Они не подозревали. Они узнали чуть позже. И поэтому опять–таки все мы, прочие, — братья Иисуса в вечной жизни. И в свое время мы были Его братьями, мы — Его братья по Адаму, по нашему праотцу Адаму; мы — братья Иисуса по своей человеческой сущности. Но вы, евреи, вы — Его братья по крови. Одного роду и племени. О вас пролил Он свои единственные слезы. О вас плакал Он над тем толпищем. Вы видели цвет его глаз; вы слышали звук его речей. Одного роду — навеки. Вы слышали звук Его собственного голоса. Словно младшие братья, вы были окутаны теплотой, нежностью Его взгляда. Вы были укрыты, вам служила укрытием доброта Его взгляда. О вас печалился Он над той толпой. Иисус, Иисус, предстанешь ли Ты когда–нибудь так перед нами? Если бы Ты был здесь, Господи, ничего подобного не случилось бы. Ничего подобного никогда бы не произошло.

Госпожа Жервеза

Грезя на пару с Жаннеттой.

Он здесь.

Он здесь как в первый день. Он здесь среди нас как в день своей смерти. Он вечно среди нас словно в первый день. Вечно, изо дня в день.

Он здесь, среди нас, изо дня в день своей вечной жизни.

Его тело, все то же Его тело, висит на том же кресте; Его глаза, все те же Его глаза, мерцают от тех же слез; Его кровь, все та же Его кровь, сочится из тех же ран; Его сердце, все то же Его сердце, источает все ту же любовь.

В силу той же жертвы льется та же кровь.

Один приход озарен вечным сиянием. Но и все приходы озаряются вечным сиянием, ибо во всех приходах есть тело Иисуса Христа.

В силу той же жертвы распято то же тело, в силу той же жертвы льется та же кровь.

В силу той же жертвы недвижна та же плоть, в силу той же жертвы льется та же кровь.

В силу той же жертвы приносятся в дар та же плоть и та же кровь.

Это та же история, абсолютно та же, вечно та же, которая произошла в то время и в том краю и которая происходит ежедневно, изо дня в день до скончания веков.

Во всех приходах всего христианского мира.

Будь то хоть в Лотарингии, хоть во Франции. Все городки сияют в присутствии Божием. Все городки — христианские в глазах Божиих.

Евреи, вы не сознаете своего блаженства; Израиль, Израиль, ты не сознаешь своего блаженства; но и вы, христиане, тоже не сознаете своего блаженства; своего нынешнего блаженства; а это все то же блаженство.

Ваше вечное блаженство.

Израиль, Израиль, ты совершенно не сознаешь своего величия; но и вы, христиане, не сознаете своего величия; своего нынешнего величия; а это все то же величие.

Ваше вечное величие.

Показывая на все городки, все приходы, все колокольни долины — Домреми, Максэ, Вокулер, и в них, и помимо них на все городки, все приходы, все колокольни христианского мира.

Все городки любимы в глазах Божиих,

Все городки — христианские, все городки священные,

Все городки — Божий в глазах Божиих.

Словно заметив, наконец, друг друга.

Жаннетта

– Здравствуйте, госпожа Жервеза.

Госпожа Жервеза

– Здравствуй, дочь моя. Спаси, Господи, твою душу.

Жаннетта

– Аминь. Мой дядюшка сказал Вам, госпожа Жервеза, что я хочу Вас видеть?

Госпожа Жервеза

– Да, дочь моя, и я подумала, что ты несчастна.

Жаннетта

– Увы.

Госпожа Жервеза

– Господь ведет нас, дитя мое, Господь ведет нас за руку. Все в руках Божиих. Мы не совершаем ничего, на что не было бы воли Божией и что не было бы ему угодно. Это Господь, сам Господь привел меня сегодня утром к тебе.

Жаннетта

– Воистину так, госпожа Жервеза.

Госпожа Жервеза

– Господь привел меня к тебе, потому что ты несчастна. Здесь в приходе наивно полагают, что твоя жизнь тебе по душе, потому что ты добрая христианка, потому что ты хорошая прихожанка, потому что ты набожна; потому что ты как должно прошла свое первое причастие; потому что ты исправно посещаешь обедни и вечерни; потому что ты часто ходишь и церковь; и потому что в поле ты становишься на колени, когда издалека доносится мирный перезвон колоколов.

Жаннетта

– Увы.

Госпожа Жервеза

– Но я–то знаю, что всего этого недостаточно. Я подумала, что и ты тоже несчастна, вот почему я сразу же пришла.

Молчание.

Я знаю. Знаю, что ты, напротив, вместила в себе всю печаль христианской души. А эта печаль бесконечна.

Молчание.

Я прошла через это. Святительницы и святители, все святительницы и святители прошли через это. Таково, собственно, условие, тяжкое условие, тяжкий закон, тяжкая школа святости. Я тоже прошла через это, да, и я, недостойная, тоже. Настал твой черед. Каждому свой черед. Каждому свое время. Господь испытывает нас, когда Ему угодно. Господь испытывает нас, каждого в свой черед. Ты не первая. И не последняя.

Жаннетта

Словно бросаясь в атаку.

Внезапно.

– Знаете ли Вы, госпожа Жервеза, что повсюду солдаты штурмуют города и оскверняют церкви?

Госпожа Жервеза

Поначалу словно невольно обороняясь.

– Знаю, дочь моя.

Жаннетта

– Знаете ли Вы, что они кормят своих лошадей овсом прямо на священном алтаре?

Госпожа Жервеза

– Знаю, дочь моя. И уверяют, что получается прекрасная кормушка, очень удобная, как раз на уровне лошадиной головы.

Жаннетта

– И что они говорят ужасные вещи о Пресвятой Богородице, о Матушке нашей Пресвятой Богородице; и что они поносят, что они хулят распятого Иисуса.

Мне даже сказали, что однажды они ударили распятого Иисуса по щеке.

Госпожа Жервеза

– Это не первая пощечина, которую Он получил. Наши Грехи больнее хлещут Его по щекам каждый день.

Наши грехи каждый день наносят Ему тяжкие удары и оскорбления.

Жаннетта

– Знаете ли Вы, госпожа Жервеза, и да простит мне Господь, что я осмеливаюсь вымолвить при Вас эти слова, знаете ли Вы, что солдаты пьют из священной чаши вино, которое дурманит им голову?

Госпожа Жервеза

– Знаю, дочь моя.

Жаннетта

– Следует ли, Господи, следует ли сказать Вам еще и это. Следует ли, в конце концов…

Госпожа Жервеза

– … чтобы исчерпать эту печаль…

Жаннетта

– Следует ли мне сказать Вам еще и это? Знаете ли Вы, что во время пирушек угощением им служат священные пиры?

Госпожа Жервеза

– Все святительницы и святители прошли через это. И мы, недостойные, мы, ничтожные, мы, малые, проходим через это. Я через это прошла, ты — проходишь, мы все через это пройдем. И все же мы лишь простые смертные.

Жаннетта

– Кровь Христова, сосуд, чаша, наполненная кровью Христовой.

Госпожа Жервеза

– Они разрушают дома, они разрушают церкви.

Один дом разрушается, другой строится; один дом разрушается—и этот же дом отстраивается вновь; один дом разрушается — другой дом строится; мы отстроим разрушенный дом заново, мы всегда будем строить новые дома на месте прежних; у нас никогда не будет недостатка в рассыпанных по земле камнях для постройки новых домов, новых земных домов; и у нас никогда не будет недостатка в руках, у нас не будет недостатка в рабочих руках для постройки земных домов, для возведения домов дольних.

Не страшно, мы всегда построим на месте прежних достаточно новых домов.

Мы построим достаточно домов дольних.

Жаннетта

– Кровь Христова, кровь Христова.

Госпожа Жервеза

– Они разрушают наши дома; но даже если бы они разрушили всё, у нас есть, у нас будет, если на то будет воля Божия, в угодиях Отца нашего дом, которого солдаты никогда не разрушат.

Жаннетта

– Плоть Христова, плоть Христова. Что они оскверняют хлеб и вино, плоть и кровь Христову.

Госпожа Жервеза

– У нас есть иные дома, чем те, что нам принадлежат. У нас есть дома, к которым солдаты никогда не подступятся.

Дом, которого солдаты никогда не разрушат.

У нас есть иные дома, у нас есть иные дома.

Есть иные дома, чем отчий дом. Есть иной Отец, чем наш родной отец. Господь уготовил нам, Иисус стяжал для нас иные чертоги, Иисус стяжал для нас чертоги горние.

У нас есть иной Отец, чем тот, который доводится нам родным.

Жаннетта

– Плоть Христова, священная плоть Христова.

Госпожа Жервеза

– Они разрушают церкви, но мы всегда будем отстраивать их заново.'Мы всегда отстроим заново каменные церкви.

Есть иной Отец, чем наш отец.

Мы всегда отстроим заново церкви дольние, мы всегда возведем церкви бренные.

Но есть Церковь, к которой они никогда не подступятся. Есть Церковь Божия, к которой они никогда не подступятся. Есть Церковь горняя, Церковь на небесах Господних. Есть Церковь Вечная. К которой они не подступятся никогда.

Святые сподобились святости навсегда, святые пребудут святы всегда, во веки вечные. Ничто больше не может погубить святых. Иисус сподобился святости навсегда, Иисус свят, Он пребудет Иисусом Христом всегда, во веки вечные. А на небесах Господних пребудет плоть Христова, которой никогда больше не коснутся пальцы грешных рук, никогда во веки веков.

Плоть Христова, которой пальцы грешных рук не осквернят больше никогда.

Жаннетта

– Плоть Христова. Заставить служить греху даже саму плоть, священную плоть Христову.

Госпожа Жервеза

– Есть иная Церковь, чем все церкви (указывая на них) Мёз и Лотарингии, чем Домреми и Максэ, Вокулер и Нанси, Реймс и Руан, Париж и Рим. Есть Рим небесный. Есть Иерусалим небесный. Есть иная Церковь, чем все церкви земли. Есть иная Церковь, чем все церкви христианского мира. Есть иная Церковь, которую грешные руки не разрушат, не осквернят никогда, во веки веков. Есть иная Церковь, чем все церкви земли христианской.

Жаннетта

– Полбеды, что римские солдаты осмелились притрагиваться к Твоему тленному телу, к Твоему нетленному телу: они, по крайней мере, не знали, что Ты — Сын Божий. Но эти–то, христиане, христианские солдаты, стараниями отцов и матерей крещенные в своих приходах приходскими священниками, в присутствии крестных отцов и матерей, оскорбляют Тебя, зная, кто Ты, они оскверняют Тебя, оскверняют Твою плоть, зная, кто Ты. Истинно, Господи, они уже не знают, что и придумать, какое зло совершить; теперь совершают такие грехи, каких не совершали никогда. Не знают, что и придумать.

Грехи, которые и представить–то себе было невозможно.

Госпожа Жервеза

– Знаю, дочь моя.

Знаю и то, что проклятье надвигается словно вздыбившаяся до небес волна, в которой тонут души.

Знаю, что душа твоя полна смертельной муки, когда ты видишь вечное проклятье, все нарастающее вечное проклятье душ.

Жаннетта

– Знаете ли вы, госпожа Жервеза, что раз мы наблюдаем, как все это происходит у нас на глазах, и ничего не предпринимаем, кроме тщетных попыток проявить милосердие…

Госпожа Жервеза

– Дитя мое, дитя мое, дитя мое, милосердие никогда не бывает тщетным.

Жаннетта —… и не стремимся убить войну…

Госпожа Жервеза

– Дитя мое, мое бедное дитя, дитя мое, мое милое дитя, маленькие девочки, маленькие девочки–христианки так не рассуждают.

Главное — не впадай в гнев. Ведь это тоже большой грех.

Жаннетта

– … и ничего не предпринимаем, кроме тщетных попыток проявить милосердие, раз мы не стремимся убить войну, то становимся соучастниками всего этого? Знаете ли вы, что, раз мы позволяем солдатам все это делать, мы тоже становимся мучительницами тел и погубительницами душ. Мы тоже, мы сами бьем распятого Христа по щекам. Мы тоже, мы сами оскверняем нетленное тело Христово.

Молчание.

Соучастник, соучастник — это почти что виновник преступления. Раз мы соучастники, то мы и виновники преступления. Соучастник, соучастник, это, иначе говоря, виновник преступления.

Тот, кто позволяет его совершить, ничем не отличается от того, кто подстрекает его совершить. Все едино. Два сапога — пара. А тот, кто позволяет его совершить и кто вместе с тем подстрекает его совершить, это все равно что тот, кто его совершает. (Словно восставая). Он хуже того, кто его совершает. Ведь тот, кто его совершает, по крайней мере, имеет мужество его совершить. Тот, кто совершает преступление, по крайней мере, имеет достаточно мужества, чтобы его совершить. А когда ему не препятствуют, налицо то же преступление; это то же преступление; но сверх того еще и малодушие. Вдобавок еще и малодушие.

Повсюду — безграничное малодушие.

Соучастник, соучастник — это хуже, чем виновник преступления, несравнимо хуже.

Госпожа Жервеза

– Я знаю, дочь моя, что вы, все вы, — погубительницы душ. Знаю и то, что душа твоя полна смертельной муки от сознания, что она — соучастница Мирового Зла; соучастница и виновница, ты это признаешь; соучастница и виновница Мирового Зла; соучастница и виновница Греха; соучастница и виновница этой всеобщей погибели,

и ты себя чувствуешь безнадежно малодушной.

Молчание.

Но это еще пустяк. Это пустяк.

Долгое молчание.

Дочь моя, прости мне то, что я осмелюсь тебе сказать; я всего лишь простая женщина; я тоже столько всего этого повидала в детстве, когда была маленькой девочкой, такой как ты. Как ты сейчас. Они думают, что словами: «Она ушла в монастырь», — все сказано. Никогда не говорят толком. И никогда не говорят заблаговременно. Об этом никогда не говорят толком со своими друзьями. Ни достаточно заблаговременно. Ни, тем более, со своими наперсниками. Но я предпочту разбередить твою рану, но сослужить тебе службу; перед Богом; чем, не касаясь ее, тем самым тебя предать. Я должна разбередить, если надо. Прости мне то, что я осмелюсь тебе сказать; потом я уйду, если захочешь, и больше никогда с тобой не увижусь.

Непродолжительное молчание.

Мне ведомо также твое новое страдание; мне ведомо то страдание, которое кажется тебе ужаснее всякого другого страдания, ужаснее всего, что только можно вообразить; то, ради чего ты меня вызвала; ради чего я пришла.

Непродолжительное молчание.

Презирать самого себя, еще как–то можно было бы презирать самого себя, к этому можно было бы приспособиться, с этим можно было бы свыкнуться; порой и не к такому привыкаешь: ты поняла, что малодушны все те, кого ты любила с давних пор… кого ты любила…

Жаннетта вспыхивает.

Кого ты любишь, кого ты любишь, кого ты любишь, дочь моя, бедное мое дитя.

Негодование Жаннетты слабеет.

Ты права, дочь моя, бедное мое дитя.

Дитя мое, дитя мое, любовь не проходит. Но любить тех, кого презираешь, — большое благо. А вот презирать тех, кого любишь, — величайшее страдание, какое только может быть.

Тех, кого хотела бы почитать, кого должна почитать, кого хочешь почитать. Кого почитаешь. Все–таки.

Это самая большая низость и самая большая мерзость.

Ты поняла, что все те, кого ты любила с давних пор, — малодушны; ты поняла, что малодушен твой отец; что малодушна твоя мать;

Жаннетта опускает голову.

Твой отец, этот большой сильный человек, такой хороший христианин, который никого не боится, кроме Бога; твоя мать, такая хорошая христианка, которая совершила не одно паломничество; и твои братья, и твоя старшая сестра, и твои подруги.

Охваченная воспоминаниями:

У меня тоже были когда–то подруги. У меня тоже были подруги.

В прежнем тоне.

Манжетта, которую я видела сегодня утром; Овьетта, которая не хочет меня видеть.

Отрицательно качая головой в ответ на протестующее движение Жаннетты.

Знаю, знаю (Сухо, но вместе с тем очень печально).

Нет, она не хочет. Ты поняла, что все они малодушны и псе они соучастники Мирового Зла; соучастники, виновники Греха; соучастники, виновники этой всеобщей погибели, а значит — они за это ответственны. Виновны. Ответственны за души, которые губят себя. Перед самими этими душами и перед Богом, ибо души принадлежат Ему, а вы позволяете им гибнуть, ничего не предпринимая, и вы сами губите себя тем, что позволяете тем самым гибнуть душам Божиим.

Молчание.

Таковы бесконечный ряд, нескончаемая череда гибельных душевных падений, объяснение бесконечных душевных падений; хоровод, отвратительная пляска гибельных падений; одно неизбежно влечет за собой другое; одно, образуя порочный круг, влечет за собой другое; одно держит другое за руку словно отвратительного собрата; они так крепко держатся друг за друга, что их руки никогда не разомкнутся. Одно держит другое, и то держит первое, одно держится за другое, и одно укрепляет другое. Что ни день — новое изобретение. Что ни день — новая выдумка. Новые гибельные падения, вдвое больше гибельных падений, круги ада уходят все ниже и ниже один под другим.

Молчание.

Ты стала обманщицей.

С тех пор как ты это поняла, ты стала обманывать: обманывать своего отца, обманывать свою мать, своих братьев, свою старшую сестру, своих подружек: ты делаешь вид, что любишь их, а сама не можешь их любить. И тем не менее ты все–таки их любишь. Ты обманываешь саму себя, так как хочешь убедить себя, что ты их любишь, а сама не можешь их любить. И тем не менее ты все–таки их любишь.

Ты их не любишь и тем не менее любишь их.

Ты все–таки их любишь. Какой любовью. Как можешь ты их любить. Любовью, подорванной обманом, любовью, подорванной предательством. Любовью, которая сама себя предает, которая непрерывно сама себя предает, любовью исковерканной. Отныне все, что было белым, стало черным, все белое превратилось теперь в черное. Обманчиво звучание твоего голоса. Обманчив взгляд твоих глаз. Все навсегда исковеркано в твоей душе. Все навсегда исковеркано в твоей жизни: исковеркана дочерняя любовь и исковеркана любовь братская; дочерняя любовь — первейшее из благ; после благ Божиих; среди благ Божиих; братская любовь — первейшее из благ; после благ Божиих; среди благ Божиих; дружба — первейшее из благ; после благ Божиих; среди благ Божиих; исковеркана дружба; исковеркана любовь к твоим домашним; исковеркана любовь к твоим друзьями; исковерканы узы дружбы; исковерканы твои чувства. Вся твоя жизнь целиком полна обмана и исковеркана. И живя в своем доме, среди своих близких, ты чувствуешь себя более непоправимо одинокой и несчастной, чем дитя без матери.

Продолжительное Молчание.

Тебе оставалась одна надежда. Тебе скоро должно исполниться двенадцать лет. Как ни велика была твоя скорбь, ты все–таки ждала, ты говорила себе, что она скоро пройдет, потому что тебе вскоре предстоит причаститься плоти Господа нашего, ты вот–вот причастишься плоти Господа нашего, а причастие плоти Господа нашего излечивает все болезни.

Продолжительное Молчание.

И вот час, долгожданный час настал; долгожданный час, час, ожидание которого растянулось на целую вечность.

Час, которого ждала ты многие и многие дни, час, которого ждала ты с момента своего крещения, час, которого ждала ты целую вечность. По–твоему, целую вечность.

И вот день, великий день настал, ты причастилась плоти Господа нашего.

В свой черед, после тысяч и тысяч, после сотен тысяч других, после сотен и тысяч христианок; в свой черед, христианка и прихожанка, как бесчисленное множество христианок, как бесчисленное множество прихожанок, как множество самих святительниц, в свой черед ты причастилась плоти Господа нашего Иисуса Христа, той же плоти Господа нашего Иисуса Христа.

По прошествии четырнадцати веков, когда настал твой черед получить причастие. Твой черед причаститься.

В свой черед ты впервые причастилась плоти Господа нашего Иисуса Христа.

Долгожданный день. День глубочайшего траура, ибо причастие плоти Господа нашего излечивает все болезни; а вечером ты вновь оказалась одна; ты вновь была одна; а ведь ты уже вкусила тех святых даров, тех же самых, которые вкушали святители и святительницы; а причащение плоти Господа нашего излечивает все болезни; и вот Господь пришел; а вечером ты вновь оказалась одна все в том же состоянии; но оно уже было не таким, оно было бесконечно хуже; ты вновь испытала ту же муку; но она уже была не такой, она была бесконечно хуже, она стала бесконечной; тебя вновь охватила все та же скорбь; все та же, увы, все та же; но она была уже не той; она стала бесконечно хуже, она стала бесконечной; она стала другой; ибо величайший лекарь на свете посетил тебя и ничем не помог.

То же одиночество. В том же одиночестве. Но оно уже было не тем.

Оно было уже не до. Это было после. Вечером твоего дня. До того это была великая скорбь, но это была лишь великая скорбь, которая ждала лекарства. После же это была великая скорбь, которая больше не ждала лекарства. Это была великая скорбь, лекарство от которой уже было дано. Но не помогло. Все та же скорбь; иная скорбь, бесконечно иная, бесконечно худшая; бесконечно испытанная, бесконечно изведанная; ставшая бесконечной; потому что единственное лекарство на свете уже было дано. Но совершенно не помогло.

Все та же, изначально все та же, оставаясь все той же, ставшая другой, бесконечно другой. До, после.

Ибо час вечерний бесконечно иной, нежели тот же час утренний.

Внезапно, почти грубо:

Словом, ты потерпела крах на своем первом причастии. 

Молчание.

Мрачно:

Это чуть ли не хуже, чем потерпеть крах в свой судный день и в день своей смерти.

Продолжительное Молчание.

Жаннетта

– Это правда.

Правда, что душа моя полна смертной муки; мной владеет скорбь; я никогда не поверила бы, что смерть моей души будет такой мучительной.

Все те, кого я любила, потеряны для меня.

Госпожа Жервеза

– Даже Бог. Да, все.

Жаннетта

– Все те, кого я любила, потеряны для меня.

Госпожа Жервеза

– Это и есть истинное проклятие; это и есть истинная погибель.

Жаннетта

– Все те, кого я люблю, потеряны для меня; это–то и сгубило меня безвозвратно…

Госпожа Жервеза

– Единственное лекарство на свете было тебе дано и единственный лекарь посетил тебя; но лекарство совершенно тебе не помогло; лекарь совершенно тебе не помог; и вечером того дня ты оказалась в том же положении, что и утром…

Жаннетта

– Увы.

Госпожа Жервеза

– Твоя жизнь — постоянный обман. И все ж в то утро ты благословила занимавшийся день; ты благословила солнце, которое вставало над холмами (показывая на холмы напротив); над лотарингскими холмами, над холмами вдоль Мёз.

Жаннетта

– Увы, увы.

Госпожа Жервеза

– Нерукотворное солнце над нерукотворной Мёз.

Жаннетта

– Все те, кого я люблю, потеряны для меня, это–то и сгубило меня безвозвратно; и я чувствую, что скоро придет моя земная смерть.

Путь мой будет недолог. Я не могу больше идти. Жизнь уже совсем истощилась во мне.

Госпожа Жервеза

– Горе сердцу, которого не наполнила плоть Христова; горе сердцу, которого плоть Христова не насытила.

Жаннетта

– Я не могу больше, я не могу больше идти.

О Господи, пусть придет скорей моя земная смерть. О Господи, скорблю я о нашей земной жизни, в которой те, кого мы любим, навек утрачены для нас.

Госпожа Жервеза

– Дитя! Скорби о вечной гибели; дитя, скорби о жизни адской, там грешники окаянные, грешники пропащие, обречены на самое тяжкое страдание, утрату самого Бога в их вечной жизни.

Жаннетта

– О, если нужно, чтоб спасти от вечного огня

Тела усопших грешников, безумных от страдания,

Предать мое лишь тело вечному огню,

Предай мое лишь тело вечному огню, о Боже;

Мое лишь тело, лишь тело бедное мое тому огню, что не угаснет вечно.

Мое, возьми мое лишь тело на потребу того огня.

Лишь тело жалкое мое,

Которое не в счет, которое так мало значит.

И так весит мало.

Лишь тело бедное мое, которому невелика цена.

Молчание.

О, если нужно, чтобы от Утраты вечной спасти Все души осужденных грешников, безумных от Утраты, Мою лишь душу бедную обречь на вечную Утрату, Пусть боль Утраты вечной поглотит ее.

Мою лишь душу на Утрату, боль которой не угаснет вечно.

Госпожа Жервеза

– Замолчи, сестра моя: ты богохульствуешь: Господь, в бесконечной милости своей, хотел, чтобы мучения людские служили для спасения души; я говорю «мучения людские»; муки земные; муки борьбы; но, без сомнения, не муки мученические, несомненно, безусловно, никак не муки адские.

Как бы вскрикивая от невозможности; от очевидности этого:

Тогда они не были бы пропащими, если бы муки их не пропадали зря. Тогда их терзали бы те же муки, что и нас, это были бы те же муки, что и у нас. Тогда они были бы такими же, как мы.

Им было бы даровано прощение.

Однако они не такие, как мы. Разница есть. Она бесконечна. Свершается, свершился Высший Суд.

Ведь иначе они были бы такими же, как мы. Есть, не может не быть, два сорта, два рода мук: мучения, которые не пропадают напрасно, и мучения, которые пропадают зря. Мучения, не пропадающие зря, роднят нас с Иисусом Христом; наши муки того же сорта, такого же рода, что и муки Иисуса Христа; наши страдания никогда не пропадают зря, если мы этого хотим.

Муки, которые не пропадают зря, если мы этого хотим, роднят нас всех — от Иисуса до последнего из христиан.

От самого Иисуса до последнего из грешников.

Но есть в мире ином муки, которые пропадают зря; которые пропадают совершенно напрасно; которые пропадают всегда; даже если хотели бы, чтоб они не пропали; чего бы ни хотели, чего бы они ни хотели; чего бы они вечно ни хотели.

Что бы они ни делали. Вечно, что бы они ни делали.

Это и есть ад. Иначе не было бы ада. Там было бы то же, что и у нас; было бы одно и то же повсюду.

Во всем творении.

Если бы их муки могли чему–то служить, дитя мое, бедное мое дитя, они были бы такими же, как мы; они были бы нами; и не было бы, и никогда не было бы Суда Божьего. Пели бы их муки могли чему–то служить, ведь коль скоро муки могут служить, они уподобляются, они становятся сродни, они сближаются с муками Иисуса Христа. Они становятся того же рода. Они сразу же становятся того же сорта, того же рода, они становятся сродни мукам Иисуса Христа.

Они становятся сестрами мук Иисусовых.

Они становятся муками сопричастными.

Не было бы никакой разницы.

Если бы их муки чему–то служили, дитя мое, если бы они могли чему–то служить, тогда они были бы в семье Христовой.

Но ведь их нет в семье Христовой.

Всякие муки, которые могут чему–то служить, всякие муки, которые чему–то служат, — это сестры мук Иисуса Христа; они — дочери Божиих мук; они такие же, как и муки Иисуса Христа.

Не было бы Суда Божия.

Но есть, есть в мире ином муки, которые ничему не служат, которые вечно ничему не служат. Которые всегда напрасны, тщетны, которые всегда бессмысленны, всегда бесполезны, всегда бесплодны, всегда не званы, а значит всегда и не избранны, все до единой, всегда, вечно все до единой, вечно — всегда, чего бы окаянные не хотели.

Что бы они ни делали. Вечно, что бы они ни делали.

Что бы ни было.

Знай, дитя мое, знай, что такое ад.

В этом признак, в этом отличие, в этом разница. Она бесконечна.

Иначе, если бы их муки служили чему–то, они были бы, как мы. Они были бы столь же блаженны, как мы. Они были бы, как Иисус, распятый на кресте. Только мы имеем право быть образом и подобием, быть подражанием Христа; страдать по образу и подобию; в подражание Христу. Они же, несчастные, даже не имеют права быть распятыми на кресте.

Слишком поздно, слишком поздно, после — уже слишком поздно.

Действенно лишь то, что на земле. После — уже не на земле.

Действенны лишь муки на земле, а после — все.

Иначе они не были бы мертвы, они не были бы пропащими, они не были бы прокляты, они не были бы осуждены.

Они были бы такими же людьми, как мы; они были бы живыми, земными; они были бы живыми людьми, какими бывают до Суда Божия. А не после.

Молчание.

Дочь моя, дочь моя, есть много Церквей; в Церкви. Но существует лишь одна Церковь. Лишь одна. Есть много Церквей. Есть церковь воинствующая, Церковь воинов Христовых на земле, к которой принадлежим мы. Есть Церковь страдающая, Церковь грешников в чистилище, причастности к которой мы избежим; если будет на то воля Божия. Есть Церковь торжествующая, Церковь праведников на небесах, о причастности к которой мы должны просить Бога. Если на то будет Его воля. Но нет Церкви адской.

Нет Церкви горящей в геенне огненной.

Это лишено смысла. Это абсурдная выдумка. Это немыслимо.

Все три Церкви — Церкви живые; нет и не может быть Церкви мертвой.

Церковь по сути своей, по природе своей — живая. Она непрерывно приемлет жизнь от Бога, Иисус пообещал ей жизнь вечную. В силу естественных, в силу сверхъестественных причин она — живая. Нет и не может быть Церкви мертвой.

Если бы их муки могли чему–то послужить, чему–нибудь служили, они были бы Церковью, они были бы в Церкви.

Воинствующая, страдающая, торжествующая — все три Церкви живые, нет и не может быть Церкви мертвой.

Молчание.

Есть Церковь воинствующая; к ней принадлежим мы; это Церковь солдат некоей войны; к ней принадлежим мы; все через нее проходят, все через нее прошли; мы знаем, что нам следует в ней делать.

Мы через нее проходим. Все несут в ней службу, определенное время несут службу.

На эту службу нельзя заступить повторно.

Повторно не призывают.

После — одних от других отделяют.

Есть Церковь страдающая, Церковь грешников в чистилище. Мы должны попытаться, мы должны просить Бога о том, чтобы к ней не принадлежать. Таков закон; таков устав. Ради них, ради их блага мы можем, мы должны умножать наши труды, наши молитвы, наши страдания. Наши деяния, если только позволительно позаимствовать это слово у Иисуса Христа. У единственных деяний. У деяний Иисуса Христа. В ней могут быть наши отцы и отцы наших отцов. Их души принадлежат Господу. Трудиться ради них, молиться за них, принимать страдания ради них. Совершать деяния ради них. Таков закон; таков устав. И нет нужды просить нас об этом; нет нужды указывать нам. Ни заставлять нас, ни даже призывать. Это наше побуждение, это наше внутреннее побуждение; это сама наша любовь; это само причастие.

Это внутреннее побуждение, естественное побуждение нашей любви.

Нашей человеческой любви, нашей родственной любви, нашей сыновней любви.

Есть Церковь торжествующая, Церковь праведников на небесах; мы должны постараться попасть туда. И не нужно этого скрывать. Изображать из себя скромников. Мы должны стараться, мы должны просить Бога о том, чтобы к ней принадлежать. Таков закон; таков устав. Общий. Мы должны их молить, а пока мы должны их молить за других и за себя, и незачем этого скрывать, молить их за других, членов Церкви страдающей и Церкви воинствующей, за других, живущих на земле, и за себя, и за других, пребывающих в мире ином, просить их заступничества, просить, чтобы заступились они за всех других и за нас, за всех членов Церкви страдающей и Церкви воинствующей. Чтобы позже быть с ними. Среди них. Чтобы быть с ними и как они. Это не только закон и устав. Это ещё и наше внутреннее побуждение. Это ещё и сама наша любовь. Это ещё и само причастие. Это наше внутреннее побуждение.

Это внутреннее побуждение, естественное побуждение нашей любви. Побуждение нашего милосердия.

Нашей человеческой любви, нашей родственной любви, нашей сыновней любви, нашего милосердия.

Есть еще вот какое различие. И оно — основное. В нем — всё. Те, кто принадлежит к Церкви мучеников, уверены в том, что вступят в торжествующую. Мы же не уверены ни в чем. Потому что мы — до. Абсолютно ни в чем.

Потому что Бог еще ничего не решил о нас. Еще не направил. Не разделил.

Не послал по одной из трех троп. По одному из трех путей. По одной из двух дорог.

Такова суть причастия, такова жизнь трех живых Церквей. Но не существует Церкви мертвой. Не существует Церкви, которая бы не причащалась.

Которая не была бы Церковью, которая, стало быть, не была бы Церковью. Нет Церкви мертвой.

Молчание.

Дитя мое, милая моя девочка, Господь милосердный положил пределы. Нужно трудиться, нужно молиться, нужно страдать, не выходя за положенные Господом пределы. Он приемлет страдания наши в этом мире ради спасения душ, сбившихся 'с пути истинного. Но Он не допустил, чтобы муки адские служили спасению душ; Он не принял бы, ради спасения душ, сбившихся с пути истинного, мук в мире ином. Нет Церкви мертвой.

Жаннетта

Просто:

– Сколько же тогда напрасных страданий.

Госпожа Жервеза

– Бедное, бедное дитя, что ты говоришь.

Жаннетта

– Сколько же в мироздании напрасных мук созданий Божиих.

Госпожа Жервеза

– Дело не в том, чтобы страдать. Если бы дело было лишь в том, чтоб пострадать, кто ни страдал бы. Кто ни страдает.

Молчание.

Есть страдание полезное и страдание бесполезное. Страдание плодотворное и страдание бесплодное.

Молчание.

Вот почему всеобщий наш Учитель…

Жаннетта

– Господь наш, Господь наш Иисус Христос.

Госпожа Жервеза

– Учитель, передающий нам умение, всякое умение, и то и другое умение, умение повелевать и умение учиться, умение властвовать и умение перенимать ремесло.

Жаннетта

– Господь наш, Господь наш Иисус.

Госпожа Жервеза

– Уж Он–то должен был уметь. Это Его ремесло. Спасать. Это Его занятие. Он должен был уметь. Он — наш Учитель в деле спасения. Вот почему всеобщий наш Учитель, Сын Человеческий, умевший платить своим страданием, пожелал заплатить за спасение наших душ любым страданием, действенным, вплоть до мук искушения, но Он никогда не доходил до того, чтобы платить бесполезным страданием, муками греха. Спаситель пожелал заплатить всеми муками людскими; так было условлено, так было договорено. Он вочеловечился, и муки Его тоже стали муками людскими, страданиями чисто человеческими. Но Он не пожелал навлечь на Себя муки вечные; это бессмысленно, это непостижимо, это абсурдно; это было бы богохульством, даже вообразить себе такое — значило бы совершить безмерное богохульство; это значило бы совершить неслыханное святотатство; ибо Он знал, что даже Его муки адские, даже Им испытанные муки адские не могли бы послужить нашему спасению.

Нет, безумие даже допускать такую мысль.

Безумие даже допустить такую мысль. Допускать, чтобы она даже промелькнула в голове.

Это чудовищное святотатство. Чудовищное искушение. Это больше, чем святотатство.

Это неслыханное искушение.

Ужасающее богохульство.

Жаннетта

– Возможно ль, чтобы было столько мук напрасных.

Госпожа Жервеза

– Это тайна, дитя (словно делая признание): величайшая тайна творения. Это даже большая тайна, чем само Воплощение и Искупление, чем тайна Воплощения и тайна Искупления. Ведь Страсти Христовы — по крайней мере видишь, ради чего они. И Воплощение разъясняется Искуплением.

Жаннетта

– О, если нужно, чтоб спасти от вечного огня Тела усопших грешников, безумных от страданья, Предать страданьям человеческим мое надолго тело, Мое, Господь, страданьям тело предназначь;

И если нужно, чтоб спасти от вечной Утраты Души проклятых, безумных от Утраты, Предать страданьям человеческим мою надолго душу, В страданьях человеческих она пусть далее живет.

Госпожа Жервеза

– Умолкни, сестра моя: ты богохульствуешь; Коль скоро Сын Человеческий в свой смертный час Вскричал сильней, чем грешник окаянный, от чудовищной тоски,

И вопль тот резал ухо, как божественное богохульство, Значит Сын Божий знал.

Почему же, спрашивается, издал Он этот ужасный вопль. В самом деле, почему?

Все тексты категоричны, именно в этот момент издал Он ужасный вопль.

Так, почему же, спрашивается, издал Он в этот момент ужасный вопль. 

Ведь все предполагало совершенно обратное. Он должен был быть доволен.

Все было кончено.

Все свершилось.

Чаша испита.

Его страсти закончились; его воплощение было, считай, закончено, завершилось; страдания испиты; завершились; искупление осуществлено. Завершилось.

Оставалась лишь формальная (для Него) смерть.

Искупление было закончено и увенчано;

увенчано терниями, высшим венцом.

Именно в этот момент Он должен был, Он должен был бы быть счастлив.

О, любимейший Сын, который вновь обретал Отца; Сын возвышенной любви, который восходил на небеса, Сын среди всех сынов, который возвращался к Своему Отцу,

Блудное Дитя, блудный Сын единокровный;

О, любимейший Сын, который возносился к Своему Отцу.

Отчего бы, спрашивается, Ему кричать в этот момент. Все как раз подходило к концу.

Закончился срок Его человеческой жизни; Он покидал тюрьму ради чертога славы; Он возвращался в дом Своего Отца.

Словно путник на исходе странствия,

Он завершил свой земной путь;

Он испил чашу своего иерусалимского странствия.

Словно усталый путник на исходе странствия Он видел дом.

И словно жнец на исходе дня В руки Своего Отца высыпал Он заработанное; Словно усталый жнец на исходе жатвы В руки Своего Отца высыпал Он заработанное, Души праведников, которые Он искупил, Заработок, давшийся ему так тяжело.

Души святых, которые Он освятил. Души праведников, которые Он сохранил. И души грешников, которые Он оправдал, трудясь не покладая рук.

Которые Он подобрал, словно упавшие колоски. Которые Он оправдал своими деяниями.

Души праведников, которые Он заработал за день, словно поденщик.

Словно жалкий батрак, который работает на фермах. Словно бедный работник, который трудится не разгибая спины. Все то, что Он собрал.

Все те души, которые Он смог собрать, старательно трудясь. Целую охапку.

Все, что Он мог удержать обеими руками. Не тратя зря времени. Потому что это было время Его хозяина. Его Отца, который был Его хозяином. Все, что Он мог удержать обеими руками. Своими вечными руками.

Души праведников, которые Он наполнил благоуханием своих добродетелей.

Целый букет, целый пук, целую охапку, целую связку, целый сноп душ.

Столько, сколько он мог удержать в обеих руках. Столько, сколько он мог удержать обеими руками.

Он был словно сын на исходе дня; Его Отец ждал Его, чтобы наконец Его обнять; Вечный поцелуй скоро омоет Его чистый бок; Отеческий поцелуй омоет Его чистый лоб; Вечный поцелуй Его Отца омоет Его живые раны, Освежит Его живые раны,

И Его голову, и Его бок, и Его ноги, и Его руки. Вечный источник,

Вечная, чистая вода ждала Его живые раны.

Вечный поцелуй запечатлеется на его боку; Отчий поцелуй коснется его лба.

Он покидал дом земной ради дома небесного; Дом временный ради дома вечного.

Он вскоре должен был вернуться в свою вечность.

Задача Его была выполнена и труд Его завершен. Закончился срок Его земной жизни.

Ангелы ждали Его, чтобы устроить Ему радостную встречу.

Ангелы ждали Его, чтобы омыть Его живые раны.

Ангелы ждали Его, чтобы промыть Его живые раны.

Чтобы промокнуть Его живые раны.

Чтобы наложить Ему повязки.

Ангелы ждали Его, чтобы омыть Ему раны.

Ангелы ждали Его, чтобы ополоснуть Ему раны.

Чтобы промокнуть Его живые раны.

Пять повязок для пяти Ран.

Из тончайшего полотна.

Из льна.

Но уже слегка поистертого. Потому что так нежнее. Вечный источник для омовения Его ран.

Ангелы ждали Его, чтобы принять Его из наших рук, Чтобы восславить имя Его и пропеть Ему аллилуйю; Чтобы омыть Ему бок; чтобы омыть Ему руки; Ангелы ждали Его, чтобы ополоснуть Ему, чтобы омыть Ему Его раны;

И кровь с Его рук, и кровь с Его ног;

И раны от гвоздей на руках Его, и раны от гвоздей на ногах Его.

Как Он омыл ноги учеников своих

Так ангелы омоют ноги Его.

Ноги Учителя.

И не только ноги.

Но, как просил когда–то Петр.

Симон Петр.

Не только ноги, но и руки и голову. 

Как когда–то омыл Он ноги своим ученикам.

Это было в потаенной горнице.

Где царил покой.

В комнате для вечерней трапезы.

Совершенно потаенной, где еще царил покой.

А теперь это будет на небесах.

Впредь это будет на небесах.

Отныне.

Духи ждали Его после смерти тел;

И чистые духи — чистыми после тел плотских. И тонкие духи — чистыми после смерти плотской, после смерти грубой.

И тонкие духи — чистыми после грубых тел. Странное таинство.

Духи ждали Его, чтобы омыть Ему Его тело. Словно они представляли себе, что такое тело. Словно они знали, что такое тело. Словно это их касалось. Странное таинство.

Совершенно очевидно, что это было именно Его тело.

Его престол ждал Его по правую руку Отца. Он был цесаревичем, восходящим к Царю.

Ведь он собирался вернуться в Свою вечность, Он вот–вот должен был вернуться в Свою вечность, И именно тогда, все тексты совпадают, все тексты указывают точно, что именно тогда Он издал тот ужасный вопль. Отправляясь снова в свою вечность.

После несчетного множества лет, после несчетного множества веков одно–единственное деяние Приуготовляло дом материнской славы.

После долгого странствия входил Он в Свой дом.

После такой битвы — вечный мир; После такой войны — вечная победа; После такого унижения — вечная слава; После такого умаления — вечное возвышение; После такого оспаривания — бесспорное воцарение.

Ты понимаешь. Все было кончено. Он отправлялся к Себе. Он возвращался к Себе. Ему оставалось лишь вернуться к Себе. Он уходил отсюда. Издали Он видел вновь дом своего Отца. Он вновь видел также свой здешний дом. Другой дом, дом своего приемного отца.

Он вновь видел жалкую колыбель Своего детства, в которую Его тело было положено в первый раз. Пеленки на соломе и бык, и брюхо Осла, и дары пастухов и волхвов.

Жаннетта

– Он родился в Вифлееме в бедном хлеву.

Госпожа Жервеза

– Дары, которые Ему принесли пастухи и волхвы. Он вновь видел жалкую вифлеемскую колыбель,

В которую Его тело было положено в первый раз; Дары, которые Ему поднесли, которые Ему подносили пастухи и волхвы.

Вифлеем, Вифлеем, и ты, Иерусалим. Жизнь, начавшаяся в Вифлееме и закончившаяся в Иерусалиме. Жизнь, заключенная между Вифлеемом и Иерусалимом. Жизнь, вписанная между Вифлеемом и Иерусалимом. Он вновь видел жалкую колыбель своего детства.

Жизнь, начавшаяся в Вифлееме и вовсе не закончившаяся в Иерусалиме.

Пеленки на соломе были собраны для стирки; На смену была приготовлена другая стопка пеленок. Простершись ниц, пастухи дарили шерсть.

Шерсть своих овец, дитя мое. Шерсть овец того времени. Такую же шерсть, как та, что прядем мы.

Жаннетта

– Такую, как эта.

Госпожа Жервеза

– Волхвы подарили золото, ладан и смирну. Золото — как своему Царю.

Жаннетта

– Ладан — как своему Богу.

Госпожа Жервеза

– Смирну — как смертному человеку.

Жаннетта

– Который однажды будет умащен благовониями.

Госпожа Жервеза

– Волхвы Гаспар, Мельхиор и Валтасар. 

Жаннетта

– Гаспар, Валтасар и Мельхиор, волхвы.

Госпожа Жервеза

– Все это происходило под ясными небесами. Ангелы в ночи образовали хороводы.

Ангелы в ночи пели, сплетаясь в венок, словно цветы. Над пастухами, над волхвами. Ангелы в ночи пели вечно.

Под добрыми, под юными, под вечными небесами. Под твердью, которую назвал Он небом 

Словно цветы песнопения, словно цветы гимна, словно цветы молитвы, словно цветы благодарственного молебна.

Словно распускающиеся цветы, словно распускающаяся листва, завязывающиеся плоды молитвы и благодарения.

Все это происходило под хорами ангелов. Все это происходило под добрыми небесами. Гнезда в ночи блестела словно шляпка золотого гвоздя. Звезда в ночи блестела вечно, звезда в ночи — словно золотая булавка.

Жаннетта

– Появилась звезда, взошла звезда, которая не взойдет уж больше никогда.

Госпожа Жервеза

– Как все маленькие дети, Он забавлялся картинками.

Совершенно неожиданно:

Вопль, который звучит еще во всем человечестве;

Вопль, от которого пошатнулась воинствующая Церковь;

В котором Страдающая узнала свой собственный ужас;

Которым Торжествующая поверила свое торжество;

Вопль, который звучит еще в сердцах всех людей;

Вопль, который звучит в сердцах всех христиан;

О, кульминационный крик, вопль вечный и непреходящий.

Крик, словно Бог, подобно нам, впал в грех;

Словно даже Бог пришел в отчаяние;

О, кульминационный крик, вопль вечный и непреходящий.

Словно даже Бог, подобно нам, впал в грех.

В грех самый тяжкий.

Грех утраты надежды.

Грех отчаяния.

Словно Он согрешил сильнее, чем два разбойника, распятых по бокам; что выли смертным воем, как две тощие собаки.

Разбойники те выли лишь воем человеческим;

Разбойники кричали лишь человеческим предсмертным криком;

И брызгали лишь человеческой слюной:

Один лишь Праведник издал вопль вечный.

Но почему же? Что с Ним было?

Разбойники те исходили лишь воплем человеческим:

Они ведь познали лишь человеческую смертную тоску;

Они вкусили лишь человеческую смертную тоску.

Один лишь Он мог вопль сверхчеловеческий издать;

Один лишь Он, сверхчеловеческой тоской пронзенный.

Вот почему разбойники издали лишь крик, который затих в ночи.

А крик, который Он издал, будет звучать всегда, во веки вечные, крик, тот, который не затихнет уж никогда во веки веков.

Ни в одну из ночей. Ни в одну из ночей времени и вечности.

Ведь разбойник слева и разбойник справа

Чувствовали лишь гвозди в ладонях рук.

Что причинял Ему удар римского копья;

Что причиняли Ему удары молотка по гвоздям;

Вонзающиеся гвозди, пронзающее копье;

Что причиняли Ему гвозди в ладонях Его рук;

Гвозди, вонзающиеся в ладони обеих Его рук;

Его горло, которое болело. Которое сохло. Которое горело. Которое саднило.

Его пересохшее горло, жаждавшее воды.

Его пересохшая гортань.

Его гортань, жаждавшая воды.

Его левая рука, которая горела.

И Его правая рука.

Его левая нога, которая горела.

Его правая нога.

Потому что Его левая рука была пронзена.

И Его правая рука.

И Его левая нога была пронзена.

И Его правая нога.

Обе Его руки и обе Его ноги.

Обе Его бедные руки и обе ноги.

И Его бок, который жгло, будто огнем.

Его пронзенный бок.

Его пронзенное сердце.

И Его сердце, которое жгло, будто огнем.

Его сердце, испепеленное любовью.

Его сердце, истерзанное любовью.

Отречение Петра  и римское копье;

Плевки, оскорбления, терновый венец;

Бичующая трость, тростниковый скипетр;

Крики толпы и римские палачи.

Пощечина. Ведь Он впервые получил пощечину.

Не закричал Он от удара римского копья;

Не закричал Он от вероломного поцелуя; 

Не закричал Он и от урагана брани;

Не закричал Он от римских палачей.

Не закричал Он от горечи и неблагодарности.

Вкус горечи в горле.

В гортани.

Горло сухое и горькое от горечи.

Сухое от проглоченной горечи.

Сухое, горькое от проглоченной неблагодарности.

Людской.

Горькое, сжатое удушьем от проглоченного.

Сжатое удушьем от волн неблагодарности.

Сжатое спазмом от проглоченного.

Больше Он уже не заговорит иносказаниями.

Не закричал Он при виде лица вероломного;

Не закричал Он при виде лиц хулителей;

Не закричал Он при виде лиц римских палачей.

Так почему ж тогда Он закричал; при виде чего Он закричал.

Tristis, tristis usque ad mortem; 

Печальный до смерти; но до какой же смерти;

До смерти совершившейся; или до смерти

Запечатленной.

Он вновь видел жалкую колыбель своего детства.

Ясли,

В которые Его тело было положено в первый раз;

Он провидел усыпальницу Своего мертвого тела,

Последнюю колыбель любого человека,

В которую будет положен каждый человек.

Чтобы уснуть. Будто бы

С виду.

Чтобы отдохнуть наконец.

Чтобы истлеть.

Его тело.

Между четырьмя досками.

Вплоть до воскресения тел.

Так как души, к счастью, нетленны.

Ведь Он был человеком;

Он должен был подчиниться общей судьбе;

Лечь туда, как все;

Он должен был пройти через это, как все;

Он через это пройдет.

Как другие.

Как все.

После стольких других.

Его тело будет положено туда в последний раз.

Но оно останется там лишь два дня, лишь три дня; благодаря воскресению.

Ведь Он воскреснет на третий день.

Потому что Ему суждено особое воскресение и вознесение. Его личное.

Которое Он совершил вместе с собственным телом, с тем самым телом.

Его погребальная пелена;

Белая, как плат той, что звалась Вероникой;

Пелена, белая, как пеленка.

И которую заворачивают, как в пеленку.

Но больше, гораздо больше.

Потому что и сам Он уж вырос.

Он стал мужчиной.

Дитя уже выросло.

Его большая белая погребальная простыня.

Он будет погребен этими женщинами.

Благоговейно, руками этих женщин. 

Как человек, который умер в деревне.

Спокойно, в своем доме, в своей деревне.

Умащенный благовониями.

Благоговейно и спокойно погребен этими женщинами,

Которых никто не потревожит.

Благоговейными руками этих женщин.

Благоговейными пальцами этих женщин.

Это и назовут потом снятием с креста.

Потому что римляне не были злыми.

Все эти римляне.

В глубине души они не были злыми.

Они не отдадут на поругание Его тело, Распятое.

И снятое с креста.

Они не станут глумиться над Его останками.

Бренными.

Они не станут искать ссор с этими бедными женщинами.

Со святыми женщинами.

Ни с этим старым Иосифом Аримафейским. 

Этим добрым стариком.

Этим мудрым добрым стариком,

Который уступит Ему свою усыпальницу.

Можно одолжить друг другу уйму разных вещей, пока ты жив

По–свойски.

Можно одолжить своего осла, чтобы съездить на рынок.

Можно одолжить свою лохань, чтобы постирать белье.

И свой валёк.

Можно одолжить свою кастрюлю.

И свой котел.

И свой чугунок, чтобы сварить суп.

Для детей.

Для всех домашних.

Но одолжить другому могилу.

Это необычно.

Одолжить другому усыпальницу.

Свою собственную усыпальницу.

А этот старик одолжит Ему свою усыпальницу.

Этот мудрый старик.

Этот дальновидный старик.

Этот богатый человек.

Этот прозорливый старец.

Этот седобородый муж.

С убеленной сединами головой.

Этот старый мудрец.

Этот седой как лунь старик.

Усыпальницу, которую он давно велел соорудить.

Которую он давно велел приготовить для себя самого.

Потому что так было угодно Богу–Отцу.

Чтобы молодые часто умирали раньше стариков.

И чтобы многие старики вовсе не собирались умирать.

И чтобы Он умер совсем молодым, тридцати трех лет от роду.

Когда же настал вечер, пришел богатый Человек из Аримафеи, именем Иосиф,

который также учился у Иисуса.

Он, придя к Пилату, просил тела Иисусова.

Ведь рано или поздно наступает день, когда приходится что–нибудь просить у власть имущих.

Пока человек жив, он действует им наперекор.

Герой, святой, мученик действует им наперекор.

Но когда он умирает.

Другие не идут им наперекор ради него в вопросах погребения.

Это доказывает, что Иосиф Аримафейский не боялся обращаться к власть имущим.

Объясняться с власть имущими.

Он умел говорить.

Он умел договариваться.

Несомненно, это был человек, который умел столковываться.

Он не боялся объясняться.

Он знал, что сказать.

Он не боялся.

Даже Пилата.

Он умел хлопотать.

Он, придя к Пилату, просил Тела Иисусова.

Тогда Пилат приказал отдать тело.

Большего и не потребовалось.

Этот Пилат определенно был неплохим человеком

Это был хороший чиновник.

Прокуратор.

Римский.

Он не питал личной неприязни к Иисусу.

Он не питал неприязни к телу Иисусову.

Назавтра он больше уже и не думал об этом.

Он не питал неприязни лично к Иисусу.

Он не питал неприязни к телу Иисусову.

Ему и без того забот хватало.

Назавтра он больше уже и не думал об этом.

А все человечество думает об этом вечно.

И, взяв Тело,

Иосиф обвил Его чистою плащаницею.

В чистую плашаницу.

In sindone munda 

В белую плащаницу.

И положил Его в новом своем гробе.

В своем новом гробе.

Posuit illud.  Он Его положил.

Который высек он в скале.

В скале.

И, привалив большой камень,

Он велел подкатить большой валун.

К двери гроба,

Ко входу гроба.

Удалился.

Потом, надо полагать, он приискал для своего собственного тела другую гробницу.

Великая усыпальница Его погребения

Гроб Господень.

Гробница Его великого упокоения.

Он сказал Иоанну: «Иоанн, вот мать твоя.

— И вот сын твой». 

Он вовсе не печалился об Иоанне, Марии и Магдалине;

Он покидал их всего на несколько лет;

В положенный день и час они вознеслись в обитель Его Отца;

Разлука отмерялась лишь мерой человеческой.

Все, что было связано с Ним, все, что исходило от Него, все, что оставалось после Него, в этом отношении, было лишь человеческим.

Далекая колыбель, ясли в хлеву; под песенный хоровод, под хор ангелов; под спокойными, но дрожащими, трепещущими крыльями ангелов.

Он полнее познал, .глубину муки, чем они;

Ведь они оценивали ее лишь человеческим взглядом;

Даже проклятый, даже разбойник, чья душа пошла в ад;

По сравнению с Ним разбойники были лишь погибшими человеческими существами.

Своим божественным взглядом созерцая вечность,

Он был одновременно и в самом начале — и там,

Он был одновременно и в самом конце — и тогда.

Он был посреди и вместе с тем на обоих концах.

Он один.

Из всех.

Одним взглядом Он объял свою человеческую жизнь,

Которая, несмотря на тридцать лет, проведенных в семье, и три года, проведенных на людях,

Все еще оставалась невыполненной;

Которая, несмотря на тридцать лет, проведенных в семье, и три года, проведенных с учениками,

Его новой семьей,

Совсем иной семьей,

Его семьей телесной и Его семьей избранной,

И той и другой — телесной, и той и другой — избранной.

Обеими — телесными, обеими — избранными,

Все еще оставалась незавершенной;

Которая, несмотря на тридцать лет работы и три года молитв,

Тридцать три года работы, тридцать три года молитв,

Все еще оставалась незаконченной;

Несмотря на тридцать три года работы, тридцать три года молитв.

Которая, несмотря на тридцать лет плотницкой работы и три года проповедей,

Несмотря на тридцать три года плотницкой работы, тридцать три года проповедей, тайных; открытых;

Все еще оставалась неисчерпанной;

Ведь поначалу Он работал по плотницкой части, по своей профессии.

Он работал, Он состоял в плотницкой артели.

В плотницкой мастерской.

Он был мастеровым–плотником.

И даже был в ту пору хорошим работником.

Потому что Он был в ту пору хорош во всем.

Он был товарищем плотника.

Его отец был хозяином небольшой мастерской.

Он работал у своего отца.

Выполнял надомную работу.

А еще Он видел, Он вновь видел верстак и рубанок.

Верстак. Чурбан, на который ставится кусок дерева для колки.

Пилу и фуганок.

Хорошенькие древесные завитушки, хорошенькие древесные стружки.

Чудесный запах свежего дерева.

Свежесрубленного.

Свежеотесанного.

Свежераспиленного.

И прекрасный цвет, и прекрасный запах,

И чудесный цвет, и чудесный запах.

Дерева, с которого снимают кору.

С которого счищают кожицу.

Как с прекрасного фрукта.

Как с чудесного фрукта.

Который так и хочется съесть.

Только едят его инструменты.

И кору, которая отделяется.

Которая отстает.

Которая счищается.

Которая потихоньку снимается топором.

Которая так хорошо пахнет и у которой такой чудесный коричневый цвет.

Потому что Он любил это ремесло.

Кору, у которой такой чудесный цвет, такой чудесный запах.

Потому что Он любил свое ремесло.

Он был создан для этого ремесла.

Определенно.

Ремесла колыбелей и гробов.

Которые так похожи друг на друга.

Столов и стульев.

А также другой мебели.

Любой мебели.

Потому что никого не следует забывать.

Никого не следует огорчать.

Ремесла буфетов, шкафов, комодов.

Ларей.

Куда кладут хлеб.

Скамеечек под ноги.

Земля подножье ног Его 

Так как в это время столяры еще не были отделены от плотников.

Все, что связано с работой по дереву.

Потому что в ту пору Он любил хорошо выполненную работу.

Хорошо сделанную работу.

Он был в ту пору хорошим работником.

Хорошим плотником.

Потому что Он был в ту пору хорошим сыном.

Хорошим сыном для своей матери Марии.

Послушным ребенком.

Покладистым.

Покорным.

Повинующимся своим отцу и матери.

Ребенком.

Какого все родители хотели бы иметь.

Хорошим сыном для своего отца Иосифа.

Хорошим сыном для своего приемного отца Иосифа.

Старого плотника.

Хозяина плотницкой мастерской.

Потому что Он был также хорошим сыном для своего Отца.

Для своего Отца, сущего на небесах.

Потому что в ту пору Он был хорошим товарищем для своих маленьких приятелей.

Хорошим товарищем по школе.

Хорошим приятелем по играм.

Хорошим товарищем по играм.

Хорошим товарищем по мастерской.

Хорошим товарищем плотника.

Среди всех других сотоварищей.

Плотников.

Для всех сотоварищей. Плотников.

Потому что в ту пору Он был таким, каким пристало быть бедняку.

Потому что в ту пору Он был таким, каким пристало быть гражданину.

В ту пору Он был хорошим сыном для своих отца и матери.

Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.

Проповедь.

Хорошим сыном для своей матери Марии.

Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.

Хорошим сыном для своего отца Иосифа.

Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.

Словом, все было хорошо.

Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.

Он был всеми любим.

Все очень Его любили.

Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.

Приятели, друзья, сотоварищи, власти,

Сограждане,

Отец и мать

Были всем этим очень довольны.

Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.

Приятели считали, что Он хороший товарищ.

Друзья — что хороший друг.

Сотоварищи–плотники — что хороший компаньон.

Не гордый.

Сограждане считали, что Он хороший гражданин.

Равные — что Он и впрямь им ровня.

Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.

Сограждане считали, что Он хороший гражданин.

Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.

Вплоть до того дня, когда Он проявил себя как иной гражданин.

Как основатель, как гражданин иного Града.

Града Небесного.

Града Вечного.

Власти были всем этим очень довольны.

Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение.

Власти считали, что Он — человек добропорядочный.

Степенный молодой человек.

Спокойный молодой человек.

Серьезный молодой человек.

Хорошо управляемый.

И воздающий Кесарю Кесарево.

Вплоть до того дня, когда Он положил начало смуте.

Внес смуту.

Величайшую смуту, какая только была на свете.

Какая только была когда–нибудь на свете.

Величайший порядок, который только был на свете. Единственный порядок.

Который когда–нибудь был на свете.

Вплоть до того дня, когда Он сбился с пути истинного.

И сбившись, сбил с пути истинного весь свет.

Вплоть до того дня, когда Он выказал себя

Единственным Пастырем на свете.

Учителем всего света.

Единственным Учителем на свете.

И когда Он явил себя всему свету.

Когда равные ясно поняли,

Что нет Ему равных.

Тогда свет счел, что Он слишком велик.

И у Него начались неприятности.

Вплоть до того дня, когда Он начал воздавать Богу Богово.

Он был хорошим сыном для своих отца и матери.

Хорошим сыном для своей матери Марии.

И Его отец и мать были этим очень довольны.

Его мать Мария была этим очень довольна.

Она была счастлива, она гордилась тем, что у нее такой сын,

Что она — мать подобного сына.

Такого сына.

Возможно, в глубине души она хватила себя за это и возносила хвалу Господу.

Magnificat anima теа.

Dominum.

Et exultavit spiritus meus. Magnificat. Magnificat.  

Вплоть до того дня, когда Он начал свое служение,

Но с тех пор, как Он начал свое служение.

Возможно, она больше уже не возносила благодарностей.

Вот уже три дня она плакала.

Плакала, плакала.

Как ни одна женщина никогда не плакала.

Ни единая.

Вот что принес Он своей матери.

Никогда ни один мальчик не стоил стольких слез своей матери.

Никогда ни один мальчик не заставлял столько плакать свою мать.

Вот что принес Он своей матери.

С тех пор как Он начал свое служение.

Оттого что Он начал свое служение.

Вот уже три дня она плакала.

Вот уже три дня она скиталась, она шла следом.

Она шла следом за кортежем.

Она следила за событиями.

Она шла следом, как на похоронах.

Но это были похороны живого.

Пока еще живого.

Она следила за происходящим.

Она шла следом, словно сама принадлежала к кортежу.

Этой церемонии.

Она шла следом словно сопровождающая.

Словно служанка. Словно римская плакальщица.

На римских похоронах.

Словно это было ее ремеслом.

Плакать.

Она шла следом словно бедная женщина.

Словно привычная участница кортежа.

Словно следующая за кортежем простолюдинка.

Словно служанка.

Словно уже привычная.

Она шла следом словно нищенка.

Словно бродяжка, просящая подаяние.

А ведь они никогда ничего ни у кого не просили.

Теперь же она просила милостыню.

Не подавая вида, она просила милостыню.

Потому что, не подавая вида, сама даже того не зная, она просила милостыню сострадания.

Сострадательной любви.

Хоть чуточку любви.

Pietas.  

Вот в кого Он превратил свою мать.

С тех пор, как Он начал свое служение.

Она шла следом, она плакала.

Плакала, плакала.

Женщины только и умеют, что плакать.

Ее видели повсюду.

В кортеже, но чуть в стороне от кортежа.

В галереях, в аркадах, в потоках воздуха.

В храмах, во дворцах.

На улицах.

Во дворах и на задних дворах.

И она тоже взошла на Лысую гору, 

Она тоже вскарабкалась на Лысую гору.

Хоть это крутая гора.

А она даже не чувствовала, что идет.

Она даже не чувствовала, как ее несут ноги.

Она ног под собой не чуяла.

Да, она тоже прошла свой крестный путь.

Она тоже пронесла свой крест, пронесла.

В шумной толпе, чуть позади.

Пронесла по Голгофе.

На Голгофу.

На вершину.

До самой вершины.

Где Он был теперь распят.

Прибит за руки и за ноги.

Как ночная птица на двери гумна.

Он, Царь Света.

В месте, называемом Голгофа.

Что значит Лобное место.

Вот в кого Он превратил свою мать.

Родную мать.

В женщину в слезах.

В нищенку.

Скорбную нищенку.

Скорбящую нищенку.

Молящую о сострадании.

С тех пор, как Он начал свое служение.

Вот уже три дня она все шла и шла следом.

Провожаемая лишь тремя–четырьмя женщинами.

Этими святыми женщинами.

В сопровождении, в окружении этих нескольких же Нескольких святых женщин.

Святых женщин.

Наконец.

Потому что их вечно должны так называть.

Заслуживших таким образом.

Обеспечивших таким образом свою долю рая.

И наверняка они получат хорошее место.

Не хуже того, что у них было в этот момент.

Потому что у них будет то же место.

Ведь они будут так же близко от Него, как и в этот момент.

Я имею в виду, что они будут так же близко от Него, как и в этот момент.

Как в этот самый момент.

Вечно так же близко, как в этот самый момент.

Вечно так же близко, как в этот самый момент времени.

Иудейского времени.

Вечно так же близко в Его славе.

Как и во время Его страстей.

В славе Его страстей.

Все четверо вместе, а может быть, чуть больше, чуть меньше.

Чуть больше, чуть меньше.

Они всегда составляли отдельную группку.

Маленький кортеж чуть позади большого кортежа.

Чуть поодаль.

И их узнавали.

Она плакала, плакала под большим льняным покровом.

Большим синим покровом.

Немного выцветшим.

Вот в кого Он превратил свою мать.

Она плакала, как никогда не доведется;

Как никогда не придется

Плакать ни одной женщине на земле.

Никогда во веки веков.

Никакой другой женщине.

Вот в кого Он превратил свою мать.

Родную мать.

Как ни странно, все относились к ней с сочувствием.

Люди с большим сочувствием относятся к родителям осужденных.

Они говорили даже: бедная женщина.

И в то же время они глумились над ее сыном.

Ибо таков человек.

Так уж устроен человек.

Таков мир.

Люди таковы, каковы они есть, и никогда их не изменить.

Она не знала, что Он, наоборот, пришел изменить человека.

Это Он пришел изменить мир.

Она шла следом, она плакала.

И в то же время они глумились над ее мальчиком.

А она все шла и шла.

Таковы люди.

Их не изменить.

Их не переделать.

Их никогда не переделать.

Он же пришел, чтобы их изменить.

Чтобы их переделать.

Чтобы изменить мир.

Чтобы его переделать.

Она шла следом, она плакала.

Все относились к ней с сочувствием.

Все ее жалели.

Говорили: бедная женщина.

Ведь все они, возможно, были людьми незлыми.

В глубине души они были незлыми.

Они следовали Писанию.

Как ни странно, все относились к ней с сочувствием.

Сочувствовали, уважали, преклонялись перед ее горем.

Ее отстраняли, ее оттесняли не слишком рьяно.

С особыми предосторожностями.

Потому что она была матерью осужденного.

Думали: это семья осужденного.

Об этом даже тихонько говорили.

Об этом шептались между собой,

С тайным восхищением.

И были правы, это была вся Его семья.

Семья телесная и семья избранная.

Семья на земле и семья на небе.

Она шла следом, она плакала.

Глаза ее так затуманились, что дневной свет вечно будет казаться ей тусклым.

Отныне уж вечно.

Вот уже три дня люди говорили: «Она постарела на десять лет.

А ведь я ее видел совсем недавно.

А ведь я ее видел на прошлой неделе».

За три дня она постарела на десять лет.

Отныне уж навек.

Она шла следом, она плакала, она ничего толком не понимала.

Но она прекрасно понимала, что власти против ее мальчика.

А значит, дело плохо.

Что власти за то, чтоб предать Его смерти.

Совсем плохо дело.

И ничем хорошим оно кончиться не может.

Все власти сговорились против Него.

Власти еврейские и власти римские.

Власти судейские и власти духовные.

Власти военные и власти церковные.

Ему наверняка не выкарабкаться.

Никаким образом.

Все были против Него.

Все были за Его смерть.

За то, чтоб предать Его смерти.

Хотели Его смерти.

Бывает, что какие–то власти на твоей стороне.

А другие — против тебя.

Тогда еще можно выкарабкаться.

Но против Него все власти.

Прежде всего власти, все до единой.

И власти и народ.

Вот что самое страшное.

Самое страшное, когда абсолютно всё против тебя.

Власти и народ.

Которые обычно никогда не бывают заодно.

И тогда на этом можно сыграть.

Этим можно воспользоваться.

Большая редкость, чтобы власти и народ были заодно.

И тогда тот, кто против властей,

С народом.

За народ.

А тот, кто против народа,

С властями.

За власти.

Тот, кто пользуется поддержкой властей,

Не пользуется поддержкой народа.

Того, кого поддерживает народ,

Не поддерживают власти.

Тогда, опираясь на одних или других.

Им одних против других.

Можно иногда выкарабкаться.

Можно было бы как–то всё уладить.

Но у них шансов не было.

Она прекрасно видела, что все против Него,

Власти и народ.

Вместе.

И они Его получат.

Они Его прикончат.

Как ни странно, все насмешки сыпались только на Него.

И не было ни одной насмешки над ней,

По отношению к ней.

Никакой насмешки.

По отношению к ней проявляли только сочувствие.

К ее горю.

К ее несчастью.

Ей не говорили дерзостей.

Наоборот.

Люди старались не слишком ее разглядывать.

Чтобы ничем ее не задеть.

Чтобы ничем ее не оскорбить.

Она тоже взошла.

Поднялась вместе со всеми.

До самой вершины.

Сама того не замечая.

Ноги сами ее несли.

Она тоже проделала свой крестный путь.

Все четырнадцать стаций. 

Но было ли действительно четырнадцать стаций,

Было ли четырнадцать стаций.

Было ли их четырнадцать.

Она уж точно и не знала.

Она уж и не помнила.

И все же она их преодолела.

Она была в этом уверена.

Но можно ведь и ошибиться.

В такие моменты голова идет кругом.

Мы, не преодолевшие их, знаем это.

Она же, преодолевшая их, не знала.

Все были против Него.

Все хотели Его смерти.

Как ни странно.

Даже те, кто обычно не объединяется.

Власти и народ.

Вплоть до того, что власти были полны злобой, словно последний извозчик.

Не меньше, чем последний извозчик.

А последний извозчик — словно власти.

Не меньше, чем власти.

Тут уж пиши пропало.

Когда одни за тебя, а другие против, иногда еще удается выкарабкаться.

Выкрутиться.

Можно как–то выкрутиться.

Можно как–то выкарабкаться.

Но Ему не выкарабкаться.

Наверняка не выкарабкаться.

Когда все против тебя.

Что же такого Он всем сделал?

Я скажу вам: Он всех спас.

Она плакала, плакала.

Вот уже три дня, как она плакала.

Нет, только два.

Нет, только со вчерашнего дня.

Его арестовали вчера вечером.

Только.

Она прекрасно это помнила.

Ну да.

Как летит время.

Нет, медленно.

Как оно медленно тянется.

Она думала, что прошло уже три дня.

Как легко ошибиться.

Его арестовали в Гефсиманском

Который был местом прогулок.

Воскресных.

Его арестовали вчера вечером в Гефсиманском саду.

Она отлично помнила.

Она прекрасно помнила.

Но ей казалось.

Она думала, что прошло уже три дня.

Не меньше.

И даже больше.

Гораздо больше.

Много–много дней.

И лет.

Ей казалось, что прошла целая вечность.

Почитай, целая вечность.

Ей казалось.

Что так оно всегда и было.

Иногда в жизни такое случается.

Все были против Него.

От Понтия Пилата до последнего извозчика.

Она шла поодаль.

Близехонько.

В отдалении.

Совсем близко.

Вслед за вопящей толпой.

Сворой, заходящейся лаем.

И кусающей.

Вслед за этой вопящей толпой, которая выла.

Без всякого права.

С полным правом.

Ведь они следовали Писанию.

Данному через пророков.

Все были против Него.

Во–первых, Понтий Пилат.

Тот самый Понтий Пилат.

Pondus Pilatus.

Sub Pontio Pilato passus.

Et sepultus est. 

Честный человек.

По крайней мере слывший честным.

Здравый.

Не злой.

Римлянин.

Который понимал интересы страны.

И с немалым трудом управлял этими евреями.

Племенем, признаться, весьма непокорным.

Да вот беда, уже три дня их словно безумие обуяло против ее мальчика.

Какое–то безумие.

Что–то вроде бешенства.

Да, они просто, как бешеные, ополчились.

Против Него.

Что на них нашло?

Ведь Он ничего такого уж плохого не сделал.

Все.

И во главе — Понтий Пилат.

Человек, который умыл руки.

Прокуратор.

Прокуратор для римлян.

Прокуратор Иудейский.

Все.

И Каиафа, первосвященник, 

Генералы, офицеры, солдаты.

Унтер–офицеры, сотники, центурионы, декурионы. Священники и князья церкви. Писцы.

То есть книжники.

Фарисеи,  мытари.

Фарисеи и Саддукеи. 

Сборщики податей, по–иному — откупщики.

Которые, при этом, не хуже других людей.

А еще ей сказали, что у Него есть ученики.

Апостолы.

Но их что–то не видно.

Может быть, это и неправда.

Может быть, у Него их и нет.

Может, у Него никогда их и не было.

В жизни, подчас, легко ошибиться.

Если бы они у Него были, их не пришлось бы искать.

Потому что, если бы они у Него были, они не стали бы прятаться.

Ведь это же мужчины, они не стали бы прятаться.

Она плакала, она не просто плакала.

Она плакала в счет сегодняшнего дня и в счет завтрашнего.

И в счет всего своего будущего.

В счет всей своей грядущей жизни.

Но плакала она, но еще она плакала.

Плакала она и в счет своего прошлого.

В счет тех давних дней, когда она была счастлива.

Святая простота.

Чтобы стереть из памяти те дни, когда она была счастлива.

Чтобы стереть из памяти те счастливые дни.

Свои давние счастливые дни.

Потому что дни те ее обманули.

Те обманчивые дни.

Дни те ее предали.

Те давние дни.

Те дни, когда она должна была плакать впрок.

Про запас.

Нужно бы всегда плакать про запас.

В счет грядущих дней.

Грядущих несчастий.

Недремного горя.

Ей следовало бы сделать это из предосторожности. Предусмотреть.

Предосторожность никогда бы не помешала.

Если б она только знала.

Если б она знала, она все время бы плакала.

Плакала бы всю свою жизнь.

Плакала бы впрок.

Она бы поостереглась.

Она подготовилась бы заранее.

Так хоть она не была бы обманута.

Не была бы предана.

Она сама себя предала, не плача. Сама себя обокрала. Сама себя обманула. Не плача.

Принимая счастливые дни. Она сама себя обманула. Вступила в игру.

Подумать только, бывали дни, когда она смеялась.

По простоте душевной.

Святая простота.

В ту пору все было так хорошо.

Она плакала, плакала, чтобы стереть из памяти эти дни.

Она плакала, плакала, плакала, она стирала из памяти эти дни.

Дни, которые она украла.

Которые у нее украли.

Дни, которые она похитила у своего бедного сына, который теперь умирал на кресте.

Мало сказать, что против Него был народ.

Нет, целых два народа.

Оба народа.

Народ бедняков.

Который серьезен.

И почтителен.

И народ нищих.

Голытьба.

Который несерьезен.

И непочтителен.

Против Него были те, кто работает, и те, кто ничего не делает.

Те, кто трудится, и те, кто бездельничает.

Вместе.

Наравне.

Народ тружеников.

Который серьезен.

И почтителен.

И народ попрошаек.

Который несерьезен.

Но который, возможно, все же почтителен.

Кто его знает.

Голова идет кругом.

Ум за разум заходит.

Мысли путаются, когда видишь такое.

Против Него были городские работники.

Из города.

Те, кто работает в городе.

У хозяев.

У зажиточных.

А также, наравне, вместе — сельские работники.

Наравне с ними также.

Крестьяне, приезжающие на базар.

Но ведь Он же ничего плохого им не сделал.

Всем этим людям.

Чего только порой ни наговорят.

Нагородят вечно с три короба.

Злые языки.

Чего только ни наговорили.

А ведь Он никому ничего плохого не сделал.

Он слишком молод.

У Него и времени–то не было.

Во–первых, у Него и времени–то не было бы.

Да, видно, на чужих костях всяк плясать горазд.

Вы, христиане, знаете, что Он сделал. Вот что. Спас мир.

Странная судьба — настроить всех.

Восстановить всех против Себя.

Она плакала, плакала, она подурнела от слез.

Она, величайшая Краса на свете.

Мистическая роза. 

Башня из слоновой кости. 

Turris eburnea. 

Царица красоты.

За три дня на нее стало страшно смотреть.

Люди говорили, что она постарела на десять лет.

Они ничего в этом не смыслили.

Она постарела больше чем на десять лет.

Она знала, она прекрасно чувствовала, что постарела больше, чем на десять лет.

Она постарела на целую жизнь.

Дураки.

На всю свою жизнь.

Она постарела на всю свою жизнь целиком, и даже больше, чем на свою жизнь, больше, чем на одну жизнь.

Потому что постарела она на целую вечность. Она постарела на всю свою вечность. А это первая вечность, после вечности Божией. Потому что постарела она на всю свою вечность.

Она стала Царицей.

Она стала Царицей Семи Скорбей. 

Она плакала, плакала, она так подурнела.

За три дня.

Она стала страшной.

Просто смотреть страшно.

Такой некрасивой, такой страшной.

Что над ней стали бы смеяться.

Наверняка.

Если бы она не была матерью осужденного.

Она плакала, плакала. Ее глаза, ее бедные глаза. Ее бедные глаза покраснели от слез. И больше никогда уже они не будут видеть ясно. Впредь. С этих пор. После всего этого. Польше никогда.

Отныне больше никогда она не будет видеть достаточно ясно.

Чтобы работать.

А ведь потом придется гнуть спину, чтоб заработать на жизнь.

На свою бедную жизнь.

Опять гнуть спину.

Потом, как и прежде.

До гроба.

Штопать чулки да носки.

Иосиф износит ещё.

Словом, справляться со всем, что женщине положено делать по дому.

Сколько приходится биться, чтоб заработать на жизнь.

Она плакала, она стала страшной.

Слипшиеся ресницы.

Оба века, верхнее и нижнее, —

Набрякшие, помятые, побуревшие.

Щеки, испещренные.

Изрезанные.

Изборожденные морщинами.

Словно изъеденные слезами.

На каждой щеке — глубокий след от слез.

Глаза ей жгло огнем.

Никто еще никогда так не плакал.

Меж тем слезы были для нее облегчением.

Кожу ей саднило, жгло огнем.

А Он в то же время висел на кресте, и Его Пять Ран жгло огнем.

И Его лихорадило.

И ее лихорадило.

И была она тем сопричастна Его Страстям.

Она плакала, нелепая, страшная.

До того страшная,

Что над ней наверняка стали бы смеяться.

Потешаться.

Наверняка.

Не будь она матерью осужденного.

Даже уличные мальчишки отворачивались.

Когда ее видели.

Отворачивали голову.

Отводили взгляд.

Чтобы не рассмеяться.

Чтобы не рассмеяться ей в глаза.

А кто его знает, быть может, и чтобы не заплакать.

Счастье еще, что Он знал старого Иосифа Аримафейского. Благодетельный человек этот старец, тут уж сомневаться не приходится.

И какое все–таки счастье, что этот старик соблаговолил проявить к Нему участие.

К Его останкам.

Бренным.

Так что у нее будет все же большое утешение.

Единственное.

Одно–единственное.

Последнее.

Утешение в виде могилы.

Погребения и могилы.

Точнее сказать, Его похоронят в превосходной гробнице.

В новой гробнице.

Вырубленной в камне.

В скале.

Прямо в скале.

Сверх того, Его похоронят в превосходном саване.

В простыне.

Для Его последнего ложа.

Для Его последнего сна.

И в довершение всего, Его похоронят в гробнице богача.

Счастье, что этот старый человек займется Им.

Проявит к Нему участие.

К Его телу.

К Его останкам.

Бренным.

Всегда, знаете ли, хорошо, когда о тебе заботятся.

Этот старый мудрый человек.

Добродетельный человек.

Осторожный, как все старики.

Благоразумный.

Осмотрительный.

Внимательный.

Заботливый.

Предусмотрительный.

Бережливый.

Рачительный.

Быть может, чуть–чуть скуповатый, как все старики.

Потому что у них остается уже не так много жизни.

Главнейшего из благ.

Самого большого блага.

Вооз был весьма рачительным. 

Рачительный, дорожащий своими силами.

Рачительный, дорожащий своими деньгами.

И, конечно, дорожащий своим временем.

Он все–таки сделал себе гробницу.

Превосходную гробницу.

Превосходную усыпальницу.

Вырубленную в камне, в скале.

Прямо в скале.

На свою усыпальницу он все–же слегка раскошелился.

Чтобы потом ему было хорошо.

Теперь же ссужает, отдает, оставляет гробницу свою Иисусу.

Ох, ох, это значит, что сын ее вовсе не всеми оставлен.

Раз уж богач уступает ему свою гробницу.

Уступить свою гробницу — это, пожалуй, самое большее, чем можно пожертвовать ради другого.

Особенно если ты стар.

И рассчитывал там почивать в мире.

Специально для этого ее соорудил.

Специально для себя.

Чтобы там почивать в мире.

Старик этот.

Определенно, человек этот самую большую жертву принес, из возможных, Иисусу Христу.

Это был очень достойный человек.

Он был вхож к власть имущим.

К наместнику.

Прокуратору Иудейскому.

Он прекрасно знал Пилата.

Он, возможно, был даже накоротке с Пилатом.

Кто знает.

Никогда ведь не знаешь.

Тем больше заслуга, что занялся он ее сыном.

Она плакала. Она плакала. Она таяла.

Она исходила слезами.

Она глотала горькие слезы.

И в то же время горло у нее было сухим, горящим.

От лихорадки.

Гортань — сухой.

Горящей.

Она обливалась слезами.

И слез не убывало.

Они все лились и лились.

И в то же время голова ее была воспаленной, тяжелой, горя щей.

Тяжелой, как камень.

Глаза разъедало.

В висках стучало.

Оттого что она так много плакала.

И оттого что еще больше хотела плакать.

Она плакала. Она таяла. Таяло ее сердце.

Таяло ее тело.

Она истаивала от доброты.

От милосердия.

Лишь голова ее пылала.

Она шла как в тумане.

Она больше не узнавала сама себя.

Она больше ни на кого не сердилась.

Она исходила добротой.

Милосердием.

Это было слишком большое несчастье.

Боль ее была слишком велика.

Это была слишком большая боль.

На кого на свете сердиться за несчастие, превосходящее все на свете.

Что сердиться теперь на весь свет.

Что сердиться теперь на кого бы то ни было.

Раньше она защитила бы своего мальчика от любых напастей.

Когда он был маленьким.

Сегодня же она оставляла Его этой толпе.

Не сопротивлялась.

Покорилась.

Что одна женщина может сделать против толпы. Спрашивается.

Она больше не узнавала себя.

Она очень изменилась.

Она скоро услышит крик.

Крик, который не затихнет ни в одну ночь ни одного времени.

Неудивительно, что она больше себя не узнавала.

Она действительно была уже не та.

До этого дня она была Царицей Красоты.

А теперь она вновь будет, она вновь станет Царицей Красоты лишь на небе.

В день своей смерти, в день успения.

После дня своей смерти, после успения. Навечно.

Но сегодня она сделалась Царицей Сострадания.

И пребудет такой во веки веков.

И все же она была рада, что этот богач занялся ее сыном.

Человек степенный.

Уважаемый.

Почтенный торговец.

Ушедший на покой.

Отошедший от дел.

И все ж, несомненно, он близко знавал ее сына.

Ведь собственную гробницу не уступают так просто кому–то,

с кем не был знаком.

Кого даже не знаешь.

Так что теперь уж не смогут сказать, что ее сын — беспутный.

Праздношатающййся.

Бродяга.

Как неустанно твердили пред трибуналом первосвященники.

Хоть и пришлось ей признать, что вот уж три года Он дома не появлялся.

И бродил по дорогам с людьми, забросившими ремесло.

Разве могла она обвинять своего сына.

Дети порой приносят много печали.

Сударыня.

Но этот им приносил всегда только радость.

Такую, что большей нельзя и желать в этой жизни.

Пока Он не вырос.

Пока Он оставался дома.

Вплоть до того дня, вплоть до того самого дня, когда Он начал свое служение.

Когда Он приступил к своему служению.

Но с тех пор, как Он начал свое служение.

Приступил к своему служению.

С тех пор, как Он покинул дом.

Он приносил им только заботы.

Он, признаться, постоянно им приносил только заботы.

С детьми подчас много забот.

Дети подчас приносят много печали.

Он же был прежде для них лишь усладой.

Он же был прежде для них одной лишь усладой.

Дети порой приносят много печали.

Пока они растут.

Говорила ведь она Иосифу.

Это плохо кончится.

Как они были счастливы, пока Ему не стукнуло тридцать лет.

Это не могло так продолжаться.

Это не могло хорошо кончиться.

Это не могло кончиться иначе.

Он таскал за собой.

Он бродил по дорогам.

Он таскал за собой всяких людей, о которых ей не хотелось бы плохо отзываться.

Но грош им цена.

Раз они за Него не вступились.

Прежде всего, Он наживал себе слишком много врагов.

Это неосторожно.

Враги рано или поздно дают о себе знать.

Враги, которых наживаешь, в конце концов дают о себе знать.

А еще.

Он беспокоил слишком многих людей.

Люди не любят, когда их беспокоят.

Чудную порой получаешь награду в жизни.

Никогда еще сын не заставлял свою мать столько плакать.

Чудная порой выпадает награда.

Чудную подчас получаешь награду в жизни земной.

Никогда еще мальчик не заставлял свою мать столько плакать.

Как Он ее.

За эти три дня и три ночи.

За эти три года.

Как жаль.

Жизнь, которая так хорошо начиналась.

Очень жаль.

Она ведь прекрасно помнит.

Как Он лежал, лучезарный, на соломе в хлеву Вифлеемском.

Звезда взошла.

Пастухи Его обожали.

Волхвы Его обожали.

Ангелы Его обожали.

Что же стало со всеми этими людьми.

Чудную порой получаешь награду.

С этими детьми.

Звезда взошла.

Пастухи Его обожали.

И дарили Ему шерсть.

Мотки шерсти.

Клубки шерсти.

Волхвы Его обожали.

И дарили Ему золото, ладан и смирну.

Ангелы Его обожали.

Волхвы Каспар, Мельхиор и Валтасар.

Что же стало со всеми этими людьми.

Что стало со всем этим миром.

Однако это были все те же люди.

Это был все тот же мир.

Люди по–прежнему были людьми.

Мир по–прежнему был миром.

Мир не изменился.

Волхвы по–прежнему были волхвами.

Пастухи по–прежнему — пастухами.

Великие мира сего — великими.

Малые — малыми.

Богачи по–прежнему были богачами.

Бедняки же по–прежнему — бедняками.

Власти по–прежнему были властями.

Она что–то не видит, чтоб и впрямь Он изменил мир.

Это были все те же пастухи, все те же крестьяне из деревни.

Которые пришли в город.

Сегодня.

Которые теперь Его травили.

Значит мир все же изменился за тридцать лет.

Она что–то не видит.

Чтоб и впрямь Он изменил мир.

Которые теперь готовы были загнать Его до смерти.

Она что–то не видит, чтобы и впрямь

Он изменил мир.

Кто тянул Его, кто толкал.

То туда, то сюда.

Но и тот, кто Его тянул, и тот, кто толкал.

Гнали Его к вершине Голгофы.

Очень жаль, это жизнь, которая так хорошо начиналась.

Все так хорошо Его встретили.

При Его появлении на свет.

При Его рождении.

Которое называют Его Рождеством.

Оказали Ему столь радушный прием.

Когда Он был маленьким.

Но теперь, когда Он стал взрослым.

Когда Он стал мужчиной.

Никто больше не хотел ничего знать.

Меж тем, это был тот же самый мир.

Меж тем, это был тот же самый человек.

Никто больше не хотел ничего знать.

Знай лишь набрасывались на Него, все.

С бранью.

С отвратительной бранью.

И криками: «Смерть!»

Они ничего больше не видели. И не слышали.

Они ничего больше не чувствовали.

Они жаждали одного.

Они жаждали лишь одного.

Наброситься на Него.

Когда Он был маленьким, все были Ему рады.

Всем доставляло удовольствие Его видеть.

А теперь, когда Он стал взрослым.

Когда Он стал мужчиной.

Никто больше не был Ему рад.

Никто больше не хотел даже слышать о Нем.

Мир изменчив.

Однако с тех пор о Нем ходило немало толков.

Никто больше не хотел Его видеть.

Мир сильно изменился.

Люди сильно изменились.

Маленькие детки, маленькие бедки.

Вырастают детки, вырастают бедки.

Дети порой приносят много горя, сударыня.

Не скажешь, что она нашла утешение в своем мальчике.

Она, прежде такие надежды на него возлагавшая.

Она, прежде такой счастливой себя почитавшая.

Никто не скажет, что она нашла в Нем опору.

Вот уж не скажешь.

Но, может быть, это и их вина.

Вот уж не скажешь.

Это их вина. Должно быть, это их вина.

Они всегда Им слишком гордились.

Они с Иосифом всегда Им слишком гордились.

Это должно было плохо кончиться.

Не следует быть таким гордым.

Не следует быть настолько гордым.

Не следует кичиться.

Разве не было им приятно.

В тот день, когда старик Симеон

Возгласил то славословие Господу,

Что будут петь во веки веков.

Аминь.

А в храме была еще та добрая старушка. 

Разве не они были Им горды.

Слишком горды.

И в тот раз тоже.

В тот раз, когда Он блистал среди учителей.

Как же они испугались сперва.

Возвращаясь домой.

Он куда–то исчез.

Он вдруг куда–то исчез.

Они думали, что где–то Его оставили.

Она до сих пор трепещет при мысли.

Они думали, что потеряли Его.

Они думали, что где–то Его потеряли.

Шутка ли. Она до сих пор вся дрожит.

Не каждый день такое случается.

Не каждый же день теряется двенадцатилетний мальчик.

Взрослый уж мальчик двенадцати лет.

К счастью, они нашли Его в храме, среди учителей.

Сидящим среди учителей.

Учителя слушали Его благоговейно.

Он поучал, в двенадцать лет Он поучал учителей.

Разве не были они Им горды.

Слишком горды.

Он должен был все же поостеречься в тот день.

Он действительно был слишком блестящ. Он слишком блистал, слишком сиял среди учителей.

Для учителей.

Он был слишком велик среди учителей.

Для учителей.

Он слишком ясно дал понять.

Он слишком прозрачно дал понять.

Он слишком открыто дал понять, что Он — Бог.

Учителя такого не любят.

Он должен был поостеречься.

У этих людей отличная память.

На то они и учителя.

Он наверняка задел их в тот день.

У учителей крепкая память.

У учителей долгая память.

Он должен был поостеречься.

У этих людей долгая память.

И потом, они держатся друг за друга.

Они поддерживают друг друга.

У учителей долгая память.

Он наверняка задел их в тот день.

В двенадцать лет.

А в тридцать три года они поймали Его.

И теперь уже не упустят.

Это — смерть.

Они Его заполучили.

Живым Ему не уйти.

В тридцать три года они поймали Его.

У учителей долгая память.

Они Его подловили на перекрестке.

На переломе.

На повороте пути жизни бренной.

На повороте пути жизни в Духе.

И указали Ему дорогу к смерти.

К этой смерти.

Они крепко держали Его.

В этот раз.

И уже не упустят.

Теперь не упустят.

Ах, Он больше не блистал среди учителей!

Сидя среди учителей.

Он не блистал.

А меж тем Он блистал вечно.

Блистал больше, чем когда–либо.

Блистал больше, чем где–либо.

И вот какова ей награда.

Чудную порой получаешь награду.

Чудная порой выпадает награда.

А они так дружно жили вместе.

Мальчик и мать.

Они были так счастливы в то время.

Мать и мальчик.

Вот какова ей награда.

Вот, какую награду она получила.

За то, что выносила.

За то, что родила.

За то, что вскормила.

За то, что носила.

На руках.

Того, кто умер за грехи мира.

За то, что выносила.

За то, что родила.

За то, что вскормила.

За то, что носила.

На руках.

Того, кто умер во спасение мира.

За то, что выносила.

За то, что родила.

За то, что вскормила.

За то, что носила.

На руках.

Того, кем грехи мира будут отпущены.

И за то, что готовила Ему еду и до тридцати лет застилала постель.

Так как Он охотно позволял ей окружать себя нежностью. Он знал, что это продлится недолго.

Какой матери приятно было бы видеть, что с ее ребенком обращаются так, как теперь обращаются с ее мальчиком. Глумление. Надругательство. Побои. Немыслимая брань. Оскорбления. Мучения, о которых лучше и не вспоминать.

Немыслимые мучения.

И наконец — смерть.

В конце концов — смерть.

Дети приносят столько горя.

Растишь их, растишь, а потом.

Она ощущала все, что происходило с Его телом.

Особенно страдания.

Дети приносят вам только муку.

Все, что было с Его телом.

С Его телом, словно с ее собственным.

Она ощущала Его тело словно свое собственное.

Потому что она была матерью.

Она была матерью.

Она была Его матерью.

Матерью, зачавшей Его от Духа Святого, и матерью, родившей Его во плоти.

Матерью, вскормившей Его.

Вдобавок Его сводило судорогой.

Сверх всего Его сводило судорогой.

Ужасной судорогой.

Из–за этой позы.

Из–за того, что Он не мог изменить позы.

Она ее чувствовала.

Из–за того, что Он вынужден оставаться в этой ужасной позе.

Все тело сводило судорогой.

Всей тяжестью тело давило на Его четыре Раны.

Его сводило судорогами.

Она прекрасно знала, как Он страдает.

И она ощущала, какая острая боль Его пронзает.

Это ее голову, ее бок, ее четыре Раны пронзала боль.

И в душе Он говорил себе: «Вот мать моя. В кого я ее превратил.

Вот в кого я превратил свою мать».

В эту бедную старую женщину.

Состарившуюся.

Которая вот уже сутки идет следом.

Из судилища в судилище.

И из судилища на толпище.

Почитай отца твоего и мать твою. 

Чтобы продлились дни твои на земле.

Таков был закон Его Отца.

Отца нашего, сущего на небесах.

Каким продиктовал Он его Моисею.

Первому Законодателю.

Его Отца, воззвавшего из Неопалимой Купины. 

И вот сколь долги дни Его.

Если говорить не о Его жизни вечной.

И вот как почитал Он отца своего и мать свою.

Если говорить не об их жизни вечной.

Он превратил ее в эту старуху.

Обычно, когда родители стареют.

Дети кормят отца и мать своих.

Когда отцы и матери становятся старыми.

Таков обычай. Таков закон.

Когда дети выросли.

Когда дети стали взрослыми.

Стали мужчинами.

Таков обычай. Таков порядок. Таков закон.

Таков закон Его Отца.

И вот как Он кормит своих родителей.

Если говорить не о Его жизни вечной.

Он заставил ее, свою мать, проделать свой собственный крестный путь.

То чуть дальше, то чуть ближе.

То поодаль, то близехонько.

Шла она следом.

По крестному пути, гораздо более мучительному, чем Его собственный.

Потому что гораздо мучительнее видеть, как страдает твой сын.

Чем страдать самой.

Гораздо мучительнее видеть, как умирает твой сын.

Чем умирать самой.

Он накормил их.

Своих родителей.

Вот только накормил Он их горьким горюшком.

Таков обычай, таков порядок, таков закон.

Что сыновья приносят что–то в благодарность своим родителям.

Что дети.

Повзрослевшие.

Приносят что–то своим родителям.

Постаревшим.

И вот что принес Он своим отцу и матери.

Вот что принес Он своей матери.

Вот что вложил Он в ее руку.

Вот как Он ее отблагодарил.

Он ей принес.

Он вложил в ее руку.

Семь скорбей.

Он ей принес.

Он вложил в ее руку.

Дар быть Царицей.

Быть Матерью.

Он ей принес дар.

Быть

Богоматерью Семи Скорбей.

И вот еще что нужно сказать.

Нужно сказать, что то был дар царский.

Нужно сказать, что то был дар вечный.

Тогда, как все умирающие, Он заново перебирал в памяти всю свою жизнь.

Всю жизнь в Назарете.

Он вновь видел все, что с Ним было в жизни.

И Он спрашивал себя, как Он мог нажить себе столько врагов.

Невероятно. Как Он ухитрился нажить себе столько врагов.

Невероятно. Уму непостижимо.

Все эти люди из города, из пригородов, из деревень.

Все, кто пришел, кто был здесь.

Кто здесь столпился.

Кто собрался.

Как на праздник.

На отвратительный праздник.

Поденщики, чернорабочие.

Батраки, рантье.

Великий понтифик, первосвященники.

Писари, то есть книжники.

Святоши, мытари.

Сборщики податей, по–иному — откупщики.

Фарисеи и Саддукеи.

Вы, христиане, знаете почему:

Просто Он пришел провозгласить Царствие Божие.

И в общем весь этот люд был прав.

Весь этот люд не так уж ошибался.

Это был великий праздник, который был дан в честь спасения мира.

Только расплачиваться за все приходилось Ему.

Ну понятно еще — торговцы.

Он сам первым начал.

Однажды Он обрушил на них свой гнев.

Праведный гнев.

И изгнал их из храма.

Яростными ударами бича.

Кажется, яростными ударами бича.

Со словами, которые вряд ли могли им понравиться. 

Он их этим стеснил.

В их делах.

Потревожил.

Ненадолго.

В их делах.

Он затронул их интересы.

Он, возможно, повредил их торговле.

Он выгнал ведущих торг из храма.

Всех продающих и покупающих в храме.

Он опрокинул столы меновщиков.

Mensas numerariorum. 

И скамьи продающих голубей.

Et cathedras vendentium columbas. 

И не позволял, чтобы кто–нибудь пронес через храм какую–либо вещь. 

Et non sinebat ut quisquam transferret vas per templum.

Но вообще–то торговцы эти сами виноваты.

Зачем превратили они в вертеп разбойников

Дом Божий.

Не написано ли:

Nonne scriptum est: 

Дом Мой домом молитвы наречется для всех народов. Quia domus теа, domus orationis vocabitur omnibus gentibus. 

A вы сделали его вертепом разбойников.

Vos autem fecistis eam speluncam latronum. 

И Он продолжал учить в храмах. И исцелять.

Он каждый день учил в храмах.

Вот что сделал Он в Иерусалиме.

Почти сразу же после своего въезда в Иерусалим.

Почти сразу же после того, как Он въехал в Иерусалим.

Сидя на ослице и молодом осле, сыне подъяремной.

Да сбудутся Писания Пророков.

К тому же Он не любил торгующих.

Мастеровой.

Сын мастеровых.

Сын взращенный.

Сын вскормленный.

Трудовой семьей.

Он инстинктивно не любил торгующих.

Он ничего не смыслил в торговле.

В коммерции.

Он умел только работать.

Он склонен был считать, что все торговцы — воры.

Торговцев, торговцев из Храма Он еще понимал.

Но остальные.

Как умирающий, как все умирающие, Он заново перебирал в памяти всю свою жизнь.

В тот момент, когда должен был предъявить ее, В ней отчитываться своему отцу.

В один прекрасный день товарищи сочли, что Он слишком велик.

Просто.

В один прекрасный день друзья, да, друзья сочли, что Он слишком велик.

В один прекрасный день сограждане сочли, что Он слишком велик.

И Он не стал пророком в своем отечестве.

Вы, христиане, знаете почему:

Просто Он пришел провозгласить Царствие Божие.

Все сочли, что Он слишком велик.

Слишком бросалось в глаза, что Он — Сын Божий

При встрече с Ним.

Евреи сочли, что Он слишком велик

Для еврея.

Слишком великий еврей.

Слишком бросалось в глаза, что Он — Мессия, предсказанный пророками.

Возвещенный, ожидаемый испокон веков.

Он заново перебирал в памяти, переживал заново каждый час своей жизни.

Всю свою жизнь в Назарете.

Он посеял столько любви.

Он пожинал столько ненависти.

Его сердце жгло огнем.

Его сердце, истерзанное любовью.

И вот что принес Он своей матери.

Видеть, что так поступают

С плодом ее чрева.

И это всё те же, что в Вербное воскресенье.

Несколько дней тому назад.

Несколько месяцев.

Несколько недель.

В Вербное воскресенье.

Устроили Ему тот триумфальный въезд.

Триумфальный въезд в Иерусалим. 

Его сердце жгло огнем.

Его сердце рвалось от терзаний.

Его сердце, опаленное любовью.

Его сердце, истерзанное любовью.

Его сердце, испепеленное любовью.

И никогда человек не вызывал столько ненависти.

Никогда человек не вызывал такой ненависти.

Невероятно.

Уму непостижимо.

Он пожал совсем не то, что посеял.

Лишь Отец Его знал, почему.

Любили ли Его друзья так, как ненавидели враги.

То лишь Отец Его ведал.

Ученики защищали Его отнюдь не так, как преследовали враги.

Ученики, Его ученики, любили ли они Его так, как ненавидели враги.

То лишь Отец Его ведал.

Апостолы защищали Его отнюдь не так, как преследовали враги.

Апостолы, Его апостолы, любили ли они Его так, как ненавидели враги.

То лишь Отец Его ведал.

Одиннадцать любили ли Его так, как двенадцатый, как тринадцатый ненавидел.

Одиннадцать любили ли Его так, как двенадцатый, как тринадцатый Его предал.

То лишь Отец Его знал.

То лишь Отец Его ведал.

Что же такое тогда человек.

Тот человек,

Которого Он пришел спасать,

В чье естество Он облекся.

Он не ведал того.

Как человек Он не ведал того.

Ведь ни один человек не знает, что есть человек.

Так как жизни человека.

Жизни человеческой, жизни во плоти человеческой недостаточно, чтобы познать человека.

Так он велик. И так мал.

Так он высок. И так низок.

Что же такое тогда человек.

Тот человек.

В чью природу Он облекся.

То лишь Отец Его ведал.

Вдобавок и те солдаты, которые Его арестовали.

Которые водили Его из судилища в судилище.

И из судилища на толпище.

И те палачи, которые Его распяли.

Люди, занимавшиеся своим ремеслом.

Те солдаты, которые играли в кости.

Которые делили меж собой Его одежду.

Которые разыгрывали в кости Его одежду.

Которые бросали жребий о Его платье.

Вовсе не питали к Нему ненависти.

Которая, несмотря на тридцать лет тяжкого труда и три года труда тягчайшего,

Которая, несмотря на тридцать лет уединения и три года на людях,

Тридцать лет в семье и три года среди народа,

Тридцать лет плотницкого дела и три года проповеди,

Три года общественной жизни и тридцать лет частной,

Всё еще оставалась не увенчанной,

Несмотря на тридцать лет частной жизни и три года общественной,

(Он поместил свою частную жизнь перед общественной.

Свое уединение перед проповедью)

(Перед Страстями и смертью)

Раз понадобилось еще и венчание этою смертью.

Раз понадобилось свершение этой муки.

Раз понадобилось подтверждение этим свидетельством.

Раз понадобилось, раз было нужно завершение этой трехдневной агонии.

Раз понадобилось вкушение этой предсмертной агонии и этой жуткой тоски.

И снятие с креста, и погребение; три дня во гробе, и три дня в могиле, три дня в лимбе до воскресения; и странная жизнь post mortem  Эммаусские путники;  вознесение на сороковой день.

Раз было нужно.

Просто Сын Божий знал, что напрасно страдание

Сына человеческого, ибо бессильно спасти окаянных,

И обезумев сильней, чем они, от безнадежности,

Иисус, умирая, оплакивал Богом оставленных.

От безнадежности общей.

Сильней, чем они, обезумев от их безнадежности, от безнадежности той же, что и они, от их собственной безнадежности.

Он почувствовал то же отчаяние, что и они. Но Он ведь был Богом: а значит ему неподвластен.

Когда почувствовал Он приближенье своей человеческой смерти,

Не видя ни свою скорбящую мать, в слезах, внизу,

Прямо у подножья креста, ни Иоанна, ни Магдалину,

Иисус, умирая, оплакивал смерть Иуды.

Умирая сам лишь нашей человеческой смертью, Он оплакивал эту вечную смерть.

Он, первый среди святых, — первого среди грешников;

Он, величайший среди святых, — величайшего среди грешников;

Он, создатель, первооткрыватель искупления, —

Первого, осужденного на вечное проклятие,

Он, создатель, первооткрыватель выкупа душ;

Он, положивший начало спасению, —

Того, кто положил начало погибели.

Первого, чей удел — осуждение

Вечное.

Ведь Он уже знал, что тот, чей удел — высшее наказание,

Бросил деньги, которыми ему заплатили за кровь,

Цену крови, тридцать сребреников в монете той страны;

Отсчитанные в динариях, в динариях того времени и той страны.

Тридцать динариев, временная цена, временная монета, временные динарии.

Эти несчастные тридцать динариев, цена Крови вечной;

Эти тридцать несчастных динариев, лучше бы их вовсе не изготовляли.

Никогда не выпускали.

Несчастен тот, кто отчеканил их.

С изображением Кесаря.

Несчастен тот, кто получил их.

С изображением Кесаря.

Несчастны все те, кто имел дело с ними.

С изображением Кесаря.

Несчастны все те, кто был связан с ними.

С изображением, с изображением Кесаря.

Кто передавал их друг другу из рук в руки.

Опасные динарии.

Более фальшивые.

Бесконечно более фальшивые.

Бесконечно более опасные, чем фальшивые монеты.

А между тем они были хорошей пробы.

Эти динарии, о которых будут все время говорить. И дольше, чем во все времена.

Когда времени больше не будет.

Даже первосвященники, которые их дали,

Больше не захотели взять их назад.

Первосвященники, синедрион, старейшины, которые их дали.

Чтобы оплатить невинную кровь.

Больше не захотели взять их обратно.

Тогда Иуда.

Предавший Его.

Выдавший Его.

Увидев, что Он осужден.

И раскаявшись.

Движимый сожалением, угрызениями, раскаянием.

Возвратил тридцать сребреников.

Серебряных динариев.

Первосвященникам.

А также старейшинам.

Говоря:

Погрешил я, предав Кровь невинную.

Они же сказали ему:

Что нам до того?

Смотри сам.

И бросив сребреники в храме.

Он вышел.

Пошел и удавился.

Повесился.

Первосвященники,

Взяв сребреники,

Сказали:

Непозволительно положить их в сокровищницу.

Церковную.

Поскольку это цена крови.

Сделав же совещание.

Купили на них землю горшечника.

Для погребения странников.

Посему и называется земля та 

«Землею крови»,

До сего дня.

Тогда сбылось реченное через пророка Иеремию, 

Который говорит:

«И взяли тридцать сребреников, цену Оцененного,

Которого оценили сыны Израиля.

И дали их за землю горшечника.

Как сказал мне Господь». 

Знал, что повесился тот, кто оставлен Всевышним,

Где–то на смоковнице этой страны,

И что деньги пошли на покупку земли горшечника.

Перед Ним предстало все Его прошлое. Перед Ним предстало все Его настоящее. Все грядущее, все будущее было перед Ним. Перед Ним предстала вся вечность.

Вместе и порознь.

Он предвидел все заранее и все одновременно.

Он видел все после.

Он видел все до.

Он видел все во время, Он видел все тогда.

Все перед ним предстало, что в вечность вмещено.

Ему знакомы были сребреники и земля горшечника. Тридцать динариев серебром.

Как Сын Божий, Иисус знал все.

Знал Спаситель и то, что не спасет Иуду, которого Он любит. Отдав всего себя.

И именно тогда постиг Он бесконечное страдание,

Именно тогда познал Он, именно тогда изведал,

Именно тогда ощутил Он бесконечную агонию,

И как безумный возопил о той чудовищной тоске,

Вопль тот заставил пошатнуться Марию, еще державшуюся на ногах,

И милостью Отца настала Его человеческая смерть.

К чему желать, сестра моя, спасти умерших, осужденных на вечный ад, стремясь вдобавок преуспеть в том больше, чем Спаситель Иисус?

Жаннетта

Она прекращает прясть.

– Но кого же тогда нужно спасать, госпожа Жервеза? Как нужно спасать?

Госпожа Жервеза

– Что ты говоришь, дитя мое, что ты такое говоришь. Мы следуем за Иисусом, дитя мое, мы идем по Его стопам, мы — стадо Его учеников. Мы должны получать Его наставления. Мы — стадо, идущее за пастырем. Нам не пристало бежать, мы не должны идти впереди Него.

Мы — стадо Его учеников. Мы — стадо. Мы должны идти за пастырем. Мы не должны забегать вперед. Как овцы, проходящие через вертящийся крест. Нам не пристало путаться у Него под ногами. Мы не должны быть помехой.

На Его пути.

Жаннетта

– Так скажите мне, госпожа Жервеза: кого же тогда нужно спасать? Как нужно спасать?

Госпожа Жервеза

– Подражая Иисусу; внимая Иисусу:

Молчание.

Учитель спасения даже не пытался спасти осужденных после. Ведь Он уже знал, что вечный ад — узилище, где нет надежды.

Он уже знал, что это бесправные души, чье время прошло, души, упустившие время и лишенные прав.

Молчание.

Учитель спасения не стал сеять и не велел сеять, потому что Он умел умножать хлебы; не нужно сеять, потому что Он по–прежнему умеет умножать хлебы.

Nemo potest.   Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне.

Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, а тело одежды?

Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?

Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть?

И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут.

Но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них.

Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры!

Итак, не заботьтесь и не говорите: «что пить?» или «во что одеться?».

Потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом.

Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам.

Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы. 

Militia sua  своей заботы, своих проблем, своих переживаний; своей работы; своих испытаний; может быть, увы, своего искушения; может быть, своего греха.

Короткое Молчание.

Учитель спасения не захотел, чтобы Петр обнажил меч против вооруженных солдат: не следует вступать в войну.

Et ессе unus  И вот, один из бывших с Иисусом, простерши руку, извлек меч свой…

Жаннетта

– Значит, у них были мечи.

Госпожа Жервеза

– Значит, у них были мечи. Извлек меч свой и, ударив раба первосвященников а, отсек ему ухо.

Тогда говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут;

Или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов?

Как же сбудутся Писания, что т а к должно быть?

В тот же час сказал Иисус народу: как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями взять Меня; каждый день с вами сидел Я, уча в храме, и вы не брали Меня.

Сие же все было, да сбудутся писания пророков.

Жаннетта

– Тогда все ученики, оставив Его, бежали. 

Госпожа Жервеза

– Дитя мое, дитя мое, как ты рассуждаешь, маленькие девочки так не рассуждают.

Жаннетта

– Я думаю… я думаю…

Госпожа Жервеза

– Дочь моя, дитя мое, что ты осмеливаешься говорить?

Жаннетта

– Я думаю, что, если бы я была там, я бы Его не бросила.

Госпожа Жервеза

— – Дочь моя, дитя мое, сохрани нас Боже от греха гордыни. Мы из того же теста, что и все. Такие же христиане, как и все. Мы могли бы быть такими, как они. Мы могли бы быть среди них. Мы могли бы поступить так же, как они. Писания должны были исполниться. Все Его бросили. Ни один не остался. Так было нужно. Все Его бросили. И мы тоже бросили бы Его.

— Если бы мы были с ними, если бы мы были среди них, если бы мы были из них, из их числа, если бы мы были ими. мы поступили бы так же, как они. Как, по–твоему, почему, по–твоему, мы поступили бы не так, как они?

Ведь мы не лучше других.

Жаннетта

– Это были не французы. Это были не французские рыцари.

Госпожа Жервеза

– Дочь моя, дитя мое, как ты рассуждаешь. Ты рассуждаешь не так, как другие, ты рассуждаешь не так, как все.

Жаннетта

– Никогда французы не бросили бы Его.

Госпожа Жервеза

– Дочь моя, дитя мое, как ты рассуждаешь. Добрые христианки, нормальные христианки так не рассуждают.

Жаннетта

– Никогда французские рыцари, французские крестьяне, никогда люди из наших краев не бросили бы Его.

Те, кто рожден во Франции. Те, кто рожден в Лотарингии.

Госпожа Жервеза

– Дочь моя, дитя мое, даже в мыслях нужно остерегаться гордыни, сохрани нас Боже от греха гордыни. Те люди, о которых ты так легкомысленно рассуждаешь, первые стали христианами.

Жаннетта

– Им выпало счастье.

Госпожа Жервеза

– Они были первыми христианами. Это было не просто, быть первыми христианами.

Жаннетта

– Им дано было счастье.

Госпожа Жервеза

– Это было не легко. Земля, вся земля, целиком, была в сетях язычества. Земля, вся целиком, была в плену у поклонения ложным богам. Они были первыми христианами христианства. Им предстояло вернуть земле чистоту, всей земле, словно замаравшемуся ребенку.

Они стали первыми христианами христианского мира. После Христа — первооткрывателями христианского мира.

Жаннетта

– Им дано было счастье. Никогда наши французы не бросили бы Его вот так, никогда наши французы Его не бросили бы.

Те, кто родом из Лотарингии, те, кто родом из Франции.

Госпожа Жервеза

– Дочь моя, дитя мое, как ты рассуждаешь. Тебе не подобает так рассуждать. Они стали первыми святыми христианства; они стали первыми христианами христианского мира; они стали первыми святыми христианского мира, основателями (движение Жаннетты), после Иисуса (расхрабрившись), имеете с Иисусом, основателями всего христианского мира, создателями, вторыми создателями, прочими создателями христианского мира, основателями, создателями, основоположниками, первооткрывателями всего христианского мира.

После Бога, вместе с Богом, по воле Божьей, творцами всего христианского мира.

Жаннетта

– Никогда люди из здешних краев не бросили бы Его.

Госпожа Жервеза

– Писания должны были исполниться. Не пристало рассуждать высокомерно, дитя мое, дочь моя, не суди свысока об этих древних святых, первых святых. Они стали первыми покровителями, первыми нашими покровителями, они стали родоначальниками и провозвестниками остальных, всех тех, кто пришел вослед. Нас, неблагодарных. Они — те, кто приготовил обитель. Обитель земли тленной. Вечную тленную нетленную обитель тленной земли. Они создали жилища, разместили, расселили, они подготовили обители для всех остальных. Для всех остальных. А стало быть, и для нас. Для нас в том числе. Для нас, неблагодарных. Они были наречены именами. Они стали первыми учениками, они стали двенадцатью апостолами. Древние святые, вечные святые, первые древние святые, вечные древние святые. У них были имена, которые дорогого стоят, дитя мое. Имена, которые они носили, придуманы не позавчера. Не в тринадцатом–четырнадцатом веке. Они всему положили начало. После Иисуса. С Иисусом. Вечные древние святые. Они носили имена, которые будут звучать вечно. Они носили, они освятили имена, которые потом приняли, с тех пор приняли тысячи и тысячи, сотни тысяч христиан, чтобы получить небесных покровителей; и среди этих тысяч и тысяч, этих сотен тысяч христиан — сами святые, которые приняли те же имена, святые — в свою очередь, тысячи и тысячи святых, принявших то же имя, чтобы самим получить благодаря нему небесных покровителей, вслед за ними стали в свою очередь покровителями небесными, придали новую святость имени, наделили его новой славой сверх славы ушедших времен, словно длинная череда, словно духовное содружество, словно вечная семья, временная вечная, вслед за своим главой, словно своеобразная семья, своеобразная духовная семья, своеобразная временная духовная семья, за своеобразным отцом семьи, главой семьи, за покровителем, положившим начало, за первым покровителем; которые таким образом удвоили, утроили имя, которые удвоили, утроили его святость, которые удвоили, утроили его славу, которые удвоили, утроили его покровительство, которые удвоили, утроили, учетверили, упятерили, ушестерили, удесятерили, которые стократно умножили его покровительство. Вот, что это такое, дитя мое. Вот каковы имена, которые они носили. Вот какому порядку все это подчиняется. Они стали святыми святых, тех, кто впоследствии стал святым. Они стали покровителями покровителей, тех, которые после них стали покровителями небесными. Они стали святыми первых дней.

Имена, которые они носили, возникли не сегодня и не вчера.

Жаннетта

– Им выпало счастье.

Госпожа Жервеза

– Они носили, они утверждали первые имена мира, они утвердили, выдвинули, ввели, изобрели первые имена христианского мира. Дитя мое, дитя мое, они изобрели сам христианский мир; после Иисуса, вместе с Иисусом они утвердили, выдвинули, изобрели христианский мир. Теперь, когда это сделано, кажется, что все просто, легко говорить о них свысока, когда сделано навсегда, сделано навечно, сделано ими и нерушимо. Сделано ими для нас. Когда мы это делаем, дитя мое, это уже сделано. Но когда они это делали, это было еще не сделано. Им нужно было, дитя мое, им нужно было очистить мир, весь мир, им нужно было вернуть чистоту всей земле.

Лику земли.

Они стали провозвестниками первых имен мира. Они стали провозвестниками самого христианского мира.

Жаннетта

– Им выпало счастье.

Госпожа Жервеза

– Они утвердили великие имена. Это были великие имена, дитя мое, те имена, о которых ты говоришь свысока, были священными именами. Они стали первыми из христиан. Они стали первыми из святых. Их имена стали первыми из имен. Первыми из христианских имен. Они стали воплощением христианских имен. После Иисуса, вместе с Иисусом они промыслили, они утвердили, они изобрели, они привнесли, они выдвинули, они выявили саму возможность быть святыми, быть христианами, носить христианское имя. Они положили начало. Они только становились христианами. Они только становились святыми. Они стали зачинателями святости, зачинателями христианства, зачинателями всего.

Все прочие — лишь последователи; мы лишь идем следом. А это не одно и то же.

Это разные вещи.

Мы лишь идем вслед за ними.

Христиане и преемники.

Сыновья и наследники.

Сыновья в духе и наследники в духе.

Сыновья духовные и наследники духовные.

Жаннетта

– Им выпало счастье.

Госпожа Жервеза

– Там, где не было ничего, они сделали все. А мы делаем разве что самую малость, там, где есть все. У них были имена, которые принимали и вечно будут принимать как покров, как защитный покров; имена, которые особенно часто, которые по преимуществу принимали и вечно будут принимать святые — их преемники.

А мы там, где есть все, это теряем.

Жаннетта

– Им выпало счастье.

Госпожа Жервеза

– Значит они в чем–то уподобились Иисусу. Они стали святыми святых, других святых, святых — их преемников, многих поколений других святых — их преемников. Они стали покровителями покровителей, других покровителей небесных, покровителей — их преемников, многих поколений покровителей — их преемников. Значит они в чем–то уподобились Иисусу. Иисус стал святым всех святых, покровителем всех покровителей, святым, покровителем всего христианского мира. Тем, чем Иисус стал для всех, для всего христианского мира, для них самих и для всех прочих святых, для них самих и для всех прочих христиан, для всех, кто исповедует христианскую веру, для всех, кто принадлежит к христианскому миру, для всех членов христианской Церкви; они стали в свою очередь путем организации, путем делегирования, выделения доли, раздела, передачи, распределения, подражания, подлинного уподобления Иисусу, они сами стали для своих собственных семей, для многих поколений своих собственных потомков, для многих поколений своих духовных потомков в большой христианской семье, в большой общей семье, в большой семье соборной христианской Церкви. Что–то вроде вечного перераспределения заранее осуществилось им во славу. И в собственной семье каждого из них, в его духовной семье, в каждой такой самостоятельной семье есть великие святые.

В силу распределения, в силу передачи святости от одного к другому, в силу перераспределения, в силу переноса.

Жаннетта

– Им выпало счастье.

Госпожа Жервеза

– Это были Иаков и Иоанн, сыновья Зеведеевы.  Теми именами, о которых ты так легкомысленно рассуждаешь, дитя мое, называли двух братьев, Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море (ибо они были рыболовы).

И говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков.

И они тотчас, оставив сети, последовали за Ним.

Оттуда, идя далее, увидел Он двух братьев, Иакова Зеведеева и Иоанна, брата его, в лодке с Зеведеем, отцом их, починивающих сети свои, и призвал их.

И они тотчас, оставив лодку и отца своего, последовали за Ним. 

Жаннетта

– Им выпало счастье.

Госпожа Жервеза

– Они заложили град Божий, царство Божие на земле. Да приидет царствие Твое. Царство Божие на земле. Для святых — их преемников. Для христиан, для всех христиан — их преемников. Для нас. Воздаяние, которое Он заработал так тяжко. Души грешников, которым Он принес искупление. Звались они (не среди них ли был некто, звавшийся Захария), звались они: первый Симон, называемый Петром, Симон, прозванный Петром, и Андрей, брат его;

Иаков Зеведеев и Иоанн, брат его; Филипп и Варфоломей; Фома и Матфей мытарь; там были люди разных званий; Иаков Aлфеев, и Леввей, прозванный Фаддеем;

Симон Кананит…

Жаннетта

и Иуда Искариот, который и предал Его. 

Госпожа Жервеза

– Бедное, бедное дитя. Но ведь один из них получил свое имя из рук самого Иисуса, из собственных рук Иисуса.

Жаннетта

– Тот самый, который потом отрекся от Него. Те, кто родом из здешних краев, никогда не отреклись бы от Него.

Госпожа Жервеза

– Бедное, бедное дитя, что за мысли бродят у тебя в голове? Et ne nos inducas in tentationem  Боже нас сохрани, дитя мое, Боже нас сохрани от греха гордыни. Боже нас сохрани от искушения гордыней. Он получил свое имя из рук самого Иисуса Христа. Это было прекрасное крещение именем, дитя мое. Иисус Христос стал его крестным отцом и крестной матерью. Этот человек, о котором ты так высокомерно говоришь, этот христианин, этот святой, primas  первый из всех получил не только то, что получили все мы: крещение водой. Он получил не только то, чего мы не имеем: крещение кровью. Он получил также, сверх того, крещение именем. И имя это дал ему Иисус Христос. Да какое имя. Вечное имя для вечности Церкви. Он получил свое имя, свое новое имя, свое истинное имя, свое единственное имя, из собственных рук, из рук самого Иисуса.

Первый понтифик. Первый римлянин.

Ключник. 

Первый епископ Рима.

Свое придуманное имя; свое новое имя; свое вновь созданное имя.

Он говорит им: о вы за кого почитаете Меня? Симон же Петр, отвечая, сказал: Ты — Христос, Сын Бога Живого.

Тогда Иисус сказал ему в ответ: блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мои, сущий на небесах;

И Я говорю тебе: ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее;

И дам тебе ключи Царства Небесного. 

Жаннетта

– Трижды. Именно Он. Именно Он трижды отрекся от него.

Госпожа Жервеза Словно впадая в гнев праведный:

– Отречение Петра, отречение Петра. Вам больше нечего сказать, кроме этого, отречение Петра. (Глотая слова, говоря почти бессвязно от гнева). Его, это отречение, используют как аргумент, о нем говорят, чтобы замаскировать, чтобы скрыть, чтобы извинить наши собственные отречения. Чтобы заставить забыть, чтобы забыть самим, чтобы заставить себя забыть наши собственные отречения. Чтобы поговорить о чем–нибудь другом. Чтобы перевести разговор на другую тему. Петр отрекся от Него трижды. Ну а дальше. Ведь мы–то сами отрекались от Него сотни и тысячи раз ради греха, ради греховных заблуждений, отрекались греша.

Tu es Petrus  Он единственный после Иисуса получил так свое имя, непосредственно, из собственных рук Бога. И Иисус был с ним на ты.

Святые метельщики, великие святые метельщики мира.

Жаннетта

– Никогда те, кто родом из этих краев, никогда святые из здешних мест, никогда даже простые христиане из здешних краев не бросили бы Его. Никогда французские рыцари, никогда французские крестьяне, никогда простые прихожане французских приходов. Никогда участники крестовых походов не бросили бы Его. Никогда эти люди не отреклись бы от Него. Скорее сложили бы голову.

Те, кто родом из Франции. Те, кто родом из Лотарингии.

Госпожа Жервеза

– Писания должны были исполниться.

Жаннетта

– Они могли бы оставить кому–нибудь другому заботу об их исполнении. Никогда король Франции  не бросил бы Его. Никогда Шарлемань и Роланд,  никогда уроженцы здешних мест не позволили бы сделать это. Никогда мастеровые из городов, никогда мастеровые из маленьких городков не позволили бы сделать это. Кузнец взял бы свой молот. Женщины, слабые женщины, сборщицы колосьев, взяли бы садовые ножи. Никогда Шарлемань и Роланд, участники крестовых походов, никогда монсиньор Годфруа де Буйон,  никогда святой Людовик  и даже сир де Жуанвиль  не оставили бы Его. Никогда наши французы не отступились бы от Него. Святой Людовик, король Франции, святой Людовик французский. Никогда святой Дионисий и святой Мартин, святая Женевьева и святой Аниан, никогда святой Луп, никогда святой Аудент не бросили бы Его. Никогда наши святые не отступились бы от Него. Это были бесстрашные святые.

Госпожа Жервеза

– Дитя мое, дитя мое, как ты рассуждаешь. Ты опираешься на вторых святых в пику первым святым; ты горячо высказываешься за вторых святых в пику первым святым; ты ссылаешься на вторых святых в пику первым святым. Какое святотатство, дитя мое. Ты вносишь раскол в Церковь; ты вносишь распрю в святое братство. Раскол, распрю в христианское братство.

Ты приводишь в пример вторых святых в пику первым святым.

Всякий дом, разделившийся сам в себе, падет.

Жаннетта

– Я говорю то, что думаю. Я знаю тех, кто родом из здешних мест.

Госпожа Жервеза

– Ты вносишь раскол в единую Церковь, которую Господь наш основал единой, которую Он задумал единой, которую Он вечно сохранит единой.

Жаннетта

– Я говорю о том, каковы мы сами и какими были наши святые. Они не страшились ударов.

Госпожа Жервеза

– Есть лишь одна святость. Это такие же святые. Есть лишь одна святость, которая исходит от Иисуса.

Которая не что иное, как святость Иисуса. Источаемая вечно.

Жаннетта

– Святая Женевьева, святой Аниан, святой Луп не боялись идти навстречу армиям язычников. Они не боялись армий язычников. И святой Мартин был солдатом. Перед ними была уже не горстка римских солдат и римских палачей. Не несколько декурионов. С их маленькой декурией, их жалкими маленькими декуриями. Которые нужно было обратить в бегство. Речь шла уже не о нескольких сотниках. Не о каком–то центурионе и трети или четверти его центурии. Они, не дрогнув сердцем, бросались навстречу бесчисленным армиям, языческим армиям. Нет, они не опускали глаз. Не дрожали как мыши. Не отрекались. Не отступались. И святой Бернар,  проповедовавший второй крестовый поход. Это тоже второй святой. Они несли тело Иисуса навстречу бесчисленным полчищам. И святая Женевьева — слабая женщина, парижская девчушка. А ведь это были бесчисленные полчища, полчища язычников, несшие кровь и смерть. И был не один меч, был уже не один меч, речь шла уже не об одном мече, подобном мечу солдата — слуги первосвященника. Подобном мечу или палке этого Малха. Мечу, сабле городового. Сабле сельского караульного. Это были тысячи и тысячи, и сотни тысяч сабель. Сабель, уже не раз служивших. Сабель, которым предстояло послужить еще. Много. Долго.

Которые привычны были служить.

Которые готовы были служить.

И все же они шли им навстречу. В складках своих плащей они несли славу Божию.

Да, это были пастыри. Для своего стада они сделали больше, чем иные — для великого Пастыря, главного Пастыря. Для народа Божьего они сделали больше, чем иные — для самого Бога.

Госпожа Жервеза

– Все святые в складках своих плащей всегда несли славу Божию.

Жаннетта

– Это были варвары, полчища варваров, полчища язычников. В сто раз больших варваров, в сто раз худших, несравнимо больших варваров, несравнимо худших, чем сами англичане. И чем бургундцы.

И все же они шли им навстречу. В складках своих плащей они несли славу Божию и тело Иисуса. И варвары склоняли головы перед ними. И в поражении они оставались победоносцами, они побеждали, они торжествовали над самими победителями.

Госпожа Жервеза

– Всякая святость исходит от Бога, всякая святость берет начало от Бога. Есть лишь одна святость — святость, исходящая от Иисуса Христа. Все святые — Божьи святые, братья Иисуса, братья по святости самого Господа нашего Иисуса Христа. Юные братья, меньшие братья, младшие братья Иисуса. Всякая святость — все та же святость. Всякая святость исходит от Бога, Он — ее вечный источник. Всякая святость берет начало от Иисуса, Он — ее источник и ее первый творец. И первый предмет и первый приют. Первая обитель, обитель вечная. Он — первый пример ее. Образец, первоисточник, предмет всякого подражания. Успех, самый большой успех, и самый первый, первое воплощение. Все святые на свете — лишь отражение Иисуса. Всякая святость — лишь отражение святости Иисуса.

Жаннетта

– Святой Франциск никогда бы не отрекся от Него.

Госпожа Жервеза

– Ты вносишь раздор туда, где никогда не должно быть раздора. Ты вносишь раскол туда, где никогда, во веки веков не будет раскола.

Ибо Церковь нетленна; святое братство нетленно, а всякий дом, разделившийся сам в себе, падет. 

Жаннетта

– Святая Клара  никогда не отреклась бы от Него.

Госпожа Жервеза

– Церковь — едина; святое братство — едино; едино во времени; едино в вечности.

Жаннетта

– Отречься, отречься — это хуже всего. Госпожа Колетта  никогда не отреклась бы от Него.

Госпожа Жервеза

В ней вновь поднимается тот же гнев.

– Дитя мое, дитя мое, те святые, на которых ты ссылаешься и противовес первым, те христиане, которых ты выдвигаешь В противовес первым христианам, от Шарлеманя до святого Франциска и нашей святой Клары, те святые, те христиане, которых ты обращаешь против самих себя, обращая их против других, судили об этом иначе, чем ты. Они не обращались против своих братьев. Они не обращались против своих старших братьев. О нет, они не обращались против своих первых собратьев. О нет, они не обращались против вечного источника.

Против тех, кто служил им образом, примером, предметом для подражания.

Жаннетта

– Я говорю то, что есть.

Госпожа Жервеза

– Они испытывали глубочайшее почтение, они испытывали лишь глубочайшее почтение к своим братьям — святым, к своим братьям — первым святым. Они скромно и смиренно стремились, они стремились лишь подражать им. Все вместе; все вместе, как они; все вместе после них; все вместе вкупе с ними — подражать Иисусу.

Они лишь почитали своих братьев и подражали им, своим старшим братьям, своим великим братьям.

Жаннетта

– Я не могу лгать. Я не хочу лгать. Я говорю то, что есть.

Госпожа Жервеза

– Ну а они считали; они знали, что они — часть единого тела; единого тела христианского мира. Они знали, что они связаны воедино, в одно единое целое, в великое единство христианского мира.

Что они связаны воедино в одно единое целое, великое единство святости.

Нераздельные составляющие великого единства святости.

Жаннетта

– Отречься, отречься. Нет, как могли они отречься от Сына Божьего.

Госпожа Жервеза

– Евреи, греки, латиняне, французы, нет разных сортов, нет четырех родов святых. Еврейские святые, греческие святые, латинские и римские святые, французские святые; английские святые и бургиньонские святые — все они принадлежат к одному роду — роду вечному. Есть лишь один род святых, род, который не прервется вовек, духовное племя, вечное племя; которому не будет конца никогда, никогда во веки веков. Потому что оно берет свое начало, потому что оно проистекает из источника, который не иссякнет никогда во веки веков.

Все те святые, на которых ты ссылаешься, эти великие святые, Шарлемань и святой Людовик, святая Женевьева и святой Франциск, от Шарлеманя до Франциска, — я не просто утверждаю, что они никогда не говорили ничего подобного, ничего похожего на то, что говоришь ты. Я утверждаю, что они пришли бы в ужас, если бы услышали речи, подобные тем, что ты только что вела. Против подобных речей они восстали бы, взбунтовались бы, протестовали бы изо всех своих сил, изо всех своих слабых сил, изо всех своих несокрушимых сил. Против попытки их так дурно использовать. Так пагубно использовать. Так кощунственно использовать, выставляя их против их братьев, пользуясь ими против их предшественников, против основателей их братства, против тех, кто первым испил из вечного источника, против тех, кто первым вкусил из вечного источника.

Жаннетта

– Я утверждаю только одно: мы никогда, никогда бы Его не бросили.

Госпожа Жервеза

– Мы бросаем Его каждый день, несчастное дитя. Мы бросаем Его каждый день. Ты приводишь в пример святого Франциска, мое бедное дитя. Благодаря госпоже Колетте, благодаря святой Кларе, благодаря духовной связи, породнившей меня со святой Кларой, сделавшей меня ее духовной дочерью, духовной сестрой, духовной крестницей, духовной спутницей, я постриглась в монастырь святого Франциска; именно того, того самого святого, которого ты упоминаешь; я связала себя, я навечно связала себя, на веки вечные я связала себя с орденом святого Франциска; я нашла убежище в монастыре святого Франциска; на веки вечные я укрылась в монастыре святого Франциска. Того самого святого, которого ты мне противопоставляешь. Я буду жить и умру, если Богу будет угодно, если будет на то воля Божия, я буду жить и умру по уставу святого Франциска, в монастыре святого Франциска. Вот по–чему ты приводишь мне в пример святого Франциска. Ты не глупа. Ты не так проста. Ты противопоставляешь мне моего учителя. Ты противопоставляешь мне моего покровителя. Ты противопоставляешь мне моего святого. Ты противопоставляешь мне моего пастыря.

Ты противопоставляешь мне моего отца.

Молчание.

Ну что ж, я, окормляемая святым Франциском, тебе, не окормляемой…

Жаннетта

Горячо:

– мне, никем не окормляемой. Поосторожней, госпожа. В христианском мире ты всегда откуда–то родом, всегда с кем–то и с чем–то связана.

В христианском мире нет ни голодранцев, ни безродных. Нет ни скитальцев, ни бродяг.

Вы, окормляемая святым Франциском; мне, окормляемой святым Ремидием, святым Иоанном и святой Иоанной. Святым Ремидием — благодаря моему приходу; а святым Иоанном и святой Иоанной — благодаря моему крещению, благодаря данному мне при крещении имени, благодаря той родственной связи, которая возникла при крещении. Святым Ремидием как прихожанка. И святым Иоанном и святой Иоанной как христианка, как крещеная, как крещеная христианка. Святой Ремидий — покровитель, главный покровитель моего прихода. А святой Иоанн и святая Иоанна — мои покровители, мои главные покровители.

Мои главные покровители по крещению.

Мои покровители по крещению и мои небесные покровители.

Но самый главный покровитель это Иисус — наш покровитель, наш главный покровитель, главный покровитель всех людей.

А Пресвятая Дева — наша мать.

Вы, окормляемая святым Франциском; мне, окормляемой святым Ремидием, святым Иоанном и святой Иоанной. Вы, окормляемая Иисусом; мне, окормляемой Иисусом.

Госпожа Жервеза

– Я, окормляемая святым Франциском; тебе, окормляемой святым Ремидием, святым Иоанном и святой Иоанной.

Я, окормляемая Иисусом; тебе, окормляемой Иисусом, говорю:

Я тебя уверяю: если бы мой учитель, покровитель и отец был здесь; уверяю: если бы твои покровители, твои отцы, крестные отцы, духовные отцы были здесь; если бы Франциск, мой отец, мой учитель Франциск был здесь; и если бы святой Ремидий, святой Иоанн и святая Иоанна были здесь, я утверждаю, что ты тихо пряла бы, дочь моя. Ты не была бы такой заносчивой, дитя мое; не была бы такой самоуверенной. Потому что это были великие святые. Все склонялось перед ними. Ты пользуешься тем, что я — лишь слабая женщина, увы, лишь жалкая грешница, как и все. Грешница. Нищенка, просящая милостыню. И ты тоже склонилась бы перед ними. Вместе со мной, вместе со всеми мы склонились бы перед ними. Вместе — без разбору, вместе — сообща, вместе — всем миром. Они были так близки к благодати, они были так напоены источником, они были так близки к источнику, они были так напоены благодатью, что сами источали благодать, зримо источали благодать, полнились благодатью словно животворный источник. И все не только подчинялись, дитя мое; не только следовали за ними; не только склонялись перед ними; нет, не только; все обретали счастье, все находили в них радость и утешение, черпали в них радость и утешение, вес получали через них пищу духовную; вес с радостью подчинялись, с радостью шли следом, с радостью повиновались, с радостью склоняли голову. Ты склонилась бы, дитя мое, ты смиренно склонила бы голову. Все подчинялись, все с радостью шли следом. Это не сопровождалось, как теперь, принуждением и неблагодарностью, строгостями и суровостью, это не было из–под палки и насильно. Это была неиссякаемая радость, неизбывная благодать, радость, наслаждение идти следом, удовольствие идти вслед. Наоборот, потребовалось бы приложить усилия, чтобы не пойти за ними, бесплодные, невероятные усилия, усилия, которых к тому же никто и не прилагал, которых никому не хватило бы духу приложить. Радость полноты и благословения. Словно становишься землей, залитой, прогретой солнцем, напоенной теплыми добрыми весенними дождями, теплыми добрыми осенними дождями. Этому отдавались. В этом растворялись. И вместе с тем чувствовали себя свободными, чувствовали себя совершенно свободными. Были полны радости, понимаешь. Плакали от радости. У тебя ее было бы вволю. Плакали от радости. Отдавались целиком. Плакали от благости. Все. Пили это молоко. Запасались, насыщались, купались в этой благодати. Ее было слишком много. Она пропадала зря. Слишком много ее пропало. Не знали уже, что с ней делать. Она лилась со всех сторон. Не то, что теперь. Теперь ее не хватает. Теперь мы проводим каналы. Теперь мы словно хлебопашцы, словно крестьяне, словно земледельцы, словно садовники, которым не хватает воды; и поэтому мы устраиваем запруды, чтобы не потерять ни капли из тоненькой струйки; чтобы не дать ничему пропасть. Мы строим запруды и каналы, системы каналов; мы распределяем, мы регулируем, мы используем эту тонкую струйку воды; воды вечной; струйку воды из вечного источника. Мы стараемся использовать ее как можно лучше. А земли наши все же политы скудно. Земли наши скудны. Скудная струйка воды. Скудные земли. Скудные урожаи. В своих оскудевших руках мы приносим лишь скудный урожай. Счастье еще, если мы хоть что–то приносим. Она лилась рекой. Лилась неиссякаемым потоком. Есть разница между большой рекой и детскими забавами. Между большой рекой и каналами, искусственными, водными забавами. Но я — лишь слабая женщина. Этим–то ты и пользуешься. Ты этим злоупотребляешь. Ты сильнее меня. Но Бог сильней и тебя, и меня. Ты сопротивляешься. Ты споришь. Ты упорствуешь. Но Бог, коли будет Ему угодно, сильнее всех. Бог, если будет на то Его воля, сотворит то, чего я, недостойная, сделать не могу. Деяния и молитвы Иисуса, обеты Иисуса, деяния и молитвы всех святых работают на нас. И кто знает, быть может, Бог пошлет что–нибудь в ответ на мои молитвы, как бы мала, недостойна и убога я не была. Быть может, Он пошлет, без сомнения, Он пошлет многое в ответ на твои, ибо нужно молиться о себе, сначала нужно молиться о себе, Богу угодно, чтобы люди молились и чтобы сначала они молились о себе. Иначе в человеке появилась бы гордыня. Даже капелька гордыни — уже гордыня. Господь вырвет тебя, Господь освободит тебя из этого рабства. Господь спасет тебя. Господь избавит тебя от этой тревоги. Этой опасной, этой губительной тревоги. Гибельной для твоей души. Смертельной тревоги. Господь выведет тебя на свет из той тьмы, из тех потемок, в которых ты ищешь.

Нужно молиться о себе в числе прочих, среди прочих, заодно со всеми.

Все, что я хочу тебе сказать, все, что я могу тебе сказать, я, слабая женщина, — это то, что если бы великий святой Франциск, наш брат Франциск, был здесь, я уверяю тебя, он не только не рассуждал бы, как ты, дитя мое, дочь моя; уверяю, что, услышав подобные речи, он пришел бы в ужас; уверяю, что они ранили бы его в самое сердце. А впрочем, нет, дитя мое, бедное мое дитя. (Почти смеясь). Они вовсе ничего ему не сделали бы. Потому что он ничего и не услышал бы (смеясь), и не потому, что он — глухой, он не услышал бы их вовсе. Все были бы избавлены от этих слов. Лик небесный был бы избавлен от них. Ведь если бы он присутствовал среди нас, дитя мое, если бы наш Франциск находился здесь, если бы он был здесь, мое бедное дитя, мое дорогое дитя, то ты сама не произнесла бы их; будь он здесь, ты склонила бы голову, прекрасное дитя, твое сердце растаяло бы. И ты пошла бы следом, ты пошла бы следом. Твое сердце растворилось бы в истинно благоговейной любви. Господи, святые Твои должны были бы жить вечно. Они уходят слишком рано; всегда слишком рано. Ты призываешь их всегда слишком рано. Тебе их и так хватает. У тебя их и так достаточно. А нам их очень не хватает. Нам, грешным, их очень не хватает. Нам их недостает. Нам их так недостает. Нам их всегда не хватает. У остальных как–то получалось. У нас же, слабых женщин, никак не получается.

Скажу больше, дочь моя, если только можно испытывать на небе какое–то страдание, — слова, подобные тем, что ты только что, что ты недавно произнесла, — вот то, что может причинить самую острую боль, если они их слышат, если бы они когда–либо их услышали, вот то, что может причинить самую острую боль святым, сущим на небесах.

Жаннетта

– Я сказала только, простите, я сказала только одно: никогда мы, простые смертные, не бросили бы Его, никогда мы не отреклись бы от Него. Это правда. Я говорю только: никогда люди из здешних мест, никогда мы, простые смертные, никогда те, кто родом из Лотарингии, никогда те, кто родом из долины Мёз, никогда прихожане нашего прихода или прихода Вокулер, или Домреми, никогда те, кто из Максея, не бросили бы Его. Мы — большие преступники, мы — большие грешники. Но никогда мы не сделали бы этого.

Никогда мы не позволили бы сделать это.

И, что хуже того.

И, что самое худшее.

Из всего.

Я не люблю англичан. Но уверяю Вас: никогда англичане не позволили бы сделать это.

Госпожа Жервеза

– Берегись, дитя мое, гордыня не дремлет; всегда нечистый настороже. Верх его искусства — обратить во грех те самые чувства, которые влекли нас к Богу, которые возносили нас к Богу.

Которые направляли нас, которые приводили нас на путь служения Господу.

У нас есть чувства двух сортов, дитя мое. Два рода чувств взрастает в нас, созревает в нас, дитя мое, делит меж собой нашу душу, два рода страстей; две наклонные плоскости словно два ската крыши увлекают нас; два разных механизма заставляют нас клониться, крениться; два механизма, два откоса нас увлекают; два движущих механизма, два склона заставляют нас соскальзывать, скатываться в одну или другую сторону.

Есть чувства, которые склоняют нас, направляют нас к Богу; которые ведут, которые приводят нас к Богу, есть страсти, которые возносят нас к Богу, есть механизмы, которые увлекают нас к Богу; есть скат, наклонная плоскость, склон, спуск, который заставляет нас соскальзывать, скатываться на сторону Бога.

Но увы, увы, к несчастью, есть и другая сторона. Есть чувства, которые отклоняют нас, отдаляют нас, соблазняют нас, отвлекают нас от Бога; которые ведут нас в противоположную сторону, уводят нас, которые совращают нас, которые отвращают нас от Бога; есть страсти, которые вырывают нас у Бога; есть механизмы, движущие механизмы, которые оттягивают нас от Бога; есть скат, наклонная плоскость, которая заставляет нас ускользать от Бога; наклон, спуск, который заставляет нас соскальзывать, скатываться на другую сторону, увы, не на ту сторону, где Бог.

Но ведь пока дьявол действует на своей стороне, мое бедное дитя, бедное дитя мое, можно в каком–то смысле сказать, что и говорить не о чем; увы, увы, к несчастью, увы, как ни грустно, как ни ужасно это говорить: но ведь пока он действует на своей стороне, можно было бы в каком–то смысле сказать, ты прекрасно меня понимаешь, милое мое дитя, можно было бы в определенном смысле сказать, что это его право; что это законно, как бы законно; когда он действует в своих владениях, в своем царстве, увы, в своем царстве погибели; когда он действует в сфере тех чувств, которые работают на него, когда он действует в сфере тех чувств, которые ему служат, которые у него в услужении по самой своей природе; которые созданы, которые, увы, как бы созданы для него; когда он действует, когда он играет на страстях, которые ему принадлежат; когда он, презренный, разыгрывает свою карту; когда он спускается по склонам, которые, увы, как бы ему отведены. Как бы оставлены.

Вот только при этом его владения, его царство, его презренное царство всегда было ограничено. Он никогда не получал, он не мог получить больше определенного числа душ. Тогда он, презренный, придумал, изобрел, он, коварный, несущий погибель, заразу, придумал, додумался изобрести еще один грех; новый грех; необычный грех; собственный грех; особенный грех; грех, при помощи которого он наконец проникнет на другую сторону; при помощи которого он наконец удвоит, он бесконечно, безгранично расширит свои владения, свое царство погибели; при помощи которого он введет в соблазн, он искусит самих святителей Божиих.

Он дотянется рукой до самих святителей Божиих.

Презренный, дважды презренный, подлый — одной и другой рукой.

Грех, который уже не просто такой же, как все остальные. Как все остальные грехи. Как все существующие грехи. Как его братья, его презренные братья — грехи. Новый грех. Хитроумный грех. Грех — не чета другим. Всем другим грехам. Грех, который заставляет пороки и добродетели, равно пороки и добродетели, дуть в одну дуду. И быть может, больше, определенно больше добродетели, чем пороки. Который царит, прежде всего, над всеми остальными своими братьями — грехами, своими меньшими братьями, своими постыдными братьями, своими братьями по погибели. Который царит, если можно так сказать, равно и над добродетелями. И даже больше над добродетелями, скорее даже над добродетелями, если можно так сказать, еще сильнее над добродетелями. Который соединяет, объединяет в низком, постыдном, рабском служении, который использует, который уравнивает в низости, в общем, позорном равенстве добродетели и пороки.

Который в равной мере играет своими и чужими картами.

Старый как мир грех гордыни не дремлет, дитя мое. Берегись, берегись, старая ведьма–гордыня не дремлет.

Первый, самый старый властитель мира. Самый старый учитель рабства. Первый придуманный. Самый старый придуманный. Грех гордыни, который погубил самих ангелов.

Властитель, который играет своими и чужими картами. Который дает и берет одной и другой рукой. Который действует обеими руками. Который играет всеми картами.

Старая ведьма–гордыня никогда не смыкает глаз. Берегись, берегись, дитя мое, старая ведьма–гордыня всегда настороже.

Старая ведьма–гордыня не знает сна ночью. Старая ведьма–гордыня не знает покоя ни днем ни ночью.

Это величайшее изобретение дьявола, дитя мое, мое бедное дитя. Оно вызывает чуть ли ни восхищение, если можно так сказать, ты понимаешь, ты прекрасно улавливаешь, дитя мое, ты понимаешь, что я говорю, ты прекрасно улавливаешь, что я имею в виду. Это действительно верх его искусства, это в каком–то смысле шедевр. Ведь таким образом он искусил, он смог искусить, ему удалось искусить самих святителей Божиих И всю ту силу, которую дала нам природа, он в нас извращает, ее–то в нас он и обращает против природы и против Бога; и всю ту силу, которая дана нам милостью Божией, он в нас извращает, ее–то в нас он и обращает против Бога. Это замечательная система каналов, ты прекрасно понимаешь меня, невероятный поворот вспять, возврат, отвод каналов в oбpaтном направлении, немыслимое уклонение по ложному пути О да, о да, это шедевр. Как только Бог попустил ему придумать это. При помощи этого средства, при помощи этого способа, при помощи этой системы каналов. Посредством этого способа, посредством этой системы каналов. Страшно. Страшно даже подумать. И именно при помощи тех чувств, которые обращали нас к Богу, именно при их помощи, при помощи их самих он нас от Него отвращает. При помощи тех чувств, которые естественным путем направляли нас к Богу, приближали нас к Богу, приводили нас к Богу, при помощи них–то он нас от Него отдаляет. При помощи тех страстей, тех волн страсти, которые нас возносили к Богу, именно при помощи них–то он нас у Него вырывает. И в волнах благодати, несчастное дитя, в волнах Божьей благодати, именно в этих–то волнах, именно в этих–то самых волнах он нас топит в грехе. Вот как он работает, дитя мое, вот что такое гордыня. Лукавый — всегда лукавый. Он играет даже картами Бога, даже картами самого Бога. И все то, что Господь даровал нам, чтобы помочь достичь спасения, даже самого Иисуса и Его деяния, Иисуса и Его обеты, он использует для нашей погибели, он заставляет это служить нашей погибели, он заставляет это служить тому, чтобы погубить нас навечно.

Он ведет игру на той стороне, где он не должен был играть, где он никогда не должен был бы играть, он разыгрывает карты Бога, он играет картами Бога.

Он использует все, он извращает все, он все способен извратить. Даже самого Иисуса и житие Иисуса.

Жаннетта

– Я говорю только: ни французы, ни англичане, ни бургундцы, никогда ни мой отец, ни моя мать, мы не выдали бы Его; ни мой отец, этот большой сильный человек; ни моя мать, совершавшая паломничества; никогда ни мой дядюшка Лассуа, мой дядя Дюраи Лассуа;  никогда ни мой крестный отец, ни моя крестная мать; никогда ни трос моих братьев, ни моя старшая сестра; никогда сам приходской священник, приходской священник Домреми, старый отец Барде,  притом что он такой славный человек, такой добрый человек; и такой мягкий, такой кроткий; блаженны кроткие; человек, который никогда не вышел бы из себя, человек, который никогда не повысил бы голоса; человек, который за всю жизнь никогда и мухи бы не обидел; и который до мозга костей священник. Так вот, в этот день, даже он, наш священник, впал бы в гнев. Никогда ни мой дядюшка, ни Овьетта, ни Манжетта, мы не потерпели бы этого. Наши святые — это святые, которые не страшились ударов.

Госпожа Жервеза

– Старая ведьма–гордыня никогда не смыкает глаз. Когда дьявол действует при помощи других грехов, при помощи шести смертных грехов, он занимается своим ремеслом, презренный; он делает то, что положено по его ремеслу, он работает на своей стороне. Но когда он действует при помощи гордыни, Господи, когда он подбирается, когда он продвигается путями гордыни, когда он проходит этими путями; этими окольными путями; этими путями, выбивающими из колеи; этими обходными путями; этими путями, ведущими в обход; когда он накидывает покров гордыни, вот тут уж, Господи, тут уж он позволяет себе лишнее. Ты попускаешь его делать то, что выходит за рамки его ремесла.

Жаннетта

– Я говорю только одно: мы не вынесли бы этого. Мы не стали бы этого терпеть. Мы не позволили бы это сделать. Говорю Вам: Овьетта. Говорю Вам: Манжетта. (Неожиданно взглянув ей прямо в глаза). Говорю Вам: Вы, госпожа Жервеза, не позволили бы это сделать.

Госпожа Жервеза

Пошатнувшись вдруг от такого натиска, от такого напора, от такого выпада; прямого; от такого изобличения самой потаенной мысли. Она дрожит. Она неожиданно краснеет. Глаза загораются. Затем она говорит, чтобы успокоиться. Она медленно, сдержанно гасит все это.

– Дитя мое, дитя мое, пощади меня.

Он пришел, ночью, как разбойник, и все украл.

Запинаясь, глотая слова, постепенно вновь овладевая собой:

В то время меня еще не было на свете, дитя мое.

Жаннетта

Неумолимо:

– Вы не отрекались бы от Него.

Госпожа Жервеза

Делая невероятное усилие, страшное усилие самоуничижения; добровольного; воли к самоуничижению; словно загнанный зверь; вся дрожа, дрожа крупной дрожью; закрыв глаза; смиренно; она договаривает упавшим голосом.

– Дитя мое, я такая же, как и все. Я не лучше, чем другие.

В то время меня еще не было на свете. Господь приводит нас в этот мир тогда, когда Ему угодно. Он всегда прав. Господь делает хорошо то, что делает.

Он пришел ночью, как вор, и все похитил.

Жаннетта

Ей удается каким–то образом произнести смиренно следующее:

– Я уверена, что я не оставила бы Его. Бог мне свидетель, я не отступилась бы от Него.

Госпожа Жервеза

Постепенно вновь обретая уверенность, в какой–то мере по привычке:

– Отступничество, отступничество…

Все еще в волнении:

– Старая ведьма–гордыня не смыкает глаз. Господь призывает нас в этот мир тогда, когда Ему угодно. Старая ведьма гордыня не умерла. Старая ведьма–гордыня никогда не умирает.

Отступничество, отступничество — вам больше нечего сказать; отступничество учеников, сомнения апостолов, отпирательство, отречение Петра, вам больше нечего сказать. Из жизни подлинного святого вы берете, вы запоминаете лишь одно: что он стал, что однажды он стал отступником. Теперь легко быть христианкой, легко быть прихожанкой. Это было не так просто, когда они начинали. Теперь вы строите из себя хитроумных, вы строите из себя гордых, вы строите из себя сильных, вы строите из себя великих. Вы строите из себя святых. Теперь легко быть прихожанкой. Это было не так просто, когда не существовало прихода и когда вся земля была еще не возделана. Тринадцать веков христиан, тринадцать веков святых очистили для вас землю; тринадцать веков христиан, тринадцать веков святых очистили для вас землю от скверны; тринадцать веков возделали землю. Неблагодарные: неблагодарное племя: тринадцать веков обратили для вас землю в христианство, тринадцать веков святых освятили для вас землю. И что же, вы больше ничего не можете сказать. Тринадцать веков христиан, тринадцать веков святых построили вам ваши приходы, очистили для вас землю, лик земли от грязи, построили вам ваши церкви. И что же, вам больше нечего сказать. Неблагодарные, неблагодарное племя. Придя в этот мир, вы нашли готовый дом и накрытый стол. Алтарь. Вы же говорите лишь о том, что однажды, в один траурный день, в день вечного траура, что однажды он стал отступником.

Земля, лик земли был так грязен, дитя мое. Весь замаран грязью, весь замаран, весь осквернен язычеством.

Весь осквернен поклонением идолам.

Культом идолов.

И не было ни одного прихода в поднебесной.

Отступник, отступник. Легко сказать. Раз в жизни он отрекся от Иисуса — троекратно. А мы–то, мы, сколько раз мы от Него отрекались. Отречение Петра, отречение Петра: и ваше отречение, отречение всех прочих. Наше отречение, мое отречение. Отречение всех на свете, постоянное отречение всех на свете; всех вас, всех нас прочих на всем свете. Тысячи и тысячи раз мы от Него отрекаемся. И худшим отречением. Сотни и тысячи раз мы Его оставляем, мы Его предаем, мы от Нею отрекаемся, мы от Него отступаемся. И каким отречением. Отречением бесконечно худшим. Потому что это разные вещи. Они были простыми людьми, которые ничего не знали. Их никто ни о чем не спрашивал. Их мнения не спрашивали. Иисус прошел и похитил их. Однажды Он прошел как вор Он всех похитил. Он все взял, все унес. Всех тех, кто был отмечен. Всех тех, кто там был. Кто был по правую руку. Это были простые рыбаки; с Тивериадского озера. Которое называли также Галилейским морем. И те двое, которые чинили сети со своим отцом. И однажды, ошеломленные этим грандиозным житием, потрясенные этим необычайным откровением, что ж, да, однажды, бедняги, они сплоховали. Их не было там в тот день. Это оттого, что у них не было сноровки, не было привычки к столь возвышенному житию. Они еще не свыклись, они еще не приспособились к своему собственному величию. Они никак не были к этому подготовлены. Всей своей предшествующей жизнью. Своими родителями, своим ремеслом, своей семьей. Своими привычками, своими друзьями, своими сотоварищами. Своими разговорами, своими повседневными занятиями. Они не были заранее предупреждены. Они не думали, они не знали, что появились на свет ради этого. Специально ради этого, единственно ради этого. Они не осознавали своего величия, своего собственного величия, своего призвания. Они не были заранее предупреждены. Они не получили никакого предупреждения. Словом, они были удивлены. Естественно. Они этого не ожидали. Оно и понятно. Это было впервые. Но мы.

Она произносит упавшим голосом:

Гордыня не смыкает глаз.

Старая ведьма–гордыня не смыкает глаз.

Дитя мое, мы пришли в мир не в те времена.

Мы в точности такие же, как все.

Земля была вся в грязи, вся в вязкой грязи, вся замарана липкой грязью. В то время.

In illo tempore 

В те дни.

In diebus autem illis. 

Вся в липкой грязи.

А нам землю очистили от грязи, обжили, собрали, приготовили запасы пищи, которыми мы будем подкрепляться вечно.

Жаннетта

– Я говорю лишь одно: я такая же, как и все; (но) я знаю, что я не бросила бы Его.

Госпожа Жервеза

– Они не имели представления о своем житии, о своем собственном житии, о величии их собственного жития. Да и как могли они догадаться. Никто ничего подобного никогда не видел. Но мы. Мы получили тринадцать веков предупреждения. Мы получили тринадцать веков увещевания. Разве недостаточно были мы предупреждены. Мы накопили тринадцать веков практики. Тринадцать веков существования. И даже тринадцать веков привычки. Мы знаем. Мы осознаем. Мы не должны были бы растеряться.

Предупреждения, разве мы недостаточно их получили. Тринадцать веков христиан, тринадцать веков святых, тринадцать веков христианства. Мы должны были бы знать. Раз в жизни. Единожды, дважды, трижды. И пропел петух. Мы же — вот уже тысяча, сто тысяч, сотни тысяч раз, как мы Его выдаем; как мы Его бросаем, как мы Его предаем; как мы от Него отступаемся, как мы от Него отрекаемся. Неблагодарное племя, неблагодарное племя, да еще и отступники. Тысячи и сотни тысяч раз мы от Него отрекаемся ради греховных заблуждений.

Сколько же раз, тысячи и сотни тысяч раз петухи на фермах, на всех фермах пропели, после того как мы трижды отреклись от Него; о наших однократных, двукратных, троекратных отречениях. Петухи на соломе. Застилающей навоз на фермах.

Не странно ли то, что всегда говорят об этом петухе, он знаменит, о петухе, который находился там, чтобы пропеть, чтобы протрубить, чтобы возвестить об отречении Петра. Это чтобы переменить, чтобы увести разговор в сторону, направить его в другое русло. Это чтобы сменить тему. Мало ли было петухов с тех пор. В наших краях петухов предостаточно. И они не сидят без дела. Мы не даем им бездельничать. Можно подумать, что в наших краях нет петухов. Но о петухах наших краев никогда не говорят. Увы, увы, нет ни одного петуха ни на одной ферме, который не пропел бы, не протрубил, который не возвестил бы на восходе солнца, который не засвидетельствовал бы каждый день, на каждой заре, худшие отречения. Больше чем троекратные. Который не объявил бы во всеуслышание о человеческом бесчестии. Петух поет на рассвете. И вот о чем каждый петух поет на рассвете дня, на рассвете каждого дня; горделиво стоя на навозе всех ферм; стоя, гор деливо задрав голову, на навозе всех ферм, они восхваляют, они объявляют во всеуслышание, они возвещают о наших бесчисленных отречениях. Как можно, слыша по утрам пение петуха, как можно, слыша, как поет петух, каждый петух по утрам, а они вновь принимаются петь каждый день, да по скольку раз в день, по скольку раз каждый день, не подумать сразу же о троекратном отречении, не опечалиться из–за троекратного отречения и из–за наших отречений, более чем троекратных. Каждый день.

Из–за Петра пропел один петух; а сколько петухов поет из–за нас; их род не убывает.

Петушиный род не идет на убыль.

Только мы их не слышим, мы их, петухов, слышать не хотим.

Увы, увы, Он, наверно, начинает к этому привыкать. Из–за нас у Него это вошло в привычку; это стало Ему привычным; мы Его к этому приучили. Мы привили Ему эту странную привычку: быть тем, от кого отрекаются.

Мы заставили Его приобрести эту привычку.

Все время происходит одно и то же. В присутствии, в реальном присутствии Иисуса вечно происходит одно и то же.

Но ведь те святые, о которых ты говоришь так высокомерно; да и не только ты одна; все вокруг говорят о них высокомерно; тот самый Петр, наш основоположник, о котором ты говоришь свысока; над которым все насмехаются; в руках которого ключи. Они были избраны апостолами. Они стали первыми учениками.

Иисус простил и простил сразу же, заранее, отречение Петра. Видно Богу было угодно привыкнуть к этому; чтобы точно так же Он и нам прощал наши бесчисленные отречения.

Богу угодно, чтобы Господь привык. Господу угодно привыкнуть. Привыкнуть и к этому.

Привыкнуть к этому и ко всему другому.

Ко всему другому, к чему мы Его приучили.

К этому и еще ко многому другому.

Петр — камень, на котором мы стоим. Петр — камень, положенный в нашем основании.

Они стали первыми. Они стали учениками. Они стали апостолами. Они стали мучениками. Петр удостоился высшей чести быть распятым.  Распятым, как Иисус! Какое отличие. Какая честь; редкостная. Какое высшее отличие его предназначения. Только он был распят головой вниз, к основанию, из смирения, потому что никто, естественно, не может быть распят в точности, как Иисус.

Иисус был вершиной, а он — основанием. Иисус был головой, а он — ногами. Подножием.

А Андрей, его брат Андрей, был распят на кресте святого Андрея. 

Только тогда, дитя мое, когда мы заплатим, как они, той же мерой, что они, за наши отречения, за наши собственные отречения, мы сможем о чем–то рассуждать. Когда мы удостоимся этой чести, когда мы умрем за Него, как они, тогда, дитя мое, мы, быть может, и сможем промолвить словечко. (Почти смеясь внутренне). Но тогда, дитя мое, тогда–то мы ничего и не скажем. Потому что тогда нам уже ничего не нужно было бы говорить. Потому что тогда мы были бы уже во Царствии, где больше ничего не говорят, где больше ничего не нужно говорить. Потому что тогда мы разделили бы с ними вечное блаженство.

Тогда мы разделили бы их вечное блаженство.

Их блаженство. Блаженство, которое они заслужили. В Царстве, где ничего больше не говорят, потому что ничего не нужно больше говорить.

Потому что нечего больше сказать.

Иисус проповедовал, Иисус молился, Иисус страдал. Мы должны подражать ему, насколько хватит сил. О! Мы не можем проповедовать, как Бог, мы не можем молиться, как Бог, мы никогда не испытаем бесконечного страдания. Но мы должны изо всех наших человеческих сил пытаться как можно проникновеннее донести, передать слово Божие; мы должны изо всех наших человеческих сил пытаться как можно проникновеннее молиться по слову Божьему; мы должны изо всех наших человеческих сил пытаться как можно проникновеннее страдать, вынести все возможные человеческие страдания, вплоть до смертных мук, не лишая себя жизни. Вот, что мы должны делать на этом свете, если мы действительно не хотим из трусости позволить осудить других на муки, если мы не хотим из трусости позволить, чтобы и нас тем самым осудили на муки вместе с ними.

Жаннетта

– Я твердо верю, что в глубине души я не труслива.

Госпожа Жервеза

– Вот что мы должны делать на этом свете. Потому что существуют кладези. Потому что существует, к несчастью, если можно его так назвать, как бы кладезь грехов, но, к счастью, к счастью, существуют и другие кладези.

Существует на небе, на небе и на земле, на небе, а потому и на земле, существует на небе кладезь благодати; неисчерпаемый кладезь благодати; вечный источник благодати; всегда струится из него благодать и всегда он остается полон; вечно струится из него благодать и вечно он остается полон; вот чего не поняли мудрецы земные.

Он всегда полон. Он всегда вечно все так же полон. Вот чего не поняли земные целители.

Есть кладезь страданий, вечный кладезь страданий. Страсти Господни наполнили его разом; наполнили его до краев; наполнили его неизбывно, наполнили его навечно. А меж тем, он все время ждет, чтобы мы его наполняли, вот чего не поняли мудрецы земные.

Есть кладезь молитв, вечный кладезь молитв. Молитва Иисусова наполнила его разом; наполнила его до краев; наполнила его неисчерпаемо, наполнила его навечно; в тот раз, когда Он сочинил «Отче наш»; в тот раз, в тот первый раз; в тот единственный раз; в первый раз, когда «Отче наш» появился на свет; в тот раз, в тот единственный раз, в тот первый раз, когда «Отче наш» появился на этом свете; произнесенный этими божественными губами; озарил весь свет; слетев с таких губ; молитва, которой суждено было вслед за тем, вечно во след, столько раз быть произнесенной, столько раз словно отзвук звенеть на губах недостойных; молитва, которой суждено было столько раз быть повторенной; столько раз словно отзвук звенеть на губах человеческих; во след, вечно, столько раз; молитва, которой столько раз суждено было звучать, суждено было трепетать на грешных губах; столько раз быть вознесенной верующими губами. Столько раз быть пропетой; произнесенной шепотом. Столько раз трепетать в сонмах верующих, в тайниках сердец.

Когда молитва появилась в тот раз, в тот первый раз, молитва, которой мы лишь вторим как эхо.

В первый раз, когда «Отче наш» появился на этом свете, появился в мироздании, озарил весь свет; исходя от Него.

Появился на свете, озарил весь свет.

В первый раз, когда «Отче наш» поднялся к Отцу нашему, сущему на небесах.

Сочиненный им, произнесенный Его божественными губами.

Есть кладезь молитв. В тот раз Иисус, в тот первый раз Иисус разом наполнил его; наполнил до краев; наполнил навечно. А меж тем, он все время ждет, чтобы мы наполняли его, вот чего не поняли мудрецы земные.

Есть кладезь деяний. Он полон, он абсолютно полон деяниями Иисуса Христа. Он полон неистощимо, полон навсегда. Там хватит с лихвой; если можно так сказать; на нас, недостойных. Он ими переполнен. Он готов излиться; вылиться через край; излить их. Он неистощим, а меж тем, мы можем в него добавить, вот чего не поняли мудрецы земные. Он полон, но ждет, чтобы мы его пополняли. Он неистощим, но ждет, чтобы мы в него добавили.

Он надеется, что мы в него добавим.

Вот что мы должны делать на этом свете. Радуясь, когда Господь по бесконечному милосердию Своему, благоволит принять наши труды, молитвы и страдания во спасение души. Душа, одна–единственная душа — бесценна.

Жаннетта

– Какова же тогда цена множества душ; какова же тогда цена бесконечного множества душ.

Госпожа Жервеза

– Есть кладезь обетов. Разом, с первого раза Иисус исполнил все обеты. Он пришел и исполнил все обеты. Он исполнил все Божьи обеты, все обеты пророков. Все Божьи обеты, запечатленные, переданные пророками, многими поколениями пророков. Все обеты, данные Богом своему народу, народу Израилеву; а в лице Израиля и всему человечеству. Странные обеты. Все они были исполнены с первого раза, все они были увенчаны разом. Но вечно они ждут, чтобы мы, мы тоже, в конечном счете именно мы их исполнили, их увенчали. Странные обеты. Необычайно странные. Странные вдвойне. Именно нам они были даны. Именно нам они были обещаны. И именно от нас в итоге зависит их исполнение, именно от нас ждут они своего увенчания. Именно в наших руках, в наших слабых руках, в наших жалких руках, в наших недостойных руках, в наших грешных руках находится само их исполнение и упование на их увенчание. Все перевернуто с ног на голову. Тот, кому обет был дан, вместе с тем — это также и тот, кто в итоге его исполняет, сам исполняет данный ему же обет. Все шиворот–навыворот. Тот, кто исполняет, — это вместе с тем и тот, кому обещано. Мы сами держим слово, нам же данное, сами должны держать слово, нам же данное. Вот чего не поняли мудрецы земные.

Жаннетта

– Душа, одна–единственная душа — бесценна. Какова же тогда цена бесчисленного множества душ?

Госпожа Жервеза

– Ты меня не щадишь. Задаешь мне слишком трудную задачу. Когда говорят «спаси душу», это значит «спаси данную душу», значит, что думают о данной душе; о спасении данной души. Говорят: «спасти душу». Это не значит, что исключают всех остальных, что думают, что трудятся во вред другим, обособляясь от других; что прокладывают себе дорогу во вред другим, обособляясь от других; что молятся, обособляясь от других.

Ведь это значило бы молиться, обособляясь от святого братства.

Когда говорят «спасти душу», имеют в виду некую душу, какую–то определенную душу. Не подразумевают «одну», «одну единственную», как когда считают «один, два, три».

Никогда не молятся, обособляясь от других.

Так, чтобы кто–то не был включен.

Никогда не молятся кому–то во вред.

Говорят «спаси душу», вот как говорят.

Жаннетта

Словно не слыша:

– Какова же тогда цена бесчисленного множества душ?

Госпожа Жервеза

– Нужно думать обо всех, нужно молиться обо всех. Безмерно радуясь, когда по бесконечной благости Своей избирает Он эту душу среди тех душ, которые мы любим. Ах! Жаннетта, если бы ты знала…

Непродолжительное молчание.

Тебе скажут не раз, что я убежала от мирской жизни и что я струсила, что я была трусливой; что я бросила мать; они только о том и говорят, что это уход от жизни, что мы бежим от жизни: если бы ты знала, ценой каких слез и крови моего тела, и крови моей души я хотела спасти эту душу! Прости мне, Господи, эту вездесущую гордыню — осмелиться выбрать душу, чтобы радеть о ее спасении.

Продолжительное Молчание.

Но когда душа прошла Суд Божий, если Бог осудил ее на вечный ад, наши добрые дела уже не приносят ей пользы; она мертва; наши молитвы уже не приносят ей пользы; наши страдания уже не приносят ей пользы. Так не след нам отдавать ей, не след отдавать ей понапрасну наши живые добрые дела, наши живые молитвы, наши живые страдания: предоставь мертвым погребать своих мертвецов. 

Жаннетта

Она перестает прясть, чтобы вступить в спор.

– Значит, госпожа Жервеза, когда Вы видите, что душа гибнет…

Госпожа Жервеза

с глухим неистовством; словно сдерживая крик:

– Мы никогда не знаем, гибнет ли душа.

Жаннетта

– Увы, мы прекрасно знаем, что есть гибнущие души. Мы прекрасно это видим. Да ну же! Госпожа Жервеза: мы часто бываем твердо убеждены, что некая душа погибла.

Госпожа Жервеза

– Сестра моя, когда я твердо убеждена, что душа погибла, я несчастна и доставляю Господу новое страдание, в которое погружает мою душу предположение, что, еще будучи здесь, душа уже погублена.

Мы приносим Господу то, что имеем.

Жаннетта

– А когда Вы видите, госпожа Жервеза, что Ваши молитвы напрасны?

Госпожа Жервеза

С жаром; словно приглушенно вскрикивая; словно сдавленно вскрикивая:

– Мы никогда не знаем, напрасна ли молитва.

краснея и быстро спохватываясь:

Точнее, мы знаем, что молитва никогда не бывает напрасна. Есть кладезь молитв. С тех пор как Иисус произнес свой «Отче наш». С тех пор как в первый раз Иисус произнес «Отче наш».

очень твердо:

И даже если бы это было так, на все воля Божья: наши души принадлежат Ему. Коли я истово молилась и страдала, в Его воле внять моей мольбе: ни мы, ни кто–либо другой не вправе требовать у Него отчета.

Жаннетта

– И страдала.

Госпожа Жервеза

– Он внемлет страданию, как внемлет мольбе.

Жаннетта

– А когда на наших глазах, когда на наших глазах сам христианский мир, весь христианский мир целиком мало–помалу изо дня в день сознательно погружается в погибель.

Госпожа Жервеза

– Погоди, погоди, дитя мое. Что ты в этом понимаешь. Что ты об этом знаешь. Что ты знаешь. Что мы об этом знаем. Там видно будет. Пусть вершится, пусть исполняется воля Божия. Мир гибнет, мир погружается в погибель. С каких пор ты это замечаешь, ты это видишь? Положим, вот уже восемь лет. Ты слышишь, как об этом говорят старики, с каких пор? Положим, вот уже сорок, вот уже пятьдесят лет. От отца к сыну, положим, вот уже пятьдесят, сто лет. И что же. Что значат сорок, что значат пятьдесят или сто лет в сравнении с тем, что обещано Церкви. И коль скоро это продолжается уже тринадцать веков. Что значат века дней и века лет. Что значат века минут? Предстоят века веков. Мы принадлежим к Церкви вечной. Мы — часть вечного христианского мира. Настали такие времена, грядут иные времена. Настали такие времена, грядет, предстоит вечность. Чего стоят века веков времени по сравнению с вечностью.

С настоящей, с подлинной вечностью.

По сравнению с вечными обетами. С обетом вечности. С обетом, данным Церкви. По сравнению с обетами.

По сравнению с обетами чего стоят повседневные события; жалкие, ничтожные события; все, что происходит.

Что мы знаем. Что мы видим.

И даже если бы это было так, на все воля Божья: сам христианский мир принадлежит Ему, Церковь принадлежит Ему. Коли я истово молилась и страдала, в Его воле внять моей мольбе: ни мы, ни кто–либо другой не вправе требовать у Него отчета.

Мы — в руках Божиих.

Пути Господни неисповедимы.

Жаннетта

Немного резко.

– Прощайте, госпожа Жервеза.

Госпожа Жервеза

– Прощай, дочь моя. Да ниспошлет Спаситель Иисус вечное спасение твоей душе.

Жаннетта

– Аминь, госпожа Жервеза.

Оно вновь принимается прясть.

– Орлеан в том краю, где Луара.

Госпожа Жервеза давно ушла. Но она возвращается прежде, чем успевают опустить занавес.